Однажды моя коллега, очаровательная учительница украинского языка и литературы, спросила:
- Почему бы вам не написать о своей семъе?
- Как я могу писать о "FataMorgana", я же не братья Вайнеры и не Стругацкие.
- Ну, о родителях. Насколько мне известно, они были очень порядочными людьми.
- Попытаюсь.
II. Главная часть
Только взялся за перо, как на шею мне бросился век-волкодав. Моя мама родилась в 1913 году в местечке Тальное нынешнего Уманского р-на Черкасской области. Её отец, мой дед Хаим, был столяром-краснодеревщиком. В 1914 году ушёл защищать свою черту оседлости. Вернулся с фронта Георгиевским кавалером, но уже вдовцом: моя бабушка умерла, когда моей матери было два года. Дед женился второй раз, и маму мою воспитывала тётя Даша, всего на полтора десятка лет старше её. Затем начались события, о которых А. Толстой написал "Хождение по Мукам". В точку попал, барин.
Жить маленькому ребёнку во времена мировых и гражданских войн не очень уютно, впрочем, как и взрослым. В семейных преданиях сохранилось имя двоюродного брата матери - Лёвы С., воевавшего у батьки Махно.
Как бы то ни было, мама к 33-му году закончила Уманский медицинский техникум, а в 1934 вышла замуж за моего отца Фроима. Он работал секретарём райкома комсомола в Плискове, закончив к тому времени курсы при Одесском училише Красных командиров. Отец очень гордился фотографией, где он сидит в президиуме рядом с Постышевым. В 1937 это чувство уступило место другому, не менее сильному.
В 1935 в семье родился первый ребёнок, мой старший брат Лёня. Отца перевели в Казатин, где в 1939 появился на свет я, до сих пор не осознавший зачем.
Жизнь налаживалась. Но 22 июня, в день рождения отца, Гитлер подпортил ему праздник. В 4 часа началась война, а в 9 отец уже примерял в военкомате гимнастёрку. С этого момента и начинается предание о синеньком платочке. Это был носовой платочек с синими полосками и якорьками по углам белого поля. Перед уходом отец разорвал платочек на две половины, одну взял себе, другую отдал матери со словами: "Жди меня, и я вернусь". Может быть эти слова и подслушал К. Симонов.
В последний момент мать с двумя малышами успела эвакуироваться. В багаже у неё было немногим больше этого платочка. Воспоминаний об этом времени у меня, по понятным причинам, не сохранилось. По рассказам матери я во время бомбёжек крепко засыпал, будить меня в это время было бессмысленно.
В 1944 году мы мы с эвакогоспиталем вернулись в Киев. Люфтваффе ещё продолжало бомбить Дарницу. Тут уж я помню, что засыпал при первом же взрыве. Эта особенность психики очень пригодилась мне потом. Мать начала налаживать жизнь в Киеве. Отец продолжал воевать. В конце 1941 попал в окружение, но вырвался из него со всеми штабными документами. Как он потом шутил, только благодаря водителю. На вопрос: "Как же мы будем двигаться с пробитыми скатами?", тот ответил: "Не беспокойтесь, товарищ командир. Если надо драпать, то мы и на барабанах нашего ГAЗ'а разовьём такую скорость, что их сраный Мерседес и не помыслит нас догнать!".
О войне отец почти ничего не рассказывал. Отделывался шутками. Цитировал сводки Совинформбюро, подражая голосу Левитана (я видел эти сводки в Третьяковской галлерее - "Над вечным покоем", "Золотая осень"). Сводки эти звучали примерно так: "От Советского информбюро. Сегодня доблестные войска N-ского фронта окружили вагон колючей проволоки и взяли в плен мёртвого ефрейтора Мюллера, который показал...".
В начале 45-го в город начали возвращаться недобитые жиды. К великому неудовольствию местных патриотов, завладевших квартирами и имуществом недобитков. Эти недобитки, "потеряв наглость", стали требовать возвращения имущества. В Киеве запахло погромом. У погромщиков был прекрасный пример братской Польши, где дело геноссе Гитлера удалось довести до конца и без его помощи (см. Едвабне, Кельц, далее везде).
В то время мы жили на Подоле. От справедливого гнева соседей по двору, возглавляемых шофёром Сонькой, водившей при немцах душегубки, нас спасла прекрасная женщина - Черноморова, спрятав нас с братом у себя. Милиция не вмешивалась. Мать узнала о погроме. Она работала операционной сестрой в госпитале на Печерске. На полуторке с группой выздоравливающих раненных она ворвалалась во двор и там погромщикам они устроили такой погром, о котором ещё долго говорили на Подоле. Потом появилась доблестная милиция, защитила погромщиков, но Соньку арестовали и, кажется, за "подвиги" во время оккупации всё-таки повесили, а может и не повесили. Во всяком случае сейчас её имя носит один из факультетов пресловутой МАУП. А у нас с братом с той поры осталась стойкая аллергия на прекрасную еврейскую песню "Бай мир бисту шейн", на мотив которой, издевательски картавя, буквально вплёвывали в лицо каждому опознанному еврею слова "Стагушька неспеша дагожьку пегешла...Я никому не дам, пусть скюшает Абгам, сегодня мой Абгаша вихадной".
С 1944 года мать служила в госпиталях. Её ценили. Каждый год на День победы она получала поздравительные открытки от маршала Гречко, имела награды. Летом 1945 года мы отбыли на место службы отца в Австрию, а потом в Венгрию. Так воссоединились обе половинки синенького платочка. Через несколько лет мы возвратились на (не знаю, как назвать), но уже точно не родину, на землю. Пошла трудная жизнь. Отец сильно заболел, хотя на фронте ни разу не чихнул. Мама выхаживала его и нас. Устроились с жильём. В общем жили не лучше и не хуже других.
Затем я и брат "с рыбным обозом и мешком картошки" двинулись в институты. Родители выучили обоих. Мы становились на собственные ноги. Мама и папа и тут старались нам помочь, души не чая во внуках. На 30-летие Победы родители получили благоустроенную квартиру..
Но история с платочком продолжалась с трагическим исходом для обоих. Нельзя забывать, в какой стране жили. Нигде и никогда. Первым умер отец. Диагноз - от хамства. Сам по себе добрый, контактный и отзывчивый человек, он от других того же не ждал. Но элементарного уважения - как минимум. Летом 1981 я и отец поехали в Киев. Там ему должны были вручить медаль "За оборону Киева". Ничего, кроме саркастической улыбки, она у него не вызывала. Однополчан практически не осталось, и мы пошли в его любимый ресторан "Театральный", отметить, так сказать. Отметили... В меню стояло одно блюдо - комплексный обед с компотом. Летняя жара, отец просит минеральную воду. Официантка отрезает: "Не положено!". Просит воды из-под крана. Не положено. Ему становится дурно. Просит воды. "Не положено!" - уже орёт эта блядь - "Ходят тут всякие, бряцают своими бляхами, сейчас вызову милицию". Дело приобретает скверный оборот. Я знаю то, о чём отец не догадывается. Сейчас эта сука действительно позовёт своих ёбарей-ментов, и тут тебе не фронт - забъют ногами. Смерть в ментовской пыточной 100%. С трудом доставляю его на вокзал. Попадает в больницу с инфарктом.
Через год отец идёт в своё почтовое отделение поинтересоваться, почему ему не доставляют пенсию величиной в 65 руб? Взашей выталкивают с криком. "Мы вас на фронт не посылали. Ветераны-сраны, народ обжирают!". Инсульт, от которого он уже не поднялся.
На его похороны пришли сотни людей. В военкомате мне отказали в красных подушечках для боевых наград. Вместо них военком зачитал мне ст. 216 "Устава внутренней и гарнизонной службы", в которой написано, что воинские почести (подушечки) положены офицерам, начиная с майора, а он закончил войну капитаном.
Мама положила ему в гроб половину синенького платочка. Не прошло и года, как умерла и она. Вторую половину она и забрала с собой.
Вскоре начались такие времена, о которых в Библии сказано: "И живые позавидуют мёртвым".
III. Заключение
Дорогая Нина Ивановна! Вы мне исключительно симпатичны. Кроме Ваших милых внешних черт, мне особенно нравилось в Вас редчайшее ныне качество - принципиальность в оценках. Ни толстый кошелёк родителей, ни их высокое служебное положение не могли заставить Вас оценить знание лоботрясов (мажоров) не по заслугам. Посему и не прошу я у Вас высокой оценки. Из Ваших рук я согласен на любую, даже на такую, которую мне чаще всего выставлял мой любимый учитель, тоже, кстати, украинского языка и литературы, Афанасий Юрьевич Макивчук.