И пришёл апрель, апрель сорок пятого года от Рождества Христова. Природа цвела, и птицы вили гнёзда, не обращая ни малейшего внимания на громыхающее железо, ползущее и перекатывающееся по земле. А люди - люди шли вперёд, чтобы покончить с осточертевшей войной и вернуться к мирной жизни, в которой уже не надо будет убивать друг друга. Но для этого нужно было добить Зверя, всё ещё скалящего зубы - даже в предсмертной агонии.
Подготовка к наступлению на Берлин заканчивалась, когда Пуховкин собрал всех офицеров полка и сообщил, что в предстоящей Берлинской операции 41-й миномётный полк придаётся Первой армии Войска Польского. Удивление, равно как и другие эмоции, в армии не слишком приветствуются, и потому капитан Дементьев без лишних вопросов отправился в польский штаб для получения боевой задачи.
Польские части начали формироваться на территории Советского Союза ещё в сорок первом году, но до участия их в боевых действиях дело так и не дошло.* А в начале тысяча девятьсот сорок третьего года под Рязанью родилась 1-я польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, которую повёл в бой Зигмунд Берлинг. Затем на базе этой дивизии появилась 1-я армия Войска Польского, воевавшая против немцев до самого конца Великой Войны. Весь её командный состав подбирался из советских офицеров польского происхождения или из тех, у которых были польские фамилии. В штабах этой армии звучала в основном русская речь, в частях - польская, которая была родной для солдат и младших командиров.
* Армия Андерса формировалась с осени 1941 году на территории Советского Союза из поляков. В августе 1942 года армия Андерса была выведена в Иран и позднее сражалась в Италии в составе 8-й британской армии (как 2-й польский корпус). Судьба этой армии - это отдельная история, сложная и неоднозначная, подробное рассмотрение которой выходит за рамки этого романа. - Прим. авт.
С освобождением польских земель от фашистов ряды Войска Польского пополнялись за счёт мобилизации поляков на территории Польши, и поэтому в Первой армии оказывались самые разные люди: от истинных польских патриотов до проходимцев. Однако большинство солдат и младших офицеров воевали честно, и марш Домбровского "Ще Польска не сгинела, поки ми жиеми" для них многое значил. В одном из стрелковых полков 2-й армии Войска Польского воевал молодой командир взвода разведки, поручник Ярузельский, тогда ещё и не подозревавший, кем он станет в будущем.
Дементьева и других русских офицеров, прикомандированных к Войску Польскому, многое удивляло: и форма - конфедератки с белыми орлами, нашивки, погоны; и обращение друг к другу с добавлением слова "пан" - "пан поручник", "пан капитан", "пан полковник"; и польская манера отдания воинской чести - двумя пальцами правой руки, сжав остальные пальцы в кулак.
Удивляло и мирное сосуществование в польских частях политотделов и ксендзов - они как-то умудрялись не мешать друг другу. После случая с Гражиной Дементьев стал куда серьёзнее оценивать силу и влияние католической церкви на поляков, а поскольку и попы, и замполиты в принципе делали одно и то же дело - вдохновляли польских жолнежей на бой со швабами, Павел считал такой симбиоз явлением нормальным и даже полезным. К тому же среди ксендзов попадались лихие ребята - из уст в уста передавался рассказ об одном таком попе, который с распятием в одной руке и с автоматом в другой поднял польских солдат в атаку и с криком "Ще Польска не сгинела, с нами Бог и Матка Боска!" первым ворвался в немецкие окопы, раздавая "швабам" своё пастырское благословение направо и налево.
И неподдельный интерес у молодых русских капитанов и лейтенантов вызывало обилие в польской армии женщин, причём на строевых должностях. В 1-й армии Войска Польского в чине полковника служила известная польская писательница Ванда Василевская, однако много было и менее известных (но более молодых) полячек. Военная форма сидела на них с каким-то особым шиком, и Павел (исподтишка, чтобы не показаться невежливым) с удовольствием посматривал на воинственных панёнок, и мысли его при этом были весьма далеки от вопросов тактического взаимодействия с польскими частями.
Но война ещё не кончилась, и для лирики оставалось не так много места. Дивизион Дементьева был придан четвёртой пехотной дивизии, которой командовал генерал Кеневич, а непосредственным начальником Павла стал начальник штаба артиллерии этой дивизии подполковник Певишкис. Оказалось, что он тоже окончил Ленинградское артиллерийское училище, только гораздо раньше Дементьева, ещё в тридцать втором году, и оба офицера быстро нашли общий язык.
- Перво-наперво, капитан, запомни, - сказал Певишкис Павлу через десять минут после знакомства, - и близко не подходи к походно-полевой жене нашего комдива. Кеневич дико ревнует её ко всем молодым офицерам, и, - подполковник хитро прищурился, - не без основания. Так что держись от неё подальше, вот такой тебе мой добрый совет.
После такого вступления начштабарт перешёл к делу: развернул карту и показал на ней район огневых позиций дивизиона, наблюдательный пункт, а также цели, которые должны быть накрыты "эрэсами" в ходе общей артподготовки перед началом наступления. Завершив боевой инструктаж, Певишкис предложил перейти к неофициальной части - на столе, быстро накрытом ординарцем подполковника, появились коньяк и отменная колбаса. "Хорошо живут, черти" - с лёгкой завистью подумал Дементьев, выпив рюмку душистого напитка и жуя колбасу. Но окончательно сразил его кувшин густой сметаны, принесённый ординарцем, - такого лакомства Павел не видел с начала войны. Спрашивать у начальства - откуда, мол, такой деликатес? - не полагалось, но позже капитан узнал, что подполковник Певишкис держал на фронте корову. Его шофёр исполнял и обязанности скотника, ухаживая за бурёнкой и регулярно поставляя начштабарту свежие молочные продукты. Вообще все - или почти все, за малым исключением, - "русско-польские" офицеры Первой армии Войска Польского быстро входили во вкус своего положения и превращались в самых настоящих "ясновельможных панов" - холёных, ходивших со стеками в руках и свысока, надменно-покровительственно, разговаривавших с "нижними чинами". И подполковник Певишкис не был исключением - Павел, со своим обострённым чувством справедливости, не мог этого не замечать, несмотря на доброе к нему отношение со стороны начштабарта.
Беседа капитана Дементьева и подполковника Певишкиса, которую уже можно было назвать если не задушевной, то дружеской, была прервана генералом Кеневичем, вызвавшим к себе обоих офицеров.
Комдив оказался личностью весьма примечательной: он поразил Дементьева своими габаритами (генерала с полным правом можно было назвать человеком-горой), огромным животом, тройным подбородком, бешеной энергией, хлещущей через край, обилием русских и польских орденов на просторной груди и неудержимым обжорством.
- Прошу к столу! - сходу предложил он, широко улыбаясь Павлу, словно доброму старому другу.
Дементьев заикнулся было, что уже отобедал у начштабарта, но генерал пропустил его возражения мимо ушей. Он собственноручно вскрыл две банки консервов, накромсал толстыми ломтями хлеб и потребовал у адъютанта чаю, "да покрепче". За трапезой разговор зашёл о том, как лучше использовать "катюши" в предстоящей операции для подавления узлов сопротивления противника. Кеневич задавал дельные вопросы и внимательно слушал ответы Дементьева, что, однако, не помешало ему как-то незаметно умять обе банки рыбных консервов, буханку хлеба, запить всё это несколькими стаканами чая и продолжать разговор как ни в чём не бывало.
"Вот это да! - подумал Дементьев. - Ну и здоров же он пожрать...".
И только потом Павел узнал от Певишкиса, что Кеневич был болен так называемым "волчьим аппетитом" и мог съесть очень много, оставаясь при этом голодным. Но, пожалуй, это был единственный недостаток генерала Кеневича - в дальнейшем Дементьев неплохо сработался и с ним, и с подполковником Певишкисом. Хотя первое впечатление "странные люди", сложившееся у Павла о "русских польских офицерах", оказалось верным.
Впрочем, Павел Дементьев уже не был наивным юношей - на войне год идёт за три года, а то и за пять лет, - и потому все свои впечатления он предпочитал держать при себе.
* * *
Берлинская операция началась в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое апреля сорок пятого года, в пять часов утра. Началась она уже привычно - с мощнейшей артиллерийской и авиационной подготовки. На немецкие позиции обрушалась лавина железа, начинённого взрывчаткой и превращавшаяся в лавину огня. "Катюши" капитана Дементьева метали свои огненные стрелы на глазах у командующего Первой армией Войска Польского генерал-полковника Поплавского. Этот человек вызывал уважение своим каким-то хладнокровным бесстрашием - Павел видел его на передовой. Генерал был спокоен и твёрд: ходил, заложив руки за спину, и не обращал никакого внимания на разрывы немецких снарядов и мин. И показалось Дементьеву, что под распахнутой шинелью генерала Поплавского блеснула на миг кольчуга древнерусского воина...
Немцы огрызались, но за сутки дивизия генерала Кеневича продвинулась вперёд на пятнадцать километров и захватила город Врицен. Здесь, в этом городе, Павел Дементьев впервые увидел немцев-смертников, прикованных цепями к пулемётам. Они уже не могли отступить, даже если бы захотели, и оставались среди развалин кучами изодранной плоти, прицепленной к желёзным обломкам, в которые превращались их пулемёты под ударами русских снарядов...
Дивизион сопровождал и непрерывно поддерживал огнём польскую пехоту - стоило пехотинцам залечь под огнём очередной засады, как Павел тут же разворачивал свои батареи и давал залп. Иногда таких залпов приходилось давать по дюжине в день - такого ещё не бывало. Об экономии боеприпасов никто уже не думал: снаряды поступали на фронт бесперебойно и в огромном количестве. Слёзы женщин, стоявших у станков и томившихся от неизбывной тревоги за своих мужей, застывали серой массой тротила, а ненависть превращалась в сталь и одевала эти запёкшиеся огненные слёзы в конические оболочки реактивных мин. И горькие слёзы матерей оборачивались бешеными смерчами разрывов, выжигая нечисть и нелюдь, убившую их сыновей...
* * *
"Опять двадцать пять, - с досадой думал Павел, рассматривая в бинокль немецкий опорный пункт. - Всем хороши "эрэсы", если бы не их рассеяние. Пехота залегла слишком близко от посёлка: если я сейчас дам залп по немцам, то накрою и наших - как пить дать".
Ситуация повторялась. Немцы вели огонь не то чтобы яростно, но под конец войны никому не хотелось умирать, и солдаты - и польские, и наши, - не особо охотно шли в атаку, если из вражеских траншей стрелял хотя бы один пулемёт. И Павел понимал солдат - зачем рисковать жизнью, когда за твоей спиной такая силища: и тяжёлая артиллерия, и "катюши"? Не сорок первый год, в конце концов, когда "любой ценой". На дворе сорок пятый, вот-вот - и конец войне, так зачем искушать судьбу? Лучше уж перележать-пересидеть в окопе, пока "бог войны" не явит свой гнев, и не покажет немцам, где раки зимуют.
"Ладно, ребята, - подумал капитан Дементьев, - из двух зол выбирают меньшее. Бог не выдаст, свинья не съест. Добавим пятьсот метров перелёта - авось обойдётся".
Обошлось. Посёлок заволокло чёрным облаком дыма, земля затряслась, прибежавшая взрывная волна взвихрила пыль на наблюдательном пункте дивизиона. Польские окопы не зацепило, солдаты поднялись и... побежали в тыл. "Вот это да! - изумился Павел. - Во дают - такого я ещё не видел!". Жолнежи пробежали назад с полкилометра, потом остановились, приходя в себя, и пошли уже куда надо - вперёд. Близкие разрывы "РС" давили на психику, и Дементьев лишний раз в этом убедился - воочию.
Горящий и растерзанный опорный пункт был взят играючи - он выглядел так, словно по нему прошёлся чудовищной силы ураган, причём огнедышащий. А что чувствовали те, по чьим головам прогулялся этот ураган, Павел услышал от очевидца - из первых уст.
...Пленный из полицейской дивизии СС еле держался на ногах. Его трясло, левое веко дёргалось, а глаза казались глазами недолеченного психа, выпущенного на свободу по ошибке врача. Обгорелый мундир немца висел клочьями, половина лица была обожжена. Он говорил с трудом, и переводчику пришлось прилагать усилия, чтобы понять его бормотание и более-менее правильно перевести.
- Мы были ужасно потрясены морально и физически силой и мощью залпа "РС", после которого уже не могли оказать какого-либо сопротивления. На нас обрушились разом сотни снарядов, которые подняли гигантские вертикальные огненные столбы, чёрные клубы дыма поднялись на месте разрывов, и огонь, огонь, огонь... Дымящаяся развороченная земля задрожала и заходила ходуном. Нам показалось, что она вот-вот треснет, расколется и поглотит нас в своих недрах. Тысячи осколков засвистели вокруг. Все строения и техника моментально вспыхнули огромными кострами, а не успевшие укрыться солдаты лежали обезображенными трупами. Это был ад, мы не могли сопротивляться и сдались в плен.
Немец икнул и замолчал. Подполковник Певишкис удовлетворённо крякнул.
"А вы как хотели? - подумал Дементьев, глядя на пленного. - Так, и только так!"
* * *
Двадцатого апреля дивизия Кеневича вышла к северным пригородам Берлина, к Ораниенбургу, расположенному километрах в тридцати от столицы Тысячелетнего Рейха. Мост через небольшую речку был взорван, и дивизион "катюш" остановился, ожидая, пока сапёры наведут переправу. Они уже начали забивать сваи и сооружать настил, но Павел, оценив объём и скорость работы и прикинув время, понял, что его дивизион может немного передохнуть. Боевые машины загнали в ближайший лесок - немецкие самолёты нет-нет, да и появлялись ещё в воздухе, - а Дементьев с группой офицеров устроился под солнышком, на полянке, откуда хорошо был виден восстанавливаемый мост.
Однако насладиться отдыхом на природе им не пришлось. "Юнкерсы" не прилетели, зато к переправе на кавалькаде из десятка шикарных автомашин пожаловало очень высокое начальство: военный министр Польши, он же командующий польскими войсками пан Роля-Жимерский собственной персоной. Министр был в кожаном пальто и в конфедератке и маршальскими знаками отличия. За главкомом повалила его свита: адъютанты, штабники всех мастей, порученцы в блестящих чистеньких мундирах с аксельбантами, несколько молодых панёнок в офицерской форме. Одна из них была личным врачом маршала, другая личным секретарём, остальные неизвестно кто, но тоже личные, и все очень красивые.
К маршалу колобком подкатился с докладом Кеневич. Министр подал комдиву руку, и они начали о чём-то беседовать. Павел наблюдал за этой сценой с неким отстранённым интересом, полагая, что главком прибыл для личного руководства боевыми действиями. Но Дементьев ошибся: министр приехал, чтобы лично наградить самых достойных. Пяти минут пребывания на фронте было явно недостаточно для их выявления, и тогда Роля-Жимерский потребовал от Кеневича список героев. Недолго думая, генерал назвал всех, кому повезло в этот момент оказаться рядом с ним у моста, в основном своих штабных офицеров. Адъютант почтительно подал список главкому, и тот начертал на нём краткое "Наградить".
А затем министр оставил свиту и в одиночку направился к полянке, где отдыхали офицеры-эрэсники. Павел насторожился - встреча с любым начальством, особенно высоким, всегда чревата непредсказуемыми последствиями - и быстро оглядел своих офицеров: всё ли в порядке? Те тоже подтянулись, следя за приближающейся фигурой маршала. Но министр не дошёл до полянки: он остановился у ближайших кустов, огляделся по сторонам, оросил кусты сверкающей струёй и как ни в чём не бывало пошёл обратно, к ожидавшей его свите.
- Товарищи офицеры, - торжественно провозгласил Павел, сдерживая смех, - мы с вами стали свидетелями исторического события. Сегодня, двадцать первого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, военный министр Польши Роля-Жимерский лично "освятил" кусты в непосредственной близости к фронту, на вражеской территории, внеся тем самым весомый вклад в победу!
Все дружно рассмеялись, а комбат Виленский глубокомысленно изрёк:
- Кто какой вклад может внести, тот такой и вносит...
* * *
- Товарищ капитан, - взмолился командир транспортного взвода, - вы бы стреляли побольше! У нас снарядов и так под завязку, у моих машин от перегруза колёса враскорячку, а из тыла всё везут и везут!
Снарядов действительно было немеряно. Дивизион без сожаления сыпал их по любой цели, и приходилось даже сожалеть, когда заявок на "поддержку огоньком" не поступало. А такое случалось - немецкая оборона была сломана, враг бежал, и русские танки и пехота шли вперёд без помех. Немцы отступали по шоссейным дорогам, и дороги эти были забиты - уже не беженцами, а колоннами войск. Русские штурмовики яро клевали эти колонны с воздуха, и тогда немцы разбегались по лесам и просачивались на запад мелкими группами, тревожа тылы наступающих, - на шоссе то и дело происходили стычки с остатками разбитых частей вермахта, фольксштурма и даже с охранниками тюрем и лагерей.
Изучая карту, Павел обратил внимание на перекрёсток двух дорог - рокада и шоссе на Берлин сходились тут почти под прямым ушлом. Никаких данных о наличии немецких войск на перекрёстке не было, но перед глазами Дементьева на фоне карты вдруг возникли, как на экране кино, танки и машины, которые - он зналэто совершенно точно! - гигантской пробкой забили весь перекрёсток. "А вдруг там гражданские?" - подумал комдив, борясь с соблазном шарахнуть по такой заманчивой цели всем дивизионом, и услышал знакомый призрачный голос: "Там нет женщин и детей, воин, - там только солдаты, слуги Зверя: много солдат. Убей их!". И капитан Дементьев отдал приказ готовиться к залпу.
А полутора часами позже дивизион "РС", следуя за наступающими частями, прошёл через этот перекрёсток, и Павел увидел последствия своего удара.
Перед ним была страшная картина сплошного разрушения. Наитие не обмануло, и голос ведуна сказал правду: удар дивизиона пришёлся по скоплению немецких войск. Лес и дома небольшой деревушки горели пышными огненными гирляндами, скопившиеся на перекрёстке несколько сот машин, орудий, миномётов, повозок, броневиков были разбиты, разбросаны взрывами по всей дороге и по её обочинам и горели чёрными кострами. Дымилась и плакала развороченная взрывами земля, выжженную траву покрывали длинные чёрные полотнища вырванной земли. На шоссе и в поле лежали в самых невероятных позах обгоревшие, обезображенные трупы, много трупов. Многие из бойцов дивизиона впервые увидели, что творят реактивные мины, и молчали, поражённые увиденным, - им, много раз стрелявшим по врагу, редко приходилось видеть поражённую цель вблизи и воочию, да ещё вскоре после стрельбы. На перекрёстке в пробке из встречных колонн застряли сотни машин и тысячи солдат и офицеров, и реактивные мины накрыли их внезапно: немцы, не ожидая огневого налёта, не успели ни укрыться, ни даже рассредоточиться. "Залп дивизиона "катюш", - подумал Дементьев, - это Страшный Суд, кара небесная, от которой на открытом месте никому нет спасения".
А когда двадцать второго апреля 4-я дивизия взяла Ораниенбург и освободила лагерь смерти Заксенхаузен, Павел и другие офицеры дивизиона, побывав в этом лагере, увидев его узников и узнав, что тут с ними делали, лишний раз убедились в том, что вправе вершить земной суд над нелюдью, способной на такое.
* * *
Близилась победа, но война продолжала собирать свою кровавую дань - немецкий осколок настиг Василия Полеводина. Его ранение, к счастью, оказалось не смертельным, но Вася, прощаясь с Дементьевым, чуть не плакал, сожалея, что так и не дошёл до Берлина. А Павел жалел, что потерял боевого товарища, а также о том, что не взял у Полеводина адрес. На фронте не принято было обмениваться адресами - плохая примета. Если дашь кому-то свой адрес, значит, скоро тебя убьют, и твой друг сообщит об этом твоим родным.
Двигаясь к Эльбе, заночевали в очередном взятом посёлке. Кеневич и артиллеристы разместились в большом каменном здании: генерал со своим штабом занял одно крыло дома, а в другом крыле расположились управленцы-эрэсники Дементьева и штаб артиллерийского полка 4-й дивизии. Полком этим командовал полковник Расков - муж знаменитой лётчицы Марины Расковой, Героя Советского Союза. Дивизион "катюш" шёл бок о бок с полком Раскова две недели, Павел успел подружиться с полковником-артиллеристом, оказавшимся умным и душевным человеком, и был рад такому соседству.
- Вы ведь уже знаете, - сказал ему Расков, когда они, пользуясь минутой затишья, пошли вечером прогуляться по тихим улицам немецкого посёлка, - что Марина командовала полком лёгких ночных бомбардировщиков и погибла ещё в январе сорок третьего. У нас есть дочь, ей всего пять лет, и я по ней страшно соскучился. Вот кончится война, я приеду домой и скажу: "Здравствуй, доча, я вернулся! Пойдём гулять - война кончилась, уже не стреляют".
Погуляв и поговорив о том, как хорошо будет жить после войны, они разошлись по своим комнатам - война ещё не кончилась, и завтра обоих ждал очередной трудный день. Дементьев прилёг на койку, не раздеваясь, только снял сапоги, ослабил ремни и расстегнул гимнастёрку. Из открытого окна пахло сиренью, тишину нарушали только шаги часовых, и Павел уснул.
Проснулся он от сильного грохота и от кирпичной пыли, лезущей в ноздри. В доме суетились и бегали офицеры; кто-то, прихватив автомат, выпрыгнул в окно. Кеневич куда-то пропал (вскоре он обнаружился в соседнем доме - стоял у телефона без кителя и матерился в трубку); полдома было разрушено, из-под развалин вытаскивали убитых и раненых. Все уже ожидали атаки немцев, но её не последовало. В дом попал один-единственный шалый снаряд - наверно, какой-то немецкий наводчик то ли от злости-отчаяния, то ли залившись шнапсом, выпалил наугад в ночную тьму.
Последним из дома вынесли полковника Раскова. У него была разбита голова - он умер сразу, не мучаясь. "Вот так, - подумал Павел, глядя на мёртвое тело командира полка. - Его маленькая дочка уже никогда не услышит отцовское "Я вернулся! Пойдём гулять, война кончилась"... Какая нелепость - погибнуть от дурацкого шального снаряда в самом конце войны! А какой был человек...".
* * *
Берлин горел - очистительное пламя пожирало логово Зверя. Но среди его пылающих руин шли ожесточённые бои: последние фанатики Коричневого Дракона всё ещё защищали свою издыхающую химеру. Эта последняя битва Великой Войны была не менее яростной, чем бои на Висле и Одере - во время общего штурма Берлина дивизион капитана Дементьева стрелял по несколько раз в день. И рядом сражались его старые боевые товарищи - Первая гвардейская танковая армия Катукова. Двадцать девятого апреля жестокие бои развернулись в районе Зоологического сада, у парка Тиргартен, у Ангальтского и Потсдамского вокзалов, у рейхсканцелярии. А с запада к столице Германии рвались-торопились союзники, причём почти не встречая сопротивления - Ганновер был взят без боя одной ротой американцев, город Маннхейм сдался американцам по телефону.
Тридцатого апреля танки Катукова и 1-я польская армия вышли к Спортплощадке и отрезали юго-западную группировку немецких войск от северо-восточной. И здесь, в районе Спортплощадки, первого мая сорок пятого, уже после смерти Гитлера, капитан Дементьев в последний раз отдал дивизиону команду "Огонь!" и увидел в последний раз, как срываются с направляющих его боевых машин огненные стрелы возмездия, и запомнил этот последний залп на всю жизнь.
...Чёрный дым окутывал развалины Берлина. И Павел увидел, как дым этот принял форму драконьей головы - совсем как когда-то, в Придонье, в далёком сорок втором году, отделённом от года сорок пятого сотнями дней, тысячами километров фронтовых дорог и миллионами людских смертей. Дракон умирал, и умер на глазах русского офицера Павла Дементьева, пронзённый беспощадными огненными стрелами реактивных мин, - дымный силуэт Дракона был виден совсем недолго, и быстро исчез, распался, развеялся рваными тёмными лоскутьями, растёкся струями дыма среди развалин опустевшего логова Зверя...