Аннотация: Мой подарок самой себе на день рождения. Начало романа. Правки принимаются :)
Малахова Валерия
Кто твой бог?
Таинство 1. Узнавание
Стаккис разрывал крыльями ночь, а в руках у него трепыхалась очередная жертва.
Нежно-перламутровое сияние тела стаккиса оттенялось огромными чёрными крыльями. Он знал, что соответствует эстетическим канонам. А лёгкий голод придаёт красоте чувственный оттенок...
Юл пытался сдерживать дрожь. Прекрати. Прекрати сейчас же! Не паникуй. Думай. Это Ночной господин. Всего лишь Ночной господин. Проклятый упырь! Его невозможно победить! Он выпьет Юла, выпьет до дна, и станет мерзко хохотать, сытый, довольный...
Да прекрати же!
К поясу мальчишки был прицеплен нож. Обычный кухонный нож. Острый - но толку? Шкуру чудовища пробьёт разве что лезвие, закалённое в крови... чьей-то. То ли девственницы, то ли дракона. Неважно. Хоть в крови самого Юла - такого ножа под рукой всё равно нет. А чернокрылая скотина скоро начнёт жрать - Ночные господа про запас людей не берут. Так дедушка рассказывал, а с чего бы ему врать?
Ладно. О шкуру упыря нож сломается. А если не в шкуру?..
Сердце мальчишки билось, словно колотушка ночного сторожа, застигшего грабителя у храмовых ворот. Пот заливал глаза. Но Юл обмяк, изо всех сил стараясь выглядеть покорным. Боги, пусть гнусное чудовище поверит! Поверит, что жертва уже не в силах бороться. Пусть поверит, и тогда...
Та-Хаин ненадолго задумался, выбирая место для трапезы. Он хотел видеть звёзды, насыщаясь. Потому и скользил над лесом, подыскивая полянку. Аромат хвои, звуки ночного леса и таинственное мерцание маленьких небесных стаккисов создадут нужный настрой. Возможно, даже родится песня...
Еда перестала издавать стонущие звуки. Она ещё будет кричать и хрипеть, но всему своё время. А пока Та-Хаин мог сосредоточиться на поиске.
Душа стаккиса впитывала гармонию ночи. И, естественно, нужная поляна нашлась именно в тот момент, когда голод едва не вырвался из-под контроля. Есть на лету - неэстетично. Та-Хаин строго соблюдал каноны, находясь в единстве с природой, а потому мир распахивал ему свои тайны, показывал скрытую красоту. Например, уютный просвет между деревьями.
Оттуда наверняка видно звёзды.
Покружившись над деревьями, стаккис мягко спланировал. Когти вспороли мох, во все стороны разлетелись палые иглы. Ноги привычно спружинили. Крылья на миг закрыли сияние тела, а затем плавно втянулись в спину.
Еда по-прежнему молчала. Безгубый рот стаккиса изломился, вспух двумя складками. Нехорошо. Неправильно. Время для крика.
Из светящихся подушечек пальцев выскользнули когти, вмиг растерзали тряпки, которыми пища прикрывала тело, добрались до плоти... О, вот и звук! Слабый, но...
Юл стонал, кусая губы, дёргая ногами, сжимая и разжимая пальцы левой руки. В правой мальчишка крепко стиснул нож. Не сейчас. Нет, ещё не сейчас. Уй-ю, как больно! Ну, ближе, ближе... Вот!
Острие ударило в левый глаз, прямо в огромный синий глаз, в вертикальный зрачок, а затем дальше, дальше, глубже! Юл уже не стонал - ревел от восторга, и ему вторил крик, издать который человеческая глотка никак не способна. Ночной господин ослабил хватку, завалился набок, и когти на его ногах снимали светлую стружку с поросшей мхом ели. С дерева посыпался дождь иголок.
Змейкой выскользнув из мерцающих рук упыря (гаснет! гаснет, скотина!), Юл помчался вглубь леса... хотел помчаться. Пара десятков шагов - и паренёк покатился кубарем, больно стукнувшись плечом об узловатый корень. Мальчишка выругался, вскочил, рванулся было дальше... И застыл. Потом медленно повернулся назад. Верно говорят - падение отрезвляет.
Эх ты, Юл, победитель чудовищ! Как просто это оказалось. А вот в лесу выжить будет куда труднее. В детстве ты бегал по грибы с другими мальчишками, но вот уже пятый год учеником пекаря работал от зари до зари. Какие там грибы - к родителям нос высунуть некогда!
Ладно, сколько ни жмотничай, а масло в булку класть придётся. Как ни крути, а без ножа в лесу не обойтись. Придётся возвращаться.
Чудовище, наверное, уже сдохло. Наверняка сдохло. Ну же, Юл, не трусь! Это просто - вернуться и вытащить нож из глазницы. Ухватить покрепче за рукоять, дёрнуть...
Труп Ночного господина всё ещё слабо светился. Чудовище скрючилось, лёжа на боку, крылья выплеснулись из спины и плащом укрыли широкие плечи. Юл бочком-бочком принялся обходить упыря, стараясь разглядеть нож.
Остановился. Моргнул. Ещё раз моргнул.
Рукоять не торчала в глазнице!
В этот момент глаза Ночного господина распахнулись. Слепяще-синие глаза... Их было два! Два!!! Целых!!!
Юл сдавленно захрипел. Хотел завопить - не вышло. Хотел убежать - не сумел даже дёрнуться. Тварь поднималась с земли - неловко, помогая себе крыльями. Не спуская гипнотизирующего взгляда с парнишки, который пытался, так отчаянно пытался сдвинуться с места!
Он был красив даже в своём страхе - этот, причинивший Та-Хаину боль. Не еда, но личность. И он гармонировал с лесом, с ночью, с мошкарой, вьющейся вокруг тела стаккиса. Именно человеческий детёныш, маленькое, недоверчивое создание, стало центром сложного естественного орнамента. На миг Та-Хаин даже устыдился: юному существу сейчас приличествовало бежать, а затем затаиться в кустах... пленивший его даже знал, в каких. Так было бы правильно. Ещё тридцать два вздоха назад правильно было бы только так...
Но узор мироздания с тех пор немного сместился.
Ты вернулся, мой декк. Как же объяснить это тебе, какое слово найти в твоём смешном языке - оно существует, искомое слово, потому что декки и раньше приходили к стаккисам... Бог. Мой бог. Ты вернулся. Ко мне.
Прости, я должен сейчас удерживать тебя силой. Слабенькое ментальное поле, декки, прожившие с каи-ро... со служителем более пятидесяти лет рвут его, как когти стаккиса - мягкую плоть еды. Хочешь, я стану твоим каи-ро?
Захочешь. Боги всегда признают тех, кто им поклоняется. Иногда это случается раньше, иногда - позже. Та-Хаин был терпеливым стаккисом, ревностно следующим Канону. Он мог и подождать.
Юл тоненько заскулил, когда тварь подковыляла к нему. По левой штанине изнутри потекла тоненькая тёплая струйка. Всё. Вот и всё.
Ночной господин остановился перед мальчишкой. Морда, похожая на резные маски кочевых шаманов, была неподвижной. Совсем. А крылья подёргивались - то ли боль скотина ещё чувствует, то ли злится. В правой руке упырь держал нож.
Его, Юла, нож.
Тёмная рыбка на мерцающей ладони, лезвие в пятнах... попал тогда Юл, ничего ему не привиделось! Схватить бы сейчас... вот дурак! Ну что ты сделаешь всемогущему, непобедимому Ночному господину?
Ничего. Козявка, и козявкой умрёшь.
Рука с ножом протянулась вперёд.
- Это... твоё, - слова, которыми пользовалась еда, с трудом давались Та-Хаину, но иначе пока было невозможно общаться. - Хочешь - бери... если... тебе... спокойнее с ним...
Что говорит этот упырь? Что он говорит?
- Ты... пойдёшь со мною сейчас. Я расскажу... бог должен знать... о себе и о нас.
Проза жизни 1. Хлопоты надцензора Штруделя
Хорданза - странный город. У него сотня лиц и тысяча масок. Поди, разберись, где смех, где слёзы. Где звёзды - а где мишура.
Хорданза вся в огнях, вся в цветах и улыбках. Мало ли, что вода по три венольки за кувшин? Зато пива - хоть залейся. Везут купцы из соседних провинций, стараются. Знают - не будут внакладе. Вино же здесь своё. Ах, какое вино делают из хмельной лозы, увивающей склоны Староцарских гор! Какое вино - старик помолодеет, юноша отважным мужем станет, девица... хм... вот девицам, пожалуй, его давать не нужно. Разве что в свадебную ночь.
Ну, не о девицах речь - о Хорданзе. Какой сумасшедший архитектор создавал её, лепил из кусочков самых разных городов? Вот угрюмые, похожие на длинные сараи - а может, они и есть? - дома тунитов. Вот разнорябье портовых кварталов - что ни дом, то таверна, а где посолиднее - постоялый двор, и все построены на разный манер, в каждом подают свои блюда. Не уедет заморский гость обиженным, не станет хулить Хорданзу. Ещё и ещё вернётся туда, где рады ему, где так привечают. В Хмелёвку - она слева от порта принарядилась, или в Разгуляй - по правую руку рынок бушует, только отдельные слова и слыхать. "Пиво, пиво, а кому бусы, вот камбала, камбала, орешки солёные, штаны, штаны, штаны!.."
Через весь Разгуляй тянулась Приморская улица, да видать маленькой показалась триста лет назад княжескому наместнику - и велел он протянуть её ещё дальше, до Богохода. А чтоб не стыдно было простой улочке смыкаться с главным городским прошпектом, украсила Приморскую знаменитая на всю страну Фигурная набережная. И каких только скульптур вы там не увидите! Вон охотник в оленя целится, вон девица косу плетёт, вон бродяга к фонарю привалился да бутылём любуется... О, ежели попутным ветром занесёт вас в Хорданзу, не поленитесь сходить на Фигурную!
А параллельно чудесной набережной к Богоходу примыкает скромная улочка с непритязательным названием - Абрикосовая. Живут на ней люди с достатком, но без того богатства, которое кружит головы.
Народ на Абрикосовой подобрался всё больше солидный, неторопливый. Из тех, кто дело своё сделает обстоятельно, честно, точно в срок - а затем хлебнёт пивка и пойдёт домой. На веранде сиживать, винцо домашнее потягивать, детишкам радоваться.
Эх, жаль, надцензору Повейту Ималице эти мирские радости недоступны! Другой бы соблазнился - знаем мы их, душевников! - но только не добродей надцензор. Серьёзный человек, да, правильный. А с первого взгляда и не скажешь, что душевник. Лицо, словно Луна... нет, будто сыр золотавский, круглое и в ямочках всё. Глазки-щёлки... Нет, не таким должен быть зануда-душевник, о вере сограждан пекущийся.
А надцензор Повейт Ималица - такой. И дело своё знает. Вот скажите, добродей хороший, вы давно в Хорданзе? А язычников или еретиков у нас видали ли? Не купцов, право слово, а наших, ваянгцев? То-то. Всё надцензор, дай ему Милосердный здоровьечка! Сколько иноземцев каждый день по Хорданзе шляется, некоторые обжились, дома завели, детей растят! И у каждого, почитай, ежели не вера своя, так суеверия. Тут поневоле сомнения берут: все ли с добром приехали? А нам думать не надо - то надцензора забота, у него шея трещит, голова болит... Дай Милосердный хорошему человеку сто лет жизни и ещё немного!
Большинству людей кажется, что рабочие хлопоты должны оставлять человека, когда он переступает порог своего жилища. Надцензор Повейт Ималица так не считал.
Слишком уж заметно здание Духовной управы - массивный трёхэтажный дом серого кирпича. Слишком близко Управа расположена к покоям наместника. Когда-то это было выгодно: душевники присматривали за княжьими ставленниками, заботились о ревности и чистоте их веры. Но времена меняются, и порой тень извечной резиденции градоначальника - Карамет-горы - становится слишком длинной.
Длинной, верное слово. И любопытной сверх меры.
А под Абрикосовой улицей тянутся извилистые кишки катакомб. Предки нынешних жителей Хорданзы добывали известняк, словно бы следуя наставлениям пророков Милосердного: "Земля даёт тебе пищу; земля даёт крышу над головой; земля дарует жизнь и принимает тело бездушное".
Надцензор улыбнулся, найдя для себя ещё одно - пусть маленькое - доказательство истинности веры.
Если знать, где проложены подземные ходы, вовсе нетрудно прорыть ещё один, совсем короткий - из погреба одного тихого домика на Абрикосовой. А надцензор знал.
Его гости - тоже.
- Я обмираю, когда захожу к тебе в подвал. Ну откуда ты солёные грибы бочонками таскаешь? - появившейся на пороге женщине можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят. Крепкие плечи, сильные руки - ну прямо рыбачка из Хмелёвки. Там много таких: лодку на берег вытащат, милёнка к сердцу крепко прижмут, а случится какой охальник - вальком поперёк хребта огладят тоже от души. Несколько не вязались с обликом глаза: тёмно-карие, чуть навыкате, со слезинкой в уголке. В детстве у надцензора - тогда ещё просто мальчишки Ветки - была собака. Точно с такими глазами.
- Где таскаю, где таскаю... Усердней молиться надо, цензор Царина, тогда Милосердный и тебя к грибным местечкам приведёт.
Шутка была старой, неоднократно повторённой. Как и вопрос цензора Царины Младковой. Ритуал. Старые знакомые обрастают совместными привычками, шуточками, понятными лишь им... Обрастают прочно, словно иное дерево - чагой и трутовиком.
Первый гриб - целебен, второй - бесполезен. Для людей. Дереву, пожалуй, безразлично.
И всё же ритуалы помогают собраться с духом. Приготовить нужные слова; оттеснить в глубины сознания панику и слабость.
- Проходи, Царина. Абрегас уже в Вафельной комнате.
Женщина фыркнула.
- У цензора Даунары дурная привычка - приходить минут за двадцать до назначенного срока. И съедать всё припасённое.
- Как Бог даст, - широко улыбнулся надцензор, помогая подчинённой одолеть крутую лестницу.
Абрегас Даунара был единственным здесь человеком, выглядевшим, как истинный душевник. Высокий, худощавый, с уложенными в три косы светлыми волосами и одухотворённым лицом. Вдобавок, цензор умел напускать на себя таинственно-отрешённый вид. Женщины млели и влюблялись целыми духовными общинами.
В комнате сидел ещё один человек, при виде которого зрачки Царины удивлённо расширились. Мажеслав Тарский душевником не был. Правда, этот кряжистый мужчина с открытым лицом деревенского пахаря никогда не уличался в отпадении от веры... а жаль. Милосердный велит умерять страсти, но цензор Младкова не отказалась бы увидать мастера тайных дознаний прикованным к Мертвячьему столбу. И чёрные точки, что всё увеличиваются в размерах. Взмахи чёрных кроволюбских крыльев; острые когти сжимаются на добыче...
Царина с вежливой улыбкой кивнула главному наместничьему наслуху. Тот просиял, будто селянин на добром поле, выскочил из глубокого кресла, отвесил изысканный поклон.
А руки-то, руки у добродея Мажеслава совсем не пахарские. Холёные, белые руки с мозолями от меча.
- Все в сборе, - облегчённо вздохнув, сообщил Повейт Ималица. - А кому пива с вялеными карасиками?
Абрегас и Царина отказались; Мажеслав кивнул. Прихлебнул, крякнул, усмехнулся.
- К делу, добродеи, - голос у мастера дознаний был звучный, хорошо поставленный, но надтреснутый слегка. Змеится трещинка по краю слуха, по краю сознания; не даёт забыть, с кем говоришь. - Вчера наместник получил приказ из столицы. Ясный князь желают, чтобы в Хорданзе, равно как и в прочих городах и весях, иноверцам справлять службы отнюдь не препятствовали. А приглядывать за этим будет особый наместничий советник - по делам духовным. Его из Брильи присылают - собственно, он уже в пути, дней за десять доберётся.
Царина онемела. Быстрый взгляд на растерявшего весь лоск и выпучившего глаза Абрегаса; на скорбную физиономию Повейта - даже рыхлые щёки опустились будто из них сало вынули, а кожу оставили... Нет, не ослышалась.
- Немыслимо! - первым таки очнулся цензор Даунара. - Ваянга без веры - что хлеб без муки! Долго ли продержимся?
Мастер дознания поморщился: мол, не нужно речным половодьем по равнине растекаться, сами не дети, понимаем... Но Абрегас не унимался:
- И кто это будет службы справлять? Тунитам да белоспасам и так не запрещено, согласно решению Третьего Брильского Собрания... Так кто же? Ильхуны, что призывают для познания Бога живьём замуровываться? Вестники, жертвы кроволюбам девицами приносящие?
- Все, - голос добродея Тарского был мрачен и... да, нотка отвращения в нём определённо звучала. Что ж, несколько отстранённо подумала Царина, понять можно. Мажеслав, конечно, мерзавец отъявленный, но вера его крепка.
Пожалуй, это не столь уж плохо.
- Если я верно понял, советник, - надцензор Ималица слегка выделил последнее слово, - наместнику не подчинён? Отчитывается сразу ясному князю?
Наслух неспешно кивнул.
А вот и ещё одна деталь мозаики встала на место. Столичный выскочка, княжеский глаз, который неизвестно, замылишь ли... Такое наместнику явно не по нраву.
Может, обойдётся?
Ох... Скорее рыбакам в неводы жареные камбалы начнут прыгать. Косяками.
- Проверку начнут с темницы душевников, - мастер тайного дознания был сейчас Царине неприятен... он всегда был ей неприятен... а Милосердный велит гонцов с дурными вестями особо примечать и земно кланяться, иначе в другой раз правды не узнаешь...
- Ещё советнику приказано дискутировать с простыми душевниками: приветчиками, благословами, надзирателями. Тех, кто выкажет нетерпимость к другим верам, рекомендовано отправлять в столицу.
- К любым верам? - Абрегас, похоже, решил, что уши его подвели.
- К любым, - серьёзно кивнул главный наслух.
- Что происходит? Скажи, Штрудель, что происходит? В Брилье все поголовно рехнулись? Близок приход Криводушца? - Царина смотрела требовательно, яростно. Но надцензор Повейт Ималица видел страх за гневом.
Штрудель... За глаза надцензора так называли многие душевники. В лицо - близкие друзья. Соратники, можно сказать. И злоупотреблять прозвищем не рекомендовалось.
А что? Рыхлый, комковатый... Узрел же кто-то сходство! Ладно, все дети Божьи.
Дети... Надцензор заговорил мягко, певуче, ровно с ребёнком:
- Ну-ну, Царина, зачем сразу такими словами бросаться? Успокойся. Главы Собрания не изрекли ещё своего слова.
- А князь тем временем рассылает духовных советников - правильней сказать, паскудников, - по всей Ваянге? - Абрегас раскраснелся, пальцы нервно мяли край скатерти. - Где же был его дядя, отчего не остановил маленького прохвоста?
Цензор осекся под жёстким взглядом Ималицы.
- Осуждать ясного князя нам не по чину, - на сей раз Повейт говорил - как дрова рубил: отрывисто и хлёстко. - Спрашивать ответа с Главы Собрания - тем более. Это ясно?
Две головы низко склонились. Помедлив немного, надцензор тоже кивнул.
"Милосердный, помоги нам, - воззвал он уже, наверное, сотый раз за день. - Дай знак, укажи путь, Боже... Не хочешь? Тогда просто поддержи, не попусти, ведь мы слабы, сам знаешь..."
Повейт не рассчитывал на ответ. Если Милосердный будет снисходить к каждому надцензору и беседовать с ним по душам, то в мире воцарится тот ещё беспорядок. Просто молитва помогала сосредоточиться. Всегда. Может, в этом и заключался ответ Бога?
Милосердный, мы слабые люди. Царина, раскаявшаяся грешница, по чьим трактатам "О природе и сущности веры" и "Молитва-исцелительница" обучалось уже второе поколение семинаристов. Надцензор, однако, предполагал, что его первой помощнице до сих пор близки идеи белоспасов. Симметрия в недорогих украшениях, неестественно белые брови... мелочи, но истина часто приходит к нам незаметной серой нитью, затерявшейся в цветном шитье. Повейт Ималица предполагал нетвёрдость в вере цензора Младковой - и молчал. Женщина, что помогает утверждаться чуждым идеалам... Сложные у неё, наверное, отношения с Милосердным!
Надцензор Штрудель жалел Царину. И нещадно загружал работой.
А цензор Даунара! Твёрдый столп веры, её светоч, у которого моют полы три красавицы-служанки! Хорошо хоть, плод ни одной пока скидывать не пришлось - знает цензор, как не допустить зачатия. Абрегас, Абрегас... но что делать? Жизнь берёт своё, плоть требует... Криводушец смеётся. Нет, не так!
Не так. Ибо если не верить в бесконечную доброту Милосердного, то жить и вовсе не захочется. И не соратники тогда уже получаются, а подельники. Неправда это, Боже! Милостью твоей мы несём добро! Мы люди, мы слабы, но мы хотим добра!
- Услышь меня, Боже...
Абрегас и Царина подняли головы. Время от времени у надцензора Ималицы вырывалась из уст короткая молитва.
Почему-то на цензора Даунару она производила куда большее впечатление, чем пространная проповедь.
Абрегас так не мог. Великий грешник, бичевавший себя плетью в тиши потайной комнаты - и снова бесконечно грешивший. Он не мог поговорить с Милосердным так... искренне и тихо.
Цензору Даунаре оставался рокот барабанов в храмах, восторженные, красные лица, свечи в полтора обхвата - и залитая светом кафедра. Только там его молитвы становились должными.
Повейт моргнул, потряс щеками и другим уже, деловым тоном, сказал:
- Куда людей прятать будем, цензоры?
Царина вначале не поняла. Затем мозаика сложилась: советник с правом проверки темниц, "тех, кто выказывает нетерпимость... в столицу..."
Терпимость воспитывать, надо полагать.
Много, ой, много среди простых душевников Хорданзы "нетерпимых" - тому мать на алтаре Безглазого расчленили, у того брат задохнулся, Бога в катакомбах познавая...
Абрегас соображал быстрее.
- В Ковыли, крамолу у пастухов искать. С одной стороны - места дикие, с другой - кочевники тихие люди, угрозы не представляют. Наместник тамошний жирен и ленив, по степи шастать, всё проверять, не станет...
- А будут нас спрашивать - с три баркаса слов вывалим, да все пустые, прости, Милосердный, - обрадованно подхватила Царина. - Места ведь и впрямь дикие, мало ли, что водится. Откуда столичным знать?
Цензор Даунара широко улыбнулся.
- И нашим неплохая выучка будет, а то всё по городам шастают. Пусть понюхают дорожной грязи.
- Не хули распутицу, Абрегас, - тихо промолвил Повейт. - Из грязи цветы растут.
- Да, - выдохнул Даунара.
Иногда, вот в такие минуты, он остро чувствовал себя никчемным. Как? Надцензор искренен? Надцензор Ималица, видавший в жизни мерзостей больше, чем булочник Лейко - кулей с мукой?
Как ему удаётся?
Милосердный помогает?
Повейт, скажи, научи! Вот я стою перед тобою, прочти в сердце моём! Открой тайну!
Но Штрудель уже волок карту Ковылей - пухлый, нескладный надцензор Штрудель; квашня, которая вылезла из кадки и забегала по комнате.
Таинство 2. Заточение
Юл лениво выхлебал суп из серебряной чаши. Ранее она явно принадлежала какому-то Храму Неба: по ободку сосуда неведомый мастер пустил кучеряшки облаков и птицеподобных духов воздуха.
Вначале мальчишка боялся прогневить богов, однако Ночной господин удивлённо шевельнул рукой. "Я не видел тех, кому ты поклоняешься, мой декк. Я поклоняюсь тебе. Значит, я должен давать тебе лучшее".
Да какая разница, из чего есть! Юл досадливо покосился на чашу. Боги... Знать бы ещё, покарали они его или смилостивились? А может, просто равнодушно отвернулись?
Чем больше Юл молился, тем сильнее ощущал одиночество. Страх прошёл, вернулась ясность мышления - и тоска впилась в душу, будто клещи цирюльника в больной зуб. Родители наверняка оплакали сына и теперь жгут благовония перед маленькой куколкой. Каждый день. А через год куклу похоронят. Так всегда поступают, если нельзя предать земле тело.
А когда Ночные господа уносят жертву, тело обычно найти нельзя.
Мича, скорее всего, уже встречается с долговязым Чи. Можно понять, она девчонка, ей замуж надо... Только обида от этого понимания никуда не девается.
Друзья... Помнят ли? Ставят ли чарку перед фигуркой, на которой наспех нацарапано его имя? Юл представил себе эту картину - невольно содрогнулся. Нет уж, лучше пускай забывают.
Ведь он жив, жив! С ним простились, помолились за его душу в Храме Печали, рыдали положенное время... А дальше что?
Погребённый заживо. Мысль не отпускала Юла, кружилась над ним, будто вуаль кийской танцовщицы - прозрачная дымка, видение, но вот оно, тянется за тобою, окутывает, льнёт к плечам... Похороненный. И бессмысленно стучать в крепкие стенки погребального сундука, бессмысленно срывать голос - не докричишься. Не дозовёшься, а если кто и услышит - позовёт заклинателей, дабы упокоить нежить...
Все. Бросили. Все. Забыли. Все!
Кроме Ночного господина.
Та-Хаин - его так зовут. Он приходит каждый день, садится рядом, иногда говорит, иногда просто молчит и держит за руку. Та-Хаин, упырь, чудовище... Жрец. Нечеловек, который выбрал Юла своим богом. Небеса, плакать или смеяться?
Пока что мальчик просто покорился судьбе. Ел, пил, приглядывался к новому жилищу.
Ночные господа, казалось, не ощущали ни жары, ни холода. Четыре-пять каменных столбов, один большой плоский камень сверху - и готово "пашхай", жилище. Туда набивалось иногда до полутора десятков упырей. Стояли, замерев, точно изваяния плакальщиц в Храме Печали. Юл не мог пояснить, откуда взялось это сравнение, но оно казалось удивительно точным... и порой смешило мальчишку до слёз.
Камни, камни, камни... Ночные господа издавна селились на огромном плато, что крутым обрывом нависало над Слезой мира - океаном, домом Солёного бога. Камни и море. Та-Хаин говорил, будто в этом имеется особая гармония.
Юл здесь задыхался. Поначалу ломило виски, из носа шла кровь... Через пару дней прошло. Но быстро ходить пленник Ночного господина не мог.
Пленник - и божество. О котором заботились.
Та-Хаин, как и ему подобные, жил в "пашхай" - но бог был слаб и нуждался в комфорте. Обиталища монстров солнечными лучами расходились от роскошного трёхэтажного дома.
Тоже каменного, разумеется.
В городе такого дома Юл не видал. У себя в деревне - тем более. Даже особняк господина судьи мерк перед этим колоссом. Дворец... вот дворцов мальчишке повидать не довелось, разве только на картинках. Пожалуй, до дворца здание не дотягивало. Но совсем чуть-чуть, самую малость!
Внутри же различия и вовсе стирались. Подумать только, на втором этаже в каждой комнате не очаги даже - камины! Вышитые и тканые гобелены на стенах, мягкие ковры под ногами, подушки, перины, розовые и золотистые занавеси... И всё это великолепие собрано для него, Юла!
Для бога Юла.
На первом этаже жила прислуга. Человеческая прислуга, принесённая Ночными господами. Божество должно хорошо питаться, принимать горячие ванны, не осквернять себя лицезрением грязи и беспорядка... Двое мужчин и три женщины. Юл видел их мельком, но в разговоры не вступал. Хотя очень хотелось.
Любое общение, кроме приказов, каралось немедленной смертью. Для прислуги. Бог был неприкосновенен.
Беседовать Юлу дозволялось только с каи-ро. Со своим жрецом.
Проза жизни 2. Восславим ясного князя!
О, Брилья, белостенный град, незыблемая твердыня! Стоишь ты, безмятежно и величаво, на берегу Выси-кормилицы. Кроме внешней крепости, три холма, три главы твои, опоясаны внутренними стенами - не по зубам любому врагу этот орешек! Тянутся вверх грозные башни, под их тенью спокойно и вольготно дворцам вельмож. А внизу, между холмами, снуют люди, ровно муравьишки, и прилепились друг к другу дома простых горожан. Вон торжище, вон, рядом, гостиные дворы для заезжих купцов, чуть поодаль, ближе к Золотому холму - Посольская сторона...
Ясный князь отвернулся от забранного в узорчатую решётку окна, подошёл к столу. Осёнка, писарь, подобрался, глядя на господина преданно, готовый записать каждое его речение. Но повелений не последовало. Князь взял со стола посольскую грамоту, пробежал глазами, хмыкнул. Не глядя, протянул руку. Остро очиненным гусиным пером (не любил нынешний правитель расфуфыренной павлиньей яркости или накладок из чернёного серебра) вывел: "Дозволяю". Запечатал фамильным перстнем, отдал Осёнке:
- Скажешь, изволю принять этого маурийца завтра пополудни.
Вновь подошёл к окну. Брилья, Брилья!
Не любишь ты меня...
Отца любила, братьев старших - тех, от первой супруги, боярышни. Здешних, посконных, плоть от плоти, румяных, здоровых! А княгиня-иноземка не ко двору пришлась. И отродье её, заморыш темноглазый...
Брилья, я не виноват! Я тоже их любил, веришь?
Не веришь. Но приняла. Мор не выбирает... и тринадцатилетний Ненко не выбирал. Единственный прямой наследник. Причём здесь любовь? Брилья, чопорная, верная долгу и династии, склонилась перед ясным князем Ненарадом Боревичем. Склонилась. Признала. Восславила, как положено.
Может, детки будут хорошие...
Князь задумчиво поглядел на невестин портрет. Всем двором выбирали, бояре чуть не перегрызлись. Говорят, на Золотом холме стенка на стенку ходили, чудо, что до поджогов не дошло. Выбрали. Дочь пыльшинского наместника. Городу честь, а старик Уманица далеко, в дела столичные лезть не станет...
Городу - честь, державе - княгиня, а ему, Ненараду? Новая головная боль, с красой-девицей на застольях штаны просиживать да детей строгать, по одному в год? А потом - очередное моровое поветрие, и...
Ненко помнил, как рвался в Брилью, узнав о болезни отца. И как Воймир, гридень, батюшкой к нелюбимому сыну для порядка приставленный, швырнул своего княжича в поруб. Ровно кутёнка швырнул, рыча слова, для отроческих ушей вовсе не потребные. Грохот засовов, стёсанные в кровь кулаки, слёзы, яростные, казалось, кипящие на щеках... Стылый воздух, стылое отчаяние. Еда в окошко - хотел отказаться, поглядел Воймиру в глаза да начал хлебать.
И вновь гремят, гремят запоры. "Выходи, княже! Хочешь - секи, хочешь - милуй, а только Брилья ждёт!" В первый миг не понял. Смотрел на пса своего цепного, на мучителя ненавистного, а стены вместе с потолком падали на плечи, на грудь... Пониманием тяжким падали, неизбывностью, судьбой. Помнил Ненарад, как сипло выдохнул из себя воздух: "Что... все?"А у Воймира - слёзы по щекам, и не видит, не знает о них, наверное: "Идём, князь. Дела ждать не станут".
Это ты верно тогда заметил, бывший гридень, ныне начальник охраны княжьей. Дела - они будто девка шалая: попробуй, отвернись!
- Княже, ты напомнить велел, когда второй час настанет.
- Кликни мне Воймира. И на конюшню передай, пусть Мародёра седлают.
Прекрасна Брилья белостенная, многими добродетелями украшенная! Где ещё найдёшь столько храмов, где ещё услышишь дивные песнопения, Милосердному посвящённые? Сами небеса предназначили столице Ваянги быть оплотом веры, святым градом. О, настанет день и час, когда варвары склонятся перед могуществом Брильи, перед мощью её веры!
Если только...
- Так что же он ответил вам, Святейший?
Если очень приглядеться, то в вопрошавшем можно было найти сходство с правителем Ваянги. Фамильный высокий лоб, полные губы... Только зачем искать - все и так знали, что Сивер Боревич, один из десяти Глав Собрания, доводится князю дядюшкой. Обычно этим и ограничивались. Но кое-кто, выпив медовухи да убедившись в отсутствии наслухов, добавлял: мол, не тому Брилья в ноги поклонилась, не того господином назвала. А вот ежели б...
Собеседник Сивера о таких разговорах знал. Чего там - сам иногда о подобном думал. Но служитель Милосердного отрекается от мирских дел. Святые книги на этот счёт строги, и горе отступникам!
Строги-то строги, да ведь мир не спрашивает, благочестив ты или нет! Он вмешивается в самые богоугодные дела, глядит сотнями глаз изо всех закоулков, скалится ненасытной пастью... Как устоять?
Прочь, лукавые мысли! Прочь! Грехи наши...
Святейший кротко улыбнулся.
- Что мне мог ответить ясный князь? Что он крепок в вере, однако же интересы государства требуют уступок иноверцам, ограниченным в праве торговли...
Ноздри Сивера раздулись, брови сдвинулись.
- Правильно ли я понимаю? Ради блага государства он наводнит наши земли еретиками и язычниками?
Владыка Белого холма - оплота веры - не ответил. Несколько секунд водянисто-серые глаза всматривались в яростные серо-зелёные. Наконец, отыскав что-то (а может, наоборот - не обнаружив), Святейший заговорил:
- Я увещевал князя, однако он не внял смиренной мольбе. Милосердному решать, угодно ли небу начинание правителя нашего. По моему же ничтожному разумению, ясный князь... ошибается.
- Ошибается?! - взревел Сивер, и тут же умолк, повинуясь слабому мановению сухой руки с коричневыми пятнами на коже - время беспощадно даже к Святейшим.
- Главам Собрания, несомненно, следует подумать над Отеческим словом. Нужно дать понять, что Духовница не одобряет сего... решения, однако советует подчиниться и уповать на Милосердного. Восстания допускать нельзя! Понимаешь ли?
Сивер не дрогнул. Уставился на стену, будто раздумывая над сказанным. На самом же деле мысли плясали, как пьяные молодцы в разгар свадьбы.
Знает старый сморчок (Милосердный, прости слугу своего!) или только подозревает? Догадывается - или твёрдо уверен?
По нему ведь не скажешь. Плут наш Святейший, и плутни его не раз служили на благо Духовницы, но век кривых дорожек подходит к концу. А низкорослый, морщинистый дедок этого не видит. Не хочет видеть, не может...
Однако в чутье на интриги Святейшему не откажешь. А рано ещё. Ой, рано!
Итак, подозревает или знает наверняка?
- Твоя правда, - и голову склонить пониже. Покорность выказать. - Милосердный не допустит надругательства над Ваянгой.
Святейший кивнул.
- Я рад, что не придётся увещевать и тебя.
Подозревает! Только подозревает!
Сивер низко поклонился, дождался ласкового: "Ступай, и да пребудет с тобою дух Милосердного". Твёрдой поступью вышел из покоев Святейшего - и лишь за дверью позволил себе короткую улыбку.
Одну. И она лишней была, но слишком уж радостно стало у Главы Собрания на душе.
Милосердный его не оставил.
- Дорогу, дорогу! Восславьте ясного князя - и дорогу!
Славили. Кто-то сквозь зубы, кто-то скривившись - но славили. И дорогу кортежу уступали. Порядком в Брилье белостенной дорожили, как цветущими садами, как мощёными серым камнем дорогами. Пусть голодранцы из других городов бунтуют, а нам не с руки. Дурное это дело.
Ненарад ехал, гордо выпрямившись, вскинув голову и растянув губы в улыбке. Князь выше злобных наветов, выше досужих сплетен... эх, Брилья!
Не любишь.
И ладно. Всё равно ты моя. И Ваянга - моя. Удружил батюшка...
Посольская сторона строилась по единому ранжиру - соразмерности и красы ради, а ещё чтобы подчеркнуть одинаковое отношение князя Ваянгского ко всем иноземным державам. Негоже выйдет, если чья-то крыша станет выше других! В былые времена и войны из-за этого начинались... Ненарад хмыкнул. Войны - они, как правило, объявляются совсем по иным причинам. Но повода давать не следует.
А всё же жаль, что дома так похожи. Оно конечно - штандарт державы над каждым реет, да гербы при входе укреплены, но Ненараду порой казалось, будто зодчие выхолостили душу других стран. Цепями сковали, на поталу толпе бросили. Глупости - а нет-нет, да и кольнёт...
Вот, скажем, этот особнячок. Реет, полощется на ветру стяг: чёрная, увенчанная лавром башня на красном фоне. Калишия, богатая соседка. Золотоносные пески, шахты, полные самоцветов. Щедрая страна Калишия, не скудеет её рука, одаряющая иноземных правителей... Ненарад фыркнул. Щедрая, как бы не так! Всё посчитано, всё записано. И долги отдавать придётся. Не можешь деньгами - невелика беда: лесом возьмут, зерном, людьми...
Сговорчивая страна - Калишия.
Князь часто думал в последнее время: а ну как узнают верные подданные, сколько династия Боревичей задолжала Чёрной башне? Долго ли продержится венец на темноволосой голове?
Эх, Брилья, обобрать тебя до нитки - и трети не уплатишь...
Ненарад спешился. Бросил поводья юркому слуге, прыщавая физиономия которого сияла от возможности угодить князю. Врёт? Какая разница, все врут... Плащ полетел на руки другому калишийцу - постарше, покряжистее. Чёрные волосы, обильно смазанные приторно пахнущим маслом; чёрные башни на куцей иноземной одежде. Ненарад знал, как она называется - просто сейчас вылетело из головы. До того ли?
- Восславьте, восславьте ясного князя Ваянги! - привычно пропел герольд, и последний из Боревичей переступил порог.
Калишия - жаркая страна. Поэтому даже сейчас, когда весна уже сдала позиции лету и лишь иногда вяло огрызалась дождями, в комнатах горели камины. Воздух плавился, тёк, причудливо выгибался спиралями сжигаемых благовоний. В залах побольше бог калишийцев смотрел с алтарей рубинами, вставленными в глазницы.
Посол Мурани мир-Аброн любил носить красное. Алый, расшитый бисером халат, украшенный по подолу мелкими золотыми монетками; красные парчовые туфли с длинными мысками; серьги с тёмно-красными камнями; рыжая крашеная борода... Толстый ходячий костёр с угольками-глазками. На пухлые пальцы нанизано множество колец. Золотых. Чистого золота.
Носить на руках что-либо, кроме золота, в Калишии считалось святотатством.
Дурацкая страна. Идиотские обычаи, мерзкие традиции... эх, Ненарад! Трудно мухе полюбить паука, а уж должнику подружиться с кредитором и вовсе невмоготу. Спина в поклоне сгибаться не хочет, голос на хвалебных руладах петуха пускает...
Памятуя о своей неприязни, молодой князь держался вежливее обычного. И голову склонил первым - благо, посол его старше чуть не вдвое. Калишийцы такое помнят и чтут.
- Здравствуй, великий правитель великой страны, - речь посла была чёткой, внятной, но присутствовал в ней лёгкий иноземный акцент. Тут придыхание, там - прищёлкивание языком в конце фразы. Ненарад отмечал это, скорее, по привычке - учили. Сейчас наука, вроде, и ни к чему была - знал молодой Боревич, что калишиец перед ним, а не барлец или, к примеру, ясь из далёкой Сегории. Но выучка никуда не девалась - каждое прищёлкивание слышалось, словно на занятиях с мудрым Вершко-словознатцем.
- И тебе мой привет, о посол могучей Чёрной башни. Благословенна наша дружба в веках!
- О да, великий князь. Небеса радуются, глядя на союз твой с моим господином. Не пройдёшь ли в гостевые покои, не вкусишь ли блюд, которые я, песчинка, пересыпаемая рукой вечности, осмелюсь тебе предложить?
- Охотно, почтенный, - как порою Криводушец развлекается с людьми, подумать страшно. Вот сейчас ясному князю куда безопаснее обедать у вечного недоброжелателя - а Калишия с Ваянгой ещё до налёта кроволюбов друг на друга смотрели косо - чем в батюшкином дворце. Мурани, лисица рыжая, не отравит. Разве только кого посговорчивей захочет в князья протолкнуть... но и тогда - вряд ли. Скорее, царедворцев подкупит.
Да и некого на престол прочить. Боревичей всего осталось - Ненарад и дядюшка Сивер. Этот, с благочестием своим, науправляет, только держись. Хорошо, что душевникам мирские звания запрещены.
А повар у мир-Аброни знатный. Не то, чтобы у князя хуже был - просто на чужом огороде брюква всегда слаще.
После обеда посол проводил князя в уже знакомую тому "малую комнату отдохновения". Там, дескать, и фонтан звучит нежнее, и рубиновоглазый бог светлее улыбается... В общем, Мурани не лгал. Были в комнате и алтарь, и фонтан, и причудливые изломанные линии на калишийских коврах...
Разговор был. Безупречно вежливый - как обычно. Как обычно, неприятный.
- Великий Памани ман-Сурима, милостью Видящего скрытое кардахи Чёрной башни, спрашивает тебя, князь Ваянги, доколе в твоём государстве будет твориться несправедливость? Доколе служители твоего бога будут обижать наших купцов за то лишь, что как истинные калишийцы, они почитают Видящего истину а не вашего Милосердного? Блистательный кардахи повелел мне, малозначительному, спросить у тебя, князь, не будет ли справедливым таким же образом утеснять твоих торговых людей, когда они решат привезти в Калишию своё добро на продажу? Вот что многомудрый кардахи повелел мне, ничтожному, передать тебе, о князь. Слово кардахи не нуждается в доказательствах, однако памятуя о ваших обычаях, мой милостивый повелитель составил послание, где подробно перечислил нанесённые его подданным обиды. Я отдаю это письмо сейчас, князь, чтобы избежать ненужных кривотолков.
"Ненужные кривотолки", да-да. Возмущение старцев из Духовницы: "Князь, неужто поганые язычники уйдут безнаказанными?" Святость веры, чистота помыслов... "Грешный сбор", взимаемый с купцов-иноверцев, полностью шёл в обитые бронзой сундуки Белого холма. Ненарад этих денег и в глаза не видел, но судя по докладам наслухов - доход немалый.
Может, хватило бы, чтобы с Калишией рассчитаться.
Князь протянул руку, принял свиток. С хрустом сломал печать, пробежался взглядом по пышной вязи букв. Да, суть послания Мурани передал, остальное можно и после перечесть.
- Надеюсь, мой друг и царственный брат, кардахи Калишии, оценит твою верную службу, посол. Ответ дам на неделе. На словах же прошу тебя оповестить блистательного кардахи, что меры мною уже принимаются, а именно...
Беседа шла. Неторопливая, как и подобает державным мужам. Вежливая - ведь не варвары глотки дерут! Неприятная.
Сивер Боревич молился. Усердно, истово, как и подобает Главе Собрания.
Как подобает... князю?
Милосердный, вразуми слугу твоего! Что делать, если на престоле - отчем престоле, братнем престоле! - сидит мальчишка, которому Криводушец вскружил голову? Прельстил сладкими языческими словесами, заставил отвернуться от веры?
И ползёт холодом по хребту, кривым языком пламени по пальцам, нехорошая мысль, злая догадка: полноте, сам ли умер брат со старшими племянниками? Ну, положим, сынок приблуди чужестранной не виноват. Далеко он был - но Криводушец-то не дремлет, козни его повсюду! Совратил маленького мерзавца - небось, долго стараться не пришлось! - и уничтожил тех Боревичей, которые никогда бы не предали веры предков...
Сивер не любил младшего племянника. Чужая кровь, за хочешь - лучше не скажешь. Хрупкие плечи, настороженный взгляд тёмных глаз... В матушку свою Ненарад пошёл, а та хоть истинную веру и приняла, да только кто в душе язычницы прочтёт верно? Не верил Сивер в эти браки по расчёту. Разве державу спасёшь, с чужеземкой в постели тешась? Молиться надо да работать усердно - остальное Милосердный подаст! Не послушал старший брат младшего - и вот она, чужая кровь, оказала себя...
Терпеть ли? Смириться ли с поношением веры? Или грудью встать на её защиту, как древние праведники завещали?
Для Сивера Боревича, что молил сейчас Милосердного о защите, выбор был сделан давно.
- Говоришь, бронь закупает? - ох, устал Святейший от дел мирских. А более всего устал от душевников, в дела эти самые сующихся. Про молодость самого Святейшего поминать не надо - речь не о ней сейчас.
- Истинно, закупает, - молоденький благослов закивал так, что, казалось, ещё чуть-чуть - и длинная шея переломится. - И оружие всякое у лихих людей берёт, только мне про то мало ведомо. А в кузнечной гильдии отец мой мирской, и дядья, и братья...
Вот уж и впрямь, Милосердный за добро вознаграждает. Забрал Святейший заморыша из семьи кузнечных дел мастера, облагодетельствовал всех - а оно вон чем обернулось!..
- Что же, сам заказы делает? - никак, ополоумел Сивер?
- Нет, Святейший. Посредники ему служат. А только речи они ведут крамольные: о Святом воинстве, да о последнем из Боревичей, что от веры истинной не отступится... Мню, Святейший, скоро и князь обо всём доведается.
- Умён ты, отрок... У своих мирских родичей чаще бывай. Слушать - слушай, а сам разговоров смутных не заводи. Но узнать постарайся: у кого Глава Собрания оружие закупает да куда прячет? Ступай, чадо, и да пребудет с тобой дух Милосердного.
Благослов вышел, изрядно озадаченный. Как же это - разговоров не заводи, но узнать постарайся? Вот пусть подумает, ему не вредно. Может, цел останется после таких вот выведываний...
Святейший тяжело опёрся на посох, кряхтя, уселся возле простого дубового стола. Налил себе ключевой воды - и задумался.
Милосердный велит, чтобы помыслы всегда чисты были, ровно вода родниковая. А Криводушец, напротив, узоры цветные ткёт, яркими красками да диковинными сплетениями людей запутывает. По чьей дороге идёшь, Святейший?
С другой стороны глянуть - крамолу князь развёл несусветную. А ты, старый хитрец, хочешь в сторонке отсидеться? Дескать не Духовницы это дело... А чьё же?
И так сложно, так пронзительно сложно честно ответить самому себе: "Да, хочу. Я старый человек, я много сделал, много пережил. Теперь же дайте мне мирно дослужить отмеренный Милосердным срок. Перехватите моё знамя - я слишком устал".
Неправильные речи говоришь, Святейший, нехорошие. Где же их найти, хорошие, правильные речи, где взять силы на них?..
Но Сивер тоже неправ. Издавна так заведено: братья княжеские Духовнице отдаются и в дела мирские боле не вмешиваются. Умерла для них земная власть, но власть горняя открылась!
А ежели Боревичей, способных на престол взойти, не осталось?
Кого поддержать - князя-мальчишку или Главу Собрания, сан отвергающего? Или, может, час пробил для дома Боревичей? Династии меняются, Духовница и Ваянга остаются...
Милосердный, вразуми слугу твоего!
Святейший тяжело вздохнул и позвонил в серебряный колокольчик. Сунувшемуся в дверь личному служке тихо молвил:
- Надцензора Тиноха вызови. Скажи, для долгого разговора.
Таинство 3. Приручение
Та-Хаин любил своего бога. Это правильно. Это соответствует Канону. Бога надо любить.
Но иногда стаккис ощущал любовь всем телом. Она жгла ему кожу, трепетала и танцевала на кончиках крыльев, кричала и выла, требуя сосредоточения единственно на себе. Та-Хаин боялся таких моментов. Боялся - и принимал покорно. Он - Избранный, каи-ро. Ему единственному дозволено иметь бога.
За подобное чудо надо платить.
Стаккис знал, что рано или поздно ему придётся поселиться рядом с божеством в тесном и пыльном, набитом разным хламом человеческом доме. Значит, нужно уже сейчас учиться любить этот дом. Богу Юлу он нравится. Богу Юлу нравится здесь немногое, но жилище нареканий не вызывает. Та-Хаин не понимал, почему, однако это и не обязательно - понимать. Достаточно любить, заботиться и обучать соответствующим образом.
В частности, Юл уже понял нежелательность общения с другими людьми. А ещё - начал задавать вопросы. Это важно, что бог спрашивает, потому как врагов не озадачивают, к примеру, требованием рассказать об устройстве крыльев. Значит, вражды уже нет, её сменило любопытство. Скоро появится заинтересованность. Затем - может быть - привязанность. К этому моменту нужно готовиться. И начать с любви к дому.
- Каи-ро, - некто из молодых. Имени Та-Хаин не помнил, но крылья только-только подняли юного стаккиса в воздух и ещё не успели зароговеть на сгибах. - Каи-ро, дозволено ли спросить?
Ментальный голос был полон почтения, жесты и поза в точности соответствовали предписаниям Канона. Та-Хаин довольно повёл головой. Зря старики ворчат, что молодёжь нынче скверно воспитана.
Хотя с каи-ро уважительно общались и Наставники. Стаккис, обретший Бога, достоин управлять общиной.
- Спрашивай, - Та-Хаин приглашающе распрямил крылья. Юнец ещё раз вежливо встряхнулся.
- Каи-ро, если некто взял пищу в месте, ему не предназначенном; в месте, где охотится иное сообщество - как поступить с этим стаккисом? Канон велит избить его, вырвать когти, выбить клыки и так изгнать - но если в тот момент крыло его было обожжено?
Ответственность. Та-Хаин ещё не научился справляться с нею. Осознание того, что ныне он и его бог - Канон и выше, нарушало гармонию, лишало крылья силы, заставляло сжиматься в пульсирующий комок... и тянуться ментальным полем к декку. Просто убедиться: бог здоров, по-прежнему задумчиво-насторожен и одинок... но вот он. Никуда не делся. Сидит в доме или гуляет по плато, нежится под одеялом или смотрит на облака... Декк Юл здесь, рядом. И он принадлежит Та-Хаину.
Нужно что-то ответить молодому стаккису. Но что? Канон велик, его соблюдали тысячелетиями...
- Приведи ко мне нарушителя заветов предков. Я рассужу вас.
Канон велик - но он существует, дабы жизнь стаккисов не была бесплодной, пока у них нет бога.
Юный проситель удалялся. В спину ему полетело:
- Приведи его в дом моего декка.
Пора привыкать любить новое жилище.
- Суд? Это интересно, - Юл оторвался от созерцания унылого пейзажа за окном. Стаккис стоял неподвижной чёрной глыбой - с чего-то Та-Хаин решил закутать тело крыльями. Может, это официальная форма такая, вроде оранжевого кафтана уездного судьи? Или просто холодно нынче?
Лишь морда упыря мерцала, как прежде. Странным образом Юла это успокаивало.
Вот ведь удивительно - мальчик почти перестал называть своего похитителя упырём, кровопийцей или даже Ночным господином. Стаккис, каи-ро, Та-Хаин... единственная реальность. А память о родных тает дымом от костра, светом звёзд на рассвете...
Друзья? Любимая? Где это, что это? Та-Хаин, скажи мне...
Почему так случилось?
- Я счастлив развлечь тебя, декк, - когда стаккис находился рядом, нужды в словах уже не было. Безмолвная речь приводила Юла в восторг, который он тщательно, но безуспешно пытался скрыть.
Если верить Та-Хаину, наступит день и час, когда слова не понадобятся вовсе. Декк сможет найти каи-ро хоть на другом краю земли. Ибо так гласят каноны стаккисов.
С этими канонами надо бы разобраться - что они за штука. А то столько разговоров о них, что уши праздничными гирляндами свешиваются, а местное божество их в глаза не видело... Но пока - суд.
- Желаешь присутствовать на судилище лично или смотреть на него моими глазами?
Издевается. Каи-ро Юла определённо издевается над своим декком. Как будто без Та-Хаина человек сумеет понять щебетание стаккисов. А с другой стороны, видеть мир через чужие глаза утомляет до ломоты в висках. Нет уж, хватит и ежедневных упражнений!
- Я хочу присутствовать, - важно сообщил Юл. Точнее, изо всех сил напыжился, дабы сказанное прозвучало важно. Та-Хаин невозмутимо качнул крыльями:
- Да будет так, как решил декк. От себя добавлю, что всецело одобряю твоё решение. Пусть привыкают лицезреть бога.
Вот и разбери, издевается или нет! А может, просто придуривается? С него станется. Все "неодобренные" пожелания Юла игнорировались либо исполнялись такой кривой мотыгой...
Он что... похоже, не издевается. Час от часу не легче.
- На первом этаже. В большой синей комнате - где статуи.
- Да будет так.
Декк решил правильно, подумал Та-Хаин, следуя за приплясывающим от нетерпения богом. Пусть на фоне древних скульптур тяжущиеся почувствуют мелочность своих проблем. Пусть вспомнят о канонах и устыдятся.
Иногда Юл проникает в сущность стаккисов куда глубже, чем многие из Наставников. Что ж, недаром богами становятся, лишь побывав пылью у ног вечности и добычей на трапезе. Среди множества двуногой еды - единственный декк.
А по эмоциям и не скажешь, что решил сложнейшую этическую задачу. Вот разве... о чём он беспокоится?
Юла заботило, влезут ли все в синюю комнату. Вроде, одна из самых больших в доме. Ну а вдруг?..
Обошлось. В судилище участвовало шесть стаккисов, включая Та-Хаина. Одного мальчишка даже узнал: в своё время каи-ро назвал этого типа, отсвечивающего зелёным, Наставником. Отчего-то Наставник был Юлу неприятен.
Та-Хаин внимательно оглядел собравшихся. Два крепких здоровых стаккиса держали провинившегося за плечи. Осторожно, чтобы не повредить крыло. И надо же было так обжечься...
- Ты позволил голоду возобладать над разумом, и тем самым лишил пищи других, - утверждение прозвучало на диво мягко и ровно, хотя судью раздирали противоречивые чувства. Не только свои: горным водопадом обрушились воспоминания Юла. Странные, непонятные. Какая-то старая, жёсткая еда со сломанной верхней конечностью; побиваемая камнями женщина - привлекательная с точки зрения декка... Та-Хаин привычно отстранился от бушующих в любимом существе эмоций и честно попытался понять, в чём же дело. Юл жалел нарушившего Канон неприкосновенности; бог уже знал, что стаккисы не могут быстро залечивать ожоги, и находил проступок извинительным... Значит, так тому и быть.
Осталось донести волю бога до ведома собравшихся.
- Каноны гласят... - начал было Наставник, однако Та-Хаин перебил его быстрым и плавным взмахом крыла.
- Все здесь знают Каноны. Кроме моего декка. И декк не винит содеявшего, хотя вина его очевидна. Так разве можем мы пойти против воли декка?
Пауза - звенящая, словно ветер в крыльях. Державшие виновного расступились, и он остался стоять, тяжело опершись о витую деревянную колонну.
- И всё же наказать тебя следует, - так же спокойно и дружелюбно продолжал Та-Хаин. - Однако не сейчас. Сейчас ты слаб. Поэтому тебе всё так же придётся добывать еду на территории чужого сообщества. Когда же ты выздоровеешь, то принесёшь в тот пашхай столько еды, сколько съел у них. Сам ты в это время будешь питаться весьма умеренно и сожалеть о содеянном. Понял?
- Да, каи-ро, - крылья неловко шевельнулись в жесте признательности.
- Доволен ли, декк? - обернулся каи-ро к притихшему Юлу. И тот рывком кивнул, учащённо дыша.
- Тогда суд завершён во славу декка!
- Слушай, а он что, правда будет это... сожалеть? - Юл сидел на крыше пашхая и болтал в воздухе левой ногой. Та-Хаина часто интересовало, какой внутренний ритм отмеряет его божество. Однако такую загадку следовало разгадывать самому.
- Несомненно, будет. Он уже сожалеет. Ведь ему велел это делать сам декк.
Юл хмыкнул, сплюнул вниз. Дедушка не одобрил бы столь неподобающего поведения, но старика здесь нет, а богу стаккисов можно и не такое. Дедушка... а он ведь уже старый. Если в провинции голод, ему одному из первых идти на Поляну прощаний...
- Та-Хаин... когда ты там о еде говорил, кого имел в виду? Людей?
- Конечно, декк... Куда ты? Не прыгай здесь, не пры...
Стаккис долго смотрел вслед убегающему богу. И не мог понять, что произошло и как утешить юного декка.
Проза жизни 3. Уплывал кораблик белый далеко
Кормилец Хорданзы - порт. С чем его только не сравнивали: и с птичьим базаром, и с площадью в ярмарочный день... Возвышенных эпитетов тоже хватало. "Мир в одной ладони" - каково? Это из-за того, что залив Белой Ладонью зовётся. Почему, когда, кто назвал - теперь один Милосердный ведает. Или вот: "Лес рукотворный на море вырос". Оно и верно: иногда из-за мачт моря не увидишь. А всё же нельзя одним словом объяснить, что такое порт Хорданзы.
То, что корабли туда приходят, почитай, из всех ведомых стран, выход к морю имеющих - правда. И гомон в порту целый день стоит одуряющий. На множестве языков носятся в воздухе проклятья, обещания, цветистые угрозы, заковыристые подколки... Призывают капитаны и купцы в свидетели разных богов, и кажется иногда, что небо нарочно удалилось, вознеслось над Хорданзой, дабы не быть молчаливым соучастником всем и сразу.
Раздвигают могучими плечами мятущуюся толпу прокалённые солнцем полуголые грузчики, привыкшие к здешней сутолоке. Ничему они не удивляются, ходят солидно, вразвалку, а успевают всюду. Смеются призывно портовые девки и скалятся в ответ матросы, женщин месяцами не видящие. Духовники же, проходящие мимо, словно и не замечают развратников - а зачем смотреть на то, чего никак не исправишь?
А вон и воришка побежал, за ним - охранник купеческий... нет, не догонит. Куда ему - пацан в порту свой, все ходы-выходы знает. Купцу же вперёд наука - нечего кошелём хвастаться, нехороших людей в искушение вводить. Да и язычник купец, честно-то, хотя грех, грех...
И не понять - гордится ли хорданзец портом, осуждает ли... А вы не сомневайтесь, добродей хороший. Гордится. Душа Хорданзы - море, песни Хорданзы - корабли. Каких только кораблей не увидишь здесь - тех разве что, коих и не существует. Добротные коги, юркие шнеки, старички-нефы... Все здесь по своим делам: кто по военным, кто - по торговым...
А кто и по делам Духовницы.
- Яжи, застегнись. Ходишь расхристанный, ровно попрошайка, - наставитель Витор Скадовский говорил, с трудом сдерживая улыбку. Уж больно походил его подопечный на развесёлого щенка: рыжий, лопоухий, глаза сверкают, и всё это бесстыжее, долговязое, хоть сейчас готовое к приключениям и авантюрам.
- Да тепло же, наставитель! - а взгляд такой искренний, такой невинный - умеет Яжи, когда хочет. Только кого он обмануть пытается, бесшабашная душа?
И это - душевник! Надо бы поговорить с ним, ещё раз спросить, точно ли служба Милосердному - то, чего парень хочет? А то загубит жизнь почём зря.
Витор прекрасно понимал, что творилось у рыжего шалопая в мыслях, когда тот очнулся на руках у душевника в придорожном трактире. Это в Хорданзе зима плачет о своём бессилии мелким дождиком, а там, за Брильей, - снега по пояс и мороз даёт пощёчины любому, кто нос на улицу высунет. Беспризорников же вроде Яжи стужа и вовсе не щадит. Один знакомый сказывал Витору, будто каждый год по весне больше десятка трупов находят. Молодых, старых - нечего, мол, бродяжить, умы порядочных добродеев смущать!
Скадовский того своего знакомого не любил. Но доверять - доверял: отчего ж не верить наслуху Духовницы, которому деньги плачены?
А Яжи... А что Яжи? Отогрелся, съел всё, что Витор ему в миску положил, и робко так попросился к добродею душевнику в слуги. Или в попутчики. Или как сам добродей душевник изволит его назвать, только не прогоняйте, добродей хороший, ну пожалуйста... Взял - куда деваться? Милосердный велит помогать тем, кто помощи просит.
М-да, каким тогда Яжи был послушным мальчиком...
- Душевнику должно самим обликом своим смирение и кротость выказывать, для других образцом служить... И в конце концов, Яжи, не к Марьке Овиновой в коровник идёшь, а к добродею надцензору в дом!
Подействовало. Притих рыжий обормот, даже щетину свою огненную, во все стороны торчащую, руками пригладить попытался. А уж чем Яжи был сильнее потрясён - мыслью о надцензоре или знаниями Витора - наставитель пока не счёл нужным разгадывать.
Возле дома Повейта, несмотря на довольно поздний час, толпилось много народу - не вмещало всех уютное жилище надцензора. Тихо переговаривались два старца с озабоченными лицами. Пухлый приветчик деловито жевал пирожок. Группа совсем юных школяров внимала товарищу, который рассказывал иерархию Духовницы - от низших чинов к высшим: "Приветчик, благослов, надзиратель, старший надзиратель, эээ..." "Наставитель, дубина" - солидно промолвил Яжи и прошёл в дом под скороговорку: "Подцензор, цензор, надцензор, Глава Собрания, Святейший!" Витор покачал головой: его подопечный неисправим!
В доме душевников разных чинов было ещё больше. Оставив Яжи на кухне, наставитель Скадовский направился прямиком в личные комнаты надцензора.
Молчаливый дюжий надзиратель узнал, пропустил без промедления.
Повейт Ималица устало оторвался от бумаг, сощурил подслеповатые глаза.
- Здравствуй, Витор. Давно не виделись.
- Да с месяц. - Скадовский присел на добротно сколоченную скамью, улыбнулся чуть иронично. - Чего нам с тобой было надоедать друг другу? В Хорданзе тихо, а по Ваянге - так, мелочи...
- Затишье, - вздохнул Ималица. Потёр глаза, будто хотел всю усталость из них вытереть. Витор пожал плечами:
- Извини. Я за иноверцами слежу, мне не до князей.
- Да кто тебя винит, - махнул рукой надцензор. Отогнал от лампы большую красивую бабочку, притушил фитиль. По стенам ходуном ходили тени, вытягивая любопытные носы, ведя свои безмолвные разговоры. Витор сидел, не шевелясь, и казался продолжением этой ночи, этих теней, этих шорохов за стенами... Он всегда был таким - тихий, незаметный человечек. Неприметность являлась его основной чертой. Обыкновенное лицо, причёска "под горшок", приятный негромкий голос - не урод, не красавчик, середнячок, каких в толпе - по венильке за десяток.
За то и ценил Повейт Ималица старинного приятеля и соратника.
Умел Витор Скадовский быть мягче материнского сердца, умел быть твёрже бастионов Калишии. Выше гор была его ревность в вере и глубже моря - ненависть к тем, кто извращал заветы Милосердного. Таков был наставитель Витор, и другим оказаться не мог. Значит, пришла пора убрать из Хорданзы этого достойного человека - убрать до лучших времён.
А заодно и поручение дать. Небольшое.
Уплывал кораблик белый далеко.
Там служил матросом любушка моя.
Ой, махала я платочком ему вслед,
Ой, смотрела долго я на паруса...
Тонкий девичий голос старательно выводил за окном слова песни. Грустная песня, грустная история. Олеська Майсанова сошла с ума после трёхлетней разлуки с милым. Не вернулся домой жених, пропал его корабль в чужедальней стороне. Бывает...
Вот только видеть Олеську перед дальней дорогой считалось в Хорданзе дурным знаком. Интересно, если не выглядывать в окно, обойдётся? Голос несчастной умалишённой не принесёт беды?
"Милосердный, о чём я думаю? - устало сказал себе Милодар. -Суеверия, о которых шепчутся старухи за плетнями... Стыдись, благослов!"
И словно в такт мыслям, словно клинком о клинок:
-Ты меня слышишь?
- Да, цензор, - голова сама склонилась в виноватом поклоне. Почему? Да единственно по привычке.
Мать... Было время, когда душу Криводушцу заложил бы за право назвать так эту женщину. Побрезговал враг людской, не откликнулся на призывы. А сейчас отгорело как-то. Нельзя так нельзя, переживём, небо на землю не свалится, океан из берегов не выйдет...
- Если слышишь, то повтори, что сказала.
Цензор Царина Младкова смотрела на сына, скрывая под напускной строгостью тревогу и боль. Милодар бесцветным голосом перечислял, что необходимо взять в дорогу да кому в каком порту передать конверты, запечатанные разными печатями, а женщина всё глядела на единственного своего ребёнка - наглядеться не могла.
Закон строг - если родила хоть единожды, не можешь служить Милосердному в Духовнице. Вдовам можно, распутницам бездетным, которые раскаялись - но не матерям. Ибо не может женщина-мать все помыслы направлять на праведное служение - ребёнок своего потребует. Не хорошо это и не плохо - это просто так и есть.
Посему не отделается нарушительница закона отеческим внушением со стороны пастыря общины. Дослужившись до цензора, может ли не ведать, что творит? Тут побиванием камнями попахивает или заключением в глубокие подвалы Духовницы, где ни солнца, ни тепла, где гнилая солома и жидкая овсяная похлёбка... Вот и хранила Царина тайну, металась между счастьем и... счастьем.
Любила власть? И это правда, поначалу одурела от власти - как же, ведь помогая официальной вере, можно и своим послабление дать! А потом поздно оказалось менять что-либо, поздно говорить, упрашивать, доказывать - поздно...
Ой, прощались мы тогда на берегу -
Обещал вернуться, мужем моим стать.
Вот уж год я прождала и жду другой -
Где кораблик белый, любушка мой где?
На дне океанском, небось, Олеськин любушка, рыб кормит... Царина жестом прервала сына, высунулась в окно, крикнула:
- Покормите убогую да домой отведите!
А про себя добавила: нечего дурному знамению здесь шляться, умы в смущение вводить.
Три человека знали о сыне цензора Младковой. Ну, Штрудель - он свой, не выдаст. А вот другие...
Со Святейшим у Царины был долгий разговор. А с начальником тайной службы Святейшего, надцензором Тинохом - ещё более долгий. Казалось - не выдержит сердце, лопнет терпение, узнают супостаты о себе правду-матушку... Какое там! Проглотила, не поперхнулась. Женщины - они покрепче мужиков будут.
Сыночек, кровиночка, всё тебе отдала, на единственного друга доносы строчу в Брилью, паукам с Белого Холма, единоверцев своих контролирую жёстко - лишь бы тебя не трогали, счастье моё. Так улыбнись же матери, хоть раз, что ли...
Не прошу ведь большего!
Милодар завершил доклад, вопросительно уставился на женщину... да полно, чего себе врать? Какая она женщина, его мать - она цензор. Вон, глядит на сына родного, и хоть бы сморгнула, хоть бы с дыхания сбилась - а ведь надолго расстаёмся!
Довольно. Выжечь эти глупости из сердца, калёным железом выжечь! Она - цензор, он - благослов, мелкая сошка, и больше между ними и нет ничего.
Милосердный, да когда же горечь перестанет душу разъедать?
- Я ничего не упустил, цензор?
- Ты изложил верно.
Девичий голосок звучал уже где-то далеко:
Ты, великий и могучий Океан,
Ты кораблик этот белый пожалей!
Ветер-братец, ты наполни паруса,
Пусть мой любушка вернётся в дом родной...
- Бедная девочка... А ты ступай, благослов, и да пребудет с тобой дух Милосердного.
Не улыбнулся. За что ж ты так со мною, сынок?
Утро началось для Яжи с явления Витора, который не стал слушать полусонного приветчика, а подтащил его к бочке с холодной водой и окунул туда рыжую голову.
- Буль-буль... Пчхи... Да какого... эээ... что случилось, наставитель?
- Приходи в себя скорее, корабль ждёт!
Яжи икнул, ещё раз чихнул, потряс головой и проснулся.
А вчера было так хорошо - тёплая кухня, свиные котлеты с тушёной капустой, пара бочонков пива, на которые кто-нибудь из приветчиков усаживался каждый раз, когда заглядывало начальство... впрочем, начальство заглядывало редко. Высоким чинам сейчас не до того, чтобы молодёжь гонять - от другого головы болят. Хорошо посидели, с душою, чин-чинарём.
Сегодня же - серое небо, подвывающее брюхо (вот ведь ненасытное - вчера будто мало дали) и хмурая физиономия Витора. Словно кораблю не всё равно, когда уходить, словно капитан подождать не может часок-другой!
И тут Яжи вспомнил: они ведь едут не куда-нибудь, а в дальние края, и не в грязном трюме, перекатываясь из угла в угол и стукаясь обо все грузы по очереди, а в каютах! Настроение бывшего беспризорника резко поднялось. Теперь он, пожадуй, соглашался простить и раннюю побудку, и отсутствие завтрака.
Витор иногда косился на рожицу подопечного: вот ведь душа нараспашку! Что в мыслях - то на лице. И дуться совершенно не умеет. Эх, солнце рыжее, бесстыжее...
Бездетный наставитель и сам не заметил, как привязался к подобранному мальчишке. Способы усмирения плоти - не слишком законные, ну и ладно - были известны служителям Милосердного давно, так что свои дети у Витора вряд ли появятся. Мало ли с кем по работе нужно... н-да... общаться, а оставлять малолетнее чадо безотцовщиной - грех. Всё верно, всё правильно... а вот прикипел душой к кутёнку лопоухому, и стоит ли теперь себя и его насиловать, мосты и переправы сжигать? И так за спиной настоятеля Скадовского разрушений хватает: будет о чём ответ держать перед Милосердным, если вообще пред ясные очи его грешника Витора допустят.
Будет о чём ответ держать, да. Но не о Яжи - ёжике маленьком, солнечном.
Право, жаль, что не с одним воспитанником уезжать придётся. Удружил Повейт, ничего не скажешь. Оно конечно, любимчика Царины надо беречь, а хранителем назначать человека опытного... но досадно.
Милодар ждал своих спутников у трапа небольшого шлюпа. Яжи сразу невзлюбил этого чистюлю: все пуговки на месте и аккуратно застёгнуты, лицо гладко выбрито... даже сморкается, небось, в носовой платок. Теперь наставителю будет кого босоте беспризорной в пример ставить. Ничего, ежели какая неприятность случится, поглядим, кто здесь человек, а кто - мокрица бесхребетная. Поглядим!
- Наставитель Скадовский? - голос у приблуды оказался слегка гундосым. Ах-ах, горлышко простудил!
- Благослов Милодар Ханькич, я полагаю?
- Да, наставитель.
- Это - приветчик Яжи... моё доверенное лицо. Познакомитесь уже на борту, а пока поторопимся.
На душе у рыжего шалопая явно полегчало. Эвон каким гоголем взлетел по трапу! Ладно, малыш, порадуйся. Витор привычно погасил улыбку и честно постарался оценить нового подопечного. В целом, результатами осмотра остался доволен. Хороший мальчик: в меру цепкий, в меру открытый. Опять же, не стала бы Царина пустоголовому повесе милость оказывать...
Скадовский в который раз одёрнул себя: не его дело, почему цензор Младкова вообще взяла этого юношу из захолустного монастыря под своё крылышко. Цензор - она женщина неплохая, но ежели ей не ту мозоль отдавить - ищи потом буйну голову по городским канавам.
- О, - невпопад сказал Яжи, - невест повели...
С соседнего корабля, ругаясь и поминутно сплёвывая, выталкивали на берег кандальников. Хмурые небритые лица, изуродованные руки, изодранная одежда... глухое, звериное отчаяние в глазах. Стража наместника перехватывала несчастных, явно не доверяя крепости ржавых, бренчащих цепей. На одного кандальника приходилось двое служителей закона: они тащили бедолаг в клетки, установленные на крепких телегах. Казалось, брань зависает в воздухе, плавится под солнцем и превращается в запах немытых тел; портовые девицы прикрывали носы щедро надушенными полупрозрачными косынками.
- Судить будут, - Витор не утверждал - скорее, размышлял.
- Нее, - убеждённо покрутил рыжей башкой Яжи. - Это банда из Староцарских гор - ну, те, что Хворостовку осенью подчистую вырезали. Их осудили уже, давно осудили. Наместник ещё на прошлых Десятинах Милосердного сердцем своим и детьми клялся: мол, поймаю - кроволюбам отдам. Вас, наставитель, тогда в Хорданзе не было, вот и запамятовали. Поймал, значит. Так что - невесты это, не сомневайтесь.
- Приветчик Яжи, вы не могли бы называть их подобающим образом? - вмешался вдруг Милодар. Яжи метнул косой взгляд - тоже, неженка выискался! - увидал чуть сдвинутые брови Витора и смолчал. Кивнул неохотно.
В старые времена кроволюбы тоже летали над Ваянгой. Рыжий не помнил точно, был ли тогда уже князь, да и не это важно. Летали они себе, значит, летали, а потом бац - и куда-то делись. Ну, надоело им на одном месте сидеть, в другие края подались, а почему - учёные мужи посейчас спорят. И долго кроволюбы не возвращались. Может, шестьсот лет, может, больше. Только легенды о них и остались. А в россказнях этих превратились упыри в прекрасных витязей с крыльями. Умыкали витязи девиц, что покрасивше, да женились на них...
Лет двести назад вернулись "красавцы". Ужаснулась Ваянга, ужаснулись соседние государства, да только море ведром не вычерпаешь. Притерпелись, приноровились, Духовница кроволюбов официально посланниками Криводушца назвала - а чего, они и есть... Стали дальше жить.
От легенды одна только память осталась - приговорённых к смерти, коих кроволюбам нынче на ужин отдавали, стали невестами звать. И ничего странного в шуточке этой Яжи не видел.
Ну, настоятелю виднее.
- А скоро отплываем?
- Скоро, - Витор потрепал рыжую макушку, оглянулся на Милодара. Вот с кем в дороге надо бы потолковать.