- Давайте я останусь здесь, я не хочу, я не могу идти наружу, - забитая в углу бомбоубежища, она отказывалась выходить из него. - Пусть там все поуляжется, затихнет...
Спустя два месяца
Зима. Конец 1918-го. Середина декабря. Шла гражданская война. Она впервые вышла из дома после того, как война пронеслась в ее городе. Она стояла на крыльце, не зная куда идти. "На реку, значит пойду на реку".
Она спускалась к реке, завязая в сугробах. На берегу стоял человек, грустно смотря на мутное солнце. Она встала чуть подальше и печально смотрела на муть солнца, грязные облака и фиолетовый ободок у горизонта, небо было туманным, и она знала, почему оно было таким. Человек рядом показался ей знакомым, он неожиданно спросил:
- Ты тоже его видишь? Черный туман.
- Я не знала, что кто-то еще может увидеть его.
- Не впускай его в себя, это зло.
- Знаю.
Наступила пауза, недолгая, она ее оборвала:
- А кто вы?
- Я?.. Наверное, никто.
Ей стало грустно от этих слов.
- Вы воевали?
- Нет. Я отказывался, начал доказывать, что война - это бессмысленное дело, и за это был назван врагом народа и сослан в Сибирь, откуда после четырех лет сбежал.
Она три раза ему похлопала.
- Вы правы. Война не имеет смысла.
- Путь поэта не есть путь воина.
-Да и путь истинного человека тоже, - согласилась она.
- Я не умею убивать, - сказал он, - не могу.
- Я тоже. Когда в наш город три с половиной месяца назад пришли войска, детей и женщин спрятали в бомбоубежища, а мои отец и дедушки ушли на войну. Я так и не смогла их удержать. Целый месяц пока длился погром в городе, я не выходила из бомбоубежища и не видела света. Я не хотела видеть смерть. Но я до сих пор слышу крики и стоны от войны. Даже, когда все вышли наружу, я осталась там, боясь увидеть последствия погрома. А после не могла видеть свет, и поначалу носила черную повязку на глаза. Когда я была в бомбоубежище, я пыталась выйти наружу, несмотря на страх увидеть чью-то смерть, я хотела вернуть тех, кого люблю в убежище, чтобы с ними ничего не случилось, но моя мама не позволила, удерживая меня последними силами. Сегодня я впервые вышла из дома после этого.
- Я четыре с лишним года не видел своего дома и своей семьи.
Я был на каторге в Сибири. И там я был изгоем. Люди-каторжники не принимали меня, ведь я отказался воевать. Я виновен в том, что не убийца. Многие там оказались ни за что, а многие за дело. Я видел, как они живут, я слышал их разговоры, видел их болезни и смерти. И это тоже была война. Но я не мог это видеть, долго готовился и сбежал. Я даже не знаю, где теперь те, кого люблю. Брата, наверное, на Кавказ.
- А где вы сейчас?
Не знаю, я только что приехал. Я ведь не отсюда, мой город больше этого, довольно далеко. Я не знаю, где остановлюсь, там меня найдут, здесь наверно нет.
- Может, в бомбоубежище? - спросила она.
Он посмотрел на нее, еще не понимая, почему она хочет ему помочь.
- Там никого нет. И если не повторится то, что было три с половиной месяца назад, то вряд ли кто-то появится. Можешь там остановиться.
- Спасибо.
Она отвела его в бомбоубежище, пообещав, что никто не узнает его местонахождения.
- Я принесу вам что-нибудь, - сказала она. Она обращалась к нему на "вы", потому что ей было девятнадцать, а ему больше тридцати.
- Не надо. И не обращайся ко мне на "вы". Спасибо тебе.
- До свиданья.
Она пошла домой, решив все же принести ему что-нибудь, она заметила, что у него не было ни сумки, ни какого-нибудь свертка. А сейчас зима, война, в бомбоубежище не намного теплее, чем на улице. Дома она нашла плед, худенький матрас, хлеб, соль и молоко. Немного, но в его положении достаточно, и пошла в убежище.
- Здрасти. Это я... Ты бы развел костер. Ну вот, я забыла спички.
- Ничего, у меня есть.
- Я тут принесла тебе, - развернула она тугой сверток, - больше не смогла, прости.
- Я не просил, но спасибо.
Они развели огонь, постелили подобие кровати. Он ел, она смотрела на огонь.
- Огонь не греет, - сказала она, - даже, когда он не горел, мне стало странно тепло, не как в сказке.
- Сказка!
- Да. То время, та жизнь, мир. Это мое детство. Оно было необъяснимо замечательным, до неприличия прекрасным. Места, люди, любимые всегда. Тогда все были, а теперь нет. Мы были бедны, но не в этом счастье. Рядом были люди, места, запахи, разные неуловимые вещи, которые люблю. Да, это была сказка. К ней теперь иду.
- К свету.
- К свету. Ты знаешь?
- Жить, чтобы летать.
- Да, - и по щеке ее потекла слеза, она знала, что это случится, и вот он сидит рядом и ощущает то, что ощущает она. Она быстро стерла слезу грязным рукавом, чтобы он не видел.
- Сказка, - говорил он, - теперь уж только в памяти. А жаль.
- Невыносимо жаль, - добавила она.
Она смотрела на него и ощущала какое-то странное чувство нестерпимой тоски, тяги, и казалось, что она сейчас лопнет изнутри. И в то же время это было ощущение какого-то странного облегчения. В общем, это нельзя объяснить, стоит только ощутить, и сам поймешь. Стоит ли говорить, что он испытывал то же самое.
На следующий день она опять пошла на реку, он был там.
- Небо не должно быть фиолетовым, - начала она, - ни пурпурным и ни красным, только голубым, чистым, ясным и насыщенным.
- А сейчас в нем отражается то, что происходит на земле, - говорил он.
- Тебе темно? - спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала. - Мне тоже.
- Раньше было так светло, так ослепительно ярко. А сейчас...
- Я так хочу забыть войну, четыре с лишним года, ужас, смерть, я не могу...
Они стояли, смотря в небо, переполненные воспоминаниями о войне, потерях, пониманием испорченного кровавого неба и черного тумана, но вряд ли кто мог заметить, что внутри них билась истерика, только они.
Они пошли в убежище и там, в темноте при потухшем костре молчали, молчали так, что слышали дыхание друг друга, сердцебиение, слышали хруст снега под чьими-то ногами где-то снаружи, слышали то, как шуршали мыши где-то в углу, и невыносимо громко одиноко капала вода, отрезвляя души, слышали мысли, миллионы мыслей, будто вслух. Тишина. Тишина, наполненная звуками, составляющими ее. Как самая грустная музыка. И времени будто бы нет, остановилось.
- Но я с тобой, - его слова как крик души прорвали эту пелену звуков и застывшее время. Он просто так сказал от сердца.
- Но я с тобой... Несправедливо.
- Мир.
- Да. А ведь люди изначально были бессмертными, но эти Ева с Адамом предали Бога и обрекли всех нас на смерть. И теперь есть два пути в жизни. Первый - ...
- После детства, с первыми потерями все меняется, тебя уже
нет, - продолжал он, - все хотят от тебя того, что ты не можешь сделать, просят жить, быть мужественным, заботиться о своем здоровье и так далее. Ты живешь по инерции, твой мир деформируется, темно, холодно, тебе не дают делать то, что делал, когда был счастлив. Все не так. И первый путь - существовать дальше, с болью, и похоронить тех, кого ты любишь. Второй - ...
- Умереть. Самоубийство - грех. Это не подходит, продолжала она, - но если ты умрешь как-нибудь по-другому и будешь знать об этом заранее, стоит только представить их лица, тех, кого ты любишь, кто любит тебя, ведь если они уйдут, тебе будет нестерпимо больно, а если уйдешь ты, то им ведь тоже, никому не пожелаешь такого, их слезы не стоят меня, за них больно, горько, но так хочется уйти. И что делать?
- Или увидеть их смерть или доставить им боль.
- Несправедливо. Я не умею жить ни без Бога, ни без человека, я не умею жить.
Они встречались каждый по вечерам то на реке, то в бомбоубежище, то гуляли по самым окраинам города без взглядов других. Говорили о многом, о большом, о чем можно говорить бесконечно, рассказывали друг другу свое детство и даже себя.
- Ты так трогательно о них говоришь, - говорила ему она, когда он рассказывал о своей семье, друзьях с такой милой улыбкой и словами, - ты ведь ребенок, да?
- Да, я ребенок, - отвечал он.
- Я тоже.
Они то лежали на снегу, то смотрели на ночное небо, с упорством ища там звезды, и не находили, и слезы опять текли по щекам, и внутри было сыро от них.
- Ну где же звезды? - спрашивала она.
- Там. За черным туманом и зимой, - говорил он.
- Я даже не могу увидеть свои звезды.
- Мы бессильны. Мы не можем разогнать черный туман, он от людей, от миллионов.
- Можем... Мне кажется... Если объединиться, объединить всех человеков, мы сможем вместе разогнать черный туман.
- Ну да, но все равно мы бессильны перед смертью, мы в этом мире не сможем вернуть того, кто ушел, ты знаешь это чувство...
- Да, мы бессильны перед Богом, мой маленький разум не может догнать Его величия, как можно создать весь мир за шесть дней, знать и слышать каждого одновременно.
- Мы капля, мы крупинка...
- Ты тогда сказал, что ты наверно никто, не верь себе. Ты - человек, с сердцем, душой и духом, мыслями, любовью и мечтой... Ты - есть и не только для меня.
- Спасибо.
- Я честно признаюсь, - говорила она, - что бегу от себя, точнее от теперешней жизни, от глаз людей, тем более любимых, когда я вижу в них боль и просьбу, обращенную ко мне, но не могу пересилить себя и ненавижу себя за то, что могла бы, наверное, хоть что-то изменить в этих глазах, я ненавижу себя, - и слезы потекли по щекам и внутри. Она вспомнила все эти глаза, и ненависть к себе стала больше. Она сразу стала стирать слезы, потому что знала, что значит видеть их, - я наверно очень плохая, я слишком много о себе думаю, я гордая, язвительная, раздражительная, чуть что не так и я вспылю. Есть вещи, недостатки, с которыми я очень быстро и резко справлялась, а с этими никак не могу.
- Ты сможешь, - сказал он, - тебя уже нет, нет, - неизвестно почему от этих слов ей становилось спокойнее,- нас уже нет.
- Спасибо.
А потом был Новый год.
- Мама, можно с нами встретит Новый год один поэт? - спрашивала она. - Он недавно приехал в наш город, и у него еще мало здесь знакомых.
- Ну не знаю.
- Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, ему не с кем справлять Новый год. - А как вы с ним познакомились? - с сомнением спросила мама.
- На реке. Ну можно, мам?
- Ну ты знаешь, что сейчас есть нечего?
- Знаю. Он много не съест.
- Ну, ладно.
- Спасибо, спасибо, спасибо.
"Слава Богу, - подумала она, - что мама не спросила, где он остановился. Я никогда не вру и стараюсь этого не делать, чтобы я тогда ей сказала? Было бы много вопросов, если бы я сказала про бомбоубежище".
Новый год они справляли вместе: часть ее семьи, она и он. Мама задавала ему какие-то вопросы, он неохотно отвечал, боясь соврать.
- Мам, не лезь ты к человеку, - говорила она.
Остальные сидели тихо и ни к кому не лезли.
Он так грустно, не отрываясь, смотрел на новогоднюю елку. Она видела, что его начинает трясти, хотя он этого не показывал, что ему очень грустно. Он спокойно встал из-за стола, извинился и вышел из дома, она пошла за ним. Вышла на улицу, встала на крыльце, он стоял в метрах пяти от дома, задумчиво, в мутном свете еле видной луны. Она подошла к нему, молча встала рядом. Молчали.
- Просто, пять лет не видел новогодней елки, - сказал он, - не был в новогодней атмосфере. Этого всего, этих запахов, блеска игрушек, этого не видел столько лет.
Она стояла, слушая его, понимая, что не должна ничего сейчас говорить. Позади открылась дверь, и мама сказала:
- Вообще-то сейчас двенадцать будет.
Они пошли в дом. Наступил 1919 год.
Однажды, в начале января они гуляли в окрестностях города.
- Знаешь тут недалеко живет мой друг, пойдем сходим? - спросила она.
Другом оказалась девушка шестнадцати лет. Она обрадовалась приходу своего друга, быстро оделась и они все вместе пошли гулять. Она познакомила своего друга с ним. Был вечер, они шли по окраинам, закоулкам города, казавшегося опустевшим.
Друзья шли, вспоминая свое детство, разные смешные, великолепные случаи, приключения, прожитые вместе, как последние, конченые, отчаянные, неисправимые романтики - мечтатели с горящими глазами. Он смотрел на них с улыбкой, вспоминая, как он также ходил со своими друзьями. И видно было, что так говорить и вспоминать можно вечно.
- Мы как во сне, - говорила она другу, - это и есть, помнишь, как тогда?
- Помню, - отвечал друг.
- Я всегда во сне летаю. Сейчас я разбегусь и полечу, определенно полечу, - говорила она. - Это сон? Сон! Я хочу кружиться, прыгать и летать. Я хочу кричать. Я хочу летать.
- Я хочу прыгнуть в снег с разбега. Я хочу валяться в снегу, - восклицал друг.
- Ты ведь тоже ощущаешь, что это сон, сказала она ему.
- Это сон.
Воздух казался пеленой, обволакивающей все вокруг, и время будто замерло и шло медленно-медленно. Они как будто бы плыли по этому сну, ветер обнимал их и целовал, и им было мало воздуха. Дома вокруг казались сказочными, таинственными, как будто кто-то для них расставил здесь причудливые декорации. В церкви били колокола, и они как завороженные плыли, летели, шли на этот звук. Они кружились, прыгали, валялись в снегу, они могли делать все что захотят, ведь это был их сон. Они пришли к реке, никогда не замерзающей и очень, очень бурной, через нее был хлипкий мост. Она встала на этот мост и подняла руки навстречу ветру, который был удивительной силы, внизу бурлила вода с оглушающей силой и громкостью. Адреналин захватил ее:
- Я хочу кричать, Кричать.
- Кричи, кричи! - кричал он ей.
И она закричала, закричала в полную силу, не боясь, что кто-то услышит, ведь это был их сон.
- Идите сюда, - позвала она их. - Давайте кричать вместе.
Они закричали: он и она, а друг - нет.
- Кричи, кричи же, - кричали они уже вместе ее другу.
И друг закричал, они закричали вместе, взявшись за руки и подняв их над головой. А потом стали прыгать по мосту, несмотря на то, что он хлипкий.
Любой прохожий, не похожий на них, подумал бы, что они сумасшедшие. Ну что ж каждый сходит с ума по-своему. Но благодаря этому сну они как будто бы отвлеклись от войны и потерь.
Надо сказать, что этот день был необычным, особым днем. Было седьмое января - Рождество Христово по православию. На обратном пути они кричали:
- С Днем Рождения! С Днем Рождения! - смотря наверх, я думаю, вы понимаете, Кому были обращены эти слова.
И на снегу они крупными буквами написали "С Днем Рождения".
Этот их сон так трудно описать, это было необычное, странное чувство, ощущение.
Удивительно было, что когда они проводили друга домой, оказалось, что они гуляли всего полчаса. Это было странно, потому что они думали, что гуляли несколько часов. Это был сон, их волшебный сон.
Прошел месяц. Продолжались ежедневные встречи, честные разговоры все же не перегибали планку того, о чем не только говорить, но и писать трудно. Тем более им не надо было этого говорить, они и так это ощущали, знали. Они знали, что любят друг друга, знали, когда кому-то из них особенно тоскливо, грустно, что сейчас кто-то из них что хочет. Но помимо разных мелких и больших хотений, было одно самое главное их желание, мечта - они хотели быть с теми, кого они любят, со всеми, кого они любят, хотели вновь обрести детство, сказку, счастье, вновь летать. Они прекрасно понимали, что каждому из них больше всего на свете не хватает тех, кого они потеряли, их глаз, улыбок, слов, смеха, рук, прикосновений, даже чихания и поучений, им необходимо слышать их дыхание, и только убедившись в том, что они живы и в порядке, спокойно, счастливо заснуть, видеть их глаза, быть рядом. Но все же они говорили друг другу много того, чего не сказали бы многим другим. Наверно вы понимаете, что они глубоко несчастны, теперь, когда они не могут видеть тех, кто ушел, кого любят, любили и будут любить, когда их нет рядом, и в сердце пусто, там будто бы поселилась черная дыра, которая забрала все хорошее и оставила лишь плохое. Есть вещи, которые даже рука не повернется написать, потому что начнешь рыдать и не сможешь остановиться, тогда все, что успел написать превратится в большую, бесформенную кляксу. Об этом я писать не могу.
И вот начало февраля. Они стояли у развилки неподалеку от реки, где встретились.
- Знаешь, у меня родилась безумная идея, - сказала она задумчиво. - А не пойти бы нам куда-нибудь, идти до посинения, до того пока ноги не сотрутся в прах, быть может, мы что найдем.
- Пошли.
- А пошли босиком? В одних портянках.
- Мы психи.
- Да... Но сначала я напишу письма родителям и друзьям, я не смогу уйти, оставив их в безвестности.
Они пошли к ней домой, там никого не было. Сначала она написала записку родителям, где просила не беспокоиться, сказав, что ушла вместе с поэтом и по прибытию в первое же место, где есть почта, пришлет письмо, когда вернется, не знает, об этом напишет потом. Друзьям написала, что ушла вместе с ним, и если они захотят направиться за ними, чтобы они узнали дорогу, она повяжет подкладку от штанов на дерево на развилке у реки, на какой дороге будет стоять это дерево туда и идите прямо. Она взяла только свои собственные сбережения, которых хватило бы только на буханку хлеба, бутылку молока и пуд соли, но она собиралась их тратить на конверты и марки.
Так, без еды, воды, имея при себе минимум денег, они пришли к развилке. Она повернулась назад, посмотрев на свой дом, стоящий вдали:
- Вот и все, - слезы нарочно бежали к глазам, но она не давала им выйти наружу, так грустно ей было, больно, она пообещала себе, что не обернется в пути на свой город, свой дом. Ведь будет хуже видеть, как он удаляется и превращается в точку. "Мой дом, - подумала она, - если Он позволит, я вернусь".
Она решительно повернулась, оторвала подкладку от штанов.
- Ну, по какой дороге пойдем? Давай в сторону твоего дома.
- Давай. Так, тогда туда.
Она привязала подкладку к ветке дерева, стоящего на той же дороге. Они сняли валенки, носки, повесили их на то же дерево, оставшись в портянках. Он посмотрел как-то решительно:
- Сегодня нас не достать.
- И не догнать.
Они пошли по дороге, по снегу с большой скоростью, и ногам было горячо. Обжигал их снег, и странное ощущение какого-то дурацкого "наплевать", томительной легкости. Они шли, толком не зная куда, но, зная - то, чего хотят найти, они не найдут, ведь это земля.
Шли быстро, внутри их трясло, они редко говорили, чаще молчали или пели песни то вслух, то про себя. Странно было бы их встретить: на ногах лишь портянки, бешеный взгляд, большая скорость и губы поют песни про себя, хотя кажется, что они говорят сами с собой.
- Сегодня я люблю зиму, - сказала она.
Это было ощущение, так она терпеть не могла зиму из-за бед, связанных с ней.
Они дошли до места, где река делала крутой поворот и преградила им дорогу. Но через нее был мост. Она подошла к перилам и как-то странно, хищно на них посмотрела, потом на него.
- Я понял, - сказал он.
Они забрались на перила и встали так, что не касались даже кончиками пальцев друг друга, подняв руки. Вы должны понимать, что их положение на мосту было неустойчивым, они стояли на тоненьких перилах, кружил хлопьями снег, летел им на лица и на руки, любой порыв ветра - и они бы разбились о лед.
Они стояли, наслаждаясь тишиной и снегом, легким ветром, который веял на них прохладой. Они изредка кричали, но все же большее удовольствие им доставляло молчать и быть в этом легком, но очень большом ветре, в этом ощущении.
Прошло довольно много времени, и они пошли дальше, прыгая, кружась, валяясь на снегу, то плача, то смеясь. Они шли два часа, а за ними по снегу оставались кровавые следы.
Стемнело. Они увидели, как солнце плавно, лениво перекатывается за горизонт. Какой был красивый закат - хороших багряных, розовых, малиновых цветов. Они легли на снег и любовались им, а потом закрыли глаза.
- Небо! Звезды! - воскликнул он, открыв глаза, на чистом небе уже исчезли следы заката и появились звезды.
Она открыла глаза, посмотрела на небо и воскликнула:
- Звезды? Звезды!
Они встали и смотрели на небо, то, прыгая от радости, а то кружась:
- Небо. Я так давно тебя не видела, милое небо.
Он говорил ей, смотря на небо горящими глазами, о своих звездах, а она показывала ему свои.
Пролетели часа три их путешествия, было где-то часов семь вечера, хотя какая разница, и они пошли дальше, где вдалеке горели огни. Они шли туда, там, по-видимому, была деревня. Что очень удивительно - это то, что они не чувствовали физической боли, хотя их ноги обмерзли и действительно стерлись, покрылись трещинками, ссадинами, кровоподтеками, да к тому же в ранки забивался снег, но они не обращали на это внимания.
Пролетели несколько минут, и оказались в деревне. Он сказал:
- Надо зайти куда-нибудь, воды попросить. Не вижу поблизости колонки. Вроде не поздно еще.
- Надеюсь, они нас не примут за каких-нибудь бандитов.
- С большой дороги.
- Просто темно уже.
Он постучался в первый же дом на окраине. Через две минуты голос из-за двери спросил:
- Кто там?
Она стояла в недоумении, не зная, что ответить.
- Мы из соседнего города, по пути зашли в вашу деревню, можно ли попросить у вас воды? - сказал он.
Дверь приоткрылась, и из-за нее на них недоверчиво взглянула бабушка, оглядела их с головы до ног, распахнула дверь настежь и воскликнула:
- Батюшки! А ноги-то у вас!
Она буквально запихнула их в дом и усадила на скамью.
- Что ж вы делаете-то? В зиму-то без валенок! Ноги в крови ж все!
И тут они почувствовали, как сильно болят их ноги, они не чувствовали отмороженных пальцев, а ступни жгло, кА будто кто-то держал под пятками зажженные спички. Бабушка достала аптечку, спирт, и уже приблизилась к их ногам.
- Не надо, мы сами.
- Да мне не трудно.
- Нет, нет, нет.
Бабушка отступила, они взяли ватку, смочили ее в йоде, сняли с себя кровавые, порванные портянки и стали промывать и обрабатывать раны, морщась от жжения. Бабушка в это время села на стул и смотрела на них с сожалением:
- У вас валенки-то отняли? Да?
- Нет, мы сами сняли, - робко ответила она.
- Да как же?
- Ну знаете мы, наверное, не совсем нормальные люди, вот захотелось снять и сняли, - помягче ответила она.
- И где ж они теперь?
- Висят на дереве на окраине того города, откуда мы пришли, - сказал он.
Бабушке осталось только вздохнуть.
Они обработали раны и отдали аптечку.
- Спиртом-то, спиртом ноги оботрите, а то они у вас обморожены, можете без ног остаться.
Они поморщились, но бабушка была очень упорна.
- Ну вот у меня теперь ноги спиртом воняют, - сказала она ему.
- Не ты одна такая, - сказал он.
Бабушка накрыла стол и позвала их.
- Нет, не надо, нам бы только воды, - говорили они.
- И слушать ничего не хочу! - услышали в ответ.
Они сели за стол, и тут отворилась дверь, и вошел дедушка.
- Здравствуй, родненький! Садись за стол! - сказала ему жена.
Он посмотрел на гостей, ответ не заставил себя ждать.
- Они из соседнего города, попросили воды, а я посадила их есть. Ноги у них стерлись, все в крови.
- А, ну ладно, - сказал дедушка.
Им было стыдно есть, потому что они понимали, что еды у них немного, в военное время многие голодают.
- Вы не стесняйтесь, еды у нас достаточно, вы нас не
объедите, - успокоила их бабушка.
После ужина они встали из-за стола, но не смогли стоять долго и сели на скамейку.
- Ноги болят, да? Ходить не можете? - спросил дедушка.
- Возможно, - ответил он.
Бабушка их никуда не отпустила и оставила их на ночлег. Ей постелила на софе, ему поставили раскладушку.
Они пробыли в этом доме два дня. Эти добрые люди дали им ночлег, пищу и воду. Все это время они разговаривали, бабушка и дедушка рассказывали им истории из своей жизни, а они слушали или говорили о своих взглядах, мыслях.
- А куда вы идете? - спрашивал дедушка.
- Не знаем, - отвечал он, - просто нам захотелось как-то пойти куда-то. Если найдутся люди, которым не нравится, что происходит в мире, которым хочется, чтобы мир стал лучше, мы позовем их с собой.
- Мы хотим, чтобы люди поняли, что война бессмысленна, попытаться возродить в них способность к самосовершенствованию, - говорила она.
- Если каждый из людей станет человеком, станет добрее, духовнее, станет не лишенным сострадания, то тогда не нужны будут тюрьмы, суды, не станет войн, убийств, искоренится жестокость, насилие, не будет ничего плохого, что когда-то делали люди, - продолжал он.
- Интересно, - задумчиво произнес дедушка.
- А вы правда считаете, что все станут такими, как вы
говорите? - спросила бабушка.
- Нет, все, конечно не станут. Большинство останется в своем закоренелом нехорошем состоянии, - говорил он, - большинство не умеет ни слушать, ни слышать, и даже поступками их не проймешь. А есть такие, которые может не так хороши, а может совершают даже плохие поступки, но смогут услышать, понять, захотят быть лучше и станут лучше.
За такими разговорами проводили они время в этом доме с этими милыми людьми. Через два дня они точно решили опять отправиться в путь. Ноги еще болели, но ходить все же было можно.
- Валенки возьмите, - сказала бабушка.
- Нет, нет, нет, - они понимали, что в столь тяжелое голодное время эта семья сделала им и так много, а валенки - это уж слишком дорогое удовольствие, им было неудобно, а может даже стыдно, но они все равно не жалели того, что пошли куда-то, босиком, внимая ощущению.
Валенки им все равно вручили, не принимая отказа.
- Пойдемте с нами, - сказал он.
- Нет, сынок, - ответил дедушка, - возраст не тот.
- Возраст не имеет значения, - сказала она.
- Мы ведь не одни живем, нам сына с войны ждать надо, да и внуки у нас, они сейчас с невесткой у ее родственников гостят, - сказал дедушка.
- Ну что ж. Спасибо вам огромное, - поблагодарил он. - Валенки мы вам обязательно вернем.
Они попрощались с этой семьей и вышли на улицу. Но вскоре дверь открылась, и из дома буквально выбежала бабушка со свертком в руках:
- Детонька, - сказала она ей, - на, возьми, возьмите в дорогу.
- Да не надо, - сказала она.
- Но ведь вы хотите изменить мир, - сказала бабушка, - а мертвые уже не смогут его изменить.
Она всунула сверток с едой в ее руки, попрощалась и пошла в дом, оставив их в раздумье.
- Спасибо, - после некоторой паузы пробормотала она.
Они повернулись и пошли через всю деревню к следующей дороге. Почты в этой деревне не было, и она не смогла написать родителям.
- Какие хорошие люди, удивительно, что мы сразу попали к таким, - сказал он.
- Да.
Вышли на дорогу, шли молча, опять навалила тоска. К ней вновь вернулась глупость жизни, вина и ненависть к себе. Она не могла ему сказать, ей хотелось кричать: "Ты знаешь, мы ведь три года с папой не разговариваем из-за какой-то глупой ссоры, он не разговаривает теперь со мной, а знаешь, как это не смешно, как мне не хватает его общения, мы с ним всегда так хорошо говорили, интересно, весело, у нас был какой-то общий язык, мы могли спорить, доказывать что-то друг другу. Я хочу, чтобы все стало как прежде. А ты знаешь, как мне тяжело видеть глаза того человека, который теперь остался один жить в своем доме после той нашей потери, когда он смотрит на меня так, как будто бы просит меня, видит во мне надежду. Как я понимаю, как ему больно видеть пустую постель, где спал тот человек. И как мне сложно остаться там с ним, потому что я боюсь, потому что мне плохо, тяжело видеть ту самую пустую постель. И я себя ненавижу, потому что должна, обязана себя перебороть, потому что этот человек важнее меня. Я ненавижу себя за это. Господи, прости, прости, простите меня все, я не хочу вам ничего плохого, простите. Господи, пожалуйста, когда все это кончится? Забери меня".
Он ощущал, понимал, что она сейчас внутри готова взорваться, и опять повторил ей те слова, которые ее успокаивали:
- Тебя уже нет, нет, - и добавил, - нас уже нет.
- Спасибо.
- Ты сможешь. И тот человек вернется, я знаю.
Она посмотрела на него с такой благодарностью. Кто знает будет так или нет, но он в это верил.
- К тебе вернутся все, все, - сказала она, веря в это.
Так они дошли до следующей деревни, постучались в первый же дом, открыл парнишка лет семнадцати:
- Вы ко мне? - спросил парень.
- Ну, вобщем-то да, наш путь через вашу деревню лежит, - сказал он, - можно зайти погреться просто, мы только посидим и сразу же уйдем.