Герой нашего повествования -- обыкновенный карандаш. С не очень мягким серовато-черным грифельным стерженьком, надежно упрятанным в стандартной толщины продолговатый древесный шестигранник. Коричневая краска на карандаше утратила блеск и местами сцарапана чем-то нечаянно или сама облупилась.
Все это увидел стрелок-радист самолета-разведчика с бортовым номером 18 и таким оценил свой карандаш в самом начале, можно сказать, драматического события. Слава Богу, последствия события оказались не из тех, что хуже и не придумаешь.
Эти подробности, связанные с предметом, за три копейки купленном, сохранились в памяти пенсионера Константина Георгиевича. Конечно же кое-что о карандаше хранится и в его сердце.
Общепризнан "Закон пакости". Хотя бы единожды в жизни каждого из нас он о себе напомнил.
Держал в руке бутерброд ломтиком хлеба вниз. Но вдруг он выскользнул из пальцев и - оказался у твоих ног перевернутым как не надо (внизу сыр, а хлеб-то над ним и сплошь в чистоте непорочной).
У Константина Георгиевича (возндушным стрелком-радистом тогда был уже - и второй месяц как стал семнадцатилетним, и полгода он в звании младший сержанта) в ту же ночь после очередного разведполета появилось подозрение. Что есть и другое: "Законы удачи" или "Закон везения". Потому что в ту ночь, кроме вовсю "Закона пакости", как раз когда надо было проявила себя и удача.
Планировался экипажу самолета бортовой номер восемнадцать полет в ночную разведку с обычным заданием - поиск подводных лодок. Не первый раз такое: в таком-то конкретном квадрате ходит галсами от кромки до кромки, чтобы гладилось море золотистой лунной дорожкой.
Днем гаденыши прячутся. (У старика-штурмана "восемнадцатой" -- старик потому что возраст у него о-го-го -- полных двадцать один год, когда пилоту, командиру экипажа девятнадцать - все вражеское гаденыши: истребители, подводные лодки, зенитчика ли прожектористы.) Вражеские субмарины днем под воду уходят на перископную глубину и глубже. А ночью всплывают подышать свежим воздухом, подзарядить аккумуляторы и с хорошей скоростью в крейсерском положении сделать переход в другое какое-нибудь место.
Локаторов тогда на самолетах не было. Вся надежда на зоркость, бдительность экипажа да на Луну с ее золотистой на воде дорожкой. Визуальное наблюдение, при случае, и фотографирование.
Сгущались вечерние сумерки, когда экипаж шел в капонир к своему самолету. Только что закончился "проигрыш полетов". Своеобразные предполетный инструктаж с проверка готовности летчиков к выполнению очередного боевого задания.
Спешить некуда. Сначала стартует "четырнадцатая" -- на ней командир и экипаж второго звена той же первой эскадрильи. "Восемнадцатой" назначен взлет едва ни на час позже, но с четырьмя, а с двумя стокилогаммовыми противолодочными авиационными бомбами (ПЛАБ-100). При этом было и одно существенное. Почему и с недовольными выражениями лица лейтенант штурман и лейтенант командир "восемнадцатой".
- Нам снова дальний "лысый квадрат", -- возмущается "старик". - А если на четырнадцатой летит командир второго звена - им сразу, пожалуйста, один из "рыбных" квадрат на блюдечке с голубой каемочкой!
"Рыбными" считались квадраты вблизи от пролива. Там разведчики то и дело обнаруживали затаившихся или маневрировавших "гаденышей". В границах других квадратов "объекты" обнаруживлись на много реже - почему и прозвище у них "лысые".
- Вдруг нам "повезет" не меньше, чем "шестнадцатой"? - смеется командир, когда по сути и нет ничего смешного. - В шесть глаз вдруг да и зацепимся за какого-нибудь "гаденыша"?
- Или за нас кто-то зацепится!
Разговор у них о трагедии на самолете с бортовым номером шестнадцать. За него так зацепили осколками снаряда и пулями (не трудно было догадаться и представить все это), что необъезженая (всего-то второй вылет с боевым заданием) "шестнадцатая" домой не вернулась. Не дотянула ни до ближайшего аэродрома, ни до берега. Живыми остались двое - пилот и стрелок-радист, Они успели на резиновую надувную лодочку своего штурмана втащить, когда в ночной темноте его нашли в ледяной воды. Но потом-то (после госпиталя) таки "предали земле" его на ближайшем деревенском кладбище.
Единственные похороны летчика за все время службы Константина Георгиевича в разведывательном авиаполку. Обычно: экипаж весь возвращается (ранения-"царапинки" - не в счет) или -- никто, заодно и с их самолетом. Успели они до этого выполнить боевое задание или нет - об этом в эскадрильи, в полку обязательно потом шел разговор.
Сочетание обычной цифры единиц и к ней пристроившейся шестерки, нарисованные на фюзеляже самолета было, прямо-таки, равноценно приговору к смертной казни. Прибывает в эскадрилью для пополнения новая, из ремонта ли машина - ей присваивали ни в коем случае не шестнадцать, а любой другой номер (обычно угоняемого в ремонт самолета).
"Безлошадный" экипаж не бездельничал. Из них по одному, по двое на "чужих" машинах они подменяли тех, кто на какое-то время убыл по ранению или в командировку там какую-нибудь.
Словом верующие во Всевышнего в эскадрильи и кто убежденные атеисты считали "шестнадцать" проклятым номером. Что неоднократно и подтверждалось: невозвратных потерь в первой эскадрильи нет и не будет, пока не расстались на веки-вечные с горемыкой -- еще с одной "шестнадцатой".
Не то чтобы Константин Георгиевич одобрял почти смех командира над случаем трагическим. Просто он успел себя убедить - возможно и самом ненужном.
До того, как новым стрелком-радистом был он зачислен в экипаж "восемнадцатой", произошел взаимообмен чего-то у лейтенанта - командира экипажа с его подчиненным лейтенантом-штурманом. Командир отдал подчиненному львиную долю своей серьезности взамен за способность улыбаться при каждом удобном случае и смеяться за двоих, когда командиру по другому и нельзя проявить себя (да если, к тому же, его командирский смех перед вылетом в бездонную ночь на встречу с недругом). На шестнадцати- а потом и на семнадцатилетнего третьего члена экипажа, например, влияние такого смеха нельзя было считать заменяемым перед полетом чем-либо другим - серьезным, тем более.
Снова, как всегда, стремительным был взлет "восемнадцатой" таким, что загустевшие до темноты сумерки от самолета метнулись подальше в сторону. Такое подобие паники повторяется при каждом взлете - ее просто не- должно и не может не быть (чтобы ничто не мешала самолету и его экипажу). Почему стрелку-радисту не хочется признавать иные причины и оправдания тому, что вдруг стало видно горизонт как бы навсегда потухшей до узкой желтой полоской, вдруг до последнего смыло и мглу со звезд - каждая стала ярче.
Оправдывать это обычной адоптацией - привыканием глаз к темноте, еще ли чем-то общеизвестном?
Тогда пришлось бы и себя признавать не способным подниматься на сотни метров над землей, а самолету - летать. Нет, все-таки лучше все оставить, как есть -- с наскоро придуманными интересными объяснениями, чем с правильными и скучными.
Рев двигателя первые минуты оставался почти таким, что и в последние секунды при расставания "восемнадцатой" с взлетной полосой - двигатель "выкладывался вовсю" (шел набор высоты).
Константин Георгиевич крутится в своей кабине, что белка в колесе. Надо как можно скорее сделать все наипервейше важное.
Выстукивает телеграфным коючем группы цифр -- посылает их в эфир: пока что радиосвязь у него без кода - в пределах "Переговорной таблицы". Кое-что передает и не выстукиванием точек-тире, а голосом. В ответ самое деловое - ни одного лишнего слова - женским (какое там женским, когда на самом-то деле в нем почти все девченичье!) голосом: "Слышу вас хорошо. Прием."
В ту же минуту ей в ответ "настоящим мужским" голосом (радист откашлянул для этого специально) ответ: "Слышу отлично. Прием".
Знал юный стрелолк-радист, что на этом для него микрофонная связь прерывается этак часа на четыре. До возвращения из полета с однообразным прочесыванием (приглаживания ли) квадрата в безбрежном море "под черной чашей небосвода". Но в голове промелькнуло искоркой надежды или мечты: "А вдруг?!"
Взбрело бы радистке добавить, например, ненужное, но как бы и не запрещенное: "Информация от тебя принята. Прием."
"До чего девчонки бывают, когда не надо (в школе не раз такое случалось и повторяется на войне!) бестолковыми-бестолковыми! От нее нужно и всего-то - ее голосом сказать все равно какие слова. К тому, что прозвучало - добавить любое своим неподражаемым голосом-звоночком".
Оно и в самом деле. Что стоило "на земле" заступившей на вахту "ни о чем" пару слов сказать соседке до того, как выключится микрофон? Засмеяться ли над ею случайно услышанным смешным? Вспомнить ли внезапно о веселом-веселом - таком, что смешило девушек ни один раз?
Но о таком рассуждать время будет потом. Вначале думать надо было о деле, о первостепенном. Передатчик в микрофонном и телеграфном режиме опробован, скрипы, свист и повизгивания из приемника обычные - их ни на сколько не прибавилось.
Почему и по переговорному устройству четкий доклад:
- Связь есть.
- Добро, - от командира экипажа единственно слово, после которого примерно через три четверти часа будет команда "циркулярно" (одновременно - штурману и стрелку): - Вошли в квадрат. Лунная дорожка - как по заказу. На нее внимание нашей полдюжины зорких глаз. Высматриваем, ищем- ищем "объект"!
Доложив о готовности связи юный "летун" в ту же минуту высунулся из кольца пулеметной турели и ни на миг не оставляет без внимания заднюю полусферу наблюдения. Разве что больше уделял внимания подходам к самолету снизу, сзади, справа и слева - чем тому, что вверху.
У него было полчаса или сколько-то, чтобы вволю "перемыть косточки" девушкам из роты связи. У них свое начальство, они от обслуживающих аэродром -- ходят в сапожках и серых шинельках с алыми погонами (когда все в полку разведчики одеты-обуты по-флотски в черное и только погоны голубые да у офицеров нет золотых нарукавных нашивок).
Сколько-то рота из преимущественно юных связисток будет работать на их разведывательный авиаполк. Через какое-то время (разведчиков "перебазируют") той же роте достанутся бомбардировщикам или штурмовикам - девушки будут стараться делать все, обеспечивать чтобы других летчиков связью.
Ходили слухи, что в роте связи старшина лютует. Все чтоб в роте было по "буковке устава" и со всех одинаковый спрос. Никто не пытался этот слух опровергать. А кого из ровесниц ни встречал стрелок-радист с "восемнадцатой" - все бодрые, веселые. Ни капельки там обиды или недовольства какого-нибудь - ни у одной ни на лице и ни в одном глазу.Должно быть лютый-строгий старшина-"солдафон" был и щепетильно справедлив. В одиночку или хотя бы вдвоем девушек-связисток в гарнизоне вряд ли кто видел хотя бы раз. Например, идут на узел связи или оттуда возвращаются, всего-то втроем. Идут красивым шагом в ногу. Две - строго одна за другой, а третья - с правами старшей - на шаг от них справа.
Гордый "летун" в звании младшего сержанта не мог (что-то заставляло пренебрегать здравым смыслом) при встрече первым со всей серьезностью не "козырнуть" связисткам. Когда и старшая-то у них - всего ефрейтор.
Впору было бы при таких встречах рассмеяться всем вместе - ведь ровесники, вчерашние сташекласники-школьники. Но служба есть служба, уставы и дисциплина. Почему и не разрешал себе никто из четверых при такой встрече ничего больше - кроме сдержанной улыбки.
Самое было бы подходящим: представить одну из тех, что на вахте где-то "на земле" и только что сказала, что слышит его хорошо, но не догадалась, что ему очень хотелось еще какое угодно слово услышать ее голосом. Другая бы на ее месте может нашла бы причину и повод с двумя-тремя словами выйти в эфир - лично для "Матроса восемнадцать" (таким был микрофонный позывной у самолета-разведчика, уходившего в затаившюся ночь).
"Другой" вдруг да могла бы оказаться одна из зенитчиц. Она и одета была во все флотское: черная шинель, с черными же и погонами, под черной шапкой спрятаны каштановые волосы. Наверно их цвет кто-то бы назвать и по-другому: темно русые, не очень черными или по-другому. Но в слове "каштановые" было романтического или такого чего-то - из-за чего "каштановые" на другое слово менять не хотелось.
Было и еще одно в девушке: оно может есть и у других, но только совсем не такое . Назвать можно было бы это -- уменье чувством, полувзглядом или как-то еще узнавать что можно и что нельзя делать, чтобы ничуть не обидеть встретившегося человека. Он в таком же звании, как она - по одной было узенькой желтой тесемке поперек погона. Во всем и он во флотском, но не с черными, как у нее, а с голубыми погонам. И если он старше ее - разве что в два-три месяца разница. Не больше.
В другом месте базировались тогда самолеты-разведчики. И даже не весь полк, а только первая эскадрилья. Экипажи разместили в просторном доме так, что до зенитных тридцатисемимелимметровок было ближе, чем до копаниров и до взлетнкой полосы.
Стрелок-радист восемнадцатой спешил к самолету по топинке, что как раз не круто поворачивала вправо и спускалась вниз. Ему навстречу поднималась девушнеживлись у некоторых и кое-какие знакомства.
Но только вряд ли у кого-то с той , что шла навтречу. О ней, скорее всего, в эскадрильи разведчиков никто ничего и не зналет. А то бы -в капонирах, и во всех комнатах временного жилья летчиков все разговоры быть могли бы только о ней одной (сразу возникло у встретившегося о девушке предположение, вскоре ставшее убеждением).
Он спешил. Она шла без малейшей торопливости и (не загадка ли) угадала, что он шагнет вправо. Освободит для нее тропинку на много раньше, чем надо бы.
Когда с ним сравнялась и он смотрел-смотрел не моргая девушке в лицо, случилось (не могло не случиться) - не просто затянувшийся взгляд.
Случилось такое, из-за чего у нее так низко опустила ресницы, что не получилось у него заглянуть под них. Почему и ничего по сути не узнал о ее глазах.
Разве не чудо из чудес? Она догадалась, что он тропинку ей уступит и что не только в лицо ей будет смотреть, но попытается и заглянуть ей в глаза.
Такой (зенитчице) проще простого было бы угадать его желание услышать какие попало слова ее голосом. И он бы услышал, если бы (даже ни на часы, а на минуты какие-то!) во всем должно быт одинаковые девушки поменялись бы местами. Но об этом он подумает неспеша потом - после нынешнего ночного полета.
Тогда и придумается что-нибудь. Например, чтобы девушка из роты связи посидела бы минут сколько-нибудь за прицелом тридцатисемимиллиметровки. А та, что по-флотски одетая во все черное, была бы в это время у передатчика и приемника -- обеспечивала микрофонную радиосвязь с "Матросом восемнадцать".
Нафантазировал? Мечты о несбыточном, о небывалом?
В жизни и не такое бывает - звезды (их вон сколько - по всему небу!) подтвердят.
2
Не в меру размечтавшийся не забывает о святая святых в его обязанностях. Окинул взором полусферу своего наблюдения и обороны. Для надежности и в помощь глазам высовывался едва ни по пояс из пулеметной турели. И это, когда снова "не успел" подстраховаться привязным ремнем, а паращют где был, так там и лежит - не пристегнутым на грудь.
Почему и не мешал он, перегнувшись до нельзя, не покидая пулемет ни на сколько, взглянуть стрелку-радисту и на самолетные часы - безотказные и с заводом на неделю. Две с безучастной зеленью стрелки показывали, что на исходе были первые полчаса полета - вот-вот над "лысым квадратом" начнется патрулирование.
Но вот -- с крутым креном "восемнадцатая" меняет курс: торопится в точку, откуда начнется первый полет над "лысым квадратом". Первый: вдоль ближней кромки квадрата, середина квадрата - где-то справа от "восемнадцатой" (туда будем "проложена" и лунная дорожка). Потом середина и лунная дорожка к ней окажутся слева: после разворота на сто восемдесят градусов и самолет- разведчик продолжит поиск затаившегося во тьме "гаденыша".
Должно быть за пару минут перед прибытием в точку старта было торопливое миганье лампочки пневмопочты.
Рукой штурмана с безукоризненной четкостью написано от имени командира экипажа донесение: "Нахожусь зоне поиска. Видимость удовлетворительная".
Стрелок-радист в полете выполняет обязанности и шифровальщика. Вместо слов и букв донесения строит шеренгу из цифр: две пятизначные группы по флангам (зашифрованные позывные - вызов и подпись), а между ними в этот раз четыре трехзначных группы - в них спрятаны все слова донесения "на землю".
Отстукал на телеграфном ключе все точки-тире, выключил передатчик. Повернуться не успел - "с земли" квитанцию "пишут": радиограмму приняли, мол, и претензий нет.
Обо всем сразу же и доклад командиру по переговорному устройству. Для чего пришлось переключать вилку шлемофона в гнезда СПУ, а после доклада - восстанавливать контакт с радиоприемником.
Словом, обычная суета-маята. И это, слава Богу, что поверх комбинзона с подкладкой из бараньего меха и всего-то спасательный жилет и стяжка из толстенны парашютных ремней (самого парашюта нет и, дай Бог, не нужен бдет до конца полета).
Правда еще был то на шее, то через плечо -- узенький кожаный ремешок планшета. Летчитский двустворчатый, с прямоуголными прозрачными боковинами и торцами из черной хромовой кожи. Такие -- только у летного состава.
У пилотов и штурманов обязательно карты в планшетах и что-нибудь еще - кто что для себя считал необходимым в полете. У юного стрелка-радиста в его новеньком "летчитском" планшете -- наизнанку выгнутая четвертинка морской карты с какими-то мелкими островками едва ли не в центре Тихого океана. Вручил емучальник связи эскадрильи хотя бы, мол, такое - из-за отсутствия ватмана (в полете было бы на чем делать наспех черновые записи).
На одном из торцов планшета хромовый же карманчик для карандаша. Не очень глубокий - из-за чего может и случились-приключились события прямо-таки драматического характера. В чем не последнюю роль играли теснота в кабине, свисавшая из-под пулемета касета - "борода" с лентой (в ней тысяча патронов и столько же стальных звеньев разборной пулеметной ленты.)
Сказалось и то, что стрелок-радист очень спешил протиснуться в кольцо турели. После чего - разместился бы понадежнее: чтобы и на лунную дорожку непрерывно смотреть и быть готовым открыть огонь из пулемета, когда надо.
За бороду с тысячью патронами, скорее всего, и зацепилось у длинного карандаша то, что не могло вместиться в карманчик планшета. Да и зацепилось так, что карандаш выдернулся и полетел под ноги стрелку-радисту.
Сразу же и подоспела досада. От нее отделаться не получилось трижды вслух чертыхнувшись. После чего какие-то короткие минуты вел с должной бдительностью наблюдение за перемещением лунной дорожки по как бы вовсю черной поверхности моря. И мельком даже успел подумать: видимость, мол, на самом деле хорошая, а командир и штурман снизили оценку на балл. Должно быть на случай: - вдруг да облака на небе появятся в той старане, где Луна.
Лунная дорожка была не только широкой, светлой, но как бы в напряжении аз-за ынеумения сказать самолету самое важное. Нетрудно был и догадаться, что она скажет - если сумеет: немного выдержки, мол, терпенья и вы увидите вам нужное.
Это конечно же будет подводная лодка. Черная и неподвижная, с самоуверенностью смерти. Самый по-настоящему опасный "гаденыш"!
Для него как раз под плоскостями "восемнадуатой" две тонкостенные тупоносые противолодочные бомбы. Взрывчатки в каждой ни в полтора ли раза больше, чем в обычной стокилограмовой фугаске.
Атака со снижением и - бомбу в цель. От "гаденыша" тогда - пузыри да невидимые ночью на воде грязные пятна. И...
Как в ледяную прорубь головой: сразу ведь от командира донесение на землю придется передавать. А карандаша-то нет?
Не запишешь ни слова, если командир по переговорному устройству продиктует! Если записанное рукой штурмана по пневмопочте получишь - как без карандаша работать с кодом, шифровать? Когда цифру за цифрой надо писать и писать на том же "вместо ватмана"!
"Где он там, трижды... - в этот раз ураганной силы были чертыхания стрелка-радиста. - И грош тебе цена, если... Надо же было карандашу- дураку за что-то з
ацепиться! Иди -- его теперь ищи в темноте! А если упал, да?.."
Самое худшее, о чем дважды или трижды не допускал стрелок- радист в своих мыслях-предположениях - оно-то и случилось. По закону пакости: карандаш падал заточкой вниз - грифельный стерженек и отломился. Да так "удачно", что живое от него спрятанным оказалось миллиметрах в трех-четырех в уцелевшем древеснм конусе.
Нахлынули волна за волной упреки: "Видел же какие конечно же специально в полкарандаша других и какое бережное отношение к тому концу карандаша, где выступает грифель - где карандаш заточен? Так нет же...Вспомни -- хотя бы у кого-нибудь видел у стрелков-радистов карандаш, как у тебя - "курносо"-некрасиво зачиненным?.. У многих карандаши зачинены с обоих концов. У старшины Ганича даже и запасной карандаш под прозрачным в планшете - ну и что, если наперекосяк там карандаш и у всех на виду..."
Сколько ни высказывай себе упреков самыми что ни на есть "подходящими" словами - делу не поможешь. Попал в беду - выбирайся. Думай, действуй.
Холодно зеленые стрелки часов его торопят с такой бестактностью, что он запретил себе на них смотреть. Заодно - чтобы и часы на него не смотрели, не видели бы что он делает и как при этом суетится-торопится.
У стрелка-радиста "семнадцатой" Ганича в планшете, где запасной карандаш, на виду был и перочинный ножичек. Самым подходящим названием для такого могло быть горе-уродец.
Два убогих элемента из вдвое согнутых полосок жести шарнирно скреплены. В максимально сплюснутый элемент вставлена половинка лезвия бритвы - по своему прямому назначению давно отработавшей.
Наверно школьники из первого-второго класса это называли бы складным ножичком. Но такому никак не место в элегантном планшете летчика. Несмотря на то, что ножичек почти невесом и ничему не мешает.
Такое мнение у стрелка-радиста "восемнадцатой" было казалось бы окончательным и бескомпромистным. До того самого случая, когда еще более бескомпромистный "жареный петух" его ни клюнул в самое неподходящее время.
Когда ему казалось, что четверть часа вдруг сократилось до двух минут. А каждая минуты - стала равноценна одной или двум секундам.
Ничего острого, чтобы резать и строгать карандаш в кабине стрелка не нашлось. Потому что ни приносить ненужное, ни случайно забывать в самолете самодвижущуюся если и самую малость - Боже упаси!
Но во рту у разини две пары передних зубов - резцы. Подвернулся подходящий случай: каждый из них чтобы и проявил себя - вовсю оправдывая свое название.
У зверюшек бобров зубы вряд ли крепче и крупнее, чем у человека. А перегрызают ими бобры пополам толстенные стволы деревьев, когда строят плотины и запруда на реках. Там - стволы деревьев перегрызают. А стрелку-радисту и всего-то надо было пообгрызать немного ненужного древесного, в чьем, увы, окружении грифельный стерженек.
Сначала ненужное обгрызалось быстро, но хотелось - чтобы еще. Многое ненужного приходилось, выгрызая выплевывать.
Наконец неохотно высунулось грифеля около двух миллиметров. Грифелек тупой, но им писались четко линии, буквы, цифры.
Так нет же! Захотелось поаккуратнее сделать еще и мокрый древесный конус.
Один из резцов и всего-то, можно сказать, едва прикоснулся к грифельку. И вроде бы совсем-совсем осторожно прикоснулся и... Снова писать нечем!
При второй попытке дело шло не так быстро, как при первой. Потому что во всем была прежде всего осторожность. Более скромным было, так сказать, и проектное задание: достаточно, мол, и того, если длина стерженька окажется и менее двух миллиметров.
Таким он и получился.
Но самолет при заходе на очередной галс накренился при повороте настолько резко, что рука ткнулась карандашом в парашют. В матерчатое, мягкое. И грифельного стерженька снова нет - как и не бывало!
А время-то идет без остановки! Минутная стрелка часов не намерены останавливаться ни на одной из светящейся цифр на черном циферблате.
Зубы-резцы торопливо то расщепляют древесную защиту грифельного стерженька и выплевывают, то нажевывают из древесных волокон похожее на короткие пряди ли щупольцы. Какие-то из них удавалось удалить откусыванием. А неподатливые так и остались на обгрызанном нижнем торце карандаша.
Грифелек, если и выступает меньше, чем на миллиметр - ладно, мол. Главное - можно ведь им писать. Правда, карандаш приходится держать все врем почти перпендикулярно к закрепленному на планшете псевдаватману.
Зубами не клацал - им беззвучно покорялись волокна древесины. И все время, пока были резцы в работе, никакие звуки из эфира и через наушники шлемофона как бы и не пытались проникнуть в слуховые каналы стрелка-радиста и потом в его сознание.
Но вот карандаш готов к бою! К любой рукопашной! Можно-таки им писать. Правда, из-под расхристанного торца, разглаживающего поверхность "ватмана", не сразу видишь начало творения грифельного следа - отрезок прямой или с ненужной кривизной. Следы на бумаге от куцого грифельного стерженька - непривычно и ненужно широкие.
Таким горе-карандашом писать не с руки, неудобно. Но пришлось на все неудобства не обращать внимания. Как раз тот случай, когда, мол, на безрыбьи и лягушка рыба.
Нет, шалишь, брат! Пишущий карандаш теперь ни в каком ни кожаном карманчике - стрелок-радист почти все время его держат в зубах. В свою очередь, при этом, концы карандаша, выступающим за края губ сразу попадают под шлемофон
Примерно такое же нередко видим, когда кто-нибудь, прогуливая собачку, ее гоняет взад-вперед по полянке. Забрасывает куда подальше палочку и песик туда мчится: находит и приносит хозяину только что заброшенное (для удобства или ради надежности - обычно собачьи зубы вонзаются в палочку).
Но что прикажете делать, если стрелки-радисты с их двумя руками - в полете оказываются то и дело хуже, чем однорукие.
Нет, нисколько не глупая фантазия у индусов - когда богов своих представляют с четырьмя работоспособными руками.
В реальной жизни позарез занятому в полете стрелку-радисту, глядишь, и четырех может быть мало.
Но - шутки в сторону. Обгрызание карандаша - по зарез нужное и нелегкое дело сделано. Срочно вынырнуть надо стрелку-радисту из кольца турели и посмотреть где она теперь лунная дорожка. Что с ней там? Вдруг да он первым на ней увидит "объект"!
Но успел и всего-то сориетироваться: освещенная на поверхности моря полоса где он и ожидал -- под левым крылом самолета и все такая же по-дружески ясная. Освещенного луной под самолетом нисколько ни шире не появилось и ничуть не уже.
3
Когда радист пристраивал карандаш в зубы, дали о себе знать наушники шлемофона. Громче, бестолковее, нахальнее выдавали они одно и то же в оба уха. И такие писки-визги, заунывно длинное хрипение - сплошь хорошо знакоме, надоело вой никчемность. Попадается и кое что новенькое. Но тоже - ему не нужное.
Водопады из струек звуковых. Но слух у радиста не из тех, что сходу обманешь -- первой попавшейся провокацией не соблазнишь, "не купишь".
Гвалт звуков справа и слева от того, где не должно быть какой-либо случайной струйка с разбрызгиванием писка-визга. Где как раз и могут быть нужные радисту четкие тире и точки - это же для них, в первую очередь, и приготовлена в радиоприемнике такая-то волна. Вот знать если бы, когда выйдет в эфир кто-то с вызывным позывным "восемнадцатой" (та же "земля", с кораблей, вдруг да кто-
Вполне возможно, что на "фиксированной волне" до конца разведполета и никто не появится. Она так и останется нерикасаемо пустой.
Но вот он и явился -не запылился -- один из неписаных законов. Даже -- сразу два. Тот, что был первым, -- как раз вовсю прыть проявить себя чтобы не успел. Но не проявил бы он себя ни с блеском и никак если бы радист оказался менее расторопным.
На полминуты позже всего-то если бы его зубы-резци начали обгрезать ненужное вблизи грифеля! Другое - на столько же с опозданием он бы среди эфирной неразберихи нашел и прочно сел на ту волну, что и принесла ему самое нужное!
Не выполнил бы экипаж "восемнадцатой" боевого задания. Позор!
Стрелку-радисту и всего-то захотелось попробовать записать грифелем- коротышкой что-нибудь под диктовку из эфира. Как по заказу, ему и пожалйста: пробились под его шлемофон из непролазного, казалось бы, визга- писка в эфире одна и другая трехзначные группы - из для кого-то зашифрованного текста.
Тотчас же "прямой провод - слух и пальцы правой руки. Без пропусков записываются цифры за цифрой. Сразу же и в голове привычная работа - оценка чьей-то работы телеграфным ключем.
Рука у кого-то уверенная, со всей серьезностью "делает" каждую точку и тере. При этом, как бы и с чрезмерным старанием - женским. Мужская рука на такое не способна (того и гляди лихую удаль проявит добрый молодец). На псевдоватман успел записать четыре трехзначных группы и после них пятизначная (зашифрованная "подпись"). Кому адресована шифровка сейчас же и ответит "квитанцией" - подтвердит получение шифровки. Может по почерку кто ответит узнаю, мол, кому адресована радиограмма.
Ушки на макушке: слушает стрелок-радист, до предела в напряжении слух. Нет, - никто не отвечает, ни от кого никакой "квитанции".
Догадка, предположение с тревогой. "Вдруг? Никакого "вдруг" - скорее всего "восемнадцатой" адресована шифровка! Зашифрованный вызывной не записан - стрелок-радист не успел. Вызывной передали до того, как его руке захотелось любое записать под диктовку из эфира!
Решение принято: "медлить нельзя!"
Курносым капандашом написаны зашифрованные вызывной аэродрома, подписной "восемнадцатой" и между ним символы из переговорной таблицы суть коих "прошу повторить".
Тотчас же, отбрасывая куда подальше наползающее на фиксированную волну, пробился зашифрованный вызывной "восемнадцатой" и за ним трехзначные группы шифровки. В каждую группу (какое там - в каждую цифру всех групп!) добавилась радость: "восемнадцатый" ответил девушке- радисту, разведчики получили радиограмму. Экипаж сделает что-то очень важное, необходимое (дважды звонил командир полка: установлена ли связь -- ответили, нет ли с "восемнадцатой"?
"Доевченки- девченки - короткие юбченки!" Смешные вы какие-то, и в то же время - умелые, настойчивые!
В школе то и дело в классе то и дело девочки проявляли себя удивительно способными - чудо, залюбуешься. То же самое у них и на воейне.
Та, что "работала" с "восемнадцатой", может и на год старше стрелка-радиста, но скорее всего ровесница. Непременно из таких, что в школе для него были "чудо" девочками. А теперь она - высший класс, чудо радист!
Хозяйничавший в задней кабине "восемнадцатой" до этих мгновений фактически ощущал себя преимущественно стрелком. Почти постоянно был он у заряженного пулеметеа, бдительно следил за всем, что вне его кабины и, в первую очередь, -- что внизу, на поверхности моря.
Но в ту самую минуту, когда самолет с разворотом ложился на обратный курс (пройти чтобы над еще одной полосой "лысого квадрата", от стрелка мало что осталось - он радист. Прежде всего радист.
Самолет меняет пока меняет курс, то и дело стрелок сдвигал пулеметные рукоятку управления огнем и рукоятку перезаряжания в сторону - чтобы не мешали смотреть на лунную дорожку, стремительно выбегавшую из-под крыла самолета.
В какие-то секунды этого маневра и проникли из неугомонного эфира под шлемофон стрелка им пойманные всего-то четыре цифры. Сознание и подсознание наперебой подсказали, что они - конец зашифрованного вызывного, после чего пойдут группы самой шифровки для "восемнадцатой".
Мгновенно спустился (какое там - камнем свалился) к приемнику, на ходу прижимая к коленям планшет и скорописью побежали по "ватману" цифра за цифрой. Ни малейшего сомнения у радиста: та рука, что ему отстукивает точки- тире и торопится, и "работает" по-особенному - шифровка, мол, срочная, важная.
Едва закончив свою "подпись" из пяти цифр, без передыха радистка стала повторять только что ею отстуканное на телеграфном ключе. Дублирует.
Когда улетел от нее в эфир вызывной самолета, она - как и при первой передаче - сделала коротенькое молчание. Как бы дала возможность ее далекому адресату приготовиться к приему более важного, чем было только что.
Минутное дело (если на самом-то деле потрачены были даже три минуты - не в этом суть). А в том, что во всей доброте и человечности в этот раз проявила себя "Госпожа удача".
Без нее, глядишь, грифелек мог появиться бы на расхлестанноом торце карандаша и на пять минут позже. После которых еще какие-то секунды потребовались радисту на то, чтобы вернулась к нему способность избавляться в эфире от ненужного.
А здесь-то? На тебе в руки: и во время, и все получай готовеньким!
И на уровне таланта, если не гениальности была его догадка о таком: что и без четкого вызовного радиограмму надо, ни буковки не пропустив, принять и старательно записать.
Принято и записано. Тотчас отправлено и подтверждение - "квитанция". И дальше во всеоружии радист работает (карандаш то в зубах, то в пальцах правой руки; на коленях планшет и на нем "ватман". А на нем -- сначала шеренга из цифр, а потом и с полусловами и намеками на знакомые слова из расшифрованного приказания командира полка.
Расшифрованное полностью -- переписывается на блокнотный листок, из которого и цилиндрик сделан для пневмопочты. Цилиндрик сразу вставлен в трубчатое гнездо с плотной крышечкой. Вот уже миганиями лампочек обращение к командиру - предупреждение о том, что ему отправлен текст шифровки.
Радисту основное из шифровки понятно: приказано переходить из "лысого" квадрата в один из "рыбных". В шифровке указаны долгота и широта - не трудно догадаться: указано и место куда необходимо "восемнадцатой" прибыть как можно скорее.
Сначала не все понятно было в действиях командира экипажа (после того, как он прочитал шифровку). Почему "восемнадцатая" оставляет трехсотметровую высоту и поднимается до тысячи метров и выше?
Судя по тексту радиограммы, предстояло продолжить поиск "объектов" там, откуда ушла "четырнадцатая".
Там что? Удобнее будет смотреть на лунную дорожку не с высоты трехсот, а с тысячи метров?
Один ответ на оба вопроса был вскоре получен. Когда едва успел стрелок-радист почувствовать себя снова преимущественно стрелком и бдительным наблюдателем.
Задним числом если события той ночи представить, все происходило в должной последовательности и без существенных отклонений от официальных наставлений, рекомендаций. Почему все и получилось как надо - в пользу экипажа "восемнадцатой".
"Гаденыши" на подводной лодке были не лыком шиты. Не видели в темноте, но слышали "четырнадцатую" и следили за ней. Пожалуй не раз и подвсплывали - когда самолет был далеко и продолжал удаляться (ночь не бесконечная - успеть надо было гаденышам, по крайней мере, с зарядкой аккумуляторов более-менее самое необходимое уладить).
Последний галс "четырнадцатая" делает над и почти по диагонали проходит над "рыбным квадратом". Вдруг на лунной дорожке и промелькнуло откровенно черное.
Бензин на исходе. Но все-таки командир "четырнадцатой" повернул к чему-то внезапно появившемуся там, где не раз проходили и - ничего там не было.
Пока разворот и какую-то дистанцию преодолевали разведчики - черное ли темненькое с поверхности моря исчезло.
Могло бы такое присниться, просто померещилось уставшим глазам. Но "померещилось" не одному кому-то, а троим и одновременно. Почему с "четырнадцатой" и сообщили срочной шифровкой точку в открытом море (широту и долготу) - где было что-то и бесследно исчезло.
Почему и командир "восемнадцатой" решил с хорошим запасом высоты войти в "рыбный квадрат". Где сразу же и воспользовался этим запасом.
Планируя - почти бесшумно - "восемнадцатая" появилась над "гаденышем". И с такой точностью вышел на объект, что сходу подводную лодку и атаковала. Сначала огонем из двух пулеметов. Но вот - получай "гааденыш" и ПЛАБ-100 (противолодочную бомбу)!
Над бомбой успел развернуться парашют (по мнению стрелка-радиста - лишнее: без парашюта бомба, глядишь, прямым попаданием и врезалась бы в подводную лодку).
Бомба взорвалась под водой вблизи от "гаденыша". Почему ни по-настоящему громовой звук должно быть никого не оглушил, ни пламени не было, ни вкруговую во все стороны осколки не летели. Но стрелок -радист успел увидеть (доложил потом командиру по СПУ): белесый полукруг пытался как бы опрокинуть или подбросить подводную лодку.
Из своей пушки успели с "гаденыша" выпустить в "восемнадцатую" два снаряда. Огненный хвост одного промелькнул сзади самолета, а другой - прорезал темноту впереди.
С "гаденыша" злобно огрызнулись.
Лодка не потоплена. Почему "восемнадцатая" и атаковала ее вторично.
Без "фактора внезапности" была вторая атака. Подводники следили по звуку за перемещением "восемнадцатой" в темноте. Бесприцельный встречный огонь успели открыть - заградительный. Отбивались, когда задняя половина их лодки на сколько-то вот уже и под водой, а сколько-то носа приподнято над водой.
Не скорострельной оказалась пушка на "гаденыше". Но огненные хвосты снарядов с каждым разом все ближе и ближе к "восемнадцатой". Навстречу им два потока трассирующих и бронебойных пуль. Но тех, кто на верхней палубе у пушки, все равно, вроде бы, ни на сколько не меньше.
Но вот под "восемнадцатой" опрокинулась тупым носом вниз и угрожающе закачалась на стропах парашюта вторая ПЛАБ-100.
Настолько опасный крен-диферент у лодки, что она вряд ли попытается прятаться под воду. Скорее всего, она и с места сдвинутся не в состоянии.
Командир затеял широченный большой разворот на обратный курс. Побольше чтобы набрать высоты и, бесшумно планируя, атаковать лодку с противоположной стороны.
Только ненужной оказалась такая предосторожность. Напрасно и стрелок-радист спешил, когда менял под пулеметом почти пустую "бороду" на резервную - где лента со второй тысячью патронов.
Но ведь полученный приказ командира полка никто не отменял. Даже и после того, как было отправлено краткое донесение о том, что израсходованы бомбы во время атак на подводную лодку и та возможно потоплена. Два-то пулемета и, главное, зоркие глаза разведчиков были в готовы и к третьей атаке.
Много позже стало известно из трофейных документов. В одном из штабов врага подводная лодка такая-то с такой-то конкретной даты числилась погибшей, а весь ее экипаж - списан, как невозвратные во время войны потери.
Дата гибели подводной лодки совпадала с той ной ночью, когда экипаж "восемнадцатой" с готовностью погибнуть лез в артиллерийский огонь "гаденыша", отстреливался из пулеметов и прицельно сбросил две бомбы. До последней цифры совпадали широта и долгота места предполагаемой гибели вражеских подводнико с теми широтой и долготой, что зашифрованными были и с земли переданы в ту ночь на "восемнадцатую" за полчаса перед ее внезапной (первой) атакой на "гаденыша".
Ну а карандаш - он для кого-то и остался бы всего-то карандашом.
Не грозыыыыыная же он ПЛАБ-100 и несравним карандаш ни с какой из пуль, что одна за другой летели сквозь ночную тьму. Летели, как бы наперегонки, туда, откуда в разведчиков с "гаденыша" посылали снаряд за снарядом.
Но ведь не окажись никакого карандаша у стрелка-радиста, не успел если бы он сделать карандаш способным писать - иным, нет сомнений, мог быть итог очередного ночного полета экипажа "восемнадцатой".
Нсезабываемым в памяти событием для шестнадцатилетнего стрелка-радиста о той ночи было и такое, что ни с какого бока не прицепишь к боевому заданию. Да и настолько в нем почти все как бы неосуществимо фантастическое.
Случившееся, к тому же, в самом конце полета. Когда, как говорится, телеграфный ключ в сторону - достаточно была и всего-то микрофонная связь с землей.
В пределах переговорной таблицы о нужном спрашивает и отвечает женский голос. Такой, что стрелок радист его признал знакомым (вполне могло быть, на вахте все еще была девушка, что провожала в полет разведчиков и потом все время была на связи с "воемнадцатой").
Но когда второй раз вышел на микрофонную связь тот же голос - до чего же оказался он больше чем знакомым. И в то же время - какого он как бы никогда не слышал.
Всего лишь без ничего реального уверенность: девушка (непременно хорошенькая). Она по долгу службы знала (обязана была знать): где-то в ночном небе далеко над морем какой-то стрелок-радист непременно должен ее услышать.
Ей невдомек, что в утро того же дня от ее голоса могло быть начало многому. Единственным ей в оправдание могло быть. Пока война идет - пока, мол, не до "вздохов при луне" и т. п.
4
Что же с карандашом-то?
Для стрелка-радиста он стал к концу полета и "вашем величеством", и "вашим высочеством". Да какое там! Его титул теперь на много более высокий, чем тот и другой.
Карандаш для стрелка-радиста - то же, что для штурмана бомбы под плоскостью самолета. Без чего экипажу "восемнадцатой"- не выполнить никакого боевого задания.
Обгрызанный зубами-резцами карандаш с его коротеньким грифельком и расхрисаным торцом стрелок-радист после полета осторожно вставил в кожаный карманчик планшета. С заверениями ему и самому себе: только с таким почтением буду, мол, относится и к другим карандашам.
Сразу же и промелькнуло в сознании бессловесно: поблагодарил карандаш за его дружеское понимание и бескорыстную помощь. Без них бы радист "по младости, по глупости" понатворил такого, за что всю жизнь потом бы казнил себя.
Самое простое, казалось бы, мог он (может и обязан был) сделать. Сразу о недоразумении доложить командиру экипажа. Так, мол, и так: сломался карандаш, зачинить его нечем и без него я, как без рук.
Сам командир или штурман конечно бы выручил. Отдал бы кто-то свой свой какой-нибудь карандаш. Или нашлось бы у них что-то, чтобы сделать свой карандаш снова работоспособным.
Но потом-то что?
Когда кончился бы полет, втроем они стоят у самолета и уточняют какое время вписывать в свои отчеты - одинаковым чтобы оно было (часы в каждой кабине врут по-разному)?
По ходу дела вспомнили бы, как стрелок-радист просил, умолял его выручить, спасти. И всего-то из-за какого-то пустяка, мелочи он оказался беспомощным - из-за карандаша.
Лейтенант командир экипажа с пониманием бы улыбнулся, но потом бы смеялся - даже бы наверно и хохотнул. С уверенностью, что его подчиненный сделал еще один шаг -- избавляясь от подростковой непредусмотрительности, беспечности.
А лейтенант штурман - в очередной раз проявил бы себя многознающим "стариком" - в оправдание тому, что ему-то (не забывайте), не шестнадцати и не девятнадцать, а двадцать один год. Оглянул бы стрелка-радиста с головы до ног и после этого - ни одного взгляда в его сторону (мол там "пустое место"). Не появилось бы у него и желания погасить подозрение: счастьем надо считать, если этот недоросль не отчебучит что-нибудь похлеще.
Нет, все-все правильно. Что стрелок-радист в полете никого не просил ему помогать. Постарается, чтобы никто не то, что в экипаже - в эскадрильи чтобы никто о его позорищи ничего не знал. О том , каким недотепой-бобром был он в своей кабине в ночном полете едва ли ни целый час.
Вскоре из-за недоразуменья из-за карандаша, стрелок-радист в клубе на танцах встретил девушку в армейской юбченке и сразу ее узнал. Правда она была привлекательнее, прелестнее, чем являлась в его воображении. Другим оказался ее живой голос - веселый, звонкий (в полете он оказывается слышал ее голос почти до неузнаваемости изуродованным в микрофоне и помехами в эфире).
Они смеялись, когда он сказал, что узнал девушку сразу - в основном по ее голосу. Смеялись от радости, но причиной для этого (выяснилось много позже) у него было одно, а у нее другое.
Потом у них встречи не только на танцах, дружба, любовь, регистрация бракаво. После свадьбы юная жена призналась: никогда, ни разу не случалось ей быть на вахте, обеспечивая радиосвязью в телеграфном режиме ни через микрофон с самолетом- разведчиком "восемнадцатым". После чего была у них одна причина хохотать до слез. Таким был хохот, что им и поцелуями не получалось его утихомирить.
После войны прошли годы и годы. Бывший стрелок-радист окончил военно-морское училище, в звании старшего лейтенанта корабельной службы артиллерист на крейсере "Куйбыев".
Вдруг вызывают его в политотдел и там с должной торжественностью вручают медаль "За боевые заслуги". Награда, как говорится, нашла героя.
Отдали ему и конверт, где была медаль (вместе в Орденским удостоверением в конверте. После чего прошли еще годы и годы перед тем, как награжденный заинтересовался Орденским удостоверением. В него, честь- честью, вписано его имя.
Но не "За боевые заслуги" оказывается его наградили, а "За отвагу". Нечаянно кто-то или, сознавая что делает, где-то поменял одну медаль на другую.
Досадно. Экипаж "восемнадцатой" как надо -- на самом-то деле отважно -- дрался в "рыбном квадрате" с далеко не трусливыми врагами- подводниками.