В детстве я был худеньким, легким мальчиком. Я поч-ти что светился насквозь, до того был прозрачным. И со мной то и дело случались курьезные случаи.
Как-то зимой на улице лютовал сильный буран. Я вышел в одной рубашонке и отцовских галошах на босу ногу из дома, чтобы сходить "до ветру". Вдруг налетевший яростный порыв ветра играючи подхватил меня и понес. Я бежал, попав во власть стихии, и никак не мог остановиться. Обронил на бегу калоши, и, поскользнувшись, упал на заледеневший снег. А ветер кувыркал меня, точно щепку. Напрасно я кричал, зовя к себе на помощь. Мой тонкий голос тонул, терялся в завывающем безумии природы. И тогда я понял, что надеяться нужно только на себя. Осознание этого придало мне сил и в момент, когда меня несло с бешеной скоростью мимо электрического столба, как-то отчаянно, почти по-змеиному вывернувшись, я схватился за бетонное основание столба. Промерзший бетон жег окоченевшие тонкие детские ручонки, но я продолжал тянуть свое хрупкое тельце к столбу. Ветер рвал мое тело, рубашонка, надуваясь парусом, больно била, а я, сжав намертво руки, продолжал свою борьбу.
Сколько это продолжалось, теперь уж и не вспомнить, но ветер неожиданно, точно смилостивившись, ослаб. Вскочив на негнущиеся ноги, я бросился к дому.
А в другой раз, выполняя поручение отца, я погнал молодого бычка на выпас. Конец длинного аркана, на котором вел его, я обвязал вокруг пояса и завязал на узел. До сих пор не пойму, для чего я так поступил. Ретивый бычок вдруг стал дурковать. Он пошел как-то боком, низко нагнув к земле голову. Я прикрикнул на него, призывая к порядку. Но не тут-то было.
Он резко и длинно скакнул, веревка натянулась, точно струна, и я упал. А придурочный бычок помчался вскачь, задрав хвост и высоко вскидывая ноги. Я волочился на конце каната, безуспешно пытаясь развязать узел. Животное мчалось, не разбирая дороги, и неслось вниз по глубокому склону. Не останавливаясь перед мелкой, мутной речушкой оно неслось, вздымая вверх брызги. Но я не хотел покоряться воле, точнее, безумию дурного бычка, и ломая на пальцах ногти, рвал затянувшийся узел. И, наконец, мне удалось это. Мне это удалось!
Но что самое чудное в этой наивной детской истории, то, что бычок, как только почувствовал освободившуюся веревку, мгновенно, как вкопанный встал и глядел на меня выкаченными глазами. Охая, я поднялся. Одежда на мне была изодрана в клочья.Коленки, плечи, грудь и локти были в крови. Я поднял конец веревки и, проклиная идиота животное, вновь погнал его впереди. И я исполнил поручение отца.
В шесть лет я пошел в первый класс. Школа была далеко, и мне приходилось пешком идти из одного конца деревни в другой. В подшитых пимах, в шубейке, с ранцем за спиной я был похож на Филипка.
В нашем классе училась рыжеволосая девчонка с веснушками, разбросанными по обеим сторонам капризно вздернутого носа. Но глаза! Глаза ее были удивительно умные, взгляд немного насмешливый, но полон лучащейся доброты. Волосы ее были схвачены капроновым бантиком, а ворот коричневого школьного платья украшал белоснежный воротничок.
И я влюбился в эту девчонку. Бесповоротно, на всю жизнь. Мы оба были отличниками, и наши фотографии висели рядом на доске почета. Они до сих пор сохранились у меня. Потому что однажды я, трясясь от страха, оглядываясь и потея, украл их. Снял с доски почета. А потом всю жизнь благодарил и уважал себя за этот поступок.
На фотографии она, такая милая, такая забавная. Но уже тогда гордая. И я с оттопыренными, точно у слоненка просвечивающимися ушами, и почему-то уже тогда, грустными глазами. На мне вельветовая курточка с белым отложным воротничком и звездочка на груди с маленьким кудрявым Володей Ульяновым.
Теперь, когда прошло столько лет с тех далеких пор, глядя на эту звездочку, я вижу поразительное сходство мальчика с октябренского значка с двоечником и забиякой Валерой Руденко. Того самого, который до седьмого класса всякий раз, когда я тащился провожать Валю, подкарауливал и бил меня. За нее. А я упрямо продолжал набиваться ей в провожатые, и, как верный Санчо Пансо, нес ее пухлую от учебников сумку, хотя ужасно трусил при мысли, что обречен вновь ширкать разбитым носом. Но самое поразительное было в том, что Валя хотела, чтобы я любил ее, но не противилась насилию надо мной со стороны двоечника Руденко.
Мы закончили 7 класс и наш классный руководитель долговязый, нескладный Багдаулет Исмагамбетович повез нас на живописный курорт Боровое.
Я был полон затаенного счастья. Наконец-то я смогу там, на берегу чудесного озера признаться ей в своей великой любви!
Мы жили в частном доме у родственника нашего учителя. В одной комнате девочки, а в другой мальчики. По ночам, когда устраивались спать, слышно было, как наши замечательные девчонки чему-то весело прыскали от смеха у себя, а пацаны в ответ дико ржали. И до сих пор не могу понять, что же рождало тот веселый, беззаботный смех?
А в один из вечеров так случилось, что полный грусти я отстал от класса и стоял, укрывшись в темноте деревьев, наблюдая за Валей. Весь класс остановился у воды, любуясь гладкой, как стекло, тихой поверхностью озера. Лишь где-нибудь у берега всплескивала вдруг рыба, и этот плеск было слышно далеко и долго.
А Валя стояла отдельно, взобравшись на гладкий валун и, изогнув красиво голову, смотрела вдаль, куда-то за горизонт. Мое бедное сердечко наполнялось кровью от избытка чувств. Как я любил ее в тот момент!
Я еду в поезде, возвращаюсь из поездки в Алматы. В моем чистом накрахмаленном СВ я один. А за окном плывет унылая зимняя степь.
На фоне изломанных, заснеженных сопок, волоча за собой длинный курук, не спеша, едет всадник на низкой косматой лошаденке. Из окна не определить его возраста. Далековато. Он мне напоминает одинокого бату-хановского воина. Овчинная шуба его перехвачена в поясе ремнем, а на голове лисий малахай. И я завидую ему. Его неспешности, гармоничности и сродненности с природой. Я же все время куда-то еду, еду, не уставая поражаться собственной внутренней неустроенности.
В тот далекий вечер на Боровом я так и не решился подойти к Вале, за что себя кляну по сей день. Мне почему-то кажется, что в тот момент она бы приняла мою любовь. Но я не подошел. Смалодушничал. А еще через день мы уехали. В тесно набитом автобусе так получилось, что я оказался рядом с ней. Я слышал ее дыхание, и замирал не дыша, точно ловец птиц. А она наоборот, шутила, громко смеялась с подругами, совершенно не обращая на меня внимания.
Мы вернулись в нашу деревню в день, когда в местном клубе давал концерт знаменитый певец Арно Бабаджанян. Он исполнял "Восточную песню".
"...Льет ли теплый дождь..." - пел он красивым бархатным голосом с завораживающим акцентом. И вновь я затаивал дыхание, наблюдая за Валей, прислонившейся к своей лучшей подруге Наташе Кулипановой.
Арно пел "...Жду, что ты пройдешь, а быть может, нет. С каждой строчки..."
Вечером того же дня я отважился и написал длиннющее письмо Вале. Выложил в нем все. Огромную любовь перенес на бумагу, цепенея от собственной смелости. Через всю деревню, ночью, отнес и положил ей в почтовый ящик то письмо. А потом ждал целую вечность ответа. И он пришел. Никогда мне не забыть, как дрожащими пальцами я вскрыл голубенький конверт и вынул из него тетрадный в пропись листок. На нем, в одну строчку была жестокая, лаконичная фраза:
Я не люблю тебя
Белый свет померк в моих глазах. Жить стало невозможно. Жизнь была разбита, точно стеклянный сосуд. Листок выпал из рук. И с тех пор лежит в моих личных вещах, как дополнение, укор к нашим фото.
Я смотрю сквозь стекло на унылую степь, на морщинистые, словно затылок старика сопки и думаю о том, что весной растает этот снег и веселые ручьи побегут, питая землю влагой. Степь запарит под золотистыми лучами солнца, выпрямит свою грудь и даже одинокая могила в степи, возможно, беззвучно вздохнет от долгой студености.
Вот наш поезд равнодушно проплыл мимо сиротливо стоящего, одного в степи, дома. Возле него навалена груда желтой соломы и большая темно-коричневая куча навоза. А чуть поодаль от дома чернеет колодец с оледеневшими краями.
Что это за дом? Кто в нем живет? Что за судьбы укрыты за его обсыпающимися стенами? И я думаю вот о чем: если бы вслед за зимней стужей не приходила веселая весна, не было бы смысла жить. Если бы не было надежды увидеть в этой степи размеренно вышагивающего коша, идущего на джайляу, то продолжать жить не имело бы смысла.
Поезд размеренно несется средь задутых сугробов, загоняя в сердце тихую тоску. Вот вновь промелькнул какой-то полустаночек из трех покосившихся домиков. Сирая убогость в этой картине. У одного из домов стоит полуразобранный трактор "Беларусь", около другого - привязанная кляча под седлом. А из третьего выбежал худенький мальчик в одной рубашонке, напомнив мне себя самого в далеком детстве. Не обращая внимания на поезд, мальчонка, едва добежав до сарая, спустил штаны и уселся, сверкнув смуглым задком.
У меня защемило сердце от этой убогости, но вдруг в окне дома вспыхнул желтый свет, как бы олицетворяя жизнь внутри.
Я заглянул себе в душу и отшатнулся: она показалась мне пепелищем. В свои неполные сорок лет я, не бедный, респектабельный мужчина, был пуст внутри, пустее, чем карман самого последнего нищего.
Это было время службы. Нашу часть перебрасывали из Азербайджана в Литву.
Эшелон встал в Харькове на сутки. Я знал, что Валентина живет в этом городе. Как уж мне удалось упросить ротного, как удалось не попасть в руки военного патруля, я не знаю, но я разыскал ее на огромном заводе.
Когда мы с ней встретились, радость от этой встречи вдохнула в меня надежду. Я подумал, что еще не все потеряно. Она бросилась мне на шею и осыпала поцелуями. А потом повезла к себе домой. И опять надежды заполыхали пламенем.
Она усадила меня в зале приличной двухкомнатной квартиры на диван, а сама, обещая скоро напоить чаем, убежала на кухню. А я оглядывал комнату и не находил доказательства проживания здесь мужчины, как вдруг раздался звонок в дверь и вошел мужчина.
Он обнял и нежно поцеловал Валентину, вышедшую к нему навстречу. Она подвела его ко мне и представила как земляка и одноклассника. Валя была необычайно красива и спокойна, а я глубоко несчастлив.
Выждав момент, я взял в руки свои кирзовые сапоги, шинель, и сбежал в незапертую дверь. Обулся на первом этаже и зашагал прочь. Я был раздавлен, уничтожен. Но еще больше любил ее. Судьба меня, объехавшего полмира, вновь забросила в места где я когда-то рос и любил Валю.
Прошли годы. Я возвращался на белом "Мерседесе" и заехал на крохотную заправку. Сидящая внутри заправщица, выглядевшая лет на шестьдесят, увидев меня, долгое время всматривалась в мое лицо, а потом неожиданно спросила:
- Ты не Марат?
Я, в свою очередь спросил, откуда она меня знает.
- Я Наташа Кулипанова, - ответила она.
Господи! Мысли роем понеслись в моей голове. Это было ужасно. Моя одноклассница так выглядит! Что, что заставило ее так состариться?
Я зашел к ней, и мы некоторое время говорили о себе, прежде чем, решившись, я спросил о Вале.
- Валю год назад похоронили. Ее привезли сюда из Харькова. Я онемел от услышанного.
- Почему?.. Что произошло? - спросил я одеревенев-шими губами.
- Она была тяжело и неизлечимо больна. - ответила постаревшая одноклассница.
Я упросил Наташу проводить меня на могилу. В степи я нарвал жидких полевых цветов, чтобы положить их к ее изголовью.
О боже! На бетонном памятнике была установлена ее фотография в металлической рамке. Ее детское фото, точно такое же, какое я когда-то снял со школьной доски почета. С нее смотрела на меня открытое веснушчатое детское лицо.
Ноги мои ослабли. Я сел у самой оградки и захлопал глазами. В носу защипало, взгляд затуманился.
- Почему это фото? - спросил я.
-Ее мама настояла. Она хотела видеть Валю маленькой девочкой. А теперь вот и сама она рядом с ней лежит.
В высоком небе заливались птахи. Вокруг было тихо, лишь легкий ветер трепал листья березки в изголовье могилы.
Я сидел и проклинал эту подлую жизнь, которая безвременно отняла у меня мою бесценную первую любовь. Она была настолько чистой, эта любовь, а теперь, с ее утерей я словно сам лег в могилу. Никто никогда не узнает, как я молча пил свои слезы, как мне было больно.
Почему я не знал о ее болезни? Почему в последние годы я никак не пытался узнать что - либо о ее судьбе? Ах, если бы я знал! Я бы постарался что-нибудь сделать для нее! Я бы повез ее на операцию за границу в Израиль, в Германию, на край света! Я бы потащил ее на своих плечах! Ведь денег, этих зеленых купюр, у меня было сколько угодно!
У меня прекрасно складывались дела, точно жаворонок в небе, я купался в деньгах. У меня было все: положение, бизнес, жена, дети, любовницы, солидные счета в банках. Но я плакал. От того, что от меня точно отрезали половину.
Я еду в поезде. Смотрю в окно, словно в экран телевизора. Я гляжу на степь, и размышляю о судьбе и о жизни. Боль утери Вали до сих пор саднит мое сердце. Я поотключал сотовые телефоны, чтобы остаться наедине со своими мыслями.
Я по-разному жил, дрался за свое место под солнцем, кусал зубами и рвал ногтями. Много работал, упивался своими успехами. Иногда бывал самодоволен, насосавшись денег, точно клоп крови. Я отдыхаю на элитных заграничных курортах. С умным видом иногда произношу назидательные тосты.
Я смотрю в окно и чувствую себя глубоко несчастным. И в голове вспыхивает свет, точно лампочка, эта спасительная мысль: "Может мне выйти вот здесь, вот на этом полустанке. И остаться. К черту эти сотовые телефоны! К черту эту долбанную "крутость"! К черту счета в банках! К черту неискренние вымученные улыбки на лицах во имя очередной аферы! К черту продажных любовниц, заглядывающих в глаза в ожидании подачки, точно сучки, поскуливающие при виде кости! К черту эти белые "Мерседесы"! Все! С меня довольно! Я схожу здесь и стану доживать. Подобно тому всаднику, буду ехать неторопливо по бескрайней заснеженной степи, волоча за собой курук.
Поезд медленно замедлил свой ход, будто угадывая мои затаенные мысли. И вот он, лязгнув, остановился, застыв ненадолго. Может быть, пропускал встречный. Времени вполне достаточно, для того чтобы сойти. Безоглядно. Решайся же!
Но, вместо этого, моя рука потянулась к сотовым телефонам, включая их. Они тут же разразились звонками. На один звонили из банка. На второй из центрального офиса.
- Алло! Да... Да... Еду... Буду... Отправляйте... Оставьте на подпись...
Я налил полную рюмку дорогого коньяка, выпил вмах и отвернулся от задернутого мною шторами окна.