Люблю ехать в ночном поезде. В вагоне уже все угомонились. Нет надоедливой беготни в коридоре. Стучат колеса на стыках, картинка за окном словно втягивает в себя. Лес и лес, деревушки, поля... Белый снег смыкается с чернотой ночи. Вроде все обычное, многократно виденное, но ты почему-то жадно всматриваешься в окно, ожидая каждую секунду какого-то чуда. Дорога словно соединяет временные пласты твоей жизни, день вчерашний и день завтрашний.
Вагон дернулся. Потом дернулся еще раз. За окном мелькнули очертания каких-то строений. Станция. "Скрибовцы", -- прочитал я название. Почему-то здесь мы застряли.
"Что-то на путях дальше произошло, -- нервно зевая, сказала проводница, -- Авария, что ли..."
Я немедленно вышел в тамбур и спрыгнул на перрон. Так хорошо было после душного купе вдыхать морозный, словно с пузырьками шампанского, воздух.
-- Ты не боишься остаться? - услышал я рядом голос Ирины.
-- Я никуда не ухожу. Вон красный семафор впереди горит.
-- Где?
-- Смотри туда.
-- Что это там?
На этот раз уже я переспросил:
-- Где?
-- Ну, там, куда ты мне показывал.
-- А что там?
-- Посмотри. Не видишь?
Я напряг зрение. И точно. На фоне ясного звездного неба я увидел отчетливые силуэты трех фигур. Они словно шли друг за дружкой, бестелесные, легкие, но отчетливо видимые, удаляясь к горизонту. Призрачные фигуры чуть колыхались, словно их обвевал ветерок. В станционной ночной тишине отчетливо ударил молоточек, раз, другой. Обходчик неторопливо шел вдоль поезда.
-- Вы видите? - спросил я его, показывая на фигуры.
-- А-а, эти ... Их часто здесь видят.
Вот даже как. Я не мог оторваться от фантастического зрелища. Первая фигура уже скрылась за горизонтом, и две другие следовали своим маршрутом. Когда последний призрачный путник вплотную приблизился к небесному краю, мне показалось, что он оглянулся (я даже ощутил на себе цепкий внимательный взгляд). И исчез.
Х Х Х
-- Костев! Костев!
-- Я, товарищ лейтенант.
-- Ты сейчас не занят?
-- Никак нет, товарищ лейтенант.
-- Вот и хорошо. Возьми троих бойцов и ко мне. Только бегом. Надо двух арестованных в Гродно доставить, вы как раз на пассажирский успеваете.
Так и получилось, что 5 февраля 1945 года они четверо - сержант Илья Костев, ефрейтор Варлам Кучеров, рядовой Ашот Джаводян и рядовой Михаил Нуворин - сели на станции Лида в вагон пассажирского поезда и поехали в сторону Гродно. Конечно, поехали не сами по себе, а сопровождая двух арестованных - парня и девушку. Арестованные молодые, лет по двадцать, не старше. Но птички важные. Сержант Костев получил на них два толстых сопроводительных пакета, по одному пакету на каждого конвоируемого. Пакеты вместе с арестованными предполагалось сдать в Гродненское управление НКГБ. Маршрут привычный, дело несложное, даже приятное, потому что на добрых полтора-два дня ты выпадал из обычной службы, которая таила разные и не всегда приятные сюрпризы. Служба проходила вроде бы в глубоком советском тылу, но для них, бойцов специального бронепоезда из состава дивизии НКВД по охране железных дорог, здесь был настоящий фронт. Почти каждый день они участвовали в боевых операциях - а сражения здесь шли, мама не горюй. Армия Крайова, армия бульбова, националисты, дезертиры, диверсанты, бандиты, -- и все вооружены до зубов, злые, голодные, войной натасканные... При таких обстоятельствах сопровождать арестованных на поезде - почти приятная прогулка. Понятно, расслабляться в дороге не стоило, разные варианты случались. Следить внимательно надо за обоими, девка, пожалуй, тоже ножом может пырнуть, вон на нее какой пакетище. Впрочем, расклад такой: арестованных двое, они без оружия и мужчина только один. Их же четверо мужиков с четырьмя автоматами. Надежный добрый ППШ в миг может наделать дырок в человеческом теле.
Хотя уже через несколько минут после того, как поезд тронулся, сержант Костев успокоился. Не первый раз он участвовал в конвоировании. Нутром чуял настрой другого человека, кто на что способен. Словно видел изнутри своего подопечного. Понимал, что творилось у него на душе. Сейчас Костев ясно видел: какого-то сопротивления и попытки побега со стороны этих двоих не будет. Парень, как только сел на скамейку, сразу закрыл глаза и словно задремал. Углубился в свои мысли. Может, и вправду кимарнул. В зимнем лесу особо не наспишь, а тут, в вагоне, тепло и затишно. Девчонка в окно жадно смотрит, понимает, что эти леса и поля, может, в последний раз видит. Запомнить хочет. Четко осознает свою ситуацию. Куда уж ей бежать? Костев несколько минут внимательно всматривался в ее лицо. Обычная девчонка, прямо из вёски (деревни - белор.). Наверно, сама не террористка, так, подруга какого-нибудь главаря. Дадут лет пять, ничего, не пропадет.
Костев сел на другую скамейку, через проход, так, чтобы всех видеть и контролировать. Автомат сбоку, рука - на прикладе. В таком положении, если что-нибудь случится, он за секунду успеет вскинуть оружие и положить палец на спусковой крючок. На войне выбор простой: или ты убьешь, или тебя убьют.
Костев в их группе был старший не только по званию, но и по возрасту. Тридцать пять годков отмахал, остальные так, желторотые, по сравнению с ним, пацаны. Жизнь кой-чему его поучила. Хорошо поучила, и наука в итоге оказалась полезной. Сразу после революции он чуть не сгинул, остался в той страшной круговерти один, без родителей, но как-то ухватился за края полыньи, выдюжил. Побеспризорничал, покатался на крышах вагонов (словно уже тогда к своей нынешней, "железнодорожной", службе готовился). Не по годам соображал. Быстро понял, что работники при продуктах никогда голодными не бывают. Так с этой простой мысли начался путь Ильи Костева, его главная жизненная дорожка. И уже в конце тридцатых он, скромный и неприметный работник ОРСа (отдел рабочего снабжения), такими суммами ворочал, такие дела делал... Все эти товарищи коммунисты, пламенные ленинцы-сталинцы, любители поговорить с трибуны о грядущей мировой революции, на публике смотрели на него с презрением: дескать, торгаш проклятый, хоть и наш, советский, но не ровня им, борцам за светлое будущее... Только куда им без него? И пожрать любили, будь здоров, и выпить, и домой им всяких продуктов да товару дефицитного привези. За горелым непропеченным хлебом никто из этих начальников не давился. Конечно, Костя указания партийных товарищей исправно выполнял, но при этом и себя не забывал. О себе в первую очередь заботился. Действовал осторожно, аккуратно, не зарывался и не наглел. Заветная, надежно спрятанная шкатулочка неуклонно пополнялась. Да не бумажными деньгами, им веры не было, а вечными "камушками" и золотыми царскими червонцами. Костев твердо знал, что благородный металл никогда не подведет. И кто-то невидимый словно подсказывал Илье, что надо делать, как поступать. Этому внутреннему подсказчику Костев доверял безоговорочно. Однажды он очень ясно почувствовал - надо уходить, все, шабаш. Не колебался ни секунды. Немедленно бросил насиженное место, с одной только шкатулочкой уехал за тысячи километров. В чужих краях поднимался тяжело, медленно, ведь начинал-то с нуля. Позже узнал: в том городе, откуда он драпанул, чекисты в одну ночь всю торговую братию арестовали. Так и так, вредители, искривляли правильную линию товарища Сталина, разваливали торговлю и все такое прочее. Получилось, очень вовремя он оттуда чесанул. Пока был в бегах, с одного места на другое переезжал, тех чекистов шибко бдительных пересажали самих. Так дело и заглохло, никто его всерьез не искал, потому что если бы захотели найти, при паспортной системе нашли бы за две недели.
Отстали от него, и слава Богу! Накануне войны Илья Костев на новом месте был человеком номер один. Всем нужный. Формально занимал должность скромного товароведа опять же в ОРСе, а на деле крутил такие торговые операции, на зависть десятку дореволюционных купцов. Чтобы в армию не попасть (а перед самой войной понеслось тотальное загребание), оформил себе Костев "белый билет", не дорого и получилось. Впрочем, тот, кто с неба за ним наблюдал, только посмеивался. В 1942 году пришлось Костеву от своих мнимых болезней открещиваться, так сказать, обратную процедуру вершить. Обивал порог военкомата и писал слезные заявления, чтобы отправили на фронт. Именно таким образом ему можно было в тот момент спастись.
Илья Костев, успешно ковавший победу в тылу, завернул в нужном направлении вагон с добротной американской помощью: ну, там тушенка-мушенка, сахар-махар и прочее. Оказалось, что вагон - это чересчур. Пришлось вот так спасаться, потому что под горячую руку могли и шлепнуть.
Военная служба пришлась Костеву по душе. Попал он все же не на фронт (помогли нужные люди, дай Бог им здоровья!), а на бронепоезд, который в боевых действиях к тому времени не участвовал, а использовался исключительно для охраны железных дорог. Пришлось, правда, пережить Костеву бомбежки и обстрелы, тоже не сахар (похищенный) дело, но ни царапины при этом он не получил.
Был Костев исполнительным незаметным солдатом, умевшим достать разные нужные мелочи. Начальство это качество вскоре оценило. Расторопного воина представили к медали "За боевые заслуги", и как-то очень быстро он сделался сержантом. Так неспешно катились военные месяцы, и катился тихонько его родной бронепоезд вслед за наступавшими частями Красной Армии. Летом 1944 года их подразделение, похоже, окончательно остановилось в этом небольшом белорусском городке. Городок имел немного чудное название - Лида. Впрочем, Костеву было все равно, как он именовался - Лида, или, допустим, Нина, главное, что здесь он сделал очень важное для себя открытие. Костев понял, что его заветную шкатулку, которая осталась дома в тайнике, может ждать достойное пополнение. Да, именно так. Война несла не только смерть и разрушения. При умелом подходе можно и с хорошим капитальцем вернуться, да-с.
Однажды в этой самой Лиде проводилась большая облава. Солдаты из НКВД. НКГБ, их железнодорожной дивизии окружили центр города и методично прочесывали квартал за кварталом. Костев стоял в оцеплении недалеко от базара. Там в одно мгновение торговля прекратилась, и началась паника. Народ бросился врассыпную. Пачку каких-то бумажек, перетянутых аптекарской резинкой, Костев увидел возле забора, на краю лужи. Быстро глянув по сторонам, он торопливо сунул находку в карман шинели. Его товарищи рядом тоже хватали, кому что попадалось - масло, творог, яйца - благо, хозяева товара разбежались.
Потом уже, когда все кончилось, Костев извлек из кармана трофейную пачечку и внимательно осмотрел ее. Это были деньги, но не советские рубли, не германские марки, не польские злотые, а американские доллары. Костев видел когда-то их изображение на картинках в книжке и запомнил. Он вообще сразу напрочь запоминал все, что касалось денег, золота, бриллиантов. Может, ему на роду было написано работать каким-нибудь банкиром, да революция перекрыла этот путь.
Перед Костевым сразу возник вопрос: что с находкой делать? Отдать начальству - глупее не придумаешь. Затаскают в "СМЕРШ" на допросы, того и гляди, в штрафную угодишь. Доллары можно было выкинуть - и сразу избавиться от лишних проблем. Но так поступить с деньгами было бы совсем по- варварски. Не случайно же они ему попались. Оставить при себе - как бы в шпионы не угодить со всеми последствиями...
Костев почти всю ночь не спал, думал. Вдруг ему пришла мысль: что, если найденные деньги попросту старые и негодные, ну, как царские рубли или "керенки"? Для какого-нибудь коллекционера ценность, только попробуй найди сейчас этого коллекционера. Однако что-то Костеву подсказывало, что доллары совсем не случайно оказались на базаре. Значит, на что-то их меняли. Оставался один выход - свалившуюся с неба пачечку куда-нибудь спрятать понадежнее и уже потом спокойно обмозговать ситуацию.
Через день после облавы Костева отправили сопровождать арестованных (их часто задействовал таким образом Лидский транспортный отдел НКГБ, людей вечно не хватало), и он ехал в поезде, словно какой-то буржуй заокеанский с пачкой долларов в кармане. Выйдя в тамбур покурить, Костев внезапно вспомнил разговор с буфетчицей Зосей на железнодорожном вокзале в Гродно. С очаровательной паней сержант познакомился в свой первый приезд в Гродно. Столкнулись в буфете, разговорились и ... какая-то искра пробежала между ними. Костев в людях не ошибался, и вскоре именно через веселую и разговорчивую буфетчицу он вел свои немудреные коммерческие дела. Ясно, не такие масштабные, как до войны, но две золотые царские десятки лежали в каблуке его сапога. В момент перекура в памяти Костева отчетливо всплыла фраза, однажды сказанная Зосей: "Може, пану беньдзе потшебна выменять даляры, то проше бардзо (если надо будет поменять доллары, то пожалуйста - польск.)."
"Даляры" -- это же доллары", -- озарило Костева в тамбуре.
И точно. При виде заморских бумажек у пани Зоси жадно загорелись глаза. Короче, к золотым монетам в каблуке добавилось еще кое-что. В один из приездов расторопный сержант был накормлен роскошным ужином, после чего как-то само собой получилось, что он остался у гостеприимной хозяйки ночевать. Совершенно неожиданно (или, наоборот, закономерно) служба Костева приобрела характер какой-то размеренной и почти уютной жизни. Война все дальше уходила на запад, и Костев уже был почти уверен, что он вернется с нее живым. Почаще бы выпадали ему такие конвоирования, и поменьше - боевые операции в лесах.
... Наверное, Костев задремал, потому что, раскрыв глаза, он отметил, что в вагоне стало гораздо темнее. Серый февральский вечер надвигался незаметно и неотвратимо. Их подопечный поерзал на скамейке, расстегнул свое кургузое пальтишко и сказал:
-- Мне патрэбна да ѓбiкацыi (Мне нужно в туалет - белорус.).
Понятно. Парню захотелось малость отлить. Костев поднялся, по-прежнему не снимая правой руки с приклада автомата.
-- Пошли.
Ефрейтор Кучеров вопросительно посмотрел на Костева, но тот махнул рукой: сиди. В тамбуре сержант быстро сказал арестованному:
-- Слушай, может, у тебя есть какие-нибудь деньги, в тюрьме их у тебя заберут, обыщут с ног до головы. Лучше отдай их мне, я тебе в Мостах возьму что-нибудь пожрать, ну, там, папирос. "Бимбара", если хочешь, потянешь, все ж веселее ехать. Подумай сам, ну?
Парень внимательно посмотрел на Костева и почему-то улыбнулся, широко и как-то по-детски:
--У мяне ёсць рэйхсмаркi i польскiя злотыя. Я ѓвесь час, пакуль ехаѓ, думаѓ, што з iмi рабiць.
Ах, ты, холера, как все удачно складывалось!
Когда сержант Костев вместе с арестованными вышли в тамбур, ефрейтор Кучеров весь внутренне напрягся. Ситуация могла измениться в одну секунду. Хрясь - неторопливому, вечно как бы задумавшемуся, сержанту по башке, хрясь - второй раз по яйцам, чтобы не успел опомниться, автомат - на себя, и падай, ребята, кто куда, потому что от автоматной очереди никому мало не покажется, насквозь прошьет. Могло такое произойти? Запросто. Хотя вообще-то реакция у сержанта - будь здоров! Они как-то лес прочесывали еще осенью прошлого года. Погода такая же была невеселенькая, дождик какой-то непрерывный накрапывал. Из-за этого самого дождика ничего толком разглядеть было невозможно. И когда впереди кусты качнулись, Кучерову показалось, что это просто ветер гуляет. Он подумать ничего не успел, как Костев пуль пятнадцать в куст и засадил. И точно, оттуда здоровый такой громила с немецким "шмайсером" вывалился. На Кучерова после этого икота напала - только добрый глоток водки смог ее прекратить.
--Как ты его разглядел? - спросил он Костева вечером.
-- Никак. Почувствовал что-то.
После этого Кучеров старался держаться Костева - верил, что возле него надежно. Кучерову очень хотелось вернуться домой живым. Понятно, что каждый хотел на войне уцелеть, да что за война без убитых и раненых? Что кому-то надо на войне умирать, Кучеров не спорил. Для себя он такой вариант тоже поначалу предусматривал.
22 июня 1941 года прямо после школьного выпускного вечера пошел Варлам в военкомат, добровольцем, значит, на фронт записываться. Все ребята из их класса пошли, только никого не взяли. И как сперва горевали они, думали, что война быстро закончится, а они в таком грандиозном событии не поучаствуют. Потом Кучерову было смешно вспоминать свои тогдашние мысли. Его призвали в сорок втором, в самый разгар войны. Он, уходя на фронт, прощался с родителями навсегда, уже понимал к тому времени, какая мясорубка идет. На многих его одноклассников быстро стали приходить "похоронки". Мать писала: "Авдотья Савелова получила извещение... На прошлой неделе соседке Катьке почтальонша принесла. Ты бы поберегся, сынок, мы тебя очень ждем".
Кучерову очень повезло - он попал служить на бронепоезд. В пехоте уже давно бы сгинул, там долго не жили, в артиллерии или в танкистах, пожалуй, тоже... Погибали, конечно, и здесь, на бронепоезде, только все-таки пореже, чем в ДКА - Действующей Красной Армии.
А потом ефрейтору Кучерову пришло письмо. Не привычное, от родителей, от одноклассницы Насти Боковой. Она была первой красавицей в их классе, и Варламу тоже нравилась. Ну, нравилась, красивая девчонка, высокая, стройная, коса до пояса. Только Варлам реально смотрел на жизнь, отлично понимал, что шансов у него никаких. Возле нее такие кавалеры увивались, Вовка Татаринов, боксер, например. Что ж, ему, неприметному Варламу, Вовке и его приятелям дорогу переходить? Так и без глаза можно остаться. А в десятом классе наперекор всему влюбился Варлам в Настю просто без памяти. Портрет ее в своем дневнике нарисовал, рядом какие-то розочки накарякал, прямо, как девчонка какая-то. На выпускном вечере пригласил ее танцевать и решился, сказал: "Настя, я без тебя жить не могу". Настя засмеялась, погладила его по щеке, так, что его сразу в жар бросило, но ничего не ответила. Им, девчонкам, наверно, нравится вот так парней в беспамятство загонять. А на следующий день сразу стало как-то не до любви. Да и Вовка Татаринов, кажись, там возле нее очень прочно обосновался. Вовку забрали в армию раньше Варлама, и "похоронка" на него пришла еще тогда, когда Варлам жил в родном городе. Узнав новость, Кучеров тогда словно заледенел. С ним было такое однажды на соревнованиях по лыжам. В какой-то момент он почувствовал, что руки, ноги и вообще все тело сделались чужими, деревянными, не его...
Про Настю Варлам особо не думал, лишь изредка вспоминал, как о чем-то далеком, давно прошедшем в его жизни. И вот летом 1944 года, уже в Лиде, Кучеров получил от Насти письмо:
"Здравствуй, Варлам!
Может, ты забыл меня, на войне у тебя другие заботы, только я тебя вспоминаю каждый день, и каждый день ты становишься для меня все милее и милее..."
Раз пятьдесят перечитал Кучеров это письмо. Что же получается? Настя, красавица Настя, о которой он грезил в школьные годы, сама признается ему в любви? Получалось, так. Ах, господи, господи! Что же это... да это же... ну, так ведь...
Он написал ей в ответ длинное сумбурное письмо, потом вдруг засомневался, написал другое, поменьше, но такое же сумбурное. Две недели держал у себя в кармане гимнастерки и, наконец, решился. Как тогда на выпускном. Получилось в итоге немного смешно. Он отправил свое письмо, а на следующий день получил второе от Насти:
"Почему ты не отвечаешь? Может, не хочешь мне писать? Может, у тебя кто-то есть? Так и напиши, я не буду больше тебя беспокоить".
В общем, не письмо, а сплошные вопросительные знаки. Да кто у него может быть? Это командир бронепоезда подполковник Георгиев держал возле себя ППЖ - смешливую машинистку Раю с белыми кудряшками. Так-то подполковник, а он ефрейтор. Конечно, дело не только в звании. Вон у Костева, говорят, какая-то буфетчица в Гродно есть, а товарищ из солнечной Армении Ашот Джаводян в каждом городке, в котором они останавливались, по невесте имеет. Ашоту везде весело и хорошо. Но такое не для Варлама Кучерова. Он хочет, чтобы все было по-настоящему. Вот Настюха Бокова, это да... Настенька разбередила ему душу. В какой-то момент Кучерову остро захотелось остаться в живых. В принципе, это было плохо. Начнешь за жизнь каждую секунду опасаться, где-нибудь фатальную ошибку можешь допустить.
Ефрейтор Кучеров вроде сонно помаргивает, а на самом деле зорко за тамбуром приглядывает и одновременно девушку из поля зрения не выпускает. Нет сержанта рядом - он за старшего, таков порядок.
Хлопнула дверь, Костев и арестованный возвращаются. Странное дело, Кучерову показалось, что они оба чем-то довольны, чему-то радуются. Интересно, чему? За окном между деревьями замелькали темные строения. Они подъезжали к станции Мосты. Поезд стал замедлять ход. Мелькнули какие-то домишки, впереди замаячила водокачка...
Когда за окном показались первые дома, Ашот Джаводян внимательно посмотрел на трубы. Дымы поднимались почти вертикально, значит, мороз крепчал. Еще только начало февраля, зима в самом разгаре. Плохо, когда холодно. Джаводян поежился, достал руки из карманов полушубка и подышал на ладони. Он очень мерз в этих неуютных, мрачных и враждебных местах. Даже в помещении его начинал колотить озноб, а уж на улице все застывало у него внутри. Тем острее, тем отчетливее Ашот понимал, как ему повезло с оставленной далекой родиной, с теми местами, где он родился и вырос. И люди там совершенно другие, добрые, веселые, открытые. Даже его восьмидесятилетняя бабушка может на празднике бокал вина выпить и не поморщится.
Джаводян внезапно представил, что они четверо едут не в Гродно, а к нему на родину, в Армению. Подъезжают в его родное село, и их встречают, как самых дорогих гостей. Ну, а что? После войны можно и поехать. Понятно, что его товарищам побыстрей домой хочется, но недели на две могли бы задержаться. Ох, всю жизнь бы потом вспоминали. И молодое вино, и старый коньяк, и отборные шашлыки!
Джаводян даже слюну сглотнул. Он замерзал в этом полутемном дергающемся поезде и хотел жрать. Тут двух зайцев одновременно убиваешь: когда поешь, сразу теплее становится. Джаводян грустно вздохнул. Раньше, чем они доберутся до Гродно, все равно поесть не удастся. Арестованных они всегда конвоировали на голодный желудок. Немудреное правило подтвердилось совсем недавно, когда Сеня Головин получил пулю в живот. Сеня участвовал в конвоировании бандглаваря "Желязного". Тот как-то ухитрился спрятать в сапог браунинг и в дороге попытался бежать...
В Мостах сержант Костев выскочил на перрон. Джаводян видел, как мелькает его фигура в вокзальной толчее. Молодец, командир, все знает, обо всем заботится. Главное, чтобы "бимбара" прихватил. Ну, "бимбар" на всех станциях продают. И деньги у него всегда есть, не зря сержант до войны где-то в торговле зашибал. Эх, Костев, поедешь в Армению, какой там коньяк люди пьют. Рубиновый, на солнце сверкающий, вишневой косточкой пахнет. Уф! Джаводян даже зажмурился, представив картинку. Местный "бимбар" мутный, вонючий, но другого-то ничего нет. А после него, как ни крути, теплее становится. И на душе, и в организме. Нет, когда Ашот домой вернется, он неделю коньяк будет пить самый старый, самый выдержанный. Тот, который дедушке его дедушка в наследство оставил.
Вагон стал наполняться людьми. Мелькали немецкие, польские, советские шинели, полушубки, какие-то гражданские пальто еще дореволюционного фасона, овчинные тулупы, вытертые шубы непонятно какого меха.
Джаводян положил автомат на колени и внимательно оглядывал лица входивших. На лицах много чего написано для опытного взгляда, надо только уметь это прочитать. Джаводяну казалось, что он умел.
После Мостов красноармеец Михаил Нуворин вышел в тамбур покурить. Он щедро сыпанул табаку из кисета, ловко свернул цигарку. Нуворин стоял в тамбуре, курил и улыбался. Собственно, он мог бы не смалить до самого Гродно, курец был так себе. Не хотелось больше сидеть в душном непроветренном вагоне. И почему радостный, товарищам не расскажешь. Губы так и расползались в дурацкой ухмылке, Нуворин это просто чувствовал. Басурман Джаводян уже и так подозрительно посматривал на него. За Мостами Нуворин быстрее рванул в тамбур.
Ах, как хорошо у него было на душе. Как он радовался всему: и хмурому февральскому дню, и этому пошарпанному темному вагону. Даже мотивчик какой-то довоенной веселенькой песенки крутился беспрерывно в голове.
Два дня назад Нуворина вызвал к себе оперуполномоченный "СМЕРШа" капитан Бритых. Это был низенький пухленький человечек с заметной уже лысиной, которого боялись все. Он даже, когда представлялся, низким зловещим голосом рычал и шипел:
-- Капитан Бр-ритых, контр-р-разведка "Смер-р-шш"!
При встрече с ним даже командир бронепоезда подполковник Георгиев как-то нехорошо бледнел. Естественно, что за два километра старался обойти капитана красноармеец Нуворин.
Но вот получилось так, что капитан Бритых лично вызвал к себе красноармейца Нуворина. Признаться, поначалу Михаил крепко струхнул. Да и было от чего. В ратной биографии солдата было одно ранение, из наград - одна медаль "ЗБЗ" ("За боевые заслуги"). Это то, что выделяло его в лучшую сторону. Зато всяких выговоров и последних предупреждений Нуворин имел выше крыши. Последний раз крепко выпивший он попался на глаза адьютанту бронепоезда лейтенанту Тимиреву. Вроде и невелика шишка лейтенант, но очень паскудный по характеру и должностью своей крепко гоношился. Увидев еле стоявшего на ногах бойца (и это в десять утра), рассвирепел и пообещал отправить выпивоху в штрафную роту. Такое уже случалось с другими, и угроза была очень реальной и смертельно опасной. К счастью, происшествие обернулось для Нуворина десятью сутками строгого ареста. Что, с одной стороны, вышло и неплохо. Десять дней на гауптвахте - не самое веселое время, но в этот период в боевых действиях не участвуешь.
В родную часть Нуворин вернулся малость похудевший - со жрачкой на "губе" было хреновато - и довольный. После того случая к бутылке прикладываться он, конечно, не бросил, старался лишь соблюдать осторожность. Эту суку Тимирева тоже, по возможности, обходил. Перестал посещать одну хату в Лиде, почувствовал там какую-то тревогу и решил, что туда - не ходок. Оставалось еще одно местечко, правда, далековато, почти на окраине города, и мимо руин надо было проходить (очень опасное место, там средь бела дня застрелили предыдущего командира бронепоезда полковника Боброва, как раз 7 ноября 1944 года, сделал кто-то подарочек Советской власти), зато на том маршруте точно на начальство не наткнешься.
Было, было от чего трухануть красноармейцу Нуворину, идя в зловещий кабинетик капитана Бритых. А оказалось, все ничего, и даже очень неплохо. Страшный капитан встретил Нуворина весьма любезно, за стол усадил, папиросками какими-то диковинными угостил ("Египетские", -- небрежно сказал Бритых, но Нуворин как-то не понял, что к чему). И полилась промеж них приятная беседа. Капитан расспрашивал красноармейца о житье-бытье, о том, какое настроение в его подразделении, кто какие разговоры ведет. И даже поинтересовался капитан, чем думает Михаил Нуворин заняться после Победы, в мирный, так сказать, период. О, этот вопрос очень обрадовал красноармейца.
-- А сержант Костев, -- как бы между прочим сказал капитан Бритых. - Что он из себя представляет?
Нуворин сначала не понял.
-- Ну, какие разговоры он ведет в казарме, чем в свободное время занимается?
Нуворин задумался. Он с сержантом Костевым особо не пересекался. Пару раз прочесывали в составе одной группы лес - и все. Да еще пару раз отвозили в одном конвое арестованных в Гродно. Сержант как сержант. Обычный. Тихий. Незаметный. Приказывая, может и рявкнуть, понимает, что так иногда доходчивее.
-- Ну, вот с сослуживцами как сержант Костев общается, о чем с ними разговаривает?
-- О разном разговаривает.
-- Анекдоты рассказывает?
-- Анекдоты... Рассказывает.
-- Какие? Расскажите.
Ах, как нехорошо сделалось в этот миг на душе у Нуворина. Анекдоты он слушал с удовольствием, смеялся до слез, так некоторые ему нравились. Смеялся и сразу забывал.
-- Неужели ни одного не помните?
Нуворин сокрушенно развел руками.
-- Ай-яй, как плохо. Как же вы в школе учились?
-- Не понял, товарищ капитан.
-- В школе вы учились? Какое образование имеете?
-- Пять классов.
-- Вот, пять классов закончили. Вам стишки разные в школе задавали...
-- То стишки. Я их легко запоминаю.
-- Тьфу, черт! - не выдержал капитан Бритых.
Но тотчас заулыбался. Подошел поближе к Нуворину и, наклонившись к нему, отчетливо произнес:
-- Когда в следующий раз сержант Костев будет рассказывать анекдот, представьте, что это стишок, и запомните от начала и до конца. Вы поняли меня, красноармеец Нуворин?
-- Так точно, товарищ капитан! - подскочил Нуворин.
-- Сидите, сидите. Я поручаю вам ответственное задание. Присмотритесь повнимательнее к сержанту Костеву, послушайте, что он говорит. Вы меня понимаете, Нуворин?
-- Так точно, товарищ капитан!
-- Запомните, мы не случайно вас выбрали. Контрразведка "СМЕРШ" вам полностью доверяет. Учтите, такое доверие мы оказываем далеко не каждому. Не каж-до-му. Поэтому мы надеемся, что вы проявите смекалку и находчивость и выполните наше задание.
-- Да я...
-- Вы понимаете, что о нашем сегодняшнем разговоре - никому ни слова, ни полслова. Если кто спросит, зачем я вас вызывал, скажете, что предупреждал о недопустимости дальнейших пьянок.
Аж в краску бросило Нуворина после этих слов. Все знает хитрющий капитан, обо всем доносят. Так ведь, может, тот, кто с тобой пьет, сразу и докладывать бежит.
Назад Нуворин не шел, а летел. Он и мечтать не мог, что сам капитан Бритых обратит на него внимание. Получить такое задание, вон, и про образование спросил, может, если удачно все выйдет, еще чего-нибудь поручат. Такого... такого... За сержантом Костевым он посмотрит, аккуратно понаблюдает. Вот тихоня. Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся. Если получится пособить "смершевцу", глядишь, и орденок какой-нибудь кинут, не с одной же медалью домой возвращаться. И главное, главное, пока все это будет длиться, война и закончится. Сколько она там будет идти, уж к лету наверняка закончится. За капитана Бритых надо держаться, он - сила. А сержант Костев действительно какой-то скользский. Вечно у него дела, озабочен, как колхозный бригадир, исчезает куда-то. Вдруг шпион?
В Гродно они приехали, когда стемнело. Одинокая желтая лампочка чуть светилась над входом в вокзал.
Идти им предстояло не так, чтобы далеко, но по непроглядной февральской темноте и через руины. Двигались так. Впереди шел ефрейтор Кучеров, за ним - арестованный парень, за ним - Джаводян, за Ашотом - девушка. Замыкающим шел Нуворин. Костев, находясь сбоку, контролировал всех.
Когда шли мимо разрушенных домов, из руин послышался отчетливый шорох. Костев мгновенно вскинул автомат, нервно поводя стволом, и вся группа насторожилась. Но ничего, миновали.
Вот и трехэтажное, в каких-то мрачных серо-зеленых разводах, здание УНКГБ. Говорили, что во время оккупации здесь размещалось гестапо. У дверей Костев на секунду придержал парня.
-- Если будут папиросы забирать, не соглашайся, шуми. Должны оставить.
И легонько подтолкнул его в спину, мол, иди, не робей. Арестованных быстро принял хмурый мордатый лейтенант госбезопасности.
-- Давайте удостоверение - командировку отмечу. Ужином, извините, не располагаю.
-- У нас сухой паек с собой.
-- Ну и отлично. А переночевать можете там, в конце коридора.
-- Знакомое место.
-- Тогда, хлопцы, прощевайте. У меня еще дел по горло.
Лейтенант исчез, озабоченный и неулыбчивый. А Костев вместе со своей командой пошел в угловую комнату в конце коридора. Там стояли старый диван, стол и пара стульев, в этой комнате они уже несколько раз ночевали. Распорядок был привычный. Не торопясь, перекусили. Костев всем налил самогона, которым он разжился в Мостах. Сразу стало тепло и хорошо. Особенно обрадовался долгожданному ужину Джаводян. Понятно, они там, на Кавказе, к голоду непривычные, в случае чего, виноградом с мандаринами перебиваются.
Перекурили и стали укладываться. Костев, по праву, на диване, Джаводян - на стульях, Нуворин и Кучеров - на полу.
Кучеров проснулся среди ночи. Словно тонкая острая иголочка кольнула его под левую лопатку. Сначала ему показалось, что из доски пола вылез гвоздь. Кучеров повернулся набок, пощупал рукой. Нет, ничего острого из пола не торчало. Что-то с недавних пор с ним происходило неладное. То дыхание внезапно перехватывало, то внутри что-то сжималось в тугой комок. Он никогда не болел на войне, не простужался, грозные тиф с дизентерией его миновали. Некогда было хворать, да, но в последнее время стала чувствоваться какая-то усталость. Раньше было так: намаешься за день, к вечеру еле живой, ночь поспишь, отдохнешь, утром - как огурчик. А сейчас что-то и по утрам охватывала непонятная вялость. Лежа на полу, Кучеров подумал, что ему стоит обратиться в санроту. Точно, пусть обследуют, может, порошков выпишут. А, может... Тут он даже вздрогнул. Что, если в госпиталь положат? О, если бы так. Госпиталь - это жизнь. Наши бьют фрицев уже в Германии, сколько еще осталось? Немного. Если у него что-то серьезное, то могут отправить в Москву, в Центральный госпиталь НКВД. Пока до Москвы доберешься, пока там полежишь. Месяца полтора можно так прокантоваться. Да, он вернется в Лиду и сразу пойдет в санроту. Уж пару дней передышки он получит точно.
Кучеров снова повернулся на спину, и от этого движения его кольнуло особенно ощутимо. Он заскрипел зубами, чувствуя, как нервно, дергано забилось сердце. Больше заснуть ему не удалось. Он так и пролежал на полу до утра с закрытыми глазами, стараясь не шевелиться.
Костев тоже не спал часов с четырех. Он проснулся бодрым, но что было делать дальше? Только лежать, дожидаться утра. В десять часов идет пассажирский поезд на Лиду, времени впереди у них еще много. На вокзал они, конечно, пойдут пораньше, нечего здесь, в УНКГБ, торчать. Еще загребут ненароком на какую-нибудь операцию, от этих ребят с голубыми погонами всего можно ждать. Нет, отсюда надо уматывать побыстрее, поедут себе спокойно на поезде и большую часть дня будут в дороге. 5 февраля пролетело хмурым вороном, ну и шестое пускай вслед за ним.
Буфет на вокзале работает с девяти, будет ли там только сегодня Зося? Ее график часто менялся. Если работает, очень хорошо, удача, он сразу отдаст ей деньги, взятые у арестованного парня. Если Зоси не будет, марки и злотые придется куда-то прятать. Вроде дело знакомое, но что-то в последнее время тоненьким колокольчиком позванивала тревога. Как-то столкнулся Костев на Лидском вокзале со "смершевцем" Бритых, и вдруг ему, Илье Костеву, сделалось так страшно, как иной раз в бою страшно не бывало. До чего же неприятная морда у капитана! Так и смотрит на тебя в упор, буравит глазенками. Ладно, должность у него такая, никто не спорит, и все же... Лежа на жестком диване, Костев подумал: может, этот змей что-то про него накопал? Откуда? Своими коммерческими тайнами сержант ни с кем не делился. Внезапно его словно холодной водой окатило. Что, если беда с другой стороны подкрадывается? Может, он чего ляпнул не то в горячке после боя? Когда смерть рядом проходит, то выражения особо не выбираешь, а в такие моменты кто-нибудь рядышком может взять на карандаш. Опять же, скажи он что-нибудь крамольное, уже бы загребли, с этим у них быстро. С таким же конвоем и поехал. Капитану Бритых тоже надо жить, да и его начальнику майору Трофимову совсем на фронт не хочется, значит, они не должны бездельничать, а наоборот, показывать, что они тут самые нужные. Да, дела...
Тем временем обозначился рассвет.
-- Подъем, мужики, хорош дрыхнуть!
Кучеров с готовностью вскочил, видно, тоже не спал. Нуворин раскрыл глаза, этот сутками может валяться, глаза бессмысленные, мутные со сна. Джаводян неловко повернулся, под дружный хохот чуть не сверзился со стульев. И тут же вскрикнул, словно в прорубь нырнул:
-- Бля, как холодно!
-- Не Рио-де-Жанейро, -- согласился Кучеров, из всей группы самый образованный и начитанный.
-- Встали и уходим. На вокзале - кипяток, там и пожрем.
Через руины, как и вечером, шли с опаской. Автоматы на всякий случай держали наизготовку. Их четверка на дороге - отличная мишень, дал очередь из-за груды кирпичей и тикай. Но и утренние руины молчали. Может, кто и устроил там засаду, да с четверыми решили не связываться. Могло быть и такое.
На вокзале Костев еще издали увидел знакомую фигурку Зоси, и сладко заныло у него внутри. Сама собой появилась в голове мысль: не ехать никуда после Победы, остаться здесь. У него ж в России ни семьи, ни родственников. Его никто не ждет, кроме заветной шкатулки. Так чего ему куда переться? Он же в ОРСе работал, всю железнодорожную систему навылет знает, и она - в родном ведомстве, на вокзале. Зося - женщина практичная, он заметил, как он она хозяйство умело ведет, и он не босяк какой-нибудь, капиталец для совместной жизни имеется.
Костев даже крякнул от этих мыслей. Ему надо оставаться здесь. Вернешься в тот город, откуда на войну ушел, а там этот злосчастный вагон всплывет. Ну и поставят аккуратно к стенке. Как вовремя он о дальнейшей жизни задумался. Тридцать шесть годков скоро стукнет, пора уже настоящей жизнью жить, с семейным очагом, с надежным тылом.
Зося, словно читая его мысли, смотрела на сержанта и улыбалась.
-- Цо, пан офицэр, може хербатки?
-- Какой я офицер? - махнул рукой Костев. - Только сержант, хорунжий, что ли, по-вашему. А от чая не откажусь, чай с утра очень даже полезен организму.
Хотел еще что-то сказать, как-то намекнуть, обозначить свой план - и замолчал. Не сейчас, рано, ничего не загадывай на войне, хорошее обязательно не сбудется. Чай, да, сейчас они попьют на дорожку, перекусят консервированным рыбным фаршем из американских поставок с остатками вчерашнего хлеба - и в путь.
Уже и время поджимало, торопясь, они вышли на перрон и только тут узнали, что пассажирский сегодня на Лиду не идет, только до Мостов. Тоже неплохо, если разобраться. От Мостов до Лиды они чем-нибудь доберутся, на том участке составы все время идут, какой-нибудь товарняк попутный наверняка будет. Дорога на перекладных означала, что в часть они прибудут ближе к вечеру, значит, целый день долой. У всех такие же мысли вертелись, и Костев заметил, как повеселели его бойцы.
В итоге получилось даже еще лучше, чем они рассчитывали. В два часа дня поезд пришел в Мосты. Там бойцы сели на кстати случившийся товарняк, следовавший до станции Скрибовцы. Правда, до этих несчастных Скрибовцев добирались почти три часа, состав в дороге поминутно останавливался. Замерзли все, не только Джаводян, тот вообще сделался синим ("Как труп", -- мрачно пошутил Кучеров). В Скрибовцах, не сговариваясь, дружно бросились в здание станции. Обступили печку и с колотившимися сердцами тянулись к спасительному теплу.
Но пока обогревались, упустили поезд, шедший на Лиду. А уже и темнело.
-- Будем ночевать здесь, -- решил Костев.
Да по-другому и не получалось никак. Взяли кипятку у дежурной, она же дала несколько луковиц и небольшой шматок щедро посыпанного крупной солью желтоватого сала. За ужином решили уничтожить и две остававшиеся банки каши с горохом ("Пердеть выходить на улицу", -- предупредил Костев). Таким образом, съестных запасов осталось ноль. Зато поужинали славно.
Ночевать устроились на деревянных скамейках в станционном зале. Костев заколебался, решая, назначить ли дежурство, но в итоге решил, что не стоит. Станцию охраняли бойцы из их же дивизии. Насколько он знал, бандиты в Скрибовцы не совались.
Джаводян быстро уснул, во сне стал басовито похрапывать, пока Кучеров не ткнул его в бок. Костева тоже быстро сморило. Нуворин то ли спал, то ли просто лежал с закрытыми глазами. И только Кучеров бодрствовал. Ему вспоминалась Настя и незабываемая школьная пора. Какие золотые были годы! Как же он будет ценить время, что наступит после войны. Каждый день, да что там день, каждый час, минутку драгоценную. Нет ничего этого дороже. На войне ведь как? Ну, шинелька рваная, ботинки худые, трясет тебя от холода, но как-то свернешься калачиком, к кому-то под бок ляжешь - и уже вроде ничего. А если хлеба горбушка есть в кармане, если кашу горячую вовремя подвезли, ты совсем на вершине счастья. Человеку много не нужно, а он все бурчит, чем-то недоволен, жизнь свою по-пустому клянет. Неправильно это. Надо жить и радоваться. Каждой секунде, каждой травинке.
Он вернется с войны, и они с Настей поженятся. По-другому свою дальнейшую жизнь Кучеров не представлял. Побило войной Настиных кавалеров, вот она про него и вспомнила. Значит, Бог его все эти годы спасал. С какой целью? Получается, для их совместной жизни, чтобы они детишек смогли нарожать.
Что-то острое снова кольнуло Кучерова, на этот раз в правый бок. От внезапной сильной боли он даже застонал. Что ж за холера к нему прицепилась? Кучеров поднялся со скамейки, и ему сделалось легче. Нет, завтра же в санроту обязательно.
Кучерова чуть замутило от спертого тяжелого станционного воздуха, и он решил выйти на перрон. И хорошо же было на улице! На темном бархатном небе острыми лучиками сверкали звезды, круглая ясная луна, похожая на заплаканное лицо, сияла над притихшей станцией. Кучеров стоял на перроне до тех пор, пока не замерзли пальцы ног в сапогах. Боль в боку исчезла, дышалось легко. Какая-то тихая радость теснилась у него в груди, такая неожиданная и приятная радость, что Кучерову в какой-то миг захотелось заплакать. Он даже всхлипнул, но тотчас одернул себя, словно устыдившись своего порыва.
Х Х Х
Лейтенант медицинской службы Василий Ощепков жил в небольшом домике неподалеку от городской больницы в Лиде. Домик был частично разрушен попавшим в него снарядом, но уцелевшая часть была вполне пригодна для жилья. Самое главное, именно там находилась печка.
Ощепков перетащил в свою комнату железную кровать, слегка иссеченную осколками, но вполне еще крепкую. Из мебели в его жилище присутствовало несколько старых скрипучих стульев и самодельный столик, сделанный из снарядных ящиков. Снарядными же ящиками Ощепков топил печку - этого добра хватало, и они, ящики, сгорая, давали ровный крепкий жар.
В Лиде лейтенант Ощепков торчал уже несколько месяцев. Похоже, служить здесь придется до конца войны. Городок ему нравился и, по большому счету, какая разница, где быть. Военные годы приучили лейтенанта к походной жизни, а то, чем он занимался на войне, было одинаково везде. Поначалу Ощепков служил в ПАЛ Љ 120 - патолого-анатомической лаборатории. В Лиде он слегка продвинулся по службе: стал патологоанатомом местного гарнизона.
Многие люди инстинктивно шарахаются от всего, что связано со смертью. Ощепкову его работа нравилась. Опять же, не на пустом месте возник интерес. Отец Василия всю свою сознательную жизнь проработал хирургом. Ощепков-сын тоже сперва стоял в операционной, как говорилось, "на крючках", но когда пришел в прозекторскую, сразу понял - вот где его настоящее место. Кроме всего прочего, Василий мечтал о научной карьере. Очень сильно мечтал. Какой же солдат не хочет стать генералом, верно? Война предоставила Ощепкову уникальную возможность получить богатейшую практику, заниматься самыми разными случаями.
Ощепков проводил вскрытия почти каждый день. На фронте, в периоды интенсивных боев, так сутками не выходил из покойницкой. Но каким бы уставшим он ни был, всегда в конце работы доставал свою заветную тетрадь, которую постоянно держал при себе, и делал записи. Интересные, уникальные случаи записывал подробно, рядовым ситуациям уделял несколько строк. Он представлял, как после войны на каком-нибудь представительном медицинском совещании выйдет на трибуну и зачитает ошеломленным коллегам что-нибудь из своей тетрадочки. О, в мирной жизни можно годами не сталкиваться с тем, что на войне произойдет за день! Имеется в виду, в той специфической области, которой занимался лейтенант медицинской службы Ощепков.
Вот и сегодня, 5 февраля 1945 года, практический багаж патологоанатома пополнился случаем, который он сам отнес к разряду необычных.
В общую тетрадь Ощепкова ухитрился попасть адьютант бронепоезда лейтенант Тимирев. Ощепков обладал феноменальной памятью, очень помогавшей ему в работе. Прежде чем записать в тетрадь отчет о сегодняшней работе, Василий вспомнил текст сводки происшествия. Командира бронепоезда подполковника Георгиева вызвали в Минск, и Тимирев в отсутствии начальства остался один на хозяйстве. Он немедленно отправился в Лидский спецторг НКВД, где купил три бутылки водки. Пригласил к себе приятеля, начальника мастерской арттехснабжения полка внутренних войск НКВД лейтенанта Семина. Выпили дружки за неспешной беседой литр водки, причем Семину досталась меньшая часть, а основное количество спиртного принял на грудь Тимирев. После того, как Семин попрощался и ушел, Тимирев взял оставшуюся бутылку и куда-то пошел. По дороге он прикончил оставшуюся бутылку водки, судя по всему, просто выпил из горлышка. Только после этого поход Тимирева прервался падением в придорожную канаву.
Все это произошло почти в центре Лиды, люди заметили шатавшегося военного, кто-то сообщил коменданту города. Упавшего бесчувственного лейтенанта оперативно доставили в комендатуру, где он вскоре и умер.
На следующий день тело адьютанта попало на последнюю земную процедуру к Василию Ощепкову. Очень любопытный случай. Всякие спиртосодержащие жидкости на войне потреблялись повсеместно. Периодически происходили отравления, иногда и массовые - с такими случаями Ощепков сталкивался постоянно, тут особой новизны не было. Но чтобы так... Выпить под легкую закуску больше литра водки и еще несколько часов после этого жить, разговаривать, ходить... Да, силен наш человек.
Вечером, подкрутив фитиль керосиновой лампы, Ощепков записывал в свою тетрадь по памяти протокол вскрытия, который он официально составил днем:
"Труп мужчины 36 лет крепкого телосложения, трупное окоченение имеется. На спинной поверхности тела и конечностях многочисленные трупные пятна, причем на одетых частях (ноги, ягодицы) они синего цвета, а на раздетых (руки, шея) - красного. Признаков телесных повреждений не обнаружено. Окружность рта запачкана рвотными массами. Рвотные массы видны также в носовых отверстиях. Окружность заднепроходного отверстия и брюки запачканы каловыми массами. На слизистой оболочке гортани и трахеи обнаруживаются мелкие частички пищи (небольшое количество рвотных масс). Легкие несколько вздуты. При надавливании на легкие и бронхи поступает смесь умеренного количества рвотных масс (различимы частицы мелкой пищи) со слизью из дыхательных путей. Ткань легких издает запах спирта. Правое легкое на значительном протяжении приращено к грудной клетке. Ткань легких полнокровна. В полости около сердца жидкая темная кровь. Стенка левого желудочка сердца несколько гипертрофирована. Клапанный аппарат без изменений. Во внутренней оболочке грудной части аорты несколько мелких липоидных пятен.
В полости пищевода рвотные массы. В желудке около 300 ксм кашицеобразной пищи с резким запахом спирта, слегка отдающим самогоном. В пищевой массе различимы листики капусты. Слизистая оболочка желудка и кишок в состоянии венозного полнокровия без прочих изменений. В тонком кишечнике пищевая кашица с запахом спирта. В толстом кишечнике оформленный кал. Печень, поджелудочная железа и селезенка полнокровны, других изменений не имеют. В желчном пузыре жидкая желчь. Почки резко цианотичны. Капсулы сжимаются легко. Мозг особых изменений не имеет, издает запах спирта.
Смерть наступила от асфиксии (задушение) вследствие попадания рвотных масс в дыхательные пути, благодаря опьянению".
Ощепков поставил жирную карандашную точку и задумался. Чрезвычайно интересный случай. Получалось, что Тимирев выпил огромную, смертельную дозу алкоголя и жил - не тужил. И если бы не стал блевать, будучи в отключке, то остался бы жив? Хм, возможно. Ключевой вопрос, мог ли он в той ситуации не блевать? А еще запах самогона... Не добавил ли Тимирев к водке "бимбара"? Знать бы точно. Даже без "бимбара", литр водки, охо-хо-хо...
Х Х Х
Евгений Глушаков с самого раннего детства мечтал служить в героической, "несокрушимой и легендарной" Красной Армии. Еще в детском садике ему показали книжку с картинками, на которых были изображены красноармейцы в длинных шинелях и в буденновках, красные командиры в таких же длинных шинелях и буденновках, и красные комиссары в кожаных куртках и черных кожаных кепках, похожих на шоферские. Маленький Женя схватил эту замечательную книжку двумя руками и долго не хотел отдавать.
В школе его любимой темой стала история гражданской войны. Женя Глушаков знал наизусть даты сражений, названия мест, где они происходили, фамилии легендарных героев тех битв. Эти знания потом чуть не вылезли ему боком. В 37 году выяснилось, что Тухачевский, Якир, Уборевич и многие другие товарищи, покрывшие себя неувядаемой славой в годы гражданской войны, оказались на самом деле врагами народа, английскими и японскими шпионами. Пионер и активист Женя Глушаков испытал настоящий шок, две недели провалялся в постели с высокой температурой. Испуганный отец немедленно сжег крамолльные портреты, с любовью вырезанные сыном из журнала "Огонек" и других изданий.
К счастью, судили опальных военачальников летом. Немного поправившегося Женю отправили на каникулы к бабушке в деревню. К новому учебному году паренек снова стал улыбчивым и разговорчивым, обычным школьником Советской страны. Его мечта об армии никуда не ушла. К началу войны Евгений имел целую коллекцию значимых значков. На его парадном пиджачке красовались и "Ворошиловский стрелок", и "Готов к труду и обороне", и "Готов к противохимической обороне". Больше всего Глушаков гордился "Ворошиловским стрелком". Стрелять он мог часами. На всю жизнь он запомнил сцену из кинофильма "Чапаев", в которой четко и красиво работал пулемет, пачками укладывавший врагов. Евгений испытал тогда такой бешеный восторг, даже голова закружилась. В школе он написал сочинение "Я хочу стать пулеметчиком", за которое впервые получил у строгой Людмилы Ивановны, учительницы русского языка и литературы, "отлично".
Когда началась Великая Отечественная, Глушакову исполнилось семнадцать лет. С восторгом услышав страшную новость, он немедленно побежал в военкомат, умоляя взять его на фронт, говоря, что он умеет отлично стрелять, что знает все уставы. Евгений боялся не успеть поучаствовать в героических сражениях, но ему отказали. А потом произошло то, чего никто не ожидал. Через несколько недель после коварного гитлеровского нападения немцы заняли небольшой белорусский городок, в котором жил Глушаков. И спустя несколько месяцев он... записался в местную полицию.
Произошло это не вдруг, а после длительных и мучительных размышлений. Евгений думал. Почему так случилось, что такая могучая, самая сильная армия в мире, несокрушимая Красная Армия, потерпела такое сокрушительное поражение? Почему? Годами говорилось со всех газетных страниц, что любой противник будет моментально отброшен с советской территории и окончательно добит в своем логове. По какой же причине тогда немцы стоят у ворот Москвы? Значит, то, что говорилось во всех газетах, было обманом. Немецкая армия оказалась несокрушимой.
Глушаков уже не верил осторожным разговорам некоторых соседей, что Москва-де выстоит. Но даже и после этих мыслей он не пошел бы в полицию, если бы не обстановка вокруг их городка. Там шныряли какие-то непонятные люди, именовавшие себя партизанами и борцами с оккупантами. Мать Евгения однажды возвращалась из деревни с кое-какими продуктами, доставшимися большим трудом, так эти лихие вояки выскочили из леса и забрали все до последней картофелины. Чтоб они так с фашистскими танками сражались!
Скажите, что оставалось делать ему, взрослому семнадцатилетнему парню? Свои в армию взять не захотели, бросили на произвол судьбы. Загибайся тут, под оккупантами. Не будет он загибаться. В полицию его тоже не сразу взяли, заявление написал, и начальники разные с ним разговаривали. Но, когда приняли, винтовку сразу выдали, и продукты он получил. С теми "партизанами", что мирных жителей на дорогах грабили, он бы сам пошел воевать, не колеблясь. Туда не направили - сами боялись в лес соваться. Зато отправили конвоировать за город местных евреев, которых до войны в их городке жило несколько тысяч. Вот когда Глушаков понял, куда он вляпался.
Сам он евреев не расстреливал, но стоял в оцеплении и видел, как все происходило. Тошно стало Евгению после этого. Он уже подумывал уйти в лес к настоящим партизанам, которые к тому времени появились в их краях. Останавливала неизбежная вслед за этим поступком расправа с семьей, мамой, папой, сестренкой. Глушаков остался служить в полиции, понимая, что жизнь - жестокая и несправедливая штука. Уже и в лесу он несколько раз побывал, участвовал в облавах на партизан вместе с немцами.
За себя особо не опасался. Убьют, что ж, не он первый на этой войне, не убьют - тоже ладно. Понравилось ему обращаться с немецким пулеметом "МГ-42". Удивительное оружие, скорострельное, меткое, четкое, надежное. Глушаков нянчился с пулеметом, как с маленьким ребенком. С "МГ" он в итоге и ушел к партизанам. Глушаков сделал это после того, как его мать пошла на базар в Полоцк и попала там в неожиданную немецкую облаву. Вместе с другими заложниками гитлеровцы расстреляли ее в отместку за то, что неизвестные убили возле железнодорожного вокзала двух подгулявших фрицев.
Глушаков ушел в лес, но произошло это крайне неудачно. Его отца и сестренку предупредили надежные люди, только они что-то замешкались и скрыться не успели. Их продержали несколько недель в тюрьме, а затем расстреляли.
Так Глушаков остался один на всей земле. Ни родных, ни друзей... Никого. Только он и пулемет "МГ", с которым теперь Евгений не расставался. Глушаков отныне участвовал в самых дерзких операциях, воевал отчаянно, как написала партизанская газета, "смело бросался в самую гущу схватки". Скольких врагов скосил его "МГ", Глушаков не считал. "Я буду бить их, пока не сдохнет последний", -- как-то сказал он.
Летом 1944 года сюда пришла Красная Армия. Глушаков поучаствовал в партизанском параде в Минске и пришел в военкомат.
-- Хочу продолжать служить пулеметчиком.
Его и назначили пулеметчиком, только не на фронте, а здесь, уже в тылу, пулеметчиком стрелковой роты полка внутренних войск НКВД. Такая была политика: здешний, храбрый, партизанил, в курсе местных особенностей.
Через несколько недель Глушаков ушел из части. Получилось так. Их отделение направили в деревушку неподалеку от Полоцка обеспечить, как было сказано в приказе, "красный обоз с зерном". "Так же мать когда-то грабили", -- вспомнил Глушаков.
Нет, с этими ему было не по пути. За три недели новой службы насмотрелся на поведение энкаведистов, что называется, изнутри. Не хотите, чтобы немцев бил - не надо. Своих он тоже бить не будет. В лесу, неподалеку от их бывшей партизанской базы, он достал родной "МГ" (как чувствовал, аккуратно запрятал), две гранаты и парабеллум. Три дня спустя Глушаков уже имел в своем подчинении четверых бойцов, которые по разным причинам ушли в лес. Он понял, что отныне будет жить как вольный человек на своей земле. Повоевал за тех и за других, теперь будет сам за себя. Бедных крестьян грабить не станет, он не гестаповец и не чекист, на войне хватит и других трофеев. Как-нибудь проживет. Война закончится, что ж... Что ж, тогда задумается, что делать дальше.
Х Х Х
Кучеров крепко уснул перед самым рассветом. Во сне ему привиделась бабушка, которая умерла еще в 1936 году. Сколько ей тогда было лет, никто точно не знал, уж наверняка за восемьдесят. Бабушка иногда говорила: "Я такая старая, Бородинское сражение помню". Понятно, это была шутка.
До самого последнего мига жизни бабушка верила в Бога, молилась и успела перекреститься, прежде чем испустила дух. Кучерову всегда делалось неловко и смешно, когда он видел бабушку на коленях перед иконой. Икона лежала в бабушкином сундуке и извлекалась оттуда только для молитвы. Еще Кучерову запомнилось, как бабушка негромко и проникновенно пела: "Иисус Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ". Перед пасхой, что ли?
Бабушка во сне выглядела веселой, она сидела на скамеечке под вишней в их дворе. Так она любила сидеть при жизни. А себя Кучеров увидел стоявшим у калитки, словно он пришел домой откуда-то.
-- Варламушка, сядь со мной, посиди. Ты устал с дороги, -- ласково сказала бабушка.
-- Да, я устал, -- согласился Кучеров и сел рядом с ней.
Он успел заметить, что вишня была вся в белых лепестках. Цвела, значит. В этот момент его разбудил Костев:
-- Вставай, вояка! Что ты сегодня раздрыхся?
Кучеров открыл глаза и увидел, что уже никто не спит. Яркое солнце плескалось в окна станции.
-- Ух, ты, погодка, -- восхищенно сказал Кучеров, поднимаясь.
-- Давай шевелись, сейчас поезд должен подойти.
Бойцы торопливо вышли на перрон. Но поезда не было. Они проторчали на стылом морозном воздухе Бог знает сколько и вернулись на станцию.
-- Не вышел из Гродно, -- пояснила дежурная. - Только в восемь вечера пойдет пассажирский.
И в этот момент у Нуворина раскрутилась обмотка. В отличии от товарищей, которые щеголяли в сапогах, на ногах Нуворина красовались ботинки, тяжелые, тупорылые. Ну, а раз ботинки - значит, и обмотки к ним. Чертыхаясь, Нуворин наклонился и стал исправлять конфуз в обмундировании.
Что-то у него с утра было дурное настроение. Какие-то мрачные мысли шевелились в чугунной голове. Спросонья эта сука Тимирев зачем-то привиделся, не к добру явно. Десять суток на "губе" из-за этого красномордого пришлось отбарабанить. Словно, кабан, сам не пьет. Нуворин немного задумался: может, и не пьет, он никогда Тимирева ни пьяным, ни просто подвыпившим не видел. Опять же, про Костева ничего путного не удалось разузнать. Что-то на вокзале в Гродно он буфетчице подмигивал, так сержант каждой встречной бабе любит подмигнуть. Правильная политика: вдруг какая откликнется на призыв...
Вообще бы пожрать не мешало, а жратвы никакой не осталось, накануне вечером все без остатка умяли. Ладно, кипяточку хлебнули, голод малость приглушили. Через полчаса жрать с удвоенной силой захочется. Что тут, на этой станции, где несколько взводов расквартировано, добудешь? Похоже, придется до вечера лапу сосать. Тут еще эта обмотка. Всем - сапоги, а ему - ботинки. За что?
Тяжелые мысли вертелись в голове Нуворина. Даже солнечный ясный день не радовал красноармейца. Что с того солнца, только мороз сильнее. Нуворин вздохнул. Сколько еще таких деньков куковать здесь?
-- Ну, что будем делать, сержант? - спросил Кучеров.
-- Пошли пешком, -- решил Костев. - По-любому, раньше до Лиды доберемся, чем поезд придет.
-- Правильно, -- подал голос молчавший до сих пор Джаводян. - Тут недалеко деревня есть, Ходюки, что ли, называется. У меня знакомая там одна живет, зайдем и покушаем.
-- Ай, да молодец! - обрадовался Костев. - Знаю я эту деревню, были мы там когда-то.
И они бодро зашагали вдоль железной дороги, все дальше и дальше удаляясь от станции. Шли друг за другом, след в след. Замыкал цепочку Нуворин. Ему в его ботинках худо пришлось бы по целине. Костев это отлично понимал, потому и поставил последним. Сержант шел вторым, впереди - Кучеров. У ефрейтора был острый глаз и хорошая реакция, на его наблюдательность полагался Костев.
Они двигались, не разговаривая и не куря, стараясь побыстрее преодолеть лесной участок и выйти к деревне. Хотя зимой в лесу бандитам делать нечего, да кто ж их поймет. Бойцы специально придерживались железнодорожного полотна - так все же было безопаснее.
Примерно через час пути впереди показалась первая крыша с печной трубой, из которой бодро вился сизый дымок.
-- Ходюки? - удивленно спросил Костев.
Джаводян всмотрелся:
-- Не, это какой-то хутор.
-- Заходим, -- решил Костев.
Что там с Ходюками получится, точно не скажешь, а тут они передышку сделают, чуток отогреются. Да и не может быть, чтобы у хозяев никакой еды не оказалось. Хоть соленых огурцов погрызут, тоже большое дело. Раз хутор недалеко от железной дороги, значит, к новой власти тут лояльно относятся. Нелояльных уже бы куда-нибудь выселили.
Так и вышло. Хозяйка не только поставила перед каждым вместительную тарелку вареной картошки со шкварками, вынесла на стол широкую сковородку с яичницей, но и принесла бутыль самогона, прозрачного и крепкого.
-- Ешьте, сынки, вы ж голодные, напэвно.
-- Кто ж на войне сытый? - весело откликнулся Костев, пропуская в себя первую стопочку.
Перехватило дыхание, поперхнулся, закашлялся, аж до слез.
-- Ох, хороша!
-- Для себя ж робим.
-- А где ж твой хозяин, мамаша?
-- Гаспадар да Лiды паехаѓ. Каб вы крыху раней зайшлi, маглi б разам з iм на санках.
Им определенно не везло с попутным транспортом. Ладно, дойдут как-нибудь ножками. Джаводян быстрее всех умял еду, поднялся из-за стола.
-- Давай, хозяйка, дрова порубаю.
-- Ой, сядзi, грэйся. Я ж з гаспадаром жыву, не адна. Што яму тады рабiць?
Хозяйка, похоже, и в самом деле обиделась. Молодец, за мужа заступается.
-- Ну, мы пойдем, мамаша. Спасибо вам за все.
Выходить не хотелось, после еды и самогона потянуло на сон, но не рассиживаться же в гостеприимной хате. У хозяйки свои заботы. Куры, гуси, кабанчик какой-нибудь в сарайчике. Поели от души - пора и честь знать.
Повеселевший Джаводян тронул Костева сзади за рукав:
-- Тут позавтракали, а в Ходюках пообедаем.
-- Размечтался, -- буркнул Костев.
Он не любил загадывать наперед. Особенно в дороге. На улице ему показалось, что стало теплее. Солнышко, родное, ласковое, так приятно засветило в лицо. Солнышко...
Х Х Х
В эвакуационном госпитале умер майор Голубев. За несколько дней до своей смерти он был ранен неподалеку от Щучина. Майор возвращался из Гродно в Лиду, ехал в машине с водителем и еще одним бойцом. Двигались они белым днем по достаточно оживленному шоссе, успели отъехать от Щучина пару километров, как вдруг из леса загрохотали очереди. Голубев получил ранение в ногу, вроде не очень серьезное. Его быстро доставили в госпиталь, сделали переливание крови... Голубев лежал в офицерской палате и даже шутил, что-то пытался напевать. А потом внезапно умер.
Врачи в госпитале были в недоумении, но Ощепков, делавший вскрытие, сразу понял, в чем дело. Он уже сталкивался с подобными случаями и описывал их в своей тетрадке. Майор получил ранение магистрального сосуда, которое не распознали вовремя. Поврежденный сосуд не перевязали, и впоследствии возникло небольшое, однако, увы, смертельное кровотечение.
Майору не повезло, он мог бы выжить. Зачем торопился? Бандиты напали и ушли, машина сгорела. Голубев был родом из Владивостока, подумать только, всю страну пересек с востока на запад. Наверняка, писал семье: "Не беспокойтесь, я не на фронте, а в тылу".
Так думал Ощепков в своей комнатке. Сидел на старом стуле, курил, смотрел, как полыхали поленья в печке. Лампу не зажигал, керосина немного оставалось, да и не хотелось ничего делать, даже писать в заветную тетрадь.
Только фронтовая привычка мгновенно реагировать на опасность спасла Ощепкову жизнь. Ему показалось, что на улице мелькнула какая-то фигура, чье-то лицо прижалось на миг к оконному стеклу. Ощепков инстинктивно бросился со стула на пол, и тотчас грохнул близкий выстрел. На него посыпались осколки стекла, запахло сгоревшим порохом. Через секунду стало тихо, но лейтенант еще какое-то время лежал на полу и не шевелился. Правая рука сжимала пистолет, он сам не помнил, когда достал оружие из кобуры.
Поднимаясь и стряхивая с себя куски стекла, Ощепков явственно слышал возле себя (как-будто говорил кто-то посторонний) бесконечно повторявшееся слово: "Жив! Жив!". Ведь и вправду жив. Кажется, даже не ранен. Не упади вовремя со стула, лежал бы сейчас на полу с дыркой в голове. Это ему наказание за то, что поленился окно хотя бы газетой замаскировать. А пуля в голове - мгновенная смерть.
Занесли бы его в госпитальный морг. Лешка Ивашов записал бы в протоколе: "Легкие - в норме, сердце - в норме, голова - вдребезги". Тетрадка бы его пропала. Кому она, на хрен, кроме него нужна? Кто бы стал разбираться в его каракулях?
Х Х Х
После бессонного ночного перехода сидеть в тепле было невыразимо хорошо. Да еще одуряющий запах жареного сала кружил голову. Глушаков чувствовал, что засыпает. Нет, спать ему нельзя. Надо уходить отсюда. Они поедят, отдохнут немного и уйдут. Слишком близко вёска (деревня - белор.) от железной дороги - опасно. Клин клином вышибается. Глушаков налил четверть стакана самогона, залпом выпил. Жар кинулся в лицо, в висках застучали молоточки, но сонливость, как ни странно, отступила.
В хате было тихо и уютно. Его бойцы негромко переговаривались, звякали вилки о тарелки, размеренно тикали часы на стене.
-- Хлопцы, закругляемся. Пора.
-- Командир, еще пять минут.
Это Гендос, смешливый, простоватый парень, попал в Ошмянах в облаву и удрал по дороге на пересыльный пункт. Зол на большевиков и в драке надежен, уже показал себя. Ладно, наверно, еще пять минут они могут себе позволить.