Я получил на работе аванс - пятьдесят рублей, положил купюру в пропуск, а пропуск сунул в задний карман брюк. Его ещё называют - чужой. Приехал домой - ни пропуска, ни денег.
У меня их не вытащили, я их сам посеял. В этом я почти не сомневался, потому что когда получил деньги, сразу же отправился домой. На автобусной остановке ко мне близко никто не подходил, там скучало человека три. И в автобусе ехал почти один, никто не сидел, не стоял рядом. Зато на сиденье хорошо подбрасывало, автобус-то катил пустой. А карман мелкий, пропуск и вывалился...
Мы жили от получки до получки. Пятьдесят рублей для нас были - деньги. Конечно, я расстроился. К тому же случилось это после затяжной ссоры с женой. Сейчас, когда мы только-только начинали жить в семейном ладу, не хотелось её огорчать.
Я ничего ей не сказал, а на другой день сразу после работы поехал к родителям и попросил у мамы пятьдесят рублей. Маме я объяснил, в чём дело. Она тут же сходила в сберкассу и вручила мне деньги. Тогда ей было семьдесят семь лет, а до семидесяти пяти она преподавала математику на подготовительных курсах в техникум, иногда ещё и репетиторство вела. Родители и без того частенько нам помогали. Но уж тут я сказал себе, что деньги верну.
Мне, заметим, было уже за сорок, старшая дочь перешла в выпускной класс. И смех и грех.
Вечером я, как ни в чём не бывало, вручил аванс жене.
А теперь, где взять рубли, чтобы вернуть маме?
В "Букинисте".
Мы с Верой, когда ещё женихались, немало книг пропили на сухом, да и на креплёном болгарском вине. Надо ли уточнять, что книги были из моей библиотеки? В "Букинисте" в те годы за них давали скупо. Лучше всего платили за художественные альбомы, и я их быстренько раскрутил.
Ах, где вы эпические дожди Павла Кузнецова?! Его кочевники под гаснущей юртой неба? Они владели знанием, недоступным мне. Вспоминаю как сновидение...
Когда я управился с альбомами, то для того, чтобы нам хватило на вино, да ещё на болгарские сигареты для моей желанной, надо было снести в магазин целую кучу книг. Я в то лето нигде не работал, а сочинял какой-то бесконечный рассказ, так что денежки не водились. Однажды нагрузил чуть не полный рюкзак, с которым ходил ещё в геофизике. Больше пуда, уж точно. И дали мне за это богатство двадцать три рубля... Ну, в общем-то, больше рубля за килограмм... В том рюкзаке уплыл томик японской поэзии и ещё Ален Бомбар "За бортом по своей воле". Любовь зла: рука не дрогнула - с душевным подъёмом наполнял рюкзак. Ещё одну книгу до сих пор вспоминаю: Иван Папанин, как они вчетвером зимовали на льдинах Центральной Арктики.
В каком-то давнем апреле, ещё холостяком, в экспедиционное межсезонье гостил у родителей в Ангарске и на лотке возле "Букиниста" обнаружил эту книжку. Листал на ветерке, на апрельском солнышке, рассматривал фотографию неуклюже одетой четверки на льдине под знаменем с портретом Сталина... Смотрелась это книжка в начале шестидесятых словно инкунабула.
Провиант они хранили во флягах. В каждой фляге набор на сутки на четверых. Удобно. Я мог оценить - несколько лет и зим работал в разных экспедициях. А вот с одеждой они промахнулись. Взяли много очень тёплой, а лёгкой, удобной для физической работы на льдине, не хватало.
...А теперь, за шестнадцать наших семейных лет, книги заметно поднялись в цене. Особенно тома "Библиотеки всемирной литературы". Помню, в те времена, в поликлинике, проходил мимо зубопротезного кабинета, и там женщина-врач не говорила, а почти пела о "Всемирке", воодушевлённая хозяйственно-экономическим открытием: "Вы знаете, эти книги - ещё и вложение капитала!"
И вот в первый же выходной я тишком стал собираться в "Букинист". На стеллажах и в книжных шкафах отыскались два томика фантастики. Это были случайные издания, таким чтением мы с женой особенно не увлекались, и Вера могла вообще не хватиться их. Ещё, к своему удивленью, обнаружил однотомник Пушкина в какой-то мистически-тёмной, словно бы каменной обложке. И легла книга на ладонь будто камень. Печать была неприятная. Буковки словно из паутинки, да с каким-то ещё изломом. И в столбцах стихов мерещилось нечто паутини-стое. Такие родные строки сделались от этого чужими.
У нас и у родителей имелись собрания Пушкина, а эту книгу я впервые держал в руках. В своей-то библиотеке! На всякий случай спросил у старшей дочки, не её ли? Не её. Книга была издана после войны, в сорок седьмом. К стадесятилетию гибели? Я, совершенно точно, не видел её у Веры до того, как мы стали жить вместе. "Значит, у неё с этим томом никаких воспоминаний не связано", - сделал я умозаключение. И сунул странную книгу в портфель всё же в каком-то душевном стеснении. Так до сей поры и не ведаю, откуда была она, чья?..
Но основную ценность, из четырёх приговорённых мной книг, представлял том "Всемирки" - "Средневековый роман и повесть". У нас было несколько разрозненных томов этой серии.
Фантастику купили у меня ещё во дворе букиниста. Какие-то шустрые подростки дали на удивленье много. Правда, через минуту выяснилось - в магазине больше бы заплатили. Исключительно щедро положила оценщица за Пушкина. Сочинения национального поэта как раз в то время невозможно было найти в магазинах. А за "Средневековый роман" я выручил четвертной. И у меня образовались пятьдесят рублей с небольшим хвостиком.
Честное слово, я почувствовал себя человеком, которому по плечу изменить мироустройство. А радость возвращения в беспечное существование, в семью, в лето!
И вот года четыре стоял "Средневековый роман", Вера прикасалась к нему, разве что когда пыль смахивала, да и то - сомнительно. Хранилась книга в самом главном нашем, плотно затворяющемся шкафу, во втором ряду, какая пыль? По крайней мере, по нашим понятиям. И вот в понедельник, прихожу я, безмятежный, с работы, Вера устало спрашивает:
- Ты не знаешь, где у нас "Средневековый роман"?
Семнадцатый год мы жили в супружестве, я, чем дальше - тем больше, убеждался, что жена моя человек незаурядный. Но чтобы ко всему еще такая полицейская наблюдательность?!
Всё тут же объяснилось.
Нашей доброй знакомой, врачу и писательнице Инне Львовне Фруг как раз - ни раньше и ни позже! - понадобилась эта книга.
Я про себя чертыхнулся.
- Инна пожаловалась, что не может во всём городе найти, я и предложила. Сама же напросилась, так неловко...
В тот вечер я помогал Вере искать пропажу, но, к сожалению, мы её так и не обнаружили.
А Инна Львовна женщина была, что называется, доделистая. Она ещё пару дней интересовалась, не отыскался ли "Средневековый роман"? Всякий раз мы начинали рыться на полках. Но теперь в нашем настроении кое-что переменилось. Чувство вины у меня почти испарилось. Я перебирал книги, внутренне ухмыляясь, а Вера вообще вела себя крайне невоспитанно: не столько искала, сколько ворчала на Инну. Мол, жила без книги, а тут приспичило, помирает.
В общем, "Средневековый роман" - как сквозь землю. Тем и кончи-лось.
Месяца через два поехал я в Иркутск, в провинциальную нашу столицу, навестить Валентину Ивановну Марину, писательницу и первейшего нашего друга.
Когда знаешь, что тебе всегда рады - и дорога в радость. Сначала электричка мчит сквозь химические дымы родного Ангарска, потом раза два призадумался, раза два загляделся в окно: в левом - невыразительный берег Ангары, в правом - гигантские дымы ТЭЦ. Вот моя деревня, вот мой дом родной... И уже умиротворяющий фасад иркутского вокзала. И привокзальная площадь: как-то минуя её, обнаружил, что задерживаю дыханье от брезгливости. Но повернешь за угол, взбежишь по усыпанной шлаком горке - знакомая улочка в тополях, заветный дом!
Три этажа, два подъезда. Деревянные сарайки. У подъезда, где жила Валентина Ивановна, от весны до осени буйно цвёл чистотел. Поют под ногами деревянные ступеньки, третий этаж. Тихие шаги за дверью... Я обнимал плечи Валентины Ивановны, целовал гладко прибранные серебря-ные волосы...
Когда наведывался один, пили чай, если с женой - то кофе. Какие беседы цвели за белой скатертью!
У Валентины Ивановны был старый чайник со свистком. Вода закипала - он солидно подавал голос. Иногда его сдувало паром, искали на полу. В конце концов, я привязал его ниткой. Нам с Верой хотелось заменить её на серебряную цепочку, но в магазинах не отыскали.
В тот раз, я прекрасно чаевал с Валентиной Ивановной, а в окно, как всегда, заглядывала дикая яблоня, в другом - синело небо... И было мне, может быть, откровение:
- Валентина Ивановна! Я теперь знаю, где соберу самых милых мне людей! Какие были в жизни. В этой комнате!
- Представляю, какой букет дам защебечет...
- Валентина Ивановна, серьёзно! Захар Бембеев, мы с ним в школе... - я стал загибать пальцы и назвал ещё троих.
- Только скатерть долой! - разгорался я, - Для такого случая сядем за голой столешницей.
- Вы же видели, там доски растрескались...
- Всё равно, так значимей! Во главе стола - вы. Я вас всех перезнакомлю!
И вдруг она тихо сказала:
- Олег, пока вы напишите этот рассказ, меня уже не будет.
Мне бы, дураку, обнять её, поцеловать, а я топорно отшутился:
- Уж и не знаю, Валентина Ивановна, как там насчёт четырёх юбилеев, но от трех вам ещё не отвертеться!
Но правда и то, что, несмотря на мой вроде бы зрелый возраст, все близкие мне люди были тогда смертны для меня разве что в философском смысле. Уж никак не в конкретном. Такая душевная недоразвитость. Может, оттого, что когда война половинила родню, я был ещё мал, а уцелевшие, худо-бедно, - жили. Такое везенье. И я в те годы не задумывался: живы-здоровы ли те, кто стал близким мне по жизни, но с кем давно утеряна связь.
Но всё-таки не совсем уж мимо были слова нашего старшего друга: "Олег, пока вы напишите..." (Я, конечно же, мыслил всего-навсего о рассказе. Как будто сядем пировать в этой комнате, речи - чудо какие - зазвучат!) Не в пустоту пали слова Валентины Ивановны. Пока ещё мои губы дожевывали о трёх её непременных юбилеях, я вдруг осознал - тогда всё это пронеслось мгновенно, а сейчас, чтобы объяснить, потребуется время и слова.
А, по-моему, тогда вовсе без слов обошлось.
Я вдруг тогда осознал очень простое, но что в голову раньше не приходило.
ЧТО ТЕ, КОГО Я ВСПОМИНАЮ КАЖДЫЙ ДЕНЬ, ХОТЬ РАЗ, ДА МЕЛЬКНЁТ ОБРАЗ КАЖДОГО, - ТЕ, КТО МОЯ ЗАПОВЕДНАЯ, НЕВИДИМАЯ СО СТОРОНЫ КОМПАНИЯ (ДАЖЕ ВЕРА НЕ ПОДОЗРЕВАЛА О ЕЁ СУЩЕСТВОВАНИИ),- НИКТО ИЗ ЭТОЙ КОМПАНИИ, ИЗ ЭТИХ МИЛЫХ МОЕМУ СЕРДЦУ ЛЮДЕЙ, ВЕДЬ ДАЖЕ ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕТ ДРУГ О ДРУГЕ, ПОТОМУ ЧТО В МОЕЙ ЖИЗНИ ОНИ БЫЛИ В РАЗНЫХ МЕСТАХ И В РАЗНОЕ ВРЕМЯ.
ЧТО ОНИ И НЕ ПОДОЗРЕВАЮТ О СВОЁМ ПОВСЕДНЕВНОМ СУЩЕСТВОВАНИИ СО МНОЙ.
ЧТО НИКТО ИЗ НИХ - КТО ФАКТИЧЕСКИ СОСТАВЛЯЕТ УЖЕ ЧАСТЬ МЕНЯ САМОГО, ЧАСТЬ МОЕЙ ДУШИ, С КЕМ, РАСТЕРЯВ ИХ В РЕАЛЬНОСТИ, Я ПРОДОЛЖАЮ БЕСПЕЧАЛЬНО КАТИТЬСЯ ПО ЖИЗНИ (ХОТЬ РАЗ В ДЕНЬ, ДА МЕЛЬКНЁТ ОБРАЗ КАЖДОГО),- НИКОГО ИЗ НИХ, Я СКОРЕЙ ВСЕГО, Н И К О Г Д А БОЛЬШЕ НЕ УВИЖУ.
Это было не открытие - это было откровение.
А за окном - синело.
Как потом я отвлёкся, о чем потом шла речь - не восстановить. Расточилось в той синеве.
Но при всём при том, помнится, я весьма скоро рассеялся, и беседа потекла своим чередом. Вполне вероятно можно предположить, что в тот раз мы с Валентиной Ивановной немного подискутировали: для чего и как писать воспоминания. Это было единственное наше разногласие, и на него мы иногда мягко натыкались.
А потом, конечно, были анекдоты. Валентина Ивановна, честный человек, публицист по дару, в те годы, да еще в провинции, реализоваться ей было безнадёжно. Потому и анекдоты. На дворе длился и длился золотой, алмазный век этого жанра. Валентина Ивановна излагала их как учительница смышлёным ученикам, с которыми на равных. Думаю, кое-что сама сочиняла... Я плакал от смеха. Момент истины.
Но, признаться, анекдоты в моей голове хранились плохо. Если гостил без Веры, то, бывало, царапал на салфетке ключевые слова, чтобы такие роскошные дары довезти домой без потерь. И, конечно, равноценно ответить Валентине Ивановне я не мог. Просто рассказывал смешные случаи из жизни.
В тот раз взял и преподнес историю про чудесное исчезновение "Средневекового романа". Как прилежно искал его и приговаривал: "Ну, книги, прямо как тараканы разбегаются".
Бодренько рассказал - как здесь у меня изложено. Хотя до того историю эту я таскал в себе, задвинув в самый дальний угол то ли памяти, то ли души - потому что на самом деле это была невесёлая история.
Всё было так, да не так. Когда действо ещё только совершалось, я прекрасно чувствовал смешную сторону происходившего. Но куда острее было: мне за сорок, а я как птичка. Стыдно так жить. Работаю там, где платят копейки, потому только, что в служебное время иногда имею возможность сочинять свои рассказы. Они публикуются, о них неплохие отзывы, ни за одну вещь мне самому перед собой не стыдно. Но выдаю в лучшем случае - и это, видимо, свыше - рассказ в год...
Вот оно! Дело было даже не в малости литературного заработка в сравнении с положенными трудами, и что по моей милости семья живет скудно, - об этом конечно тоже, но отдаленней и глуше, - а в том, что слишком ничтожно было моё участие в жизни именно в такой форме: напечатанных текстов. Это и угнетало. Вот когда работал в геофизике или когда шесть навигаций на Оби на земснаряде - вот это было участие в жизни! Но даже в те годы, и в геофизике и на реке, я всегда знал, что буду сочинять. У меня это была порча, с детства. Ещё перед войной - подумать только:
д о в о й н ы! - старшие ребята взяли меня играть в казаки-разбойники. Я куда-то мчался, счастливый, как в угаре, и в голове пронеслось: "А когда стану большим, буду писать книги!"
Откуда взялось, как?! Почему залегло на целую жизнь? Ну читали мне русские сказки. Любимая: "Иван - коровий сын". Ну раскрашивал заглавные буквы в этой книге: сплетающиеся травы; звери, птицы и рыбы... Или как человек принёс из леса ёжика. В доме ёжик где-то затаился, а вечером человек зажёг керосиновую лампу, закурил трубку и сел к столу с газетой. И тогда ёжик вылез, и стал бегать вокруг ног человека. Наверное, он думал, что лампа - это луна, табачный дым - это облака, а ноги - это стволы деревьев... Не много минут такого абсолютного счастья пережил я, как тогда, слушая и разглядывая картинку...
С малолетства я спокойно знал, чем займусь в конце-концов, и с этим знанием бестревожно существовал в детстве, в молодости.
Когда я посеял эти несчастные пятьдесят рублей и казнился своей неполноценностью в сравнении с нормальными людьми (да и в сравнении с самим собой, молодым, в экспедиции или на Оби, на земснаряде), - когда я этим терзался, дело усугубляло ещё и то, что я прекрасно понимал: ничего не смогу изменить в своей жизни, потому что я не хочу ничего менять. Всё так и будет катиться до самого конца. Как пьяница. Я всегда, в общем, беспечно принимал такую судьбу. Но что накатило в тот раз? Ведь вплоть до того: вот здесь на тахте я изображаю для домочадцев, что сплю, а там в кладовке моя экспедиционная двустволка и как раз патрон заряженный есть. Вера почуяла неладное, подошла: "Что с тобой?" Я недомоганьем отговорился.
Всё это я таскал в себе целых два месяца, не страдая, но задвинув подальше. Когда-нибудь, непременно, выдал бы эту историю. И так же весело. Освободился бы. Но произошло это именно у Валентины Ивановны не случайно. Такой уж особенный сотворился день, потому что такой уж особенный была она человек.
Посмеялись, с легким сердцем. "Это и есть моя единственная, настоящая жизнь, - думал я счастливо и удивлялся, как я недавно ещё мог усомниться. - Может, нелепая жизнь, но без фальши. Вот за неё - и отвечаю перед собой, перед всеми. Перед этим небом".
Засобирался ехать в Ангарск. Валентина Ивановны пошла к полке, сняла книгу.
- Возьмите... Верочку не обижайте.
"Средневековый роман и повесть". Надо же.
В те годы Валентина Ивановна уже почти ослепла. С грехом пополам печатала на машинке, потом текст читал ей кто-нибудь из друзей, а она говорила, что поправить.
Вот тогда, протягивая мне книгу, что видела она? Белое облако моей рубахи? Бледное пятно моего лица?.. О чём она думала в ту минуту?
В электричке перелистал подарок. Нашёл в книге "Тристана и Изольду", единственную вещь в томе, которую я когда-то читал - в другом издании и лет двадцать назад.
На деревянной барже, где обитала команда земснаряда, была у меня своя каютка с совершенно деревенским оконцем, только что без фиалок на подоконнике. Возле этого оконца, распахнутого на простор Оби, я и почитывал.
Бедный Тристан, бедная Изольда! Нечаянно выпили любовный напиток и тем загубили свою жизнь...
Буксирный пароход вёл нас из Колпашева в Новосибирск. А Тристан и Изольда плыли из Ирландии в какой-то Корнуэльс, играли в шахматы, пить захотели... Я подумал, что корабль у них был построен, наверное, из толстых дубовых досок, а наше плавучее общежитие - из соснового бруса. У них там стояла жара, и у нас над Обью - зной. От избытка чувств, что в жизни так все прекрасно сходится, я достал свою малокалиберку, вышел на нос баржи, в жгучий зной, в яркость. Солнце разогнало всех по каютам. На шаланде, счаленной с бортом земснаряда, были сложены две поленницы берёзовых дров. Прицелился в торец полена, щёлкнул выстрел. Из-за поленниц - точно на линии прицела - поднялся Сергей Степаныч, наш боцман. Он там свой браконьерский самолов разбирал. Без рубахи, загорелый, озирался недоуменно. Против солнца не заметил меня. А я убрался в каюту, сидел двадцатипятилетний лоботряс, и только на миг представилось, каким бы стал этот день, если бы немного иной расклад.
Никогда Степаныч не узнал об этом выстреле. Я не признался ему. Он учил меня романтическим уменьям: сращивать стальные троса, вязать флотские узлы. "У тебя мухи в руках е....я!" - кричал он. Мы построили с ним две лодки. Я, конечно, на подхвате. Рассказывая, я обычно упускаю эту подробность. Хотя не всегда. А сам-то с собой, чем дальше - тем больше диву даюсь: в молодости я построил две лодки!
Сегодня у Валентины Ивановны я называл Степаныча. Он тоже будет пировать за её столом.
А с Бембеевым сидели на одной парте, сдували, грамотеи, друг у друга на диктантах. При этом его тетрадь обогащалась моими ошибками, а моя - его. После выпуска несколько лет переписывались, уже не заботясь о грамматике...
...Приехал домой, крадучись поставил книгу на место. Сели за чай. Как дома славно! Рассказал, что новенького в нашей столице, как Валентина Ивановна поживает, её новые анекдоты. На большее выдержки не хватило, отправился в комнату и кричу оттуда:
- А чё это? "Средневековый роман" нашёлся?
Но супруга не клюнула. Вошла, взглянула, как я картинно потрясаю томом и, хмуро потупясь, спрашивает, даже как-то в нос от подозрительности:
- Она у тебя где была?
Не пролезло... И не надо. Всё равно бы не утерпел, рассказал.
Рассказал.
Вера принимала нашу жизнь такой, какая у нас получалась, не прочь была посмеяться над её перипетиями, но в тот раз она не развеселилась. Да и потом, если вспоминали это происшествие - отмалчивалась.
Рассказ о том, как мои друзья собрались в горнице у Валентины Ивановны, я тогда так и не сочинил. А сейчас там со мной пировали бы только тени.