Она добралась до костела в сумерки, когда до поезда оставалось всего три часа, Служба еще не началась, но люди, прихожане, так их, кажется, называют, потихоньку начали собираться. Усталая и замерзшая, присела на краешек скамейки.
До Ратушной площади Ника шла пешком через весь город от железнодорожного вокзала. Хотелось поближе познакомиться с этим старым, почти средневековым городом, с его узкими, мощенными камнем улочками, а в распоряжении был всего один день. К тому же надеялась, что новизна впечатлений, физическая усталость от почти десятичасовой ходьбы хоть немного заглушат тревожащие душу сомнения, отвлекут от монотонно звучащих мыслей.
И вот теперь в костеле, о котором грезила уже много лет, ощущая себя крохотной и потерянной, она замерла на своей скамейке и, казалось, никакая сила не смогла бы сдвинуть ее с места. Костел очаровал и раздавил.
В голове еще не рассеялся туман, мысли не успели выстроиться, а душа рванулась к самой вершине голубого купола, откуда время от времени падали робкие, словно спрятанные за семью дверями, звуки органа. Вот замрет сердце, услышав рождающуюся мелодию, а музыка исчезнет, а потом, когда и не ждешь вовсе, зазвучит снова... Костел готовился к службе.
Второй день она не находила себе места. Все ее убеждения, все давно и, казалось бы, незыблемо сами собой утвержденные правила - что можно делать, а что нельзя, что хорошо, а что плохо, - пришли в жуткое противоречие. И, не умея свести концы с концами, она ходила, словно слепой по канату, не зная, чем обернется для нее следующий миг. Не привыкшая ходить на ощупь, жаждала обрести точку опоры. И вот сейчас, не смея шелохнуться, ждала: зазвучи орган - не в записях, не с дисков, как дома, а настоящий под сводами этого храма, больше двух столетий хранящего открываемые Всевышнему тайны, слышавшего мольбы и о прощении, и о спасении, - и распутается узел сомнений, и все станет понятным. И кончится одуряющий хоровод мыслей. Но время еще не настало. Время службы, а может, время успокоения.
...Ника не сразу заметила женщину, не поняла, откуда она взялась прямо перед ней, как очутилась. А увидев, не смогла оторвать взгляда. Она распласталась у ног святого, прислонившегося к колонне, облобызала его мраморные ноги и замерла. Потом, на коленях, ползла через весь огромный храм, подолгу замирая у каждой статуи, целуя пол у ног святых, билась, билась головой о холодный камень.
Она была одна в этом храме. Наедине со своим Богом, со своими мольбами. Если бы рядом встали тысячи людей и каждый показывал на нее пальцем и сатанински смеялся, она бы все равно не увидела и не услышала. Прижав сомкнутые ладони к груди, беззвучно шевелила губами. О чем она так исступленно просила, в чем каялась? Ника поймала себя на мысли, что безумно завидует этой женщине, ее умению забыться, раскрепоститься, отдать себя во власть желаний. Как ей хотелось встать рядом с той на колени и биться, биться головой об пол до тех пор, пока на душе или на сердце (или где он покоится этот покой?) не наступит ясность, пока все не встанет на свои места.
- Но где мне... - она презрительно усмехнулась, - я могу только надменно опускать уголки глаз, всем своим видом пытаясь показать, что у меня все хорошо. Если бы я могла, я бы встала рядом с ней на колени и прошептала: "Господи! услышь меня! Разъясни, что со мной? И грех ли это... А может, я просто довела себя до того, что в свои тридцать лет перестала быть живой? И кто, ответь мне, Господи, виноват в этом? Ведь кто-то же надоумил меня разложить свою душу по полочкам, внушил, что хорошо, а что дурно, словно жизнь не состоит из полутонов... И мне казалось, что я счастлива в своем туго запеленатом покое: раз то нельзя, и то невозможно, а иного не получается, уж лучше вообще ничего не желать... А он, этот мальчишка, ну, конечно же, мальчишка, на целых четыре года моложе, влепил такую спасительную оплеуху. А если спасительную, то почему я так мучусь, почему так больно?
...Ночным поездом она приехала в Калининград. Целый день была занята на работе и, едва придя в гостиницу, заснула. Ошеломленная звонком, ничего не поняв спросонья, сняла трубку:
- Девушка, - мягко и спокойно донеслось из нее, - а вы не хотите чаю?
- Я спать хочу, - с нескрываемым возмущением буркнула в ответ. - Не спится идиотам. На следующий день гостиничный номер уже не казался таким холодным. К тому же пришла она с хорошим настроением. Еще бы, вчера была московская зима, а сегодня - почти весна. Долго ходила по улицам, радовалась всякому пустяку: и что волосы ласкает теплый вечер, и что руки не мерзнут без перчаток. Не покидало впечатление от увиденного - Ника постояла у здания бывшего гестапо, сходила на могилу Канта. И бродя по городу, и вглядываясь в глубокую реку, перегнувшись через чугунное кружево старинного моста, все пыталась пробудить воображение и увидеть средневековые замки на островке, представить, как здесь проходили рыцарские турниры. Телефон зазвонил в восемь:
- Надеюсь, сейчас вы не спите? Извините, что потревожил вчера, не знал.
- А вам, что собственно, надо?
- Да вообще-то ничего. Знаете, я полгода живу в этой гостинице и встречаю гостей на правах хозяина.
- Вы уж уточните сразу, что гостей женского пола. Желаю вам удачи, но ни в обществе, ни в опеке не нуждаюсь.
Через минуту он позвонил снова:
- Послушайте, я видел вас вчера в холле - производите впечатление воспитанного человека и вдруг бросаете трубку. Разве я вас обидел?
- Я довольно часто бываю в командировках и, простите, не помню случая, чтобы вечером телефон молчал. Так что вы не оригинальны. Наберите другой номер - экономьте время, оно неумолимо приближается к ночи.
- Ну это уже слишком, - услышала, кладя трубку.
Она связала всего несколько рядов, когда звонок, едва прорезавшись, сердито оборвался. А потом зазвонил уверенно и настойчиво. За ним последовал стук в дверь.
- Вы правы, если знакомиться, то лучше не по телефону, раз уж мы соседи, - сказал стоявший в дверях обладатель огромной шевелюры. - Меня зовут Роберт. И, честное слово, я хороший.
Она молча смотрела на него. Из-под копны давно не стриженных вьющихся волос выглядывали добрые, веселые глаза.
- Если вы позволите, я все-таки зайду, присяду на краешек стула? Ника без слов продолжала вязать, он тихо сидел у стола.
- А теперь, когда вы убедились, что я не опасен, - сказал Роберт через полчаса, - пойдемте ко мне. У меня есть телевизор. Сейчас идет фильма, а когда кончится, начнется еще один. Вязать веселее будет, а? Да, чуть не забыл: вот посмотрите паспорт: холост и благонадежен, даже за границу пускают.
Открывая номер, продолжил:
- Устаивайтесь удобно, - вот телевизор, вот чай, вот лимон. А это ключ. Закройтесь, все-таки гостиница. А я должен сходить к приятелю - он на третьем этаже, весь день у него сегодня температура. Вернулся Роберт, когда к концу подходила программа "Время".
- Мне пора. Я привыкла ложиться рано.
- А если не пущу? - глаза его хитро заблестели. - Дверь-то закрыта. - И он расставил руки, изобразив таким образом преграду.
- А вот такие шуточки мне не по нраву, милый юноша. Руки упали.
- Извини, шутка получилась и в самом деле не очень удачной.
...За чаем и телевизором незаметно пролетела неделя.
В тот вечер, разматывая зеленый клубок, он подошел и сел рядом с ней на кровать. И оказался так близко, что она ощутила его дыхание, теплоту его плеча,
Демонстративно отодвинуться постеснялась, да и не хотелось обижать его недоверием. И сидела, боясь вздохнуть, натянутая как тетива.
Почувствовав, как она окаменела, Роберт отодвинулся:
- Слушай, я всю неделю смотрю на тебя и диву даюсь. Ну что ты вся съеживаешься, когда я подхожу, что ты все время отшатываешься, отодвигаешься, обходишь меня за километр? Разве я тебя обидел чем-нибудь?
- Нет, просто, - прошептала она, сознавая, что ответ ее глуп и беспомощен. Роберт взял ее руку и спокойно посмотрел в глаза:
- Не бойся. Я вовсе не собираюсь тебя соблазнять. И знаешь почему? Потому что ты, - он замялся на секунду и уверенно выпалил, - ты не женщина. Посмотри на себя в зеркало - у тебя глаза потухшие! Ты просто хороший человек. И справедливость требует добавить - красивый.
...Здесь, в костеле, еще раз пережив все это и осознав его слова, Ника снова покраснела. Почему-то вдруг увидела свое отражение в окне метро. Взглянула на себя со стороны. И только сейчас поразилась. И правда - глаза безжизненные. Смотрящие в самою себя.
Оказывается, все очень просто. Она не живая. А кто же она? Синий чулок, модернизированный, правда. И этот мальчишка так сразу увидел и разгадал ее всю.
Он ушел, пожелав по обыкновению спокойной ночи. Она же долго стояла у окна, потом уткнулась в подушку. Щеки пылали, как после удара. Она пыталась считать до десяти, глубоко дышать, до одурения повторять: я спокойна, ничего не случилось, но упокоиться не могла. Ее трясло как в лихорадке. Один раз, когда внезапно поднялась температура почти до сорока, ее точно также подбрасывало в постели. Но тогда не было страшно, тогда было ясно: она больна. А отчего сейчас она не может унять дрожи? Руки, ноги, все тело содрогалось и болело.
Но больше всего на свете она боялась, что он позвонит. И прислушивалась к шагам в коридоре. Ей было страшно от тех мыслей и тех ощущений, которые налетели лавиной, привели в смятение душу, довели до судорог тело. Нет, в ней не было никаких желаний. Она уже давно привыкла к одиночеству. Просто сейчас никак не могла понять, что происходит, почему еще десять минут назад была спокойна и уверена в себе, а теперь... И ужаснулась пришедшей мысли: это бунтует ее тридцатилетняя оболочка, независимо от сознания, она не хочет быть просто хорошим человеком...
Ночь была страшная. День за днем Ника вспоминала свою жизнь. И все теперь подвергала сомнению. А ведь она в глубине души гордилась своим добровольным одиночеством, иногда смаковала страдания, но ее никогда не покидала уверенность, что когда, наконец, придет тот, единственный, кого она так самоотверженно ждала, он сумеет понять цену ее самоотречения. И это придавало силы. Оказалось, что ожидание убило ее. И об этом сказал ей мужчина.
А назавтра был последний вечер. Утром он улетал к родителям, через Москву.
- Жалко, что ты остаешься еще на день, а то бы полетели вместе. Мне надо собирать чемодан, а уходить не хочется. Пойдем ко мне, а? Машина придет в пять, я ложиться вообще не буду, а ты, если захочешь, можешь и поспать, - уговаривал он. - Просто я буду знать, что я не один, а?
Наркоз от его слов - не бойся, я не стану тебя соблазнять, кончился, когда в четыре утра она увидела себя в постели с чужим мужчиной. Боже, до чего же это было буднично для него - он спал! И стало невыносимо плохо. Вот когда не по-книжному, а всем своим нутром она ощутила ледяную пустоту чужой постели.
- Как встать, как уйти? - билась загнанная в клетку мысль, - Вдруг он услышит, и надо будет говорить, надо будет смотреть в глаза...
Она лежала на самом краю, боясь коснуться его - невесть откуда взявшегося, до омерзения чужого. И вдруг, как-то зримо ощутила, отчетливо поняла: у нее есть только миг. Иначе что-то произойдет: разверзнется бездна, разорвется сердце или она просто сойдет с ума.
Как вор, стараясь не шуметь и боясь потерять даже тысячную долю секунды, быстро' поднялась, повернула ключ и босиком, с тапочками в руках, вышла в коридор длиной в бесконечность.
Лучше уж пусть проснется вся гостиница, пусть из каждой двери на нее показывают пальцем, - все что угодно, только чтобы не слышать его дыхания, чтоб не видеть, как он улыбается во сне...
Это только говорят, что после драки кулаками не машут. Спазмы сдавили горло, но и прорвавшиеся рыдания не принесли облегчения...
Она видела, как подъехала машина. А он все не выходил. Потом зазвонил телефон:
- Ну ты даешь! А почему меня не разбудила? До самолета осталось тридцать семь минут. Ты напиши мне, пожалуйста, напиши.
Утром, как и планировала, поехала в Светлогорск. Ехала в автобусе, покупала билет, садилась в электричку, слушала стук колес, видела мелькавшие за окном картинки - и будто все это делала не она. Тело ныло и болело, как после тяжелой болезни, не прекращалась дрожь в коленях. Ника ловила себя на мысли, что все происходящее просто затянувшийся сон. Вот сейчас она откроет глаза и убедится, что не было никакого коридора, никакой комнаты, а она сейчас сидит у себя в номере. Но колеса неумолимо отбивали по рельсам свои километры. И откуда-то издалека навязчивой мелодией всплывали и всплывали ахматовские строки "...боль я знаю нестерпимую, стыд обратного пути"... И никуда от этих слов не спрятаться.
Наваждение не покидало и в городке. Будто все происходящее - продолжение какой-то истории, не имеющей к ней никакого отношения. И этот дрожащий синий воздух над не успевшими погаснуть фонарями, и волны, бьющиеся о снежную, посеревшую от наступающей весны стену. И чайки, несущие свою прибереговую службу. Город существовал сам по себе, а она была в нем инородным телом, со своими перепутавшими мыслями. Только много времени спустя поняла, почему городок показался сказочным - она все видела: взгляд выхватывал необычные картинки, запечатлевал в сознании, но ничего не чувствовала, словно жила в двух измерениях.
Больше всего на свете ей хотелось сесть на обледеневшие ступеньки огромной, пока еще безжизненной лестницы под поблекшими фонарями и замереть. Или раствориться в синеве утра, или обернуться чайкой, чтоб бесконечно нырять в студеную волну или лететь далеко-далеко, чтоб слышать только свист ветра и крыльев. Чтоб заглушить свою боль, чтоб не краснеть и не обливаться холодным потом...
И только здесь, в костеле, она почувствовала облегчение. Словно какая-то неведомая сила освобождает от страшных обручей, намертво сковавших все ее существо. Ника чувствовала, как медленно, словно нехотя отпускает заполонившая каждую клеточку тревога. Будто очистилась душа, пережив еще раз все случившееся под этим высоченным куполом.
- Он не был виноват, - он вздрогнула, услышав собственный голос, И испугалась - в таком-то месте и такие мысли, нехорошо. Но если каяться, то до конца.
Он и в самом деле собирал чемодан. А она прилегла на кровать - в колготках и халате. Они долго разговаривали, потом он ушел бриться, а Ника задремала.
- Если бы я ему запретила, - шептали ее губы, он бы не стал целовать меня. И целовал очень осторожно. Но бес, решивший во что бы то ни стало испытать меня до конца, делал свое дело. Я сама, сама - на любом страшном суде повторю это - расстегнула пуговицу на халате.
Она не помнила, как все это выглядело, но, наверное, с той же решимостью, с какой впервые прыгают с парашютом или заходят в горящий дом, потому что он прошептал:
-Из-за меня не надо...
Но было уже поздно, Оказалось, что она все-таки женщина. А хорошо это или плохо еще предстояло решить.
Да, это еще предстояло решить. А пока Ника сидела на скамейке костела, закрыв глаза. Вернее, сидела ее благополучная оболочка. А она ползала, обдирая колени, по холодному полу, ища спасения от разрывавших душу сомнений...