Колька проснулся раньше обычного. Хмурое утро не предвещало хорошего дня. Голова болела от вчерашнего выпитого вина, водки и еще черт знает, чего. Отмечали с дружками очередной его отпуск.
Колька обвел красными от перепоя глазами комнату: грязь, пыль, окурки, пустые бутылки на столе и под столом, на одной петле болтавшаяся дверца шифоньера.
"Надо бы опохмелиться" - подумал он, но вдруг его затошнило, кровать начало качать как люльку, все сильнее и сильнее. Раскачавшись до полной амплитуды, она перевернулась и ухнула в пропасть.
Колька струхнул. С ним такой штуки никогда еще не было. Что бы это значило? Неужели внутренний механизм дает сбой? Где то, наверное, заклинило шестеренки. В нем всегда жило представление о собственном организме как о механизме часов. И перед первым стаканом спиртного обычно говорил друзьям: "Необходимо смазать колесики, а то заржавеют".
Колька с трудом перевернул свое тщедушное тело через край кровати, попал ногами в собственную рвотную лужу. Кое как поднялся, поплелся к умывальнику. Как смог, помылся. Сознание начало проясняться. Вошел в комнату, упал на кровать. Его тошнило, но кровать больше не качало.
Колька задумался. То, что с ним сегодня произошло, должно быть сигналом к тому, что не все в порядке со здоровьем. С детства он боялся болеть. После двухмесячной оспенной горячки в пятилетнем возрасте любая болезнь ассоциировалась с чем - то грозным, тяжелым и очень тревожным состоянием. И сейчас ему совсем не хотелось ни болеть, ни тем более умирать. Вспомнил мать, уже, наверное, состарившуюся, забытую в бестолковости дней. Что она сейчас делает, как управляется с хозяйством в маленькой деревушке? Лет восемь уже не видела она своего блудного сына. Первое время, с тех пор как подался искать лучшую жизнь, еще писал ей, открытки на день рождения посылал, а потом закружило, замотало и занесло его на стройку века - БАМ. Правда время от времени отправлял матери денежные переводы по почте.
Воспоминание о матери как-то заслонило, отодвинуло собственное недомогание. В нем начала расти, шириться жалость к матери и покаяние перед ней. "Надо сегодня же написать ей" - решил Колька.
Все эти размышления он баюкал, уткнувшись лицом в подушку. Наконец повернул голову, открыл глаза, увидел опять грязь, заляпанный, захламленный стол, заплеванный пол и застонал. Ему стало противно от вида своей комнаты, тошно от бессмысленно прожитых лет.
Еще немного полежал, собираясь с силами, затем вскочил и быстро пошел за ведром и тряпкой. Вернулся с полным ведром воды, открыл окно. В комнату хлынул таежный влажный воздух. Колька вздохнул полной грудью свежего воздуха и выдохнул: "Все". Что это слово значило, было понятно только ему одному.
Он с дикой энергией и неестественной для него веселостью принялся за уборку. В первую очередь сложил узелком клеенку со стола, отнес в мусорную кучу. Сменил постельное белье, заправил кровать по линеечке, как учили в армии пятнадцать лет назад, вымыл полы. Теперь можно написать матери хорошее, ласковое письмо. В комнате не оказалось ни ручки, ни бумаги. Быстро оделся в чистое, причесался и направился в контору. Бухгалтер одолжила ручку и два тетрадных листа. В магазине купил конверт. Вернулся домой, вскипятил воду, заварил густо чай. Хотел закурить, но пачка оказалась пустой. Хотел вернуться в магазин, но передумал. Лихорадочное желание написать матери письмо и поскорее его отправить усадило его за стол. Отхлебнул несколько раз из железной кружки пахучего чая и начал писать.
Письмо получилось не очень длинным, но добрым. Спрашивал о здоровье, о хозяйстве, просил прощения за свое легкомыслие, за то, что долго молчал. Обещал скоро приехать. Надо было утрясти дела с отпускными, привести себя в порядок, приодеться, чтобы односельчане не заподозрили в нем неудачника.
Колька отнес письмо на почту, заскочил в магазин за сигаретами и отправился в столовую.
Прошло три дня. За это время спиртное боялся даже нюхать, дабы не подвергнуть себя соблазну выпить. Нет-нет, да останавливался у небольшого круглого зеркала, висевшего на стене, задумчиво смотрел себе в глаза. О чем думал, нам неизвестно.
И вот вечером на третий день почтальонша принесла ему телеграмму: "Приезжай. Мама серьезно заболела. Тетя Вера". Отпускные еще не поступили в кассу. Мужики из бригады Николая вывернули свои карманы, обошли все общежитие мужское. Вложили пачку измятых купюр в руки Николая, а утром проводили его до остановки автобусной, откуда он должен был ехать на вокзал, а там уже поездом.
С тревогой, с тяжелым сердцем подходил Николай к низкой калитке своей ограды. Из дома вышла не мать, а тетя Вера, соседка. Сердце ухнуло, заскулило. Почему- то сразу понял, что опоздал.
Тетя Вера успокаивала Николая, и сама тут же всхлипывала, утирая тыльной стороной ладони свои слезы.
-Вчера, Коля, вчера похоронили. Ждали, ждали тебя, не знали, едешь или нет. Долго держать нельзя, жара.
До глубокой ночи просидел Николай у свежего холмика, молча курил и курил.
Скромно отвели девять дней по русскому обычаю. Соседи разошлись по своим дворам, принялись каждый за свою обычную работу по хозяйству. Николай не знал к чему руки приложить, ходил хмурый, подавленный. Потом зачем-то начал поправлять завалившийся забор. От калитки его окликнул женский голос: "Вам письмо". Какое письмо? Ерунда какая- то. Взял конверт, пробежал глазами адрес и не сразу узнал свой почерк. Наконец дошло, что он сам отправил это письмо матери. Земля качнулась под ногами. Николай тихо осел тут же у калитки, прижал к губам конверт и по-детски разрыдался.