5 апреля 1898 г. газета "Курьер" напечатала рассказ Леонида Андреева "Баргамот и Гараська". Закончился ХIХ век, прошел ХХ, наступил ХХI. В одном из белорусских городов горстка молодежи решила провести акцию протеста.
Мягким весенним днем на оживленной городской площади молодые люди, по виду студенты, достали из рюкзаков самодельные плакаты, развернули запрещенный национальный бело-красно-белый флаг. Кто-то звонко крикнул: "Жыве Беларусь!".
И все. С разных сторон уже бежали к демонстрантам какие-то коротко стриженые люди в кожаных куртках и спортивных мятых штанах. Да и обычные милиционеры в форме с дубинками наперевес не заставили себя долго ждать. Крики и удары, злобный милицейский мат и жалобный вскрик какой-то старушки: "Что вы делаете?"... Откуда-то из переулка вынырнул неприметный автобус грязно-зеленого цвета. Все было кончено. На сером асфальте остались лежать разорванные плакаты и клочья флага с переломанным древком.
В участке, куда автобус привез демонстрантов, с задержанными особо не церемонились. Наручниками приковали к железным поручням громоздких деревянных - на три места - скамеек. Возбужденные спецназовцы - в форме и в штатском - обыскивали одежду демонстрантов, рылись в их рюкзаках.
--Так, документы есть у кого-нибудь?
Паспорт оказался только у одного.
--Казинцев Андрей Степанович, -- прочитал один из "кожаных курток". И под смех товарищей добавил:
--Да ты не Казинцев, а просто козел. Правильно, Андрей Степанович?
Тот, к кому обращался спецназовец в штатском, молодой длинноволосый паренек с серьгой в правом ухе, молчал.
--А в рюкзаке у тебя что? Наверное, доза. О, книжка... Ты студент, Казинцев? Был студентом, гы-гы-гы... И что за книжка? Леонид Андреев... Кто такой? Такой же педик, как и ты? Славик, пробей по базе, может, это из ихней кодлы. О, бля, какое название - "Бар-га-мот и Гараська". Ну, уморил...
"Кожаная куртка" сделал шаг к прикованному Казинцеву и, почти не размахиваясь, ударил его книжкой сверху по голове.
--Вот тебе "Баргамот"...
Последовал еще один удар.
--Вот тебе "Гараська".
Распахнулась входная дверь, и стал слышен торжественный колокольный звон. Участок находился напротив церкви. Был самый канун пасхи.
2008 г.
Белорусский Новый год
Стах и Гриня, два представителя белорусского пролетариата, начали встречать Новый год вместе со всем белорусским народом. Где-то числа 21 декабря. Вроде, накануне дня энергетика. Или немного раньше. Не важно. Из одной квартиры они плавно перемещались в другую, пока, наконец, не оказались где-то на окраине Минска, в каком-то пролетарском квартале.
Ближе к утру Гриня не выдержал новогоднего марафона и, так бы сказать, упал лицом в салат "Оливье", если бы, конечно, тот салат присутствовал. Внезапно Гриня был разбужен Стахом, который в отличие от друга выглядел более-менее огурчиком.
--Назови имя президента,--негромко, но угрожающе приказал Стах.
И Гриня, не успев толком открыть глаза, очень четко, без запинки, произнес:
--Гурбангулы Бердымухамедов.
--Я так и знал, так и знал,--дважды повторил Стах и, довольный, добавил: -- Наконец-то мы тебя разоблачили.
На кухне возникла непродолжительная пауза, после которой раскрытого туркменского шпиона решили не сдавать в белорусский КГБ, а отправить в ближайший магазин за добавкой. После того, как Гриня исчез за дверью, Стах достал из кармана мятую "примину" и закурил. Праздник продолжался.
Белорусский суд
В этот последний рабочий день недели у судьи Драчинского на рассмотрении было только одно дело. Совсем не сложное, затянет, максимум, час или чуть больше. После обеда на работу можно будет и не приходить.
Пребывая в таком радостном настроении, Драчинский привычным движением облачился в черную судейскую "хламиду", перекинулся несколькими дежурными фразами с прокурором Семеркиным и направился в "зал судебных заседаний номер два". Вскоре туда привели подсудимого, молодого парня в потрепанных джинсах и темной рубашке. Отпечаток какой-то мрачной решительности лежал на веснушчатом лице парня.
--Назовите свою фамилию, имя...
Все шло привычно, как и десятки раз до этого.
--Вы признаете свою вину?
--Нет.
--Почему?
--А вы докажите мою вину. В моем же деле нет никаких доказательств.
Судья Драчинский насторожился:
--Простите, что вы сказали? Повторите еще раз.
--Докажите мою вину.
И снова судья Драчинский не понял, о чем идет речь. Конечно, на этой жесткой скамье люди вели себя по-разному. Одни признавались в содеянном, и таких было подавляющее большинство, другие все отрицали. Но что значит "докажите"? Это слово судья Драчинский впервые слышал в своей практике. Судья беспомощно глянул на прокурора, Семеркин тревожно посмотрел на Драчинского. Похоже, прокурор тоже впервые услышал это странное слово. В недоумении захлопала длинными ресницами судебная секретарша: что к чему?
--Гм, -- сказал судья. - Кхе, кхе, вы хотите...
Внезапно выход нашелся.
--Объявляется перерыв, -- немного нервно выкрикнул судья.
В своем кабинете он жадно вытянул почти половину графина тепловатой воды. "У меня же словарь есть", -- внезапно подумал Драчинский и быстро отыскал на полке нужную книжку.
"Так, дарохранительница, двоеженец, дебош, домна..." Стоп, кажется, он перескочил. Драчинский еще раз перелистал страницы. "Докажите" в словаре отсутствовало. Судья Драчинский рассмотрел сотни дел, выносил даже расстрельные приговоры, однако слово "докажите" на процессах не звучало никогда. Спросить у коллег, может, они знают? Хотя откуда?..
Драчинский машинально перелистал папку судебного "дела", которое так внезапно обрушилось на него сегодня. Кто-то тихонько шмыгнул в его кабинет. Ага, Семеркин, может, он что подскажет. Вон и глаза у прокурорского блестят, как после хорошей стопочки.
--Послушайте, а вы направляли этого... на судебно-психиатрическую экспертизу? - спросил прокурор.
--Нет, дело ж совсем простое.
--Ну, вот, видите, какую ахинею он несет. С головой у человека не все в порядке. Направляйте срочно.
Драчинский с облегчением вздохнул. Он сейчас же подпишет соответствующую бумагу. Все должно быть по закону.
2010 г.
Белорусские стихи
Хотелось похулиганить, хотелось чего-то дерзкого и веселого. Я взял лист бумаги и написал:
Подошел мечтатель к обрыву.
Так. Хорошо. Начало есть. Ну, а дальше? Нате вам дальше:
Расправил косматую гриву.
Замечательно. Читатель заинтригован. Сейчас что-то должно произойти. Какое-то решительное действие. Например, такое:
Прыгнул вниз - не поймать.
Ибо что же делать на обрыве? Зачем вообще к нему подходить? Теперь - ощущение полета:
Птицы ему компания.
Но летишь-то, в принципе, вниз. К тому же с ускорением сколько-то там метров в секунду. Явно на каком-то этапе ты перестаешь это воспринимать равнодушно.
А
начинаешь воспринимать эмоционально.
Посему:
И долго слышалось заклинание.
Естественно, в таком состоянии длинную речугу не толкнешь. Можешь высказаться лишь кратко:
Твою мать.... Твою мать... твою мать...
А все вместе выглядит так:
Подошел мечтатель к обрыву,
Расправил косматую гриву,
Прыгнул вниз - не поймать.
Птицы ему компания,
И долго слышалось заклинание:
Твою мать... твою мать... твою мать.
Только я написал я это стихотворение, как на следующий день меня отправили на картошку. Бульба - национальный символ Беларуси. Это святое, и отказываться нельзя. Целый день проковырявшись в поле, вечером я пришел в комнату общежития. Снял отяжелевшие ботинки. Осторожно понюхал воздух. Потом достал чистый лист бумаги. Хотелось чего-то дерзкого и веселого. Хотелось снова пережить ощущение полета. Я подумал и написал:
В углу стоят мои носки,
А я сдыхаю от тоски.
Белорусский "астронавт"
Старый трехэтажный дом стоял в глубине оживленной улицы, прячась за новостройками. Рядом с ним торговал популярный универсам под модной нынче вывеской "супермаркет", а в самом доме на первом этаже разместилось фотоателье. Это было очень удобно для Василия Лапушкина, который частенько навещал квартиру номер три, которая находилась в этом доме на первом этаже, но отдельно от других. Чтобы попасть в нее, надо было в подъезде прошмыгнуть за лестницу.
"Чудесное место", -- каждый раз думал Лапушкин, приходя сюда. Он сразу направлялся на кухню, открывал форточку, доставал из буфета пепельницу и с наслаждением закуривал. За сигареткой просматривал свой изящный, в обложке из натуральной кожи, ежедневник, делал в нем пометки, задумчиво при этом морща лоб.
Минут через десять после его прихода из коридора неслась мелодия звонка, и Лапушкин шел открывать дверь. Вместе с гостем он возвращался на кухню или (что бывало реже) шел в комнату. На кухне Лапушкин ставил чайник на газовую плиту, и начиналась беседа. Если же встреча происходила в комнате, в интерьере возникала бутылка коньяка, и посетители квартиры номер три с удовольствием звенели тонким стеклом.
Затем Василий Лапушкин прощался со своим гостем, провожал его к выходу из квартиры, сам оставаясь в темноте коридора. После этого наступал черед небольшой уборки. Лапушкин ополаскивал стаканы, вытрясал пепельницу и мыл ее под краном, в общем, приводил квартиру в изначальный безлико-нежилой вид. Последний штрих: уходя сам, он никогда не забывал задернуть занавески на всех окнах.
Так проходила очень важная часть работы капитана белорусского КГБ Василия Лапушкина. Поскольку он занимался (или, как у них говорили, курировал) разработкой различных неформальных молодежных организаций, то квартиру номер три чаще всего посещали молодые парни и девушки. Панки и байкеры, оппозиционеры правые и оппозиционеры левые, интеллектуалы и подозрительного вида личности. Лапушкин не брезговал никем. Конечно, порой приходилось тратить драгоценное время на так себе, скажем, чудаков, однако и план по вербовке никто не отменял. Иногда и разные пустые болтуны сообщали интересные сведения.
Например, чем-то заинтересовал начальство Павел Шиманский, пятикурсник местного университета. А у Лапушкина на связи давний информатор, какой-то знакомый этого Шиманского, регулярно с ним встречается и разговаривает. Разве не удача?
Накануне Лапушкин почти целый день потратил, вызванивая своего агента. Тот еще товарищ, фамилия - Жуков, кличка соответственно - Жук. Волосы нестриженые, обычно не мытые, на ногти лучше не смотреть, да еще идиотская привычка агента их обкусывать при разговоре. Но служба есть служба. Все же усилия капитана не пропали зря, встреча с информатором состоялась в нужный срок.
В квартире номер три они просидели больше часа. Лапушкин был доволен. Внимательно прочитал донесение, которое Жук ему накатал. Остановился в одном месте, задумался.
--Вот здесь вы отмечаете, что в разговоре с вами Шиманский, характеризуя обстановку в нашей стране, прочитал вам следующее четверостишие. Так, вот оно:
"А страна моя родная
Вот уже который год
Расцветает, расцветает,
Да никак не расцветет".
Как вы считаете, эти стихи написал сам Шиманский?
Жук впился зубами в ноготь на мизинце правой руки и пожал плечами:
--Наверное, его.
--Хорошо. Тогда вот здесь допишите: "Астронавт" считает, что эти строки написаны самим Шиманским". Написали? Чудесно.
--Илья Константинович, хочу компенсировать затраченное вами, мм-м, на работу время. Бюджет нам уменьшают, так сказать, кризис, но все же кое-что... Вот здесь тридцать (тут Лапушкин немного запнулся)... э-э... тридцать пять тысяч белорусских рублей.
--Хотя бы полтинник, -- грубовато оборвал Жук. - Что это сейчас за деньги, так, слезы...
--Согласен, согласен, Илья Константинович, для вас... э-э... сделаем. Черканите здесь: "Я, "Астронавт", получил пятьдесят тысяч, цифрами и прописью, белорусских рублей (на данный момент - лето 2012 г. - около 5 евро - авт.). Сегодняшнее число и ваш псевдоним.
Оставшись один в квартире, Лапушкин тщательнее обычного вымыл стаканы.
"Белорусский астронавт, холера на него, коньяк тоже чего-то стоит, -- внезапно подумал капитан. - Придется следующему на пятнадцать тысяч меньше выплатить".
Из бюджета выйти он не мог.
Белорусская грустная сказка
В комнате жили двое. Он и она. Она любила животных, поэтому вместе с ними в комнате жила морская свинка. Свинка занимала отдельную железную клетку, любила прятаться в ней под небольшой пластиковой скамеечкой.
Значит, в комнате жили трое. Три живых существа. Он, она и морская свинка. А потом она умерла. Он остался один. Точнее, их все же было двое: он и свинка. Свинка по-прежнему пряталась под скамеечкой. А он подолгу сидел перед клеткой и смотрел на свинку.
Потом он тоже умер.
Свинка осталась одна в своей клетке.
В комнате стали жить другие люди. Они дали объявление о продаже морской свинки вместе с клеткой. На объявление почему-то никто не откликнулся, а однажды свинка спряталась в свой импровизированный домик под скамейкой и больше оттуда не вышла. Ей было уже немало лет, маленькой морской свинке с живыми умными глазами, и пришла ее пора, как рано или поздно она приходит всему живому.