Орбенин Олег : другие произведения.

Дерек

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Олег Орбенин

Дерек

  
  

I

   0x01 graphic
  
   Ночь 31 июля 5501 года по летоисчислению инков выдалась ветреной. Океанические волны, украшенные пенными гребешками, с рёвом накатывали на песчаный берег близ Рино-де-Гроссо. На небе висел багровый лунный диск, искромсанный лезвиями облаков. Он один был свидетелем того, как волны выбросили опутанное тиной, голое тело. Выбросили и некоторое время мотали туда-сюда по берегу, теребя его своими мягкими беззубыми дёснами, потом со вздохом сожаления отползли.
   По всему было видно, что тело принадлежало человеческому детёнышу примерно лет десяти. Оно лежало неподвижно, спокойно, давая волнам лизать ноги, проверять - на месте ли выкидыш?
   Прошел не один час и не два, прежде чем океан окончательно удостоверился, что тело надёжно пристроено на берегу, после чего умиротворился.
   Наступил розовый, подернутый зыбкой дымкой рассвет, выгнавший на берег бродяг - собирателей всякого хлама, выброшенного штормом.
   Один такой полупьяный, суровый и смуглый, с гнилыми зубами, торчащими вкривь и вкось из смердящей, одышливой пасти, одетый в хламиду из грязной поношенной мешковины до пят и таким же мешком на плече, в котором позвякивал подобранный мусор, подслеповато тыча пред собой палкой в копнах водорослей, подошел к неподвижному телу. Пара некрупных крабов, пристроившихся пробовать икру и пятку, на всякий случай, отползли. Нищий присвистнул.
   - Никак мертвяк, - сказал сам себе, потирая щетинистую щеку.
   Его палка поддела тело, чтобы перевернуть. Спереди оно оказалось мальчишеским, с впалой грудью, торчащими рёбрами и спутанными черными прядями, прикрывшими песчаную маску лица. Каких-либо безделушек - золотых цепочек, серебряных браслетов, платиновых колец - на утопленнике не имелось.
   Нищий огорченно лягнул тело и, оставив его на съедение крабам, поплёлся было прочь, ропща и досадуя на судьбу, но тут тело несколько раз коротко вздрогнуло. Эти осторожные признаки жизни остановили нищего. Ероша пятернёй свой, давно не чёсаный, затылок, нищий сел рядом с мальчиком. Спешить было некуда. Доставит мальца куда следует, глядишь - от родителей чего обломится.
   Блёклые желтушные гляделки, копя притворную заботу, слащаво следили за содроганиями мальчика. Тот возвращался к жизни нехотя, как будто заново рождался: сжимался в калач, вытягивался в струнку, стонал и вскрикивал, наконец, разлепил веки.
   Первое, что он увидел - безобразную голову с потёками грязи на скулах на фоне бессмысленно синего неба. Голова эта выдала серию звуков, таких же бессмысленных, как небесная синь.
   Мальчик беспокойно заозирался. Где он? Кто он? Память услужливо подсказала ему, что она бела, как этот песок.
   - Меня Селькирком кличут, а тебя как? - налегал на него с вопросами нищий. - Ты где живёшь, малец? Ты индеец?
   Поняв, что от мальчика ни словечка не добьешься, Селькирк с видом оскорблённой добродетели замолчал, потом покопался в мешке и выдал молчуну свои, не первой свежести, трусы.
   - Навотко, одень. А то бабёхи-то поувидают, какой ты перец. Чё кобенишься? Трусняк не видал? Вот ядрит твою! Ну, давай помогу одеть... ноги сюда сувай! Вот ядрит твою! Навязался на мою голову. Ну всё, оклемался чуток? Пошли таперича. Некогда мне тут с тобой лясы точить.
   Селькирк, кряхтя, поднялся.
   - Ты идёшь или чё?
   Уловив приглашение нищего, мальчик поднялся, сделал два-три шатких шажочка. Песок уплыл у него из-под ног. Он упал на руки Селькирка.
   - Вот ядрит твою за ногу! - огорчённо произнёс нищий, взял мальчика на руки (тот машинально оплёл шею спасителя худыми ручонками) и поплёлся в свою фанерную лачугу, по пути не переставая обкладывать себя и ношу прибрежной бранью.
  
   В фанерных фавелах, облепивших восточный склон горы Сантос, их окружила стайка головастых, голопузых, горластых детишек мал мала меньше. Они привычно дёргали Селькирка за полы хламиды, вымогая еду.
   - Пшли, оглоеды, - говорил он им.
   Оглоеды постарше провожали его равнодушно.
   Одолев последние сто метров подъёма, бродяга ввалился в свою лачугу, до предела запруженную мусором. Здесь были бутылки с мутным осадком, раздавленные алюминиевые банки, картонные коробки из-под кэтикета; ржавые, железные штуковины; невесть, где подобранное, рваное тряпьё; покрытые плесенью, объедки, окурки, огарки, ошмётки, отбросы, отрыжки и прочий хлам. Узкая, короткая тропинка вела через хлам к продавленному, засаленному тюфяку.
   Селькирк положил на него мальчика, сам уселся рядом на деревянный ящик и приступил к расспросам. Тыкал себя в грудь, говоря "Селькирк", затем устремлял палец в мальчика. Тот непонимающе таращился на палец, потом расщедрился одним словом "Дерек" и закрыл глаза.
   Означало ли это птичье слово имя или что-то другое на тарабарском языке? Селькирк поневоле задумался: а не зря ли он пёр сюда этот хлам? С другой стороны - было в этом мальчишке что-то не от мира сего, непонятно что сулящее - то ли выгоду, то ли мороку.
   Устав от непривычно-долгой возни с мыслями, Селькирк потянулся за бутылкой. Сизый кадык живо задёргался вдоль горла. В голове воцарилось сознание планктона.
  
   Мальчик смотрел на мир глазами новорожденного. Белый паланкин его памяти был почти пуст. Смысл единственного слова "Дерек" он не понимал. Коль скоро принесший его с пляжа человек, произнося это слово, давал ему пищу, мальчик согласился со словом, как со своим именем.
   Слово за слово и худо-бедно Дерек осваивал язык, осваивал мир вокруг лачуги. Мир был населён разнообразными, но одинаково недобрыми к нему существами. Стоило вечно голодному Дереку взять из рук полусонной маленькой засранки надкушенную лепёшку, как тут же на него налетела ватага голопузых и побила его камнями с азартом. Дерек уполз в лачугу. Взрослые двуногие отгоняли его пинками без азарта, но с раздражением, когда, случалось, он подходил к ним и, глотая слюну, пожирал глазами пожираемую ими ЕДУ.
   Как-то раз он отбил палкой у собаки кость с прилепившимся сбоку кусочком тухлого мяса, настолько тухлого, что собака не особенно его отстаивала. Это была первая его в этом мире победа. Победа ему подсказала, что ЕДУ безнаказанно можно добывать только у тех, кто слабее его.
   Слабее его были двуногие его размеров, временно отбившиеся от стаи. Он отбирал у них ЕДУ так: протягивал руку, говоря "дай"; а после валил на землю и наносил удар за ударом с безотчётной, а потому бессмысленной жестокостью, пока ослабевшие пальцы жертвы не выпускали хлебную корку.
   Чтобы избежать мести мелюзги, он промышлял обычно вдали от норы Селькирка. Возвращался в неё затемно, стараясь не попадаться на глаза местной шпане. Завидев его, те налетали сворой и, чувствуя его инородность, избивали надёжно, "на совесть", всякий раз по звериному обычаю пытаясь истребить чернявого "альбиноса". Однако всякий раз сил у них не хватало, и окровавленный зародыш волка, скаля зубы, уползал в нору.
   В норе ему доставалось от Селькирка, который вменил ему в обязанность таскать зелье и закусь (раз нет от найдёныша никакого иного толку, например, в лице богатеньких родителей). Но дальше двух, трех оплеух и затрещин дело не шло. Утомлённый Селькирк засыпал. Из жерла развёрстой пасти вырывались клубы смрада и раскаты храпа, пугающие почём зря лачужных крыс.
   Дерек сворачивался клубком на куче хлама и погружался в забытьё, пестрящее фантасмагориями. Наглеющие с каждым часом после полуночи, крысы ползали по мальчику, раззадоренные кровавыми ранами, нет-нет кусали его за нос, уши, пальцы. Дерек просыпался, пригвождал обнаглевшую к полу остро заточенной железкой и переворачивался на другой бок. Утром он свежевал трупик. Съедал сырым.
   День ото дня Дерек ширил свои "охотничьи угодья". Скоро он обнаружил, что, кроме фанерного мира лепящихся друг на друга коробушек, есть ещё и другой - мир каменных утёсов-великанов, между которыми по узким ущельям сквозили, как ветер, шипя и шепелявя кругляками о мостовые, железные, скорые на расправу, звери. Утёсы были населены, а звери приручены всё теми же двуногими, только рангом повыше. Этот ранг обеспечивали некие бумажки и круглые блестящие бляшки, пахнущие пищей. С волчьей сметливостью Дерек связал бумажки и бляшки со словом "деньги". На деньги можно было купить ранг и безнаказанно отнимать ЕДУ.
   Не солоно хлебавши, но очарованный, Дерек бродил по каньонам города. Город рычал на него постовыми, скалил зубы швейцарами, замахивался мётлами дворников, ополчался нищими, брюзжал домохозяйками. И всё это неизменно сопровождалось словами "Пшёл отседова".
   Но мальчик упрямой мухой возвращался на опасную патоку города.
   Как-то раз, его занесло к острокрышему зданию, увенчанному крестами, с затейливым орнаментом на стенах и с причудливыми горгульями на портике. Здание показалось Дереку привлекательным из-за множества нищих, гнездящихся на гранитной брусчатке возле него. Каждый нищий был оснащён картонной коробкой, куда, в нарушение свода законов этого Мира, опрятные двуногие высокого ранга сыпали монеты, порой щедро.
   Такое местечковое вероломное нарушение миропорядка озадачило Дерека. И, ради восстановления справедливости, он выбирал какого-нибудь безногого или скрюченного полиомиелитом, поджидал момента наполнения картонки, подбегал внезапно и, схватив её, был таков. Вслед ему неслись проклятия, угрозы и камни.
   Деньги позволили ему зажить на широкую ногу - впервые наедаться от пуза свежими лепёшками с луком и мясом. Оставшиеся монеты зарывал в надёжном месте - под циновкой в лачуге Селькирка. И, засыпая на кладе, грезил, что, если дело так пойдёт, скоро он купит каменную домину и будет расхаживать в белых ботинках.
   Но дело так не пошло. И в один из ненастных дней, когда он удирал с коробкой в руке, его нагнали два крупных битюга. Они били его с остервенением пастухов, на чью тучную отару покусился волчонок.
   Привычно сжавшись в комок, закрыв локтями голову, Дерек приготовился молчком сносить очередные побои. Но подбитые железными подковками сапоги легко взламывали хрупкую защиту. Рёбра мальчика затрещали. Изо рта закапала, а из носа полилась кровь, превращая в бурую кашицу пыль дороги.
   Дерека убивали. Молчком встретить смерть не получалось. И мальчик протяжно и предсмертно завыл.
   Внезапно в драку вмешалась третья фигура. То был высокий человек, облачённый в чёрные одежды.
   - Что вы делаете! - кричал он, расталкивая мужчин. - Вы же его убьёте!
   Тяжело дыша и посверкивая глазами на багровых лицах, те отступили.
   - А нечего убогих забижать, - сказал один.
   - Он деньги у нищих тырит, - сказал другой.
   - Побойтесь Бога, - сказал человек в чёрном, беря мальчика на руки.
   Он понёс его в дом с остроконечной крышей. Где-то на полпути к дому сознание Дерека потерялось.
  
   Очнулся мальчик в светлой, незамысловато обставленной, комнате. Кровать, тумбочка, стул - всей обстановки раз, два и обчёлся.
   Грудь его крест-накрест стягивала лента, так что малейшее движение отзывалось в груди и рёбрах тупой болью.
   Дерек скривился, но не от боли, а оттого, что был непривычно чист. Раны ухожены и залеплены пластырем. Голова перебинтована.
   Усиленно работая чертами лица, голова со скрипом принялась размышлять: "Что за хрень вокруг? Дать дёру теперь или погодить? Кто тот в чёрном? Он спас. Не дал забить до усмерти. Поди ещё теперь и ему жратву таскай".
   Без скрипа отворилась дверь, и вошёл человек в султане. С морщинистого аскетичного лица энергично глянули молодые, пронзительно-синие глаза; глянули до того ободряюще, весело и спрашивающее - мол, как ты? - что напрягшийся было Дерек разжал правый кулак.
   - Меня зовут Викарио. Я кюре этого прихода. А как зовут тебя?
   - Дерек, - чуть слышно и сипло выдохнул Дерек.
   - Вот и отлично! - обрадовался кюре, стараясь избегать опасной темы. - Как себя чувствуешь, Дерек? Доктор сказал, что ничего страшного нет. Сломана грудина и два нижних ребра. Так что, Дерек, с недельку придётся походить с лентой. А пока отдыхай, поправляйся. Сейчас принесут тебе что-нибудь поесть. Набирайся сил.
   Кюре Викарио, ласково пожав тонкое запястье мальчика, легко поднялся и вышел.
   Минут через двадцать или чуть более того в комнату вошла пожилая сеньора с подносом, скорбным лицом и грузом лет на плечах. Молча помогла мальчику вертикализовать туловище, облокотила его о подушки, примостила поднос на колени, и ушла, источая запах заботы.
   Дерек понюхал разбитым, расплющенным носом бульон. Воняло курицей, без дураков. Дерек набросился хлебать бульон без аппетита, лишь бы успеть, пока они не передумали и не отобрали. Потом откинулся и мучимый зудом подозрений - что-то во всём этом было не так - заснул.
   Утром пахнущий ладаном кюре Викарио помог Дереку подняться, облачил его в ситцевые штаны и рубаху и повёл знакомить с домом и его обитателями.
   Их оказалось несколько десятков, судя по оголтелому блеску глазёнок, таких же беспризорных оглоедов, как он сам. Возраст колебался от мал мала меньше до дылды лет пятнадцати. Никто никого не тузил. Незнамо за что, кормёжку давали всем поровну, за просто так.
   Всё это называлось одним словом - "приют". В лексиконе Дерека такого слова не было. Что такое "притон", он знал. В притонах содержались оболочки, в основном, девочек и девушек (хотя были и мальчики). К притонам подъезжали на тачках мужчины в чёрных очках, чтобы попользоваться этими оболочками. Притонам сопутствовал запах белого порошка.
   Должно быть, приют был сродни притону, решил Дерек. Только сюда хаживали сеньоры более крупного пошиба. А возможно, откормленных оглоедов пускали на внутренние органы (Дерек об этом слышал от Селькирка).
   Как бы там не было, но мальчик решил с побегом повременить, поосмотреться, откормиться - а там и дёру...
   Из окон приюта был виден дом с крестами. "Дом Бога", - сказал Дереку дылда и предложил выйти во дворик курнуть. Дерек согласился, но курить не стал - запах табачного дыма шибал ему в нос.
   Во дворике играла, не подозревающая о своей участи, мелюзга. И хотя строения окружала железная ограда, сигануть через которую - раз плюнуть, несмотря на это, бежать никто не порывался.
  
   Дерек стал жить в небольшой мансарде, заполненной от низа до верха этажами кроватей и пятью подростками. Все их попытки сблизиться с ним, Дерек отсекал грубоватым молчанием. И хотя у каждого из них были имя, характер, история, для него они оставались безликими безымянными оболочками.
   Другим эпицентром стремлений Дерека, кроме столовой, явилась приходская школа. Занятия вели кюре Викарио и сеньора Ормента.
   О, сколько Дереку открытий чудных готовил в школе просвещенья дух!
   Буквы. Каждая обозначала какой-то звук. Они складывались в слова, те - в предложения. Ништяк. Не сравнить с иероглифами.
   Цифры. Десятичная система исчисления. Натуральный ряд. Сложение. Вычитание.
   Привыкший тискать кастеты и таскать монеты, кулачёк неуклюже тянулся к перу, перо - к бумаге. Высунув язык на плечо, скосив глаза к носу, Дерек выводил корявые загогулины.
   Как и в столовой, Дерек жадничал, поглощая знания. Те усваивались подозрительно легко, видимо, ложась на уже существующие смысловые матрицы.
   Попутно Дерек узнал, кто такой Бог: тот, кому принадлежал этот островерхий дом и этот приют с его беспризорным сбродом. И звали Бога - Иисус Христос.
   Всё встало на свои места. Оказалось, что нищим давали деньги не в нарушение миропорядка, за просто так, а Христа ради. Ради того, чей исполинский памятник высился на горе. Памятник простирал руки над городом. Таким образом, рассудил Дерек, "бабки шли ему".
   Могущество Бога внушало уважение. Мальчуган стал захаживать в храм. Там из притвора он часами разглядывал "портреты" Иисуса, вслушивался в латынь литургии, в кантаты хора приютских мальчиков и в переливы органа, в раскаты гневных, обличительных речей, вещаемых кюре с амвона.
   Кюре Викарио с удовольствием наблюдал за созреванием аномально смышлёного, но беспримерно дикого мальчика. По-отечески радовался его отметкам. Часто гулял с ним в парке.
   Священник отдавал себе отчёт, что такие личности - изломанные, исковерканные, заряженные под завязку фугасами юнговских архетипов, фрейдистских комплексов, паттернов Эриксона (или Паттерсона? - кюре был не силён в психологии), заряженные Бог весть чем ещё с одной стороны; с другой - одарённые сверх меры; они, в момент созревания, длящийся жизнь, находятся в неустойчивом, шатком состоянии между адом и небом, и становятся либо маньяками либо маяками.
   Под сенью миндальных деревьев кюре Викарио подвигал Дерека на истинный путь не спеша и бережно, не обременяя работами в приюте, не навязывая общество сверстников (как бы, не ровён час, не перегнуть палку). Отвергнув розги, он, в то же время и миндальничать особо не миндальничал - спрашивал про оценки строго, взыскивал за поведение предвзято, журил за обжорство со знанием дела. Что не замедлило сказаться: Дерек перестал набивать брюхо, как в последний раз; перестал дичиться кюре, становясь всё более щедрым на слово.
   Священник исподволь выпытывал у мальчика, что тот думает о Боге. Дерек сказал. Состояние мальчишеских мыслей привело кюре в ужас. Он стал говорить, что главная движущая сила - любовь, что Бог есть любовь, а любовь есть Бог; что Господь создал церковь на земле не ради стяжательства денег, но ради стяжательства благодати! ради блага людей в этой жизни и спасения после смерти!
   Дерек выслушал кюре с хмурым недоверием и возразил, что будь всё это правдой - все эти заморочки про любовь - разве было бы в мире столько грязищи, кровищи и мочиловки - кто кого?
   Кюре Викарио задумчиво потёр переносицу. Перед мальчиком встала древняя, как Мир, теодицея: как мог Всеблагой Господь создать Вселенную, полную ненависти, насилия, грязи и фальши?
   Кюре решил отложить разговор на завтра. Ночью он отшлифует доводы, а завтра, в доступной, но убедительной форме, докажет, что зло есть неизбежное следствие свободы воли, а свобода воли есть следствие разума; что создавая существ, наделённых разумом, Бог знал об опасности использования свободы во вред, но всё же пошёл на этот шаг, ибо ценность свободного разума превышала опасность; безвольные же марионетки-автоматы, действующие по указке сверху, или ведомые программой неизменного выбора добра, были Богу ни к чему.
   На этой неоконченной ноте они и расстались. Оставшись при своём мнении, Дерек вернулся в приют и стал сосредоточенно складывать учебники в сумку.
   Бог кюре выглядел слабым, нескладным, убогим, к тому же, увлекался самоистязанием. Такой бог не заслуживал почтения. Если кому и поклоняться, так тому, кто его распял руками двуногих.
   На кровать напротив Дерека с ленцой уселся Санчо - нагловатый, рослый, почти не выходящий из комнаты, байбак с лицом, побитым в тринадцать лет шпаной Келле, а чуть позднее ветряной оспой. От Санчо на версту несло никотином, тестостероном и ревностью. Санчо истово ревновал кюре к этому дичку Дереку. Распускал слух, что Дерек за хорошие оценки и деньги оказывает кюре кое-какие услуги, вплоть до того, что таскает ему миндаль из пекла.
   Санчо уже давно подмывало надавать шакалёнку по сопатке, чтобы всосал, кто здесь главный. Он произнёс с издёвкой:
   - Слышь ты, мудак, ты чё типа не слышишь?
   Дерек поднял лицо.
   - Я слышу, слоняра.
   - Я для тебя сеньор Санчо, мудак. А за слоняру ответишь!...
   Санчо ударил наотмашь. Удар пришёлся в нос. Потекла кровь. Дерек опустил голову, чтобы кровь капала аккурат в половую щель.
   - Типа грамотный офигенно? - продолжал наращивать издёвку Санчо. - Учебниками сумку набил. Чё, поди буквы знакомые ищешь?
   Дерек медленно сунул руку в тумбочку, нащупал кастет, покачал в руке - делать нечего, придётся бить. Ударил резко, без замаха и раздумий, в висок. Раздался сочный звук ломаемой кости. Санчо коротко хрюкнул и, бледнея, завалился на бок. Лунка виска быстро багровела.
   Дерек обвёл сухими глазами стены комнаты, где он спал почти год: прощай комната, прощай вкусный хавчик столовой, жаль бросать школу, да и кюре расстроится...
   Дерек ушёл из приюта в дождливый, промозглый вечер. Всё, что он украл - были учебники по математике.
  
   Он стал кочевать по Рино без определённого ареала привязанностей, ночуя, где придётся, лишь бы сверху не капало. Терпел голод, лишения, лёд одиночества и горечь забвения новых слов.
   Как-то раз, в своих одиноких скитаниях он забрёл в квартал Икитос. То был пограничный с фавелами квартал, который населяли в основном полукровки - квартал, пропахший чилийским перцем, колумбийским порошком, гавайским ромом, русской тростниковой водкой, бездымным порохом - всем понемногу.
   Среди этого пёстрого изобилия, подволакивая ноги, брёл Дерек. Пытался на ходу вычленить из спектра основную линию. Как всегда, линия расплывалась.
   Впереди Дерека ковыляли двое подростков, затейливо пародируя его походку. Над головой верховой ветер мотал, развешанными поперёк узкой улочки стираными саванами. Стояли гвалт торговцев и перекличка домохозяек.
   Неожиданно дух основной линии усилился и стал как бы собираться в кучу - вот-вот обретёт форму. Дерек встрепенулся: толстяк в окне таверны, уминающий за обе щёки миногу - не то; торговец сосисками, шевелящий губами над выручкой - не то; костистый сутенёр на углу, с чем-то в кармане, жгущим ляжку - не то; двери в салон угольно-чёрной магии - не то, всё не то!
   В двадцати шагах от Дерека, возле арочного входа в подворотню, остановился невзрачный побитый мерседес цвета траурного крепа. Из него высыпали четверо. За ними, кряхтя, стала выкарабкиваться матрона с лицом и баулом из шагреневой кожи. Баул этот она бережно, точно мармазетку, баюкала у груди.
   Запах выпрыгнул из баула, как джин из бутылки, и застил всё вокруг. Казалось, именно он являлся квинтэссенцией сущего, первоосновой миропорядка, эманацией могущества, власти, силы. В сравнении с ним, все прочие запахи выглядели монохромными.
   Зрение Дерека сузилось до двух туннелей, через которые он целился на баул.
   Четыре нукера воззрились на, хромающего к ним, "ширнутого" с презрительным равнодушием. Кое-кто отпустил шутку. Все рассмеялись и отвернулись. Матрона к тому времени выбралась из мерседеса.
   И Дерек бросился навстречу "джину". Вырвал баул из рук матроны и прочь, прочь, прочь! В спину ему неслись неожиданно гортанные крики матроны и пули. И как Дерек не петлял, огибая лотки, одна из них попала под правую лопатку, другая - гораздо ниже - прошла в опасной близости возле позвонка. Дерек упал на лоток с баклажанами, перевернулся, второпях успев запечатлеть дух баула, и застыл, погребённый под грудой паслёновых. К нему подбежали охранники, взяли баул.
   - Тащите сюда эту падаль! - резко крикнула им матрона.
   Охранники, оставляя кровавые дорожки, так и сделали, потом, не мудрствуя, затолкнули подростка в багажник. Матрона отлучилась в подворотню. Вернулась уже без баула. Машина тронулась. Притихшая улица вновь ожила.
   Дерека отвезли на окраину Рино, прямиком на заброшенную станцию очистки стоков.
   Под пасмурным небом полуразрушенные бетонные короба источали зловоние. Сквозь трещины в асфальте пробивались чахлые ржавые стебельки - немногие отваживались здесь прорастать. Накрапывал меленький дождик.
   Ёжась от смрада, один из охранников вытащил Дерека из багажника и прислонил спиной к стене. Подросток шевельнулся и чуть слышно простонал.
   - Живучий гад, - сказал другой.
   Третий закурил сигарету и, присев на корточки перед Дереком, выдохнул ему в лицо дым.
   - Мальчики, оживите его, - оживилась в салоне матрона. - Хочу узнать, откуда такой выискался.
   Третий с силой зашлёпал Дерека по щекам. Голова его замоталась, будто на тряпочной шее. Дерек приоткрыл веки. Взор был мутен. Бьющий охранник сгрёб в горсть его скулы, спросил:
   - Эй, ты откуда такой?
   Взор подростка погас.
   - Спроси, под кем ходит! - запоздало гаркнула из салона матрона.
   - Не хочет говорить, - сказал третий с печалью, не сулящей ничего хорошего. - Тащи струбцину.
   Четвёртый извлёк из багажника инструмент. Его закрепили на голени. Стали закручивать. Сталь вжалась в кость. Приходя в себя от боли, Дерек застонал в голос.
   - Чья бы корова мычала, - сострил первый (балагур ещё тот).
   - Ну чё, будешь говорить? - склонился над Дереком третий.
   Тот замотал головой - боль стала нестерпимой. Второй приналёг на струбцину. Хрустнула кость. Подросток вскрикнул. Сознание бежало в спасительный шок. Голова безвольно склонилась на грудь. Изо рта показался кровавый пузырь.
   - Давай уж и вторую, для симметрии, - хохотнул первый.
   Струбцину переставили и уже скорее ради потехи сломали вторую голень. Всех окатил сырой порыв ветра. Четвёртый зябко поёживаясь, запахнул на горле отвороты куртки.
   - Слышь, айда валим, а то дождь начинается.
   Тело Дерека бросили в колодец. Обескураженные "мальчики" забрались в машину. Не им, не матроне расправа ответа не принесла.
  
   Неожиданно для судьбы, Дерек очнулся ночью. Пришёл в себя рывком, и увидел бетонный туннель, уходящий в небо. На нём зовуще трепетали луна и звёзды.
   Полупогруженный в зловонную жижу, он лежал на островке из гниющих водорослей. Рядом в фекальных водах озабоченно плавали крысы. Иные, наиболее дерзкие, вспрыгивали на тело, примерялись, по своему обыкновению, чего бы отъесть.
   Две сквозные раны кровоточить почти перестали.
   На миг ему показалось, что его голова уже там, среди звёзд, но тут же всё в Дереке возопило против смерти. Он издал хриплый кашляющий звук. Простреленные лёгкие выдавили сгусток крови. Сердце забилось надсадно, навзрыд. Живот сократили спазмы. Сломанные кости ног напомнили о себе острой болью.
   Крысы нехотя спрыгнули с тела. Неспокойный покойник их настораживал. Ворочаться, стенать, биться "трупом об лёд" он продолжал до утра. Потом затихал. Но едва только пасюки приступали к нему, как начиналось всё снова. Будто внутри полутрупа пульсировала неугомонная стальная жила.
   На исходе шестых суток странный живчик затих. Осмелев, одна из крыс пощекотала его руку усами и тут же была схвачена. Резцы крысы вцепились в мякоть большого пальца, резцы Дерека - в её шею. Набив рот полутрупа своей шерстью, крыса обмякла. Дерек съел её со шкурой.
   Подполз на локтях к потоку, окунул лицо. Жадно глотал жижу. Отстранился, тяжело дыша. Кажется, только теперь до него стало доходить, что он ЖИВ.
   Дерек задрал голову. Наверху царил день. К синему кругляку, отороченному жёлтыми травинками, вели ржавые скобы. Две нижние рассыпались у него под рукой. Другие - не достать (ноги сломаны).
   Дерек заточил обломок скобы о стену и приготовился ждать - ждать, пока срастутся кости; ждать, пока какая-нибудь крыса польстится на его неподвижность.
   Он был голоден.
  
   Через месяц он смог встать, ещё через неделю - начать осторожно подпрыгивать. Всё выше и выше, пока пальцы не зацепили скобу. Ему повезло: она сломалась не сразу. Он успел, оттолкнувшись от стены, упасть на бок, не на ноги.
   Теперь путь наверх начинался на недосягаемой высоте.
   Сутки Дерек выл от отчаяния, потом порвал на себе одежды. Из лоскутьев сделал подобие верёвки. На конец привязал обломок скобы. Стал бросать. С попытки эдак трёхтысячной она зацепилась. Дерек пытливо подёргал верёвку - вроде держится. Полез и - верёвка порвалась.
   На этот раз не выл, не звал на помощь. Знал - не поможет никто. Здесь, в полумраке вонючего подземелья готовился он провести остаток своей коротенькой жизни.
  
   Время остановилось.
   Воспоминания, одно горше другого, тянулись, как этот грязный поток, как эти перекорёженные, все в задвижках, трубы вдоль стены. Трубы ныряли в туннели, некогда проходимые, теперь полные мусора.
   А что если?... И подчиняясь бобровому инстинкту, Дерек засновал между туннелями. Выгребал мусор из одного, набивал им другой - делал дамбу.
   Наверху поднялся ветер. Засквозила надежда. Скоро уровень воды заметно поднялся. В помощь ему в Верхнем Мире зарядил нешуточный ливень. Обнимая дождь, Дерек ловил капли устало улыбающимся ртом.
   Крысы бежали из туннелей первыми. Мучимый голодом, Дерек неделю плавал в тёплой воде, пока уровень не поднялся до первых прочных скоб. Цепляясь за них худыми, толщиной в спичку, руками, он вскарабкался наверх, перевалил через край колодца и распластался возле него, устремя лицо к серому низкому небу.
   Косые струи напропалую хлестали его по лицу, вымывали из глаз слёзы. То было его третье рождение. А сколько их ещё будет?
  
  
   II
  
  
  
   Как всегда, веско садилось солнце, возлагая тяжесть своего бардового диска на чуть прогнувшуюся линию горизонта. Дома, мостовые, портовые краны рядились во всё розовое, почти подвенечное. Стоящие в гавани корабли провожали солнце по-коровьи зычными гудками. Всё в городе, даже то, что дышало на ладан, дышало умиротворением.
   Подволакивая натруженные ноги, из доков тянулись рабочие. Их брутальные лица овевал лёгкий океанический бриз, нёсший ощущение чего-то давно забытого, что, так и не вспомнив, провожаешь с просветлённой печальной улыбкой. А из подворотен, не дав отцам опомниться и нырнуть в таверны, уже выскакивали ребятишки и с криками "Тятя! Тятя!" хватали их за рукава, тянули в дома, где уже ждали, облокотившись о стены жёны, весь день проведшие в сварах и хлопотах, но теперь мягкие, подобревшие, готовые потчевать папаш чем-нибудь вкусненьким.
   Боярдо Гусман любил эти тихие предзакатные часы. Восседая на заднем сидении своего "седана", сложив лапки на животе, блестящий и розовый, будто поджаренный каплун, он колесил по городу, с приветливой грустью посматривая в окно. Хотелось курить, но он откладывал.
   На углу улочек Руа-Пуно и Руа-Паста трое арабов, баламутя спокойствие чудного вечера, всаживали кулаки в на вид чистокровного парня-индейца. Тот сносил удары безропотно, не порываясь бежать. Но приглядевшись, можно было заметить, что всякий раз тело индейца увёртливо дёргалось, и кулаки арабов как бы соскальзывали, скатывались, как с гуся вода. По инерции тела мужчин проносило мимо. Они сталкивались и мешали друг другу. Разухарившись, мужчины пускали в ход ноги и локти, да всё без толку.
   - Останови-ка, - сказал Боярдо шофёру, опуская стекло.
   До него донеслись покрякивания и позвякивания кастетов. Неподалёку сидела на бровке стайка воинствующих хиппи. Они глазели на драку и нет-нет сдабривали её воплями.
   Измотав как следует противников, парень стал показывать зубы. Косолапя на своих кривеньких голенях, вихляясь паяцем, он потчевал потные подбородки арабов кастетом. То один, то другой падали, как подкошенные, немного полежав, с обиженной миной трогали расквашенные подбородки, вставали и бросались в свалку, крича что-то воинственное.
   Наконец, до коллективного разума троицы стало доходить, что парень-калека их побивает. Они сгрудились в обороне, тяжело дыша и пошатываясь на ногах-макаронах. Парень снисходительно дал им отступить. Бурча не роняющие достоинство угрозы троица удалилась. Парень расшаркался перед хиппи, наградившими его воплями, поймал пару монет и пошёл своей дорогой.
   - Давай-ка за ним, - сказал Боярдо шофёру.
   Намётанный глаз промоутера ухватил, что парень из тех, для кого схватка - мать родная. Казалось, бурная стычка прошла для него даром: облизывал разбитую костяшку кулака, спокойный, как удав. Невыносимая хромота парня радовала Боярдо. "Ровно церебральный", - подумал Гусман, любуясь его походкой.
   - Ходь сюда, - сказал он парню, гостеприимно распахивая дверцу. - Ходь, ходь, не бойся.
   С оглядкой по сторонам, тот забрался в салон.
   Гусман закурил.
   - Я Боярдо Гусман. Может слышал. Организую бои саго-саго среди инвалидов. А ты мне понравился, парень. Здорово ты отбоярил тех мужиков. Тебя как зовут?
   - Дерек.
   - Не хочешь подзаработать, Дерек?
   - Что нужно делать?
   - А то, что ты сейчас делал, только за деньги.
   - Бить трёх арабов?
   - Ха, ха! Нет, бить таких же смышлёных, как ты. Люди на это смотрят. Им это нравится. И они выкладывают монеты. Делают ставки. Твоё дело - бить инвалидов в ринге и огребать за это деньгу лопатой. Ну так как, согласен?
   Дерек пожал плечами.
   - Подумай, парень. А надумаешь, приходи завтра утром в зал "Мачо". Знаешь, где это?
   - Найду.
  
   Зал "Мачо" был известен в бойцовских кругах своими воспитанниками - гладиаторами первой звёздной величины. Из его стен вышли такие светочи ринга, как Гейзер Бешеный, Джессика Панчер, Тони Ты Труп, Аурильо Угроблю. Какой беспризорный мальчишка не мечтал притулиться в тени их светимости?
   Стоя в углу зала, Дерек обонял густую, адреналино-потную смесь человеческих жертвоприношений рингу, имя которой - Превозмочь - превозмочь себя, превозмочь противника, превозмочь молох судьбы. Сквозь эту смесь, как сквозь завесу зарина, прорывались аромат крови и запашок отсыревшей кожи перчаток.
   За плечами Дерека сгрудился год тренировок - год наедине с тренером, с мешком, с самим собой, с завсегдатаями зала. Ни себя, ни их он не жалел - бил отчаянно, дерзко, с какой-то холодной гремучей яростью, вытащенной из колодца и теперь гнездящейся во глубине антрацитовых глаз. И эта ярость не замедлила сказаться: завсегдатаи стали относиться к индейцу с опаской - не очень-то хотелось подставлять бока за так.
   Боярдо Гусман и тренер Фарук были строги и в восторге от воловьего трудолюбия Дерека.
   - Из парня выйдет толк, - говорил Боярдо Фаруку, всякий раз, когда стихали убойные тупые звуки, сопровождаемые уханьем, кряканьем, рыканьем, шмяканьем, и очередной спарринг-партнёр с синюшным лицом вис на канатах.
   - Не знаю, не знаю... - качал крупной головой тренер. - Чумной он какой-то. Бросается вперёд, о защите не думает. Как будто в последний бой идёт. Прыти не меряно, но прост, как машина. Нарвётся на встречный и хана ему. Может со временем, а пока сырой он, Боярдо.
   - Вот и сделай из него вареного, Фарук, да побыстрее. Через месячишко против Тугуту его выставлю. Пусть пообтешется слегонца.
   - Тугуту убьёт его, Боярдо, - говорил тренер, глядя на секундомер. - Лебедь, пошёл! И не будь умирающим! Дерек, в клинче не стой! Защиту пробил, сразу захват, бросок! - и уже другим голосом, обращаясь к Боярдо. - Вот дури-то, вот дури!
   - Может и так, - соглашался промоутер.
  
   Ровно через месяц (или около того) автомобиль с Дереком и тренером миновал окраины Рино и подкатил к серому приземистому строению - бывшей скотобойни во чистом поле, переделанной на скорую руку в человекобойню в чистом виде.
   На стоянке уже было тесно от разнокалиберных машин всех рангов, поэтому автомобиль обогнул строение и остановился у заднего входа. Дерек с тренером загремели подошвами по железным ступеням, спускаясь в подвал. Там их уже ждали. Румянорусый субчик, изображая распорядителя, провёл их в раздевалку и небрежно сказал им раздеваться здесь.
   Дереку не надо было повторять дважды. Он снял с себя заскорузлую, видавшую виды одежонку, облачился в замечательно-новый бандаж. Поверх него одел коричневые атласные трусы с надписью "Рамсес" и со специальным кармашком для кастета. Сегодня кармашек будет пустовать - бой предстоит без оружия - только с током в колючей проволоке, ограждающей ринг. На руки натянул перчатки из грубой шагреневой кожи.
   В подвале было холодно. Тянуло сыростью и застарелым запахом прелых шкур. Так что, пока Дерек ждал вызова в одних трусах, он успел продрогнуть.
   Время от времени стены вздрагивали и приглушали взрёвывание, распалённой поединком, толпы. От нечего делать, Дерек стал бить "баклуши" - так Фарук называл лапы. "Левенькой, левенькой, теперь правой! Ата-та!" - бегал вокруг него тренер.
   Шум наверху стих. Мимо раздевалки двое дюжих санитаров пронесли безвольно-обмякшую тушу, будто на разделку.
   Дерек опустил руки. Ему показалось, что стены катастрофически сокращаются вокруг него до размеров колодца - вот-вот сдавят, и теперь ему будет уже не выбраться... никогда... здесь и завязнет, вмурованный в сырой бетон навечно... На него навалилась, совсем некстати, свинцовая вялость, как бывает всегда перед приступом клаустрофобии.
   Фарук заметил перемену в Дереке вовремя, но истолковал смертельную тоску во взоре, как боязнь ринга. Он стал бить его лапой по щекам и приговаривать: "Соберись, парень. Ты сделаешь его! Ты его сделаешь!"
   Дерек апатично снёс оплеухи. Его подмывало опрометью броситься наверх, к солнцу. Лишь воля пригвождала его к месту.
   За этим занятием их застал румянорусый.
   - Что с ним? Мондраж? - спросил он, подозрительно косясь на посеревшего Дерека.
   - Ничего, бывает... - сказал тренер, поднося к носу сагосагиста ватку, смоченную нашатыркой.
   Поморщившись, как от лимона, Дерек отвёл руку Фарука.
   - Ваш выход, сеньоры, - сказал распорядитель, ставя в блокноте галочку. - Давайте в ринг.
   - Пошли, Дерек, ты им всем покажешь, - тренер взял бойца за локоть.
   Дерек покорно последовал за тренером. Все его силы уходили на то, чтобы переставлять ноги в нужном русле.
   По скользким от крови предыдущего бойца ступеням они поднялись в зал человекобойни. Впрочем, зал лишь одно название: освобождённое от коров помещение с узкими, будто бойницами оконцами тотализатора (в прошлом, подачи комбикорма) в дальней стене, и с изгвазданными навозом столбами, поддерживающими плиты невысокого потолка. Ринг можно было найти по красным пятнам на полу. Они вели к деревянному помосту в центре, огороженному пучками колючей проволоки. Ринг окружали ряды кресел с именитыми и важными толстосумами, среди которых восседал Боярдо Гусман. За креслами располагались скамейки с мелкими сошками и "рыбами прилипалами", за скамейками, стоя, теснился простой люд - простые любители сермяжных зрелищ. Все, как один, курили и ругались. Осадок от того и другого сплёвывали на пол. Кто свистом, кто криком приветствовали появление Рамсеса.
   Всё в Дереке одеревенело, кроме одной мысли: "Бежать! Отсюда! Бежать!". Превозмогая позыв, он добрался-доковылял до ринга, неловко пролез между пучками проволоки, зацепившись ногой, упал. Публика на падение не отреагировала - видали калек и похлеще.
   В ринге Дереку немного полегчало, словно железные колючие канаты защищали его от падения стен и нападения толпы. Его взгляд вскользь прошёлся по уставшим смаковать насилие лицам деловых людей. На всех читался приговор: Дерека по кличке Рамсес скоропостижно убить путём нанесения многочисленных, несовместимых с жизнью, повреждений и пропусканием через тело тока напряжением триста восемьдесят вольт.
   Боярдо Гусман, оживлённо гримасничая, перетирал детали с угрюмо кивающим альбиносом. Возле Боярдо сидела стандартизированная блондинка и, возложив ногу на ногу, скучающе подпиливала ногти. Бутуз рядом с ней ногти не подпиливал, он их грыз.
   Капая на нервы, тянулись минуты.
   Дерека до тошноты рвало броситься отсюда прочь.
   Наконец в проходе замаячил Тугуту. Он вошёл в ринг, по своему обыкновению, эффектно, без единой царапины проскользнув между колючими канатами. Толпа взревела от восторга. Обласканный восторгами, Тугуту Скалозуб оскалился ей в ответ. Вместо зубов у него были острые клинышки акульих имплантантов.
   Церемониймейстер представил бойцов и объявил формулу боя. Она была незамысловатой: драться до смерти одного, а лучше двух, без правил и без оружия; за исключением, разумеется того, что будет выброшено в ринг в помощь бойцу добрыми самаритянином или самаритянкой.
   Клацнул рубильник. От канатов потянуло озоном. Ударил гонг. Его медный звук преобразил обоих: полурасслабленного Скалозуба - в собранного, ощерившего акулью пасть, хищника - хозяина здешних вод; деревянноногого Дерека - в ещё более скованного и растерянного мальчика для битья.
   Рывком, на полусогнутых, Тугуту занял центр ринга. Коротко выстрелил передней ногой, нехитрым этим тычком пытаясь шатнуть Рамсеса на проволоку. Тот был под впечатлением, наваливающегося на него, потолка и удар не увидел. Тело отпрянуло само. Спина ощутила холодок тока. Тело шагнуло вперёд и в сторону. Ему стало ясно, что полагаться на сознание, целиком поглощённое борьбой с клаустрофобией, не следует. Телу вернулась увёртливость мангуста. И хотя расстрел передней ногой продолжался, оно скользящими сальстепами уходило из-под ступни.
   Нависнув над Дереком белой глыбой, Скалозуб зарядил ножной боковой в подколенный сгиб. Бедро точно пронзил разряд тока, принесший онемение. Дерек захромал и пропустил боковой справа. Глаз мигом затёк. Со слепу он не увидел кулак Тугуту, врезающийся снизу то в печень, то в челюсть. Удары валили с ног, и без того не прочных. Дерек шатался, вот-вот рухнет. Скалозуб гвоздил справа. Стойкий новичок его бесил. Кулак, что молот, рассёк бровь, отворил кровь. Лицо Рамсеса обагрилось, зато глаз приоткрылся. Выставив перед собой руки, Дерек пьяно затанцевал. Выглядел он нелепо, как монахиня в боксёрских перчатках.
   Заснувшая было, но жадная до зрелищ, публика оживилась: "Кончай его, Скалозуб! Убей эту мумию!", "Эй, фараон, падай в свой царкофаг!", "Скалозуб, наподдай ему в пах!", "Молодец, Скалозубчик!"
   Охочий до похвалы и рукоплесканий, Тугуту схватил Дерека за предплечье, вздёрнул его на бросок через бедро - швырнуть на канаты и покончить с увечным индейцем разом - но тот в последнюю наносекунду змеиным движением соскользнул с бедра, упал на колени. Скалозуб, вне себя, стал гвоздить локтём по ненавистному черепу, подбираясь всё ближе к его основанию - юнец явно не хотел лёгкой и быстрой смерти, нарывался, чтобы Тугуту сделал из него паралитика: что ж получай!
   В голове поверженного вместе с молниями сверкнула невпопад умная, взявшаяся невесть откуда (наверное, из бесед с кюре), фраза: "Битие определяет сознание... или бытие?... неважно". Фраза непонятная, но на его помутневший взгляд - верная. И сознание Дерека определилось, как нечто, хотящее сохранить себя в целости во что бы то ни стало, любой ценой.
   Отдёрнув мозжечок из-под завершающего удара, Дерек подхватил бьющего под колени и повалил на спину. Помост содрогнулся от тяжести павшего. А Дерек уже карабкался бить в монолитную кость подбородка. Скомкав его удар, Тугуту прижал юношу к себе. Акульи имплантаты впились в мякоть плеча. Дерек взвыл от боли. Он попытался оторвать от себя хищную голову, но пальцы соскальзывали с бритого потного черепа, пока не нащупали глазные впадины, надавили. Тугуту позволил пальцам войти по вторые фаланги, потом сжал мускулистые веки и с силой мотнул головой, ломая пальцы. Дерек вскрикнул. Тугуту рывком перехватил зубной захват ближе к его шее.
   Как сквозь вату, до Дерека доносились неистовые крики толпы. Заглушаемый криками, тренер Фарук, опёршись о помост беззвучно раскрывал рот - что-то советовал. Жизнь вытекала из Дерека с каждым зубным перехватом и скапливалась кровавой лужей под Скалозубом.
   Публика словно взбесилась и стала забрасывать бойцов тухлыми яйцами. Среди них мелькнуло что-то железное. Оно упало рядом с бойцами и тусклым штрихом засиротело в поле зрения Дерека. Он сфокусировал глаз - то была пилка для ногтей, брошенная, видимо, той блондинкой.
   Непослушные пальцы сгребли пилку. Скалозуб, тем временем, самозабвенно жевал его плоть. Ярёмная жила Тугуту, предвкушая победу, набухла. Пилка вошла в неё, как нож в масло. Горячий фонтанчик оросил лицо. Тугуту захрипел и разжал протезы. Дерек без сил откатился. Его сознание определило победу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

III

  
  
  
   Пляж Айбукерка в час сиесты справедливо считался местом покоя и безмолвия. Умолкает шум, гам и смех купальщиков, не слышно разносчиков снеди с их: "Рыба копчёная! Рыба! Кому рыбу?!", "Жаренные окорочка! Кому жаренные окорочка?!", "Хлебный мякиш! Кому хлебный мякиш?!" Гонки за крабами среди малышни прекращаются, а с ними и окрики зорких родителей; стихают удары пляжного волейбола, пляжного кумбио, пляжного панкратиона, а с ними и всплески восторгов; смирнеют волны, а с ними и бронзовокожие их ловцы-серфингисты - выброшенные на берег, они спят под навесами в обнимку со своими досками, будто ороговевшими акулами. Всё располагает к тому, чтобы соснуть часок-другой в тени под ракитой, пальмой, тамариндовым деревом, зонтом, тентом - под чем угодно, лишь бы в тени.
   В тот день немилосердно палило. Солнце отлило в кокиль неподвижной воды золотой слиток. Хотелось взять дрожащую зерцаловидную отливку двумя пальцами и с тонким звуком лопнувшей струны оторвать от подложки.
   Две прокопченные гребчихи - Дженнифер Антарес и Памела Родригес - неуклюже скребли по глади мокрыми оглоблями вёсел. Тонкие пальцы сжимали, отшлифованные поколениями мозолистых рук, рукоятки.
   Пора было возвращать лодку.
   Они причалили к пирсу, расплатились с прокатчиком и (туфли в одной руке, сумки с конспектами - в другой) сошли на берег.
   Возле пирса сидели в шезлонгах сынки модельеров и лениво тянули старый, как мир, диалог "Ты бы какую".
   - Я бы которую справа (это про Дженни).
   - Не-е, ты чё. Посмотри на неё - одета, как чмошница. Эти шорты, да в них пионеры в России ходили. Она донашивает. А этот мешок на плечах - чё это, футболка?
   ­- Да под ней вроде сиськи, торчком... От таких башню сносит конкретно.
   - Да чё тебе сиськи? У них у всех силикон с шестнадцати лет. Ты посмотри на другую: блузка приталена, декольте до пояса, юбка до середины бедра. А вырез! Ты посмотри, какой вырез! А идёт как! Ногу посылает вперёд от бедра, с подкруткой, что твой пропеллер. На тебя и не смотрит. Ты для неё - таракан.
   - Зато у правой ляжки бегуньи. А икры! Хорошо, когда такими тебя обхватывают, а ты сверху туда-сюда, как паровой поршень...
   - Очнись, старик, ляжки погоду в постели не делают. К тому же - на любителя. Жопа - другое дело.
   - Да у неё и жопа - твоей бы такую.
   - Такая моей не нужна. Что ей гвозди из стены жопой выдёргивать?
   - Ты ещё скажи, что такие губы твоей не нужны.
   - Согласен, рабочие губы.
   Третий в диалоге не участвовал. Он лениво жмурился, потом крикнул вслед:
   - Девчонки, айдате пивка.
   - Спасибо, мальчики, в другой раз, - обернулась Памела.
   - А чё сразу чуть что, так в другой раз! - завозмущался парень неискренне. - Чё впадлу пивка хлебнуть с нами?
   Девушки отошли довольно далеко от юношей, прежде чем решиться раздеться до купальников. Мешковатый, мышиного цвета купальный "комбинезон" Дженни был закрытого, полувоенного образца. Он надёжно скрадывал малейшие выпуклости и впадины. Купальник Памелы был (ах, как шикарно!) бесстыден: чёрно-атласные чашечки лифа не составляли одно целое с набедренными, сведёнными почти на нет, трусами; смуглый живот гол; пупок... так и просится... Дженни скатала катыш из жвачки и метким щелчком послала его в пуп - гол!
   Памела на гол не отреагировала. Она растянулась под солнцем и стала предаваться мечтам о богатеньком Ричи. И зачем ей эти занудные конспекты, коль скоро она выскочит за него замуж? Да даже, если и не выскочит, с такой внешностью, как у неё, с какой стати она должна сохнуть в латыни?
   Дженни уткнулась в конспект. Надвигалась их первая сессия в медицинском, а о чём думала Памела? - непонятно.
   Справедливости ради, надо отметить, что, как не пряталась Дженни в тени броской подруги под своим мешковатым купальником, как не рядилась в одежды серой мыши, а взгляды мужчин нет-нет удостаивали и её. И было непонятно, в чём тут дело: в том ли, что овалы ягодиц чуть более упруги Памелиных? в том ли, что линия талии-бедра чуть более строга и скрипична? в том ли, что ноги чуть более длинны (хотя, куда уж длиннее)? Возможно, причина была в том, что все эти рельефы, по отдельности незначащие ничего, кроме долгой и кропотливой племенной генетической лепки, в совокупности обозначали нечто большее. Что именно? Об этом и речь впереди.
  
   Происходила Дженнифер Антарес из семьи инженера-путейца Эстебано Антареса. Он-то и назвал девочку в честь первого английского ткацкого станка, который в свою очередь был назван его изобретателем именем дочери.
   От матери Дианы Антарес она унаследовала лицо Дианы Буше, бойкий, если не сказать, искромётный характер; от отца - мечтательность и небольшую склонность к драматургии.
   Диана Антарес умерла от чахотки в возрасте двадцати семи лет, оставив инженеру Дженни и Васко.
   Познав горе потери матери, нужду (запивший отец, потерял работу), девочка росла не сломленной, а бойкой, ответственной, твёрдой хозяюшкой, взвалившей на свои плечи ношу материнской заботы о брате Васко. На год младше её, тот, в отличии от сестры, рос лоботрясом, охочим до драк и игрушек. Вот только игрушки его были деревянны, а игры - только в доктора.
   Эстебано Антарес то и дело срывался в штопор запоя, перебивался случайными заработками.
   Так и жили.
   С возрастом игры детей изменились: Дженни с упоением погрузилась в учёбу, в игру на гитаре и в танцы; Васко пошёл по воровской лавочке - вместо школьных уроков, брал уроки у шпаны - учился курить, сквернословить, подличать, плеваться сквозь зубы, тырить монеты из сейфов и стрелять из револьвера по банкам на пустыре.
   Эстебано Антарес смотрел на стагнацию сына сквозь пальцы. Всякий раз на призывы Дженни приструнить его, отвечал шутливо: "Кто у нас главный по воспитанию?" И "главный по воспитанию" отправлялась в очередной раз на розыски блудного Васко, находила его в каком-нибудь кабачке, брала за воротник и тащила домой сажать за уроки. Васко покорно следовал за ней - для него она была сестра в законе.
   Не раз и не два, можно было наблюдать картину: девочка-подросток со строгим лицом Немезиды, засучив рукава, решительно тянет за собой брата, нет-нет отвешивая ему подзатыльники; русоволосый, ширококостный, высокий (на полголовы выше её) тот пытается обернуть всё в шутку - ему бы перед братками не опростоволоситься. "Ровно быка ведёт на привязи!" - гогочут они им вслед.
   Но ни ежовых рукавиц, ни сестринской любви Дженни не хватало, чтобы образумить брата. Едва только та - за порог, как Васко - снова к друзьям-хулиганам. Одно время зачастил было в боксёрский зал, и Дженни уже стала думать - вот братец наконец нашёл себя; и помечтать, как следует, не успела о восходящей звезде мирового бокса Васко Антарес (улыбается с плаката лучезарно, но скромно) - как нет, бросил, трудолюбия не хватило.
   Полученные навыки, Васко с удовольствием и ражем стал тратить, не отходя от кассы. Вот, где раздолье его кулакам-кувалдам - на улицах Карвелоса - города, раздираемого враждой молодёжных кланов издавна.
   Заполучив в свои ряды рослого, задиристого рубаку, клан полукровок стал ширить свои владения, тесня арабов, индейцев, негров, испанцев. Авторитет Васко взмыл вверх. Юнцов притягивало обаяние его щербатой, но доброй и такой простой улыбки. Распознав в нём своего в доску, они готовы были его заездить. А Васко тому и рад, ведь он происходил из породы гигантов с душой нараспашку, из тех, что мухи зазря не обидят (при условии, что она своя); такие вечно ищут чужака для бури, как будто в буре есть покой.
   А бури Карвелоса плодили уродов. Одним из таких был главарь клана испанцев Маркес по кличке Маркий. И действительно, всякого рода грязь к нему так и липла.
   Творя его, природа скосила подбородок и лоб, выпятила вперёд острые надбровные дуги, глазки сделала, напротив, - глубоко запавшими, на щёки и шею щедро набросала россыпи оспин, смраду изо рта придала множество полутонов, фигуру слепила грушевидной: при узких плечах, раздатый бабий таз.
   Как всякий урод, Маркий тяготел топтать в окрестностях вокруг себя всё доброе, чистое, светлое - особенно ростки женщин. А тут ещё и повод был - отплатить этому Васко за то, что тот сломал ему клык.
   Сестрой его Маркий заболел давно, с того самого дня, как увидел её на пляже. Тут же изошёл слюной и принялся обсмаковывать подробности: когда, где, как и с кем он росток растопчет.
   Произошло это во время весеннего карнавала, когда Дженни отбилась от стайки подружек и забрела в поисках брата на вотчину Маркеса Маркого.
   Час урода настал.
   Что с ней сделали в подвале, Дженни не помнила - всё было щадяще вытеснено в область бессознательного. Воспоминания начинались с момента, когда она очнулась под утро на пляже. Скрюченная болью, сердцевина её души утопала в какой-то мутной болотной водице.
   Сама ли она добрела до океана, или ее выбросили здесь из машины гиены Маркого?
   Рядом тяжело вздыхал океан.
   Она сняла с себя остатки бежевого платья, пропитанного их липкими следами, и шагнула в океан - растворить в нём своё утонувшее сердце. Но океан, всегда ей послушный, на этот раз не принял её осквернённое тело, не впитал её боль от расколотого надвое мира; отринул её от себя на берег вздыбившейся волною. Она заползла в грот - пристанище их детских игр - и съёжилась там жалким, вздрагивающим комочком.
   Васко узнал о случившимся, по обыкновению, позже всех и, найдя окаменевшую сестру в гроте, привёз домой. А после, холодный безумный и злой, отправился убивать Маркого. Когда полукровки на своих побитых бьюиках приехали в квартал Маркого; тот уже бежал из города, не дав делу чести свершиться.
   С той поры началось становление Дженнифер - "серой мыши". Не звенел колокольчик её смеха на улочках квартала, смолкли её песни под перебор гитары - то задорные и весёлые, то задумчивые и нежные - песни, собиравшие к ней окрестных парней; стих перестук её каблучков под ритмы сапотеадо и, быть может, навсегда.
   Отсидит тихо в школе, прошуршит незаметно по улице к дому, юркнет в "нору", хлопнет дверью холодильника, покухарничает - и мечтать. Мечтала о капитане Рее, который пригубит синеву из озёр её глаз и заберёт с собой, из этого города, беременного грехом и ненавистью.
   Боярдо Суарес - ранимый, изящный юноша - красивый до девичьих судорог той самой внутренней статью, которая отличает созревающих Художников - он, целовавший её следы на песке с детских лет, разбился лепёшкой о баррикаду её мечты. Ведь теперь она ждала Рея, и никакого иного капитана у неё не будет.
   Надо только дождаться. Стать невзрачной серенькой нескладёхой. Свои непокорные чёрные кудри она будет распрямлять и прилизывать льняным маслом, а на лицо оденет гримасу плаксивости с морщинистым лбом и кривой скобкой, сжатых до белизны губ.
   Бесчестие сестры, как обухом, ударило Васко. Он рывком повзрослел. Ветер в голове сменился порывами заботы о Дженни. Стал шевелить мизинцем в хозяйстве, а мозгами в школе (не в ущерб, конечно, разборкам с испашками); учил сестру "боксёрским штукам", лишь бы, пролегшая между её бровей, морщинка хоть на короткое время разгладилась.
   О Марком они старались не вспоминать. Со стороны казалось, что этот целиком картонный Маркес, без полутонов и разумных мотивировок, появился в жизни Дженни для того лишь, чтобы что-то в ней съёжилось, потерянно скуксилось, усохло, затаилось до времени, обернулось в подполье подсознания в свою противоположность.
   Школу Дженнифер закончила медалисткой и уже законченной мышью, сливающейся с серым фоном при малейших миграциях в её сторону юношей.
   Так и не дождавшись капитана Рея, уехала в Рино поступать в университет. Экзамены сдала блестяще.
  
   Наступили времена тяжёлой учебной рутины. Она с головой окунулась в новую для неё жизнь. По утрам - завораживающие лекции, вгоняющие в транс латинскими словами. После обеда - корпение в библиотеке, потом вниз - в цокольный этаж здания, где почивали на лавках проформалиненные "трупешники". Их искромсанная вдоль и поперёк плоть воняла до слёз резко. Дженни брала скальпель и, закусив губу, делала разрез по методу Краймса-Белла. Отделяла лопатку от грудной клетки и отворачивала наружу. Стволы плечевого сплетения туго перевязывала шёлковыми лигатурами и отсекала. Затем перепиливала пилой Джильи ключицу. Особенно хорошо получалось у неё выкраивать из кожи, клетчатки, фасции и мышц лоскуты. Она делала это пилящими движениями ланцета, идя из глубины к поверхности.
   Иногда, по воскресеньям, когда выдавался погожий денёк (то есть почти всегда), они с Памелой спускались по спиральной тропинке напрямик через парк на городской пляж Айбукерка. Там они, обложившись конспектами, подставляли свои, отполированные водой и ветром, тела солнцу. Глаза Памелы смеживались сразу, а глаза Дженнифер - через некоторое время; и она начинала грезить о Рее.
   Вот он стоит, опёршись о ванты, на борту его бригантины и, смеясь, машет ей рукой. "Дженнифер! Дженнифер!" - зычно зовёт он бархатным баритоном, блистая жемчужинами зубов. Его баки ещё кудрявее, чем у Элвиса, нос - точёнее носа Делона, подбородок - гранитнее подбородка истукана с острова Пасхи, а его...
   Внезапно чья-то тень падает на её раскрашенные изнутри веки, грубо вторгается в мир её грёзы. Бабочка дрёмы вспархивает и готова вот-вот исчезнуть за его краем. Дремлющая цепляется за соломинку сновидения, морщится, пытаясь гримаской стряхнуть контур грядущего. Но тень назойлива.
   Девушка приоткрывает веки, наблюдает за контуром сквозь ресницы. В свою очередь и он созерцает Дженни искоса: будто бы смотрит вдоль линии прибоя, но сам так и гложет её углами глаз, так и жгёт их углями.
   Ряха контура, как и повадки, вылеплены грубо и наспех из местной красноватой глины. Скорее всего - индеец, а если и кабоклу, то разбавлен белой глиной всего чуть. И с такой ряхой он хочет, конечно же, затесаться в их девичий ряд. Думает, он неотразим в своих чёрных арийских ботинках, в чёрных с отливом бриджах, матово-чёрном казимировом пиджаке с десятком карманов, и в белом сомбреро. Неотразим, как же! Необратим! Необратим в своём тупом мужицком шовинизме! Думает, раз природа потратила на него столько плоти, то протягивай руку и бери, что хочешь. И нет рядом Рея, способного защитить и помочь. Вот уставился! Чего ты пялишься, скажи на милость?
   От мужского блудливого взгляда ей, как всегда, хотелось сложиться внутриутробно, сунуть голову между коленей, ещё лучше воткнуть её по-страусиному в песок, а там - будь что будет. Она резко села, обхватив руками колени, и встретила его взгляд колко, исподлобья. И столько в ней было ехидства, враждебности, страха, что парень - а это был он - пришёл в замешательство, стушевался.
   Высокая колода его фигуры пришла в движение: черты лица заходили ходуном, выражая раскаяние и желание исправиться; не получив прощения, он носком ботинка принялся поковыривать песок, пальцами - теребить пуговицы, взглядом - рассеянно шарить по сторонам. Теперь в сторону Дженни он с переменным успехом старался не смотреть, всем своим видом выражая собачий стыд за содеянное, пусть она только позволит ему расположиться здесь.
   Но, как бы он не вилял, та была начеку - знала, что все эти ужимки входят в арсенал любого завалящего насильника-профессионала. Да, и вот эта беззащитная детская улыбка... Дженни ударила в неё "оскалом пантеры" как следует. Улыбка зависла. Парень поник, отвернулся, заковылял от неё прочь, остановился в нескольких метрах, разделся и скорбно побрёл к океану. Всё в нем - от безутешно бугрящихся валунов спинных мышц до согнутых под трагическим углом голеней - выражало горечь потери внезапно найденного сокровища.
   "Ах, какой артист пропадает", - подумала Дженни вдогонку "насильнику".
   Вода с жадным шипением поглотила очередное горячее тело. Ещё одна мокрая макушка поплыла от берега.
   Рядом томно потянулась Памела, сквозь дрёму наблюдавшая за миграциями парня. Её женские инстинкты, отягощённые видениями богатенького Ричи, ощутили "просто отпадно" гравитирующую мужскую массу.
   - Ты мне так всех парней распугаешь, - протянула девушка.
   - Странный он какой-то, - сказала Дженни и собрала конспекты. - Ты идёшь?
   - Что уже? Да брось, Жени, давай ещё поваляемся.
   - Валяйся, я пошла.
   И девушка поспешила убраться по добру по здорову с пляжа, на ходу занося парня в таблицу уродов, маньяков и прочих бастардов. Неужели из-за таких ей придётся расстаться с океаном и солнцем?
  
  
  
  
  
  
   Как ни мимикрировала Дженни под окружающий серый ландшафт, как не старалась слиться заподлицо с полом её комнатки, которую делила с феерической Памелой и чопорной Пруденсией Ксиус, а мир мужчин-таки вновь на неё покусился.
   Хулио Бонсалес - избалованный отпрыск коменданта женского общежития - чувствовал себя в нём едва ли не хозяином. Вне общежития это был неприметный бесцветный неосязаемый юнец с верхней губой, отороченной жиденькими усишками, то и дело увлажняемых хроническими соплями из тонкого носа, выступающего из лица узким равнобедренным клином; возле носа кучно сидели небольшие, словно поражённые ржавчиной, глазки. Но внутри общаги он преображался: прилизанная соломка на голове взъерошивалась гребешком, черты лица приобретали небрежную солидность вельможного пана, в манерах появлялась развязность, в походке - озабоченность петушка, идущего "потоптать своих курочек". Двери в комнаты бедных девушек из глубинки он открывал пинком. Страх и нужда делали их сговорчивыми.
   К Дженни он подкатил в гладильне по своему обыкновению сзади, грубо облапив и давая понять, что оказывает честь её провинциальной серости и, если она до сих пор вошкается со своей честью, он, так и быть, поведёт себя рыцарем и возьмёт её сзади: "Нечто мы без понятия". Дженни во все эти тонкости вдаваться не стала. Вывернулась из объятий ужом и так врезала кулаком ему в нос, что тот хрустнул, и непересыхающий поток соплей окрасился киноварью. Ошеломлённый и оскорблённый отпором, Хулио схватился за нос.
   - Ты чё, дура, совсем охренела? - тоскливо спросил он, хлюпая носом.
   Кровь капала на кафель.
   Дженни сурово и молча замахнулась раскалённым утюгом. Лицо заострилось, передние зубы из жемчужин стали резцами, чёрные локоны вздыбились - точь в точь пантера перед броском. Бонсалес попятился к двери, бурча:
   - Рехнутая, рехнутая совсем... - и оказавшись в безопасном отдалении, выкрикнул зло: - Не хочешь - заставим! Не можешь - научим! На конвейер тебя поставим, сука... Будешь...
   Дальше Дженни не слушала, бросила в него утюг. Бонсалес, нагнувшись, выбежал в коридор и вымётывал угрозы и ругань оттуда. Дженни же подобрала утюг и, остывая, продолжила глажку. В свои семнадцать девчоночьих лет нечто подобное она уже слышала.
   Бонсалес до времени скомкал в себе обиду отверженного. Мало того, что девка сломала ему нос, она ещё и унизила его, нанесла урон его чувству хозяйчика. С таким трудом взращенные в стенах общаги повадки альфа-самца, треснув, пошли ко дну. Попробовал было поднять их на уже объезженных, но девушки уже почувствовали в нём слабину и по примеру Дженнифер посылали его подальше. На месте утопленных повадок альфа-самца он стал сеять планы мести.
  
   Единственный парень в её группе, который не презрел её мышковатости, был Ян Юм. Высокий, по-бабьи полноватый, с чуть приплюснутым белым лицом, выходец из семьи беженцев из России попросту не замечал её навязчивой мании стать невидимой для мира мужчин. Для него она была чудачкой-Дженни, дни напролёт корпевшей над учебниками и трупами. Там в анатомичке над рассечённой ноздревато-синей печенью и завязалась их дружба, вполне понятная опытному глазу студентов: что он, что она были не от мира инь-янь.
   За высокий рост и косую плечевую сажень его окрестили Голиафом. Дженни и Голиаф стали неразлучны на лекциях, вместе обедали, вместе сидели в библиотеке, вместе давали клятву Гиппократа, вместе вечерами чопорно прохаживались по аллеям Грин-парка.
   Дженни восхищала его увлечённость медицинским делом. Об этом Голиаф способен был говорить часами, неуклюже жестикулируя белыми громоздкими руками. От медицины он часто переходил к воспоминаниям родителей о своей родине. Его руки находили покой в карманах, а взгляд делался мечтательным и суровым, как Россия, где шесть месяцев в году идёт снег, и улицы заметает настолько, что к дверям роют норы; мороз же такой шибкий, что трескаются деревья, и с них ледяными градинами падают мёртвые комочки птиц; где люди спасаются от холода водкой (русская кашаса), банькой и балалайкой; по утрам они выкапываются из своих горниц (красивое слово), опрокидывают чарку (ещё одно) водки и бредут делать в подземных заводах ракеты.
   - Зачем им ракеты? - спрашивала Дженни.
   - Не знаю, - пожимал плечами Юм. - Наверное, чтобы соседи не посягали на их территорию.
   Дженни задумывалась. Ей казалось нелепым посягать на столь стылые земли.
   - А может, - говорил Голиаф, - такой климат вырабатывает в людях инстинкт бродяжничества, побуждает их куда-то стремиться в поисках тепла и солнца. И этот, закалённый ветрами и стужей, народ разбрёлся от моря до моря, а дальше уже некуда, только вверх на ракетах, на другие планеты, а там ещё хуже, ещё суровее, и так без конца - всё дальше и дальше.
   - Наверно, их потомки достигнут звёзд, - говорила Дженни, запрокидывая голову к созвездиям.
   - А наши будут лежать под пальмами и кричать - хлеба и зрелищ, - рубил Голиаф крупной рукой воздух, возвращая Дженни на землю.
   Она садилась на траву и прижималась спиной к бугристой коре граба. Ян опускался рядом.
   - Слышала о боях саго-саго среди калек?
   - Да. Ужасно. Почему это не запретят?
   Ян Юм пожимал плечами.
   - А кто? Чиновникам это выгодно. Рука руку моет и греет. Международные организации все, похоже, замаслены. А самим инвалидам только это, возможно, и надо - умереть достойно, сражаясь на ринге.
   Спелые губы Дженни мученически ужимались. Между бровей пролегала складка принятия решений.
   - Ян, я хочу это увидеть.
   Юм недоумённо вскидывал на неё водянистые глаза.
   - Зачем?
   - Мне надо...
   Они договорились встретиться завтра в половине восьмого возле почтамта, где по слухам слоняются проводники в кожаных куртках.
  
   На следующий день они определили проводника без труда. Долговязый, патлатый, с деревянной серьгой в ухе, в чёрной кожаной сбруе, тот сидел на ступенях крыльца. Попыхивая контрабандной беломориной, он согласился их отвести за пятёрик.
   По узким, кривым улочкам они углубились в квартал Икитос. Чумазые, с рахитически вспухшими животиками, дети протягивали, сложенные горсткой, ладошки: "На хлебушек, тётя, подайте на хлебушек, дяинька". И Дженни, раздав всю карманную мелочь, подумала с горечью, что ведь эти дети - живой материал для мясорубки завтрашних боёв, которые поглотят, переварят, затем извергнут их искалеченные тела. "Не хлебом единым..." - разгонял проводник детишек пинками. Она с неприязнью посмотрела на мерно раскачивающуюся серьгу в отвислом ухе. Всё в нем - и серьга и ухо и папироска в брезгливо кривящихся губах - всё это было, будто грязное гнилое исподнее их страны.
   - Пришли, - сказал наконец хлыщ, подводя их к обитой жестью ничем не примечательной двери. - Гони пятёрик.
   Ян Юм так и сделал. Дверь без промедления отворилась. На пороге стоял привратник, ряженный в полицейскую форму. Он привычно и на скорую руку ощупал их на предмет оружия детектором металла. Не нашёл ничего, кроме тупой вшигонялки в заднем кармане Яниных джинс, но осмотром остался доволен и сделал приглашающий жест.
   Они ступили под своды сырого и сумрачного коридора, приведшего вместе с неразговорчивым коридорным, слупившим к тому же с них четвертак, в недра дома. Оказалось, что те были выдолблены в угоду кровавым зрелищам. По сотам квартирок прошёлся отбойный молоток, сокрушив стены, обрушив межпотолочные перекрытия. Они и теперь щетинились во внутрь полости неровно обрезанными прутьями арматуры. Обнажившиеся ячейки былых квартир были полны зрителей. Сейчас их взгляды сходились в одном - в центре полости, где на высоком помосте высвечивался прожекторами квадрат ринга. Как и описывала жёлтая пресса, вместо канатов его обтягивали жуткие жгуты колючей проволоки. Рядом с помостом серела прямоугольная будка с аляповым, выдержанном в лубочном стиле, рисунком на дверце: череп, а над ним зигзаг молнии. От будки к проволоке ринга тянулся толстый розовый кабель. Кроме трансформатора, ринг окружали ряды высоких кресел. Сидевшие в них, господа были страшно далеки от народа в ячейках, завистливо и зло ловившего блики от лысых, натёртых дорогим парфюмом, черепов. Картину завершали чадящие факела, воткнутые на нижнем уровне в стены. Дым от них, оставляя налёт на лицах зрителей, поднимался к стропилам крыши и вис на них плотным, почти осязаемым облачком.
   Протиснувшись сквозь строй зрителей, Дженни и Голиаф взглянули на ринг с высока. И вовремя. Там уже человек в сюртуке, заняв центр квадрата и приставив жестяное орало ко рту, представлял сагосагистов.
   - Тони Тодеуш - восходящая звезда клана Тодеушев выходит сегодня против чемпиона улиц Авенида-Ранья и Руа-Жуакима, выходит против старика Педро по кличке Тремор, выходит против легенды ринга увечных, выходит... ну и так далее...
   Дамы и господа, основное правило нашего ринга - это отсутствие всяких правил. Можно всё: кусаться, ругаться, душить, издеваться, пускать пыль в глаза, рвать ноздри, бить лежачего, бить в пах и куда угодно, пропускать по противнику ток, глумиться над его трупом, ну и так далее... Всё можно! И всё это - ради вас, уважаемые сеньоры и дамы!
   Победитель этого боя получает десять тысяч зелёненьких (толпа завистливо взвыла - никому неизвестный Тодеуш казался ей лёгкой добычей), проигравший - достойные похороны. Делайте ваши ставки, господа!
   По мере того, как человек в сюртуке горланил в орало, соперники медленно появлялись в ринге: лючки в противоположных углах ринга распахнулись, зажужжали подъёмники и под их жужжание синюшные макушки - одна другой краше - стали подниматься из подвала. Сверху казалось, что макушки принадлежат тактическим ракетам - таким же неумолимым безжалостным и дымным. Но, как только появились, подсвеченные снизу, лица, иллюзия развеялась. Дело в том, что лицо Тони Тодеуша, вне ринга вне всякого сомнения красивое, обезображивал испуг. Лицо напротив - лицо старика Педро - выражало бесконечную усталость от жизни с её изнурительными голгофами и дешёвыми спецэффектами. Какие-либо другие эмоции, если и были вмурованы в это грубой лепки лицо, то их прикрывала лепёшка носа и толстые, все в кантиках рассечений, надбровные дуги.
   Оба были одеты в одинакового цвета и размера трусы. Но если на астеническом теле юноши, трусы свисали до колен приспущенным флагом, то на массивной заднице старика сидели в обтяжку. Кроме красных трусов, тела гладиаторов облегали бурые, шипованные налокотники, наколенники и кастеты.
   Сагосагисты поднялись в полный рост. Клацнул рубильник. Мигнул свет. Канаты запахли озоном. Полуголый японец бухнул колотушкой в бубен. Столбы ринга выплеснули форсы охряного пламени. Калеки стали сближаться: Педро, подволакивая протез правой ноги; Тони, придерживая ладонью, бьющуюся в нервном тике, щёку.
   На пятой секунде юноша стал осторожно обходить старика справа, должно быть, хотел бесхитростно напасть на него сзади. Ветеран снисходительно поворачивал в его сторону корпус, используя ось деревянной ноги.
   Внезапно красивое лицо Тони отразило гамму пораженческих настроений и, кривя рот в крике отчаяния, юноша бросился головой вперёд. Он метил, видимо, противнику в пах, но не попал (тот слегка присел), и макушка воткнулась выше. Тремор навалился на щуплое тело, приобнял, защемил шею локтевым захватом и стал мерно всаживать свинги в открытый бок. Юноша вскрикивал и вслепую месил кулаками воздух, пытаясь зацепить стариково лицо.
   Толпа вокруг Дженни и Голиафа неистовствовала. "Эй, Тони, не мельтеши так кулачонками, а то от ветра у Тремора будет насморк!" - надрывался рыжий ирландец слева, плюя вниз на лысые черепа, будто в колодец. Каланча-негр сзади, прижав громадные кисти к бочкообразной груди, гудел протяжно и басовито что-то нечленораздельное. Ему вторил, притиснутый к Дженифер сбоку коротышка-китаец, вторил мелодичными писками. Другой, сунув два пальца в рот, свистел заливисто, словно былинный соловей. Третий кричал: "Вдарь ему Тремор! По печени ему! По печени!!"
   А в эпицентре бурлящего амфитеатра старик разделывал под орех юношу: мозжил кастетом поясницу, сдавливал предплечьем горло, - как мог приближал развязку. Скоро спина Тони забагровела. По трусам разлилось неправильной формы пятно. Юноша перестал переминаться с ноги на ногу, перестал вскрикивать после каждого удара. Казалось, он смирился. Ноги его обмякли. Лишь силок сильных рук Тремора держал его на весу.
   В лучах прожекторов и славы лицо старика обратилось к публике. В глазах вопрос - добить или миловать? А в ответ - взрывы яростных воплей "Добей!" и лес больших пальцев, направленных вниз.
   Лицо Тремора на миг посерьёзнело, и он почти по-отечески бережно положил кисти: одну на затылок Тони, другую на подбородок и...
   Народ, жадный до звуков (не только до зрелищ), стих. Ради этой мелодии они готовы были секунду помолчать. И в наступившей гробовой тишине коротко, на грани слышимости, раздался хруст ломаемых позвонков.
   Толпа вскинулась вновь реветь и буйствовать. Старик бросил через себя, ставшее тряпичным, тело на проволоку. На потребу публике над трупом полагалось ещё глумиться. Повиснув на канатах, труп, будто в угоду ей, конвульсивно затрепетал, извергнул изо рта кровь и пену... И всё кончилось.
   Дженни зажмурилась. До последней секунды она надеялась, что всё это - розыгрыш, нелепый спектакль, потешная борьба, как в тех американских шоу; и вот-вот артисты перестанут ломать друг друга, пожмут руки и, улыбаясь, разойдутся. И теперь девушка закрыла уши, спрятала лицо в складках куртки Яна.
   - Пойдём отсюда... пойдём отсюда... - зашептала она немеющими губами, потянула его за рукав.
   Один из китайцев, улыбчивый, как Мао, со знанием дела похлопал её по плечу.
   - Твоя делай неправильно ставку. Твоя проигрывай и плакай горько-горько, слезу пускай. Твоя прогорай дотла. Моя твоя понимай, немножко денег давай. За это делай со мной мало-мало инь-янь.
   Дженни отшатнулась от китайца, и они с Яном бочком-бочком стали протискиваться к выходу.
   Точка кипения толпы была пройдена. На этажах вспыхнули драки. Вокруг Дженни и Голиафа замелькали кулаки. Под шумок на ринг выскочили половые. Один стал сноровисто скоблить пол скребком и щёткой. Два других зацепили крюками тело и поволокли к провалу люка - впереди Тони ждали достойные похороны. Зазывала в сюртуке и с оралом восхвалял следующую пару - гвоздь программы сегодняшнего вечера - неких Рамсеса и Тугарина. Разогретые кровавой баней, зрители ломились к окошкам тотализатора.
   Полураздавленные Дженни и Голиаф выскользнули в коридор, прошмыгнули мимо лихорадочно совокупляющейся парочки и бросились к выходу.
  
   В ту же ночь, увиденный Дженни, кровавый ужас сорвал с неё покровы "серой мыши". Она села писать гневные письма в газеты, журналы, инстанции, международные фонды, призывая прекратить это варварство. Подбила сокурсников на митинг возле мэрии. Два часа кряду они размахивали транспарантами и обличали власти в потворстве теневикам, наживающихся на низменных страстях, обвиняли чинуш в бездействии, в безволии, в продажности, наконец - в тупости. Митинг разогнала охрана здания.
   Дженни засела за листовки, в которых высмеивала грубые эмоции плебса и нахрапистость тех, кто за этим стоит. Доводила циничную идею боёв инвалидов до абсурда: "...и почему бы тогда вам не устраивать бойню без правил среди беременных женщин? Делите их не на весовые категории, а по срокам беременности. Борьба женщин на сносях доставит вам куда больше удовольствия. Пусть они на потеху вам возятся на ринге и вышибают друг из друга младенцев! Крови будет больше в два, а если вам повезёт и в утробе убитой матери будет двойня, то и в три раза больше! Делайте ваши ставки, господа! Наслаждайтесь!"
   Они отпечатывали листовки в типографии университета и расклеивали по ночам с отрядом студентов.
   Через три месяца её активность была замечена заправилами ринга. Всерьёз раздражённые, они надавили на людей в деканате и прилежную студентку отчислили за хроническую неуспеваемость, пьяные дебоши в общежитии, незаконную эксгумацию трупов и ещё ряд мелких преступлений. Затем посулили девицу и деньги её недругу - Хулио Бонсалесу, чтобы тот её привёз в назначенное место.
   И когда, оглушённая отчислением, Дженни собирала в своей комнате сумку (вот-вот должен был подойти Голиаф и проводить её на вокзал), юнец нагрянул. Его, ржавые глазки обежали комнату. С хозяйской развязностью он подошёл к зеркалу и стал трогать переносицу.
   - Что тебе надо? - холодно спросила Дженни. - Зачем ты пришёл? Уходи. Дави прыщи где-нибудь в другом месте.
   Гундя под нос мотивчик "Ах Мери, родимая Мери, увидеть тебя суждено?", он нарочито рассматривал со всех сторон кривенький шнобель, потом вдруг озлился, подался к ней, тыча в свой нос и крича:
   - Видишь, что ты мне сделала! Видишь! На меня теперь ни одна девка не смотрит! Чё молчишь, падла?! Я к тебе со всей душой, а ты мне хрясь, сука, справа!
   Дженни, бледнея, встала. И Хулио бросился на неё. Она встретила его прямым ударом, но он был готов к отпору: поднырнув под кулак, налетел, опрокинул, подмял. Они шумно завозились на полу, опрокидывая стулья. Дженни сжала его поясницу ногами, он неумело пытался сдавить ей горло. Наконец девушке удалось высвободить руку, и она стала бить в уязвимый нос. Отшатнувшись, Бонсалес поднялся. Шнобель кривился в другую сторону.
   - Сука, чуть что сразу в нос!
   Тяжело дыша, Дженни встала, но не успела увернуться от толчка в грудь - выпала в распахнутое окно, во внутренний дворик общежития.
   Три этажа, перед падением спиной на кучу щебня, промелькнули слишком быстро: она не успела в мгновение ока окинуть свою жизнь. Увидела лишь Рея. Он стоял на палубе. Она кренилась и погружалась в море. Его глаза были печальны, а гвоздика в петлице поникла. "Прощай, Рей..." - прошептала она перед ударом о щебень. Наступило свидание с тьмой.
   Тело Дженни обступили: прачка, незаконно развешивающая во дворе бельё, дворник и пудель.
   Хулио Болсалес, парализованный содеянным, некоторое время наблюдал из окна, потом вскинулся, бросился из комнаты по леснице вниз, перепрыгивая через ступени, выбежал во двор, растолкал прачку и дворника: "Что с ней? Что с ней? Я отвезу её в больницу!"; отнёс её на руках в свой форд и гнал, гнал, гнал, пока далеко за городом не очнулся, не спохватился: "Куда же он едет?", не свернул в просёлок.
   Его обступила тишина, оставившая его наедине с Дженни и мельтешащими мыслями: "Что же он наделал? Что же он наделал? Куда девать труп? Зарыть здесь... или..." Он оглянулся на лежащее на заднем сидении тело: бледное лицо; из уголка губ тёмная, почти чёрная кровь капает на бархат сидения. "Красивая... Какая же эта сука красивая... Даже теперь... - он в сердцах саданул кулаком по рулю. - Не будь она такой бешенной стервой, они могли бы отлично поладить на вилле папаши... Но может?..." Он протянул руку, сжал её запястье. В артерии теплился пульс. Пульс! "Отвезу её тому малайцу, что заплатил мне, авось она оклемается". Он принялся судорожно вдавливать кнопки сотового.
   - Диего... Это Хулио... Да она со мной... У меня в машине... Куда везти?
  
   Сознание Дженни с трудом протиснулось из темноты в реальность на третьи сутки. Девушка разлепила веки. На сером полотне потолка висела опутанная паутиной лампочка. Чёрный, мохнатый паук шевелил, замотанную в кокон, бабочку.
   "Где я? - она с трудом повернула голову: сырые бетонные стены без окон; в углу возле массивной железной двери - одинокие ржавые утка и столик. - Я в психушке?"
   Она попыталась подняться. Правая половина тела не слушалась - была, как прикована к нарам. Дженни вскрикнула от боли в спине и до рези в глазах всмотрелась в потолочного паука, вонзившего мандибулы в бабочку; потом зажмурила веки - она поняла, где она. Во впадинках глаз задрожали слезы. Жить не хотелось смертельно ни минуты! ни секунды! Кричащее сознание скользнуло в спасительный сон.
  
   Её разбудил скрип отворяемой двери. В комнату вошёл силуэт с подносом. Она всмотрелась в расплывчатый блин лица - Хулио! И когда он приблизился, выбросила послушный левый кулак в направлении мерзкого лика. Бонсалес легко перехватил её слабую руку.
   - Вот тебе раз? Никак ты мне не рада? А ведь я тебя спас, падла. Да, да, от дворника спас. Он был очень тобой недоволен - валяется тут хрень всякая. Хотел тебя убрать уже, да я подоспел, соскрёб, - и Хулио засмеялся, по-крысиному выставляя вперёд верхние ветхие зубы и попискивая. - А ты чё такая смурная лежишь, Дженни? Ну ничего, доктор щас тебе укольчик поставит, развеселишься.
   Бонсалес занёс шприц, навалился на девушку, вонзил иглу в вену парализованной руки.
   - Вот так, лежи теперь, жди прихода. За калек заступалась? Сама теперь калека. И будешь за дозу их дубасить... а хозяев ублажать.
   На Дженни нахлынули волны тепла и покоя.
   - Чё разулыбалась, блядина? Захорошело? Щас тебе доктор клизму поставит, ещё лучше захорошеет. А то ведь пять дней уже, как...
   Бонсалес что-то с ней делал. Что-то мерзкое, отвратительное, стыдное - то, что сознание уже отработанным движением посылало в подвал.
   Да это было и не важно.
   Дженни уже стояла на цыпочках на самом кончике форштевня Реева клипера и, раскинув руки реяла над тугими, принизанными лучами заходящего солнца, валами. Сзади стоял Рей и нежно поддерживал её за талию. Впереди высился остров, окаймлённый белой оправой прибоя. Остров капитана Рея. Из опуши леса вздымались скалистые гребни, кои венчали острые башенки замка.
   Потянулись тоскливые дни (или ночи?), когда Дженни пробуждалась в сырой и серый мир камеры, оправляла лохмотья одежды, сбрасывала с табуретки плошку с баландой и погружалась в оцепенение, полное нетерпеливого сосущего ожидания "волшебного" шприца, возвращающего её на клипер. И как только в проёме двери появлялся с блудливой, проказливой ухмылкой придаток шприца, Дженни брала парализованную левую руку и протягивала ему, чтобы скорее вернуться к Рею.
   Так миновали недели. Дженни таяла. Бонсалес почти потерял интерес к её скелетику. Однажды, проснувшись, она обнаружила рядом с нарами капельницу, и у неё едва хватило сил вынуть из вены иглу.
   На следующий день она пришла в себя и, не открывая глаз, поняла - в камере кто-то есть. Не Хулио. Нет. Того бы она узнала по запаху. Этот кто-то вздыхал тяжело, как океан.
   Потом её подняли чьи-то крупные, сильные руки и прижали к широкой груди. Такие руки и такая грудь могли быть только у Рея. "Рей! - прошептала она, не размыкая век, чтобы не выпасть из грёзы. - Ты спасёшь меня?" Ответом была крадущаяся поступь по коридорам, вскрики и хруст костей охранников, попавшим под пяту Рея; и Хулио... да, да - Хулио (она бы узнала этот гнусный вскрик из тысячи); и был неровный дёрганный бег-полёт по мокрому, ночному лесу.
   Пропасть времени её опускали в какую-то тёплую пропасть в верёвочной люльке. Покачивания убаюкали её, и она, улыбаясь, уснула.
   Проснувшись, Дженни не сразу узнала в, склонившимся над ней, юноше "маньяка" с пляжа.
   - Ты? - слабо и разочаровано выдохнула она. - А где же Рей? Он придёт скоро?
   - Не знаю, - пожал плечами парень. - А кто такой Рей?
   Дженни спохватилась - иллюзорный шкипер перекочевал в явь - а ведь это безумие, и поправилась:
   - Неважно... может... ты мой Рей...
   Парень печально замотал головой.
   - Я Дерек.
   Девушка огляделась. Она лежала под пледом на бумажной подстилке внутри, вырубленного в толще известняка, склепа, освещённого тремя восковыми свечами. Выход обрывался вертикальной штольней, залитой сумеречным светом. Тёплый ветер, идущий снизу, раскачивал верёвочную лестницу.
   - Поешь, - сказал Дерек, протягивая ей связку бананов. - А я схожу, куплю тебе одежду.
   Он запустил под неё руку и вынул несколько мятых бумажек.
   - Рей, только не долго...
   - Хорошо, только я Дерек.
   Когда он взмыл вверх по верёвочной лестнице, Дженни ощупала подстилку - то были грязные, мятые деньги.
   Рядом, в углублении скалы высились аккуратные стопки книг. Она разобрала надписи на корешках: учебники физики, биологии, анатомический атлас, астрономический вестник, словарь, Библия. Всё это никак не вязалось с образом пляжного бастарда. Да, он сильно изменился со времени их встречи. И всё в нем - от ряхи до внутренней сути - каким-то волшебным образом преобразилось, облагородилось!
   Надкусив банан, Дженни заснула сном спасительным, крепким, возвращающим силы.
  
   На исходе шестых суток у неё началась ломка.
   - Рей, Рей, - умоляла она его слабым голосом. - Вколи мне дури.
   Дерек откладывал "Физиологию человека" и внимательно смотрел на неё. Ему уже были знакомы эти симптомы. Мальчишкой он как-то раз наблюдал за припадками Моны - крохотной проститутки, бежавшей из притона дядюшки Дюка; тогда его заставило подглядывать за девочкой паскудное любопытство, как если бы она была букашкой, что валится по склону песчаной воронки в рот муравьиного льва. Но сейчас всё было иначе. Объяснить себе - почему, он не мог. Впервые чьи-то страдания доставляли ему беспокойство и какую-то мутную фантомную тоску.
   По правой стороне тела Дженнифер пробегали судороги. Её лицо искажала гримаса боли.
   - Боже, как больно! Как больно и холодно! Дерек, дай дури! Дай дури, Дерек! Не будь таким гадом!... А то я умру...
   Он подвигался к девушке и бережно подтыкал одеяло, промокал со лба пот, укрывал вторым пледом. Она бранилась, плевалась и пыталась укусить его руку. Потом её бил озноб. На недолго её отпускало. Снова она принималась тихонько канючить и хныкать.
   Дерека разрывало. Он не мог более часа смотреть на её страдания. Когтистые твари внутри драли в клочья бронежилет, одетый на душу. Дерек вскакивал, вскарабкивался по лестнице на поверхность и уже на бегу за дурью в квартал Икитос думал: "Как же она там одна?" - и бежал обратно. И так всякий час, пока не застал её у самого края пропасти. Опираясь на левый локоть, она сумела подползти к обрыву. После этого он сидел на часах возле её ног неотлучно, не смыкая глаз. Нёс вахту евнуха.
   В то утро (он сбился со счёта какое) его сморило. Чугунная голова, устав расточать в темноту кивки, без сил опустилась между колен. Он скрючился на пороге их склепа, в то время как сумеречный рассвет облицовывал туманом стены штольни.
   Его разбудил её шёпот. Он вскинулся - да, она что-то шептала ему. Шептала и манила к себе белым призрачным пальцем. Он подполз, наклонился, приблизил ухо к её губам. "Рей, милый Рей..." - вот что он услышал. Кончики её пальцев слепо и ласково прочитали страницу его лица. Сухие губы тронули щёку, умудряясь без звуков сказать то, что требует много слов.
   Дерек замер: никто за его неполные двадцать лет не целовал, не гладил его лицо - только били, стараясь сравнять его черты; и никто не называл Реем. В глазах защипало. Горло сдавило, как если бы он попал в железный захват Тугарина. Свод из бронебойных листов, защищающий его внутренний мир от вечно опасного внешнего, внезапно прохудился. В прорехи устремились водопады и наводнили его глаза. Он прижал их к её ключице - такой хрупкой, что казалось даже глаза могли раздавить её. Он сдавленно застонал от жалости к такой её хрупкости и наводнил слезами две нежные впадинки. Тонкая девичья кисть опустилась на ёжик затылка, стала гладить. От этого нервы его ещё больше размякли, аксоны стали никчемными, не способными провести сигнал "сражаться", спустись в эту секунду внезапно в пещеру наёмники Пия. Всё, что он мог сейчас - прикрыть отрезанным ломтём своего тела (а именно это произошло девять лет назад на пляже - его отсечение от мира любви и людей), прикрыть её тонкий прозрачный отрезанный ломтик. И он вытянулся рядом с ней.
   Её зрачки расширились. Всё для неё ровно осветилось прекрасным и радостным светом. Даже та летучая мышь, повисшая на потолке - единственный свидетель её слёз - даже она стала ослепительно белой. И ради этого света, ради того, чтобы вот так - прикасаться к её капитану Рею (как бы не называл себя парень, а это был Он!) и утешать: "Теперь мы вместе... и не такие уж мы теперь и отрезанные..." - ради всего этого она готова была принести себя в жертву: стать вещью Бонсалеса и упасть спиной на кучу щебня ещё раз.
  
   Он поднял её в люльке наверх. Устроил ей ложе под кроной раскидистого тамариндового дерева. Обложил со всех сторон мандаринами.
   Она блаженно жмурилась. Сквозь прорехи листвы её лицо ласкало солнце. Сколько времени она его не видела? Месяц? Год?
   - Рей, как ты нашёл меня?
   - Думал, никогда не найду тебя. Как тут Фарук мне говорит - отнеси дону бигуди. Он их на бороде всегда закручивает. Я и пошёл. А как в дом вошёл, бигудишки прислуге отдал, сам вниз. Там тебя нашёл. Охранников пришлось положить. Один был чернявый, прыткий, с пистолетом лез. Ему стул в рожу бросил. В шнобель, кажись, попал. Он ещё больше обиделся. Пришлось ему шею слегка поломать.
   Дженни задумчиво переломила ветку, потом спросила, лишь бы оттянуть неизбежный ответ.
   - Ты работал посыльным?
   Дерек покачал головой.
   - Дрался в ринге?
   Дерек кивнул.
   - И... убивал?
   Дерек тяжело вздохнул.
   - Когда просили...
   Они долго молчали.
   - А дальше, Рей? Как мы будем жить? Мы оба калеки. Нас ищут полиция и люди этого... дона.
   - Будем жить здесь.
   - Здесь? Долго ли?
   - Пока ты не встанешь на ноги.
   - Рей, на обе я уже никогда не встану.
   Дерек посмотрел на неё: бледная, на лице ни кровинки, чёрные круги под глазами, и высохла, как орхидея в темнице - кожа да кости. Чтобы скрыть свои благоговение и робость, он грубовато взял её за плечо.
   - Повернись.
   Она тут же сжалась мимозой.
   - Зачем, Рей? Ведь ты же мой Рей?
   - Ляг на живот.
   - Нет, Дерек, не будем, не надо! - в голосе мольба и слёзы.
   Он положил её на живот, задрал мешковатую рубаху. Его сильные, тупые пальцы принялись деловито ощупывать позвоночник - от шеи вниз. Она облегчённо выдохнула: "Какая я дура, набитая страхами дура! Такую подумала гадость! Прости меня, Рей!"
   Кончики его пальцев вибрировали. От них шли игольчатые токи, покалывающие нервы. Её окутали нега и нежность к Рею - грубому мамонту и вместе с тем тонкому арфисту, что исполняет мелодии на арфе её спины. И мысль, что они будут веками жить здесь, под этим тамариндовым деревом, под этим безоблачным небом, рядом с чистым, прохладным озером, рядом с заброшенной плантацией цитрусов, рядом друг с другом - мысль эта не казалась уже абсурдной. Да, они будут жить здесь, спускаясь под землю лишь в минуты опасности или когда пойдёт дождь.
   Диск солнца, в этот вечер на редкость багровый и распухший, покорно (такой уж заведённый им порядок) опустился в седловину далёкого хребта, будто в заросший щетиной деревьев распахнутый рот солнцееда.
   Напитанная светом и силой светила, Дженни прижалась спиной к тёплой коре дерева.
   Быстро густела тьма. Цикады завелись исполнять неаполитанские мотивы. Дженни и Дерек долго и молча смотрели на созвездия, пока он не ткнул пальцем в небо.
   - Та красная звезда... Видишь?
   - Да.
   - Она зовёт меня.
   Дженни не стала высмеивать его простые слова, промолчала. Ей вдруг показалось, что это не обычный лепет влюблённых, который Дерек раскопал в каком-нибудь комиксе, дабы поразить её. Ей стало почему-то ясно, что Дерек никогда и не листал бульварных книжек, глянцевых журналов, не смотрел кинофильмов и уж тем более не пялился в телевизор - вообще, не делал ничего того, что не помогало ему следовать этому зову. Краешком сознания она даже ощутила зовущего, как нечто всесильное, необъятное, но и ограниченное, замкнутое; холодное и вместе с тем горячее, бурлящее, страстное; притягательное, но и отторгающее и от этого становящееся слабым. И всё тем же краешком ощутила она, что уготовано ей - быть жалкой и жертвенной шахматной пешкой, для которой есть только миг между прошлым и будущем, а там её смахнёт с доски чья-то могучая трансцендентная рука и пиши "пропало".
   - Мне холодно, Рей.
   Вместо объятий он развёл костёр.
  
   Весна прозвучала для них солнечной и лунной сонатой в исполнении озера, неба, лужаек, цветов и деревьев. Дженни была почти счастлива, если бы не частые отлучки Дерека в город и не её тревожное предчувствие, что скоро Эдем кончится, и они будут выгнаны из рая и растерзаны адом Рино-де-Гроссо.
   Её капитан возвращался из Рино, и она отдавалась его рукам. Они её исцеляли. Чувствительность нервных окончаний возвращалась. В пальцах возникали болезненные покалывания, а кожа руки и ноги стала ощущать прикосновения.
   Она расспрашивала его о физике, биологии, астрономии. Обрывочность и бессистемность знаний Дерека поражали. Как будто, нагромождения книг с пола пещеры вселились в его голову и образовали там кашу из магии Мая и теоремы Пифагора, из астрологических пентаграмм и космологических гипотез. Она набросилась на свалку знаний в голове Дерека с пылом учительницы начальных классов, долг которой всаживать костыли научной парадигмы в непаханые головёнки учеников, принимающих на веру каждое её слово. Таков был и Дерек.
   В те ночи, когда Дженни его просвещала возле костра, лицо Дерека, обычно бездушное наглое твёрдое, вырубленное, казалось, из жаростойкого шамотного кирпича, в эти часы переставало его просить, как-то разом теряло стойкость и обращалось в слух и другую крайность: отвешивало челюсть, пускало слюну, словом, становилось лицом идиота, ловящего звуки и смыслы.
   Обрушившись на прохиндеев от магии, обратив в прах догматы алхимии, не оставив камня на камне от астрологии, телепатии, телекинеза, телепортации, израсходовав пыл борца с религиозными заблуждениями, она принималась возводить стройную пирамиду научного мировоззрения, которую заканчивала под утро.
   Удовлетворённая, она сворачивалась клубком у костра. Дерек, приходя в себя, находил её уже спящей. Он укрывал её пледом, подкладывал дров, и ещё долго смотрел заворожено в пламя, раскачиваясь корпусом взад-вперёд, будто копулируя с вновь обретёнными знаниями.
  
   Порой она донимала его вопросами:
   - Зачем тебе столько денег?
   Дерек пожимал плечами.
   - Ты что ли хочешь купить остров?
   Дерек опускал глаза долу.
   - Я живу у тебя, как принцесса на бабках.
   - Почему на них?
   - В одной сказке так было: принцесса спала на бобах, вернее не могла уснуть. А я у тебя дрыхну на бабках.
   Дерек чесал затылок.
   - Принцесса на старухах?
   Хрусталинки её смеха брызгали на не готового к тому Дерека. Он встряхивался, второпях вспоминал, как это делается, растягивал рот пошире, и начинал натужно кряхтеть, при этом похожий скорее на неуклюжего танцора с мешающими ядрами, чем на человека, который смеётся. Но не стоит забывать, что он делал это первый раз в жизни.
  
   Иногда его можно было застать за странным занятием: спозаранку собирал охапки трав, зарывался в них лицом, медленно вдыхал; или ползал у корней какого-нибудь дерева, весь обратившись в нюх. Что-то искал. Некую важную пахучую "деталь", которая будучи выделена из растений и добавлена к хромому аромату девушки поднимет её на ноги, и она снова наградит его смехом (округлыми хрусталинками в мягкой серебряной оправе), а о другом он и не мечтал.
   Нос-поводырь выводил его на араукарию, утыкал в её корни. Из них Дерек делал настойку. Поил Дженни. Кашицу втирал в её кожу.
   Нюх выделял из хора луговых запахов сочные ноты, созвучные "детали". Надо было только высушить стебли, цветы, листья, истолочь и смешать в соотношении Абу-Муса-Джафира аль Софи. Этим он занимался тайком, разумеется, от Дженни, которая на дух не переносила шуры-муры с магией. Снадобье готовил ночами в своём склепе, заглядывая в алхимические трактаты, покручивая регулятор примуса, позвякивая мензурками, колбами, постукивая кастрюлями и гирьками на чашках весов.
   Под это монотонное покручивание, позвякивание, постукивание и шелест ветхих страниц Дженни засыпала улыбчивым сном младенца, которому и дела нет до чьих-то амуров с магией, только бы струилась лёгкая прохлада, только бы шагала молодая стать.
   Настои ли из корешков араукарии, отвары ли трав, то или другое довершили дело, начатое руками Дерека, и Дженни стала обретать руку и ногу.
   Она сгибала, пока ещё не слишком послушную, руку в притворном блоке и, грозно нахмурив брови, говорила: "На ринг вызывается гроза калек-гладиаторов Рамсес против чемпионки среди парализованных девок Принцессы На Бабках". Ему ничего не оставалось, как вставать в стойку и, нарочито прихрамывая, кружить подле неё, шутейно по-боксёрски толкая кулаками перед собой воздух.
   Её тело и щёки округлились. На них вновь наметились выпуклины и ямочки. Круги под глазами совсем сошли.
   Другой бы на месте Дерека извёлся в борьбе с борделем блудных докучливых мыслей, был бы ими в конце концов подавлен и погребён под их пластами; и либо удавился бы на той же араукарии, либо дал потачку инстинкту. Но не таков был Дерек. Глухой к расцветающей телесности девушки, он по-прежнему изо дня в день купал её в озере, делал массаж позвоночника, а засим всего тела. Так доктор прикладывает стетоскоп к упругому абрису девичьей груди, или медбрат подкладывает утку под пленительные бёдра летаргической красавицы. Платоническая любовь и сострадание - вот что ими движет.
  
   В тот день небо обложили тучи. Моросил нескончаемый дождь. Патлы на пальмах обвисли уныло и мокро. Звери укрылись от сырости в дупла и норы. Птицы, устав склёвывать многочисленных, выползших из-под земли, червей, молчали. Насекомые впали в кому. Природа погрузилась в мокрую паузу на границе с нирваной.
   Два продрогших капуцина, нахохлясь на ветке под пальмовым листом, с недоумением посматривали вниз на какое-то нелепое существо, которое и ходить - не ходит, и ползать - не ползает, а, цепляясь за скользкую кору дерева, пытается выпрямиться во весь рост, да пальцы соскальзывают, существо падает, снова встаёт, падает, вскрикивает, бьёт кулаком о землю, плачет, кусает губы, что-то бормочет. Что за странная блажь - встать на ноги? Лежало бы себе под деревом, под этим косоньким навесом из жердей и пальмовых листьев. Так нет же - вот снова встаёт...
   Наконец Дженни удалось выпрямиться. Она стояла, вцепившись в мокрую ветвь.
   - Рей! Рей! - закричала она ему, когда он показался из-за холма с охапкой травы. - Я стою!
   Он бросил охапку, побежал к ней. Она сделала шаг навстречу, чтобы упасть в его руки.
   - Я буду ходить! Ты мне веришь?!
   - Да! Да!!
   За спиной Дерека облака пропустили удачливый луч солнца. Он упал на мокрые кроны, раздробился, позолотил листву, поднял над холмами и озером радугу. Дженни потянулась, привстала на цыпочках, заглянула за его плечо и ­- ах! - радужка её глаз расширилась до размеров радуги. Две крайние полосы - синяя и фиолетовая - сошли с радуги в глаза Дженни и засинели радиальными лучиками вокруг зрачка, а по краю радужки зафиолетовели глубоко, лучезарно и нежно.
   Фокус не прошёл для радуги даром: без двух спектральных красок она обеднела, ужалась, погасла; и, будто устыдившись своего облезлого инвалидного вида, скрылась вместе с солнцем, сошла с авансцены, продолжив жить в глазах девушки - таких земных и таких небесных.
  
   Дженни не успела твёрдо встать на ноги, как в тёплую пастель их весеннего мира вторглась густая чёрная гуашь Рино-де-Гроссо. Сначала это был одинокий рыбак, с удочкой и угрюмым прищуром наблюдавший за ними издалека.
   Под вечер Дерек что-то почувствовал. Они торопливо спустились в склеп. Он втянул верёвочную лестницу. И вовремя - наверху послышались голоса и хруст камней под ногами. Какие-то люди топтались у края штольни и бросали вниз метеориты окурков. Скальный выступ над камерой делал её невидимой сверху. Через короткое время люди ушли.
   Цепляясь крючками пальцев за скальные трещины и выступы, Дерек вскарабкался наверх, втянул ноздрями воздух - никого, но скоро придут.
   Ночью они (Дженни поудобнее устроилась на закорках) ушли, взяв с собой рюкзак денег, анатомический атлас и бусы из горного хрусталя, которые он ей подарил.
   Рассвет встретили на автобусной остановке и решили ехать в Карвелос, к её отцу.
  
   - Господи, что с тобой? - набросился Эстебано с порога с вопросами.
   - Я в порядке, папа, а со мной Дерек.
   Держась один за другого, они проковыляли в комнату и упали на диван.
   - Но почему ты так ходишь, девочка моя? И что за балахон на тебе? И эти чёрные очки, эти кривые усишки?
   - Я немного ушиблась. Потом Дерек меня вылечил, и... Отец, дай поесть.
   Сокрушённо покрутив головой, старый Антарес поплёлся на кухню. Ему хотелось обнять своё сокровище и выплакать тревогу за неё, хотя бы в грубый холст этого балахона, но взгляд парня - холодный, завораживающий, враждебно-презрительный - смущал его.
   Он разогрел суточный борщ.
   Они набросились на еду, как два крокодила. С умилением Эстебано смотрел на своё дитя. Вот так и прежде: прибежит, перехватит чего-нибудь и снова бежать - только икры сверкают.
   - Папа, мы поживём у тебя немного?
   - Да, да, конечно, - сказал Эстебано, очнувшись. - Заходила Люсинда на прошлой неделе. Сказала, чтобы ты ей позвонила, когда появишься.
   Бутерброды зависли в воздухе. Дерек пожал валунами плеч.
   - Хорошо, я позвоню.
   Старый Антарес задумчиво потягивал горячий кальвадос: "Вот она уже и говорит - мы. А раньше, бывало, приедет и прыг мне на шею. Сейчас даже не обнимет. На хахаля смотрит. Не нравится мне этот Дерек. Кальвадос даже со мной не тяпнет. И не хорошо он как-то буркалы пялит. Или это всё отцовская ревность по тому... Фреду?"
   Потом обиженно буркнул в кружку:
   - Ты не писала и не звонила. Что всё-таки случилось? Могла бы черкнуть пару строк... Отец я тебе или кто?
   - Ты мне отец, папа.
   - Мы тут с братом места себе не находим. Васко недавно ездил в Рино, тебя искал. В деканате сказали: отчислена за неуспеваемость. Ты - за неуспеваемость? И за торговлю наркотиками... В общежитии сказали: ты напала на сына коменданта (Дженнифер хмыкнула), потом подалась на север вместе с каким-то хиппи. Ты всё хмыкаешь, а нам с Васко было не смешно.
   - Не обижайся, папа. Я тебе потом всё расскажу. И прости меня. Я и правда о вас не подумала... - она неуклюже опустилась перед ним на ковёр и потёрлась щекой о его, облачённое в брючину, колено. - Ты простишь?
   В глазах старика задрожали слёзы: "Господи, что у неё на голове творится?" Его заскорузлая, сухая ладонь прощающе опустилась на её спутанные локоны.
  
   Вечером пришёл Васко и закружил Дженни по комнате.
   - Ну ты и оторва! На учёбу положила! В общаге бьешь морды! А мне-то всё время гундела: учиться, учиться. Сама ухлестнула за хиппарями. А это что за чудило с тобой? Здорово, хмырь! Ты чо такой мрачный? Он чо немой совсем?
   - Ой, отпусти! Это Дерек... Позвоночник сломаешь!
   - Да ты никак под поезд попала?!
   - Ага, а теперь и под брата.
  
   Вхождение в семью Дженнифер смутило Дерека.
   Было время он повадился подсматривать за семьями в окна домов, повиснув на карнизах или ветвях деревьев, как тать в ночи. Там, словно за стёклами витрин дорогих магазинов, была выставлена недоступная для него - подростка семейная жизнь, одетая в парчу душевного покоя и в позолоту родства и близости. Там в изобилии были представлены: утренние чашки чая с рогаликами, девочки-лютики с розовыми бантами, старушки-одуванчики - все в кружевах и рюшечках, розовощёкие младенцы в люльках, и родители с медовой любовью в глазах. Заласканные дети там пели возле каминов, задували свечи на тортах и скакали вокруг рождественских деревьев; шалили так, что дым стоял коромыслом. Но проказы сходили с рук. За разбитую вазу их не били, не топтали под землю коваными сапогами, не плевали свысока в лицо, словом, никто никому здесь могильщиком не был. Наоборот, здесь царили тишь да гладь и благодать всепрощения. Дереку иногда удавалось застать врасплох отца, скупым жестом ерошащего вихры набедокурившему бутузу; или мать, с доброй улыбкой и усталой поволокой в глазах читающую мораль шалунишке. Тогда Дерек подбирался к окну поближе, порой прижимался к стеклу лицом и раздувшимися ноздрями жадно обонял обаяние семейной жизни. Пока его не вспугивал крик дитя, заметившего расплющенную снаружи рожу: "Тятя! Тятя! Там кто-то!..." Дерек рывком отрывался от стекла, бежал в сад, перемахивал через ограду и пускался слоняться по улицам ночного Рино, с каждым шагом все более и более увеличивая разрыв между ним и этими островками рая. "Может статься, - думал он, забившись в какую-нибудь щель, - кюре Викарио говорил о них. Ради них его Бог расстарался. А всё остальное - параша с червями..." И подросток наливался угрюмой ненавистью к этим огрызкам рая во время чумы внешнего мира. В следующие вылазки в квартал богатеев он брал в карман камень - впендюрить в какое-нибудь окно и хоть так восстановить шаткую "справедливость", попранную баловнями Бога.
   Сейчас, вспоминая своё донкихотство наоборот, Дерек поёживался хмуро: ни к чему ему соприкасаться с позолотой семейных радостей, чреватых в любую минуту обернуться в свою противоположность (чем горячее плюс, тем холоднее минус); и тогда парча покоя будет сорвана, и Дерек снова, уже в который раз, окажется за бортом - голым, с одной позолотой на пальцах.
   Взять хотя бы её отца. Отнёсшийся с первых минут к Дереку настороженно, даже враждебно, потом узнал, что парень каким-то боком причастен к спасению дочери, внезапно подобрел; морщины вокруг мутных глаз расслабились и попытались наладить диалог с грубыми чертами лица Дерека. Но те не отзывались.
   В повадках Эстебано появилось угодничество: чем бы таким задобрить мрачного парня? Вот Дерек подошёл к его книжной полке, и старый Антарес тут как тут, выхватывает из ряда книжек засаленный томик сопромата, суёт его под нос парню - не угодно ли? Тот осторожно, двумя пальцами, словно нанитроглицериненную бомбу, брал том и садился читать. Эстебано же замирал за его спиной, дышал с благоговением и робостью и был готов чуть что рассыпаться в извинениях: извиняй, мол, страница-то вырвата, на козью ножку пошла.
   Брату Дженни Дерек запал в душу сразу, поелику был СВОИМ по определению.
   - Хорош над ботаникой чахнуть, профессор, - хлопал он Дерека по плечу. - Или чо там у тебя? Сопротивление балки изгибу? Ну её нахер! Пойдём лучше со мной к Хуаните. Вот это балка! Я тебе дам! Сама изгибается, без сопротивления!
   Дерек опять-таки двумя пальцами брезгливо, словно засохшую рвоту, счищал с плеча руку Васко, углублялся в дифференциальные зависимости. Но то-то и оно, что Васко был непробиваем в своём добродушии. Любые камни, брошенные в его огород СВОИМИ, вязли в прорехах щербатой и щедрой улыбки.
   В довершении ко всему, Дженни, как не крепилась, не могла скрыть своей нежности к Дереку. Смотрела ему в рот, что твоя революционерка лидеру подполья, случись ему его (рот, а не подполье) открыть. И чем он становился холодней к ней, тем горячее она подавала на стол акараже с креветками и перцем.
   Густой аромат блюда исподволь проникал в комнатку (бывшую спаленку Дженнифер), где взаперти сидел Рей, обложенный со всех сторон раскрытыми книгами. Запах и зов девушки возвращали его в явь, и он выходил из спальни, пошатываясь. Садился к столу. Непременно что-нибудь опрокидывал, просыпал соль. Корова Стеллера в посудной лавке - иначе не назовёшь.
   Ну да ладно. Уже стучали ложки трёх едоков. Текли беседа, компот, кашасу и день за окном. Васко пускался втолковывать Дереку, какие испашки неправильные. Эстебано, наливаясь кашасу, поддакивал сыну, а когда ладошка Дженни строго накрывала очередной стакан, со вздохом вытирал запястьем влажный рот и, подперев кулаком подбородок, прослезившись, любовно взирал на дочь. "Строгая она у меня, - думал он. - и добрая... Таким, ох как трудно-то в наши дни... Что там с ней в Рино случилось? И не говорит ведь... Обидели... А Дерек, видать, её выручил... Хороший он, что ни говори... А я-то людей знаю..." И старый Антарес с улыбкой, сначала робкой, подрагивающей, затем всё более смелой открытой, говорил что-нибудь Дереку, предлагал табачку.
   В такие минуты лёд в душе Дерека трогался. Пропасть между ним и этими людьми заполнялась каким-то быстротвердеющим раствором. И Рей понимал, что чем более они становятся ему ближе и дороже, тем более он делается уязвимым.
  
   Странная, хромающая парочка приковывала к себе взгляды жителей Карвелоса. Есть на что посмотреть: немой парнишка, прячущий тело в складках серого до пят плаща, в черных очках на пол-лица, с криво наклеенными усиками, под которыми нет-нет расползалась улыбка - лучезарная, как у... впрочем, не их это дело; парнишка выглядел тщедушным рядом с детиной-индейцем. Да чего уж там, паренёк напоминал им дочку Антареса. Но нравы Карвелоса сделали их безучастными. Главное - не лезть не в своё дело и лишних вопросов не задавать. Тогда, глядишь, и дотянешь до старости. Сказал Васко, родственники из Буареса, значит - родственники.
   Дженни водила Дерека по местам своего детства. Вот школа - старое, двухэтажное здание с обветшалым крыльцом; вот газон, на котором они играли в салки; вот тропа, прихотливо вьющаяся к океану (на ней она помнит каждый изгиб); а вот океан, ласково льнущий волной к её коленям. Они с ним не виделись так давно!
   Дженни заходила в воду по пояс. Всплывшие полы плаща опоясывали девушку серым нездешним цветком. Дереку хотелось сорвать его. Он, шумно фыркая, лез в воду. Она подпускала его на расстояние брызг, смеясь, окатывала. И пока он разлеплял глаза, ускользала от его рук, уходила вдоль кромки прибоя. Дерек неуклюжим ловцом бежал вслед, промахивался, падал, взметая тучи песка и брызг. Снова вскакивал, растопыривал руки-крюки, да не тут-то было - снова промашка. И так до тех пор, пока он не падал окончательно, смиряясь с недосягаемостью цветка, и глуповато, как все счастливчики, жмурясь на солнце.
   Как-то раз Дженни не в бровь а в глаз призналась Дереку, что древний миф про Афродиту, рождённую из морской пены, ­- это про неё. Океан всегда был для неё, как папа.
   Дерек застыл, посмотрел на неё и, как был в одних шортах, босой ушёл в воспоминания. Вернувшись, задумчиво бросил:
   - Тогда я - Афродит.
   Девушка приняла это за чистую шутку и принялась тормошить его: расскажи да расскажи, кто он и откуда.
   -Ты почему ничего о себе никогда не рассказываешь? Я о тебе совсем-совсем ничего не знаю!
   Но Афродит молчал, как рыба об лёд. Он стыдился своего прошлого - в этом всё дело.
   Девушка провела пальцами по его кривой голени. Какие жернова жизни мололи её капитана? В её голове быстро зрело решение.
   - Рей, ты будешь самым быстрым бегуном мира!
  
   На следующий день Васко свёл Дженни и Дерека с Бени Сентено - преуспевающим подпольным хирургом, чинивший братву после разборок за своё, разумеется, молчание и довольно бешенную таксу. Высокий, сутулый, с лысой, комковатой головой, сидящей в седловине костистых плеч, он провёл их прямиком в свою операционную, расположенную в подвале броского особняка. Деловито ощупал кости Дерека и нерешительно замежевался, набивая цену.
   Васко хлопнул его по плечу.
   - Док, скажи цену, заплатим!
   - Пятьдесят... Но дело не в этом. Уж больно случай сложный. Хотя попробовать можно. Но я не ручаюсь. Возможно воспаление.
   Дженни обвела взглядом операционную - оборудована примерно по второму слову техники: перфоратор, ушиватель органов, сшиватель рёбер, отсасыватель, шкаф термостата, шина Крамера, аппарат для наркоза, костедержатели разных типов.
   Она кивнула брату.
  
   Через неделю всё было готово. Раздетый до трусов, Дерек взгромоздился на операционный стол. Его обступили: Бени Сентено (озабочен и собран), ассистирующая ему Дженни (малиново-спелые губы ужались, между бровей пролегла суровая складочка), и "медбрат" Васко. Подбадривая, он пилил ножевой пилой воздух.
   - Не ссы, старик! Проснёшься короче! А вечером сестрёнка сварганит для нас с доком из тебя боботу. В обиде не будешь! И тебя угостим!
   Дженни приглашающе тронула плечо Дерека; тот опустился на простынь и удостоил её одним только взглядом, скорее сообщающим: я ложусь под нож только потому, что здесь ты, - чем вопрощающим: получится?
   - Да, Рей, да, - сказала она ему и надвинула на нос повязку. - Доверься нам.
   Дерек доверился и смежил веки. Девушка прижала маску к его лицу. Он вдохнул эфир и сонно обмяк.
   - Васко, дай спирт.
   - Где?
   - Вон там, слева.
   Васко протянул флакон Дженни.
   - Тебе огурец дать? Или хлобыснешь без закуси?
   - Помолчи.
   Она протёрла ноги Дерека ватой. Бени Сентено занёс скальпель. На лбу девушки высыпали бисеринки пота ­- ах, как ей не хватает стальных нервов сейчас! Холодная сталь ланцета вонзилась в тёплый глянец кожи и прочертила ровную линию к ступне. Края раны, как перезрелая кожура граната, разошлись, выплёскивая кровь. Сентено зачистил надкостницу, уродливо сросшейся, кости и приказал Дженни сечь здесь, под таким углом. Она взялась за здравие, а кончив, без сил отшатнулась к стене. Пот заливал глаза. Правая рука с пилой от напряжения одеревенела. Ногу под собой она почти не чувствовала.
   Тем временем, Бени Сентено фиксировал зажимами разошедшиеся обломки кости, зашивал рану, устанавливал аппарат Илизарова, бросал отрывистые команды. Делал своё дело быстро и споро, как и подобает некогда блестящему хирургу, уволенному из столичной клиники за незаконное извлечение пули.
   Закончив с одной ногой, Сентено по-военному чётко обогнул стол и нацелился на вторую голень. Сделал Дженни приглашающий жест. Девушка вспомнила, зачем она здесь и взяла себя в руки. Её титаническое усилие воли не укрылось от взгляда хирурга.
   - В чём дело? Вам плохо?
   - Нет, нет... всё в порядке...
   - Уж очень вид у вас кислый. Дайте распатор. И поживее! Двигайтесь, как сонная муха! Вы же говорили, что вам не впервой?
   - Я врала, извините.
   К вечеру обе голени Дерека были взяты в стальные корсеты. Дженни с трудом доползла до кушетки. Боботу пришлось запекать Сентено.
  
   Наркоз не прошёл для Дерека бесследно. Что-то произошло с кортексом его мозга. Он стал ещё более жаден до математики. Глотал залпом томики инженерной библиотеки Антареса: аналитическая геометрия, математический анализ - ещё и ещё, днём и ночью. Засыпал под утро, уронив натруженные лобные доли на распахнутую книгу.
   В обычае у них стало выходить из дома в сиесту. Васко брал Дерека на закорки. Кряхтя и сетуя на его вес, выносил из дома, опускал в каталку. И они пускались в путь к океану по улочкам Карвелоса, словно русла без рек, без машин и людей пересохшим в сиесту.
   Васко сопровождал их до окраины; там их пути расходились: он шёл слоняться по кабачкам Руа-Калье, они - по каменистой тропинке, что плавно тянулась над океаном.
   Он ворочался внизу, шумно и напрасно грыз волнами камни, обдавал Дженни своим солёным дыханием. В бездне, заполняемой гулом прибоя, хаотично сновали чайки, словно, пьяные своей свободой, пенные гребешки, сорванные ветром с волн.
   Не от мира сего Дерек скрючивался над книгой. В разрывах облаков синело небо. Девушка останавливалась и заключала эту синь в свои глаза. Свежий ветер налетал, чтобы враз разметать её кудри.
   Всей душой она осязала краткий миг своего счастья. Ах, если бы он остановился! Как прекрасно было бы замереть здесь, стать одним целым с небом, океаном, скалами, чайками, и с её капитаном, обездвиженным металлическим корсетом на ногах. Целую вечность он от неё никуда не уйдёт!
   Дженни сжимала рукоятки кресла и вразнобой со своей любовью думала об ампутации. Допустим - осложнение, ткани воспалились, и тогда ноги придётся отрезать до колен, максимум до середины бедра, не выше... И Рей будет с ней, всегда!
   Устыдившись своих мыслей, девушка опускала глаза долу: "Призри меня, Рей. Я - безнадёжная дура! А тебя ждут великие дела! Счастье нельзя заморозить..."
   Она пристально всматривалась вдаль. Искала буревестника. В одну из таких прогулок "буревестник" нагрянул. Их нагнал Васко.
   - Там два хмыря из Рино в пивнушке тёрлись. Вынюхивали у Матильды, нет ли каких калек новых в городе. Та, мол, знать ничего не знаю, а сама быстро ко мне - не ваших ли родственничков ищут? Слышь, Профессор, вы чо там замутили в Рино? Может наши ребятишки поприжмут тех гавриков? Или как?
   Дерек нехотя оторвался от выкладок Безье.
   - Не надо. Сегодня мы уедем.
   Дженни стиснула рукоятки кресла.
   - В каталке?
   - Я встану.
   - И не думай, Рей! Прошло всего две недели! Кости ещё не срослись! Края могут сдвинуться!
   - Я встану.
   - Нет! Ну можно где-нибудь отсидеться! Ну хотя бы ещё неделю!
   Он отложил книгу и поманил к себе Васко. Над краем пропасти, опёршись на поток ветра, вровень с ними зависла чайка. Пронзительно крикнула, будто она заодно с Дженни. Дерек (на них ноль внимания) стал подниматься, держась за каталку и Васко. Душки аппарата заскрежетали. Упоры врезались в кость. На мгновение лицо Дерека ожило гримасой боли. Зубы скрипнули вместе с душками... и всё стихло. Лицо снова оделось в непроницаемую деревянную маску. Рей постоял немного, качаясь, потом с хриплым выдохом отринул Васко и пошёл по-матросски валко, на прямых, широко расставленных, ногах.
   - Ай, молодца! - Васко хлопал себя по ляжкам и тряс головой. - Мачо, Профессор, бля буду, мачо! Держи пять!
  
   Оставив тихую гавань Карвелоса с его тенистыми улочками, спускающимися к морю, с его облезлыми кошками, греющимися на солнцепёке, с его степенными, но полными внутреннего достоинства, жителями, с его несметными стаями голубей, с его бронзовой гордостью - каравеллой "Санта Мария Антуанета", плавающей в луже фонтана на центральной площади, - оставив всё это, наша парочка затряслась в битком набитом автобусе по ухабистой дороге в направлении городка Нутерой.
   Приплюснутая к стенке бедром Дерека, девушка смотрела на клубы пыли за окном и думала, когда же закончится это бесконечное бегство, когда же им удастся хотя бы ненадолго замереть в какой-нибудь деревушке, где они выпустят на волю свои чувства, где они бы... От этих мыслей внутри Дженни раздувался тонкий, в молекулу, переливающийся радужными цветами, воздушный шар - вот-вот лопнет... Она, сияя, любовалась игрой красок на его поверхности, потом - дремлющим Реем, потом - лесом за окном.
   В городке Нутерой они сняли номер в отеле - уютный, с анфиладой комнат на солнечной стороне, ажурными, цвета индиго, занавесками на окнах, и броским видом на пустошь.
   Дерек снова погряз в математике. Его втянули уравнения Фридмана, всосали неравенства Бруевича, притянули кривые Гаусса, приворожили пространства Кампанеллы. Он хватался за голову - как много всего нужно было объять. По ночам, стоило ему закрыть глаза, начиналось шествие формул. За рядами матриц ползли кривые распределения, за ними какие-то доселе неизведанные человечеству структуры-кляксы; потом всё это сбивалось в пятилучевую звезду с закруглёнными концами. Она начинала пульсировать, распирая мозг, вращаться, стремительно пухнуть до размеров метагалактики, затем внезапно съёживаться, стягиваться в точку и так снова и снова, всё увеличивая неистовые махи, пока Дерек с криком не просыпался, не открывал глаза.
   На крик из спальни спешила Дженни.
   - Рей, что с тобой?
   Молчание.
   - Ты слишком много читаешь... Зачем тебе столько?
   - Нужно успеть... успеть...
   - Успеть что, Рей?
   Тот не отвечал, сгибался над книгой, потом бросал рассеяно:
   - ОТО... Эйнштейна... принеси мне завтра... завтра...
   Дженни беспокоили метаморфозы её капитана. Дело было не в том, что он охладел к ней, отгородился частоколом математических абстракций (он и раньше не баловал её теплотой), нет - изменения (она чувствовала это сердцем) происходили с глубинными пластами его души.
  
   Тем временем, организм Дерека регенерировал, как собака. Путы аппарата Илизарова сняли и ноги - прямые и ровные - смотрелись, точно новые щеголеватые сапоги. С упоением Дерек начал ходить: сначала осторожно, с опаской припадая на правую ступню, потом всё более ровно и ходко, с восторгом выбрасывая вперёд чуть одрябшие голени.
   Они ходили с Дженнифер по узкой, песчаной косе, глубоко вдававшейся в пересохшее болото. Наперегонки шли до островка - небольшого пупыря посреди бывшей топи. Там Дерек разбивал в кровь костяшки кулаков о сухие стволы деревьев. Дженни делала растяжку, потом вспоминала боксёрские штуки, которым её учил брат. Звенящие в вечернем воздухе, москиты подхлёстывали её рвение. Затем Дерек показывал ей технику захватов и заломов. Они спарринговались. Он бил её бережно, почти нежно.
   Гнездовавшаяся неподалёку, цапля, замерев на одной ноге, вглядывалась из-за камышей в странный, а может быть, брачный танец двуногих.
   Возвращались в отель уже затемно, всякий раз мимо церкви. Здание было сложено из серого, ноздреватого кирпича. Цилиндрические башенки на крыше венчали золотистые купола с крестами. На фронтоне над входом умиротворяла входящих икона Богородицы с младенцем, держащим свиток. Над ними склонялись два ангела. В самой верхней части иконы Бог-отец простирал руки. От них исходили лучи света и голубь.
   Как-то раз, внезапный ливень загнал их под своды храма. Из узких окошек в полумрак нефа падал неяркий свет. Священник, видимо, только что обошёл с кадилом людей, и в воздухе вился дымок от сожжённого ладана. Знакомый запах коснулся ноздрей Дерека. Он вперил взгляд в купол.
   Своим чередом шло вечернее богослужение. Тихим, задушевным голосом пел слова молитвы священник. Он был высок и облачён в чёрную до пят мантию. Когда он останавливался, его молитву подхватывали певчие и на крыльях серебряных своих голосов возносили под купол храма. В такт голосам трепетало пламя лампадок и свечек; слаженно взметались, сложенные в троеперстие, кисти верующих и осеняли их тела крестом.
   От всего этого веяло скукой. Не в силах с ней совладать, Дерек зевнул. На него сразу сердито шикнула старушка сбоку, взвалившая на себя обязанность пресекать хулиганские выходки. Дерек вошёл во вкус. Теперь уже он зевал истово, нагло, до хруста челюстей и с придыханиями.
   Дженни же, как вошла, так и застыла. Её приковал взгляд Иисуса Христа на иконе. Он смотрел на неё испытывающе и вместе с тем грустно (так грустно, что перехватывало сердце), смотрел, как бы уже заранее смиряясь с её бегством из храма. Ей стало неловко за свою здесь случайность и за грубую выходку Дерека. Она потянула его за рукав.
   - Пойдём отсюда.
   Тот нетактично ткнул пальцем в иконостас, громко сказал:
   - Они неправильно рисуют Бога-отца. Надо каким-нибудь математическим символом. Экспонента пойдёт. А Святого Духа рисовать волной де Бройля.
   Священник осёкся. На них стали оглядываться. Дженни втянула голову в плечи: скорей! скорей к выходу!
   Они вышли под дождь. Под ливнем вскипали лужи, сливались в озёра и реки. У оградки сидел на фанерной коробке, умытый дождём, мальчишка. Просил милостыню.
   - Дяды, дай денежку, ну дай денежку, - заскулил попрошайка, прикрываясь раскисшей картонкой.
   Дерек внезапно остановился. Этот чумазый, с чумными глазёнками мальчик напомнил ему его самого. Симметрия судеб заставила Дерека протянуть мальцу монету. Оборванец просветлел от неожиданного богатства .
   - А ещё, дяда! Дай ещё! Я три дня ниемши!
   - Ты ел когда-нибудь лангусту?
   - Нека, а чё это?
   - Незнаю, но хочу попробовать. А ты хочешь?
   ­- Ага.
   Они пошли в китайский ресторан, где официант, гадливо морщась на бродяжку, подал им гамбо из хвостиков лангуста. Пока белые ланцеты зубов мальчика терзали податливое мясо, Дженни расспрашивала его о том, где он живёт и о родителях. Оказалось - нигде, а в коробке; "папки сроду не было, а мамка уж третий год, как помре".
   - Возьмём его? - шепнула девушка Рею (тот кивнул). - Пойдёшь с нами?
   - Ага. А куда?
   Дома Дженнифер посадила бродяжку в ванну и всерьёз вцепилась в его спутанные, кишащие вшами, кудри. Завернув мальчика в шёлковый халат, она посадила его в кресло. Мерно тикали ходики. Скрипел на стуле Рей над Общей теорией относительности. Соловеющий мальчик излучал волны блаженства: "Свезло. И пошто так свезло? Видать, место у церквы такое везучее. А может и есть во мне чё-то? Чё им сгодиться. Ну там кольца из рота пускать дымом... Или свистеть могу... А то плюю нехило. До той стены доплюну за нефиг делать". Дженни думала, что сейчас ей не хватает мотка пряжи в руки, или что там бывает в руках русских красавиц, о которых рассказывал Голиаф; красавиц, тянущих пряжу уюта в, занесённых снегом, избёнках на севере диком, где стоит одиноко сосна.
   Так в их жизни появился Рико.
   Через несколько дней Дерек ушёл. Ушёл в ночь и не обнял её сонную в постели, не чмокнул в щёку, не буркнул: "Ну давай..."; ушёл, с презрением избежав этих трогательных церемоний, вообще ушёл не попрощавшись, оставив самую болевую в её жизни записку "Не жди". Тем не менее, проглотив слезы, она стала ждать его тотчас.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

IV

  
  
  
   Дон Пий Младший - ветеран боёв саго-саго, держатель многочисленных притонов, в прошлом наркобарон, сутенёр и сутяга - проснулся от стука. Стук раздавался где-то на нижних этажах его дома, а теперь ещё и в сердце. Стуки можно было счесть безобидными, не будь они такими назойливыми.
   Раздраженно отпихнув слоновью ляжку жены, дон Пий поднялся: "Надо устроить секир башка охране. Стучать тут будут ещё мне". Стук стих. Сунув пистолет за пазуху: "Бережёного ствол бережёт", дон Пий стал осторожно спускаться по лестнице. Стук возобновился. Пий осторожно заглянул за дверной косяк.
   Из-под стола торчала нога Тони Краузера. Она конвульсивно вздрагивала и билась каблуком о шкаф. Дон Пий заглянул под стол - глаза нукера выпучены, в разинутый рот вдавлена ножка стола.
   Дон медленно выпрямился: "Тони был самым лучшим". И с рукой за пазухой, крадучись, насколько это позволяло тучное брюхо, двинулся в гостиную. Там он нашёл ещё три трупа нукеров с неестественно согнутыми шеями, бедлам и Дерека; тот сидел в кресле и что-то читал.
   Четыре секунды мозг Пия лихорадочно перебирал варианты. Он не был бы доном Пием Младшим, если бы на пятой секунде не воскликнул:
   - Дерек, как я рад тебя видеть! ("Наверняка на нём броня"). Ты где пропадал всё это время? ("Стрелять только в голову"). А чё читаешь? ("Башку уберёт"). Давно научился? ("Успеет"). Комиксы поди. Теория игр! Игры тебе всё... В игрушечки играешь...
   Дерек захлопнул книгу.
   - Дело в том, Пий, что мне нужны деньги.
   - Базару нет, Дерек! - дон Пий развёл руками. - Устроим тебе бой с этим, как его, Борайном. Завалишь его и пятьдесят штук твои.
   - Мне нужны два миллиона.
   - Зачем тебе столько бабок, Дерек? Баб ты не трахаешь, текилу не пьёшь...
   - Переведи их мне на эти счета не позднее среды. А нет, так твои люди будут ложиться один за другим, пока не дойду до тебя. И деньги не для меня. Для инвалидов.
   На губах дона зазмеилась улыбка - обманчивая, как поцелуй питона.
   - Дерек, Дерек, ты ведь мне, как сын родной, - сказал дон с миролюбивым укором. - Я тебя вот таково вот оборваныша приютил, для дела вырастил, а ты мне сейчас фигу в жопу вставляешь. Давай посидим рядком, поговорил ладком, а? Я ведь давно к тебе присматриваюсь. Башка у тебя есть и с мозгами. Айда тебя моей правой рукой сделаю, а Дерек?
   - Нет.
   - Ты ведь из-за той дурёхи гоношишься? Так она же супротив боёв наших икру погнала. Работы тебя хотела лишить. А ты ведь любишь свою работу. Тебе в охотку людишек убивать. А баба что? баба - тьфу! и нет её!
   - Ваша дочь спит наверху. Пойду убью её.
   Вслед за этой нечеловеческой фразой в руке дона Пия внезапно возник браунинг. Из гранёного ствола вырвалась пуля и, сверкая покатым лбом, понеслась в голову Дерека. Тот грациозно кувыркнулся с кресла, налету метнув в Пия стилет. Нож пронзил предплечье, застряв между лучевыми костями. Закричав, дон выронил браунинг и своё достоинство. Дерек отшвырнул оружие в угол. Держась за руку, Пий скорчился на полу. Теперь это был обычный, страдающий одышкой, старик с незавитыми бакенбардами, с преждевременной лысиной, с камнями в почках, а теперь ещё и с ножом в руке.
   - Не позднее среды, - повторил Дерек.
   - Я старый, больной дон, твою мать... Откуда у меня такие деньги? - заскулил Пий Младший.
   Дерек шагнул к двери.
   - Подожди... Отодвинь вон тот шкаф... Там в сейфе сто тысяч... Это всё, что у меня есть. Мамой клянусь. Шифр - 2238350OBC. Взял? Теперь уходи. Видеть тебя не хочу.
   - Не позднее среды, - бросил Дерек через плечо. - И кстати, я без жилета.
   Едва он ушёл, дон Пий, рыча, принялся нажимать кнопки сотового.
   - Педро, твою мать, вали ко мне, быстро. Поднимай всех и возьми этого... доктора Брадиса.
  
   Через час "птенцы" дона Пия Младшего слетелись на его жёрдочку - длинный эбонитовый стол в центре орального кабинета.
   - Живым! - орал дон Пий, усеивая полировку слюной и перхотью. - Он мне нужен живым! Я буду убивать его долго! Я отрежу ему его чёртовы ноги! Я заставлю его их съесть сырыми! Я выколю ему зенки! Я оторву ему яйца! Я вколю ему под ногти иголки! Я порежу его на кусочки! Я сдеру с него кожу! Я засуну ему в дупло паяльник! Я поубиваю у него на глазах его девку и всех её родственников! Кстати, нашли их? Эмильо!
   Тощий, с глазами навыкате, Эмильо выкатил их ещё больше.
   - Я послал Зуматера и Мигеля. Они пошарились в общаге. Она из Карвелоса. А точного адреса никто не знает. Туда съездили. Никого не нашли.
   - Тупицы! Надо было в деканат сходить! Взять там адрес!
   - Они тупицы, дон, да, годятся только плюшки на базаре тырить.
   - Вот пусть туда и идут. На рынке Косталино людей не хватает. А в Карвелос пошли отряд Брюхатого.
   - Сделаю, дон.
   - Мария, узнай у сеньора Мореалезы, чей это счёт.
   Женоподобный Мария вынул сигару из пухлых девичьих губ.
   - Хорошо, дон.
   - Антонио, найми Акелу. Пусть идёт по следу.
   - Акела промахнулся, дон, в прошлый раз.
   - Ах да... тогда этого... япошку-камикадзе... как там его?
   - Исиро Ямамуто. Он уже год, как взорвался вместе с задницей Сайросом.
   Дон Пий поморщился, баюкая кулёк руки, как младенца.
   - Кто там ещё остался?
   - Сван, дон. Хороший профессионал. Бывший Гэбэшник. Откуда-то из Турции.
   - Найми его.
   - Найму, дон.
   - Фаустино, ты подключи полицию. Пусть тоже шевелятся.
   - О'кей, босс.
   - И не говори больше "о'кей", твою мать, засунь его в жопу.
   - Не буду, дон Пий.
   - Сезанна.
   - Да, Пий, - со щеки старой бандерши отвалился кусочек слежавшейся пудры.
   - Сезанна, заряди своих шлюх его фотографиями. Пускай тоже ищут. Кто найдёт, ей освобождение от субботников, на год.
   Шутка немного разрядила атмосферу. "Птенцы" заулыбались.
   Когда они разлетелись, дон Пий достал из шкафа плакат с изображением, воздевшего руки, Рамсеса. Плеснул в бокал кальвадос, на два пальца больше, чем прописал доктор.
   - В игрушечки любишь играть... Рамсесик... Ладно, поиграем в игрушечки.
  
   Скоро к дону Пию стали стекаться первые сведения. От них дону хотелось скрежетать зубами и ругаться. Но браниться надсадно, смачно, матерно и непристойно мешала дочурка, что колесила на велике у дверей его кабинета. Он, подобно курице наседке, приказал никуда из дома её не выпускать. И это он! - которого Рудик Бешенный не мог запугать.
   Оказалось, что один из счетов действительно принадлежит дому сирот-инвалидов, что на Руа-Ранья дом 6; другой счёт открыт в швейцарском банке и отследить его владельца их силами невозможно.
   Через день из Карвелоса позвонил Брюхатый. Сипя простреленным лёгким, он сказал, что у дома отца девки их ждала шобла местных биндюжников, взорвавших две их машины; все, как есть, полегли, остался только он с дыркой в грудине; он уходил дворами, пока не кончились патроны; а теперь он сдохнет, дон.
   Полиция Рино раскинула сети, но пока разводила руками. Рыба уходила сквозь ячеи. А потом уже стало не до заказа дона Пия - её коррумпированную верхушку потряс ряд убийств. Не все убиенные сосали сиську Пия. Часть из них он не знал вообще.
   Лишившись полицейской опоры, всё более мрачнеющий дон бросил на поиски Дерека всех своих людей. Они гибли. Тупая коса смерти ломала им шеи в туалетах, в закоулках фавел, в подъездах и даже (вот наглость!) в блат-хатах. Когда, обкуренная и обложенная девками, бригада Кобурки расслаблялась в конце рабочего дня, некто в маске ворвался и захрустел позвонками бойцов. Выжили только шлюхи, составившие словесный портрет его маски.
   А через неделю, когда истёк срок, случилось страшное - умер друг и соратник дона Пия Младшего мэр города Мендисибаль.
   Дон Пий упорствовал. Его люди - боевые товарищи, с которыми он делил лишения, окопных вшей, притеснения колумбийских наркосиндикатов, тюремные пайки, невзгоды инфляции, трудности становления подпольных боёв саго-саго, барыш и барышень - его люди уходили один за другим. Как будто, ещё более прожорливая опухоль разъедала метастазы мегаполиса.
  
   И тогда, отнеся на кладбище очередной гроб, дон Пий отправился к старой колдунье. Мокеле Кондобле её звали. "Матёрая, видать", - подумал дон, переступая порог её лачуги на окраине Рино и задевая макушкой о связку чеснока. В полумраке захламлённой комнатки он с трудом разглядел Мокеле - седую и горбатую, как и положено ведьмам. Она стояла к дону задом, к, стоящему на столике перед ней, человеческому черепу передом и выковыривала опарышей из глазниц. Рядом на керосинке кипела какая-то дрянь.
   Не морщась от вони, дон Пий учтиво зевнул. Старуха повернула на зевок уродливую голову и скрипнула надтреснутым голосом.
   - Чего тебе надо?
   - Мудака завалить одного... или как это у вас называется... порчу наслать... чтоб сдох, короче.
   - Имя?
   - Пий Младший я, дон.
   - Не твоё. Того человека.
   - Дерек. Рамсесом кличут.
   - Фотокарточка его есть?
   Дон Пий вынул из кармана афишу и протянул ведьме; та разгладила её на столе, прижала один угол черепом (из глазницы выпал опарыш и сиротливо пополз к руке гладиатора), затем раскурила козью ножку и выпустила ноздрями дым в лицо Дерека. Неожиданно надсадно закашлялась.
   - Евонные, кхе-кхе, волосы есть?
   - Его волосы? Нет.
   - Ногти, кхе?
   - Нет.
   - Что-нибудь, кхе-кхе...
   - Вот... есть... бумажка... он сам писал, своей рукой.
   Колдунья пошарилась по сусекам, вынула восковую куклу, вмуровала в её грудь бумажку со счётом и положила на афишу. Исписала ту какими-то знаками и стала, невесть откуда взявшимся, замогильным голосом бубнить заклинания.
   Некоторое время духи не приходили, так что дон Пий стал посматривать на часы, мол зачем он сюда припёрся. Потом дунуло ветром, пламя свечей затрепетало, на чердаке послышались грузные шаги. Дон Пий воздел глаза на стропила, шатнулся в сторону двери. Лицо его по уши увязло в паутине. Чертыхаясь, он принялся соскабливать с лица липкие нити. Не обращая на него внимания, колдунья калила на керосинке спицы, втыкала их в распростёртую перед ней куклу; та покорно сносила пытку. Всё более распаляясь, ведьма стала кромсать ножницами афишу.
   Внезапно замерла. Её мелко затрясло. Зрачок единственного зрячего глаза сузился, закатился под переносицу. В комнате повеяло холодом. Черви, как по команде, покинули череп и дружно полезли на руки старухи. "Дрессированные, - подумал дон Пий, вытирая холодный пот со лба. - Мне бы таких оглоедов в охрану".
   Старуху трясло всё шибче. Ходуном ходило костлявое тело. Редкие остатки зубов сухо клацали друг о друга. Она закричала. Закричала тоскливо, из последних сил, видимо, какую-то останавливающую тряску формулу. Изо рта пошла пена. Её дёрнуло. Она с жалким писком свалилась со стула и затихла на полу.
   Дон Пий Младший был терпелив. Он не был бы доном, если бы не дождался, пока оклемается бабка.
   - Уходи, - сказала она, поднимаясь.
   Дон дал ей денег. Она отодвинула банкноты.
   - Это забери. Он компучи.
   - Кто?
   - Тот, кого ведут духи. Их воин. Тебе лучше убраться с его пути.
   - Ты гонишь, Мокеле! Какой такой компучи?! Я его таким шибздиком на улице подобрал, с ногами кривыми, хоть падай. Может тебе мало? На ещё! Призови дона своих духов. Кто там у них?
   - Уходи, - проскрипела старуха почти безжизненно.
   "Чёртова ведьма... - зло и напугано думал дон Пий, забираясь в салон своего "Кадиллака". - Компучи... Я ему Кампучию устрою... Компучи..."
   - Трогай, - бросил он в спину шофёра. - И дай мне Свана.
  
   Прирождённый пес войны и убийца-наёмник Сван осел в Рино-де-Гроссо уже законченным дзен-буддистом, стоиком и астматиком. Позади служба офицером разведки офицером ВДС Турции, вылазки в Гондурасовские топи, набеги на степняков Камеруна, охота на красных кхмеров. Неожиданные повороты судьбы сделали его хладнокровным, расчётливым и циничным. Теперь он убивал не ради денег. Их у него было достаточно, чтобы безбедно жить с таксой по кличке Родина (поскольку, это единственная родина, которая у него была), жить в доме из розового туфа на берегу залива. Он убивал из-за "великодушного" желания освободить жертву от груза этой жизни, принимая кармическую тяжесть содеянного на себя.
   Разменяв четвёртый десяток лет и третий - заказных убийств, к очередному заказу он приступил с хорошо поставленным служебным рвением. Разузнал, что за фрукт Дерек и откуда; поговорил с чиновником, нарёкшим Дерека Дереком; порылся в архивах полиции, пытаясь обнаружить заявление о пропаже десятилетнего мальчика; побывал в штольне, где Рамсес укрывался с девицей; навестил места его преступлений против дона; и только после этого насторожился: что-то было не так с этим парнем - не мог человек из плоти и крови воевать один в поле, ровно какой-нибудь хренов супермен из американских боевичков.
   Сван уже хотел отказаться от этого заказа, отдать дону Пию задаток, как тут судьба подбросила ему неожиданное признание тренера Дерека: мол, всякий раз, перед боем тот как-то странно поводил носом в сторону противника, будто принюхивался.
   "Вот оно что, - подумал Сван. - У этого парня нюх, как у собаки. И никакой мистики здесь нет. Ведь собака может найти человека в миллионом городе". К Свану вернулись хорошее настроение и дзен-буддистская тяга к нирване.
   Рискуя показаться снобом, он прервал всякие контакты с людьми Пия, как разносчиками его запаха. Второе, что он сделал: стал брать на вылазки свою таксу - толковую пожилую суку, влюблённую в своего хозяина без памяти. Он тыкал ей в нос тряпкой, найденной в пещере Дерека, и говорил строго: "Ищи". Она проникалась его озабоченностью и принималась деловито нюхать вокруг да около, пока не брала след. Когда же брала, то устремлялась вперёд с нетерпением, радостью, ражем, истово с хрипом повисая на поводке и мотая передними лапками. Радость Родины заканчивалась, обычно, в нескольких десятков метров от трупов. След, как будто, таял в воздухе. Такса обречённо наматывала круги, потом вздыхала и виновато смотрела на Свана.
   Эта приевшаяся им обоим схема тянулась до тех пор, пока волк, растерзав бригаду Кобурки, очевидно, потеряв осторожность не побрёл к себе в логово. Им оказался невзрачный кирпичный отель с мезонином.
   Засев недалеко от входа в обшарпанном "форде", Сван отсеял всех постояльцев, кроме высокой, неряшливо бритой, матроны с бородавкой на скуле и вякающим младенцем под мышкой. То, как она несла младенца, выдавало в ней Дерека с головой. "Вот же ловкач, - с восхищением подумал Сван, навинчивая на берету глушитель. - Расфуфырился и не узнаешь. Накладные груди, магнитофон в свёртке". Однако, узкие глаза и чуть приплюснутый нос нельзя было загримировать.
   Матрона источала на ходу ругательства, грызлась со всеми встречными и поперечными парнями, мужчинами, стариками. Отойдя квартал от отеля, матрона упала, подкошенная пулей в затылок. Из рук выпал свёрток и молчком покатился по мостовой.
   Сван неторопливо вышел из машины. Женщина лежала ничком. Юбка непристойно задралась чуть выше колен. Одёрнув подол, Сван натужно, концом ботинка перевернул толстуху на спину. С минуту он с недоумением всматривался в её лицо. Мёртвые лица не лгут. Это было лицо домохозяйки, застигнутой смертью врасплох на середине очередного проклятия в километре от кухни. "Ничего себе, сходила за горчичкой..." - говорило оно.
   "Жаль младенца, - подумал Сван, садясь со свёртком в машину. - Отца наверняка нет. Кто же выживет рядом с Горгоной?"
   Итак, ёж оказался кактусом. Но Сван не утратил спокойствия. Накалываться ему приходилось и прежде. Такова была его работа. Кокнув мамашу, он, конечно, вспугнул волка. Теперь надо было начинать всё сызнова, становиться на колею нового вываживания и постепенного сужения кругов.
   Он тормознул машину возле буддийского храма и сбагрил младенца, положив его на ступени крыльца. Ребёнок пришёл в себя. Личико его сморщилось. Он слабо заплакал, умоляя о чём-то Свана грустными блёклыми глазками. Киллер не стал выяснять, о чём. Он зачем-то выпалил: "Тебе здесь будет лучше... да, да, увидишь..." Быстро сел в машину, вдавил педаль газа и продолжил нить рассуждений.
   По всему выходило, что из остатка людей дона Пия Дерек должен был покуситься на сеньора де Синамоно - держателя игорных домов квартала Ла-Манга. Трясясь за свою шкуру, сеньор безвылазно сидел за оградой своего особняка. Лишь только раз в неделю в ограде из нукеров он посещал небольшую церковь, что неподалёку. Стало быть, у волка (Сван поймал себя на мысли, что не называет Дерека по имени, и усмехнулся - уж не из-за опасения ли привлечь его дух?) есть единственная возможность просочиться через ограду именно в этот день. Завтра надо будет осмотреть особняк, выбрать позицию для стрельбы. Да... А мальчик... будет монахом... стоп, а почему он решил, что это именно мальчик? Да и мальчик или девочка - не одна ли хрень? Ему что за дело?
   На Рино опрокинулись ночь и дождь. Щиты рекламы и фонари отразились в мокром асфальте. Грянул гром и ливень припустил. На лобовом стекле запузырились крупные капли.
   Припарковав машину недалеко от своей берлоги, Сван строго сказал Родине: "Сидеть, место", и потрусил к заведению Сивого. Опрокинуть стаканчик-другой сухого - вот, что ему не хватало в эту мокрую ночь.
   В небольшом, обитом кожей, помещении висела пелена сигаретного дыма. В ней прятались несколько полупьяных завсегдатаев, скучающая парочка за стойкой бара и четыре веселящихся трансвестита, крашенных, что твоя табакерка.
   Томно поводя глянцевыми плечами и плеская глазами грусть, мулатка на сцене пела тоскливую песню, от которой хотелось также протяжно выть и плакать. В такт ей топали два маленьких негритёнка и пощипывали струны кавакинью.
   Сван занял место за своим столиком в углу у окна, сделал заказ и закашлялся. Эта тропическая мокрота всегда вызывала у него астматические приступы. Брызги вылетали у него изо рта и повисали на лепестках дикой орхидеи, прирученной расти в этом прокуренном зальчике, в цветочном горшке возле его Сванова столика.
   Перемежая кашель с глотками вина "Аустерлице 1898", Сван поймал себя на двух мыслях: об ингаляторе, который он забыл в бардачке "форда"; и о младенце, осиротевшем сегодня, благодаря ему. А ведь и у него Свана была когда-то семья: был отец-полицейский, убитый при расследовании какого-то тёмного дела; была мать, обескровленная потерей, брошенная судьбой на льды человеческой антарктиды с ним - шестилетним Сваном на руках и... застреленной вскоре пингвинами-молодчиками, - видимо, что-то знала...
   Сван достал её пожелтевшую фотографию из портмоне: "Мама". Русоволосая грустная женщина с монолизовским лицом, она смотрела на него сейчас без полуулыбки, с укором. "Прости меня, Мама". Сухие, будто аравийские пески, щёки жадно впитали дорожки слёз. "Что же ты, сына, ту маму убил?" - женщина на снимке чуть слышно вздохнула. "Я случайно, Мама, я не хотел... Так вышло..."
   Косые струи дождя хлестали по стеклу. Бархатный низкий контральто мулатки удушливой волной накатил на Сванову душу. Негритята-бесенята оставили щипать струны кавакинью и принялись щипать его сердце. Сван сдержанно застонал: "Прости меня, Мама". Сердце невыносимо резало.
   Он выплакал остатки слёз, вылакал остатки вина, расплатился и вышел под дождь. Он знал, что никогда не вымолит прощение, поэтому, выпустив Родину из "Форда", он поднимался в свой номер, уже на ходу навинчивая на беретту глушитель и глуша холодный голос, где-то в глубине разума заполошно твердящий: "Стоит ли расстраиваться из-за какой-то ерунды? тут что-то не так! что-то не так!!"
   Сван вошёл в свой номер. Плотно прикрыл за собой дверь. Привычно поднял сухие глаза на портрет мамы над шкафом. И здесь, обычно смеющаяся, мама его осуждала.
   В груди киллера тяжело ворочалось кровоточащее сердце. Море горечи прибывало и топило голос рассудка. Пуская пузыри, тот суматошно, подобно лягушке в сметане, взбрыкивал лапками. Свану казалось, что от всей этой муки вот-вот его тело взорвётся и последствия будут куда более ужасными, чем если он сам проделает маленькую аккуратную кругленькую дырочку в виске, и так выпустит горечь из бутылки. "Я не старушонку убил... Я себя убил..." - подумал Сван, прижимая холодную сталь глушителя к виску. "Да-а!" - приглушённо поддакнула беретта, и пулька со смещённым центром тяжести ещё некоторое время металась внутри черепа Свана, смешивая границу между жизнью и смертью.
  
   Империя дона Пия Младшего рушилась. Порвались связующие нити к метастазам, а теперь переходило в чужие руки ядро раковой опухоли, которое дон Пий кропотливо и заботливо взращивал десятилетиями.
   Чёртов Дерек посылал своих людей-дояров в публичные дома, казино, питейные заведения, и тамошние управляющие говорили дону Пию: "Дон Пий, вы были хорошим доном. Но что же нам делать? У нас - семьи и дети, и все мы хотим жить".
   Последним пал редут Боярдо Гусмана - куратора боёв саго-саго. Новый управляющий сразу распустил группы инвалидов, стариков и детей (поговаривали, даже пристроил их в приюты), и набрал здоровых, мордатых мужчин.
   Униженный и оскорблённый дон Пий утешал себя мыслью, что вскорости то же произойдёт и с другими кланами.
  
   Получив известие, что его счета арестованы, что последняя его надежда - киллер Сван - найден у себя в номере с простреленной башкой, что благоверная с дочерью его бросили (сгребла стекляшки и золото из сейфа в спальне и "сожгла мосты" запиской: "Ты всегда был неудачник Пий. Я с тобой рву. Прощай"), - дон Пий грузно осел в кресле у себя в кабинете.
   Минул уже второй месяц с того дня, как истёк, назначенный Дереком, срок. За это время дон Пий постарел, виски, прежде черные, как смоль, засеребрились, а плешь обозначилась более явственно. Каждую неделю по средам его рука самопроизвольно складывалась в кукишь и ожесточённо тряслась в сторону кого-то невидимого.
   Раздался стук в дверь. В кабинет бочком протиснулся слуга с подносом - глуповатый, старый и преданный Гвидо из хорошей уругвайской семьи.
   - Почто, хозяин, опять ничего не обедамши-то. Хоть бы бублик погрызли, а то с голодухи-то помрёте совсем, - забубнил Гвидо, собирая нетронутые тарелки.
   - Твоё что за дело? Собирай посуду и проваливай.
   Гвидо обиженно засопел.
   - Знамо, моё дело маленькое, а только мочи нет смотреть, как вы чахнете.
   - Ладно, ладно, Гвидо. В доме есть кто ещё?
   - Какое, хозяин! Ужо два дня, как все поразбежамши. Только и разговоров было, что дону Пию секир-башка пришёл.
   - Скунсы! А ты, что остался?
   - То-то и оно, хозяин, что куды мне бежать. Ужо и помирать пора. Туточки и помру... Ой, совсем память-то отшибло: там ентот, легаш внизу топчется. Хотит говорить с вами.
   Дон Пий включил монитор. В вестибюле стоял, скучающе привалившись к стене, высокий, румяный блондин в бежевом плаще и серых ботинках.
   - Зови.
   Через минуту блондин, задев теменем притолоку, вошёл в кабинет.
   - Людвиг фон Брантенберг, - представился он, примащиваясь на стул против дона.
   Пий рассматривал посетителя долго и молча: арийский костяк черепа, васильковые глаза, выпирающие надбровья, и нижняя челюсть с прикусом пит-бультерьера - от такого можно ждать чего угодно.
   Губы дона Пия Младшего резиново растянулись.
   - Что привело фона к дону?
   Из-под снега лица Людвига выползла весенняя полуулыбка.
   - Работа.
   Пий сокрушённо и притворно повздыхал, признавая тяжесть извечного противостояния сыщиков и преступников, и в то же время давая понять - а я-то тут причём? я перед органами чист, не замаран, и даже наоборот: я жертва тираннозавра в овечьей шкуре.
   На что Людвиг фон Брантенберг ответил.
   - Несмотря на вашу чистоту перед законом, мы были вынуждены поднять материалы по делу Луиса Гранте. Ваша репутация достойнейшего и уважаемого члена общества тогда не пострадала. Однако, всплывают новые свидетели и факты. К тому же, к руководству отдела пришли новые люди, симпатии которых к вам не столь подкупны и чрезмерны, как у их предшественников. Они требуют, а журналисты жаждут новых громких процессов, шумихи и газовых камер. Вы меня понимаете? (Дон Пий поморщился). Короче, мы ждём от вас сотрудничества - полного и доверительного. И тогда, после ряда плодотворных лет, мы позволим вам исчезнуть из страны тихо и незаметно. Осядете где-нибудь на Гаити, чтобы пристойно встретить старость.
   Дон Пий покачал головой.
   - Быстро он вас перезапряг. Так вот, передай этому сучонку Дереку (блондин с деланным недоумением вздёрнул бровь), что дон Пий Младший никогда не был стукачом и не будет!
   Блондин улыбнулся натянуто, но вместе с тем без особого огорчения, как будто иного ответа и не ждал.
   - Ну что ж, иного ответа я от вас и не ждал. Раз вы отказывайтесь сотрудничать, позвольте вас арестовать. У меня и ордерок есть.
   В руках фон Брантенберга блеснули наручники. Дон Пий закурил обратным концом сигарету (чего никогда с ним не случалось) и протянул запястья.
   Он выходил из своего особняка вразвалку, упрямо вздев голову и горделиво неся перед собой тучное брюхо. Не было толпы зевак и журналистов, не было молчаливого обожания домочадцев в спину, не было почитания и услужливого рвения, остающихся на свободе, собак и соратников, а был только нахально-вежливый блондин за спиной, да одинокий полицейский фургон за оградой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

V

  
  
  
   Минул третий месяц, как из жизни Дженнифер ушёл Дерек. Всё это время она днём и ночью выкорчёвывала его образ из своей души. Это не составляло труда, ведь Рей был грубым, примитивным, агрессивным мачо (фу-ты, ну-ты, да она плевала на него!); жестокосердным, бесчувственным, бессердечным, бездушным, бессовестным, бесстыдным, развратным (здесь Дженни останавливалась - не перебор ли? ведь он ни разу к ней не прикоснулся, но всё равно, в этом-то и был разврат - крайне изощрённый и двусмысленный - распалить её грёзы и оставить одну, так страдать), да! да! развратным! и вдобавок - узкоглазым, с приплюснутым носом, совсем не красивым, нет, с руками, что брёвна, с руками... стоп! Он - лжец, напяливший на себя фальшивую маску Рея! Как она могла занозить своё сердце этим тупым, нелюдимым, неотёсанным болваном без роду без племени? Да она сейчас же эту занозу вышвырнет и уедет куда-нибудь с Рико.
   И Дженни бросала механически стирать трусы Рико, бежала вниз рассчитываться за комнаты, но уже на втором этаже замедлялась ("А как же Рико? Он едва-едва освоился в новом классе..."), рассеяно делала два-три шага, и поднималась обратно, чтобы снова и снова распалять себя образами бесчеловечного изверга.
   Скрипевший на стуле над домашними заданиями, Рико смешил Дженни, порой до слёз. "Вот выучусь, - говорил он. - агрономом буду! Взамуж тебя возьму. А ты по нему не сохни. Тебе со мной хорошо будет. Я буду самым богатым, красивым и толстым". И Дженни соглашалась не сохнуть, немного подождать, пока подрастёт красивый, тучный агроном, и вытирала слёзы.
   Мальчик переставал скрипеть карандашом, ставил точку над i в последнем предложении, и они шли ужинать в пиццерию (оставленный Дереком на её имя счёт, позволял им жить безбедно, но и не увязать в роскоши, долгое время). В погоне за толщиной, Рико съедал полторы пиццы. Потом они чинно прохаживались по гранитной набережной. Мальчик изо всех сил старался выглядеть будущим степенным агрономом, которому не с руки давать пендаля какому-нибудь сынку маменьки.
   С высокого мола, усыпанного со стороны океана бетонными гроздьями, они бросали хлеб чайкам. На горизонте багровое солнце, распухшее, будто красный гигант Бельтейгейзе, погружалось в далёкие бурунчики волн.
   И такой-растакой Дерек мутировал для Дженни в по-своему милого (как он пёкся о ней в пещере!) и ребячливого (как и Рико, кидал в чаек камни нарочно всё мимо да мимо); то он деланно суровый, но вдруг, случайный взгляд, жест, касание, и даже не полуулыбка, а четвертинка улыбки, и его доброта выдана с головой. А нежный, какой он был нежный, когда бил её на острове (она совсем-совсем не чувствовала боли); и сильный! какой он был сильный мужчина, выхватывающий свою принцессу из лап тех уродов. А её вымышленный белокительный капитан - целиком искусственный и схематичный, если не сказать, картонный плод девичьих грёз. Как она могла его сравнивать с живым Реем?!
   Вся во власти воспоминаний и чувств, Дженни обнимала за плечо Рико; тот прекращал метать камни, разом смирнел и становился по-агрономовски тихим. "Я буду тебя защищать и ни за что не брошу", - говорил он.
   Они сидели на камнях мола до первых звёзд. Набережная окрашивалась цветными огнями. Из открытых дверей таверн выплёскивались на мостовую зажигательная ламбада, вкрадчивое танго, развесёлая кадриль. На их зов на бульвары с кораблей высыпала матросня, жаждущая промочить горло, дать кому-нибудь в харю и заснуть в объятиях прибрежных красавиц. "Ты не бойся", - говорил Рико, позволяя Дженни держать себя за руку.
  
   Ночами на неё нападала бессонница. Дженни одиноко ворочалась в душной пустыне широкого ложа, так и не скрипнувшего в такт их любви.
   Стоило ей закрыть глаза, как сердце начинало почковаться: меньшая часть улетала куда-то во тьму к Рею, а большая оставалась в груди. Во тьме с Реем что-то происходило. Связь между отпочкованным сердцем и материнским утонялась до нити и дрожала гитарной струной - вот-вот порвётся.
   Дженни вскакивала. Ей чудились шаги на лестнице, шум отъезжающей машины. Где её Рей? Что с ним?
   Под утро, когда в окно просачивался сумеречный зыбкий свет, она соскальзывала в лёгкую дрёму. Её кошмары были причудливы. Ей виделись развалины городов. Над ними на багровом небе висело громадное лицо, повторяющее чьё-то имя (проснувшись, она не могла вспомнить - чьё). Среди развалин, взявшись за руки и курлыча, бегали нагие девушки. Расползшаяся косметика покрывала их лица сплошными сизыми масками. Прислушавшись, можно было распознать в их курлыканьи лепет магических формул (которые вкладывала в их уста голова в небе), а взглянув на развалины сверху, можно было разглядеть, что их голые потоки образуют какие-то знаки-иероглифы (опять-таки выписываемые головой). Случалось, что рвалась связь с какой-нибудь девушкой-марионеткой; и тогда, очнувшись, та вырывалась из толпы с недоумением, ужасом, паникой.
   Наступало утро. Во дворе под окнами назойливо начинала тявкать болонка, страдающая запорами. Такие же мысли лаяли в голове Дженни - тяжёлой и мутной: кто она? Девушка марионетка, выброшенная из потока голых тел? Её отвергли! Она отработанный материал!
   Видимо, подчиняясь приказу небесной головы, её милый Рей оставил её, бросил... стоп! А такой ли уж он милый?... И снова всё начиналось долодом - душка Рей превращался в коварного изменщика Дерека.
   А может у него бабёнка в Рино? Из богатых, пресыщенных жизнью, скучающих аристократок, охочих до монстров ринга. Или же напротив - какая-нибудь паршивая племенная кобылка из тех, что, виляя задницей, обходят ринг перед боем, неся на поднятых руках знамёна с именами участников. Одна из таких стакнулась после боя с Реем по пьяной лавочке, и на ней же запросто дала ему то, что для Дженни - табу, восхождение на пик Коммунизма, акт величайшей самоотдачи и самосожжения в жертвенном пламене любви. Мог ли понять всё это простак Дерек, влекомый к варенью доступной плоти, как мотылёк... нет, как муха на мёд. Да он даже и не делал попыток сблизиться за то время, как они жили здесь. Чёртов сибирский валенок! Взял и умотал в Рино, как только приспичило!
   Погребя Рея под десятиметровыми слоями вулканического пепла, льда и мусора, Дженни спохватывалась: что за бред она несёт? Самый сварливый, плаксивый и бабий вздор! Краше в мыльных драмах причитают! Её Рей, конечно же, уехал совершать подвиги во имя добра, справедливости и торжества какой-нибудь математической истины, которую он вынашивал ночами, корпя над талмудами. И она должна быть достойной палубой под ногами её капитана. Или килевой балкой? Неважно. Важно, куда он, туда и она. Слова она поперечного не скажет. Даже за записку. Значит так надо. Вдруг его... С ним что-нибудь случится... Чтоб не ждала напрасно. Глупый... Лучше бы у неё спросил, что ей лучше - быть с ним, или томиться в огуречном рассоле городка Нутерой.
   Но надо было вставать, готовить завтрак, провожать в школу Рико, идти покупать газеты: вдруг, что проскользнёт в них о Рее.
   Но известий о создании новой математической коалиции она не находила. Были сообщения об убийствах ряда полицейских чинуш, о смене руководства, о бесконечных дрязгах между преступными кланами; и новость о запрете того, что окрашивало щеки общества в смущённо-стыдливый румянец - запрете подпольных боёв саго-саго.
   Всё это было подозрительным, но могло ли выдавать деяния Рея? Мог ли один человек произвести такую бучу, даже если бы был жуком в муравейнике?
   Дженни задумывалась: что она могла бы сделать, будь она килевой балкой Реева судна? Быть может упрочниться (но она и так бегала по косе на их остров и тренировкой изнуряла тело), или выбрать правильное направление?
   Ей казалось, что оно в библиотеке местного университета, где можно было склониться под зелёным абажуром над томами по цитологии. Она погружалась в мир митохондрий, рибосом и цитоплазмы. Чудо тончайших механизмов цитаделей жизни, противостоящих чудовищному оттоку энергии (его плотность была в десять тысяч раз больше, чем у солнца на единицу массы!) её завораживало. Невероятно, что, несмотря на эту броуновскую пляску молекул, клеточные конвейеры-рибосомы продолжали работать, штампуя белки - точные слепки с ДНК-спиралей.
   Дженни вспомнила фразу Рея, сказанную вскользь в церкви о том, что Бога-отца надо изображать математическим символом, а Святого Духа - волной де Бройля. Сейчас бы она добавила, что третью ипостась троицы - Бога Сына - должна символизировать клетка. Вернее тот свод сил и законов, в отдельности безликих, но в совокупности одушевлённых, в образе клетки, плывущих против хаоса.
   Дженни стал понятен испытывающе-грустный взгляд Иисуса Христа. То был вопрос глубин нашего подсознания к клеткам, через нервы, через молекулы-ферменты к организменным кирпичикам: как вы, в порядке? можно ли возложить на вас ношу борьбы с хаосом? И если ответ отрицательный, то грусть: вот и ещё одна клетка выбилась из ритма Целого, поражена вирусом, либо испорчен генетический аппарат, и она начала своебышничать, делиться, как заведённая, лепить такие же клетки-уродки, забыв про свой долг перед организмом, про то, ради чего она была рождена. В свою очередь, и клетки то и дело спрашивали у нервной системы: нам жить? И не получив жизнеутверждающего ответа, запускали механизм наложения на себя протеиновых "рук".
   Но неужели жизнь в её высшем проявлении - Разуме существует только ради обмена репликами, в который к тому же вплетаются шумы и помехи сознания? Нет. Такого быть не может. Значит смысл сознания - достучаться до истоков, до клеток и ниже - до молекул, а в пределе - до атомов, и так познать в себе Бога-Сына.
   Дженни поймала на себе безучастный взгляд старичка-архивариуса, поймала себя на мысли, что уже не вольна засиживаться допоздна, как прежде, а надо торопиться домой, встречать из школы Рико, готовить, стирать, штопать ему носки, наставлять его, что он не должен на вопрос учителя: "Каких животных, несущих яйца, ты знаешь?" - отвечать: "Слона"; не должен дергать девчонок за косы, давать маркуши мальчишкам; а должен быть образцом для подражания, поскольку он в классе самый старший; словом, стреноживать неугомонную суть мальчика докучливым морализаторством, грузить его догмами цивилизованного общества, навешивать ярлыки на явления, прививать стереотипы поведенческих реакций; и так изо дня в день производить рутинную мамашину работу по оконтуриванию облика будущего агронома. Додумает же она после, как-нибудь.
   И Дженни сдала книги, поймала на себе уже в который раз рассеянный взгляд архивариуса и заспешила на улицу под сень платанов и пальм.
   Возле отеля в земле их небольшого огородика копошился Рико. Полол гряду с бататом. Дженни запустила гребень в густые, вечно спутанные, космы Рико.
   - Давно из школы?
   Мальчик кивнул, уклоняясь от гребня и заодно бросая победный взгляд на полегшие стебельки.
   - Звонил Васко. Он тебе кто? - испытывающий взгляд из-под лобья.
   - Брат. И что?
   - А-а, ничего, - ресницы ревнивца расслабленно опустились. - Чувак реальный, при делах, не то что твой этот Дерек.
   - Ладно, и что передал реальный чувак?
   - Грит, на них из Рино крутые наехали. А они их уже ждали со стволами у дома, и давай палить. Ему профессор позвонил. Грит, наедут из Рино в четверг две тачки и там парни, человек восемь. И те их загасили - пых! пых! пых!
   Рико застрочил, держа перед собой ствол мотыги.
   - Подожди! Кто кого загасил?
   - Братва Васко! Дженни, сведи меня с твоим братом, хочу у него в братве работать.
   - Ты ведь хотел быть агрономом?
   - Да ну, агрономом скучно.
   - А бандитом весело?
   - Ага! Стреляй сколько влезет! А то из подствольника - бах! бах! Всё разнесло! Круто! Ну сведи, Дженни, сведёшь?
   Дженни нахмурилась.
   - Не знаю... посмотрим. А пока пойдём за уроки садиться. Много назадавали?
   - Да ну их... уроки, уроки... Мне уже одиннадцать лет, а я всё во втором классе, - затянул волынку Рико и нехотя поплёлся за Дженни.
   Та взяла тон строгой мамаши - холодный, но не чрезмерно.
   - А ну, брат, хватит канючить! Нет, каково! Ему все условия создали, а он ещё выдрючивается! А ну марш уроки делать быстро!
   Внутри у неё всё дрожало (её семья на прицеле у донов), и пело одновременно: Рей не оставил! Он печётся о них! Откуда-то издалека, быть может, из Рино. Может быть, он позвонит и ей? И как знать, может быть уже скоро?
  
   Вечером позвонил Васко.
   - Привет, сестерция!
   - Привет. Я кто?
   - Ха-ха! В древнем Риме были такие...
   - Ого, ты уже книжки читаешь?
   - Кто я? Рехнулась? Нерон меня вчера грузил стариками римцами, пока межевались в засаде. Он у нас двинутый на римцах.
   - Васко, Рико мне рассказал... У вас там война? Ребята в порядке? Никто не ранен?
   - Да нет. Гарсио задело чуток.
   - Отец как?
   - Старика не было. Он ни сном. Я его к тётке Марии отправил. А ты там, смотрю, грызуна завела?
   - Рико. Беспризорник. Ни отца ни матери. Мечтает с тобой познакомиться и вместе воевать.
   - И то дело! Айда приезжайте сюда! Ты чё там засела?
   - Жду Рея. Он должен вот-вот позвонить или приехать.
   Но её Рей, Рейчик, Реюшечка не позвонил и не приехал ни через день, ни через неделю, ни через месяц.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

VI

  
  
  
   Летисия де Анимару - девица 20 лет отроду - держалась в вагоне подземки с изяществом племенной аристократки. Толкучка метро позволяла иной раз оторваться от назойливой, приставленной отцом, бригады телохранителей. Вот и теперь, лишенная охранного хвоста, Летисия чувствовала биение жизни простого люда. То-то округлятся глаза у её подружек Бендисии и Марии, когда она начнет рассказывать о своих приключениях, о том, как она мчалась в темноту и неизвестность в этом замурзанном вагоне, кишащем простолюдинами и микробами, одна! без охраны! А на стенах - ах! Какие были надписи на стенах! Жуть! Когда она будет их цитировать, на щеках Бендисии можно будет поджаривать яичницу, а у Марии остановится дыхание.
   Рядом опершись локтями о колени, сидел подросток с наушниками в ушах и очевидно в такт музыке беспрерывно плевал на пол. Она и о нём расскажет. Немного поодаль из последних сил держалась за поручень высохшая, трясущаяся старушонка с тяжелой авоськой в руке. Наверно тоже вырвалась из-под какой-нибудь опеки и теперь в погоне за старушечьими приключениями вот-вот упадет. Летисия заёрзала, поудобнее устраиваясь на истерзанном дерматине сиденья.
   После станции народ в вагоне разрядился. Вошел и сел напротив Летисии очкастый, мускулистый юноша в белой рубашке со стоячим воротничком. Он тут же близоруко уперся в книгу, забранную в черный переплёт с золотистой волной на боку.
   "Поди, только и морит книжного червяка, - подумала девушка, радуясь своему знанию простых людей - рабочих, инженеров и служащих. - А о другом червяке и не думает".
   Словно перехватив её мысли, юноша отлучился от книги и кратко и кротко посмотрел на неё поверх очков. Настолько кратко, что она не успела встретить его глаза прямо и дерзко и, как в том контрабандном фильме про деревяшку, с распущенностью простолюдинки грациозно переложить ногу на ногу. Заранее залившись румянцем (видимо он держал его всегда наготове), юноша судорожно впился в книгу.
   Через остановку в вагон ввалились трое подвыпивших мексиканцев, судя по говору. Двое, ожесточенно жестикулируя, обсуждали какие-то свои делишки, а один стал развязно пялиться на её грудь. "Знал бы ты, мексикашка, на сиськи чьей дочери ты сейчас пялишься", - думала Летисия весело.
   Отодвинув подростка, мексиканец примостился возле неё и обдал зловонным паром своего дыхания ухо. Девушка поморщилась. Приключение нравилось ей всё меньше. В вагоне на мгновение погас свет. Мимо окон побежали замызганные плиты перрона. Взгляд мексиканца упрямым хорьком вгрызался под вырез её футболки. Щербато осклабившись, мужчина облапил заскорузлой широкой ладонью её голое загорелое плечо.
   Летисия рванулась, пытаясь сбросить с себя наглую руку. Но где там - мексикашка без слов навалился на неё и стал тискать колено. Его дружки на перебой подбадривали приятеля на своём птичьем языке.
   Взбрыкивая, девушка почти с мольбой о помощи (позднее она со стыдом вспоминала этот взгляд, ведь дочери генерала не пристало молить не о помощи не о пощаде) посмотрела в сторону книжника. Парень со вздохом отложил книгу, подошел к ним и что-то залепетал: что-то беспомощное, жалкое, дрожащее. Мексиканцы смотрели на её защитника, как на насекомое. Потом один из них резко сунул кулак парню под дых; тот согнулся, чудом избежав удара в голову сбоку от другого. Задрав рубашку ему на голову, они стали с увлечением пинать его по лицу, которое он пыталался закрывать локтями. Третий, оставив мять Летисию, присоединился к ним. Несчастный юноша забился в угол между сиденьем и поручнем и, покрякивая, сносил удары. Летисия вскочила и огрела по голове того, кто её тискал, сумочкой. Он покосился на неё и что-то сказал сквозь зубы. Мексиканцы ещё некоторое время по инерции пинали парня, пока смысл сказанного не дошел до них, потом все разом загоготали, плюнули на избитого и вышли в услужливо распахнувшуюся дверь.
   Летисия присела возле юноши.
   - Ублюдки, мексиканские ублюдки! Эти северяне совсем обнаглели! Я скажу отцу! Он им устроит!
   Избиение не прошло для парня бесследно. Рубашка была порвана и безнадежно замарана, сочащейся из носа, кровью. Девушка достала платок и поднесла его к распухшему носу. Он благодарно укутал его тряпочкой, близоруко зашарил возле себя в поисках очков. Летисия нашла их под сиденьем разбитыми, с перекошенными душками.
   - Не будьте к ним так строги, ведь они как дети, не ведают что творят.
   - Ничего себе, дети! Я бы предпочла смотреть на таких детей в зоопарке!
   Они поднялись на поверхность. Светило солнце и моросил редкий, но едкий кислотный дождик (в этих местах располагался химический комбинат). Её спаситель до того беспомощно щурил, и без того узкие, обезоруженные глаза на яркое солнце, что у Летисии возникло желание опекать его и дальше. Не могло быть и речи оставить его одного в этом бандитском городе. Уперев руку в пояс, она вызвала по мобильнику пикап с охраной.
   Машина затормозила возле них, ретиво взвизгнув шинами. Из кабины выскочил охранник и с виноватой услужливостью стража, проворонившего жемчужину де Анимару, подхватил её под локоток: "С сеньоритой всё в порядке?" Летисия раздраженно оттолкнула его руку: "Что, не видишь? Давай домой". И уже ласково юноше: "Давай, поехали". Он со смущенной оглядкой на охранников и с покорностью быка на привязи сел на заднее сидение. Она примостилась рядом: "Ты никуда не спешишь? Поедем ко мне. Я приведу тебя в порядок. Фу-у, как жарко..." Отсек машины, с холодком кондиционера, мягкой классической музыкой и ароматом ледяного мате с лимоном, отсёк их от удушливого и опасного внешнего мира. Окутанная атмосферой отсека, девушка вскоре стала думать о своём похождении как о потрясном и даже (посасывая напиток через трубочку-бомбилью, она покосилась на парня) и даже, как знать, может и клёвом.
   - Сеньорита, - сказал охранник с переднего сиденья. - Для службы безопасности виллы. Как зовут вашего друга?
   - Да, - она толкнула его локтем. - Тебя как зовут?
   Он как-то странно повёл носом и назвался Лотарио Насарено.
   Лотарио Насарено был найден в компьютерной сети СБ, как двадцатитрёхлетний студент четвёртого курса университета Ла Момбо, холостой и законопослушный отпрыск семьи малоизвестного портретиста Романьяка Насарено и танцовщицы из кабаре Исидоры Троцки.
   Вилла ла Монте - летняя резиденция генерала Родриго де Анимару, называемым в народе генералом песочной карьеры за незабываемый бросок пехоты, завершивший операцию в пустыне Навахо, и положившей начало его стремительной карьере, - волнами крепостных гребней спадала по скалистому склону к океану.
   Пока в охранной будке утрясали многочисленные докучливые формальности, пока у Лотарио производили забор крови и снимали отпечатки пальцев, Летисия прохаживалась по тенистым аллеям парка, примыкающего к вилле с запада, пинала кактусы и пугала золотистых карпов в фонтане с вечно справляющим нужду мальчиком. Наконец в конце аллеи показался, измученный экзекуциями на детекторе лжи, но с пропуском, Лотарио.
   - У-у, как ты долго, - протянула девушка, протянув ему руку. - Летисия де Анимару.
   Её ладошка утонули в грубой лопатообразной, отнюдь не студенческой, кисти парня. Казалось, он опешил.
   - Вы дочь песочного генерала?
   Она усмехнулась.
   - Ты обалдел?
   - Да-а ... признаться...
   - Тогда пойдем, я зашью тебе рубашку.
   Они поднялись по выщербленным ступеням широкой, безупречно отделанной под старину, лестницы и ступили под своды арочного фронтона, выдержанного в азиатском стиле. Их шаги гулко отдавались под высокими, резными потолками коридоров, почти пустынных, лишь кое-где скользили тени проворных слуг.
   Она увлекла его в анфиладу своих девичьих комнат: таких ярких, цветных, солнечных, с сиреневыми перьями на розовых шторах, с кричащими обоями, с наряженными в платья с оборками куклами, как она сама. Лотарио косолапил за ней следом, будто медведь, забредший в апартаменты бабочки. Воздушная, порхающая крылышками, та возбужденно летала по комнате; то, показывая ему свои драгоценности - вот это жемчужина с атолла Моро, а это шпага капитана Блада, - того самого? - да, того; то принималась предлагать ему послушать хор майских девочек - она там пела, когда ей было двенадцать лет; потом вдруг вспомнила, для чего она его сюда привела, и насела снимать с него рубашку. Лотарио отнекивался, говорил, - ни к чему, да стоит ли себя, право, утруждать шитьем... да пристало ли ей - Летисии де Анимару - мочить белы рученьки в стиральных порошках, от которых цыпки, и не лучше ли оставить всё как есть. Летисия, улыбаясь, говорила, что не лучше, а пристало, и вообще, кто здесь девица - она или он? От этих слов парень зарделся и таки снял рубаху.
   Не спуская глаз с его массивного гладкого торса, Летисия опустилась с одеждой в кресло. Впервые в её комнате сидел голый по пояс мужчина и смущенно ковырял ногтем корешок книги. О нет, он не был красивым, таким, как на обложке журналов для женщин: грудные мышцы великоваты, руки толсты, а подкожный слой желтого жира сглаживал барельеф брюшных мускулов, кроме того, на лицо он был вылитый индеец, словом - не в её вкусе... И всё-таки... Она сосредоточилась на шитье - уж коли взялась. Кажется, сперва надо вдеть иголку в нитку или наоборот? А, всё равно...
   Зазвонил телефон внутренней связи. Это был отец, оказавшийся в это время на вилле ("Вот это редкость, папа!") и звавший её полдничать. Летисия отбросила штопку - Мануэла закончит - и бросила парню: " Пойдем?" Тот пришёл в ужас, что ему придётся сидеть за одним столом с Родриго де Анимару, в её пижаме.
   Генерал оказался внешне строгим воякой с выгоревшими на солнце бровями и сухим, обветренным лицом. Его косоглазие, шаржируемое карикатуристами недружественных стран, было почти не заметным. Кроме вояки, в трапезной полдничали: мать - Анжелика де Анимару - щуплая, уставшая рожать и от этого скупая на комплементы женщина в канареечного цвета костюме из муара, и семеро сестёр и братьев по стульям.
   Кивком поприветствовав юношу, генерал обнял и поцеловал дочь и тотчас уставился в газету.
   - Папа, - нарушила молчание Летисия, положив себе и Лотарио по ломтику касабэ. - Эти мексикашки совсем обнаглели! Представляешь, бросаются избивать людей среди бела дня в метро! Лотарио ни за что ни про что избили! (Юноша поперхнулся чаем, неловко поставил кружку на край стола; та опрокинулась и брызнула осколками фаянса по полу). Надо что-то с ними делать!
   Генерал оторвался от газеты. Уголок его бритвенно-тонких губ тронула улыбка.
   - А что думает по этому поводу слон в посудной лавке?
   Лотарио закашлялся, долго не мог произнести ни слова.
   - Ду...ду...кхе-кхе...думаю, что кхе...
   - Растелять! - радостно выкрикнул один из младших братьев-сорванцов. - Поставить всех к стенке, да и всё тут!
   - Думаю, надо сносить фавелы, - наконец оправился юноша. - Эмигранты ведь селятся в трущобах. Снеся их и построив на их месте благоустроенные дома, школы и больницы, мы тем самым ...
   - Наставим их на путь прогресса, процветания и любви к ближнему, - перебил Лотарио генерал. - Говорить вы мастак. Вы все мастаки говорить. А где взять деньги?
   - Но папа, - взялась гнуть линию Лотарио Летисия. - Можно ведь организовать фонд пожертвований. Я, в конце концов, могу отказаться от новых туфель.
   - Это большая жертва, дочь, - расчувствовавшийся вояка расцеловал девушку. - Займись этим. И учти - заграница нам поможет.
   - Ура! Папуля! - захлопала в ладоши Летисия. - Ты у меня самый умный!
   Генерал дальновидно блеснул лукавым глазом и тут же переменил тон, вздёрнув вверх кривой, привыкший нажимать на курок и повелевать, указательный палец.
   - Но будь готова, что через пару десятков лет в, отстроенных твоим фондом, кварталах произойдет демографический взрыв. Лишённые естественных ограничений в виде эпидемий и детской смертности, эмигранты начнут плодиться, как тараканы, и скоро их волны вытеснят нас - коренных жителей, как уже было в Албании, России и многих других странах.
   Девушка заметно приуныла.
   - Но что же делать?
   - Не лезть в политику. Занимайтесь каждый своим делом. Вот вы, молодой человек, чем занимаетесь?
   - Математикой... Я учусь на математическом.
   - Вот и прекрасно! Множьте свои иксы на игреки, возводите е в степень икс, вычисляйте рост популяции мексиканцев, а в политику не лезьте! Наша пыль вам глаза выест, наша грязь вас запачкает, да и не доросли вы ещё до нас!
   Генерал встал, по-военному четко оттер губы батистовым платочком, поцеловал запястье флегматичной супруги ("Ты сегодня - Соломон, милый", - похлопала она его по щеке.) и двинулся вон из зала.
   - Ты ему понравился, - сказала позднее Летисия, когда они прогуливались после полдника по тенистым тропинкам парка. - Нет, правда!
   - Да? - удивился тот. - А иначе бы он меня расстрелял?
   - А вот и твоя рубаха, - сказала Летисия, щурясь на ковыляющую к ним в лучах заходящего солнца служанку.
   Он переоделся, и она спросила, нравится ли ему Иглесио? Он пожал плечами, - а кто это? - Боже! Не знает Иглесио? Вот отсталый! Вся Европа слезами исходит! Знаменитый тенор певец Иглесио дает завтра концерт во Фламинго. Пойдешь? - Да, - он снова потянул в сторону носом.
  
   Позднее не раз и не два она спрашивала себя, что её дернуло предложить ему пойти с ней на концерт и тем положить начало встречам. Ведь он беден, некрасив, скучен, да-да - скучен! - и весь какой-то неуклюжий, зацементированный раствором своих представлений о том, как надо, как правильно, скреплённых арматурой устоев своего класса. И отвечала, что, наверно, это была святая Тереза, которой она молилась, измученная затянувшимся девичеством. Должно быть, она организовала их встречу, и она подсказала ей его пригласить. И кто знает, если его приодеть, причесать, набриолинить, привить раскованные манеры...
   И они стали встречаться: в филармониях, выставочных залах, ресторанах - всякий раз под надзором внеохра, что, впрочем, нисколько ей не мешало, его же сковывало. Когда их отношения зашли настолько далеко, что она стала ловить и любоваться своим отражением не только в витринах магазинов, но и в стёклах его очков: таким необузданно ярким и красным (одна лента из органди, вплетённая в косу, алая, как маяк, чего стоила). Тогда он стал робко касаться губами её щеки на прощанье. После этого осталось два шага, чтобы отрываться от охраны и трогать сухими, горячими губами губы друг друга. А там её закрутил вихрь желаний, смявший грёзы, каким должен быть её избранник. Таким как Лотарио и точка.
   Отец принял её решение о помолвке с равнодушием бывалого вояки, не перестающего покусывать мундштук трубки под минометным огнём противника; мать - со скупым комплементом: "Математик? Что ж это мило. В нашей семье ещё не было математиков".
   Помолвка завела часовой механизм Летисиного организма. Он стал отсчитывать дни до свадьбы, превращая ночи в пытку наедине с плюшевым коалой.
   В университете наступили каникулы, и Лотарио сказав, что очень будет страдать без неё, уехал куда-то в глубинку-сертана, повидать больных престарелых родителей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

VII

  
  
  
   Что ни день, то Лотарио являлся зов. Он обонял его, как смерч-воронку, тянущийся через Нутерой откуда-то с севера из сельвы река Амазонка, и засасывающего его туда. Собственно, подобные запахи-шлейфы, распространяемые людьми, он слышал и прежде, с тех пор, как осознал себя замотанным в водорослях на пустынном берегу близ Рино. Шлейфы имели траектории - сгущающиеся, подобно извилистым кометным хвостам вокруг ядер-людей (то был настоящий момент) и тающими по мере того, как хвост терялся в прошлом.
   Позднее, он смог видеть и продолжение "хвостов" в будущее: сначала, в виде коротеньких запятых, длительностью на один-два часа, потом - как ветвистые многовариантные, с узловатыми точками бифуркаций стебли, протяженностью в несколько дней. Впрочем, у большинства, укоренившихся в жизни якорями привычками, запаховые шлейфы тянулись в будущее почти без ветвлений толстыми однообразными лентами.
   Ещё позднее, обложившись книгами в своей пещере, он нашёл объяснение этим видениям. Люди источали своими запаховыми железами ферамоны. Разговаривал на этом тайном языке, их подсознания плели нити судеб. Лотарио зарождение их истоков видел отчетливо, как следствие того, что человек съел и выпил. Дальше простирались нити, сплетающиеся из "волосков" контактов человека со средой. Каждый из них вызывал у кожных желез отклик, а их сплетение в "нить" перестраивало вегетативную систему организма и задавало направление судьбы. Мозг Лотарио, наделённый способностью обрабатывать эти "волоски", являл осязательно-зрительные образы человеческой судьбы, стоило ему втянуть ноздрями воздух возле человека и вглядеться в шлейф.
   Колотушка наркоза, вызвавшая любовь к математике, подхлестнула вместе с ней и эту способность. Но не только. Вскоре Лотарио обнаружил, что может испускать необходимые молекулы запаха и встраивать их в линию чужой судьбы. Правда, порой нужно было быть весьма осторожным, как в случае с наёмным убийцей Сваном. Созданные железами Дерека ферамоны самоубийцы чуть не прикончили и его самого. Пришлось пристегнуть себя к батарее наручниками и сутки удерживать себя от позывов перегрызть запястье.
   Но этот шлейф - воронкообразный, клубящийся, цветастый - был особенный, более того, он был иной, не белковой природы - природы, которой ему, возможно, никогда не суждено разгадать. Шлейф властно велел ему приостановить плетение паутины нитей-запахов, которыми он опутывал Рино и устремиться в Нутерой.
  
   Там он нашел её по запаху вулканической, заглушенной тоски по нему и какой-то давней травмой женственности, коей суждено было прозреть, расцвести, рассупониться.
   Пошёл по следу прямо с вокзала и (это было нетрудно - след однообразно и закоренело, вился между отелем, набережной, магазинами, библиотекой, иногда отлучался на остров за городом, и школой, где к нему приплетался запах мальчишки, кажется, Рико) нашёл её среди смрада помоев в подвале какой-то скверной харчевни. Отодвинув рукой разносчика посуды ("Эй парень, куда прешь?"), он прошёл через кухню в закуток, где она, склонившись над парящей раковиной, тёрла тряпицей тарелку. Рядом высился "монблан" грязной посуды.
   - Эй, Дженни, - окликнула её товарка по оружию, - к тебе, кажись!
   Она подняла голову. Он прочел в её взгляде солнечный протуберанец радости и боль за растоптанное и угнетённое на целый год, продлившийся столетие, чувство.
   Он задумался над своей виной, но только вскользь, ибо был захвачен изысканным ароматом Дженнифер, вытеснивший вонь посудомойки. Он поневоле сравнил его с духом Летисии - то был дух женской природы, тысячелетиями лепивший высокие, круглящиеся под ключицами, груди, кои венчали розовые жерла сосков, готовые пролиться питающим млеком; дух, лепивший тончайшую талию, убеждающую мужчин, что она готова раздаться вширь (вложи в неё только семя); и дух крепких бёдер, сулящих ему блаженство в капкане. Словом, то был заурядный запах самки, в котором соседствует и соревнуется изящество племенной аристократки и распущенная грация простолюдинки; имя этому запаху - легион.
   Так же веяло и от Дженни, но к нему примешивались ароматы: сочащегося медом пчелиного улья; оловянной стойкости одноногой солдатки; ветра странствий, заставляющий мужчин бросать всё содеянное и бросаться в плавь к иным неизведанным берегам и (то были вкрапления спектральных линий зовущего его смерча) выбеленных солнцем пирамид древних инков.
   Кулачёк Дженни смял сырую тряпку. Она завела его за спину толи для броска, толи устыдившись своего вида посудомойщицы. Испугавшись, что видение растает, она качнулась к нему. Дерек обнял Дженни и строго вгляделся в её глаза.
   - Почему ты здесь?
   - А где мне?... - и она заплакала: сначала без слёз и тихонько, потом не по-солдатски навзрыд, пряча лицо в отвороты его скорлупы.
   Дерек каменно погладил её по спине.
   - Ну, ну, перестань... кончились деньги? Ну, будет... Я же отправлял тебе...
   - Дерек ... Дерек... Что ты за Дерек?...
   - Никуда больше не брали, на работу?
   - Ты мне даже не позвонил ни разу. Почему ты мне не позвонил?
   Дерек соврал, не поморщился.
   - Забыл номер твоего мобильника.
   - Ты врёшь и не морщишься, Дерек. Зачем ты приехал?
   - Ты мне нужна.
   - Поздно, Рейчик, я тебя слишком долго ждала. Ты слинял так внезапно. И всё не звонил и не звонил. Но я всё равно ждала. Под конец устала. А тут один агроном подвернулся, предложил мне выйти за него.
   - И ты?...
   - Я не Пенелопа, Рейчик. Я согласилась. И скоро у нас будет ребёнок - мальчик. Я назову его Реем. Ты не против?
   С минуту Дерек молчал, как ей показалось, потерянно, а на самом деле, выделяя облачко экстрагенов, обволакивающее её мягкой пеленой неги.
   - А кто такая Пенелопа?
   - Одна древняя гречка. Ты что это, не веришь не одному моему слову?
   - Нет. Снимай халат, пошли в отель.
   - Но это правда!
   - Не дури, Дженни, идём со мной. Через неделю мы выезжаем.
   - Куда? А как же муж?
   - Он останется . Пусть лопает груши.
   - А Рико?
   - Его возьмём.
   - Но школа?
   - Бросит. Скоро у него будут лучшие учителя.
   Ах, так и быть! Она сняла замызганный халатишко, бросила его на кучу объедков; туда же полетел и выдуманный муж.
   По дороге они зашли в книжный магазин, где Дерек купил карты. Он разложил их по полу в гостиной отеля и углубился в зелёные, пестрящие синими прожилками, полотнища. На Дженни нашла кипучая резвость домохозяйки. Она порхала по комнатам, переставляла столы и стулья, вытирала в самых затаённых закутках пыль ("Эта уборщица - на редкость лентяйка"). Резала на кухне пирог с яблоками ("Рей его обожает"). От былой строптивости ("Навру с три короба, пусть убивается") не осталось и следа. Её, вытеснило внутреннее безмолвие со всплесками благодушной блаженной правдивости женщины, честно дождавшейся своего мужчину. Внутренние полёт и пение не отпускали её весь вечер.
   Рико отнёсся к приезду Рея настороженно и сухо.
   - Нафиг он приехал, Дженни? Нам и без него было ништяк.
   И весь ужин просидел насупившись, а когда Дерек ушёл к картам, и Дженни обняла его: "Эй, ты чего смурной такой?", он собрал в один вопрос всю свою угрюмую ревность одиннадцатилетнего ребёнка: "Он будет спать с тобой?"
   Дженни вздохнула, хотя надо было бы отчитать мальчишку за дерзость вопроса.
   - Нет, Рико. Мы с Дереком друзья. А друзья, если и спят друг с другом, то только в походе, спасаясь от холода.
   Рико успокоено шмыгнул носом, но Дереку всё же не доверял и поэтому ночь не смыкал глаз, неся вахту евнуха у порога спальни. Так и не покусившись ни разу на охраняемую дверь, утром Дерек нашёл в телефонной книге номер местной гильдии географов, и они встретились с его председателем - седым, курносым старцем, скрюченным риккетсиозом.
   И пока Дерек расспрашивал старика о каких-то протоках, племенах и прививках, Дженни рассматривала альбом с фотографиями путешествий. Там были сельва, савана и степи. На одном снимке географ сидел в окружении смуглых, серьёзных туземцев, на другом в очках, трусах и ботинках свежевал тушу яка в ковылистой степи, на третьем - штурмовал заснеженный склон, на четвёртом - закрыв глаза и пуская носом пузырьки, медитировал в позе лотоса на песчаном океаническом дне.
   - Да-а, раньше у меня были дороги, много дорог: длинных и коротких, прямых и извилистых, худых и толстых, много дорог на всех континентах. И деньги, много денег, а сейчас нет почти, совсем трудно стало... - взор географа затуманился и стал грустен.
   Дерек приободрил его двумя сотенными.
   - А нет ли у вас на примете какого-нибудь проводника понадёжнее?
   - Есть один. Знает гуарани. Но метис. Вдобавок пойло жрёт много.
   Они взяли его адрес и стали прощаться.
   - Клещ Амблуома... - сказал им старик вдогонку. - Те места кишат клещами. Не забудьте сделать прививки от риккетсиоза. Не то станете такими же крючками, как я.
  
   Рядом с Реем Дженни забывала дышать от нежности, таяла от сладости, слабела от переполненности. Её Рей вернулся! Ну и пусть, что другим, зато вернулся! Её разум скудел, сердце же наполнялось гулким умным голосом. "Рей с ней! Рей с ней!" - ровно, но трепетно повторяло оно. Она крепилась, чтобы не начать обнимать Рея, Рико, пьяную соседку, собаку, весь мир, щетинящийся частоколом угроз и невзгод, между которыми она кралась к своему счастью. Ах, если бы она могла раствориться в Рее, стать гемоглобином ЕГО крови и нести кислород ЕГО клеткам! Настолько велико, глубоко и невыразимо было её чувство, что всякие сравнения были бледными, а метафоры убогими.
   Она поняла, на что оно похоже, лишь когда они прибыли самолётом в Мангаус и, оставив в отеле Рико (он был измучен нарзаном полёта), огородами вышли на берег Амазонки.
   Стояла тихая, звёздная ночь. В величавых водах реки отражался серпик луны, звенели цикады. На далёком другом берегу ревел одинокий ревун. И по маслянистой, широкой глади катилась приливная волна, в этом месте пологая, но всё ещё опасная для, зазевавшихся и не успевших вытащить на берег свои лодчонки, рыбаков. Она шла с утробным и радостным гулом, пенистыми руками любовно обнимая два берега: один - изрытый оврагами, цивилизацией, облепленный лачугами рыбаков; другой - высившийся неприступной стеной джунглей. Вал обрушился на причалы, подмыл сваи хижин и схлынул, со вздохом уйдя вверх по течению, выплеснув напоследок на берег стайку мелких, поблёскивающих в лунном свете, рыбёшек. Из хижин выползли сонные чумазые ребятишки с корзинами и стали молча подбирать рыбок, которые им жаловала приливная волна, так похожая этой тихой нежной ночью на чувство Дженнифер к Рею.
   Они окунулись в прохладные воды и растянулись на прибрежном песке.
   - Мы поплывём? - спросила Дженни, приподнимаясь на локте и всматриваясь в профиль Рея, высеченный луной из темноты. - Куда?
   - Не знаю.
   - Не знаешь?
   - Нет, - он помолчал. - Над Рио-Негру шлейф утоняется... не вижу отсюда... куда дальше.
   - Шлейф?
   - Я не знаю, что это, но похоже.
   -Ты его видишь?
   - Иногда... иногда слышу... иногда чувствую... будто в виске компас.
   - И он тебя... зовёт?
   - Да.
   - Только тебя?
   Дерек пожал плечами. Дженни прикусила губу, задумавшись.
   И снова таинственный голос, как и тогда, возле штольни. Тогда он звал с красной звезды. Теперь сместился куда-то в дебри. Не то шлейф, не то голос манил её капитана. Зачем?
   Она вспомнила, как на мгновение соприкоснулась с этим нечто. И это воспоминание воспалило в глубине души тревожное предчуствие.
   А Дерек? Совсем другим он вернулся из Рино, или с острова Пасхи, где лунный свет изваял из него каменного истукана. Ещё меньше в нём осталось теплоты, ещё меньше чувств, ещё меньше живого, свободного от ледяного панциря, сердца. Зато в нём появилась законченность проводника чьей-то воли. Чьей? Уж не Снежной ли Королевы? Тогда её долг - долг Герды спасти его, вынуть ледяные занозы из глаза и сердца.
   Приливная волна с тёплым шелестом хлынула из сердца Дженни и наполнила её руку. Она положила ладонь на грудь Рея. Там, где стучал панцирь. Рей приоткрыл веки. "Можно я тебя спасу?" - кротко спросили её фиалковые глаза. "Отчего?" - спросило обращённое к ней око. "От неё". "Нет", - твёрдо отрезал его взгляд. И Дженни вздохнула от неминуемости предначертанного.
   Они дремали на песке до рассвета, потом побрели в отель, где в душной комнате мерно посапывал Рико, которому снились пухлые облачные кудри под железным крылом самолёта.
  
   Вечером того же дня они поднялись по трапу бывалого пароходика. "1817 г." - гордо гласил бронзовый шильдик на кожухе гребного колеса. Борта судна были покрашены броской белой эмалью, из-под капустных слоёв которой кое-где вырывались ржавые разводы.
   - Ух ты! - округлил глаза Рико. - И мы на этой развалине поплывём!
   На мостике стоял возле до блеска надраенной рынды капитан и попыхивал трубкой с дешёвым (Дерек услышал с трапа) табаком.
   - Гляньте! - показал на капитана пальцем Рико, - На палубе шкипер, у шкипера триппер.
   - Рико! - одёрнула мальчишку Дженни. - Ты где нахватался таких слов?
   Дерек втянул запах шкипера и усмехнулся.
   Заметив красивую пассажирку, белый, как лунь, капитан одёрнул бежевую манишку.
   Прохладными коридорами, покрытыми истёртым, издающим стоны и скрипы, паркетом, они прошли в свою сдвоенную каюту - лучшую на этом изношенном судне. Гостиную украшала резная мебель времён войны Красной и Белой Розы. Спинки и сидения стульев и кресел лоснились, как надраенные медные пуговицы на кителе швейцара или, если угодно, как краники в душе. Спальню загромождали комод из красного дерева и массивное ложе под противомоскитным балдахином.
   Дерек опустился в дряхлое кресло. Запах ушедшего столетия коснулся его ноздрей. Здесь были чопорные супруги-плантаторы; влюблённые, взахлёб, пьющие брагу брачного месяца; генералы, скрипящие приказы почему-то неизменно вон на том стуле; политики, пекущиеся о благе народа. Орхидеей этот букет инкрустировал запах одной известной актрисы, путешествующей инкогнито.
   Дерек целиком ушёл в стебли запахов, перебирая их по крупицам (ради этого букета стоило сюда добираться), и как не звала его Дженни на палубу, не откликался. Девушка включила кондиционер, и они с Рико вернулись на палубу.
   Там уже кричал гудок. Матросы резво втягивали канаты. Из трубы валил аспидно-чёрный дым. Гребные колёса тронулись и бойко забили по воде. Причал с его рыбаками, свесившими удочки, и одинокой негритянкой, прощально машущей тюрбаном, отплыл вбок. Потянулись бетонные коробки домов, лепящихся на крутом берегу, потом лачуги, потом все проблески цивилизации исчезли, будто стёртые с лица земли жёсткой вехоткой джунглей.
  
   Ужинали в ресторане на верхней палубе под навесом под перебор двух тамбуринов. На сцене под ритм сапотеадо в сомбреро шире плеч и полотняных брюках разгонялся танцор. Он пощёлкивал кастаньетами и постукивал башмаками на деревянных подошвах.
   Багровый диск устало клонился за кулисы джунглей. Блестки позолоты с воды прыгнули в бокал и заискрились в вине. Дженни пригубила этот вечер. В её зрачках затанцевали чёртики: "Эй, Дерек, почему бы тебе этим вечером не перестать быть таким озабоченным, важным, таким облечённым высокой миссией, таким фу-ты, ну-ты, что даже филе пираньи нужно жевать с сосредоточенным осознанием своего долга перед человечеством. Ну хоть один раз, Рей, расслабься. Здесь никто не преследует нас. И пригласи меня на танец. Ты когда-нибудь танцевал самбу?"
   Дженни хихикнула - настолько несуразна картина Дерека в танце.
   - Дереек, ты когда-нибудь танцевал самбу?
   - Самбо? - осторожно наморщил лоб Дерек, под действием пригубленного мало-помалу становясь всё более словоохотливым. - Ну да, было дело в Обидрусе. Так себе. Самбисты ведь они, знаешь, в партере хороши. А как в стойке танцевать - пропускают. Я как начал прощупывать левенькой, думаю - дырявенькая у тебя защитка. Да и начал свинги в прорехи вставлять. Смотрю - плавает, вот-вот рухнет. Потом, как поднырнёт под мои руки. В броске отчаяния облапил меня. Потуги были сделать корягу на ногу. Да и я не прост. Захватил шею. Сдавил её клещами. И повалил лицом в пол...
   - Это жестоко, Дерек, так поступать со слабым полом. Разве они не люди?... Хотя в твоих глазах, наверно, нет...
   - Да нет, в тот раз пол был не слабый, бетонный... И какая же тут жестокость - чуток расквасить личико? Ведь не до смерти.
   - Дерек, ты из тех, кому не дарят цветы. И знаешь почему? Потому что они думают, как тут же использовать букет в схватке. Даже танец для них схватка! И думают - вот этой розой я уколю глаз, а этим стеблем обовью шею.
   В глазах Дерека заплясали бесенята.
   - А ты разве не такая?
   - Разве, поэтому ты меня спас?
   Чёртики из Дженниных зрачков выпрыгнули и сцепились ручками с бесенятами. Закружился хоровод. Голова девушки закружилась.
   - Рей, я хочу с тобой... танцевать...
   Словно по мановению щелчков пальцев Дерека, музыканты заиграли протяжное танго. Наша парочка заскользила по палубе. Мягкие округлые па, стремительные повороты, глубокие прогибы тонкого стана, шелками схваченного, в грубой лопатообразной ладони. Немногочисленным посетителем ресторана казалось, что танцующие опытны и, возможно, подрабатывают, раскрашивая этот редкий закат телесными тонами танго.
   И когда зашелестели аплодисменты, даже Рико, забывший к тому времени о своём мороженном, прихлопнул на колене москита чуть сильнее обычного и сделал это несколько раз.
   - Спасибо, что не защемил мне шею клещами и не расквасил лицо о палубу, - смеясь говорила Дженни Дереку, когда они далеко за полночь шли в свою каюту.
   Обоих покачивало. Звёзды нетвёрдо держались на небе. И Дженни впервые себе позволила опереться на руку Рея, на базальтовое бревно, источающее бальзам.
   - Твоё танго было жизни подобно. Где ты научился так танцевать?
   - Всего лишь прислушивался к тебе. Это было нетрудно.
   - Ой, только не говори, что сегодня попробовал в первый раз. И не будь ханжой!
   - Нет. Танго ведь входит в курс подготовки бойца саго-саго. Кое-какие навыки у меня есть. Да и в детстве я подглядывал за танцорами. Но само действо оставляло меня равнодушным. Его нельзя было приладить к жизни никаким боком.
   - Но ты подглядывал?
   - Да.
   - Зачем?
   Дерек пожал плечами.
   - И до сего дня у тебя никогда-никогдашеньки не было танго с женщиной?
   Дерек опустил глаза долу.
   - А у тебя?
   Дженни помолчала.
   - В школе я ходила в студию танца. И мне нравилось. Но в четырнадцать лет со мной произошло нечто ужасное...
   - На тебя наступил медведь? На ухо?
   - Хуже...
   - Хуже может быть только кодла.
   - Да. И с тех пор мысль о танго стала мне отвратительна. Хоть я и пыталась... с одним парнем, художником. Он любил меня. Рисовал. Но ничего не вышло... Я не смогла ему подарить танго даже на прощание.
   Дженни задумалась.
   - А потом? Что было потом?
   Девушке вдруг захотелось выложить ему то, что она никогда бы не посмела выложить психоаналитику.
   - Потом появилась Вата, напитанная стеклоочистителем, и принялась гулять, нет мчаться, по тусклому зеркалу моей жизни.
   - Этой ватой был я?
   - Нет, что ты. Её звали Вата Мортен. Она была учительницей бальных танцев и старше меня на одиннадцать лет. Часами я выстаивала под её окнами, прежде чем она взяла меня в свою балетную группу. Там уже было пять девушек, одетых во всё розовое. Но Вата почему-то выбрала меня. Две единицы - шутила она - ты и я. Мне удавались пируэты, фуэте и адажио, но падеде у нас с Мортен не удавалось. Что-то меня сковывало. Вата прочила мне блестящее будущее на подмостках Мангуса, если я сумею преодолеть этот зажим. Часами мы простаивали в зале возле зеркал, изнуряя тела танцевальными движениями. Мне удавалось всё, кроме падеде. Вата наседала на меня, кричала, чтобы я прониклась, вошла в образ. Наконец, я психанула и ушла из студии.
   - И правильно сделала.
   - Ты думаешь? Но ведь...
   Вдруг, из-за шлюпки кто-то, вопя, набросился на них. Дерек отреагировал мгновенно: отшатнулся, пропуская вопящего, схватил его за руку и перебросил через борт.
   - Ай, не бросай! - закричал Рико, повисая над чёрной маслянистой волной. - Дженни, скажи ему, чтоб не бросал! Я просто попугать хотел камоз! А то, где вы шляетесь!
   Дерек втащил мальчика за борт.
   - Больше так не делай.
   - Ишь выискался крутой, - сказал Рико, сердито заправляя рубашку в брюки.- Думает, раз большой, так всё можно. Вот вырасту, ещё круче буду. Ещё тогда посмотрим. Мы с братцем Дженни тебя застрелим и ваших нет.
   - Рико! - гневно прикрикнула Дженни. - Не говори так!
   Они пошли в каюту, но мальчик ещё долго бурчал позади.
   - Как будто я не слышал. Танго не танцевал ни разу. Ха-ха. Да у нас каждый чмошник в трущобах уже по сто раз танцевал.
  
   Той ночью Дженни не спалось. Между ней и Дереком осталось много недоговоренного. А сказанное - правильно ли оно было истолковано? Жди теперь до морковкина заговения, когда прояснится рябь на поверхности сказанного.
   Обречённая ворочаться одна на чёрной равнине ложа, Дженни наконец встала, едва сквозь шторы забрезжил рассвет. Прохладный душ её освежил, а чашка какао вселила уверенность в наступающем дне.
   Она вышла на носовую палубу и облокотилась о перила. Позади неё мерно бились о воду пластины гребного колеса. Они перемалывали утреннее безмолвие утопающих в тумане джунглей. Если левый берег сквозь его молоко угадывался, то правого не было видно вовсе. Лишь расплывались круги на жёлтой воде от, канувшей в неё, редкой птицы, решившийся на перелёт, но так и не долетевшей до середины реки.
   - Не спится? - раздался позади Дженни голос, чуть властный и немного грустный.
   Дженни обернулась - то был капитан, неслышно подкравшийся в своём неизменно белом кителе. Впрочем, оказавшимся вблизи не таким уж и белым: плечи и левый бок пестрели лентами сажи - следами пребывания в кочегарке. Глаза капитана лукаво и подслеповато щурились.
   - Нет, - ответила Дженни.
   Капитан облокотился на борт возле неё. Какое-то время они молчали, созерцая жёлтую воду и контуры исполинских пальм.
   - Куда вы направляетесь? - спросил капитан, доставая кисет.
   - В Обидрус.
   - А дальше?
   Дженни пожала плечами.
   - Будем подниматься вверх по притокам. Путешествовать по сельве... возможно...
   - Сельва... Знаете ли вы, что такое сельва?
   - Почему вы думаете, что я не знаю?
   - Сельва... Что вы можете знать о сельве. Вы - дикая орхидея кампоса, похожая на мимозу. Посмотрите на свою кожу - тонкая, гладкая, атласная - и сравните с моей.
   Капитан закатал рукав кителя. Предплечье у него было исполосовано рисками шрамиков, из которых торчали седые волоски.
   - Следы укусов гремучих змей и тарантулов. Я резал, высасывал яд и тут же сплёвывал. А в бедре у меня до сих пор гноящаяся дыра от стрелы, намазанной ядом курарэ. Подошва левой ступни искусана жвалами огненных муравьёв.
   Сельва - это огромный голодный желудок, впивающийся в вас, грызущий, сосущий, отхватывающий от вас куски мяса, внедряющийся в вас своими агентами - паразитами, микробами. Это вечно чавкающий рот, перемалывающий сам себя и всякого, кто в него сунется.
   Сеньорита, мне вас жаль. Сельва погубит вас. Сожрёт с потрохами и с вашей молодой зелёной прытью. А вы рождены для другого. Не чтобы пробираться по зелёному аду и в конце быть сожранной им, нет... а чтобы нежиться в шезлонге возле бассейна в Обидрусе, где у меня небольшой особняк, и служить отрадой для усталых глаз владельца этого судна Оттомана Феербаха, позвольте представиться.
   - Дженнифер Антарес, - учтиво, но механически ответила Дженни.
   - К вашим услугам будут две китайские массажистки и негр-парикмахер.
   - Ваше предложение заманчиво. А как мои спутники? Они тоже смогут быть отрадой для глаз капитана?
   Феербах затянулся и потряс головой, как человек, которого неверно поняли.
   - Табак Роза Востока. Знаете, почему я курю этот дешёвый сорт?
   - Нет.
   - Так звали мою дочь. И таково название этого судна... Дочь... Она умерла от укуса змеи, когда ей было девятнадцать лет. Она была очень похожа на вас... На мне лежит вина. Я затащил её в джунгли на погибель. Но она ведь так просила... Эта вечная вина. Она грызёт меня.
   А вы похожи на неё не только внешне, но и внутренне: та же грация, те же тёплые детские оттенки голоса, те же мечтательность, романтичность и готовность следовать за мужчиной на край света. Такое впечатление, что вы её инкарнация, если верить в этот бред.
   Я старый, больной человек. И ни что другое, как загладить свою вину перед миром, мне не нужно. Будьте моей приёмной дочерью. Скрасьте старость. В печёнках у меня сидят аскариды и скоро я уйду на тот свет. Дом, плантации, остров и этот пароход - всё станет вашим. Только не говорите сразу, нет, подумайте.
   Девушка задумчиво уставилась в желтую воду. Ей не хотелось ранить отказом Оттомана Феербаха. Он походил на её отца и состаренного Рея.
   Капитан шлёпнул широкой ладонью о лакированный поручень.
   - А сейчас позвольте откланяться. Скоро пристань деревни Мутайо. Будем чалить и запасаться дровами.
   И отошёл, на ходу крича вахтенному гасить топовые.
   А сонная влага тумана слегка приподнялась, выказывая впереди слонообразные ноги деревянного причала, окантованного покрышками; и среди деревьев - пальмовые хижины на сваях.
   Роза Востока причалила. Матросы, как им и положено, отдали швартовы. По настилу причала мягко зашлёпали пятки индейцев с вязанками дров на спинах. Дженни ступила на берег.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"