"...Откуда в нем такая кровожадность никто не знал..."
Ночами ему грезились кровавые схватки и грандиозные битвы, хотя вокруг царили покой и умиротворение. Мерно тикали часы, переодически включаясь, тихонько урчал холодильник - значит, набит основательно, когда он пустой, то звук становится совсем другим, более раздражительным, каким-то жестяным. Лунный свет рисовал на полу замысловатые тени, в которых с трудом узнавались силуэты стоящих на подоконнике цветов. Изредка потоки лунного света пересекал кот Васька, выискивая мышей злоумышленников. Обычно надменный и невозмутимый, кот с беспокойством поглядывал в его сторону, шевелил ушами, прислушиваясь, втягивал воздух, но, не обнаружив явных признаков криминала, важно шествовал дальше. Все вокруг отдыхало. Кастрюли, тарелки, миски, ложки, сковородки - вся кухонная утварь мирно и спокойно почивала на своих местах в ожидание дня, когда надо будет снова варить, тушить, жарить, греметь и стучать. Но это днём, а ночью положено отдыхать. Вон та кастрюля с цветком на боку спала с полным сознанием исполненного долга - сегодня она сварила замечательный суп. Не суп - шедевр, просто пальчики оближешь. Суп уничтожили за один раз, так как каждый брал себе добавку, и потому кастрюлю не отправили киснуть с недоеденным супом в холодильник, а вымыли, вытерли и поставили отдыхать с наивозможным почтением. Вон той, алюминиевой, нет, та, что справа, сегодня досталось. В ней пригорела каша. Раззява хозяйка отвлеклась, вот и пригорело. А кто виноват? Кастрюля! С неё семь шкур спустили, пока отчистили. Чем только не драили - с содой, и всякой импортной химической гадостью, а закончили наждачной бумагой. Сейчас она, бедняга спит беспокойно - бока и днище ноют после чистки. А вот та тарелка....Впрочем, хватит о других. У нас речь идёт об обычном кухонном ноже, каких на наших кухнях тысячи. И о том, что когда все отдыхают, и видят мирные сны, ему снятся звуки битвы: лязг сталкивающихся мечей, свист стрел, треск ломающихся копий, ржание лошадей, вопли раненых и радостные крики победителей. Звуки говорили о многом: вот звук звонкий и длинный - значит, удар отражен, мечём или щитом, а вот глухой удар - значит, попал в цель. После такого удара обычно следует крик раненого и звук падающего тела. Всё это сливалось в упоительную симфонию под названием "Сражение". И в этой симфонии он играет одну из ведущих партий, конечно, не как кухонный нож, но меч грозный и безжалостный. Сливаясь воедино с твердой и уверенной хозяйской рукой, наносит разящие, неотвратимые, как возмездие удары, прорубая кольчугу, разрезая мышцы и дробя кости, а потом с наслаждением чувствовать на себе теплую человеческую кровь и слышать стон поверженного врага. Ах, как это восхитительно!!! Этот миг стоит того, чтобы потом, находясь в уютных ножнах переживать его ещё и ещё раз с надеждой, что таких мгновений впереди ещё немало. Пусть меняются хозяева - не беда. Меч сам прекрасно знает своё дело и может даже поправить неловкое движение руки, сделать удар неотразимым. Сожалению битвы и поединки бывают нечасто, и остаётся я ждать. Ждать и выбирать подходящий момент, когда в предвкушении и схватки, выскочить из ножен, и оказаться в руках хозяина может даже раньше, чем он об этом подумает или пожелает. У выхваченного оружия обратной дороги нет. Увидев в руках обнаженный меч, противник выхватывает свой, и схватка становится неизбежной, а значит, есть возможность снова пережить восхитительный миг проникновения в чужую плоть и затем с наслаждением чувствовать, как, не торопясь, как бы лаская клинок, по тебе стекает теплая вражеская кровь. В обыденной же жизни приходилось заниматься вполне прозаическими вещами: чистить картошку и лук, резать капусту и хлеб, затачивать карандаши и строгать деревяшки. У хорошего ножа всегда полно дел. Им охотно пользовались, так как он был удобен руке, ловок, быстр и почти не тупился. Правда, пользоваться им нужно было крайне осторожно - он с удовольствием наносил раны и порезы. Однажды, когда ему удалось оттяпать гостье чуть ли не половину пальца, его даже хотели сгоряча выбросить. Но, пожалели - уж очень ловок и удобен. Рану списали на неумение и неловкость.
Хозяин любил нож. Он им охотно работал. А иногда просто вертел его так и сяк, забавляясь.
И тогда нож мог бы поклясться самой ужасной клятвой: "чтоб мне попасть на переплавку", или "чтоб мне стать окалиной",- хозяин в эти минуты переживает то же, что он по ночам, - разящий удар, теплая кровь на лезвии и потухающий взгляд поверженного противника. Он чувствовал это по тому, как сжимает его рукоять рука человека, совсем не так, как при заточке карандаша, или не так, как при нарезании хлеба.
Откуда в кухонном ноже такая кровожадность - неясно. Сам хозяин, подвыпив, любил рассказывать, будто бы нож выкован из наградного эссесовского кинжала. Такие кинжалы, в свою очередь, выковывались из мечей средневековых рыцарей. Откуда у него были такие сведения - неизвестно. Может, это было правдой, а может быть, нет. Если это правда, значит, говоря современным языком, в ноже сохранилась генетическая память воинственных крестоносцев, которая, оказывается при перековке, в отличие от переплавки, не пропадает, а переходит в новое изделие. Может быть всё это выдумки, и нож просто уродился таким, и никакая генетика тут ни причем. Может быть, раньше он был клапаном в двигателе, или лемехом плуга, - то есть имел славное трудовое прошлое, но то, что, попадая в руки хозяина, будил в том неясную пока силу убийства - увы, непреложный факт.
Как бы там ни было, но нож исправно выполняет ежедневную, рутинную работу и ждёт. Ждёт, когда, быть может в последний раз, вскочит в хозяйскую руку, обострив ситуацию, и вновь почувствует на себе теплую человеческую кровь, прежде чем надолго успокоиться в хранилище под названием "Вещественные доказательства", перед отправкой на переплавку. Он железный и ждать может долго.