Мужик с гитарой

На исходе зимы в районном телеграмм-канале появилась новость: Помните Мишу, который на гитаре около МЦК Коптево играл? Его соседка сказала, что в декабре или январе он умер. Новость сопровождалась двумя смайликами: печаль и череп; в реакциях семь плачущих смайликов. Что ж, я помню Мишу.

Познакомились мы несколько лет тому назад да какое там несколько, много-много лет тому назад. Возле трамвайных путей мне навстречу бодро шагал мужик с принтером в руках. Явно поюзанным принтером. Без упаковки, с болтающимся проводом. Зрелище привлекло моё внимание; в те годы я ещё интересовался компьютерными делами, в принтерах немного разбирался, на уровне пользователя. Впрочем, тогда и обычному пользователю компьютерной техники приходилось самому заниматься много чем заниматься: и обслуживанием, и мелким ремонтом.

Мужик, поймав мой взгляд, широко заулыбался и громко, на всю улицу, произнёс:

- Гляньте, сударь, какую вещицу я раздобыл! На помойке валялся, представляете? Кто ж такую ценность выбросил?

Я напустил на себя вид знатока и поинтересовался типом принтера. Оказалось, матричный. Сейчас уже мало кто помнит, но когда-то большинство принтеров были именно такими. Печатали они иголками по ленте однотонным чёрным цветом, получался своеобразный вид шрифтов, который ни с чем не спутаешь. Зато они могли печатать за один прогон несколько копий, если проложить между ними специальную бумагу да, впрочем, сейчас уже и неважно, всё равно что рассуждать о преимуществах того или иного типа парового двигателя.

Чтобы показать свою компетенцию, я спросил, сколько в принтере иголок, 9 или 24. Мужик ответил, что 24, и я с важным видом покивал головой, потому что да, такие модели считались куда лучше, стоили они дороже. И тем более становилось непонятно, почему выкинули такую ценную вещь. А у матричных принтеров, кстати говоря, было ещё одно большое преимущество. Как это часто бывает с простой механической техникой, они обладали огромным запасом прочности. Сломать такой принтер можно было разве что при помощи молотка. Даже если у него сгорал блок питания, механические части оставались неповреждёнными. Не то что у капризных струйников, которых выводит из строя даже небольшая поломка.

Как раз об этих сравнительных особенностях разных типов принтеров мы и поговорили. Мечтательно упомянули, что вот, говорят, есть такие лазерные принтеры, очень эффективные, но бешеных бабок стоят. В общем, обычный незатейливый трёп двух технарей той эпохи, точнее, настоящего технаря и лишь притворяющегося таковым. Потом дружески пожали друг другу руки и разошлись. Вот так я и познакомился с Мишей.

Впоследствии я видел его на районе довольно часто. Обычно мы ограничивались тем, что здоровались, кивали или издали махали друг другу. Но бывало и зацеплялись языками. Так я узнал, что он работал на заводе инженером-электроником (да, именно электроник, это не только имя робота из старого советского фильма, но и официальное название профессии, по квалификационному справочнику). Потом что-то у него не заладилось и вот он ищет работу, да что-то всё никак. Что именно у него не заладилось, я не сразу понял. Вроде по разговору очевидно: человек разбирается в технике, особенно в электронной, явно умеет с людьми ладить, характер у него весёлый и энергичный, опыт имеется, чего ж он без работы мается? Подсказку мне, по идее, должно было дать то обстоятельство, что каждый раз во время таких разговоров он понемногу прихлёбывал пиво из банки, но я не придавал этому значения.

Потом, уже, наверное, через пару лет, я увидел Мишу играющим на аккордеоне в переходе возле метро Войковская. Играл он, как по мне, умело. Репертуар его состоял из узнаваемых мелодий, что-то из советской эстрады, не помню точно что именно. Возле его ног стояла корзинка для сбора денег, в ней лежало несколько монеток и купюр. Впрочем, возле метро он долго не удержался, время вольницы, когда у таких объектов можно было и играть, и торговать, и милостыню просить, уже прошло. Милиция (тогда ещё милиция) активно гоняла и продавцов, и рекламщиков и уж тем более музыкантов.

Затем в окно трамвая я то и дело видел его в разных местах возле Коптевского рынка. То возле входа, то на трамвайной остановке напротив. Похоже, на самой территорию рынка его не привечали, а вот рядышком не трогали. Да и смысл трогать, к тому времени Миша уже стал нашей местной знаменитостью, неотъемлемой частью района. Выступал он всё так же с аккордеоном, только играл не стоя, как возле метро, а расположившись на табурете.

Иногда я встречал его одетым в униформу то МТС, то Мосводоканала, то Скорой помощи. В таких случаях он всегда радостно кричал:

- Поздравьте меня, сударь! На работу устроился! Форму выдали!

Ни на одной из этих работ он не удерживался дольше нескольких месяцев, и причина тому читалась уже без сомнений. В старых романах с их возвышенным стилем в таких случаях принято писать что-то вроде: печать порока всё явственней проступала на его лице. Хотя на ногах Миша держался обычно крепко, и голос его звучал также весело и чисто, без характерной хрипотцы и не менее характерного циничного отчаяния.

В какой-то момент его всё-таки прогнали от рынка, как раньше от метро, и Миша перенёс свои выступления на трамвайную остановку возле моего дома. Так что одно время я видел его чуть ли не каждое утро, когда ехал на работу. Кидал ему в корзинку обычно пяти или десятирублёвую монету, а он улыбался и говорил:

- Благодарствую, сударь.

Кажется, примерно тогда же он сменил аккордеон на гитару. Как-то при встрече пожаловался, что аккордеон порвался, а на то, чтобы его починить, нет денег, и уж тем более нет денег на покупку нового. На гитаре он играл ничуть не хуже, но почему-то никогда не пел. Тогда же я начал про себя называть его мужик с гитарой.

Исполнял Миша всё те же старые добрые и легко узнаваемые мелодии. Из тех далёких полулегендарных времен, когда искусство написания запоминающихся мелодий ещё не было утрачено. Не то что ныне, когда все песни кладутся примерно на один и тот же бит, поются одинаковыми слабыми и пришёптывающими голосами, а исполнители, похоже, уверены, что если они хотя бы раз потянут ноту, то Земля налетит на небесную ось.

Примерно тогда же Миша завёл собаку; милую, несчастную дворнягу, которую он выгуливал, но забывал кормить, а потому вскоре довёл до совершенно жуткого вида. У неё буквально рёбра были видны под кожей. Наша районная общественность возмутилась таким обращением с животным, привлекли зоозащитников, полицию, ещё кого-то. В итоге собаку отобрали и передали в хорошие руки. Вот думаю сейчас: интересно, среди тех, кто поставил под сообщением о его смерти плачущий смайлик, есть кто-нибудь из участников того изъятия? А что, очень даже может быть.

Когда в нашем районе заработала станция наземного метро, Миша вместе с гитарой переместился поближе к ней. Хотя на саму станцию не заходил, а обосновался на всё той же старой потёртой табуретке в некотором отдалении от входа, на дорожке от метро к трамвайной остановке, по которой постоянно движется на удивление плотный поток. Замечу в сторону: я с самого момент открытия станции удивлялся, откуда в нашем сонном тихом районе берётся такая прорва народу, едущего куда-то или приезжающего откуда-то. Но ещё удивительнее то, как шумная толпа, выплёскивающаяся из вагона и марширующая по переходу плотной колонной, начинает рассыпаться на группки. Кто на трамвай, кто на автобус, кто просто куда-то растворяется; и вот уже буквально через полсотни метров по тихим переулкам и закоулкам идут пара-тройка человек.

Миша к тому времени выглядел уже совсем не так бодро, как при нашей первой встрече. При ходьбе он сутулился и подволакивал правую ногу. Волосы поседели и поредели. Лицо покрылось морщинами и налилось характерным красным цветом. Впрочем, улыбался он всё так же широко, и голос оставался на удивление чистым и молодым. Гитарные струны он перебирал всё так же чётко, ритмично, не сбиваясь и не путаясь, благо во время выступлений не выпивал, зато потом оттягивался по полной.

Если я встречал его в мутном состоянии, то старался обходить стороной и не привлекать внимания. Впрочем, в такие моменты он и сам не особо-то обращал внимание на окружающих, а медленно ковылял, что-то бормоча себе под нос. Пару раз я становился свидетелем того, как он в расхристанном виде заваливался в супермаркет и, покачиваясь и размахивая зажатой в кулаке банкой пива, что-то возмущённо и неразборчиво орал. Как ни странно, охранник его не трогал, милицию не вызывал, только кассирша ласково увещевала его в ответ. Наверное, не хотели связываться со столь очевидно невменяемым человеком. А может, в другое время он к ним заходил в более-менее нормальном виде, вежливо беседовал и, что называется, располагал к себе, так что и для охраны, и для сотрудников становился своего рода своим, тем, кому прощают скандальное поведение в пьяном виде.

Когда же мы пересекались на улице в те моменты, когда Миша был трезв или слегка навеселе, он при виде меня радостно махал рукой и кричал издалека: Как поживаете, сударь?. Я тоже махал рукой, походил, что-нибудь отвечал. Обычно он пускался в воспоминания о старых, добрых временах, когда работал инженером, я в ответ просто поддакивал. А что в такой ситуации скажешь. Да, было вот так, а теперь вот эдак. Такие дела.

Одно время Миши долго не было видно, несколько месяцев, и вновь я встретил его уже в инвалидном кресле. Осунувшегося, как будто уменьшившегося в размерах. Почему-то в кресле он в любую погоду сидел с босыми ногами. И без шапки. То ли уже не чувствовал холода, то ли наоборот горел от внутреннего жара. К станции метро он уже больше не ездил, обычно располагался возле заднего, запасного выхода из детской библиотеки, рядом с мусорными баками. Это своего рода злачное место у нас на районе, где днём тусуются подростки из школы по соседству, а в тёмное время суток собираются подозрительного вида личности.

Есть в этом расположении между детской библиотекой и помойкой нечто символическое, пограничное. Между высоким и низким, сакральным и табуированным, и мне кажется, такое ощущение не ускользает от понимания тех, кто там встречается. Люди, оказавшиеся в своего рода общественном лимбе, в состоянии отверженности, исторгнутые из состояния нормальности, сокрушённые различными зависимостями, обладают своеобразной чувствительностью, зачастую бессознательным. Они ощущают то, что не всегда способны ощутить люди, слишком занятые своей обыденной жизнью. Не зря же люди творческие во все времена увлекались таким образом жизни, старались его культивировать, чтобы проникнутся тем же ощущением. И многие, слишком многие, не могли потом выбраться из этой бездны

Не знаю, добирался ли Миша до этого места самостоятельно или его кто-то прикатывал туда утром, а потом забирал вечером. Вообще ничего не знаю о его близких или родных, он о них никогда не говорил. Но кто-то же должен был ему помогать, хотя бы в этом. Особенно учитывая, что наш район не особо-то приспособлен для тех, кто передвигается на коляске. Впрочем, мир не без добрых людей

Хотя как сказать. Вокруг одинокого и больного человека в нашем городе практически всегда образуются какие-нибудь добрые люди, которые и с бытом помогут, и выслушают, и посочувствуют, а заодно и стаканчик поднесут. Или шприц. А потом, глядишь, после смерти такого человека, порой при весьма подозрительных обстоятельствах, добрый человек уже и в квартирку его заселился. Впрочем, как оно было в данном случае, я не знаю, не буду огульно судить.

Помню, однажды я шёл из магазина, а дорога там идёт как раз мимо библиотеки, и Миша меня окликнул. Я подошёл, поздоровался, как всегда; он посмотрел на пакет с продуктами в моей руке, и скорбно сказал:

- Вижу, сударь, вы в недостаточной степени придерживаетесь принципов правильного и здорового питания. Предпочитаете полуфабрикаты, переработанную пищу сладости, небось, едите. Мучное

Возразить против его прозорливости мне оказалось нечего, я изобразил на лице раскаяние и развёл руками. Он покачал головой, отхлебнул пива из банки и спросил:

- А сигаретки у вас, сударь, случайно не найдётся?

- Не курю, - ответил я.

- Что ж, хоть это хорошо. Поймите, сударь, человек должен питаться простой правильной пищей. Мясо, овощи вот вы, допустим, умеете готовить суп? Вижу, что не умеете. Позвольте, я расскажу вам, как правильно готовить суп.

И он с очень убедительным видом во всех подробностях поведал мне рецепт правильного, по его мнению, супа, время от времени прерываясь на очередной глоток пива. В его устах, с учётом всех обстоятельств: сидя в инвалидном кресле, с голыми синеющими ногами, рядом с помойкой, эта апология здорового образа жизни звучала абсолютно сюрреалистично. Но тем не менее, свой кулинарный спич он произносил с таким аппетитом, с таким искренним удовольствием, что даже мне, при всей моей нелюбви к кухонным занятиям, захотелось пойти купить все составляющие и начать готовить тот самый суп.

Попрощавшись с Мишей и продолжая свой путь, я с грустью подумал: а ведь в наше время из него с его убедительностью, с уверенным владением речью вполне мог бы получиться кулинарный видеоблогер, и очень даже неплохой. Его бы, конечно, следовало отмыть, побрить, вставить зубы, наложить грим, чтобы не так заметны были следы злоупотреблений на лице. Но он даже и в инвалидном кресле смотрелся бы вполне выигрышно, а, может, это, напротив придало бы ему определенного шарма, вызвало сочувствие аудитории, привлекло внимание

Последний раз я встретил Мишу поздней осенью, в то переходное время, когда листва уже слетела с деревьев и начались заморозки, а снег ещё не лёг. Он на удивление лихо гнал по скользкому ледяному асфальту, крутя руками колёса своей коляски. При виде меня он притормозил, выкрикнул: Миллион извинений, сударь! Не могу остановиться! Спешу в магазин! Успеть до закрытия!, - и полетел дальше.

Я посмотрел ему вслед с некоторым недоумением: в направлении его движения, насколько я знал, никаких продуктовых магазинов не имелось. Но потом вспомнил, что дальше, через дорогу открылся очередной магазин Красное-белое, которые вдоль Коптевской улицы расположились чуть ли не в каждом доме, расползлись как сыпь по телу

А в следующий раз я узнал о Мише, мужике с гитарой из новостей нашего района. Такие дела.

За свою жизнь я встречал много алкоголиков. Особенно на первой работе, на старом заводе, где по советской традиции пили много, охотно, по всем возможным поводам и вовсе без повода. Кто-то больше, кто-то меньше. Некоторые пили понемногу, зато чуть ли не каждый день. Некоторые время от времени срывались в запои. Бывали такие, кто квасили тихо и незаметно, а потом отсыпались где-нибудь в уютных скрытых местах, благо на заводе таких мест хватало. Бывали такие, что обставляли своё увлечение особыми ритуалами, так что окружающие знали, к чему готовиться.

Попадались порой и совсем уж тяжёлые случаи. Как-то взяли на работу нового начальника отдела технического контроля крупного, усатого, с могучими ручищами и хамоватыми повадками. Обычно он запросто вваливался в помещение, с ходу отпускал сальную шутку, над которой сам же громко хохотал, а невольные слушатели боязливо улыбались в ответ. Рабочие вопросы всегда решал грубо и напористо; если кто-то решался ему возражать, сжимал кулаки, орал или рассказывал назидательно-угрожающие истории из своего полукриминального прошлого.

Вскоре обнаружилось, что он ко всему прочему ещё и запойный. Причём с привычкой во время тех самых дней скрываться ото всех и не отвечать на телефонные звонки. Вдобавок он ещё и забирал с собой неведомо куда печать технического контроля, без которой невозможно оформить документы, чем приводил в ярость всех сотрудников но возразить ему в лицо никто не решался. Из запоя он возвращался с синяками на лице и рассаженными костяшками пальцев, и всегда в очень дурном настроении. Зато несколько дней после этого хотя бы не так громко орал, просто во время разговора злобно зыркал из-под опухших век.

Впрочем, тот случай был всё же не совсем типичным. Чаще среди алкоголиков я встречал людей скорее похожих на Мишу. Компанейских, по-своему артистичных и нарочито весёлых, маскирующих весёлостью некий внутренний надрыв. Трудно сказать, возникал надрыв как следствие зависимости, или, напротив, зависимость развивалась из надрыва. Но в любом случае, прорывалась в них порой безнадёжность и обречённость. Ощущение человека, что медленно сползает в пропасть, всё ещё отчаянно надеется на чудо, на то, что в какой-то момент удастся откатиться в сторону, спастись, вернуться к нормальной жизни. Убеждающего в этом и самого себя, и окружающих людей.

А те вроде и соглашаются, и поддерживают, и смеются над его шутками, но только всё равно чувствуется в них жалость, снисхождение, а то и вовсе презрение, замаскированное показной вежливостью. Тоже, кстати, нарочитой, как и весёлость алкоголиков, это такой своего рода социальный спектакль, и обе стороны понимают, что они лишь играют, и принимают правила этой игры впрочем, разве не таковы все наши социальные взаимодействия?

Сам я, сталкиваясь с алкоголиками, всегда чувствовал неловкость, чуть ли не на физическом уровне. С одной стороны, да, я глубоко сочувствую. В том числе и потому, что легко представляю себя в такой же роли, с моей слабостью, надломленностью характера, я и сам запросто мог бы двинуться в эту пропасть. С другой стороны, понимание, что для твоего собеседника я случайно подвернувшийся объект для общения, для отвлечения и преодоления внутренней тоски. С таким же успехом он мог бы обратиться к кому угодно другому, да что там, он и с собакой, кошкой или даже деревом мог бы общаться с тем же успехом. А быть объектом как-то не хочется. С третьей стороны, неудобно же просто развернуться и молча уйти. Вот и возникает смущение, которое легко переходит в раздражение и внутреннее закипание. Хотя на самом деле, раздражаться тут стоит разве что на самого себя.

Что же касаемо Миши, мужика с гитарой, я сейчас предпочитаю вспоминать не о его последних годах, в инвалидном кресле, а о том, как он упорно продолжал свои уличные музыкальные выступления. Раз за разом, года за годом. И ладно ещё летом, но и в дождь, и даже зимой. Сломался аккордеон, перешёл на гитару. Может, концерты оставались тем немногим, что позволяло ему держаться на плаву и не падать духом окончательно. Давало ощущение цели того, для чего есть смысл утром встать с кровати. А потом взять табурет, гитару, дойти до остановки. И всё только, чтобы порадовать тех, кто идёт мимо. На работу, на учёбу, на рынок за продуктами. Тут, конечно, возникает вопрос: насколько его музыка развлекала публику, насколько раздражала хотя стал же ведь он знаменитостью, пусть и очень локального масштаба.

Впрочем, не думаю, что он и сам для себя формулировал какую-либо цель, может, и вовсе не задумывался об этом. Полагаю, у него всё было проще: вот есть гитара, есть остановка, что же помешает соединить одно с другим? С проявлениями творческого начала в человеке вообще есть такая особенность: оно не подразумевает внятной мотивации, рационального объяснения и чего-то такого, оно просто существует, оно движет. Куда, зачем неважно. Кого-то приводит к успеху, кого-то к провалу. Кому-то доставляет радость и вдохновение, кому-то мучения и разочарования.

Иногда я спрашиваю себя, а зачем я сам продолжаю что-то писать. О книгах, о фильмах. Почему продолжаю выкладывать в блог свои мнения, понимая, что всё это отчаянная любительщина, не рассчитанная ни на какую аудиторию, а просто по принципу: кто мимо пройдёт, тот прочтёт. По сути, ведь то же самое выступление с гитарой на трамвайной остановке, что и у покойного Миши. И вроде понимаю всю обречённость и бессмысленность этого занятия, но не могу от него отказаться.

Что движет человеком, когда он сочиняет, рисует, музицирует? Жажда славы или хотя бы признания? Стремление придать своей жизни хотя бы видимость смысла? Ощущение внутренней пустоты, которую таким образом можно заполнить радостью творения, хотя бы время? Желание ощутить себя хотя бы на мгновение подобным Творцу? А если и так, то что лежит в основе такого желания, каков его мотив? Воздать хвалу Богу, реализовав душевный дар, полученный от Него? Явить свою суверенную волю и творческую свободу, прославив самого себя и укрепив тем самым своё эго?

Что ж, остаётся только в качестве эпилога вспомнить мою любимую цитату из средневековой рукописи, которую Джон Толкин приводил в письме сыну, в утешение:

Менее тоска тревожит того, кто знает множество песен или умеет руками прикасаться к арфе: удел его дар радости, коим наделил его Господь