Жизнь: коротка она или длинна? - вопрос относительный. Какая жизнь - только земная или настоящая? Стоит ли смерть того, чтобы жить?
Где-то в 19-м веке знаменитая школа-интернат открыла свои двери лучшим ученикам с третьего по шестой класс со всей маленькой страны для проживания там и специального обучения. Видел бы ты, дорогой читатель, это величественное старинное здание, в готическом стиле темных коричневых тонов, оно стояло особняком от города, вокруг него раскинулся прекрасный сад с яблонями, с вишневыми деревьями, сливовыми, рябиновыми - красной и черноплодной, там был и орешник, и березовая рощица, лиственница, сосна, ели, осины, ивы, много замечательных деревьев, а какие там были цветы: орхидеи, гладиолусы, розы, гиацинты, тюльпаны, гвоздики, астры, пионы, гортензии, ромашки, октябрины, сентябрины, анютины глазки, мать-и-мачеха, одуванчики, колокольчики, бесчисленное многообразие разных цветов, их было почти столько же, сколько звезд на небе, в этом огромном саду были построены беседки, там были качели, горка, - целая детская площадка, но еще там был очень большой огород, где росли картошка, помидоры, огурцы, морковь, капуста, петрушка, клубника, словом очень много овощей, зелени и ягод, совет школы заботился о своих учениках и хотел, чтобы они ели только все свежее и натуральное, но это не все - в метрах двухстах от здания был лес, большой и величественный, где всегда пели птицы, росли грибы, жили звери, а за лесом бежал ручей, чистый, как слеза ребенка, и, если очень принюхаться, можно было иногда услышать запах подснежников и зеленых сочных листьев, исходящих от воды, прямо за садом простиралось огромное поле, все усыпанное полевыми цветами, где-то вдали паслись коровы, которые давали самое сладкое парное молоко в мире, где-то там ближе к горизонту можно было разглядеть остроконечные башни церквей и мелькающие солнечные блики на черепичных крышах старого города, куда детей водили в цирк смотреть гимнастов и акробатов. Итак, лучшим ученикам той маленькой красивой страны посчастливилось провести там месяц сказочной жизни. Дети были довольны, ведь учиться там было очень приятно, учителя все хорошо объясняли, с уважением относились к ученикам, и готовы были выслушать мнение каждого из них, утром там подавали горячий хлеб, который пекли на соседней мельнице, из пшеницы и ржи, что росла на поле, и парное молоко, и это, конечно, не все; ученики спали в уютных комнатах, изучали они не только входящее в обычный курс школы, каждый мог выбрать себе занятие по душе, в интернате были огромная библиотека, музыкальные инструменты, свой собственный театр, дети могли кататься на лошадях, учиться или уже играть на музыкальных инструментах, играть в театре, заниматься в художественном кружке и много всего остального. На этот месяц всем ученикам сшили форму этой школы, девочки носили белую рубашку с длинным рукавом, сарафан темно-коричневого цвета до колена, из под которого высовывалась полоса кружевного белоснежного подъюбника, а также коричневые гольфы, туфли без каблука или тапочки того же цвета, мальчики носили белую рубашку, коричневые брюки, носки, ботинки или тапочки, и коричневый пиджак, если хотели.
Одна из учеников, девочка из третьего класса, назовем ее условно балерина, очень радовалась поездке туда, в самый первый день, устроившись в комнате, она одна стала бродить по закоулкам школы, ей нравилось разбегаться и скользить по паркету, бегать по саду, в первый же день она побежала в поле и легла там в траве, смотря на небо, сбегала на мельницу, заглянула в школьный театр. Девятилетняя счастливая девочка сразу влюбилась в это место и училась с удовольствием.
Через несколько дней она захотела взять в библиотеке какую-нибудь книгу. Это было вечером, балерина вышла из своей комнаты и пошла по темному коридору, у библиотеки она наткнулась на выходящую оттуда учительницу, которая сказала, что уже поздно, но девочка может пройти туда и взять, что ей хочется. Балерина вошла в большое помещение, где стояло множество стеллажей с книгами, особая атмосфера царила здесь, как будто шепот книг, она робко прошлась по названиям их и именам писателей, потом пошла в малый зал, она увидела там мальчика лет двенадцати, он сидел за столом и аккуратно, бережно заклеивал порванные листы книги, стирал карандашные рисунки, слова. Она на миг остановилась у порога, но после как-то очень тихо, чуть ли не на цыпочках, прошла у него за спиной и остановилась у ближайшего стеллажа. Выбрав книгу, она потянулась за ней, но мальчик остановил ее:
- Не надо, эта книга не в лучшем состоянии, подожди немного, у меня такая же книга, я закончу ее, и ты ее возьмешь, - сказал он, не смотря в ее сторону, - вот и все, она готова, - с этими словами мальчик протянул ей книгу и посмотрел ей в глаза, улыбнувшись.
Она смотрела на него широко открытыми глазами и впала в некое состояние стопора, и поэтому не сразу взяла книгу, но потом встряхнула головой и, пробормотав: "Спасибо", побежала к выходу. Мальчик, которого мы будем называть пианистом, улыбнулся ей вослед и взял ту книгу, к которой сначала потянулась она.
Балерина шла к своей комнате, крепко прижимая книгу к груди, и на щеках ее пылал румянец.
За завтраком следующего дня она искала этого мальчика среди других в большой столовой, но, сколько бы она не вертелась, его не увидела. Девочка загрустила и после завтрака, к которому она не притронулась, сама не зная почему, пошла в театр. Она открыла дверь, ведущую туда, и оказалась в большом помещении, балерина стояла в пустом театре позади ряда кресел и разглядывала сцену перед ней, отсюда можно было разглядеть дощатый пол сцены, старые потертые декорации, оставшиеся наверно от прошлого спектакля, изображавшие лес и тропинку сквозь него, уводящую к какому-то свету, и тяжелый занавес немного потертого бархата, темный, как цвет запекшейся крови, и слегка запылившийся. Девочка впала в какое-то странное состояние мечтательности, прониклась этой атмосферой и, закрыв глаза, представляла себе, как на сцене танцует девушка, пустой зал, но она не одна, танцует под музыку, движения ее легки, и она как будто невесома, еле дотрагивается до пола, и перед девочкой уже предстала картина, и где-то внутри себя она вынула ту музыку и прислушалась к ней, пытаясь добиться того, чтобы она звучала яснее и реальнее, как наяву. Прошло лишь несколько минут, и она была совсем поглощена теми звуками и картинами, что предстали перед ней, но вдруг девочка услышала музыку наяву, она очнулась и открыла глаза, и, правда, играла музыка, наверно кто-то играл, но балерина не видела на сцене музыкальных инструментов, но музыка шла оттуда. Она медленно стала идти к сцене, музыка, красивая, очень похожая на ту, что звучала внутри девочки, становилась громче, балерина поднялась на сцену, заглянула за занавес, зашла за кулисы и в самом темном углу увидела того мальчика за старым пианино, это он играл. Она стояла за его спиной, тихо, боясь дышать громко, музыка несла ее по своим волнам, трогая каждую струну ее души. "Как приятно", - подумала она. Пианист прекратил играть, и опять очнувшись, девочка не знала, куда ей бежать, чтобы он ее не увидел. Она мягко повернулась, но не успела сделать первый шаг, как мальчик спросил:
- Тебе нравится?
- Да, - тихо сказала она, но ее "да" раскатилось по залу эхом. Она повернулась и увидела - он смотрел на нее.
- Здесь много хороших новых инструментов, но почему-то меня повлекло к этому старому запыленному пианино. Сыграем в четыре руки?
- Но... я не умею играть, - сказала она и почему-то смутилась.
- Умеешь, просто не знаешь об этом, ты будешь играть, - сказал пианист с такой уверенностью, как будто знал о ней больше, чем она сейчас, а потом сам еще не осознавая, тихо прошептал, - неизбежно...
Мальчик встал, осмотрелся и принес ей стул, поставил его рядом со своим у пианино.
- Садись, - сказал он.
Она села, он рядом, его пальцы коснулись клавиш, и пианист сказал ей:
- Смотри, - и стал играть легкий мотив, - играй.
Она замешкалась, но потом неуверенно поднесла свои руки к клавишам и сыграла то, что он показал.
- Вот видишь, - улыбнулся он, - не переставай.
Она играла дальше, он тоже стал играть. И вот они уже играли вместе в четыре руки.
- Мне нравится, - сказала она, когда они перестали играть.
Мальчик встал, закрыл крышку пианино и сказал таким тоном, на который нельзя было ответить "нет":
- Пошли.
- Куда?
- Это не так уж важно.
Балерина встала, он взял ее руку и повел. По пути показал ей закулисье театра, но как ни странно, они просто обошли кругом позади сцены, и потом вошли на нее.
- Красиво здесь, правда? Мы здесь на сцене, тускло освещенной лампочками, а там зал, пустой, но мне кажется, что все здесь еще живет прошлым спектаклем, интересно узнать, какой он был, - говорил пианист, смотря на пустые ряды кресел.
- Здесь странно, - сказала девочка и, усмехнувшись, добавила, - мы как будто персонажи, опоздавшие к действию этой пьесы и оставшиеся в ее эпилоге.
- Рассуждаем о том, что могло быть потеряно, но мы пришли к началу того.
Молчание, наполненное тишиной, но особой - где-то скрипнет дощатый пол, или мотылек будет биться о свет лампочки, и звуки неуловимые, неслышимые никем, кто не может расширить свое сознание, восприятие, чтобы войти в это и не только услышать, но и увидеть - ожил лес позади них на декорации, вспыхнул свет все ярче, к которому вела тропинка, тихая музыка где-то вдали, полетели феи с крыльями, как у бабочек, какие-то силуэты стали мелькать, то на сцене, то в зале. Они молчали и видели и слышали это.
Когда все вокруг вновь стихло, и они вышли оттуда, они сошли со сцены и сели в одном из рядов.
- А я ведь не лучше всех учусь и не должен был сюда ехать, - сказал пианист.
- Ты был обязан поехать, но тем обязательством, которое не тяготит, - пробормотала девочка.
Улыбнувшись, он продолжал:
- Я здесь случайно, просто один из учеников не смог поехать, а я очень хотел сюда, здесь такая библиотека, и я попросил, чтобы взяли меня, и мне не отказали.
- Что?.. Что здесь? - спросила она внезапно, как всегда поддаваясь ощущениям.
- Я еще не понял. Начало... Чего?
- Мы поймем? Это правда? - спросила она в надежде на лучший ответ.
- Да, - сказал мальчик твердо и непоколебимо.
- Я спокойна, - прошептала девочка, и мимолетная грусть и тревога исчезли.
- Пошли, - сказал он и сорвался с места, взяв ее руку, и они вышли из театра, пошли по коридорам школы, пока не оказались на улице. Они прошли по тропинке через сад, в поле и шли к лесу.
- Туда не разрешают ходить ученикам, но ты знаешь - лес безобиден, - сказал мальчик.
Они были в лесу и здесь сменили быстрый шаг на медленный. Здесь было чудно красиво - высокие деревья, через верхушки которых пробивался свет, на травяном полотне, где был и мох и кустики лесных ягод, и грибы, лежали и двигались причудливые тени и блики, лес был наполнен звуками - легкий ветер играл листьями деревьев, где-то вдали робко пробежал заяц. Если очень захотеть, можно было услышать музыку леса, и они слышали ее. Они шли по тропинке в глубь леса и не боялись заблудиться (если бы даже сошли с тропинки, лес показал бы им дорогу назад). В скором времени (а время здесь, в этом живом лесу, незаметно, бесконечно) они вышли к чистому, быстрому ручью. Извилистый ручей пел и омывал собой камушки, а дальше была маленькая, но очень живописная поляна, освещенная солнцем, как сцена во время пьесы, здесь летали бабочки и пели соловьи, а зайцы даже не боялись двоих путников.
Они смеялись, им было хорошо, они пускали корабликов по ручью и дышали воздухом леса.
Через день они пошли в город (они попросились у учителей сходить за молоком на ферму рядом с городом). Они шли туда радостные, девочка даже подпрыгивала и размахивала бидоном. На ферме они покормили коров хлебом, погладили их и поговорили с ними, работники фермы нашли им целый бидон молока, и пианист с балериной пошли обратно в школу. Их путь лежал по разбитой дороге. Немного отойдя от фермы, они открыли бидон и выпили сверху пену, которая обычно бывает на парном молоке, а потом продолжили путь. Но их прекрасное настроение испортили люди - на дороге они увидели раздавленного котенка. Девочка не выдержала и заплакала, мальчику тоже стало больно, но он сел напротив нее, закрыл ей глаза и сказал:
- Не смотри, слышишь, я тоже не смотрю. Я не могу найти этому оправдания и не могу тебя утешить. Пошли быстрей отсюда.
Они прошли это место и, подходя к школе, пианист сказал:
- Нет, я могу тебя утешить - что только не будет проходить, но все равно все будет хорошо.
- Спасибо. Я верю. Я верю... тебе.
Они гуляли вместе каждый день, и больше не было ничего плохого. Однажды они пошли на поле и бегали там среди цветов. Они остановились около васильков, и девочка сказала:
- Мне всегда говорили, что у меня глаза...
- Василькового цвета, - продолжил он.
- Да.
Они лежали в траве, говорили и не заметили, как пролетело время и стало смеркаться. Они остались дожидаться звезд.
Учителя в интернате подняли панику - двое учеников не ночевали в школе. Все самое раннее утро они искали их, где только можно, а нашли в поле - два ребенка спали в траве мирно и так спокойно, мило, они выглядели, как два пушистых существа. Учителя даже не решились их будить и сердиться на них совсем перестали, они просто ушли обратно, оставив детей досыпать.
Так часто они ходили после занятий в библиотеку. Им нравилась сама атмосфера этого места, они помогали реставрировать книги, стирали с них пыль, любили сидеть в читальном зале.
- Что за книга у тебя в руках? - как-то спросила его девочка.
- Это Гофман, - ответил мальчик, - он волшебник и художник. Он пишет, как поет. В его новеллах, сказках есть такое, что нельзя так просто рассказать, надо прочитать.
- Ты уходишь в другой мир, где... так красиво.
- Да.
Они любили ходить в тот лес, к ручью, собирали грибы и ягоды. Звери не боялись их, птицы пели им свои песни, а ручей поил их своей чистой водой. Лес был добр к ним. Они были всегда вместе, так часто, точнее всегда они смеялись и радовались, проводили время с лошадьми, с коровами, ходили в саду, в поле, на мельницу и ни разу друг друга не огорчили. Они любили книги и рассказывали то, что прочитали, и их свой особый мир развертывался перед ними до бесконечности. Они улавливали запахи, что стали для них дорогими, радовались лучам света и жили в мире с лесом, садом, деревьями, цветами, животными, даже бабочки не боялись садиться им на ладони, что приводило их в неописуемый восторг. Они любили жить, и этот яркий мир был для них загадкой, и поэтому они вставали, улыбаясь, и бежали ему навстречу, чтобы его разгадать, но они не хотели, чтобы мир был разгадан полностью, всегда должны оставаться какие-то маленькие добрые загадки, приносящие радость.
Как-то вечером, когда девочка уже надела сорочку, в дверь постучали. Это был пианист.
- Мне не спится, пошли побродим по школе, - сказал он.
- Пошли, - сказала балерина и, не переодевшись, пошла с ним.
Они побродили по коридорам, но, наткнувшись на первого учителя, поняли, что долго бродить им не придется, потому что учителя этому будут очень не рады. И они пошли в театр, зашли за кулисы, и он сел за старое пианино.
- Я... никому этого не говорила, а тебе скажу. Когда я совсем маленькая ходила в театр вместе с родителями, а точнее на балет, мне очень это нравилось. Но нравится мне женский балет, а не мужской. Их движения легки, они как будто парят и увлекают в мир иной, в который они сами попадают, когда танцуют. И я дома стала танцевать, конечно, плохо, я не знаю ни одного движения, ни одного па, у меня даже пуантов нет. И, когда никого не было дома, я в тишине, в которой слышала музыку, уходила в тот мир.
- Ты не откажешь мне, танцуй сейчас, танцуй, а я буду играть.
- Но... ладно.
Она прошла на сцену и стала в центр ее, мальчик ярче осветил сцену и вернулся за пианино, он начал играть. Девочка стояла на месте, закрыв глаза и вслушиваясь в звуки, она ждала, когда музыка сама понесет ее по нужной волне и даст ей танцевать. Этот миг настал. Балерина мягко сошла с места, где стояла, и стала парить по сцене, руки ее напоминали крылья, глаза были закрыты, а ноги едва касались пола. Музыка не смолкала и уносила вдаль их обоих. Сложно сказать, как долго это продолжалось, ведь время здесь имело иной вид. Когда музыка стихла, девочка остановилась, перестала танцевать физически, но сама еще не вышла из этого состояния, поэтому постояла немного, не открывая глаз. Мальчик также сидел у пианино, он закрыл теперь глаза, и в его пальцах все еще бродила та дрожь, они еще касались клавиш. Они открыли глаза и посмотрели друг на друга. Они пошли к себе в комнаты, на часах было чуть больше полуночи, они еще несколько минут не могли заснуть, в ее ушах все еще звучала музыка, а он все еще видел девочку в ночном платье, танцующую босиком.
Ближе к утру она резко проснулась, страх и тревога были в ее сердце. Она выбежала в коридор и с большими глазами помчалась к его комнате, по пути она наткнулась на учительницу, и на вопрос: "Куда ты?", она быстро ответила куда, едва замедлив бег. Но учительница ее окрикнула:
- Стой! Подожди ты, ему стало плохо ночью, у него начался жар, и его срочно увезли в город. А потом его увезут к нему домой.
- Он вернется? - выпалила девочка.
- Нет, два дня до конца учебы осталось, вы скоро все поедете домой... - учительница не успела закончить, балерина ей не дала.
- Давно его увезли?
- Минут двадцать назад...
- Я успею, - пробормотала девочка и понеслась к выходу.
- Стой! Куда же ты? Вернись! - кричали ей вслед, а она не слышала.
Как сумасшедшая она бежала по тропинке в саду, по дороге, как в бреду повторяя.
- Я успею... я успею...
Ей становилось больно бежать, она стала задыхаться, но не останавливалась. На половине пути к городу она встала, вся запыхавшаяся, со спутанными волосами, смотрела вдаль, на город безумными непонимающими глазами, и ее губы шевелились, что-то шепча. В школу она вернулась, когда уже совсем стало светло, и повалилась без сил на кровать.
Ужасно обидно было то, что они даже не подумали о том, что надо взять адреса друг друга. Получается, что они больше не встретятся?..
Тем же утром, она грустная поплелась по тропинке в лес, будто ища там что-то, будь то ответы или покой. Балерина прошлась по всем местам, где они любили ходить вместе, где бегали, кружась и радуясь, но над девочкой повисла печаль, и эти места и занятия не давали той прежней радости, наоборот, было грустно и тоскливо. И будто ветви деревьев склонялись к ней и смотрели ей вслед, как бы разделяя ее печаль. Не зная, что делать дальше, балерина села на единственный в лесу пенек, упершись локтями в колени и положив на ладони голову, она пыталась собрать свои мысли воедино после бессонной ночи, но так как у нее ничего не получилось, она закрыла глаза и так сидела в полусонном состоянии. Вдруг под ней что-то зашевелилось, закряхтело, девочка вскочила с места и посмотрела на это. Она не верила своим глазам - у пенька оказались глаза, нос и рот, он шевелился и кряхтел, как бы пробуждаясь после долгого сна. Девочка онемела, ничего не могла ни сказать, ни крикнуть, ее тело окаменело, и она стояла, как вкопанная и как будто не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни даже пальцем.
- А!.. Здрасти, - сказал пень, перестав кряхтеть. - Ну, что ты смотришь так? Никогда говорящих пней не видала? Удивлена?
Тут оцепенение спало, и девочка, развернувшись, уже была готова бежать на всех парах из леса.
- Э-э-э-эй... Постой, постой! Что, я напугал тебя? Ну, извини! Старый дурак, говорили мне - надо быть подобрее, - пробормотал он себе под нос, - иди сюда. У меня к тебе важные вести.
Девочка подошла опять к пеньку, но не приближалась к нему близко, большими испуганными глазами смотрела на него.
- Да не бойся ты так, - говорил пень и, увидев, что балерина щипает себя за руку, сказал, - поверь, тебе не мерещится, хотя я понимаю, что говорящих пней не каждый день увидишь, но вот тебе повезло. А вот какая ты маленькая, цветущая, свежая, как утренний цветок, только вот бледная, расстроенная да?.. Ах, когда-то я тоже был прекрасным, могучим деревом, на мне всегда были сочные зеленые листья, сквозь мою крону пробивался яркий свет, на моих ветвях плели гнезда и жили диковинные птицы, в моих дуплах жили белки, ко мне прилетали соловьи и пели свои песни, а меж листьев порхали бабочки... Ах, о чем я? Замечтался. Короче говоря, я должен тебя предупредить, чтобы ты так очень не удивлялась, а то стоишь сейчас слова вымолвить не можешь, к тебе сейчас прилетит галка, и ты ее послушай, она скажет тебе самое главное.
Не успела балерина глазом моргнуть, как сказочный пень превратился в обычный, исчезли глаза, нос, рот, как будто и не было их никогда. Но девочка не успела опомниться, как услышала, как летит птица, как машет крыльями и издает какие-то свои птичьи звуки, и летит не как обычные птицы, а как-то торжественно, поднимая шум на весь лес, как будто говорит: "Вот я, встречайте меня". Прилетела галка и села на недавно говорящий пенек, вид у нее был запыхавшийся. Устроившись и отдышавшись, птица начала:
- Ох... чуть не опоздала. Ну, здравствуй, девочка.
- Здрасти, - пробормотала балерина.
- Я должна сказать тебе что-то очень важное. Ты сейчас в растерянности и не знаешь, что делать, но скоро это пройдет. Ты будешь счастлива и рада, будешь вновь просыпаться утром и радоваться солнечным лучам, как обычно ты делаешь, все будет прекрасно. Не хочу тебя пугать заранее, но и это кончится, и свет сменится тьмою. Но ты не думай об этом, все хорошее, что ты хочешь, что было в твоей жизни, оно вновь вернется, все возродится и будет чистым, не найду слов с чем сравнить. И не печалься о мальчике, встретишь ты его...
Девочка сидела теперь на земле и внимательно слушала, как будто вся обратившись в слух.
- Через много лет вы встретитесь, - продолжала галка, - ты встретишься, и он встретится со всеми, кто от вас ушел, то есть сейчас надо сказать - уйдет. И вот вы с ним встретитесь там, где увидите всю наготу рода человеческого, где, как бы человек ни был одет, он все равно будет гол, там они будут висеть, и все, что было у них внутри, все сокровенное будет вынуто наружу без их ведома, - говорила птица уже в воздухе, и, взмахивая крыльями, она собиралась уже улетать. - Вы встретитесь там, все вернется, хорошее вернется, все вернутся, и ты встретишь. Это неизбежно... неизбежно.
Последние ее слова звучали как-то торжественно, гулко, их как будто разносило эхо. Галка уже улетала, но все еще выкрикивала последние слова, а девочка встала и хотела было за ней побежать:
- Где? Где? Когда? Когда я вновь увижу его? - кричала она, но галка уже скрылась из виду.
Балерина после таких встреч и вестей долго не могла отойти, она сидела на коленях посреди леса на земле в растерянности и не знала, что теперь думать.
В это время по дороге из старого города, что был рядом со школой-интернатом, ехала карета. В ней все спали, несмотря на самый разгар дня. В этой карете ехал мальчик, он был болен, всю ночь не спадал жар, всю ночь он не спал и бредил, и только сейчас ему полегчало, и он уснул, и ехали с ним его родители. Пианист сквозь смутный тревожный сон, как через туман, расслышал какие-то звуки, как будто кто-то поет. Он проснулся, но пение стихло, мальчик посмотрел на спящих родителей, ему стало жарко, и он развернул свой шарф и расстегнул первую пуговицу на рубашке, ему хотелось пить, он еще не понимал ничего, что случилось, куда он едет, его мысли были туманны и не имели четких очертаний, он посмотрел вокруг и не нашел никакого сосуда с водой, тогда он открыл корзину, что стояла прямо под его рукой, и вынул первое попавшееся яблоко. Мальчик поднес его ко рту, но прежде, чем откусить, взглянул на него. К его огромному изумлению яблоко само повернулось у него в руке, и получается, что оно повернулось к нему лицом, ведь у яблока оказались и глаза, и нос, и рот. Оно зевнуло и стало петь:
Лежал я в этой корзине
И вдруг захотелось запеть...
Но яблоку удалось спеть только эти две строчки, мальчик настолько удивился, что уронил его, и оно покатилось по дну кареты.
- Эй, я, конечно, понимаю, что это странно, но зачем кидаться, между прочим, падать больно, и вообще здесь не так уж чисто, фу, пыль, - кричало яблоко снизу. - А ну подними меня, это тебе не шутки. Разве можно бросаться поющими яблоками?!
- А... - мальчик не находил слов, он думал, что он все еще в бреду, - а... а... сейчас, сейчас, извините, я вас подниму, - промычал пианист и нагнулся, ища яблоко.
Он поднял его и держал аккуратно, бережно, как хрупкую вещь.
- Вот так-то лучше, - сказало яблоко вполне довольным тоном. - Только отряхни меня, а то там на полу чего только не валяется.
Мальчик бережно отряхнул яблоко и сдул с него пыль.
- Ну, все... Какой ты нервный все-таки. Не смотри на меня так и не бойся, не такой я уж и страшный, - сказало оно, - я тут ненадолго, только предупрежу тебя, что сейчас к тебе еще кое-кто прилетит, это будет ветер, так что не удивляйся так, а то ты такой впечатлительный. И будь с ним повежливей, он скажет что-то очень-очень главное. Ну, прощай.
И не успел мальчик оглянуться, как у яблока исчезло лицо, оно стало опять обычным, гладким, он повертел его в руке, но убедился, что оно совсем обычное, и пианист положил его в корзину. "Может, померещилось..." - едва подумал он, как распахнулось окошко кареты, и влетел ветерок. Представьте себе, хоть это и трудно, но мальчик увидел его. Ветерок был похож на маленькую туманную ленту, и, казалось, у него было даже лицо, он так близко подлетел к лицу пианиста, что мальчик буквально впечатался в сиденье.
- Не бойся, - сказал ветерок очень приятным голосом, и что это ты расстегнулся, ты же болеешь, - и ветер застегнул верхнюю пуговицу на его рубашке и завязал мальчику шарф. - Вот, теперь лучше.
- А... спасибо, - пробормотал пианист, видимо, посчитавший, что ветер надо обязательно поблагодарить.
- Не за что, - ответил ему ветер, - слушай, мальчик, не грусти, не печалься, все будет хорошо, поверь, я бы не стал говорить, если бы не был уверен. Ты будешь жить довольно долго, без нее, без тех, кто уйдет, но ты будешь ловить их облик в своих снах, сквозь запахи и мгновенья, ты не потеряешь надежду и веру, ты чист, - ветер говорил нежно, и пианисту становилось все спокойнее и уютнее, - ты встретишь их и ее навсегда.
- Навсегда. Однажды ты увидишь девушку, что будет стоять перед нагим человеком, перед душой, не видя плоти, и будут на ее щеках слезы, и та девушка будет она. Я знаю, ты не забудешь. И это будет, да это будет, верь, что это неизбежно.
И тут ветер стал невидим, растворился, словно дымка и исчез. Стало тихо, лишь стук копыт и колес, и мирное сопение родителей напоминало, что это все еще этот мир, и они здесь.
Здесь мальчик проснулся, он был в жару, был болен, целый день спал и бредил. Он открыл глаза, все вокруг было мутно и нечетко. Его мама была рядом и, увидев, что он очнулся, сразу села к нему на кровать, сняла с его лба полотенце, чтобы смочить его водой:
- Как ты долго спал, ты напугал нас. Но теперь, наверное, пойдет на поправку. Доктор скоро придет.
- Мама, мы давно приехали? Я должен найти ее, вернемся в школу, мы еще успеем, - говорил пианист, как в бреду, безумно.
- О чем ты? Откуда приехали? Должно быть, тебе снился какой-то сон. Успокойся, ты дома, ты скоро будешь здоров, - сказала ему мама.
- Нет, нет, это был не сон, - говорил мальчик, но через некоторое время, когда начал вспоминать, его лицо приняло болезненный вид, сердце защемило, и он тихо сказал, - не совсем сон, но точно не просто сон...
Мальчик выздоровел и стал жить, как жил раньше. Он был лучшим, одним из лучших, он хранил в себе то, что другие бессознательно или сознательно теряли, в нем были чистота, то тепло и свет, которых не увидишь во многих. С ним вместе жило ощущение сказки, и он верил всегда, что сказка, возможно, самое главное, а когда она исчезла, он везде искал ее, но не находил, но не убедился в том, что ее вообще нет. Он хранил в себе сказку. И очень хотел летать. Говоря о нем, сложно выразить словами ощущение этого человека, сейчас первое слово, которое навязывается где-то внутри, это то, что он мягкий. В самом лучшем смысле, он мягкий где-то там внутри, милый, добрый, настолько не похожий на других. Для него в жизни были такие важные открытия, которые он делал, с которыми он жил, как музыка и книги. Он открывал для себя этот новый мир и растворялся в нем, он играл на пианино и на других музыкальных инструментах, писал музыку, стихи, он упивался книгами, находил в них что-то особенное, из какого-то другого мира, любил рисовать. Он шел по своему пути, не пытаясь находить протоптанных дорог, не хотел быть похожим на кого-то, хотел делать то, что будет своим, честным, что это будет только его, ни на что не похожее. Мальчик мог видеть и слышать то, чего не могли другие. Его восприятие было настолько острым, что он мог улавливать такие тонкие вещи, как еле уловимые запахи, какие-то моменты, мимолетные ощущения, что-то, что отпечатывалось в его душе и становилось для него таким дорогим. И что бы он ни делал, сколько бы времени ни прошло, всегда где-то глубоко было воспоминание о том сне, о девочке, танцующей босиком на сцене театра, всегда, когда пианист об этом вспоминал, всплывали слова "чудо" и "неизбежно". И где-то там внутри себя он верил, а может быть, просто знал, что это не просто так.
Через пять лет родилась балерина, которой через девять лет приснился точно такой же сон. Как и пианист, она проснулась в болезни, в жару, увидела над собой обеспокоенную маму.
- Мама? А где лес? Я была в лесу,.. он заболел, - говорила девочка в пылу как-то удивленно и безумно.
- Тихо, тихо. Тебе приснилось. Ты уже весь день напролет и всю ночь спишь, температура не спадает, ты бредила.
- Спала? - спросила девочка, как-то недоверчиво, не веря. - Нет. Я бы поняла, что это сон, но это был не сон.
- Сон, сон. Ни в каком лесу ты не была, о ком ты говорила, я не знаю, ты уже целые сутки лежишь в постели, - говорила мама, доставая градусник и смачивая повязки водой и вновь повязывая их на запястья, лодыжки и кладя на лоб.
- Сон, - повторила девочка чуть слышно, задумчиво, а потом быстро, смотря как-то сквозь, пробормотала. - Не может быть.
Ей было очень обидно, горько, проснуться и узнать, что это был лишь сон, но она ведь знала, что это было не так, как в обычном сне. Она стала жить, как всегда, выздоровев. Эта девочка радовалась солнечным лучам и бликам, которые ложились на стены и мебель ярким солнечным утром, когда она просыпалась и смотрела на них, и ей было тепло. Она любила снимать обувь и бегать по траве, особенно, когда на ней еще была роса, любила пить росу, собирала ее листком какой-нибудь травы и пила, ей было очень приятно, когда пройдет дождь, бегать по лужам в резиновых сапогах с зонтиком, измерять их глубину, или стоять в мокром песке и ждать, пока он не засосет ее сапоги, или бегать по таким лужам, чистым, которые образуются поверх воды, вода в них такая мягкая, и по ним очень приятно ходить босиком. Она часто улыбалась и была счастлива. Она любила ходить в лес, на речку, ей было так чудно видеть этот огромный мир, который она стремилась обнять, и захлебывалась им, упивалась им. Она молилась Богу на какой-то свой особенный лад, когда кто-нибудь, кого она любит, задерживался где-то, она очень пугалась, подходила к окну и молилась и повторяла, повторяла свою молитву, и даже щипала себя за руку больно, заламывала себе руки, считая, что лучше пусть ей будет больно, пусть ей будет плохо, но чтобы с ними все было хорошо. Как-то раз она забылась и так нервничала, что даже начала произносить молитву вслух, но, опомнившись и увидев, что мама это заметила, сразу стала гладить кошку и сослалась на то, что это она с кошкой начала говорить и перепутала ее имя, это было тогда, когда ее папа долго задержался на работе. Ей были очень дороги и так милы, так близки сердцу те моменты, когда ее семья собиралась вместе у кого-нибудь из них, за одним столом, за одним занятием. Она смотрела на них и не могла наглядеться, так было хорошо, когда они все вместе. Она жила и не забывала никогда о том сне, а может даже и не совсем сне, но она всегда ждала какого-то чуда, непременно связанного с ним.
Прошло лет десять. Многое переменилось с тех пор, ему было уже довольно за тридцать, многое в его жизни изменилось, теперь он редко улыбался, но когда улыбался, то это была такая милая, такая искренняя, добрая, детская улыбка. Внутри его что-то кипело, и только чуткий, мыслящий и умеющий замечать тонкие вещи человек мог заметить, что он всегда казался спокойным, скромным, но все равно изнутри наружу проблескивало, вылезало это накипевшее, трясущее, и это можно было увидеть в его глазах, в выражении лица, в самом этом его видимом спокойствии. Но обычный человек этого не видел. Но больше всего это выражалось честно, открыто, безо всяких замен более грубого менее грубым, в его музыке, в его стихах. Так казалось, что он был закрыт снаружи, так внутри него кипело и было, и вот-вот это выплеснется наружу и не в музыку и стихи, и рисунки, но нет. Все близкие ему люди, общаясь с ним, видели, ощущали, какой он милый, какой хороший, теплый, мягкий, его хотелось называть самыми добрыми и светлыми именами, словами. Какой бы человек, которому было бы столько же лет, как и ему, когда уже давно пора жениться, нянчить детей и не думать о таких глупостях, как сказка, как желание летать, как свет солнца перед закатом, пробивающийся сквозь листья деревьев, как какие-то странные песни, странная музыка ветра, птиц, дождя, реки, всего дыхания природы, которые многим неподвластно услышать, как проводить вечера где-нибудь, где никого нет, за пианино, как запираться в комнате и читать, и перечитывать книги, каждый раз видя в них и открывая для себя что-то новое, переживать их заново, как сохранить в себе все те детские, не нужные взрослым глупости, которые они отбрасывают, как старый хлам, все эти детские неуловимые вещи, ощущения, открытия, запахи, все эти детские глупости, да, это глупости, но такие нужные - мечтать о чем-то невероятном и, казалось бы, несбыточном, открывать глаза, когда их так хочется закрыть, прощать, что слишком больно простить, верить и никогда не разочаровываться, а повторять "она есть, где-то есть", знать, где-то внутри ощущать, что сказка есть. А он был таким и он верил. Ему было важно хранить в себе то, что другие давно потеряли, не обманывать себя, когда так хочется, закрывать глаза и видеть тех, кого нет рядом, как проводить рукой по старым предметам из тех времен, по дорогим сердцу вещам, тихо ночью плакать и говорить со Спасителем, видеть какие-то образы, картины в себе и рисовать их, слушать музыку внутри себя, смотреть на небо и хотеть его поцеловать, как будто от этого оно перестанет быть серым, а улыбнется и приобретет, вернет свой прежний яркий цвет, выходить ночью на улицу, не говоря никому ни слова, и идти по сырым улочкам, то и дело наступая ненароком в лужи, и смотреть на небо, где должны быть звезды, уходить далеко-далеко в себя и ловить что-то такое эфирно-тонкое, что и словами сложно объяснить. Как неприятно, гадко ему было, когда кто-то вдруг лез своими непонимающими фразами, действиями, когда он вдруг застыл, вошел в свой какой-то особый, прекрасней, чем этот, мир. Когда совсем нечего было делать, пианист уходил из дома в какое-нибудь место, где было довольно много людей, хорошо, когда это были близкие ему люди, но иногда это была просто какая-то компания, ему не особо нравились большие и шумные компании, но он уходил, чтобы не оставаться дома, одному, когда совсем нечего делать, и сходить с ума. Он любил рисовать, и так же, как в детстве, любил рисовать, когда за окном дождь. Он был учителем, ходил к отдельным семьям и учил их детей, не обращая внимания на положение этой семьи, пусть то была самая бедная семья, но в ней был какой-то особенный, сметливый ребенок, который хотел учиться, он шел в эту семью. В его жизни были моменты ужасной тоски, которая так и изъедала грудь, и ему так хотелось кого-нибудь обнять, но тех, кого он так хотел обнять, рядом не было, а другим, к которым это тоже было направлено, он не говорил этого, а они почему-то и не догадывались об этом. В его памяти, в его душе где-то глубоко лежало то воспоминание о сне, оно, может быть, лишь чуть-чуть поблекло, но это лишь кажется, как бывает кажется и о других воспоминаниях, а когда станешь вспоминать, все вновь становится ярким и берет за душу, так было и с тем сном. Это наверно очень странно, скажете вы, любить помимо всех тех, кого уже любишь, человека, которого ты не знаешь, где он, кто он, как живет, сколько ему лет, как его зовут, ты не знаешь, но любишь, любишь и точно знаешь, что если ты любишь его, значит он есть. Любить этого человека, видеть его в своих мечтах, думая о нем, проводить рукой по его щеке, еле к ней притрагиваясь, улыбаться ему, говорить с ним, брать его руку и обнимать его крепко, не зная или не понимая, на самом ли деле он есть, но веря. Так он любил, так же бесконечно сильно, как маму, папу, одним словом, всех тех, кого любил, ведь сама любовь и есть бесконечность, и, может быть, он сам не совсем понимал, что любит ту девочку из сна.
Она тем временем стала молодой девушкой, но в душе все же была ребенком. Улыбку на ее лице видели не часто. Такой она была вот уже года три. Так все странно, в плохом смысле странно, быстро произошло, исчез человек, и весь мир стал рушиться, и это все набирало быстро скорость, как будто из пирамидки из детских кубиков вынули самый большой кубик из фундамента. А она бегала, спасая последнее, но ей и в этом мешали. Не понимали ее, а ей было больно так прямо сказать и жалко тех, кто это услышит. Ей были нужны вещи, которые большинство посчитали бы за хлам, а некоторые ее действия вообще считали безумными. Вот, например, когда дома поменяли один замок, то к связке ключей прибавился еще один ключ, а старый надо было снять, но она носила все старые ключи на двух сплетенных кольцах, а новый ключ не был в этой связке, она держала его отдельно, родители постоянно ей твердили, чтобы она перестала глупить и сняла старый ключ и надела новый, они даже, пока она не видит, сами надевали новый ключ, но она все опять делала по-своему. Скажете, глупость? Да, если не знать, что она делала так потому, что такая старая прежняя связка ключей была при том человеке, которого теперь не стало, и она хотела, чтобы все оставалось так, как было при нем. Балерина все делала по ощущениям, жила, писала, она как бы, понимая, что где-то внутри есть одно какое-то ощущение, которое не пропадает, шла по нему, зная, что, если сейчас она не совсем это понимает, потом ей это откроется, и если это ощущение ее преследует, то это не просто так. Бывали дни, когда она, предчувствуя еще один конец, была в какой-нибудь большой компании, она смотрела на них, и ей казалось все как-то в замедленной съемке, эти люди ее не слышали, не понимали, что она почти вслух просила, чтобы ее обняли, потому что ей было так одиноко, и плевать кто, но чтобы хоть кто-то обнял. Или наоборот, ей хотелось побыть одной, и она гуляла по улицам, долго, пешком, и все ей казались какие-то картины, музыка, чьи-то слова, и иногда так рождались эпизоды из ее рассказов или сами рассказы. Она научилась играть на пианино, на гитаре и училась играть на скрипке и альте, она писала музыку, стихи, прозу. Она уже закончила школу, но сторож разрешал ей по вечерам приходить туда и играть на пианино. Балерина садилась за него, и как только пальцы ее касались клавиш, она погружалась в мир музыки, закрывала глаза, и казалось, что пространство вокруг раздвигается, открывая новый мир. Так часто она стала слышать музыку где-то внутри себя, свою и чью-то, и так часто это была музыка Бетховена. Она любила книги и читала их очень-очень часто, когда она брала в руки книгу и принималась читать, ей казалось, что она не здесь, а там, вместе с теми героями, она погружалась туда. Она читала книги разных писателей, и все они были прекрасны. Бывало такое, что балерина погружалась в такое странное состояние, такое доброе ощущение, когда внутри загоралась какая-то теплая надежда, и по душе разливалось какое-то странное тепло, и жутко хотелось сделать что-то хорошее, доброе, помочь кому-нибудь. Такое ощущение бывало и после прочтения какой-нибудь сказочной книжки, книги Гофмана. И как же было неприятно, противно, когда вот эту чистоту, доброту омрачали какие-нибудь совсем земные образы и фразы какого-нибудь человека, или какие-то пошлости, или какие-то крики за стеной, ругань, ссоры, это было сродни тому, как по чистым белым цветам пройдутся чьи-то ноги в грязных сапогах. Ей становилось гадко на душе. Почему-то многие просили у нее земного, а она так хотела чего-то совсем-совсем неземного, там, где звезды, там, где птицы летают, ей тоже хотелось летать. Она не забывала о том сне и не верила в то, что это всего лишь сон, и она тоже любила не только всех тех, кого любила, как маму, папу, всех родственников, друзей и так далее, но еще одного человека, любила его, писала о нем, "кто ты, где ты, но я тебя люблю" - говорила она про себя, ждала она этого чуда, и сердцу было тоскливо, хотела она так с ним быть, и может, тоже не совсем понимала, что это был мальчик, который играл ей на пианино за кулисами театра со странной дрожью, как крохотными иголками покалывающей, с блаженством где-то внутри.
Однажды она вместе с друзьями пошла на выставку картин. Они ходили из зала в зал, и дольше всех задержались в одном из залов, где были вывешены портреты. Они стояли возле одной картины, и она говорила, но говорила не так, как многие проходившие рядом, которые с умным видом говорили умные вещи, не понимая ничего, и больше обращая внимания на технику, манеру письма, чем на саму картину, ее внутренность, говорила просто то, что было у нее внутри, что ощущала она, смотря на картину, на человека, что был на ней изображен:
- Посмотрите, как, как так можно изобразить человека, чтобы это было не просто внешнее сходство, а вся душа, все его внутреннее состояние. Посмотрите на его лицо, какое оно рельефное, в морщинах, пятнах, мне даже как-то интереснее смотреть на такое лицо, чем на лица гладкие, нежные, припудренные, такое лицо многое выражает. Но если человек молод и лицо его свежо по юному, то всё говорят глаза, везде глаза говорят и у тех, и у тех людей, они не должны молчать. Смотрите, посмотрите ему в глаза, такое ощущенье, что художник изобразил не тело, не внешнюю оболочку, которая может скрыть то, что внутри, а именно душу его безо всяких оболочек со всем его страданием, со всеми его мыслями, переживаниями, болью, тоской, любовью, так что ему теперь не скрыться, такое ощущенье, что он как будто... голый, - говорила девушка, и с последним словом что-то из глубин ее памяти и ощущений всплыло наружу и показалось ей жутко знакомым, - как будто он голый, он наг теперь и застыл в этом моменте его души, вся картина выражает его внутреннее состояние. А представляете, как этому человеку теперь, каждый может подойти к его портрету, и не каждый, конечно, но некоторые увидят его вот таким, какой он есть, всю его подноготную, всю душу его вынули и запечатлели здесь, и теперь он висит здесь в этой раме, и никого ему теперь не обмануть и себя тоже. Ведь художник он так видит, что может увидеть то, что сам тот, кто здесь нарисован, не мог и подозревать в себе. Замечательно. Я просто восхищаюсь теми гениями, они так пишут картины, что всю тебя вынут и тебя не спросят, напишут все эмоции и ощущения, все, что в душе. Восхитительно, - говорила она, глаза ее горели.
Так получилось, что пианист оказался в этом городе тоже и тоже был на этой выставке. Он проходил из одного зала в другой, подолгу задерживаясь в каждом из них. Тем временем ее друзья прошли в следующий зал, а балерина оставалась в этом, ей хотелось увидеть все картины. И вот она подошла к той картине, которая произвела на нее впечатление больше всех остальных, человек, изображенный на ней, его душа, его боль и скорбь, его тоска, все ощущения, что испытывал он в тот момент, когда его застал художник, и он не смог убежать, и теперь его раздели и повесили здесь со всей его скорбью и тоской, затронули струны ее, и она заплакала. Она стояла и плакала, и не думала даже о том, что кто-то это увидит. Он вошел в этот зал и первое, что он увидел, была девушка, стояла она перед картиной, и вроде ничего примечательного в ней не было, разве что она была одета очень просто и довольно бедно, совсем не так, как другие барышни, которых он успел увидеть здесь, на ней было платье теплого белого цвета с легким оттенком топленого молока, ее русые волосы не были убраны в какие-то навороченные прически, но самое важное, что привлекало его внимание, было то, что девушка плакала, смотря на картину. Но это было не все, еще что-то странное не позволяло ему отвести от нее взгляда. Пианист был в каком-то оцепенении и, должно быть, еще не понимал, что он ощущал внутри себя, он был в каком-то смятении, и могло показаться, что он либо сейчас ни о чем не думал, либо миллионы мыслей летали в его голове, но ни одну из них он не успел поймать. Но потом его взгляд стал проясняться, и он узнал ее, но сам еще не совсем себе верил и не смел улыбаться, как будто боясь спугнуть это мгновение, это чудо, но глаза его все же улыбались. Она ощутила на себе взгляд и оторвалась от картины, но не смела еще обернуться, потому что это был какой-то необычный взгляд, он вызывал совершенно странные ощущения, как будто просвечивал ее насквозь, и какие-то мысли, догадки, предчувствие чего-то такого зароились в ее душе. Балерина резко обернулась и увидела его, и она застыла, словно в оцепенении, смотрела на него, как бы ничего не понимая, а потом узнала его, и взгляд ее стал ясным, и она, улыбаясь, побежала к нему, обняла его. Она и плакала, и смеялась, и целовала его лицо, и все говорила:
- Я же знала, я знала, что это был не сон, что это было не просто так! Это ты, ты! Настоящий, я знала - я увижу тебя, больше никогда, никогда с тобой не расстанусь!
- Ты, ты здесь, я никогда, слышишь, не отпущу тебя, я буду рядом. Мы будем вместе всегда, всегда!
Они стояли, обнявшись крепко-крепко, будто их сейчас разъединят, отнимут друг у друга, какая-то блаженная дрожь была внутри них.
Они никогда и никому не рассказывали о том сне, поэтому им было довольно сложно объяснить, когда ее друзья вернулись. Естественно, что они так и не понимали все до конца, тем более что пианист и балерина говорили так пылко и не понятно, они все не могли оторваться друг от друга. До позднего вечера они гуляли одни и никак не могли расстаться. Было уже очень поздно, на улице давно стемнело, и пора было идти домой, ее родители наверно уже волновались, хотя друзья их предупредили, что придет она поздно. Они держались за руки и очень не хотели расстаться даже на одну ночь, но они пообещали друг другу, что эта ночь будет единственным их расставанием теперь, что сегодня же она все объяснит родителям, и они будут вместе всегда. Дорогой читатель наверно знает, что в то время, если девушка оставалась наедине с мужчиной, то к ней начинали относиться предвзято, им было на это наплевать, но они не хотели обрушивать на родителей это так сразу, и поэтому вначале хотели им сказать, что вот есть мы и мы будем вместе. Им было очень тяжело расставаться, как будто оторвать от себя, от сердца неотъемлемую часть себя с кровью через боль и муку.
Она долго не могла заснуть, все сидела на кровати и думала, вспоминала каждую черту его, ей все мерещилось, что завтра вдруг она проснется, а это как тогда окажется сном. И так тоскливо ей было и так хотелось уйти тайком к нему. Он снимал комнату в том городе, и тоже все не мог заснуть, так хотелось ему сорваться с места и побежать к ней. Пианист сидел возле окна на постели и думал о ней, и вдруг окно распахнулось и вечерней прохладой влетело в комнату что-то удивительное, такое ощущение было, будто на него повеяло дыханием, и он понял, чье оно было, будто ветер чьей-то рукой провел по его лицу, послышался шепот, говоривший о каких-то чудесах, он впал в блаженное состояние, на душе стало тепло, а по телу пробежал холодок. Когда это исчезло, он все еще пребывал в этом состоянии. А потом, будто очнувшись, выбежал на улицу. Через несколько минут пианист оказался у ее дома, он нашел какой-то мелкий камушек и запульнул им в окно ее спальни, но она уже подошла к окну и открывала его, так что камешек чуть не полетел в нее, но она увернулась. Балерина выглянула в окно и знала уже кого она увидит, лицо ее просияло от радости.
- Здравствуй, - сказала она ему.
- Здравствуй. Ты сейчас была у меня? Это так? Или я брежу. Что это было? - спрашивал он, улыбаясь.
- Душа моя явилась тебе...
Они стали неразлучны. Все время проводили вместе. Так часто она брала его руку и прижимала к своей щеке и смотрела ему в глаза, на него, не отрываясь, никто так не смотрел на него. А балерина все смотрела и не могла отпустить его руку, все еще не понимая, не веря, она думала: "Неужели это ты?". Так было приятно ей смотреть в его голубые глаза, светлы, светлые, и проводить рукой по его темно-русым волосам. И ей было наплевать, какой он - бритый или не бритый, да какая на фиг разница, главное, что он рядом. Следовало бы сказать о балерине еще несколько слов, и их не получится только два. Балерина была воспитательницей-гувернаткой у маленьких детей и вообще очень много времени проводила с детьми, некоторые считали это чудачеством, а она им отвечала: "Мне с детьми интереснее, чем с вами". Ей очень нравилось приходить в чей-то дом, сажать себе на колени ребенка или нескольких детей и читать вместе с ними какие-нибудь хорошие книжки. Бывало, что она подолгу задерживалась в такой компании, и родители этих детей иногда заставали балерину и своих детей, спящими мирно в кресле. Бывало, что в жизни ее что-то исчезало, и в последнее время стало исчезать все чаще, и, думая об этом или о том, что далеко сейчас, но очень хочется там быть, она могла довести себя до такого состояния, что могла ощутить это даже физически - как проводит рукой по чьей-то постели, дотрагивается рукой до старых добрых качелей, которых теперь нет по вине каких-то варваров, как проводит рукой по спинке стула или что-то подобное. Она не могла не мечтать и все хотела добиться внутри себя такого доброго ощущения светлой надежды, но оно все равно было с какой-то горечью. Она любила выходить на балкон и смотреть куда-то вдаль, на небо, за реку, на пряную полоску возле горизонта перед закатом, на закат, на деревья, птиц, на все, что угодно, что было живым, что еще было здесь и еще не умерло.
Пианист все никак не мог от нее оторваться. Представьте себе, сколько он без нее жил, если считать от того времени, когда ему приснился тот сон, то это где-то больше двадцати лет, это же ужасно долго. И теперь он с ней, он все никак не мог надышаться этим, будто хотел наверстать те года, когда они не были вместе. Бывало они сидели вместе где-то в тишине, слышали какую-то внутреннюю музыку, и он подносил свою руку к ее лицу и не смел дотронуться, будто боясь, что, сделав это, она исчезнет и растворится в воздухе, что это сон, мираж, но, решившись, проводил рукой по ее лицу и волосам, и в это время он задыхался, они задыхались друг другом в хорошем смысле.
Как-то раз они сидели и читали. Переворачивая страницу, он взглянул на нее - она склонилась над книгой, напряженно смотрела, и видно было, что она стиснула челюсти и теребила мизинец на правой ноге, щипая его до боли, впиваясь ногтями. Он взглянул на обложку книги - Достоевский, значит все понятно.
- Не сдерживай себя, плачь, ведь с тобой я, - сказал он.
Как-то ночью они сбежали из дома. Убежали они в поле, чтобы увидеть звезды, и им жутко повезло - они их увидели теми самыми, настоящими, бесчисленным множеством. Они лежали там на летнем пальто, в траве, видели звезды, и, когда ты очень давно не видел звезды, а тут вдруг ты увидел их, и их так много, что никто никогда не сможет сосчитать, то они давят на тебя, ты начинаешь задыхаться от этого величия, ты поднимаешь глаза, но вновь их опускаешь, и надо подождать, чтобы видеть звезды свободно, так было и в тот раз. Они смотрели на небо, и становилось тепло, они не могли оторваться, так они там и заснули.
Вскоре они отправились в путешествие на прекрасном корабле. Это был большой белоснежный парусник, он весь сверкал под лучами солнца. Каков был их восторг, когда они увидели море, когда ни с одного края на горизонте не видно земли, а когда они оказались в океане, их восторгам не было предела. Им так нравилось ходить по кораблю, особенно быть на носу корабля, где почему-то редко кто бывал. Однажды они стояли все там же на носу, был ветер такой теплый и прохладный, ласковый ветер, легкий, невесомый. Балерина посмотрела на пианиста и сказала:
- Я хочу пройтись по перилам, подержи меня за руку.
- Ты не боишься, - сказал он.
- Я не боюсь, - сказала она, смотря в его глаза пристально и уверенно. - Знаешь, есть такая жуткая игра, когда один человек кладет ладонь на стол, а другой тыкает ножом у него между пальцев, все время набирая скорость, я видела, как играли так моряки, и не выдерживала этого напряжения, убегала и не могла смотреть, это ужасно, мне казалось, что сейчас отрежут палец. Фу, - сказала балерина, передернувшись, - это отвратительная игра. Но я бы дала тебе свою руку, если бы в твоей руке был нож. Я знаю, что ты бы не стал играть в такие игры, но я бы не побоялась, я тебе верю, может быть, даже больше, чем себе. И я не боюсь пройтись по перилам, моя рука будет в твоей руке, и поэтому я не упаду. Веди меня. Я доверяю тебе мою жизнь.
Он был восхищен, что-то такое хрупкое и такое для него драгоценное сейчас было в его руках. Она отдавалась ему, отдала ему свою жизнь, одно неловкое движение - и ее нет. Балерина забралась на перила, ее рука была в его руке, она шла и ей было весело, ласковый ветер расщедрился на поцелуи и объятья, и она смеялась, сейчас, как никогда, можно было ощутить свободу, сравнить можно наверно, если говорить про теперешнюю жизнь, с музыкой, когда играешь - ты свободен, ты там, и сейчас было легко, свободно. Она прошлась по перилам на носу корабля и спрыгнула. Теперь они смотрели вдаль, туда, где небо готовилось к закату, где оно становилось пряным, теплым, сверкали волны, переливаясь бликами солнца, все тот же ветер запутывался в их волосах, и все так же ее рука была в его руке.
Когда чуть стемнело, они пошли в свою каюту, но по пути прошли мимо отдела рабочих, внутри которого горел свет и шло веселье, оттуда издавались песни, голоса, играла музыка, там танцевали. Оттуда выскочил один из рабочих, радостный и веселый, и, увидев их, стал что-то говорить на каком-то иностранном языке. Он громко говорил, улыбался и яростно жестикулировал, они поняли, что он приглашал присоединиться к веселью. Они с радостью согласились и зашли с ним в каюту. В ней было много народа, они едва ли все помещались здесь, все были веселые, радостные, танцевали, пели, раскрасневшаяся кухарка носила подносы с напитками и едой, радостно улыбаясь, здесь было шумно, но этот шум не доставлял неудобства и не раздражал. Там что-то праздновали, но они так и не поняли что именно. Только они вошли, как эти люди сразу стали их приветствовать криками, улыбками, размашистыми жестами, на каких-то других языках, они пригласили балерину и пианиста пройти вглубь комнаты, угощали их разными блюдами и напитками. Им было весело, они не совсем точно понимали, что говорили эти люди, но было ясно, что у них радость, праздник, которым хотелось поделиться со всеми. Эти люди были добродушные, веселые, здесь играла громкая музыка, пели, и у этих людей горели глаза. Они прошли дальше, и так как места было действительно для всех мало, пианист помог сесть балерине на стол. И тут бравые матросы увлекли его, потащили за собой, они хотели, чтобы он тоже веселился, тоже танцевал. Он улыбнулся и поддался веселью, стал танцевать вместе с ними. Балерина смотрела на него, как он танцевал, и ей было так весело, ведь это было так мило, так замечательно, ее волосы растрепались, она сидела на столе, упираясь в него руками, и ей было тоже весело. Эти люди стали звать ее и не дали ей упираться от этого, он подошел к столу и подал ей руку, она спрыгнула, и они все вместе стали танцевать. Еще долго оттуда раздавалась музыка, голоса, еще долго там танцевали, но они ушли до конца этого веселья. Балерина и поэт шли по палубе, уже совсем стемнело, и воздух отдавал прохладой. Это было очень весело, так просто и по-доброму.
Следующий день тоже был солнечным и теплым, и было так удивительно и странно, как будто это был какой-то заслуженный отдых. Чуть свет они проснулись и слонялись по кораблю. Было приятно весело, и они позволили себе не вспоминать хотя бы сейчас. Они всё также стояли на носу парусника, и утреннее солнце изливало на них свои лучи, свет, и вдруг бабочка, неизвестно откуда взявшаяся, села ей на ладонь. Она удивилась и очень обрадовалась, такое хрупкое существо сидело на ее руке и не боялось:
- Красивая, - сказала балерина, - как твоя душа.
Он даже и не нашелся, что ответить, просто засветился, как лампочка, даже ярче. А бабочка все сидела на ее ладони, изредка помахивая крыльями, и только, когда балерина подняла руку к небу, бабочка спорхнула и полетела над океаном. Полдня провели они, все также болтаясь по палубе. К вечеру их пригласили на званый вечер к каким-то не знакомым им людям, видимо, богатым, и не совсем было понятно, зачем их пригласили. Но оказалось, что приглашены были все, кто не был совсем беден. Вечером они пришли туда, зашли в большой освещенный свечами зал, там было много людей, все наряженные, распудренные, дамы были с шикарными прическами и драгоценностями, все стояли как-то кучками, у каждого были в руках бокалы с шампанским, между этими группами людей сновали официанты, все горело, но как-то тускло и не по-настоящему. К ним подошла хозяйка вечера и, натянуто улыбаясь так, что ее всю перекосило от этой улыбки, пригласила их пройти. Они прошли чуть дальше, и эта женщина ушла от них, теперь хозяйка званого вечера ходила между этими кучками и, улыбаясь, что-то говорила и сдержанно жестикулировала. Не прошло и минуты, как пианист и балерина вышли снова на палубу.
- Как-то мне не хочется здесь быть, - сказала она. - Как-то все это не приятно, фальшиво.
- А пойдем к тем людям, что вчера праздновали. Должно быть, веселье продолжается и сегодня, - сказал пианист и они пошли снова туда, к тем людям, совершенно не таким, как те, от которых они только что ушли, которых не пригласили на этот раут.
И им снова было весело и приятно с этими людьми, и снова танцевали, пели и играли. Они говорили на разных языках, но все было ясно и понятно, как будто они говорили на одном языке. Там на верхней палубе было тихо, лишь изредка слышались сдержанный смех и звон бокалов, и все также сновали официанты среди припудренных душ, а на нижней палубе, в ярко освещенной комнате, танцевали люди, и все было настоящее и яркое, и казалось, будто палубы поменялись местами.
Однажды, стоя на палубе, все там же на носу, пианист и балерина увидели корабль, какой-то темный и мрачный, но сперва они не обратили на это внимания. Сначала его было еле заметно на горизонте, но потом он стал приближаться. Неизвестно, почему они обрадовались, им хотелось увидеть людей на палубе другого корабля и помахать им рукой, просто так, от души. Потом он воскликнул:
- Смотри, киты!
Она посмотрела туда, куда он смотрел. Киты! Это так красиво. Вдалеке, но не очень, плыли киты, и они видели их, как они ныряли, и их хвосты били по воде, и как они поднимались из глубины, чтобы сделать вздох. Они были восхищены, это зрелище было великолепно. Как-то давным давно они думали о китах, пытались себе представить их, но не могли себе представить существо, которое будет длиной в несколько домов. И вот впервые они увидели китов и восторгались ими.
Тем временем тот корабль был уже довольно близко и пианист с балериной бросили на него взгляд. Они ожидали увидеть людей, стоящих на палубе, смотрящих на них, чтобы им помахать, а увидели нескольких человек в плащах и какой-то прибор или установку, не отыскиваются слова, как это назвать, из которого торчал гарпун. Лица их помрачнели, они всё еще надеялись, что это не так, что на самом деле это не то, о чем они подумали. Но один из людей на темном корабле подошел к гарпуну и направил его на китов. Они, к сожалению, не ошиблись, это был китобой.
Сначала балерина стояла в растерянности, но, поняв, что сейчас они сделают, замахала им руками и закричала:
- Нет, нет! Не делайте этого.
Но те люди, взглянув в ее сторону, сразу отвернулись и стали прицеливаться.
- Нет! Уходите, уплывайте, глупые, вас же убьют, - кричала она китам.
Но ничего не менялось, и тогда, не зная, что еще делать, она забралась на перила и прыгнула в воду. Пианист стоял немного дальше от нее и не успел среагировать и осознать то, что она сейчас сделала. Когда она прыгнула, он подбежал к перилам:
- Что ты делаешь? - крикнул он и, подумав: "Ах, то же, что и я", прыгнул вслед за ней.
Едва они всплыли на поверхность воды, как на их корабле стали кричать: "Люди за бортом!", но они не слышали этих криков и поплыли к китам. Люди на борту другого корабля смутились, но продолжали стоять на своем. А балерина и пианист плыли, плыть было довольно далеко, и силы их были на исходе, но они плыли, боясь опоздать, плыли так, будто от этого зависела жизнь друга, жизнь любимого человека. Еще немного и они были рядом с китами, люди на темном корабле стали ругаться и возмущаться, пытались прицелиться, но, видимо, не хотели задеть людей. Изрекая громкие ругательства и угрозы, они стояли на борту корабля, но, увидев, что здесь им не поживиться, стали разворачивать судно. Балерина и пианист вздохнули спокойно и теперь могли не беспокоиться, теперь они расслабились и поняли, что они в океане среди китов, эти огромные великолепные существа проплывали совсем рядом с ними. Они были в неописуемом восторге, им совсем не хотелось вылезать из воды, а побыть подольше с китами. Им на миг показалось, что время замедлило ход, когда совсем близко проплыл один из этих существ. Но это продлилось недолго, вскоре корабль приблизился к ним и им бросили веревочную лестницу. Им хотелось еще немного побыть среди китов, но капитан и матросы и слушать ничего не хотели. На борту им дали пледы. Укутавшись в них, они остались стоять на палубе, смотря вдаль на китов. Киты уплывали, и балерина и пианист помахали им вслед, подумав и сказав: "До свидания". Она все еще дрожала и уже не от холодной воды, а от внутренней нехорошей дрожи, она еще была в шоке, перед ней чуть не убили. И вдруг она заплакала, так по-детски, как, быть может, плачет ребенок, когда перед ним разрушают его песочный замок. Он взял ее руку и сказал:
- Все, все, не плачь. Я буду оберегать тебя от всего такого, я буду рядом. И помни, знай - все будет хорошо, помнишь, что нам говорили галка и ветер, все лучшее вернется, все вернутся. Все будет хорошо.
Она перестала плакать, но ей все еще было грустно. Тогда он поцеловал ладонь ее руки, и это было настолько странно и как-то трудно найти подходящее слово своеобразно, что ее это так поразило. Она посмотрела на него и обняла его. Ей надо было умереть, и умереть в этих руках.
Через пару дней корабль стал приближаться к очередной их остановке, и теперь он плыл так, что берег был им виден очень хорошо. Пианист и балерина как всегда стояли на своем прежнем месте и смотрели на берег. И вскоре они увидели очень красивое и какое-то безумно манящее место на берегу, это были какие-то деревья, кустарники, цветы, и мало того, это оказалась гавань, по берегу шла полоса из досок, здесь мог пришвартоваться корабль. Им очень захотелось остановиться там, и они побежали к капитану. Долго они его уговаривали, даже боялись, что проедут это место, но корабль и так шел очень медленно, а когда пианист и балерина пристали к капитану, тот совсем замедлил ход парусника. Капитан совсем не хотел делать незапланированную остановку, к тому же его очень смутило то, что этого места он никак не мог припомнить, сколько он здесь проезжал, он его как-то не приметил, да еще и на карте оно никак не было обозначено, и капитан очень не хотел терять время, делая остановки по просьбам всех желающих, и выбиться тем самым из графика. Но пианист и балерина были упорны, они стояли на своем, сами не понимая себя, зачем им это надо, почему им казалось, что если они здесь не остановятся, то многое потеряют. В конце концов, капитан согласился, он остановил корабль и сказал им, чтобы они возвращались через час, не позже, иначе он, не задумываясь, поедет дальше и вернется уже только через два дня, когда корабль будет возвращаться, когда этот круиз будет подходить к концу. Они очень обрадовались и спустились на берег. Сначала они походили по берегу и по дощатому настилу, а потом стали углубляться в заросли. По-видимому, поблизости здесь не было никакого города или поселка, и это было странно, потому что пристани и порты всегда находятся в городах. Они шли и смотрели на всю эту красоту, на деревья, цветы, какие-то красивые причудливые растения безумных ярких цветов, солнечных и каких-то странных. Балерина и пианист гуляли там, радуясь, они видели там красивых птиц и бабочек, белок и других зверьков. Им это понравилось, они ходили среди кустарников и деревьев, отходя все дальше от берега. Они и не заметили, как пролетело время, поняв, что наверно час уже прошел, они поспешили к берегу, но корабля уже не было. Вначале они немного опешили тому, что без них действительно уехали. И что теперь делать? У них с собой совсем не было никаких вещей, ничего, весь багаж остался на корабле. Но они за него не беспокоились, только думали о музыкальных инструментах, что везли с собой, боясь, что их повредят. Но они сами себя успокоили, поняв, что никто на корабле не должен ни воровать, ни лезть в чужие вещи. На берегу им больше нечего было делать и они пошли вглубь суши, считая, что поблизости все-таки должен быть или город или деревня, либо что-то в этом роде. Они шли по тропинке и не заметили, как эти кусты, растения и маленькие деревца перешли в настоящий лес. И довольно быстро стемнело, они остановились, решив, что если поблизости даже и есть люди, то к ним они уже не доберутся, тем более ночью это будет бесполезно. Они развели огонь и побродили по лесу в поисках ягод и грибов, им повезло - они нашли и то, и другое. Неплохо поужинав, они легли спать.
Проснулись довольно рано. Они сидели перед давно потухшим костром, не совсем помня, что здесь делают. Видели бы вы их - они сидели с глупым видом, помятые, в волосах запутались мелкие веточки и листья. С минуту так посидев, балерина и пианист встали, отряхнулись и тронулись в путь. Они все также шли по лесу и даже не думали, что могут здесь заблудиться, наверно полагая, что лес будет к ним благосклонен. Через какое-то время ими овладело странное ощущение, очень знакомое, как де жа вю. Они остановились и огляделись, так и есть - лес казался жутко знакомым, будто они здесь не в первый раз.
- Это тот лес, - сказали они одновременно.
- Но как такое может быть? Давай проверим,.. кажется, если пройти немного в ту сторону, там окажется ручей и поляна, - сказала балерина.
Они пошли туда и увидели тот ручей, а за ним крохотную полянку с цветами и разными животными.
- Не может быть! - говорил пианист, глаза его блестели, и он набрал воды в ладони, будто не веря, что это действительно ручей, а не мираж.
Вода была все та же, как во сне, прохладная и чистая, чистая, и пахла приятно. Они радовались, умывшись водой из ручья, пошли в лес искать тропинку, сразу же ее нашли и побежали, кружась и улыбаясь, будто говоря: "Здравствуй, лес", прочь оттуда, потому что в их душе зародилась догадка, которую они не хотели спугнуть и спешили поскорее проверить, догадка о том, что рядом с этим лесом должна стоять школа-интернат. Они бежали, держась за руки, и вот уже был виден просвет среди деревьев, солнечный свет пробивался меж стволов, и было ясно, что еще чуть-чуть и они выйдут из леса. И вот они выбежали из него и остановились, воздух был такой свежий и чистый, и дул прохладный ветерок, они смотрели вдаль и видели то старинное, огромное, величественное здание темно-коричневого цвета. Отдышавшись, они побежали дальше, к школе. Школа все так же была окружена садом, только он был немного запущен, но это придавало ему необыкновенную магию в хорошем смысле этого слова, какую-то особенную черту, огорода там вовсе не было, нет, конечно, он наверно когда-то был, но не сейчас, да и само здание школы немного обветшало, но это нисколько его не портило, даже наоборот. Они вошли туда и стали бродить по коридорам, заглядывая в комнаты, классы, в столовую и учительскую, все это было знакомым. Конечно же, они побывали и в библиотеке. Пианист и балерина сами себе не верили, не верили в это чудо, что все так может быть, что это все-таки наяву, по правде. Они побежали в театр, и там за кулисами нашли то самое пианино, естественно, что он сразу сел за него и начал играть.
- Просто не верится, - сказал пианист, надышавшись.
- Это чудо, да?
- Да. Иначе это и не назвать.
Те самые декорации украшали сцену, и они дотронулись до них с ощущением чего-то странного, неведомого. По всему было видно, что в школе уже никто не учится и, по-видимому, давно. Но почему-то в некоторых комнатах остались матрасы, пусть и худые, а в библиотеке все еще было много книг, да и странно то, что здесь осталось пианино. К тому же они нашли здесь свечи. Пианист и балерина, конечно, решили остаться здесь эти два дня, пока не приедет корабль. Они нашли свои прежние комнаты, в которых жили во сне, но ночевать хотели вместе и выбрали одну из комнат. Они вновь пошли в библиотеку и ходили там среди стеллажей с книгами, проводили по ним руками и сдували с них пыль. Много книг они нашли знакомых и нет, и взяли себе несколько, чтобы вечером почитать, а, может, и увезти с собой на вечную память. Потом они побежали в поле, было очень солнечно и там было много-много цветов, все красивое и настоящее, живое. И так, как во сне, вдалеке виднелись крыши домов и купола церквей старого города. Пианист и балерина побежали к мельнице, их привело в восторг то, что она работала, а вокруг нее ходили куры и бегали цыплята. Он взял одного из них в руки, цыпленок стоял на его ладони, такой крохотный, испуганный, такое милое маленькое существо. Они радовались, оказалось, что и мельник здесь, он вышел к ним и поздоровался. Вечером они сидели в театре, и пианист по обыкновению играл, и вдруг он сказал:
- Станцуй для меня, как тогда, а я буду играть.
- Я никогда не занималась балетом серьезно, но я буду танцевать, - сказала балерина и, сняв обувь, вышла на сцену.
Он зажег свечи по периметру сцены, а она стала в центре ее с закрытыми глазами. Пианист сел за пианино и стал играть, а она все стояла, закрыв глаза, и ждала, и вот опять, как тогда, ее это захватило, и она стала танцевать. И как тогда казалось, что она едва касается пола, движения были легки и плавны, она была в этой волне, она плыла по ней. Девушка в белом платье танцевала, и что-то странное происходило вокруг, в какие-то моменты казалось, что они становились вновь маленькими, как в том сне. И показалось, что когда музыка дошла до своей эйфории, вспыхнул свет, к которому вела тропинка в лесу на декорации сцены.
Проснувшись утром, они первым делом побежали в лес. Им очень хотелось найти тот пень, надеялись, что он будет таким, как во сне, то есть оживет. Пень-то они нашли, но он был обычный, пень как пень, но балерина и пианист не сдавались:
- Я ведь знаю, что ты должен говорить и вообще у тебя были и глаза, и нос, ты же живой, - говорила балерина, озадаченно смотря на пень.
- Это очень оригинально - разговаривать с пнем, - сказал пианист, ему было смешно.
Она улыбнулась и продолжила:
- Ну давай, ну оживи, не притворяйся, что не слышишь, нет, я верю, что ты вновь заговоришь, - сказав это, она засмеялась.
Но вдруг они что-то услышали, какой-то хруст и вздох. Они посмотрели на пень - он шевелился, оживал, и вот уже был виден нос, рот, и вот он открыл глаза. И еще раз зевнув и покряхтев, пень заговорил:
- Не дадут поспать старому.
Они были удивлены и поражены, они смотрели на него и слова сказать не могли, издавая непонятные звуки.
- Ну что? Что так смотрите? Не вы ли меня звали, чтобы так удивляться?
- А-а-а...
- Что а-а-а? Ну ладно, это я опять со своим сарказмом, ну успокойтесь, дышите ровно, обретите, наконец, дар речи.
- Ха... значит, и это правда!? - сказала балерина.
- Как видите.
Целый день они провели в лесу, сидели рядом с пнем и просили его рассказывать какие-нибудь истории. Они сидели и слушали, и им было очень интересно и приятно так сидеть, слушать и разговаривать с пнем, так необычно, странно и сказочно. Пень рассказал им, что в будущем родятся люди, которые, если пойдут по тому особому пути, станут замечательными писателями и напишут вечные книги, он даже назвал им их, теперь они знали имена, которые никогда уже не забудут - Булгаков, Грин, Экзюпери, Селинджер, а также многие другие.
- Александр Грин напишет об одной девушке замечательные слова, но эти слова, как мне кажется, подойдут вам обоим. "Бессознательно, путем своеобразного вдохновения она делала на каждом шагу множество эфирно-тонких открытий, невыразимых, но важных, как чистота и тепло". И еще "... нам трудно так уйти в сказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния".
- Спасибо, - просияли они.
- Да не за что. Что-то я рассентиментальничился, теряю марку, свой авторитет, - сказал пень.
- Да ладно.
- Эх, дети, что еще вам сказать?
- Говорите все, что знаете.
- Ну я-то знаю много.
И дальше пень им рассказывал, что напишут эти люди, пересказывал им их рассказы, романы. Им очень это нравилось.
- Я тебя попрошу, - сказала балерина пианисту, - отойди, пожалуйста, немного и закрой уши.
- Хорошо, - сказал он и ушел вглубь леса.
Когда он достаточно отошел, балерина сказала пню:
- Я знаю, что вы, можно я буду с вами на ты?
- Пожалуйста.
- Я знаю, что ты не просто пень, ты какой-то посредник между небом и землей, ты послан от Бога. Я хотя бы в чем-то, хотя бы чуточку права?
- Да.
- Я хочу попросить у Бога через тебя. Я прошу не за себя, за него. Он хочет летать, и я знаю, что в душе он больше, чем кто-либо другой, способен на это. Я хочу, чтобы он полетел, чтобы он мог летать, хотя бы сейчас, каких-то несколько минут. Он будет очень рад, ему нужно это чудо, - и тут она замолчала, с вопросительным видом смотря то на пень, то на небо.
- Эй! Иди обратно, - крикнул пень, обращаясь к пианисту.
Когда он пришел, пень сказал:
- Я знаю - и ты хочешь того же. Ну что ж, вы ждали, и это уже не мало, и, к сожалению, это самое большое, что я могу для вас сделать, я не смогу вам вернуть то самое, я знаю, что, если бы у тебя был выбор - ты попросила бы именно об этом.
И вдруг они стали подниматься вверх, оторвались от земли и в какие-то доли секунды оказались очень-очень высоко в небе. Как будто оказалась ночь, и вокруг было бесконечное множество звезд. Они, пораженные и удивленные, в неописуемом восторге, посмотрели друг на друга и не могли ничего сказать, хотя для них всегда все было понятно без слов. Почему-то это действительно была ночь, хотя несколько секунд назад было светло и солнечно. Они висели в воздухе и, посмотря вниз, увидели землю, город, он был далеко от них, и они видели его, как на ладони, в крохотных домах кое-где еще горели огни, и запоздалые прохожие, похожие на точки, спешили к себе домой. Земля внизу стала похожа на нечто игрушечное. Они смотрели на звезды и, сказав: "Летать", полетели, летали в звездном небе, а после, спустившись несколько ниже, как вдруг снова оказался день, стали летать там, в голубом ярком небе. Они хотели подняться выше и выше, то ли к солнцу, то ли к звездам ближе, летели выше, наслаждаясь этим, упиваясь этим, чего-то жутко хотели, хотели найти, как будто заглянуть за...
Утром они проснулись и в какой-то миг подумали, что это им приснилось. Но сразу же поняли, что это было, они ведь не помнили, как оказались в постели, они вообще не ложились спать, да и сон от яви они отличить могли. Пианист и балерина еще были в этом внутреннем ощущении, которому сложно дать название, в этом восторге, ощущении полета. Летать! Им ведь так хотелось летать. Летать - это... свобода, это нечто неописуемое. После того, как они вновь прошлись по полю, по школе, саду, наигрались в театре на пианино, взяли несколько книг из библиотеки, попрощались со всем этим, они пошли через лес к пристани. Попрощались с пнем (правда, он не соизволил ожить), с лесом, ручьем. И вот уже на пристани они сидели на этом дощатом мосту, уходящем довольно далеко в море так, что сидя там на самом краю, казалось, что они одни, а вокруг только море, вода.
- Вот он, едет, - сказал пианист, увидев вдалеке корабль.
На корабле, на носу, они сидели, свесив ноги и болтая ими над океаном, уже близился закат, и закатное солнце разлетелось тысячами искр по поверхности океана. Им было очень грустно, и она тихо спросила:
- Это закончится?
- Нет, - сказал он и улыбнулся, а она не могла не улыбнуться, если улыбался он.
Стало светлее на душе.
И уже потом, когда это путешествие кончилось, и пианист с балериной были дома, когда они в первый раз после круиза спали в большой уютной кровати, и наутро приятный дневной свет освещал комнату, он проснулся чуть раньше и смотрел на нее, улыбаясь и гладя ее волосы и проводя пальцами по ее щеке, она проснулась и открыла глаза - он смотрел на нее и улыбался. И это было то, ради чего можно было бы проснуться. Она улыбнулась и подтянулась к нему, уткнувшись в него носом и сжавшись комком. Очень приятно так, лежа в постели, ощутить себя чем-то пушистым и лежать, свернувшись в клубок, очень приятно проснуться и видеть кого-то рядом.
Однажды пианист заболел, но не серьезно. Температура была не очень высокая, но все равно ты, любезный читатель, знаешь, что такое болеть. Он лежал в постели, а балерина положила голову ему на грудь, смотрела и гладила его волосы, ему становилось легче, и он тоже дотрагивался до ее волос.
- Почему ты гладишь мои волосы? Ведь болеешь ты, - спросила она.
- Я люблю тебя, - сказал пианист.
- И я тебя люблю.
Вы спросите, чем же это закончилось? Да ни чем. Ведь любовь конца не имеет...