Возвращаемся с Файзабада к себе на Вахан на двух батальонных бэтээрах и на нашей БРДМ-ке. Обычно мы вниз не спускаемся. Но скоро снегом завалит перевалы, и все, связь с миром оборвется. Тогда соси лапу, кури шанку, бегай за архарами и козами по горам. И моли своего аллаха об удачном выстреле.
Поэтому все три машины по самые люки забиты жратвой. Тушонка, свинина в соку, крупяные и рыбные консервы. Рыба, всякая от корюшки до дальневосточного лосося. Еще компоты в трехлитровых банках, венгерские маринованные огурчики и помидорчики.
Еще выпечка из файзабадской пекарни - там старый сослуживец нашего Корня пособил, навалил пшеничных батонов и бубликов. Еще соль, сахар, конфеты, авиационный шоколад в толстых брикетах. Еще мука и крупы в мешках. Еще две канистры спирта и ящик коньяка. Коньяк - подарок для Бати от начальника снабжения бригады. Еще ящики чая и кофе, а также сигареты для курящих: двадцать блоков БТ и сорок больших коробок "Примы".
Курящих у нас на весь батальон человек пятнадцать. Все сержантского состава. Офицеры у нас не курят. Закури тут, когда в любой момент: ахтунг, подъем! Форварц на Горушку! Шнелля, шнелля, не нужна шинеля! Четыре тыщи метров под ногами. Кровь пузырится и закипает. Дыши, воин, в правильном ритме. Поднимайся не спеша, ноги ставь плотно, смотри внимательно.
Так и получается, что в свои двадцать шесть я снова как восемнадцатилетний. Ни сала на боках, ни обрюзглости, дыхалка работает - я те дам, а запах табака и вовсе забыл. Слава Вахану!
В головной БРДМке сидит Махонин. Я в замыкающем бэтээре. Посреди нас - "кусок" Анашкин с водилой и бойцом. Нам до вечера надо пройти до Вахана. Поэтому мы не то что торопимся, но идем на хорошем ходу. Зона в принципе чистая, особых событий не предвидится. Месяца полтора назад десантура со стрелками навели здесь порядок. Свой порядок, конечно. За большим кишлаком Чорбулак их территория кончается. Там уже должны быть наши, егерские первые заставы.
В Чорбулаке и вокруг него стоят две роты - десантников и инженеров-саперов. Ребята из Первого батальона передавали, что десантура лютует. Шмон по кишлакам, караваны тормозят и потрошат, барбухайки громят не по-детски. Бабаи поднимались к нашим, жаловались. Но что вам рассказать про Магадан? У "полосатых" тут, внизу, свои законы. У нас на Горушке все по-нашему. Мы не "полосатые", нам лютовать - в позор. Комбат-1, подполковник Луценко, посочувствовал бабаям, сказал, что если они пойдут через него, он пропустит их на верхний Вахан. Это все, что он может.
Километров за пять до Чорбулака мы отмечаем блок-заставу. Мешки с песком, бетонные надолбы, два пулеметных гнезда. Одно - на дорогу, другое - в сторону Чорбулака. Поодаль - палатки и циновочные шалаши. Возле них "полосатые", кто в тельниках, кто полуголый. Они смотрят на нас, неохотно машут, как отмахиваются. Зато вроде напрягаются в другую сторону.
Я поворачиваюсь. По боковой грунтовке, между кустов, к ним приближается повозка. На повозке обычные мешки, тюки и две закутанные женские фигуры. Рядом с ишаком - две мужские.
Мы следуем дальше. Я думаю о том, как "полосатые" напряглись. Конечно, бабаи могут переодеваться. Кто ж отрицает? Могут переодеваться, в том числе, и в женщин. Но это случается редко. Это может случиться, если бабай реально стал на тропу войны. Если он определился и прячет в своих платьях ствол или гранату. Но тогда я должен был бы уже сейчас слышать стрельбу. Мы проехали около километра, и никакой стрельбы.
Не знаю, почему я сказал в шлемофон:
-Леша, стоп! Поворачивай назад. На блок-заставу.
И тут же по рации:
-Махонин, обождите меня тут. Я скатаюсь назад, на заставу к "полосатым".
Леша разворачивает бэтээр на пятачке с маленькую лепешку-кульчу. Махонин и Анашкин останавливаются. Дима Григоров высовывается наружу из махонинской БРДМки. Светлый чубчик из-под шлема. Вопрос на лице. Дурит командор. Зачем-то потребовалось ему назад. А зачем? Ехать надо. На дороге кому хочется светиться? Это же не Горушка. На Горушке мы в полной безопасности и даже в счастье бытия. Можно сидеть хоть до пупкина заговенья. А дорогу по-быстрому проходить надо...
Я подзываю нашего стрелка Волобуева. Он удобно привалился к мешкам с мукой и крупами. Отрывает задницу, ползком перебирается ко мне.
-Сейчас подъедем к "полосатым", - строго говорю ему. - Ты клювом не щелкай. Следи за утряской. Если что, рука на гашетке.
-А что, командор?
-Да ничего. Но если дам тебе знак, ты башню покрути и стволы понаставляй. Всяко может понадобиться.
-Яволь, командор!
Он усаживается на кресло наводчика-пулеметчика. Я отбрасываю крышку люка. Теплый ветер мне в лицо. Позади синий шлейф дыма. Вроде бы щелкнул выстрел. Или это птица какнула на броню?
Вот и блок-пост. Так я и знал. Чифир закипятили. Ишак лежит у дороги. Женские фигуры сидят, сжавшись двумя комками. Один бабай стоит на карачках, мотает головой, пытается встать. Рядом с ним другой. Собственно, это не бабай, а бача, лет четырнадцати.
Быстро они!
-Леша, прямо между ними и "полосатыми" забейся.
-Есть, командор.
Алексей все ловит с полунамека. Наш бэтээр вкатывает в открытое пространство между "полосатыми" и убитым ишаком. "Полосатых" пятеро. Они с некоторым удивлением смотрят на наш маневр. Не доезжают еще, что егеря просто так не поворачивают. Тот, что полуголый, у них, видимо, за старшего. У него крепкая спортивная фигура, длинные руки, длинные ноги. Лицо наглое, недоброе и с вызовом. Он оглядывает наш бэтээр, видит изображение архара на броне.
Конечно, догадывается о чем-то.
-Че такое, земеля, заблудились?
Я выношу свое тело из люка, спрыгиваю на землю.
-Нам ишак нужен был с арбой. Мы на Горушку едем.
-Ну, и ехай на свою горушку.
-Ты не понял, служивый. Вы зачем ишака убили?
На лице полуголого жесткая усмешка.
-У вас, баранов, забыли спросить.
Ну, да. "Полосатые" так нас и зовут из-за архаров на броне, на панамах, на куртках и бушлатах. Еще некоторые из бойцов вытравили витые рога на собственной коже. Бараны? Мы не бараны, братан, мы горные егеря. В мозг просочилось? Это наш тотем - архар. Имеем право, да, полосатый? Мы по горам ходим и родину-мать защищаем от разного сброда.
-Твое звание, воин? - четко требую я.
-А твое?
Он смотрит мне на одно плечо, потом на другое. Но егеря погоны не носят. Вся армия в погонах, а мы - так. Потому что, как говорит Корень, мы продукт штучный, каждого из нас должны знать в лицо.
-Что за кипеж, старлей? - спрашивает один из "полосатых" и тянется за автоматом.
Я поднимаю правую руку и опускаю кисть с выброшенным пальцем в сторону "полосатых". Волобуев с мягким звоном накручивает башню, опускает стволы.
-Не дергайся, воин. А то поедешь домой в цинке.
-Вы че, охерели? - поднял голос полуголый старлей. - Из-за духа в своих целишься?
-Еще раз, старлей, - теперь я хотя бы знаю его звание. - Нам эта арба с ишаком нужна была. Мы на Горушку едем, там никакая техника не ходит, кроме ишаков. Теперь придется этих чучмеков запрягать.
-Это если я тебе позволю, - зло говорит он.
-А зачем ты человека ударил? - спрашиваю я.
-Не понял. Какого человека?
Бабай, наконец, отрывает руки от земли. Выпрямляется. Но его мотает. Так и есть, пропустил удар. Это немолодой, лет сорока, мужчина. Черная борода с рыжиной по краям. Изо рта течет кровушка. Она капает ему на его длинную рубаху и на верхний чапан.
-Этого человека? - зло и жестко смотрит старлей мне в лицо. - Он, падла, на моей территории. Хочу - ударю, хочу - вообще замочу.
Мне всегда становилось скучно от таких речей. Так базарят только шпанята.
-Короче, братан, ты ничего не захочешь, - даже удивляюсь, как незаметно перехожу на наш средне-азиатский акцент - "ничиво ни захочищь". Все уличные парни в Душанбе, в Ташкенте, в Бухаре или Самарканде, говорят на этом придурковатом языке. - Они - мои рабы, понял, да? Мне они нужны, а тебе - нет. Все чики-пуки, да?
-Тебе нужны рабы? Купи, - с вызовом говорит полуголый.
Все куплю, сказало злато. Все возьму, сказал булат. Какой поэт сочинил эти стихи? Хороший поэт. Лучший поэт в мире. Это из него же:
"На холмах Грузии лежит ночная мгла, шумит Арагва предо мною..."
-Покупают добрый товар, братан. А ты, дундук, товар испортил. Кто ж тебе теперь заплатит?
-Ты заплатишь, - надвигается старлей. - И учти, у меня разряд по боксу.
Ого! Это становится интересным.
-Какой у тебя разряд по боксу, братан?
-Нормальный. Уделаю - рога попадают.
Это он все о нашей символике. Что мы - бараны. А мы не бараны, как уже было сказано. Мы - горные егеря. И на броне у нас по трафарету - архар.
-Все ништяк, земеля. Ты - боксер? Поэтому бабая на хук посадил? Не спорю, - говорю я как бы примирительно. - Давай посмотрим, что я умею. Только учти, я - камээс.
-Да ты че? В натуре?
-Хочешь проверить? Мы бабаям ничего не скажем и не покажем. Давай здесь. Сам выбери, как работаем: по голове и корпусу? Только по корпусу? Или по всему трупу?
Старлей шуганулся. Понял, что попал. Разговор пошел конкретный. Рыжие глаза его кинулись назад, к его сопливым. Но на них смотрят два ствола - КПВТ и ПКТ. И они послушно менжуются: или их отведут к Шах-Масуду или тут на месте распотрошат.
-Я тебя щас товарну, и вы позвиздуете дальше, - запланировал старлей. - По корпусу!
-Как скажешь, братан. Но если сядешь на жопу, то рабов я забираю.
Шлемофон я бросаю на броню, хэбешку снимаю и туда же.
Едва поворачиваюсь, а он, вот он, длинные рычаги - прямой в грудь, правый боковой в голову.
Тут уж как учил Владимир Ильич. От прямого отход, под боковой - нырок. И с движением вперед, в ближнем, своим левым хуком - по печени. Аккуратно так. Раз! И правым прямым туда же, в печень - два!
Никогда не бил голым кулаком по печени. Да еще вложился. Завело меня, что он в чердак хотел мне попасть. Только что сам выбрал и кинул заяву: по корпусу. Сам сказал, я же не заставлял, язык на пинцет не наматывал. Поэтому я не просто ударил, я еще и с подтяжечкой, с доворотом кулака. И слева, и справа.
Его правый бок всхлипнул и треснул.
Я отскочил.
Все произошло в две или три секунды.
Парень стал хватать воздух ртом. Знакомая картина. Печеночный нок-аут. Все, он больше не боец. До конца жизни будет бояться удара по печени.
-Еще? Хватит?
-Хва-атит...
-Все ништяк, братан. Тебе же сказали: кэмээс. Сорок четыре боя. Четыре поражения, их них два - по дисквалификации. Но сорок побед, шестнадцать - в виду явного. Тебя считать не буду, это товарищеская встреча-спарринг. Фамиди, джура?
Старлей зеленел. Ему не хватало воздуха. Может быть, я даже раздробил ему печень. Значит, будет калекой. Побродит по госпиталю, потом комиссуют. Поедет домой, назад, за Речку.
Его "полосатики" подбежали.
-Ты че, командир? Он че, ударил тебя?
В это время на арену ваханского спорта выскакивает БРДМка. Теперь у нас два крупнокалиберных КПВТ и два ПКТ.
-Махонин, ты "куска" без прикрытия бросил? - резко выговариваю я.
-Да он за нами. Сейчас подвалит.
И в самом деле, из-за поворота выкатывает бэтээр Анашкина.
Старлея усаживают. Он скрипит зубами. Шуршит матерщиной. Я беру команду на себя.
-Значит так, бойцы. Я - офицер. Приказываю: все барахло этих людей моментом сюда, на броню. Я сказал: моментом!
Полосатики зашевелились. Бабая с бачой они словно не видели. Шустро отвязали баулы и сумки от повозки. Побросали на мой бэтээр. Волобуев тут же все затащил внутрь. Женские фигуры все так же обреченно ждали, что с ними сделают. А что с вами сделать? Это вам не "Белое солнце пустыни", и я вам не товарищ Сухов. Вам теперь нужно быстрее убираться отсюда.
-Э-э, джура, дар машин бишинед, - как могу, объясняю бабаю, которого все еще мотает. - Тез-та, тез-та!
Быстро, быстро в машину.
...Мы поднялись с ними на Горушку. Битый бабаёк, пока мы ехали, дважды терял сознание. Волобуев отливал его водой из фляжки. Подлюка старлей! Здорово отоварил он его. Чистый нок-аут.
Бача подвывал. Он никак не мог понять, что мы не убивать их везем, а спасаем. А может, плакал потому, что отца было жалко. Мальчишкам это трагедия, видеть, что твой отец, всегда сильный, всегда прочный, вдруг заваливается на железный пол бэтээра.
Женщины молчали, точнее из-за шума двигателя я не слышал, плачут они или нет. Одна была, видимо, жена бабая. Другая - дочка, лет двенадцати. Ребенок. Платками замотались, лица спрятали.
Я почему-то вспомнил Гулю. Моя соседка на Седьмом километре. Ее мать Авджихон нередко пекла лепешки в тандыре. Тогда их вкусный кисловатый запах тек между нашими вишнями, между абрикосовыми ветвями, вдоль дорожки - к крыльцу. Авджихон смотрела в щель между досками забора и звала: Эй, инджё биё! Иди сюда. Просовывала через щель горячие лепешки. А Гуля была девочка пяти, потом шести лет. Мой дед написал ее портрет. В красивом пурпуровом платье, с гранатовыми бусами на тонкой детской шейке. Этот портрет увидели какие-то чехи, неизвестно каким ветром занесло их в Душанбе. Увидели и купили за 400 крон.
Сейчас Гуле, должно быть, тоже исполнилось лет одиннадцать или двенадцать. Ее отец, муж Авджихон, долго болел тубиком. Ходил как скелет. Кое-как поддерживался. Потом умер. Авджихон пошла работать в детский садик, уборщицей. Гуля и ее старший брат Мумин при ней. Иногда не Авджихон, а именно Гуля протягивала через щель в дощатом заборе лепешки. У нее была детская тонкая рука. Мы с братом ломали горячую лепешку.
-Рахмати калон, Авджихон!
-Мебахшед.
-Ай, Гуля! Духтари зебо. Красивий девичка!..
А потом я женился и уехал.
На первом же блоке-заставе наших егерей, за Чорбулаком, быстро переговорил с командиром. Это был Третий отряд. Точнее, их один взвод-команда. Да два связиста из бригады.
Скинули им мешки с крупой, мукой, короба с макаронами, тушонку, картошку в банках. Еще три мешка батонов, ящики с шоколадом, чаем, кофе. Блоки сигарет. В двух словах объяснил старлею Вишнякову, что случилось внизу. Попросил: дай знать наверх, что везем гражданских. И что БРДМку возвратим позже - ее мы взяли как раз у Вишнякова. Наше расположение было высоко у хребтов Каракорума, где ни одной дороги - нам она там и не нужна.
Здесь, на Вахане, мы успокоились. Это была наша сторонушка. Бедная, ледяными ветрами выскобленная, но родная, в сердце отпечатанная. Здесь не было ни духов, ни "полосатых", ни "пешехонцев". Одни речонки, бурно грохочущие по круглым валунам. Голубые хребты справа и слева, чем выше, тем чаще в белых покрывалах. Расселины, то зеленые, то черные от глубины. По ним весной текли бурные потоки. Речонки тогда наполнялись грязной и гневной водой. Но к осени все высыхало. И потоки становились узкими и мелкими, обнажая круглые донные камни. Справа и слева осыпи. Выше - пики. Между ними - острые, как битое стекло, хребты. Там и есть наша Горушка.
Небольшой кишлак Газабыль. От него дорога раздваивается. Здесь тоже наша застава, тоже Третьего отряда. Два лейтенанта и прапор жмут нам руки. Живем, братва, есть мука, макароны, тушонка, крупа и маринованные помидоры. Вот за помидоры - особый рахмат и ваще ташакор! Что? И даже спирт привезли?
-Константин Максимыч, тебе цены нет, - торжественно объявляет лейтенант Дмитрук. - Почему я не министр обороны? Я бы тебе сходу "За боевые заслуги" выписал.
Тут же спирт из одной канистры переливают в свою, пустую, из-под соляры. Не все, только половину. Тут я хоть на глаз, но отмечаю придирчиво. Вообще-то на Горушке егеря не пьют. Разве что для каких-то праздников в каждой роте есть запас.
Застава над кишлаком. Это старые, может быть, времен Александра Македонского, крепостные стены. Полуразрушенная башня. Глиняные дувалы. За ними - сложенные из дикого камня мазанки. Кое-где натянутые брезентины. А еще выше, скрытые в горном верховом тумане - посты.
-Что там у вас стряслось? Корень уже звонил, - говорит мне лейтенант Поперечный. - Сейчас приедет доктор. Подождите. Не отпускайте лашпеков.
Лашпеки - это наши "рабы". Они медленно, неловко цепляясь за броню, вылезают из боковых люков. Лицо бабая разнесло. Там, похоже, сломаны кости. Левая щека в три раза больше правой. Глаз затек багровым синяком. Стоять он не может. Едва ухватывается за борт.
На заставе есть переводчик. Я его знаю. Он из Хорога, шугнанец. Зовут Махматшо Салманбеков. Если он не бреется два дня, то черным волосом зарастает до самых глаз. Кто-то прозвал его Шерстяным. Прилипло. Он не сердится, мягко улыбается. После пединститута в Душанбе он получил одну звездочку и попал к нам. Конечно, погон он не носит, как и мы все. Одет он в ватную фуфайку, в шерстяные штаны. Штаны заправлены в джурабы.
-Кто его так? - спрашивает Махматшо, кивая на бабая.
-Десантура внизу, - говорю я. - Совсем озверели. Хорошо, что мы неподалеку прогуливались. Расспроси их, куда они хотят? Если на Сари-Базар, то нам не по пути. А как они без ишака или коня?
Махматшо заговорил с бабаем. Тот только мотал головой. Тогда ответила его жена. Ее голос был хриплый и неожиданно сильный. Она отпустила конец платка, и я увидел ее лицо. Это было лицо воительницы. Кресты на щеках. Сухие твердые губы. Она тыкала пальцем в меня, в наши бэтээры, в дорогу, которая тянулась назад к Файзабаду.
Махматшо вдруг повысил голос. Женщина замолчала.
-Чего она раскипятилась?
-Говорит, что шурави убивают всех.
-Ага! Сама-то до сих пор жива? Спроси ее, может, у них здесь, в кишлаке, есть родственники или знакомые.
Махматшо снова заговорил. Мне нравится памирский язык. Мне-то по барабану, ваханский это или шугнанский, рушанский или ишкашимский. Это они сами разбирают. Но мне нравится его напевность, его гортанность, его полная непохожесть на обычный таджикский, к которому я привык.
-На! На! - отвечала женщина.
Нет у них никого.
Через час подъехал командирский "бобик". Это, наверное, единственный газон на весь Вахан. В нем наш Корень возит аксакалов с саксаулами, часто отправляет своего Мишку Симонова порулить между заставами. Или, как сейчас, завозит нашего доктора Витю Шрайера. Раза три или четыре, весной, на этом газоне возили солярку наверх. Там несколько семей оказались отрезанными - сошли лавины. Я сам, с моими егерями, тащил на салазках бочку через снежно-ледяные торосы. Добрались как смогли на машине до завалов, а потом бочки на самодельные санки и покарячились.
Наш Батя знает, как налаживать мирную жизнь на войне.
Витя Шрайер крупный парень с немецким носом-шнобелем. Он не только крепкий доктор, но и мастер спорта по альпинизму. На одной ноге приседает по пятьдесят раз.
Коротенько рассказываю ему про случай с "рабами". Он внимательно слушает меня, потом уводит бабая в проем между дувалами. Два сержанта в это время приглашают бабайскую жену и его детей под тент. Махматшо переводит.
-Надо поесть. Попейте чаю. Не думайте, что все шурави - маймуны. Наш доктор осмотрит вашего отца, даст лекарства.
Минут через пять-десять Шрайер выходит. Моет руки под водой из закопченного чайника. Поливает ему один из сержантов.
Он говорит мне:
-Костя, у человека множественный перелом челюсти и скулы. Все, что я могу, это дать ему спирта. Как анестезию. Потом попробовать вынуть осколки и остатки закрепить жесткой повязкой. А вообще, в Кабул его надо, в хирургию.
Это уже не мой вопрос. Тут, как говорится, я не копенгаген. Наш Батя решит: в Кабул, значит, будет Кабул.
Вечер в горах наступает быстро. Еще вроде бы за дальним хребтом брызжет золотом огненное светило. Но вдруг оно пропадает. И тут же тянет свежестью от реки. Еще только свежестью, но час-два, и надо надевать фуфайку, а иначе - колотун, зуб на зуб не будет попадать.
Через полчаса Витя Шрайер снова выходит.
Я слышал, как бабай мычал. Может, анестезия еще не взяла. Или маловато ее, то есть анестезии, было.
-Что скажешь, Пирогов?
-А что спросишь? Сделал, что мог. Три осколка вынул, два или три сложил во рту. Если не подхватит инфекцию, то заживет у него. Еще будет свои песни петь, правда, шепелявя...
Мы остановились на ночлег. Допоздна сидели в "салоне" Дмитрука и Поперечного. Бренчали на гитаре. Выпили по соточке разбавленного спирта. Плотно поели горячего: бойцы разогрели для нас тушенку с картофельным пюре. Открыли банку соленых помидор. Махматшо задумчиво смотрел на огонь. На огонь нельзя смотреть задумчиво. Приходят разные мысли. Спирт и согрел, и расслабил. Дмитрук рассказывал, как ходили на архара с золотыми рогами. Сам чуть со скалы не улетел в пропасть, его снайпер-сержант за полу фуфайки ухватил.
Архар с золотыми рогами это сказка. Кто ее придумал, неизвестно. Но когда золоторогий появляется в окрестностях, это к смерти. Так говорят местные. Впрочем, много чего они нам понарасскажут. И про маленьких волосатых человечков, которых никто не может побороть. И про голубую пери, которая кричит как майна. Посмотрит мужчина ей в глаза, и у него останавливается сердце. И про старинную "буровку", из которой может стрелять только один старик. Никто не может, он один - молодец. Стрельнет, и с неба сыпятся серебряные монеты.
Потом Дмитрук пошел в обход по постам. Взял с собой трех бойцов-егерей и пропал в темени. А мы легли спать. Я в одном углу, Анашкин с Волобуевым в другом. Махонин и Григоров захватили место у самого очага, обещались вставать и подбрасывать щепки.
Ночи на Вахане холодные. Толстая кошма, сложенная вдвое подо мной, была твердой как дерево. Поверх ватного одеяла я навалил на себя другую кошму. Потоньше, помягче. Заснул почему-то думая о серебряных монетах, которые мог бы привезти Гуле. Просто так, в подарок. Как она когда-то просовывала мне свою ручку с лепешкой. Можно было бы заказать монисты у местного заргара на Путовском базаре. Перемежать гранатовые бусины с серебряными динарами - ай, хоп, майли!
Потом я ни о чем уже не думал. Потому что спал.
...Утром мы узнали, что бабай, которого ударил старлей-десантник, умер. Его жена выла над ним в глинобитной кибитке под брезентином.
-Скорее всего, от кровоизлияния в мозг, - сказал Витя Шрайер.
Лейтенант Поперечный раздраженно "вставлял пистон" за что-то своему связисту. Потом докладывал Бате по рации.
На ветке высокого куста, орешника, что ли, возле крепостной стены сидела майна. Время от времени она противно кричала. Я ходил туда-сюда от дувала к дувалу и не мог смотреть в глаза никому. Потом поднял камень и швырнул в птицу. Майна взмахнула своими черными крыльями и улетела.