Ветер с юга, "пуштун", принес к нам на Горушку рыжую пыль. Пыль сначала собиралась внизу. Она густыми клубами вползала в долину, забивала ущелья, накрывала речки, камни, кусты, дороги. Потом поднималась к отрогам, к расщелинам, к скалам, обволакивала перевалы. Там, на севере, пыльные волны ползли к редким, разбросанным стойбищам пастухов. И еще выше, к изумрудным кромкам лугов под хребтами, по которым бродили отары овец и скудные стада яков. Как только пыль захватывала их, наступали опаньки. Не было больше ни изумрудных лугов, ни белоснежных пиков, ни сиреневых скалистых хребтов, ни черных расселин и бездонных пропастей. Все становилось рыжим и теряло очертания. Вместе с очертаниями терялся и смысл.
На время "пуштуна" сама жизнь словно бы кончалась. Горы становились чужими. Небо умирало. Реки останавливались. Овцы сбивались в кошары, яки стояли и лежали неподвижно. Собаки жались ко входу в юрты и лачуги. Птицы пропадали в небе. Люди прятались за кошмами, стараясь нос не высовывать. Казалось, что даже скорпионы забивались поглубже под камни.
"Это у нас, в Таджикистане, он называется "афганец", - давным-давно рассказывал отец. - В Афганистане он называется "таджик", а на Памире и Гиндукуше его прозвали "пуштун". Никто не знает, откуда он берется. Никто не знает, почему и как он пойдет в следующий раз... Может, придет из Синцзяна, а то из Пакистана или Балуджистана. Поганый ветер, нет в нем никакой логики..."
Отец во всем искал закономерности и логические объяснения. А я вырос с "афганцем". Он для меня был как апрельская капель для мальчика из Рязани. Как майские цветущие каштаны для одесситов. Как шлаковые терриконы вокруг Донецка, куда мы летали на всесоюзные соревнования. В августе вдруг все темнело и становилось скучным и мутным. И покрывалась улица имени Айни рыжей взвесью, мороженщик у кинотеатра "Ватан" укатывал свою тележку с тубами пломбира и шоколадного, на листьях чинар по Ленинской оседал слой пыли, и листья скручивались в трубочки. Зеленый и Путовский базары редели, мельчали и замирали. Горы арбузов и дынь становились вялыми, жалкими и грязными. Никто их не покупал. Прилавки пустели. Цены на овощи и фрукты падали. Даже мухи в чайханах куда-то исчезали. И только продубевшие старики-муйсафеды в порыжевших засаленных чапанах продолжали двигать фигуры своих шахмат и дуть зеленый чай.
Было не в кайф, что мы сидели у черта на рогах, а "пуштун" полз к нам, как враг народа, упорно и неотвратимо. За день до него нас выбросили за седловинку хребта. Как птицы какнули. Подлетели, снизились, садиться не стали. Мы с высоты в метр-полтора попрыгали. Приняли на руки железную бочку с водой. Двухсот литров, по идее, должно было нам хватить на три-четыре дня. Нам выкинули наши палатки, спальники, брезентин, кое-какие причиндалы, вроде нескольких ломов, кирок и лопат, бухты веревок с крюками, запасы сухого спирта, связки дровишек, накрученные нашей хозкомандой, ящики с консервами, цинки с боеприпасами. И помахали ручкой.
-Ах, вернисаж, ах, вернисаж! Какой ништяк, какой пейзаж! - пропел Чумаков, оглядывая хребты вокруг нас.
-Ничего, Горушка не самая высокая. Даже снег сошел, - сказал Толя Герлинг, мой друг с пятого класса.
Он достал из своего сидора зубную щетку и тюбик "Поморина". Зубы он чистил при каждой возможности. Они были у него белые, как горные вершины, которые вздымались слева и справа, впереди и за спиной.
На поселке у него было прозвище "Хоттабыч". Он был философом, срочную закончил старшиной и умел выделывать разные чудеса. Например, из веревочки сделать волейбольную сетку на пальцах. Копейку вплавить в железное кольцо, гербом наружу. Стильно получалось. С ним мы курили шанку на островах Кафирнигана. Смотрели восемь раз "Золото Маккены". Приглашали девочек посидеть с нами на моей тахте под виноградными кистями. С ним дрались вдвоем против двенадцати или пятнадцати у кинотеатра имени Зебуниссо. Если его забирали в "клетку", я шел к матери, она звонила мусорам. Толю выпускали.
Когда-то он затянул меня на горы. С ним мы облазили весь Гиссар и Такоб, ездили в Гарм, ходили по Рушану. Конечно, он должен был бы получить свои две звездочки. Но у него не было "корок". А "корки" были обязательны. С учетом его службы ранее, а также по опыту горных походов, ему дали старшего сержанта. Старшин у нас не было с самого начала. Мне было неприятно - я подписал его на эту лабуду. Поэтому сделал своим замком, точнее, закинул рапорт Корню. Тот все понял и подписал. Зарплата у Хоттабыча сразу подпрыгнула почти до моей.
-Работаем, ребятки, на себя. Не халтурим. Слабину дал - башка йок!
-Все бу чики-пуки, командир, - отвечал за всех Женя Чумаков. - Планы партии - планы народа.
Солнце уже перевалило на запад. Мы только и успели, что обустроить две огневые точки для наших двух ПК, укрепили камнями бочку с водой да выложили кривой модуль-кильдим из камней. В первую ночь был полный дубарь. Температура опустилась до минус 17 по Цельсию. Я просыпался от того, что мои две нижние кочерыжки совсем отнимались. Тер щеки и брови, выползал на морозный воздух, проверял обе точки. В первой не спали, там как раз сидел Хоттабыч. Курил в кулак, грел спиртовку и чифирил помаленьку. Во второй пришлось ткнуть ботинком в ляжку:
-А если бы бородатый тебя за хвост взял, Саломаха?
Потом я заползал назад, в храпящий кильдим. Злился, что не приказал выложить себе мансарду отдельно. С детства ненавижу, когда кто-то храпит под боком. А тут сразу девять храпунов. Да четверо по точкам. Вернувшись, я расталкивал следующий наряд. Ребята скулили, стонали, хрипели. Но поднимались. Шли на смену первым. А те, задубевшие, промерзшие, заползали в модуль, грели кипяток на спиртовке, хлебнув горячего, тут же валились спать.
Назавтра мы снова таскали камни, укрепляли наш "форт Плешина". Название придумал Сайкин. "Сидим тут, как вошь на плешине", - задумчиво сказал он, оглядывая окрестности.
Насчет отар овец и отдельно стоящих яков, наши светлые надежды не оправдались. Вокруг Плешины было все холодно и мертво с самого начала. Овцы, яки, собаки и люди остались на севере. Наш южный отрог, та самая площадка, куда нас выбросили, был отделен седловиной от самого хребта. На востоке, слева от нас, если смотреть в сторону Пакистана, тянулся другой хребет. Что за ним, нам не было видно. Между этими двумя хребтами лежала неширокая, погруженная в вековую немоту долина. Сколько я ни всматривался в нее, ничего движущегося не заметил.
Мы вкалывали, как папы Карлы, весь день. Стахановцы рыдают. Я не только подгонял, но сам махал киркой, долбил породу, ворочал скальные обломки и булыганы, набивал мешки и плащ-накидки щебенью, укладывал в "стенку". Как полагается, как нужно. К вечеру ладони были ободраны, один ноготь придавлен камнем и потому почернел.
-Думаешь, могут появиться, - спросил меня Фриев.
-Ничего не думаю. Мозжечком чую.
-А, ну если так...
Огнеточки мы соединяли переходами с "карманами". Каждый "карман" это что-то вроде окопа. Только окопы роют вглубь, а "карманы" выдалбливаются в породе и наращиваются сверху. Этому нас учил в "школе" майор Багряк. Он заведовал тактикой. Взвод в наступлении, взвод на марше. Оборона в горной местности и отличие ее от обороны на равнине. "Складки местности могут быть дружественными и враждебными, - поэтизировал он. - Все зависит от того, что в черепе у командира".
Когда Бог решал, какое дать майору Багряку лицо, он взял дубовую колоду, стал искать стамеску, но не нашел. А под руку попался тупой топор...
"Гора - такая же складка, как пропасть или ущелье, только выпуклая. Пропасть, научно объясняясь, такая же складка, как гора, только вогнутая".
Это тоже из перлов майора Багряка. Впрочем, кое-чему толковому он нас научил. Например, как выкладывать "карманы", слоями камней устраивать "бронезащиту" для точек. Как рассредотачиваться по горам, как определять скрытые подступы, как прикрывать своих и пoдавать сигналы. Однажды, делился опытом Багряк, пограничный патруль увлекся преследованием. Очнулись, когда увидели, как в небо взлетели две ракеты. Обе - золотистые, с коричневыми хвостами. "А у нас-то таких сигнальных ракет не было, - вскидывал он бровки на своем корявом лице. - Это мы по случайности в Китай забежали. Мы - назад, китаезы - за нами. Мы свои сигнальные ракеты: "Опасность! Просим поддержки!" Смотрим, а китаезы - в рассыпную и бегут во все лопатки... Уже позже нам начальник заставы рассказал: у китайцев "красная-белая-красная" значит "вызываю ракетно-артиллерийский удар на себя"...
Когда сменилась погода, мы не заметили. Были заняты своей каменной кучей. Только вдруг глянули вниз - а там пылевой понос, торнадо, мать его, крутит-вертит, клубится, прет со всей гадской силой, заползает к нам на Горушку. Параллельный хребет еще ясный, сиреневый, с белой накидкой снега. Но под ним - толстое одеяло из пыли. "Пуштун" во всей красе, едрит его за ногу.
-Мы снизу как мухи на липучке, только нам ничего не видать, что там на дне, - сказал Толя Герлинг и сплюнул кашицу от пыли.
С ним я был всегда предельно искренен. Мы с ним не два, пять пудов соли съели.
-Когда вернемся, я той жабе подполковнику кунте прочищу, - пообeщaл я. - Мне и Корень не указ.
-Если грамотно все сделаем, может, выскочим, - сказал Хоттабыч рассудительно.
Он опять достал свою щетку и тюбик "Поморина". Я его понимал. Пыль лезла в нос, в рот, оседала на шее, руках, на лбу, на ушах. Наши плевки были цвета какао "Золотой ярлык".
Да, может, и выскочим. Только как оно, грамотно-то?
По замыслу наших великих стратегов из Файзабада, Хорога, Кабула и Ташкента, мы, четырнадцать джеймс-бондов, должны были заслонить собой родину от проклятых басмачей. Нашего комбата, майора Кореня, как раз на "базе" не оказалось. Его вызвали в округ. Вроде бы как на вторую звезду. Вместо него прислали какого-то толстожопого подполковника. Этот кадр разорался, что мы не подшиваем подворотнички, сушим бушлаты на веревках и не читаем полит-информации. Голос у него был бабий. Зад у него был бабий. Мозг у него был бабий. Мы сразу между собой обозвали его "кунте". И стали смотреть на край его левого уха. Это такая привычка у нас, азиатов, смотреть мимо лица, которое неприятно.
А через день Маркельчик вызвал меня на баз-лаг и зачитал приказ-ориентировку. На двух вертушках - вдоль хребта Санги-Боло. Приблизиться к Каракорумской гряде. Высадиться на южной оконечности. Закрепиться и не дать повстанцам просочиться.
-И что потом?
-И умереть героями, если надо, - Маркельчик всегда отличался острым умом.
-А не получится?
-Получится, - нагло пообещал Маркельчик и добавил как через силу: - Через три-четыре дня вас оттуда заберут.
Даже по карте, в которую тыкал пальцем Маркельчик, я видел: это полный фуфель. Соседний, восточный хребет, был на метров сто выше нашего, западного, называемого Санги-Боло, то есть "Высокий Камень". А дальше он уходил рядом вершин и пиков просто в зазеркальное поднебесье. Я приложил большой палец. Расстояние от Плешины до кромки хребта - шестьсот-семьсот метров, классическое расстояние для расстрела коммунаров. Хоть из "буровки", хоть из Калашей. А из ДШК - вообще нечего делать, одной басмаческой ленты с запасом хватит.
Кто там все это придумывал, вроде бы все учли. В этом месте восточный хребет и Плешина создавали что-то вроде бутылочного горлышка. Если бородатые пройдут мимо нас на север, дальше - оперативный простор. Вплоть до Речки, а за Речкой - наша великая советская родина. Но почему не увидели, что со стороны восточного хребта шел удобный рельеф? Для них удобный, не для нас. Там, на пакистанской стороне, далеко к югу, он был неприступен. Здесь же - классический клубок горных кряжей и ущелий. На карте козьих троп, конечно, не обозначено. А по ним так легко и просто подняться, спуститься, подползти, рассредоточиться и... Утро красит нежным цветом, солнышко поднимается, Вахан пробуждается. Мы выползаем из нашего кильдима, лучи нам в глаза. А вместе с лучами - свинцовые пчелки из бабайских стволов.
На третий день это и случилось. Утром от холода мы просто костенели. Я старался надышать тепло в свой спальник, в своем личном апартаменте. Когда ахнуло так, будто кто-то ловкий тебе в лобешник прямым попал. И тут же очереди из наших Калашей. Мне на брезентин сверху что-то шмякнулось. Брезентин не порвался, но обрушился. Хорошо, что свой спальник я разложил, как всегда, у самого входа, у стены.
Как я спал, в джурабах, так и выскочил, рассекая брезентин ножом и передергивая затвор. Ботинки надевать было некогда.
Было раннее-прераннее утро. Вообще-то тьма, едва подкрашенная синькой на востоке. Горизонт плавал в чем-то густом и напрошибаемом. Именно оттуда, из густого пластилина, прилетел второй подарок. А-ах! И наша бочка с водой разорвалась на куски железа, воды, щебня и пыли. Меня откинуло на выложенную стенку. Больно ударился плечом. Но тут же ринулся к ближайшему "карману", крича южной огнеточке:
-Возьми наверх, он под скалой!
В такой ситуации неважно, что ты командуешь. Главное, чтобы ты командовал. Чтобы бойцы знали: командир здесь, он все видит, все знает, он держит все под контролем. Он не бздит мелкими катышками.
-Саша, забей фаустника! - это уже Заволокину, который и так шарил своей "драгункой" по пластилину. - Бойцы! Короткими очередями... Все - огонь по соседнему хребту! По всему, что шевелится. Работаем! Арбайт камраден!
Почему-то я был уверен, что они пришли с востока. Ни с юга, ни с запада. А именно из-за того хребта, который изгибался в нашу сторону подковой и создавал бутылочное горлышко в этом месте.
Стволы заплясали, оттарабанивая чечетку. Что-то шевельнулось и в моем прицеле, и я стал всаживать туда "два-два-три". Как телеграфист. Вдруг - резкий гул-удар в воздухе, в природе, в мире. Будто проснулся и стал подниматься огромный див. Заворчал недовольно, так что уши заложило. И в слепой синеве утра мы увидели страшную и прекрасную картину: пласт горного хребта перед нами сдвинулся и пошел вниз.
Ой, мама, пропускаю мяч!
Это был гигантский оползень. Скальные пласты и глыбы сходили - нет, легкой пелериной летели - вниз, сметая на своем пути и погребая под своей разрушительной тяжестью все, уступы, бугры, выемки, карнизы, нижние языки ледника. Огромные клубы пыли вздымались внизу, куда достиг обвал. Показалось, словно бы жалкий истошный крик долетел до нас. И тут же пропал в дробном грохоте и потом звонком шуршании - будто гюрза предупреждала: не подходи...
Показалось ли? Мы остолбенело замерли.
-Блин, Динар, ты видел? Горушка ответила, - в голосе Хоттабыча был испуг.
-Не стрелять! - сдавленно крикнул я. - Отставить!
Мы все будто вплыли в ступор. Это был какой-то миг, только неуловимый миг, но настоящей паники. Если Горушка захотела смести нас, то мы тут, вот они. И каждый из нас - всего лишь крохотная песчинка. Дунул старик, который над нами, в свою камышинку, и не стало нас. Горушка погребла под осыпью камней.
-Все, братишки. Тихо. Не стреляем. Не беспокоим, - стал объяснять я моим сержантам. - Ведем себя прилично. Алла-бисмилла, все ништяк. Мы тихо пришли, тихо сидим, тихо уйдем...
Когда первый оранжево-коричневый шар-облако над восточным хребтом поймал луч солнца и окрасился в купол, мы не спешили. Я приказал смотреть в оба. Осмотреть низ, долинку. Наблюдать гряду против нас. Кужелев принес мне "Цейсс" из моего кильдима. Бинокль был старенький, немного мутноватый по краям, но еще цепкий. Эти "Цейссы", как и кожаные австрийские ранцы, как и горные лыжи с орлами у креплений, нам добыл Корень.
-Саша, продолжай наблюдение. Только шевельнулся, сразу бей тушку. Но аккуратно.
-Бу-зделано, командир!
-Чумаков, все живы? Сиди, сиди там, куда полез?
Но Чумаков уже пробежал, пригнувшись, за стенкой камней.
-Все живы. Сурену осколком руку рассекло. Там Герлинг с ним.
Спустя полчаса мы подбиваем свои "ништяки". Солнце выкатило мутное, такое же пластилиновое, как и все "пуштунские" дела. Можно было прикинуть хэ на жэ, что натворили бородатые. Двумя гранатами, скорее всего, из своих поганых базук, они изуродовали наш модуль. В кильдиме было на тот момент шесть человек. Двое моих как раз вышли по-большому - утренняя продристочка еще никому не помешала. Еще один, Трофимов, как и я, ненавистник храпа, утащил свой спальник на верхнюю огне-точку. Там и дрых. Кроме Саркисяна, все целы. Но рация "сто-семерка" оказалась раскурочена, и от бочки воды остались два скомканных куска листовой рифленки.
-Подонки-чучмеки, не уважают наш честный и доблестный труд! - ворчал Фриев. - Опять надо камни таскать?
"Пуштун" в этот день совсем озверел. Он гнал и гнал пыль снизу наверх. Мы были на 4300 над уровнем моря. Но и здесь не было от него спасения. Внизу, в долинке, все было покрыто толстым пластилиновым слоем. Видимость - нуль без палочки. Ни в армейский бинокль, ни в графский монокль, ни в увеличительное стеклышко по 40 копеек в "Канцтоварах". Просто никакая! Под таким прикрытием через "горлышко" бородатые могли не только просочиться караваном, но и открыто пронести с собой и минометы, и пулеметы, и целый склад боеприпасов. А заодно гаубицы 155-го калибра, и ракеты "Першинг", если бы им потребовалось. Мы же оторваны от "базы", ни ответа, ни привета, ни вертушек, ни Маркельчика с бабьим подполковником.
Потом напряжение спало. Ребята стали шутить. Припоминали, как Сайкин прыгал из модуля к огнеточке на одной ноге. Как попрятались по "карманам". Кто лупил длинным очередями. Кто выстукивал "морзе". Кто кричал: "Гранаты к бою!" Что мне польстило, все с уважением:
-Командор, не навалили бы эту "китайскую стену", пощелкали бы нас бородатые, как кекликов.
-Я тоже думал: чего это наш Костя зашухарился? Каменщиков из нас решил сделать? А мы не каменщики, мы - гор-р-рные егеря, и это звучит опти...
И все гаркнули:
-...Мистично!
-Да тихо вы! Опять Горушку разбудите...
К концу дня победный запал попритух. Потому что ничто не вечно под луной. "Пуштун" висел в воздухе холодной жижей. Вертушек как не было, так и не было. Или не сработала космическая и сейсмическая разведка, или последний бензовоз под Гулхоной-Файзабадом сожгли. Лететь не на чем, да и незачем. Четырнадцать джеймс-бондов без всяких вертушек разгромят всех басмачей на свете. Конечно, мы догадывались, что кидать вертушки на "пуштун" никто не разрешит. Пыль забьет фильтры, в пылевом пластилине погнутся лопасти.
-И надолго эту пылюка поднялась? - спросил меня Сайкин, сам родом из Фрунзе, то бишь по-старому, из Пишпека.
-Может, на неделю, может, на две...
-Ну, бли-ин, мы так не договаривались.
Не было также воды. К вечеру я решил заценить остатки. И что? А то, товарищ Сухов с его чайником посреди пустыни - в лучшем положении. У моих же, у кого треть фляжки, в кого половина. Двое, Кужелев и Саркисян, свой водзапас уже прикончили. О чем сообщили мне с радостным видом идиотов. Я подозвал всех трех старших сержантов. На них теперь, как всегда, была вся надежда.
-Если завтра не будет вертушек, надо будет сходить на ледник и наскрести водички, - сказал я им.
-А бородатые... не снимут водоносов?
-Если сверху, - показал я на соседний хребет, - то могут. Что предлагаете? Сходить в разведку на тот гребень?
-Это же полный абзац, командор, - сказал Женя Чумаков.
-Если они нас там ждут, то к нам подкрался незаметно, - сказал Фриев. - Из-за пыли ничего не видно.
-И не слышно тоже, - сказал я. - Ну, и что?
-Что?
-А то, что, пока мы не будем уверены, что бородатые нас не ждут, мы из нашего бункера не выйдем, - прикрыл я трусость командорской убежденностью. - А по воде разобраться так или иначе надо.
-Раз надо, значит, надо, - сказал Герлинг.
Боевое охранение я перевел на двухчасовку. Под двое на точке, глаз в прицеле, палец на спусковом крючке. Через два часа - смена. Еще через два - вторая смена.
Сержант Помогаев освобожден от смен. Он возится с рацией. Разбирает ее, выбрасывает разбитые части, пытается собрать без них. Когда-то он ходил в радио-кружок при доме пионеров. У себя в Регаре. И потому его сделали связистом. Все, чего он добился через пятнадцать часов, это тихое шуршание в динамике.
-Прием есть, - сказал он. - А передачу без этих двух резисторов... н-не знаю...
Помучавшись, он в-сердцах пнул ящик:
-Труп!
Откровенность признания, как говорится, облегчает наказание. Правда, у нас такая кербуду-бамбарбия получилась, что лучше бы он ни в чем не признавался. Вертушки должны были вернуться за нами через три дня. А по отсутствию связи - в тот же день. Нет контакта с группой, значит, крути лопастями, лети и смотри. Может, нас всех лавиной накрыло. Может, бородатые наделали из нас дуршлаков и расчленили наши красивые молодые трупы. Может, мы всей командой в Индию махнули. Через хребты и перевалы Каракорума, через неприступный Гиндукуш, через вражий Пакистан.
Что, вас не колышит, что случилось с командой горных егерей?
Вертушек не было.
"Пуштун" бесился внизу, забивая пылью и горловину, и ущелье, и хребет напротив. На четвертый день нам стало вообще не в кайф. Вода кончилась. Ни горячего чифирку, ни кофе с какао и маслом. Днем пыль и духота, ночью холодрыга, челюсти от дробного стука выпадают. Тогда пятеро смелых вызвались спасти остальных. То есть почапать за льдом на ледник. Им надо было спуститься в седловинку, потом начать подъем на четыре-шестьсот. Это по моим расчетам и по карте, которую мне выдал Маркельчик. Карта, впрочем, была какая-то непохожая. Например, ледник этот должен был сползать с пика в 5,850. А я без нивелиров и альтиметров вижу, что он начинается на один кэмэ ниже.
Ушли тройкой и спаркой. Первые с брезентином, в который они должны были наломать льда. За главного - Хоттабыч. Вторые - их прикрытием. Мне оставалось нервно курить в сторонке. Два НУРСа по нашему лагерю на Плешине были нашим боевым крещением. До этого ни наш Второй отряд, ни Третий батальон под огонь не попадали. У Первого батальона было два незначительных столкновения. Но не у нас. После того утреннего обстрела мы могли гордиться и пятить грудь колесом: под огнем превосходящего противника...
Все шесть часов, что водовозы брели на ледник и обратно, я сидел на верхней огнеточке. Пулемет в сторону восточного хребта. Глаза слезились от напряжения, пылевой взвеси и... злости. Самой обычной злости! Я злился на Маркельчика, на бабо-жопого подполковника, на себя, что не нашел ответа. Правильного - и вовремя! Тупость приказа была неоспорима. И мы не - пехота, не "полосатые", не погранцы. Мы - горные егеря... Каждый из которых, перефразируя сказку из моего детства, величиной почти в дракона. А силищей - драконы пищат и поджимают хвосты. Вы видели, как драконы поджимают хвосты? Это когда нам, горным егерям, дан четкий приказ и мы выходим на охоту.
Но вместо нормально подготовленной операции - тухлый фуфель и банка с макаронами. Я с командой на Плешине, у нас один легкораненый, сухпай на исходе, рация раздолбана, воды нет, "пуштун" вялит мозги.
Через пять с половиной часов в седловинке появились точки. Чумаков указал мне рукой. У него не глаза, а радары.
-Наши?
-Похоже, что так.
Они шли иным порядком. Один впереди, двое за ним, двое - чуть поодаль. У спарок - мешки...
Этим вечером мы наварили рисовой каши с тушонкой, напились вдосталь чаю. Вода с ледника обычно чиста и прозрачна. Но не в этот раз. Куски льда были бурого и желто-грязного цвета. Вода скрипела на зубах. Однако если ты не спешил влить в себя кружку, а давал чифиру постоять, то керамика оседала на дно. Тогда можно было чифирить и даже не водить языком по нёбу, счищая глину.
-А я, командор, читал про американцев во Вьетнаме, - расслабленно и обогрето стал делиться Женя Чумаков. - У них такие индивидуальные переносные фильтры для воды. На батарейках работают. Попадает ихний "зеленый берет" в заварушку, жратвы нет, вода - вместе с разным говном, пиявками и глистами. Он наливает в емкость два литра грязи, нажимает кнопочку, а на выходе - чистоган, кристалл, почти родниковая вода.
-Туфта это, - вмешался Трофимов. - Запугивают нас. А сами из того Вьетнама драпали, жвачка с губ пеной летела. И лучше нашего "Калаша" нет ничего. Сами же зеленые береты признавались. Они там не за вьетнамцами гонялись, а за нашими "Калашами".
И пятый, и шестой день прошли без движения. "Пуштун" зверел. Из долин и ущелий он поднял тонны пыли выше хребтов слева и справа от нас. Хребты исчезли в желто-поносном мареве. Но "пуштуну" показалось этого мало. Скоро он затянул пластилиновой кисеей самые неприступные ледники и белоснежные пики. Солнце померкло. Бледным пятном возникало оно утром слева от нас, медленно ползло букашкой над нашими головами. Потом заваливалось направо. Сразу становилось холодно и жутко.
В эти дни я много думал о... любви. Не могу сказать, почему. Думал о женщинах, с которыми спал. О жене, которая меня не любила. О сыне, которого любил больше самой жизни. Ради него, собственно, и впрягся. А так, если б не мой Атаман, то нахохонюшки оно мне вперлось. Все начинается с любви, все часто оборачивается войной.
Странное, непонятное время. Живем, неизвестно как, непонятно зачем. Где-нибудь за кордоном я, наверное, сделал бы себе имя. Сорок четыре боя, сорок побед. Чемпион. Не без серого вещества в котелке. Статьи в научных журналах. Совместно с Карамановым - о поэзии Джами. Совместно с Бекхудоевым - о генезисе мифологических субстрактов в культуре горцев. Рассказы и очерковые заметки в журнале "Памир" и "Садои Шарк". Один был даже украден. Хафиз заказал мне написать о гончаре из Шахринау. Это большой кишлак километрах в сорока-пятидесяти от Душанбе. Там делали местное "советское шампанское". Неплохое по качеству было полусладкое. Качали и другие неслабые вина. А гончар, парень тридцати трех лет, отец четырех детей, творил чудеса. Я искренне ахал, переставляя с места на место его кувшины, вазы, амфоры, чайники, пиалы, косы, глиняные игрушки, свистульки...
Назад я ехал пьяненький, с ковриком местной выделки и с кувшином, в котором плескалось дессертное "тойфи". Хафиз взял мои двенадцать страниц, заглянул в них, покачал головой - очень положительно, похвалил он и добавил, что надо вспрыснуть. Я сходил за водкой. Мы вдарили по махонькой. Главред, сухонький культурный дедок из местных, сказал, что он в молодости был боксером. И под воздействием водочных испарений захотел померяться со мной на руках.
Если он и был боксером, то не просто в молодости, а на ее ранней и чахлой заре. Лет за сорок до упоминаемых событий. Кости у него были тонкие, что совсем не грех, конечно. Но мышцы дряблые и мне не стоило труда завалить его руку, прижав к полированному столу. Хафиз, спускаясь со мной по лестнице, сказал, что мне надо было думать. -О чем ты? - спросил я. - Надо думать, когда ты ломаешь руку главного редактора, - сказал он. -А меня не колышет, мой друг, - ответил я, - не я предложил ему меряться силой.
Моего очерка о гончаре я так и не увидел на желтоватых страницах славного журнала "Памир". Но спустя года полтора моя сладкая душа Мавлюда, отъехавшая за счастьем в Ташкент, позвонила мне: помнится, ты писал про гончара, да? - Да. - У нас в журнале твой очерк, только на узбекском, это раз, и под другой фамилией, это два. Ты же не Мухаммедов? - Нет, я не Мухаммедов.
Ах, душа моя, джони мани ту, Мавлюдушечка-душечка. Однажды она свела меня с ума. Я крошил речные валуны своим лбом и другими отростками. Всем телом падал в ледяную воду Варзобки, и над пенными бурунами поднимался пар. Рычал снежным барсом, и от моего рыка срывались лавины. Хохотал в рыданиях, как безумный девона, и корявый высохший карагач пускал слезу.
-Но ты женат, - словно упрашивала меня Мавлюда. - Разве ты не женат?
У нее были темные, истекающие сладкой негой глаза. Ее полные губы дышали прохладой и горечью Гиссара. Той свежей горечью, которую приносит майский ветерок с пурпуровых гор. Мой предок был начальником Гиссарской крепости, пела она, но я не понимал ни слова. Мой прадедушка был при Бухарском эмире начальником тюрьмы.
-Ты - моя тюрьма, джони ширин, - шептал я. - Ты мой бухарский эмир, мой падишах, мой бог жизни...
На вторую неделю быт и служба были отлажены. Для сна и отдыха - целых два каменных модуля и отдельно мой княжеский кильдим. Некоторые "карманы" были покрыты дополнительным слоем камня. Между ними можно было ходить, едва пригнувшись. А если залечь, так и ядерный удар неслабо было принять.
Но главное, чего я добился, это что служба пошла. Вопреки и не взирая. Утром физподготовка, к полудню еще один заход. Чтоб не киснуть. В то же время огнеточки всегда наблюдают в прицел. Четверо глазами шарят, девять других очереди ждут. Раз в два дня - выброс на ледник, колотый лед - как сахар. Его в эмалированной кружке растопишь да на медленном огне кофейку сварганишь - нет в целом мире такого кофе. Что там чашечка венского под вальсы Штрауса? Что там турецкая бурда на воплях муэдзина? Кофе "Вахан-кердык" убивал все человеческое, слабое, неуверенное, подлое. Появлялось одно желание - расправить крылья, и как те орлы, сойти с высокой скалы в вечность.
-Командор, не пора назад? "Пуштун" этот будет кружить, может, еще десять лет. Помрем же...
Это Михаил Фриев после утреннего развода.
-Пойдем - куда? Мы тоже в "бутылке". Ты уверен, что в долине нас не ждут?
-Нет, не уверен.
-Тогда сиди, отдыхай. День - это когда солнце и ты его видишь, ночь - это когда звезды и ты их слышишь. Смерть это когда нет разницы, день или ночь. Фамиди?
Толя Герлинг заполз ко мне в нору уже поздно вечером. Вздохнул, закурил, выдыхая наружу, - единственный в команде, кто продолжал палить "Памир". Потом оттер слой пыли со лба, вытер ладонь о бушлат и тоже спросил:
-Что, Динар, попали на дурака лысого?
"Динар" было моим уличным прозвищем, там, на Седьмом километре, как я уже говорил не раз.
-Главное, не дергаться, Хоттабыч. Пешеходы и полосатые внизу, у Файзабада, почему нарываются? Потому что дергаются. Ты же знаешь горы. Сидим тихо, следим внимательно. Горы уважаем, горы нас берегут...
-А ну как бородатые обложат?
-Тогда арифметика, братан. Чтобы замочить четырнадцать егерей, басмачам надо выставить сто сорок стволов. Не меньше! Которым еще надо залезть сюда, на Горушку. Да на весь Афган с Пакистаном они не наберут столько скалолазов.
-Двух или трех нашли. Отжевали у нас рацию и воду...
-Еще не вечер, Толя. Мы без рации только агрессивнее станем. Так бы сидели на Горушке и балду гоняли, каждые полчаса в эфир: нас обстреляли, прием-прием, давайте подкрепления, прием-прием, а еще лучше заберите нас отсюда, здесь холодно и сыкотно, и чиксы-биксы в купальниках к нам дорогу никак не найдут...
Хоттабыч засмеялся. Потом сказал:
-Ты сильно изменился, Динар. Тебе палец в рот не клади.
Когда-то он знал меня тихим, скромным мальчиком. Правда, потом с удивлением обнаружил, что не может попасть по мне кулаком. Машет, машет, и все без толку. Ходить со мной в спортзал отказался: с таким носом, как у меня? Динар, да вы там все каменотесы. Нет, нос у меня один, пусть таким и останется... Но на многие мои выступления приезжал, приводил своих друзей, "седьмовскую" кодлу. Мне было в кайф, когда пять-шесть парней орали со скамеек: Костя, убивай, топчи его! Динар, сделай его справа! Справа, Динар! Дай ему по кумполу!.. Левой, правой, левой!..
Это его, Хоттабыча, кодла прозвала меня "Динаром". Почему, не знаю. Кто первый прилепил мне, хоть убей, не помню. Это мог быть сам Хоттабыч. Или вспыльчивый татарин по кличке "Башмак". Или Искандар, которого все звали "Иса".
-Значит, будем сидеть и ждать?
-Такой был приказ, Толя. Будем сидеть.
-Хеле нагз, как говорят пахлавоны, займусь-ка я своим туалетом. И курить мне надо бросать. Знаю, надо бросать.
Он отстегнул фляжку, хлебнул из нее. Пока полоскал рот, уже выдавил "Поморина" на щетку...
На девятый день кончились харчи. Подмели все до последней колхозной крошки. Съели галеты и шоколад, тушонку и копченую семгу. Выпили весь коньяк и все ликеры из подвалов синьора Черубини. Прикончили маринованные ананасы и паштет из гусиной печенки, мой любимый. Шучу, конечно! Никакой семги и никаких ананасов нам не полагалось. Минтай в томатном соусе, конина в собственном соку, перловка, рис со свининой, сухари. Но они закончились. Из последней банки конины сварили по плошке супа на каждого. Это было позавчера. Сегодня же четырнадцать джеймс-бондов едва таскают свои длинные ноги по Горушке.
Первый сорвался Сурен. Он закричал, что умирает, что судьба его "такой", что на нас забили (или "нас забыли", но это было то же самое), и поэтому мы все скоро передохнем. Еще, что он ранен, что у него начинается гангрена, что ему все пох... пох... и больше он ничего не знает.
-А ты все чистишь свои зубы! - кричал он Хоттабычу.
Герлинг в ответ дал ему по балде. Со всего размаху.
-Стоять, воин! - и хлоп растопыренной клешней. А клешня у Хоттабыча - он до армии на ЖБК из арматуры каркасы бетонных перекрытий вязал.
Сурен заплакал и пополз в свой "карман". Я приказал Чумакову забрать у него автомат. И гранаты забрать. И патсумок с рожками. Потом сам осмотрел руку Сурена. Снял бинты. Рана гноилась. Паскудный "пуштун" засыпал ее пылью. Рука опухла. У меня была фляжка с "нз". Я влил две трети в Сурена. Он обмяк. Тихо и мирно мы говорили о Фергане, куда он собирался вернуться после службы. Там у него девушка. Армянка. Красивая, умная. Ее папа - начальник автобазы.
Когда его развезло, я взял его за руку и двумя большими пальцами резко раздвинул края раны. Сурен закричал. Гной с кровью потек ему на ватные штаны. Толя и Чумаков обхватили его за плечи, а Помогаев и я продолжали выдавливать кровь и гной. Рану залили остатками "нз", протерли ветошкой, снова залили. Сурен рвался из рук, матерился, как пэтэушник, обещая что-то сделать с "тваей мамой" и с "тва-аим папой"... Наконец, затих. И даже сказал:
-Ты извини, командор. Я был неправ, да-а?
А потом Хоттабыч сотворил новое чудо. Что-то сверкнуло в его голове, и он сказал мне, что хочет сходить вниз. В долину. По его ощущению, там никого не было. Ни проклятых басмачей, ни мирных бабаев, никого. Он был уверен, что какую-то жратву он там добудет. На Плешине ее точно нет. Но в долинах она всегда есть. Хоть змей наловит. А если повезет, то, допустим, архара снимет. Да хоть кекликов или сусликов настреляет. Он сказал, что возьмет с собой Авдеева и Помогаева. И чтоб мы их прикрывали.
Для начала я всем приказал внимательно смотреть. Во все глаза. Камешек побежал по осыпи - докладывать. Тень не так упала - сразу мне в ушную раковину. Смотрели добрый час. Все четырнадцать джеймс-бондов. В двадцать восемь глаз. С тремя "Цейссами". И ничего не увидели. Может, и впрямь басмачары шмальнули по нам да смотались от греха подальше?
Потом Толя с Помогаевым, Авдеем и Саломахой стали спускаться. Шли осторожно, не торопясь. Опирались на ледорубы, цеплялись за острые глыбы. Мы неотрывно - глазами - за ними. Это закон горных егерей. Мы своих не упускаем из виду. Ни на миг. Такая это работа. Так мы выживаем и выживаемость у нас - намного выше, чем у "полосатых" или тех же погранцов.
Спины ушедших вниз мы видели очень долго. Вдруг открылось: а "пуштун" ослаб! Я стал осматривать противоположный хребет. Каменная осыпь, что несколько дней назад сошла в восточного хребта, уже приняла вековой покой. Будто не она расколола мир на две части. Очень отчетливо выделялись выступы и скалы, видны были морщины породы, даже крупные трещины...
Наконец, и наши пропали. Пыль внизу еще стояла. Я приказал всем слушать. Слушать ветерок, слушать, как садится пыль на стволы, на плечи, на шапки, на ладони.
Вдруг под ложечкой у меня засосало. Как же, не упускаем ни на миг! А вот пропали - и ты сидишь, как выхухоль на яйцах. Урод, урод! А что если басмачи там заныкались и сейчас уже душат наших?
Тут же скомандовал:
-Так не пойдет. Фриев, ты и Сайкин, возьмите один РПКа, спуститесь метров на триста-четыреста. Прямо сейчас! Найдете удобную позицию, и чтобы за нашими смотреть, там устройтесь. Мы сверху вас должны видеть.
Эти двое ушли через три минуты. Подхватили цинк, бухту, рассовали по паре гранат - и почапали. Через какое-то время Фриев дал знак снизу: своих вижу, мы на месте!
Прошло часа три. Что называется, в томлении. Потом Михаил Фриев снизу стал жестикулировать. Идут назад. Все проканало удачно. Ни выстрела, ни крика. Никакого шалтай-болтайского кипежа. Впрочем, значит, что ни архара, ни козы, ни даже какого-нибудь задрипанного грифа.
Еще через минут через сорок все шестеро поднялись на Плешину. В брезентовых плащ-накидках, которые они тащили, было что-то круглое. Парни дышали тяжело. Хоттабыч был красный и потный. Он всегда краснел на подъемах.
-Принимай подарок, командор, - он бросил к моим ногам искореженную трубу РПГ-2. Китайская работа. Это из нее по нам врезали. - Нашел на краю сыпушки. А басмачей, кажись, Горушка накрыла.
Я вспомнил про вопль. Да, наверное, так и произошло. Неважно кто ты, урус-чушка мехури, или басмач-башка кердык, Горушку надо уважать. Громко не кричать. Матом не ругаться. Камни вниз без надобности не скидывать. Ходить по тропкам легко, как козочка. Солнышку радоваться. Песни петь про себя, молча. И все будет ништяк.
-Что насчет жратвы, господа ташкентцы?
Все шестеро загадочно ухмылялись.
-Командор, костер давай, туй будем делать, да-а? - сказал Авдеев.
-Что вы притащили?
Егеря распустили концы плащ-накидок. На землю рассыпалось штук тридцать... черепах. Самых обычных степных черепашек. Одни были размером в кулак, другие - как располовиненный арбуз. Они тут же попытались куда-то бежать. Мы стали их забрасывать в центр круга, подпихивая ботинками.
-Вот и мясо, - сообщил Хоттабыч. - Мы еще дров насобирали.
Еще из одной плащ-накидки вывалилось несколько сухих коряг, обломков досок, пучки сухой травы, жесткой, как камыш в конце августа...
Чего я потом, позже, в своей жизни ни едал! Каких вкусностей и кулинарных изысков! Копченых угрей под японское пиво "Саппоро". Свежайшее карпаччо под оливковым маслом, с морской солью и египетским жгучим перчиком. Суп из креветок и морских гребешков в кокосовом молоке. Утку по-пекински, жареную в канадском брусничном соусе с имбирем и лимоном. А сахарные свиные ребрышки, политые кленовым сиропом? А фондю с чесночными хлебцами под рубиновое "Пино Нуар"?..
Тех вонючих терпких черепашек, испеченных в костре, мне никогда не забыть. Они отдавали аммиаком, жженной костью и почему-то железом. Мы не выпендривались. Руками и штык-ножами мы разламывали их панцири, обнаруживая в некоторых испеченные и невыброшенные вовремя яйца. Мы были так голодны, что метали все подряд. Обдирали твердые чешуйчатые лапы, отрывали головы, запускали грязные пальцы в горячие внутренности. Обсасывали каждую косточку. Старались достать из костра какую побольше.
-Бля-а, торжество папуасов! - сказал Фриев, отбрасывая очередной панцирь.
-Ты меня хоть орангутангом назови, - ответил Хоттабыч. - А водные преграды преодолеваются на лодках, плотах, или при помощи чего?..
-Чего?
-Подсобных средств!.. Понял?
Через полтора часа все было кончено. Парни облизывали пальцы, допивали мясной сок из панцирей, скребли ногтями и ножами, добирая остатки мясного. Окончив обед, на еще красных углях мы закипятили воду. Я выдал последнюю пачку чая. На 50-граммовой пачке было изображено зеленое поле где-то в Грузии. И слова: чай черный, байховый. Три котелка "чифира" нас и вовсе взбодрили.
Четырех крохотных черепашек, совсем малюток, мы пожалели. Они были размером в железный рубль. Тот, который с Лениным в профиль. Саломаха положил их в "карман" и объявил, что будет выкармливать, пока они не дойдут "до кондиции". Он бросил им какие-то обрывки мха и колючек. Черепашки стали ползать по дну кармана и грести лапами каменное дно. Мы могли только улыбнуться своими потрескавшимися губами. Мы были сыты, и по жизни снова все было путем. Мы оставались все теми же горными егерями, недосягаемыми, непобедимыми. У евреев, путешествующих по Египту, была манна с небес. У нас, засевших на Плешине и забытых командованием, были черепашки. Аллаху-акбар, но Господь своих знает, из всякой пропадухи вытащит.
На следующий день "пуштун" и вовсе утих. И к нашему изумлению, бородатые решили, что нас больше нет. Что мы не существуем и что можно наглеть. Можно просочиться через бутылочное горлышко, как предсказывали наши стратеги из Хорога, Кабула, Ташкента и Файзабада. Чтобы потом осуществить свои черные замыслы и преступные планы. Около полудня мы увидели чудо из чудес: бородатые потянулись из-за пакистанских хребтов. Двумя цепочками. Всего человек сорок. С несколькими лошадьми, с ишаками, с двумя верблюдами. Открыто положив буровки на плечи, с автоматами на ремнях и подмышкой. Не знаю, на что они надеялись. На то, что "пуштун" выел нам глаза? Так мы такие же азиаты, как и они. На то, что мы испугаемся их китайских базук? Так, на всякую трубу с резьбою найдется свой болт с винтом.
-Помогаев, на нижнюю точку. Посмотри, у левой группы позади. На спор, это не простой сардар. Снимаешь его первым.
Мои команды я слышал как бы со стороны. Какой-то замороженный голос. Но парни следовали ему. Действовали четко, сноровисто, без лишней суеты. Заняли позиции, распределили, кому - кого.
Слышал только, как Михаил Фриев бурчал:
-Нам, татарам, бирам-барам, свой родной басмач ты, заморский альпинист или хер с бугра...
Встретили мы их на дальних подступах. Не позволили подойти к нашей Плешине. По моей команде "Огонь!" вжарили дружно и с песней. Оба РПК отработали по рожку, и оба снайпера, Мартынюк и Помогаев, стрельнули по целям. Один - из верхней огнеточки, другой - с нижней. Кажется, попали. По крайней мере, два басмача остались лежать, и одна лошадь завалилась.
Бабаи поняли, что с ними не шутят. Они разбежались, рассыпались за камнями и стали шмалять наугад. Стреляли они плохо, нервно. Все больше в стороны, по скалам, по лощинам. Или в небо. Пытались перегруппироваться, перебегали, прятались. Опять стреляли из своих буровок и Калашей. Опять в "молоко" да в белый свет, как в копеечку. Мы отвечали наверняка. В этом и было преимущество Горушки.
Перестрелка длилась минут двадцать. Мы выбили еще одного, это точно. Он выпал, широко расставив руки. Тогда бабаи драпанули назад. В свой родной Пакистан. Где базары ломятся от фруктов, где в котлах жарят мясо, а на сковородах - рыбу. Где бродячие музыканты пилят на своих рубабах, а глотатели змей забавляют ребятишек за несколько пиастров или какие там у них пакистанские деньги. Где тенькают звонки велосипедов, урчат моторы автомобилей, красотки заматываются в платки до самых ушей, а мужики сидят по берегам арыков и моют себе пятки.
Не знаю. Ничего не знаю. Зачем им было лезть? Один верблюд оказался ранен. Он стал орать каким-то бешеным голосом. И все пытался встать на передние ноги, но они подламывались у него. И он снова орал.
Кто-то из бабаев наладился с базукой и вжарил по нам. Камни приняли посылку. Вздохнули и опали желтой пылью. По горам пробежало эхо. Отразилось от каменных высей. Тут же побилось скорострелкой Калашей.
"Сволочь, что ж ты делаешь?" - подумал я.
-Вижу его, командир! - закричал Мартынюк. -Щас зашью плевалку...
Через минуту два бабая тащили этого, третьего. Сначала тащили вместе с базукой. Потом плюнули, бросили базуку. И перекатами, перебросами между камней.
Общим счетом шесть басмачей оказались выбиты. Это мы загнули пальцы, уже когда они выскочили из бутылки и рассыпались по долинке внизу, километрах в полутора.
-За кажди капел кров наш тавариш, ми ответым лытрами крови нашэва врага, - Женя Чумаков в передразниваниях Сталина был натуральный заслуженный артист республики.
Парни улыбались. Улыбался даже Саркисян. Никогда не забыть мне их улыбок. Черные, потресканные от мороза губы. Желтые от пыли ватники и шапки. Прищур на ледяную Горушку. Осознание, что мы снова выиграли. Так всегда, так должно быть!
Наверное, ветер на этот раз был правильный, потому что нашу стрельбу услышали. И к вечеру того же дня из-за Горушки-Горы выскочили две вертушки, две "восьмерки". Они уверенно взяли курс на Плешину. Одна стрекоза стала описывать круги, а другая сразу зависла над нашей крепостью. Потом села, вздыбив клубы пыли. Но двигатель вертуны не остановили. Начали махать нам: давайте, прыгайте сюда! Быстрей!
Нам с позиции сняться - это же не в гранит вгрызаться. Оружие, оставшиеся цинки, кое-какое военное барахлишко похватали, внутрь покидали. Саломаха успел тех четырех черепашек-малюток из "кармана" достать и пустить вниз по склону. Ползите, счастье себе ищите.
-Давай-давай, не такси. У нас горючего - только долететь.
Это были другие вертолетчики. Не те, которые нас двенадцать дней назад выкинули сюда. Когда я залез внутрь, командир вертушки потыкал пальцем в карту, развернутую на пустом сидении:
-Вообще-то вы были на территории Пакистана. Ну, да хрен с ним, пошли домой...