Посреди черно-белого замороженного безмолвия, между огромными волнами холмов с нависшими пиками неприступного хребта, появилась маленькая цепочка чего-то живого.
Сыпал снег, но слабый. После трехдневного обильного снегопада и ночных метелей он был приятной передышкой. Видимость была, легко догадаться, не самой лучшей. Низкие, серые тучи, надутые снегом, скрывали не только верхнюю кромку хребта, но и перевал.
Конечно, впереди группы был Герлинг, как и полагается группен-фюреру. За ним шел Сайкин. Потом крупный Петрович. Он как раз-таки нес что-то.
Это не был архар. Обычно, если мы подстреливали архара, то несли его на плечах. Или на связанных в один шест двух альпенштоках. Петрович нес что-то на руках. Как парни носят своих девчонок - и как я когда-то нес свою невесту, а она смеялась, отбросив светлое золото волос...
Замыкал цепочку Женя Чумаков. Его я узнал по пакольке, которую он облюбовал и никогда больше не снимал. Он же нес и второй автомат. По гранитному правилу егерей, мы никогда и никому не отдаем своего оружия. Ни при каких обстоятельствах. Если же Петрович отдал свой ствол Чумакову, на это было сверх-необычная причина.
Я стал всматриваться. И понял, что несет Петрович... человека. У его ноши болтались ноги. По болтающимся ногам трудно было не доехать, что это человек, а не архар. И не ляжка яка, которуя однажды тот же Петрович купил у киргизов за пять железных рублей. И не мешок с мороженным навозом, потерянный киргизами.
Позже киргизы пришли к нашей Горушке, встали внизу и ждали, пока к ним кто-нибудь сойдет. Подошел Трофимов, на тот день старший наблюдательного поста. Конечно, мешок был возвращен, а киргизы в благодарность принесли на "энпэ" целый чайник кумыса. Трофимов, Саркисян и Кужелев, не долго думая, присосались к горлышку и оприходовали чайник. Потом спали, наверное, часов десять. И спали бы дольше, если б на их точку не поднялся сержант Фриев и не натер бы им морды снегом.
-Встретить их? - спросил меня Помогаев, тоже следивший на цепочкой.
Он отошел к поварам, как мы их называли. Я продолжал наблюдать за цепочкой егерей.
Да, в самом деле Петрович нес человека. Не то девчонку, не то старика. Не самого крупного по размерам. Но лучше бы он нес архара, подумал я. Мне нравилось мясо этого дикого животного. Тем более, что наш переводчик Салманбеков знал, как его готовить. Он показал нам не меньше десяти отличных рецептов.
С хребта потянуло и повалило снегом. В какие-то двадцать-тридцать секунд видимость ушла в ноль. Это значит, что свои ботинки с джурабами ты еще видишь, а своих егерей, Помогаева и дневальных Трофимова и Саркисяна - уже только темно-серыми контурами. Те, что возвращались, и вовсе пропали. Таков наш Вахан, господа ташкентцы! Здесь вам не равнина, здесь климат иной... Снег сыпал густо, будто кто-то наверху опрокинул все небо верх донышком. Его крупные хлопья закрыли мир вокруг.
Через минут двадцать группа Анатолия Герлинга выплыла из белой густой завеси.
-Нифига себе, сказал я себе, - ответил я. - Это что еще за генерал Карбышев?
Бача был щуплый, одет в широкие светлые штаны, в черную овечью поддевку, с тюбетейкой на лбу. Ладони его были серого цвета. Мелкие сосульки в длинных волосах свисали со лба и висков. От холода он словно бы окостенел. Он пытался шмыгать красным носом, сопли плыли по верхней губе. Он хотел что-то сказать, но только затрясся и начал оседать. Моя догадка сразу подтвердилась. Он был полуобморожен.
-За перевалом нашли, - сказал Хоттабыч. - Кажись, к нам шел...
-Давайте, быстро его ко мне!
Рассусоливать и выяснять было некогда. Мой каменно-снежно-ледяно-брезентиновый кильдим был быстро превращен в стационар. Зажгли обогреватель керогазку. Петрович стал советовать, чтоб растирали бачу снегом. Я отмахнулся. Сделаем так, как когда-то учил меня дядя Федя. Там, в Свободном. На самой границе с Финляндией. И как советовал наш эскулап Шраер. Кто-кто, но Витя на обморожениях двенадцать собак сожрал. Или пятнадцать!
Я сказал Петровичу принести шерстяных вещей. Старые джурабы, свитера, шарфы. Сам раздел бачу. И стал растирать его шерстью. Руки, плечи, грудь, спину. Несильно, но упорно. Постепенно кожа стала розоветь. Потом всего намазал ячьим жиром. Всегда хранил несколько кусков в пятилитровой банке из-под повидла. Вместе с Хоттабычем мы его одели в старые солдатские подштанники поверх его штанов. И в свитер, кажется, самого Петровича. Мальчишка, похоже, уже ничего не соображал. Он просто повалился на кошму и закатил свои большие, еще детские глаза.
-Э-э-эй! Я тебе дам закатывать глаза! На хоб! Не спать!
Как раз подскочил Помогаев. В руке кружка с горячим чаем.
Я заставил его сделать три или четыре глотка. Потом отпустил его. Он соскользнул с моего локтя. Хоттабыч накрыл его шерстяным двойным егерским одеялом.
-Докладывай теперь.
Это я - к своем другу.
-Километрах в трех отсюда. Смотрим, ползет, то упадет, то поднимется. Догнали. Он нам: шурави, шурави. Руки прикладывает. Сам почти кончился. Петрович взял его. Вот и все.
-Откуда он мог появиться здесь?
-Может, из Пакистана? Убежал от папки с мамкой...
-До паков двадцать пять кэмэ. А главное, там эти два хребта - их мастер-скалолаз в полном снаряжении не перескочит, а это - писарча.
-Тогда, может, он из Бумбоза?
-Очень далеко, - я раскрыл свой планшет. Перебрал карты. Нашел десятикилометровку. - Нет, до Бумбоза даже мы за один день вряд ли дойдем. Может, кочевой колхоз какой-нибудь? Саша, Помогаев! - крикнул я наружу. - Скажи Трофимову, чтоб вышел на базлаг. Запрос от меня. Нам переводчик нужен.
- Яволь, командор!
-Маркельчик в заглупу полезет, - сказал Герлинг. - Ты же его знаешь.
-Тогда прямиком на Корня выйдем. А на Маркельчика с прибором. Если писарча к нам шел, значит, что-то серьезное. На Горушке серьезно все! Сейчас я составлю депешу.
Всем известно, не важно, что ты пишешь, а важно, как ты это пишешь. Особенно между людьми в погонах. По крайней мере, мне лично это известно очень хорошо.
Маркельчик, наш отрядный гросс-фюрер, на этот раз в дурь не попер. Что было удивительно и приятно. Получил мою "гастроль" о находке, ответил через пятнадцать минут, что Салманбеков с двумя егерями выезжает завтра утром. До базлага было двадцать кэмэ с хвостиком. Но снегом завалена единственная дорога. Если и пробьются, то только к обеденному чифиру.
Ну, да, должны пробиться и должны явиться. Тем более, что у нас харчи на исходе. Отдыхаем-то мы здесь по полной.
Хеле хуб, как говорят французы.
Отшень корошо!
Тем временем писарча очнулся. Сразу же сел на топчане. Глаза большие, испуганные. Ну, надо думать! Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся... гипс? Нет, не гипс, а бродят в палатке чужие дяди, говорят на непонятном языке. Все с ножиками. И с Калашами. Все бородатые. Все готовы тебя убить и съесть.
Но до того, как съели, хотят узнать, откуда он шел.
-Ай куджо меои, бача?
Он смотрел на меня, будто увидел дракона с тремя головами.
-Тарсидан лозим нест, - стал собирать я жалкие крошки своего фарси-дари. - Не надо бояться. Скажи лучше: ай куджо омада будай? Откуда ты пришел?
Бача сломал брови. В них вопрос: о чем ты меня спрашиваешь?
О чем? О чем? Все о том же.
Снова подал кружку с чаем.
-Чой мехури!
Это, по моим сведениям, должно было означать: пей чай.
Он взял кружку. И вдруг заговорил. Точнее, затараторил. У него был только-только сломавшийся голос. Поэтому севший, иногда подпрыгиваюший на дискант. Но это мне мало помогало. Он махнул рукой куда-то вдаль. Он о чем-то просил. Наконец, из всего, что он натрещал, мне донеслось знакомое:
-Шурави...
Да-да, знаем. Нам это уже объяснили. Во всех видах. Мы шурави, и у нас все по-шурависки. Теперь давай мы тебе что-то объясним. Завтра утром другой человек приедет, мой переводчик. Тогда мы через переводчика с тобой поговорим. Понятно?
Мальчишка стал качать головой. Снова залопотал. Стал показывать куда-то наружу кильдима.
Что? Может, басмачи идут, а этот писарча решил повторить подвиг разведчика? Предупреждает нас: э-э, шурави, туда ни ходи, сюда ходи, а то будет совсем кердык!
Я позвал всех моих, кто хоть что-то мог разобрать в его тарабарщине. Пришли Трофимов, Хоттабыч, Махонин, Сергей Авдеев. Стали по очереди расспрашивать. Внимательно послушали. Подбадривая: давай, давай, еще говори. Может, хоть что-то в твоем языке угадаем. Нет, ничего не угадывалось.
-Не таджикский, и не киргизский, - сказал Авдеев.
-И не узбекский, - подтвердил Петрович. - Этих зверьков я сразу бы отличил!
-Может, паштунский? - спросил Трофимов. - Или какой-нибудь из памирских?
-Но и не китайский, - сказал Авдеев. - Китаезы языком шлепают, как лягушки квакают. Тянь-бянь-мянь, сюй-хюй-вцяй!
Пробившись с гостем минут пятнадцать-двадцать, мы могли только пожать плечами. Не выходит цветок каменный, Никитушка? Нет, не выходит.
Саркисян принес миску горячего бульона.
-Сварил из говяжьей тушонки, командор. Не свинина, - объявил он. - Нормальный бульон.
Писарча недоверчиво взял миску. Ложкой он орудовать не стал. А сначала с опаской, потом вприхлебочку выдул всю жидкость.
-Настоящий егерь будешь, бача! - похвалил Петрович. - Ашотик, нам достанется?
-Там целый котел!
-Зер гут. Воины, на обед!
Они ушли. Я продолжал думать. И что же мне делать теперь?
Писарча вдруг увидел мою командирскую сумку и торчающую из нее тетрадь. Он показал рукой, что-то залопотал. Стал показывать на пальцах: хочу что-то накалякать!
Болван с высшим образованием! Мозги спеклись от сладкой жизни? Про пиктографию забыл. Неандертальцы знали, как рисовать смысл. Ты понял намек? Неандертальцы! А лейтенант непобедимых горных егерей в черепе ногтем скоблит.
Молодчина, бача! Держи и дерзай!
Я вырвал лист бумаги из зеленой тетради. Дал карандаш. Мальчишка быстро стал набрасывать: несколько ломаных зигзагов, внизу - плящущие человечки. Одни закинули руки вверх, как сдаются. Другие лежат. Убитые, наверно. Потом он нарисовал несколько контуров животных с рогами. Так-так, неандерталец-шурави начинает просекать. Это, конечно, яки... Еще он начертил три или четыре круглые нашлепки и один - не то стакан, не то барабан без палочек. Чтобы лейтенанту с дипломом МГУ было понятно, он приписал что-то по-арабски.
Полный писец! Эпос народов Вахана, но так и не понятый пришельцами.
Ну, по-арабски из нас тут никто не читает. Иначе, сразу бы поняли тебя, ученый наш бача! Тебе, конечно, уважуха. Ты в свои 12-13 лет умеешь вязать рваные петельки и крючочки со смыслом. Мы старше в два-три раза, но ни хохонюшки не врубаемся.
Мои парни, перекусив горячего, снова стали подтягиваться в кильдим. Всем было интересно, чем закончится состязание интеллектов. В таком случае нужно было обращаться к силе народной. Это знает каждый фюрер.
Я показал им наши достижения.
-Господа ташкентцы, славные егеря Вахана! - с торжественным сарказмом объявил я. - Ваши бесценные предположения, что изобразил здесь наш гость? Работаем мозгами и воображением, если оно есть. За выигрышный ответ - банка сгущенки!
Первый вступил Сергей Авдеев:
-По-моему, это горы, аил, стадо...
Трофимов обратил внимание на человечков:
-Может, на них басмачи напали. Этих поубивали, эти сдались. Он к шурави прибежал за помощью.
-Так, логика есть! - сказал я. - И что он хочет от нас?
-Типа, как что? - переспросил Петрович. - Идите шуравишки, постреляйте бандюганов. Нам баранов верните!
-Это не бараны, а яки, - сказал Авдеев. - Видишь, у них рога не закрученные и хвосты у двух торчком. У овец хвосты висючие...
-А мне, ментовский сержант, как-то монопенисуально! - встретил разъяснения Петрович.
Наш гость догадался, что мы стараемся разобраться в его наскальных письменах. Чтобы мы не отвлекались на мелочи, он стал тыкать пальцем в то, что мне показалось стаканом или барабаном без палочек. И замотал головой, повторяя: Никитель! Никитель! Рой-брик-рой-брик! Никитель...
По крайней мере, завирухи съежились до какого-то "никителя" и "ройбрика". Это уже вселяет надежду. Я записал себе в тетрадь: ройбрик, никитель. Когда-то же я должен узнать, что это значит.
Промучавшись еще с полчаса, мы решили отдохнуть. Кто-то отполз в свою палатку. Хоттабыч, сказав, что пора бросать, вышел покурить. Вдруг, наверное даже не прокурив и полсигареты, он заныривает обратно:
-Динар, кажись, я доехал... Какие там басмачи? Мы сами тут главные басмачи. Что он хотел сказать? Что его кишлак смыло лавиной или что-то наподобие. Смотри, это их кишлак. Это их стадо. Это они сами. Он идет к нам - зачем-то. Значит, они его послали. Что может быть, кроме вонючих басмачар, такого жесткого и опасного на Горушке? Смотри, он нарисовал эти зигзаги. Это горы? Или это лавина сходит? Если их завалило, и они не могут откопаться, то они послали его... Или он сам рванул...
Мальчишка уже утомился объяснять нам, какие мы тупые. Он прислонился к стенке моего кильдима и дремал. Я тронул его за плечо.
-Ну-ка, человеческий дитеныш, смотри сюда...
Я стал показывать горы, лавины, их удар по юртам, холод, снег, посвистывая и прикрикивая: "барф, хунук, мардон мурдаги" - что по моему мнению должно было его натолкнуть на правильную мысль: снег, холодно, мужчины дали дуба! Я стал показывать, как люди замерзают. Стал ежиться и, оттянув челюсть, замер. Писарча испуганно посмотрел на чокнутого шуравишку. Потом вдруг закричал что-то и разулыбался.
-Он тебя понял, Динарчик, - подтвердил Хоттабыч. - Так и есть. Если они живы, то что им не хватает?
-Тепла! Может, их мешки с навозом унесло. Может, запасы соляры...
-Точно. И тогда они послали этого художника к нам!
Я поднялся, подошел к керогазке. Показал на нее мальчишке. Потом вернулся к его картине. Пририсовал что-то наподобие. Он радостно закивал.
Я показал на стакан-барабан. И начал на всех известных мне языках говорить: бензин, соляра, ойл, петроль... Писарча не понимал. Но я чувствовал, что это уже теплее. Может, почти кипит.
-Без балды, Хоттабыч. Он притащился попросить топлива. Позови-ка Трофимова. Скажи, что срочно. Пока они с базлага не выехали. Пусть завтра погрузят вместе с Маматшо и жратвой для нас еще бочку солярки и три-четыре пары лыж.
На этот раз Маркельчик не стерпел. Без всякой шифровки запендюрил мне, типа, вы что там, совсем глуздой съехали? Какую бочку? Какой солярки? Каким местным? Хватит, Романов, мне мозги канифолить! Придешь на базлаг, мы еще поговорим.
Я дал "гастроль" на Бункер.
Батя ответил минут через десять. И открытым текстом - на волне 300. Очень кратко: приказ о бочке дизель-топлива дан капитану Маркельчику. Вы, лейтенант Романов, лично ответственны за доставку топлива попавшим в беду местным жителям. Майор Корень.
Снова отбарабанил Маркельчику. Повторно - помимо топлива, нужно дополнительно харчей и несколько пар лыж.
С лыжами, как потом оказалось, я не пролетел.
Ту ночь писарча провел в палатке у Петровича. Наутро только захлопал глазенками, тут же начал опять лопотать, показывая в сторону хребта. Почти плакал, упрашивая о чем-то. Мы отвечали: хоп-майли, все будет ништяк, подожди, сейчас переводчик приедет, бочка с солярой приедет, жратва приедет, а пока давай, зверек, паштет кушай, колбасу кушай, хлеб с маслом кушай, чай пей, сил набирайся, вырастешь большим, будешь бегать по горам с винтовкой, может, поймаешь какого-то шуравишку, тогда вспомни. Потому что мы такие же, как вы, только говорим на разных языках. Еще вы молитесь своему аллаху, а мы никому не молимся. Просто знаем, что дед, который сидит на облаках, высоко, над самой высокой вершиной Гиндукуша, он на нас смотрит и усмехается.
"Козел" с Симоновым за рулем, с Махматшо с двумя егерями из Второй команды прибыл раньше, чем мы ожидали. Около одиннадцати утра. Сказали, что дорога была, в целом, сносная. Бочку сгружать мы не стали. Через шланг отсосали немного себе в две канистры. За съестное поблагодарили. Егерь без кормежки это война без бомбежки!
Салманбеков тем временем уже взялся за нашего гостя. Мы встали полукругом. Всем было интересно, получится ли у Салманбекова. Шерстяной, как мы его звали, знал несколько языков и горских диалектов. Но даже ему пришлось поперебирать. Мы слышали, как он начал по-таджикски, потом перешел на памирский. Потом заговорил на вообще не известном нам наречии. Ему подали пиктографию мальчишки. Он прочитал арабскую вязь:
-Нет огня, все умирают, потому что холод!
Хоттабыч хлопнул в ладоши:
-А! Без ваших университетов, Динарчик, я кое-что просек!
Он был прав. Я засмеялся:
-Две банки сгущенки твои! - обнял его. - Братан, что бы вообще мы делали без тебя?
Салманеков тем временем дальше расспрашивал писарчу. Въедливо и подробненько. Потом поднял голову к нам:
-Он из очень маленький племя на Вахан. У них свой язык. Но он понимает по-арабски. Это язык Корана. Он читал Коран. Его дедушка имам. Болшой человек. Он его научил... Говорит, что снег упал от горы, их место закрыло совсем. Одни умирали. Двадцать или тридцать человек еще живут. Им нужна посылать помощь. Нужна еда, одежда и горючий. У них есть печки, но кончился горючий...
О том, как мы полезли на перевал, можно будет когда-нибудь слагать Иллиаду и Одиссею. Великая книга всех времен и народов "Ленинским курсом" там рядом не лежала. Перед самым перевалом снега навалило так много, что "бобик" увяз. Мы конечно, могли бы нести его, подхватив под донышко. Но Симонов махнул рукой: не проеду. С перевала до озера Зарем-куль, откуда писарча притащился к нам, нужно было отмахать еще примерно пятнадцать кэмэ.
И тогда пригодились лыжи. Трое отважных ломцов, Герлинг, Чумаков и Махонин, обвязали веревками бочку, впряглись, как те же яки, и дружненько поперли на Горушку. Потом они сменились на троих других: Романова, Трофимова и Фриева. А первые трое тащили за нами оружие, три рюкзака с консервами, хлебом, рисом. Махматшо Салманбекова мы избавили от трудностей - он нам был нужен по-другому...
Нет, он тоже подхватил автомат Трофимова и его же рюкзак, набитый консервами. Тоже шел с нами на одном вдохе и выдохе, шаг в шаг, иногда говоря что-то писарче по-арабски. Писарча оживал тогда, махал рукой вперед, словно поторапливая нас. Салманбеков переводил, а может, пересказывал, как он понимал, о чем тараторил мальчишка. Глаза его были печальны.
Никогда не забуду, какими вкусностями он нас ублажал, наш Шерстяной.
В последний раз это были ребрышки архара с гармской картошкой. Картошку нам привезли ребята из отряда техматобеспечения. Два мешка, прямо из Хорога, прямо через Речку. А лук, морковь, сушеная зелень были из собственных запасов. Маринад для мяса Салманбеков приготовил хитро, никому не открывая секрета. Только тут, на Вахане, мы поняли, что мясо мясом, но самый секрет - в маринаде. Я угадал, что не обошлось без черного перца горошком, без чеснока и без лаврового листа. Были еще какие-то ягоды и какие-то травки и корешки, за которыми Салманбеков ходил в местный дукан. Однако там не нашлось всего, что ему было нужно. И тогда за тем, чего там не нашлось, он лазил часа два по окрестным ущельям. Вернулся довольный - нашел-таки. Потом тушил темно-красное мясо в казане, наверное, часов семь-восемь. Начал колдовать вечером во вторник, а подал на дастархан к обеду в среду.
Казан у нас был большой, на десять человек. Но после первой партии мяса с картошкой Махматшо заложил повтор, так сказать на-бис. И если честно, то мы, непобедимые и легендарные от сотворения мира, примитивно обожрались. Мы лопали и лопали. Отдыхали, осоловев от горячего, и снова лопали.
Вообще столько мяса, как на Вахане, я нигде и никогда не ел. Речь не об армейской тушонке, свиной и говяжьей. Речь не о копченых колбасах. Но как вам нравится дикий молоденький кабанчик, который еще три часа назад бегал в тугаях, а сейчас крутился на флагштоке? Мои бармалеи даже наконечник флага не сняли. Прямо им пробили кабанчика насквозь. Обагрили, так сказать свинячьей кровью легендарный серп и молот.
Или как бы вы отнеслись к двадцати перепелкам, на стальном пруту, слегка обугленным, но так дразняще пахнущим можжевеловым дымом?
Или к вырезкам яка размером, скажем, c канализационный люк каждая?
Но архар был для нас чем-то вроде ритуального жертвоприношения. Мы отрезали ломти его темного мяса, окунали их в отдельно поданный соус на катыке, и замирали в первобытном восторге. Мясо таяло во рту.
Иншалла, старик, ты испытываешь нас своей милостью... Но мы всего лишь букашки под твоей рукой. Мы - песчинки в твоем необозримом мироздании.
По азианской традиции, отослали угощения, конечно, и Третьей команде. Вторая куковала на базлаге с Маркельчиком. Кормить Маркельчика с его "шестерками" нам было в лом. Тем более таким деликатесом. Петрович сразу так и сказал:
-А морда у Маркельчика не треснет? Чем потом заклеивать! Клея БФ у меня нет!..
Зато парни Димы Павлова, из Третьей команды, тоже уелись до самого "больше не могу". До сих пор помню, какие были жирные у нас пальцы, и как мы ими оглаживали наши бороды...
Там, на Вахане, я понял, как жизнь проста и как она хрупка.
Никогда не знаешь, по какой оплошности она прервется. И не знаешь, что может сохранить ее. Иногда это мальчишка, писарча, найденный в снежно-ледяных завалах. Его принесут к тебе, обмороженного, и ты отогреешь его, накормишь бульоном, оденешь в старый солдатский шерстян. Дашь ему нарисовать каких-то человечков. Потом окажется, то он внук властного имама. И старик в серой чалме, согбенно подойдет к тебе, взглянет тебе в лицо своими древними глазами и попытается поцеловать твою руку. Ты отдернешь ее: о, бобои мухтарам, лозим нест... Не нужно, уважаемый дедуня, никак не нужно!
И он попытается выпрямить свою согбенную спину. Громким, удивительно молодым и сильным голосом он скажет что-то кратко и особенно важно. И все двадцать или двадцать пять человек, заскорузлые бабаи в меховых прикидах, сопливые бачи, апушки в красных тюрбанах и ярких платьях, духтарки с живыми бойкими глазами, - все вскинут руки и совершат как бы омовение. И будут подходить к тебе, протягивать свои жесткие, черные от грязи и копоти пальцы, трогать и дергать тебя за полы чапана, торчащие из-под парки.
А потом все рассядутся. И будут есть горячую баранину. Прямо руками. И будут пить шир-чой из фарфоровых косух. И живо говорить что-то на своем наречии. И будут смеяться, открывая беззубые рты.
Потом начнут стучать в маленькие, будто игрушечные дойры с бубенчиками. И подхватят весело-заунывным напевом. Что-то о счастье в этих ледяных неприступных горах. Или о любви. Или о каком-нибудь своем герое, который победил горных дивов.
Духтарки с бойкими глазами закружатся в танце.
В вашу честь, шурави. Вы дотащили эту бочку соляры.
И ты замрешь от неожиданного тепла в твоем сердце.
Ташакор! Инш-алла-бисмилла...
Что может сохранить жизнь?
Это могут быть ребрышки архара, приготовленные с какой-то травкой, с какими-то потайными корешками, за которыми лазили по скалам. Вкус тех ребрышек я буду беречь в своей памяти до последнего вздоха. Даже когда Шерстяной, как мы между собой его называли, сделает свой выбор, мы не сможем осудить его. Да, он уйдет к ним, к басмачам, но мы опустим глаза, чтобы не было стыдно друг перед другом. И не осудим.
Потому что был кто-то там, наверху, выше самой Горушки.
И тот, который выше самой высокой Горушки, покачал головой: э-э, шурави, сидите, молчите, делайте свою работу, раз вы подписались, ходите по козьим тропам, цепляйтесь за скалы, катайтесь на задницах по ледникам, переваливайте через хребты, седлайте перевалы, варите свой чифир, лопайте свою гороховую похлебку с салом. Вы же сказали: вы тут, наверху, ближе ко мне. А они там, внизу, в своих глиняных кибитках и войлочных юртах. И я ближе к ним. Ваш Махматшо ушел от вас к моим, вниз. Это я ему так сказал. Потому что... вы знаете, как проста и хрупка жизнь.