Хожение впаки сонца вкруг света по чудесную траву
поповича Ивана Тверитинова со товарищи,
содеянное в царствия Императриц
Анны Иоанновны,
Анны Леопольдовны и
Елиsавет Петровны,
описанное ним самим

+ + +

Господи, благослови.

Батюшка мой Диавол Автономов Тверитинов служил некогда дьяконом Крестовоздвиженского храма, что в сельце Болотникове Коварницкой волости Муромского уезда. От ее же прихода кормил он матушку и чад, до меня им рожденных и там почивших в Бозе.

А Диаволом батюшку нарек родитель Автоном, тож дьякон, ради страха пред неминуемой смертью, что насылал враг рода человеческого на всех его прежде рожденных чад, числом же одиннадцать. Чрез хитрость сию и остался батюшка жив, ибо не сумел диавол напустить на имя собственное порчу и хворобу.

Год спустя попались на глаза архиерею церковные книги, в коих и узрел он имя моего батюшки. За дерзость архиерей потопал на благословенного деда Автонома ногами и, выгнав из клира, унизил в пономари. Однако батюшка мой о ту пору не токмо жив пребывал, но и пас уже гусей с другими ребятами сельца Болотникова.

Войдя же в зрелые лета, взял он в жены матушку и рукоположен был в дьяконы, ибо никто иной до самого Мурома больше грамоте не разумел, а сторонние попы ехать для церковного подвига в наш храм по скудости прихода не пожелали.

Нравом батюшка был гораздо кроток, однако же по наущению окаянного своего тезки стал с годами впадать во грех пианства.

Раз соседка задолжала матушке крынку молока, а поскольку не захотела отдать, то и донесла куме-попадье в Муром на великие батюшкины грехи. И наехали в Болотниково епархиальные мужи, и донесли благочинному, что батюшка отпевал-де кобеля прозванием Мишка, да безбожного цыгана, за лошеводство миром насмерть убитого. Что бил-де кудесы и волхвовал, и пред образом Богородицы-де плясал и кукиш иконе показывал, что в святую Пасху на медведе катался, а просфоры псам метал, что хулил-де Святую Троицу речением: на Бога надейся, а сам-де не плошай.

От сих и прочих изумления достойных изветов батюшка оборониться не смог, ибо страдал по утрам забвением дня минувшего, и так во все дни; матушку же возвели на дыбу, и на оной та мною разрешилась. Тем и кончился розыск. Наложили начальственные лица на батюшку епитимью, и повысили чином, и отправили прочь из Болотникова, служить настоятелем в храм Камчацкой земли.

Не раз мне матушка повествовала, как шли они с обозом чрез всю Россию, как на биваках потешали меня ослушники царёвы звоном кандал своих, как явился к нам злой шатун-медведь и возжелал меня нюхать. Матушка же, кормившая о ту пору меня грудью своей, хоть и перепугалась до умоисступления, но шатуна того, рычаще столпом восставшего, моею мокрой пеленкой в щёку уязвила и молитвенным воплем к Богородице в бегство ввергла.

Милостивым промышлением Господним остался я в животе во всю дорогу до крепости камчацкой, имя же ей Великоретской острог. В нем я вырос, грамоте навык по Библии и кускам берёсты, коей матушка печь возжигала. А на берёсте той начертано было, откуда есть пошла Камчатка и руськие люди в ней, из коих один, именем Федка, про то и написал, что-де пришли за ясаком по велению якуцкого острожного воеводы, тесноты и обид туземцам не чиня.

К девяти годам изучился я от скуки языкам китайскому, атаяльскому, корейскому, монгольскому и апоньскому от Дембея - пленного Апоньского царства татарина, что ждал оказии домой вернуться, да так при остроге и состарился, ибо случился великий трус земли, и тропа, что от матерой земли в Апоньское царство шла, канула в воду.

А раз в острог прибежал злой Чукоча, что приплыл с полуночного края красных девок камчадальских воровать, да на том попался и едва от их мужиков смерти избежал. От него изучился я чукоцкому языку, и быстро, ибо каждое новое речение мне вдвое легче против прежнего казалось. Так дались мне языки латинский, греческий и французский по книжкам, что собраны были в доме коменданта Нылова для воспрещения их читать.

А как подрос, то стал я ездить с батюшкой крещать неверных камчадал, что живут меж огнедышущими горами, и оттого изучился языку камчадальскому.

А живут безбожные камчадалы обычаем зверинским, не в избах, а в земляных балаганах. Рыбой пахнут как гагары, посуду не моют, но псам лизать дают. Едят мухоморы и с того их разнимает, а кому не хватит, мочу того пьют, кто их едал. А как еды не достанет, вшей с головы наберут и едят горстями и хвалят. А к жизни равнодушны и самогубство многие вершат с легкостью необыкновенной, ибо думают, что попадут в рай камчадальский, а кто тонет, того спасать потому ж не дают. А женятся тако: ловят парни девок на игрищах, и кто девку за тайны уды схватит, от той причины ей и муж. До трех счесть не умеют, а говорят, что всё на свете до конца ведают и потому Господа нашего знать не хотят.

А батюшку камчадалы те сперва на смех поднимали: дескать, кабы у вас самих всё то было, чем нас прельщаешь, ты б к нам столь далече не езживал. Да только принялся батюшка прибегать к обращению чрез сахар, называемый камчадалами сладка соль, и стало это дело вершиться успешно.

Но быстро кончился сахар у батюшки, ибо стал он с его запаса казённого делать хмельное питье. И опять стали его камчадалы осмеивать, а вместо пришествия под руку матушки-церкви стали прельщать батюшку мухоморами своими. И оказался батюшка податлив.

Но и это было еще бедой не столь великой, как болезнь матушки, а захворала она странно и в наших краях небывало. Стали ее руки и ноги слушаться плохо и все хуже с каждым днем, да стала голова кружиться, да стала видеть плохо, да серчать что ни повод, да ругаться и слова скверные говорить, а сверх них никому не понятное - "якарила". И что за якарила тот, она и сама не ведала, а только как зачнет ее разнимать, она падает оземь и кричит якарила, якарила. И от тех падений каждый раз все хуже ходить и видеть стала, и руки стали слабеть - держит что в руках, и вдруг все падает, и она сдержать не может, и сама через то падает. А то смеется на пустяки, али без всякой причины.

И ко всему в придачу перестал батюшка вовсе трезвым быть, а вскоре ушел к камчадалам насовсем и поселился в их балагане, и принял зверинский их обычай, и стал мухомор пить, и дали, сказывают, ему жену-камчадалку, и имя неудобь сказуемое.

И от беды этой слегла матушка насовсем, и больше не вставала, а кричать стала прежнее лёжа и во сне.

И тогда же прочитал я Монтаигнову книгу "Ессаис", и с нее вошло в мою душу великое сомнение о Боге, и стал я часто кручиниваться.

И хотел меня в том утешить ссыльный именем Яган-Севостян, что плотничал при остроге, и сам чрез веру пострадал. А тот Яган учил меня языкам немецкому, аглицкому, галанскому и гишпанскому. И хотел тот старец меня развеселить, только и у него ничего не вышло.

А приехал Яган в Россию из немецкой земли, где с моих же лет его тоже смущать стала вера отцов. Ей же согласно, не может человек сам ни единого греха отмолить, ибо Господь заранее предписал, кому в рай иттить, а кому - в геенну огненную. Только чудом проведал Яган, что на Руси всё иначе, что нет греха, который не простил бы Господь, и прочие вещи, милые его сердцу. С той поры стал Яган хотеть в Россию, а как случилась оказия, приехал. За немецкое звание своё и ремесло был Яган произведен сразу из подмастерий в мастера и принят ко двору царицыну, да стал от казны получать в год дюжину златых дукатов, да кафтан, да двое штанов, да провиантские, да конские, да квартирные, да мясо, да соль, да мыло.

Жил Яган поживал, да радовался вечному житью в грядущем рае, но ревностью нечистого обидела его Фортуна с квартирными хозяевами. Раз помер хозяин, ветеран Полтавской еще баталии. И оказался Яган при вдове его Домне вместо мужа. И пока Яган по-руськи говорить научался, Домна за то время оказалась женщиной сварливой и весьма недоброй. От того Яган, хоть и столяр первой руки, крепко возлюбил вино. Раз проснулся - а у кровати двое гренадер с порутчиком его будят и в Тайну канцелярию влекут.

И с третьей пытки признался Яган, что возлюбил-де он зло и возымел умышление извести род Известной Особы. Того, дескать, ради получил от господина Инкогнито, лик под италийской харей скрывшего, заказ: сделать кипарисовый удобь станок, крытый слоновым зубом. А на станке том Известная Особа ликовалась, а станок под ней рухнул, а Особа Известная копчик мало не отшибла. И за то хотели Ягана казнить четвертованьем, да сжалились над немецкой его глупостью, и что пьян был. И послали Ягана в Камчатку на вечное житьё. А что Домна тайно удобь станок проверила и тем его сломала да сама же, Ягану не сказав, без уменья и склеила, Яган Тайной канцелярии не сказывал, потому как обрусел уже и немецкий обычай ябеды бросил вместе с ересью луторской. Проследование же Ягана в Камчатку с великой радостью во всю дорогу вершилось для того, что там Домны не будет.

И рассказал мне про то Яган, да убедить, что Бог по-прежнему есть, не сумел. Той же ночью увидел я во сне деву не руськую и не камчадальскую, а туманную. И молвила та дева: беги, Ваня, куда глаза глядят из земли этой, не то вскорости помрешь на злу чахотку, али сам камчадалом станешь, а излечит тебя дальняя дорога. И от той причины проснулся я веселым и к жизни алчным, и стал гадать, что за дорогу мне дева туманная сулила.

О ту же вешнюю пору прибило ко брегу камчацкому иноземную ладью. Прежде того она четыре дни то к земле подойдет, то сгинет, а зачем, никто сказать не мог. И послал комендант Нылов казаков на лодке звероловной дознаться, что за люди на ладье, да только ушла та ладья в туман и казаки ни с чем вернулись. Поутру же увидели, что стоит ладья на бреге, а вкруг нее и внутри камчадальски робяты снуют и златыми денгами играют. Подбежал комендант с казаками, робят прогнал и денги отнял, и увидел, что лежат в ладье четыре иноземца бездыханных, а еще один к шогле-мачте привязан и главой поник, а лик его синь и чаицами поклеван. Позвали лекаря, и порешили тако: померли те матрозы от морской немочи али черной оспы, а для того решили ладью спалить. Полили ворванью обильно, головню принесли. А как зачала ворвань от огня трещать, то матроз у шоглы главу поднял и подал глас неруський.

Потушили тогда огнь, позвали Ягана-Севостяна и дознался он, что матрозы те аглицким речением говорят, и что в море заблудились, и кто у шоглы привязан стоял, - капитан, а лежала команда, и не хворая, но пьяная мало не до смерти, а его к шогле для того привязала, что бунтовала.

Отнесли тогда ж бунтовщиков в камчадальский балаган для рыбы и окно закопали, а капитана помыли и в комендантове доме светлицу отвели. А как стали наутро пытать, тот капитан от вчерашних слов стал отрекаться: де-рыбий зуб оне промышляют и от флагмана отстали, а откуда на ладье его злато, да шелка, да изделья диковинные, да снасти медные со стеклом и каково их назначенье, да онучи зачем аксамитовые на ноги вонючие намотал, сказывать не захотел, только глаза прятал и водки опять просил, и так от честного допроса ушел.

И решил комендант, что дело тут нечисто. Откопали матрозов бунташных, капитана в их место спрятав, и расспросили. И рекли те матрозы, от земельной сырости чихая и кашляя, что-де оне честные люди, а капитан их попутал и велел не зуб рыбный искать, но арапов из жарких стран для продажи возить, поскольку кратким путем морской король не велел, а как поймает, то вешает на виселицу. А как на ладье малой арапов возить собирались, они про то сказать не умели, ибо тут их Яган уже понять не мог, а я по младости лет голос подать не смел, хотя и разумел их речи превосходно. И на радости разрешения лихих этих людей от греха велел комендант Нылов принесть еще водки, и сам с ними сел пить.

И не стал один матроз именем Рой пить с другими и с Ныловым водку, а схорониться от них захотел. И повел я его к себе, и сказывал тот Рой, что был он в Англии сын честных родителей и учился в навигацкой школе, да капитан и его, и протчих матрозов обманом на ладью свою увлек. И увидел он дома у нас мою матушку, и весьма удивился ее хворобе, а того пуще, что нельзя ее лечить. И сказал, что можно ее лечить, но нужна на то трава особая, что в странах дальних и жарких произрастает. И обнадежил меня тем этот человек необычайно, а про матушку и говорить не пришлось. И стал я думать, как мне в те страны поехать.

А на другой день прискакал в острог казак с бедой: возмутились-де оленные камчадалы и убили до смерти ясяшного зборщика, что по ясак вдругорядь пошел, и то им показалось тягостно. А со зборщиком вместе - попа, что четыре красные лисицы за крещенье взимал, а с попом - казаков, что их жен и девок силой брали. Созвали их камчадалы в земляной балаган, поставили угощение знатное - по четыре раза блевали, и напоили. А ночью им дров набросали и всех дымом удушили. И всем скопом-де теперь едут камчадалы к острогу, ибо прежняя вольность еще из памяти не вышла.

Побраша тогда комендант Нылов две пистоли и пищаль, и протазан, и собрал казаков, и пошел встречь камчадалам. И спьяна никого в остроге не оставил, опричь господина Стахурского.

А господин тот был человек непрост. И про жизнь его прошлую вот что говорили.

Родился Стахурский от государя Петра Алексеевича и жены франконского обриста, кою уступил тот проезжему государю из рабских чувств и памятного рескрипта ради.

И написал государь Петр Алексеевич обристу рескрипт и скрепил печатию своего перстенька.

И от того Стахурский родился и был воспитан, и обучен манерам, латыни и аретьметике и тактике, и получил чин тож обриста и профессора с академии всадников. И был выпущен своим франконским государем в Россию. И приехал в Петербург при обозе помад и скрипок, и представил при дворе рескрипт государя Петра Алексеевича о бремени прав своих на престол российский и счет от обриста на пять с лишком сот гульденов за свое воспитание, корм, свечи сальные и восковые, за розги и за пряники к Рождеству.

И, слова Стахурского о престоле услышав, посадили его тут же в крепость. А как в канцелярии государевых букв начертанье разобрать смогли, то прочли, что покрыл Петр Алексеич-государь Стахурского матерной лаею да велел же писать его в полк мушкетеров, кои все сыновьями были государя от бусурманских баб. А Стахурский говорит: неверно-де толкуешь, дай прочту. И читает на память: жалую-де сыну возлюбленному моему вотчины отни и дедни. И от невнятицы той осерчал начальник Тайной экспедиции, и пришел к матушке-государыне с ябедой. И велела та Стахурского казнить, да сжалилась и отправила в Великорецкой острог с наказом кормиться трудами рук своих, и спрашивать не велела, за что.

Стахурский же в остроге всем сказывал, что на него поклеп возвели и отправили на поток по другой причине. А причина та, что был он в Европе естествослов ученый, и сказал, что Земля-планида вкруг Солнца ходит, а не наоборот. Но Стахурского за те слова римский папа анафеме предал, вот и бежал Стахурский в Россию. А папа ему вослед слал по воровскому эстафету знаки для матушки-императрицы с анафемой своей. И с того, что пострадал Стахурский за правду, его в остроге стали чтить, и взял его комендант Нылов детей своих наставлять языкам и манерам, и географии, и алхимии, и астрономии, и "куплю-продам", и любопытству.

И не успело льдом затянуть след коменданта Нылова с дружиною, как весь острог был уж пьян, потому как пограбили склад, кто остался, и вино выкатили, и не столько выпили, сколь разлили, друг друга толкая. Пили вино, солонину пекли, до лета припасенную, плясали да шашками рубились. А злого Чукочу вывели из темницы и, его в кафтан коменданта Нылова облача, водили по Великорецку, и всяк встречный его за Нылова бил, а потом напоили Чукочу вусмерть и на комендантову кровать положили, и у дома сели камчадальские мужики ждать, когда проснется, чтоб убить как следует. А господин Стахурский выучил капитана аглицкого картами в "куплю-продам" играть, и ладью его тут же выиграл.

А ночью поднялся сильный ветер и зачало на реке лед ломать. И прибежал утром из-за реки мокрый купец, впрягшись в санки камчадальские со своим товаром. И сказывал, что за рекой встал большой обоз с Охоцка и не решается реку перейти, и только его, купца, духа на то хватило, чтобы сопутчиков опередить, да барыш одному собрать. И стал купец товар продавать и вести из России сказывать. А вести такие, что преставилась ко Господу матушка-императрица Анна Иоанновна, а вместо ней новая царит. И та велела-де участь острожников да каторжан облегчить и дать им вольную волю, да только чтоб впредь не грешили. И, его слушая, возликовали все от малого до великого в остроге Великорецком.

Только стал купец дальше говорить, и кто пьян был не сильно, испугался. Стахурскому-де одному прощение царица не дала, но велела пересуд делать, и для той нужды при обозе везут палача с особою секирой, да двух судейских, а третий дорогой от вина сгорел. А еще едет от самого Санктпитербурха злая баба, и баба та весь обоз закабалить сумела, да ясак, что мехами от Урала до Охоцка собран был, в свое именье обратила, а стража обозная у ней на посылках, а воеводу охоцкого била баба его ж посохом. И добавил купец, что звать бабу Домна, что велика и белобрыса, и волос редок, а под глазом левым синь знак имеет - будто паук сидит.

И от слов таких господин Стахурский чувств лишился, а Яган-Севостян задрожал.

И в себя придя, сказал господин Стахурский, что на ладье аглицкой поедет правды искать. Яган же молвил, что с ним отправится тоже, от Домны прочь. И с Яганом я захотел, а за мной и моряк английский именем Рой вызвался страны показать, где нет прочих матрозов с окаянным капитаном, а есть чудо-трава, что матушку исцелит.

И, с матушкой простившись, и ее попечению соседок оставя, сели мы в аглицкую ладью и, перекрестясь всяк по-своему, подняли парус, да уплыли с камчацкой земли на полдень.

И как ушли огнедышущие горы камчацкие с глаз наших, то отворилась ретирадная каюта на корме ладейной, и вылезла оттуда баба с обличьем, как купец рассказал. И Яган, вскрича, бросился с великим стремлением в море, и едва его мы поимать успели. И оказалась та баба Домна, жена его зазорная.

И стала Домна Ягана угрызать так, что у того на сердце великая тошнота случилась. И кабы господин Стахурский для отстрастки не бросил ее раз в пучину морскую, верно, съела бы Домна Ягана совсем, а после за нас взялась. Побывав же в купели морской, несколько поутихла и стала стряпней заниматься.

И четыре дни спустя приблизились мы к Апоньскому острову, и захотели выйти и набрать воды и провианта на то злато, что в ладье от капитана оставалось и господином Стахурским утаено было. Только не дали нам апоньские стражи ко брегу пристать, а привезли все на ладью сами, и на прощание стреляли из пушки не в честь, но в бесчестье.

И пошли мы дальше, и вскоре стали плыть в виду брега китайского, а сходить не решались, ибо рыщут вдоль того брега разбойники и волки, и человекоядцы образа зверинского и птичьего, немалого размера и великой дерзости. И так приплыли мы к приморскому острогу на китайской земле. А за острогом тем стоял великий град, как в сказке богат и многолюден, и наполовину из китайцев, а наполовину из гишпанцев, говорящих своеобычным речением по-ротугальски.

И там господин Стахурский оставил нас в питейном доме, а сам удалился. И господина Стахурского не дождавшись, покинули мы питейный дом и пришли обратно в губу, где ладью оставили. И нашед ладью, премного удивились, ибо ходили по ней чужие люди, а повадки хозяйские имели.

И стали те люди на ладью нас не пускать, говоря, что ее купили. И пришел хозяин новый и по-ротугальски те слова тоже сказал. И стала Домна ругаться, а Рой их с хозяином, кинжал доставшим, мирить. Яган же ударил себя в перси и дернул за власы, и восплакал, крича, зачем же, зачем поверил я господину Стахурскому, а Ване-юношу жизнь сгубил? И я вскричал вслед за Яганом, как же, как обрету я зелье для лечения матушкиного, что в дальних жарких странах?

Поругавшись же и поплакав, взошли мы на рогожные кули, что были свалены на брегу с нашей в прошлом ладьи, и легли ночевать, друг друга утешая, что господин Стахурский утром придет и объяснится, и что делать дальше, скажет.

Но не пришел господин Стахурский утром, и на другой день не пришел, и никто не сказал, что дальше делать. И остались мы в том городе прозванием Макао.

А поскольку господин Стахурский все злато, что от аглицкого капитана осталось, с собой забрал и затем не явился, стали мы носить в порту тяжести на корабли, а с кораблей на брег. И за то получали в день полмеры муки, али зерна меру, и пекли хлеб, и спать нам дозволяли там же, среди товаров. И была такая жизнь нам тягостна, ибо не ведали, что дальше делать.

Но раз смилостивился Всевышний над нами и поменял нашу участь. А было это так.

Раз пристала вечером былая наша ладья с хозяином новым, и сошли на брег с великой лаею и сквернословием по-ротугальски матрозы. И было то дело уже для нас привычно, ибо хозяин новый не чтил заповеди Господни, в коих сказано: вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. И с того обычая каждый раз новых матрозов брал и им не платил, а брал затем новых. И уже не осталось в городе том матрозов, что хотели с тем хозяином в море ходить. И позвал он тогда нас кули таскать с весьма пахучим грузом. И стали мы те кули носить, а хозяин достал бутыль и стал пить из нее водку по-ротухальскую, и нас лаять, что от нас-де ему убыток и разорение, и все мы-де хуже псов.

И носили мы кули его тяжкие, пока не стало темно. И тогда упал хозяин на брег и захрапел. А из кустов вышли два матроза из тех, кои с ним пришли и без денег им были оставлены. И были те матрозы весьма нетрезвы и сварливы. И к хозяину подошед, стали бить его ногами, а тот все храпел и ото сна воспрять не мог. Тогда срезали матрозы кошелек с хозяйского пояса, и подобрали его бутыль, и ее допили. И на прощание побили его еще ногами, и справили на него малую нужду, и ушли, откуда вышли.

И тогда рекл нам Рой, что за ослушание сих матрозов и их разбой могут нас повесить на виселицу, ибо матрозов не сыщут, а про нас все в порту ведали, что прежде ладья наша была, и на нас в том покажут. И спросил Яган Роя, что будет, ежели мы на ладье уедем, пока никто не видит. И ответствовал Рой, что тоже повесят. И стала Домна визжать и рвать на себе власы, и Ягана клясть, и Роя, и меня, и матушку мою, и Отечества матушку, и Царицу Небесную, чем весьма нас смутила. И на крик Домны и ее стенания стала подходить издалека стража портовая, о чем возгласила их птица попугай, что щипала стража, сама разбойников боясь.

Молвил тогда Рой, что раз все равно предадут нас казни, то судьба наша решенная. И с теми словами залез он в ладью, а мы за Роем. И, ветрило подняв, отошли мы от брега, и не оборачивались, покамест не посвежел ветер и не погнало нас прочь. И верно подумал Рой, что ловить нас будут, коли поплывем вдоль брега китайского дальше. Мы же поплыли прямо на полдень, где ждали нас иные приключенья.

И много дней мы плыли, бедствуя как прежде, но не так же, ибо на ладье оставался запас воды и пищи.

И так с две недели, покамест близко ко дню святых Петра и Павла не увидели мы острова. И рек Рой, что называются сии острова островами пряностей, что добавляют рыбе, чтобы не протухла, а при царских дворах во все блюда для пищевой похоти и чтоб молодеть. Подошед же к одному из островов, увидели мы удобную губу и в ней пристали.

Тогда видя нас, высыпали на брег голые арапские дети, а за ними нагие по пояс женщины столь же черные. И Рой достал невеликое зерцало и им показал и сделал знаки, чтоб меняли сие зерцало на воду и еду. Арапские же дети стали бросать в нас плодами от их изобилия, а жены достали свои же зерцала и в нас принялись ими светить и смеяться, и рожи строить. Тогда обратилась к ним Домна, и пустились все те дети и жены прочь.

И прошло немного времени, как явился пред нами военный человек в белом парусном мундире, а за ним салдаты с пищальми и саблями. И спрашивал нас тот человек галанским речением, кто мы и откуда, и стал гнев изъявлять, что он-де капитан галанского флота, а мы без его разрешения пристали. А Рой молвил по-аглицки, что спасающим душу свою разрешенья на то на надобно. Тогда изменился капитан в лице и стал яриться пуще прежнего, и сказал, что меж странами Галанской и Аглицой нынче война, и за то он Роя и нас с ним в полон берет. И окружили нас галанские салдаты, и повели к невеликой избе из великих толщиною стволов, и посадили нас внутрь, а снаружи заложили засов.

И стали мы в избе сидеть, от жара и мошек, что внутри летали и в нас вгрызались, страдая. И так просидели мы, покамест Яган не снял кушак и не стали мы пряжкою от кушака землю под стеною копать. И докопались мы до камней, и в другом месте так же, и в третьем нашли то же преткновение. И стала Домна рыдать и убиваться, и винить в тех камнях опять Ягана и всех известных ей матушек. Тогда взял Яган пряжку и стал щупать бревны, коими стены сложены. И нашед бревно подгнившее, стал Яган его пряжкою точить, а потом Рой, а после я. И вскоре выточили мы одно бревно из лапы венечной и, его раскачав, столкнули, да выбрались чрез пустое в стене место наружу и бросились к своей ладье при свете лунном, что в тех краях подобен мало не солнечному. И не нашед ладью, стали горевать. Но тут увидел Рой, что ведет одна тропа, усыпанная всякой трухою, несомненно из ветхих мешков. И пошли мы той тропой, и вскоре пришли к пристани с множеством великих кораблей. И там же увидели мы свою ладью, низко в воде сидящую от грузов, что в нее уж навалить успели. На грузах же сверху спал салдат тоже в парусном мундире.

И салдату мы забили рот тряпками, руки же его скрутили вервием за спиной, а конец того вервия Яган пропустил салдату меж ног и на шее связал немецким узлом, чтоб молчал и не дергал, удушья опасаясь. И на брег салдата отведя, связали ему и ноги, а потом сели мы в ладью и тронулись дальше впаки сонца, опасаясь погони.

И так мы шли, а я уснул. И проснулся от пушечного грома, ибо догоняла нас превеликая галанская фрегата, а на носу ея стоял нам знакомый капитан и в нас из пушек велел палить, и махал рукою, а в руке шпага, и ту шпагу он нам показывал.

И стала нас фрегата догонять, а ядры, что капитан метал, все ближе к ладье падать, а Домна уши дланями закрывать и кричать свиньею. И сговорились мы уже, что не суждено нам уйти от фрегаты, но надо спустить парус и вверить себя Фортуне и милости капитанской.

Но тут от великого с фрегаты грома меж ней и ладьей нашей поднялся со дна велик пузырь невыносимого смраду. И в тот пузырь упала фрегата и не всплыла обратно, нас же только вонею злосмрадной обдало и волнами, что с того места разбежались. И молвил Рой, что такое диво раз в триста лет случается, и сам он про то только слышал и не верил, а теперь своими глазами увидел и верит.

И стали мы плыть дальше на восход, опасаясь иных капитанов галанских и отмщения нам за гибель фрегаты, ибо никто в донный пузырь не поверил бы.

С того дня перестали нас догонять и плыли мы спокойно, а куда, про то никто не ведал. Только Рой сказывал, что рано ли, поздно ли будет земля, и чем дальше, тем жарче страны попадаться будут, и чем дальше, да жарче, тем гуще расти будет искомая мною трава для матушкиного лечения.

И милостив к нам был Всевышний тем, что море было покуда спокойно, а на ладье снова вода не пропала, и нашу муку с зернами не похитили, и вдобавок еще наложили провианта, среди которого имелись бочонки. И те бочонки отворив, нашли мы водку неруськую, которую Рой назвал ром.

И неведомо сколько плыли бы мы, ожидая удачи и счастия, как однажды ночью ударило ладью снизу и от единого удара она развалилась. И мы, за шоглу держась, стали озираться, и увидели, что горит вдалеке фонарь, и поплыли туда. А оказался то не фонарь, а вершина огнедышущей горы, что от огня раскалилась.

И так мы доплыли до брега, и там дождались утра, и утром прибило вслед за нами немногие из наших вещей. И вскоре вышли из леса снова арапского облика дикари, и, на нас глядя, пустились в пляс. Домна же стала визжать, а Яган креститься православным знамением. И взяли нас дикари под руки, и повлекли тропою чрез лес, и вывели на поляну.

А на поляне деревня, а посреди другие дикари, а средь них князь дикарский весьма дородный, аж руками едва шевелит, сам же здрав, но не ходит. А носят его на руках иные дикари, дабы божественность княжья на землю не перешла и в ничто не обратилась, а тучен весьма в знак племени процветанья.

И стали оне дикари выказывать пред нами страх и к нам благосклонность, и поселили в избе глинобитной и круглой с крышею листвяной, и принесли мяса на великих листах, и диковинные плоды, и воду в неких сосудах, и хлеб, и рыбу. И стали мы там жить, а дикари вкруг нас плясать с утра до вечера. И столь великий жар от солнца на том острове был, что волна, на брег набежав, по себе пар оставляла от воды кипяченья.

И три дня спустя перестали дикари плясать, но собрались на площади в деревне и принялись там издавать возгласы. И, на площадь придя, увидели мы дивное позорище, что лежат там бревны, а на бревнах дикарка не совсем арапская, но скорее белоликая, и приятная видом, кабы не великий ее испуг. И нас завидя, вдруг принялась она кричать. И мы, ближе подойдя, услышали речь, похожую на французскую, коя означала: "Караул, убивают!"

Спросил тогда Рой знаками князя дикарского, верно ли ее убивают? И ответствовал князь, что да, убивают. Тогда Рой показал на солнце и знаками изъяснил, что сейчас его за то погасит. И верно, тут же потемнело небо от того, что солнце затмилось. И я сам испугался, и Яган, и Домна, а уж про дикарей и говорить нечего, попадали все на землю и главы закрывать стали.

И спросил тогда Рой князя, хочет ли он, чтобы солнце опять воссияло? И сказал князь, что да, хочет. И снова солнце вышло, а князь, от страха трясясь, велел деву светлоликую развязать и отпустить, а прочие дикари расступились, девы сторонясь, и потом плясать стали.

И спрашивал я Роя, как смог он солнце затмить, на что Рой ответствовал, что было то затмение своим естеством, и он его ждал, и знал, что будет, потому как в бытность свою на родине учился в навигацкой школе на штурмана, и там его о повадках светил небесных наставляли и он их наизусть знал.

И подошла к нам дева, и большую благодарность нам за спасение свое изъявила речением точно французским. С нею же разговорясь и друг друга едва понимая, узнали мы вот что.

Что хотели ее дикари своим богам в пожрание принесть, чтоб тунец-рыбы вернулись, от острова ушедшие, а то же для наказания девы, ибо уж в третий раз бежать с острова на лодке пыталась и тем тунцов прочь увлекла. А звать ее диковинным именем Ваувауи али того вроде, которое я не запомнил. А матушка у той девы была французская, от великой нужды и жажды странствий оделась юношей и нанялась на корабль каютным хлопцем. И только как до сего острова доплыли, то женский пол ее опознали и тут с корабля ссадили. И стала матушка здесь жить и тем томиться, а как дева родилась, приговорили дикари, что родилась от злаго духа, что ночью из моря выходил. А от матушки научилась дева малофранцузской речи провансаль. А детям дикарским дикари с девой водиться не давали чрез то, что бела, как у лягушки брюхо, и тем опасна, и чрез игры с нею сами побелеют и языком лягушек изъясняться будут, сиречь квакать.

И сказала дева, что дикари нас для того привечают, что ждали белых богов по давнему пророчеству. И просила её взять под защиту. И взяли мы её под защиту, вдругорядь князя дикарского пугая солнца помрачением. И крестили её православным обычаем, а нарекли Варварою. И чтоб дикари обратно душу её христианскую поимать не захотели, подарили мы князю дикарскому ром в спасенном бочонке. И пили князь со челядины тот ром, и весьма его хвалили, что сами чрез его питие становятся богами. А колдуна в соломенной машкере тот ром весьма злил, ибо спьяну терял страх князь дикарский и лез его, колдуна, посохом княжьим бить, старые его, колдуна, вины пред ним, князем дикарским, припомня. И колдун ром испортил, на землю излив.

И стали мы жить на острове и думать, как с него прочь уехать. А Варвара сказывала, что здешние дикари народ злой, и на других островах добрее. Но и к добрым дикарям она не хочет, и нам того не желает, а хочет в отечество матушки своей вернуться. Сказала еще, что в обычае дикарском, как тунцы от острова далече уйдут, сесть на лодки всем миром и плыть, куда глаза глядят, к новым тунцов обиталищам. И печали в том дикари не видят, ибо для них остров что лодка, только не тонет. А плавают весьма далеко.

И был средь дикарей младой юноша именем Осьминог.

А жил Осьминог не в деревне, но в дальнем месте. А жил там для того, что в юные годы его, за ноги привязав, хотели бросить с высоты на песок главою, дабы удаль его попытать и за то жену взять позволить. Осьминог же не захотел и, руками за мучителей схватясь, возопил и восплакал горькими слезами. И с той поры принялись его от иных юнош отличать, ибо не стал Осьминог мужем, ниже отроком не остался, и жену ему не дали. Поселили же его куда всё племя за нуждой ходит, и не велели ни тень чью перейти, ни на дев, ни жен, ниже старух глядеть. А говорить велели лишь с мужами, и то, в землю глядя, и велик камень в руках держа, чтоб глаголил скорее. И всяк муж удал, того возжелавший, творил над Осьминогом содомский грех и непотребство.

И тем Осьминогом Домна прельстилась, ибо был он кроток и, хоть ликом черен, весьма ладен, а что не муж он и не мальчик, Домна не ведала. И сотворили оне грех Адама и Евы вопреки дикарскому обычаю, подобных Осьминогу горюнов касаемого. И то видали дети, и сказали старшим дикарям. И был через то в деревне велик переполох, ибо теперь не знали, что делать, потому как и Домну женщиной не считали, но богинею. И на то время ввели ее в пещеру к отроковицами дикарским, что ждали там замужества, до поры от Солнца зачать опасаясь.

Ночью же на островах, что в закатной стороне виднелись, стали огнедышущие горы извергать адовы камни, и серу, и дым, и пепел с небывалой силой.

А дым всё небо покрыл, и на острове земля гудела и тряслась, и пепел падал. И просили тогда дикари колдуна и Роя попеременно тучи пепельные рассеять, а трус земли унять. Рой же ответствовал, что сие дикарям наказанье за дикость и людей приношенье в пожрание богам. Колдун же Рою возразил, сказав, что сделал свой розыск, и тот показал, что случилось сие чрез потешение Осьминога с Домной, и боги на то осерчали.

И привязали тогда дикари Осьминога ко бревну позора и стали его прутами сечь, дабы визгом Осьминоговым тучи пепельные разогнать. Осьминог же явил упорство небывалое и нежданное, и визгу не издал. Тогда стали его углями печь, и снова Осьминог безмолвствовал. И, Осьминогову упрямству дивясь, изумлялись дикари.

Когда же помер сей несчастный от розыска колдунского, нарекли его мужем посмертно, и, Домну из пещеры выведя, стали за Осьминога посмертно замуж выдавать, и чрез то пели и плясали, и пили, и ели. И хоть дышать было уж нечем от адовых извержений, и камни огненные до острова долетали и собою древа сырые жгли, стали дикари, Осьминога в лес отнеся, и с криком "Звери, возьмите его" там оставя, Домну замуж за иного дикаря выдавать, за живого. И стал тогда же остров пуще прежнего в море опускаться. Дикари же свадьбу ту глупую прервать не хотели, ибо рекл колдун, что от того может случиться-де расслабленье у мужей жил похотных, а чрез то пресечение рода дикарского.

И глядя на безумства сих о Боге имеющих извращенное понятье дикарей, стали мы опасаться погружения в море с ними вместе, ибо местами чрез остров уж волны принялись кататься. Варвара же прознала, что готовят дикари свои лодки для бегства с острова, и что надо лодками теми и нам ехать, но добром нас дикари на лодки те не возьмут, но оставят на острове для вознесения на небо лодками небесными, ибо по-прежнему почитают нас богами. И весьма мы тем опечалились.

Тогда принес Рой на пир свадебный тот единый рому бочонок, что у нас в укрывище сохранялся, и дикари рому возрадовались и его пили. И пила его тоже стража лодочная, на крики "любо, любо" набежавшая. И тогда пробрались мы тайно к лодками и на лодку дикарскую сев, отплыли с острова, неминуемой смерти бежа.

А лодка дикарская велика и удобна, и сделана весьма хитро, и едина о двух лодках суть, и так парой плавает, чтоб волна ниже ветер опрокинуть не могли. И меж лодками брошен мост, и на том мосту лежать можно и костер жечь. А вместо паруса у ней мешок и тем мешком ветер ловят, и с того мешок лодку вперед влечет. И таковы все лодки дикарские, а как второй не достанет, дикари к одной на жердях в некотором отдалении бревно привяжут и так одна лодка с бревном рядом плывет, и с того на бок не падает.

И хотели мы плыть к огнедышущим горам того ради, что не дерзнут нас дикари там догонять. Варвара же возразила, что плыть надо на восход, ибо учит колдун дикарей, что на восходе велик водопад и тем водопадом море стекает в бездну, и так свет белый пресекается, а свету конец наступает. Варвара же туда плавала, от дикарей сбегая, но конец света не нашла, лишь простор бескрайний.

И решили мы, что сперва на закат к огнедышущим горам поплывем, горы же обогнув, на восток. И сделали так. И дикари нас не догнали либо вовсе догонять не стали, ибо хлопот у них и без нас хватало. И Домна у дикарей осталась новобрачная, а Яган по тому поводу не уставал креститься и радость изъявлять.

И тогда началось плаванье по всесветному морю-окияну, и было оно столь великое и долгое, что мы и представить не могли, кроме Роя, коему великая в том нужда была. И хотя был ветер встречный, Рой, ветрило на свой лад развесив, стал против ветра ходить вперед большими крюками. Потом же вплыли мы в хладную морскую реку, что понесла нас на восход встречному ветру вопреки и даже нашей о том заботе. И плыли мы месяц, и два, и третий, встретив лишь четыре невеликих безлюдных острова, не на каждом же вода для питья имелась, но на всех превеликие орехи молочные, кои мы ели и припасали, обе лодки набив. И случались дважды великие бури, а малых не счесть, и нас теми бурями мочило и топить хотело, мы же, Богу помолясь, чрез то жизни сохраняли. И кончалась у нас вода и еда, но Варвара, премногие хитрости морские ведая по прежним с острова от дикарей побегам, нас им же научала. И узнали мы, что море подобно жидким щам, и можно воду для питья из рыб доставать и гад морских, и булыжников плавучих, живых, рекомых черепахою, и их же есть. И хоть было то вначале непривычно и с души воротило, но обыкли.

И по истечении третьего месяца от спасения с острова дикарского показалась вдали земля поперек всей шири морской, а затем стала земля ближе, и видны стали на ней горы. И был то не остров, но материк американский, как верно Рой судил. И ко брегу подходя, сделалась опять буря, и нас у брега о камни ударило и лодки разбило, но промыслом Божиим опять все спаслись, за связки держась орехов молочных и с того не утопая.

А брег американский что стена острожная, только из камня и высотой в десять против острожной, и необитаем, а под ней песок до моря. И зверей опасаясь, кои на песке следы оставляли, шли мы в поисках жила людского, плодами со древ прибрежных и рыбой же из моря кормясь. И дошед до великой реки, встали на отдых, и прожили с неделю али две, воду речную пия припадкою и ею наслаждаясь, и Бога хваля. Отдохнув же, пошли против реки брегом речным, и шли шесть дней. И однажды встретя людей, гишпанской речью говорящих, возрадовались и просили помочь. Да только люди те оказались не мирные, но разбойники. И взяли те лихие люди нас в полон, и, горю нашему радуясь, повели они нас невесть куда, и вели чуть не с месяц по брегу речному, что вскоре стал ущелием горным.

А потом привели нас в горы на рудник каторжного вида, на глаза Ягана с сибирским сходным. И оказалась то вправду каторга, но не государева, а владенье одного лихого человека именем Гонсала, что случился тогда в отъезде. И славился тот человек не только лихостью, но и похотью великой, и потому отвели Варвару для плотских его утех в обиталище прочих зазорных Гонсалы жён, в тех краях весьма редких.

Нас же с Роем повели не в рудник, но к огнедышущей горе, коя точила жидкий огненный камень. И в том камне текли также сребро и злато, и яхонты, и изумруд, и в горе той их много родится. И те яхонты нам с Роем сбирать палицами велели, а Ягану за немощами его старческими дали лопухи пальменные, да велели ими вкруг маеор-стражника махивать, мух пугая и сему злодею прохлады творя.

И давали нам за то воду, а еду не давали опричь самородного плода пальменного прозваньем банана, сладкому огурцу подобного. А давали к банане листы с куста кока. Егда же кто во устех те листы держит, то ни глад, ни усталость того не томят, и тот всему рад. И таковы счастливцы на руднике в великом множестве обитали.

И с тех листов кока началось у нас помутнение разсудка, и Яган молвил, что не надо никуда бежать. И так же рекл Рой. Мне же то яство было непривычно и противно до изблевания из уст моих. И я Роя с Яганом уговаривал бежать. Бежать же было некуда, ибо кругом лес столь густ, что без секир сквозь него не пройти. И плакал я горькими слезами, и Яган порою со мной плакал в часы от листов коки отрезвленья, а Рой песни пел аглицкие заунывные. А пуще всего томило нас и меня особо, что без Варвары бежать никак нельзя и с нею тоже, ибо тогда неведомо было, где она.

И вот прошли немного дней, как вдруг взбирается к нам гонец из дома Гонсалова и незнамо что стражникам разъясняет.

И стражники, что уж взяли в обычай нас остриями копий своих подгонять, вдруг стали ласковы. И кланяясь, говорят Рою, что не изволишь ли вниз спуститься, и товарищей своих с собой взять?

И как пошли мы вниз, то выбежал нам навстречу муж велик с черною брадою. И распростре руце своя тот муж, и Роя обнимал, и был он тот самый Гонсала, а про нас ему Варвара поведала, нами от страсти его обороняясь и тем ему угрожая.

И сказывал нам Рой, что в бытность свою с корабленачальником, что к Великорецкому острогу принесло, плавали оне в море и начальник тот лихостью морской промышлял. И чрез то поимали оне в полон невелик корабль, что плыл с Гишпании во Америку. И тот корабль пограбя, стали оне матрозов корабельных губить. И Гонсала взмолился к капитану Роеву простить его и отпустить с Богом. И как один Рой по-гишпански понимал, то рекл к капитану, что Гонсала клад сребряный показать желает, что на острове недалеком спрятан. И за то капитан Гонсалу простил, и повел их Гонсала к острову. И там, клад сребряный достав, хотел капитан во второй раз Гонсалу губить, да Рой и теперь его уговорил того не делать, а отпустить, и уступил за то капитану толику сребра из своей доли. И отпустил его капитан. И как лихие люди с Роем, Гонсалу отпустя, сами уплыли, пошел Гонсала и выкопал иной клад, про который умолчал, и был тот клад со златом и платиновым сребром, кое со златом сплавляли и за злато выдавали, и за то король Гишпанский ту платину велел топить в море. И перепрятал тот клад Гонсала, а потом, из лесу выйдя, дошел до людей, и нанялся матрозом, а после взял ссуду у заимодавца и нанял корабль, и увез с острова клад, и на те денги купил рудник в стране Перувии, где и мы у него оказались.

И узнав, по какой нужде я в столь жаркие дальние страны поехал, и что Рой на родину вернуться желает, да не может чрез принуждение его капитаном к лиходейству, и что Яган от злой жены сюда из России бежал, а Варвара и матушка ея от злых людей тоже страданья много приняли, воздел Гонсала горе очи и руки, и прослезился. И сказал, что нас отпустит и провожатых даст.

И сказал еще Гонсала, что на брег, до коего нас прибило, вернуться не советует, ибо честные корабленачальники к нему не пристают, а только пристают лихие люди, и что так по всему брегу Пацифийскому. И сказал, что надобно нам ко другому морю-окияну Атлянтическому идти, а того для плыть великой рекою, и то далече, да не столь опасно, ибо в здешних местах разбойники всякого путника беспечного ловят и на рудник продают, и рудников тут много. И отрядил Гонсала стражников своих нам в провожатые, и хлеба на дорогу дал, и провианта прочего, и арбалетов, и пушку невеликую, и пищалей, и зелья к ним, и с мошну гишпанской монеты песодор.

И повели нас стражники дремучими лесами ко ручью, что вскоре невеликой рекой обратился. Пошед же той рекой, дошли мы до великой реки Амазонской. Там срубили нам стражники ладью-дощенник по Ягана и Роя мачтапам. И, с нами простясь, просили стражники за все прощения, и за нас молиться обещали, и ушли вспятно. Мы же, сев на новую ладью гишпанского образа, поплыли по реке той вниз, и плыли еще мало не сто дней.

А река та поистине велика, что море, точию вода пресная, и местами брегов не видать. И одолевали нас дорогой злые мухи и рыбы, и встречались предлинные змеи величиной с палую сосну, и кошки величиной с собаку и собачьего же образа, ибо плавать горазды, и тараканы величиной с собаку же и о каменных панцырех, и плавучи свиньи, и велики ежи дикого образа, и гады крокодилы, и рыбы певучи, и обезьяны всякого образа до почти человечьего, и несметное множество иных зверей и птиц пестрообразных, и всякой Божьей твари, а пуще всех свиреп карась, что в стае ходит и, ежели ему крава Амазонская на водопое попадется, во мгновение ока ту краву до костей обглодает, а как плывет тот свиреп карась брюхом кверху неживой и зуба его коснешься, и тот зуб руку до кости одной своею остротою сам уязвит.

И разные чудные древа, и травы, и цветы удивительной красы попадались, и столь оне были прекрасны, что те растения на Камчатке ниже в России и представить никто не в силах, даже рай представляя. И тем паче не ведает никто ж, что от того рая нам вскоре и ад с чертями, да крюками, да сковородками показался бы не в великую тягость от Амазонского жара и банного по все сутки духа, да мух окаянных.

Попадались же егда люди, то все были нехристи нагие, походящие на камчадалов, и все разные нравом, и злые, и добрые. И коли злы да немирны попадались, то всей деревней, а коли добры да смирны, тож всей деревней и родом-племенем, а по одному те дикари не ходят.

И кабы не было у нас пищалей, да зелья, да арбалетов, то пропали б мы, несмотря на заступничество Божье. И не раз случалось, что плыли мы посреди реки, а дикари со злых деревень на лодках с брега к нам плыли, и стрелы в нас метали, и стенки ладейные от тех стрел подобны становились дикобразу. А раз подошла их на лодках орава во многие сотни, и уж не было у нас сил обороняться, и зелье было на исходе, пушку же едину, что Гонсала дал, утопили за нехваткой зелья того и вместо анкера бросая. Тогда Варвара сотворила шар огненный и на дикарей напустила, и те с криком воротились во свои деревни.

Варвара же сначала говорила, что не она шар сотворила, но промыслом Божьим сам сотворился. Потом же призналась, что видела раз в детстве на острове, как дикари войной пошли друг на друга за волшебное древо. А стерег то древо на горы вершине всегда един муж, и кто древо стерег, тот на острове пуще князя дикарского и колдуна почитался, и того ради ему воду и пищу носили, да баб водили, а тот страж древа пил и ел, да баб ял, не спал же николи, соревнителей за древо опасаясь. И раз приехали на остров дикари иного острова. И начали друг друга губить того древа ради. И на то беззаконие глядя, возжелала Варвара древо сжечь и Богу о том молилась, про коего сказывала ей матушка. И с того молния древо тут поразила, и войне конец настал. И с той поры умела Варвара огнь метать небесный.

И весьма удивлясь ее повести, стали мы Варвару пуще прежнего чтить.

А раз ударилась ладья о топленное древо, и с того стала протекать, и быстро, так, что едва ко брегу пристать успели. И там принялись мы доски колотые днища на место ладить, а прочие конопатить. И тут вышли из лесу дикари со стрелами и луками, и копьями. И думали мы, что опять на нас войной идут, и хотели обороняться одними лишь галлябярдами да саблями, что у нас от Гонсалова оружья оставались. Но были то дикари из доброй деревни, и нам помочь захотели. И привели нас в свою деревню, и угощали яствами, и спать положили.

И наутро приходят Яган с Роем и зовут с собой. Привели же меня в избу дикарскую, где лежала дикарка немощная, и была ее немощь точно такая, как у матушки, а пуще того удивительно, что испускала она те же возгласы якарила, якарила. И та дикарка была ничья жена, но таких лежало много по другим избам, ибо в деревню сию свозили их со всей реки Амазонской. А свозили для того, что только тут их и лечили, и многих весьма удачно. И поведал я тамошнему колдуну али лекарю в особь уборе и на лике узорах, что и моя матушка той же хворобой страдает. И не удивился он, но просил матушку привезти, и главой в уборе качал от скорби, что нельзя того сделать. И чтоб меня утешить, дал особь траву с корнями, стеблем и цветом. И сказал, что вылечится матушка, коль особым чином снадобье из той травы изготовить и потом дать. А каков тот способ, и каково то снадобье и какова та трава, и где ея произрасталище, о том речь особая и описано то пространно на ином листе.

И от великой радости, что даровал мне лекарь дикарский али колдун лекарство для матушки, возвели мы на том острове часовню во имя святой Марины Македонской, чей день тогда случился. И в часовне той Яган нас с Варварой обручил и нарек мужем да женою. И с благими дикарями той деревни доброй простясь и их благодаря, а особь лекаря, невежду словом, но не разумом, стали мы плыть дальше в ожидании моря.

И опять прежние беды стали нам сопутствовать, а новые добавились. И одна велика беда, нами не чаемая, в том состояла, что каждый день в один и тот час катился встречь нам великий вал водяной сажени в три и выше ростом, каждый раз чуть крушение нашей ладьи не сотворя, и возле брега от него укрыться тоже было опасно ввиду злых дикарей и топких блат, кои брега там составляли. И вспомнили мы, как глаголил лекарь дикарский али колдун, что то, дескать река Амазонская дышит. Едва же научившись удары той волны ежедневной отвращать, раз потеряли мы бреги, такой ширины река достигла. И вода в том месте стала уже весьма соленая, и так нам ясно стало, что близко мы к морю-окияну Атлянтическому подошли, и та вода морская с речною мешается.

А еще спустя немного дней попали мы в гибельное место со множеством малых и великих островов, со стремнинами речными и великими водокрутями средь них. И рекл тогда Рой, что реке конец настал, а море за сим местом будет, ибо так Гонсала глаголил. Только из места того гибельного мы едва выбрались, по многу раз его минуя, и вновь волной к нему возвращаемые, а затем вновь к водокрутям же относимые, и не было никакой возможности из того места плыть ни вперед, ни назад, ни в иную сторону, но лишь на месте крутиться.

Но милостив оказался к нам Всевышний и на этот раз, и место это мы наконец миновали, струею инакой подхвачены. И вышед в море-окиян Атлянтический, стали мы путь держать на полночь вдоль брега американской земли. Проплыв же совсем немного времени, увидели мы остров, а на том острове дымы, и к тому острову направили ладью свою.

И оказалось на том острове царство лихих людей морских. Живут же оне без царя, но на скопищах своих общим мнением управлемы, и каково скопища мнение будет, тако и порешат всем поступать. И прежде всего, Варвару увидя, стали морские лиходеи ее домогаться, ибо на остров тот женщины вовсе не плавали.

И, громкие их возгласы услыша, пришел на брег выборный царь сих людей Губернатор. И тот человек на лиходеев кричал, а иных саблей плашмя бил, и нас в свой дом увлек.

И всего прежде стал там говорить, что как оне восхочат, так и сделают, и никакой царь другой им не указ, потому как люди оне кромешные и суда решенные, и он их от блуда унять не может. И сделал он нам предложенье отдать Варвару ему в первое корыстование, а нам убираться, куда глаза глядят, и покуда целы. Тем же временем под окнами уж собралась великая орда лиходеев всех возрастов и видов до самых диковинных, и белых, и черных, и желтых, и красных, и всякого народа мужиков иностранных наций. И те лиходеи кричали и ругались, и друг друга били, и зернь играли, кому Варвара раньше достанется. И перстом на ту толпу указуя, молвил великомочный Губернатор, что он не царь ей, но слуга, и как оне возжелают, так он и сделает. И со словами сими возгорел Губернатор блудным огнем в очах и к Варваре подойти хотел. Я же на пути его стал, саблю вынмя. Покраснел тогда Губернатор и сам саблю вновь выхватил, а Яган меж Губернатором и мной встав, принялся кричать и ругаться.

Молвил тогда Рой к Губернатору, что о словах своих он весьма пожалеть сможет. И спросил Губернатор, почему сможет пожалеть. Тогда Рой извлек из кармана великую и весьма красивую жемчужину и положил ее на стол Губернаторов. И стала на том столе жемчужина к окну катиться. И положил тогда Рой жемчужину на пол, и опять стала она к окну катиться. И Губернатор, на ту жемчужину глядя, замолчал и стал ликом длинен и затрясся.

А жемчужину ту подарил Рою на прощание Гонсала. И была она весьма дорога, ибо не столь велика и драгоценна, но кругла как ничто в мире, и катилась как живая всегда, сколь бы ровна доска ни была, на которую ее возложишь. И того мало, что всегда катилась, но катилась всегда во едину только сторону на полдень. И была та жемчужина пароль Гонсалы нас везде пускать и не бить, ниже обидеть. Гонсалу же на том острове лиходейском хорошо знали и весьма боялись, ибо многие ему должны были и златом его промышляли, и войско тот Гонсала мог собрать средь тех же лиходеев способом простым, из барабана в барабан вдоль всей реки стуча и той дробью барабанной от одного барабанщика ко другому свою волю скоро изъявляя. Рою же можно было сделать то ж ко Гонсале.

И вышел тогда Губернатор на крыльцо и молвил кратко слово к лиходеям, и те понуро разбрелись. И нас вспросил он, что нам от него Губернатора надобно. И ответствовал Рой, что надобно нам в Россию ко брегу близ китайского, а ему в Саванну. И сказал Губернатор, что в Саванну Рою можно нескоро, а в Россию ко брегу китайскому нам нельзя, но можно во град Марсель, туда же галиот нынче пойдет.

И с Роем простясь, и братом его нарекши, сели мы с Яганом и Варварою в галиот простой с грузом сребра и никоциан-травы, и прочих зелий. И поплыли, капитану дав песодоры, что Гонсала Рою в дар дал, а Рой нам. И взял еще Рой яхонт, что он добыл на руднике Гонсалы, и в придачу к моему яхонту нам свой подарил.

Поплыли мы тогда во Марсель-град и плаванье то было весьма быстрым и прошло вовсе без приключений, к коим мы изготовились, помня странствия прежние на Пацифийском море. А в Марселе ссадясь, шли дале, дорогу редко пытая, места бо те Яган сызмальства знал, с отцом своим из немецкой земли не раз посещая по делам коммерции. А шли пеши, Варвару же на осляти везя, как истомится.

И дошед до Парижа-града стольнего, нашли мы руського амбасадора и тому в ноги пали. Он же, его высокопревосходительство граф Милорадов, нас ласково поднял и на лавки мягкие усадя, стал спрашивать, как сюда попали. И нашу повесть слушая, весьма удивлялся. А потом рекл амбасадор его высокопревосходительство граф Милорадов, что и та царица, что Ягана простила, тож померла до того еще, как в Камчатку гонцы о том весть привезли, а стала царицей дочь Петра Алексеевича-государя Елиsавет Петровна, и та тоже прощенья по Яганову разряду подтвердила, и может он, Яган, ехать в Россию, коли пожелает, а Варвару тож пустил, ибо Яган присягу в том дал, что она венчанная мне жена.

И мало медля, тронулись мы в путь дальше. И Варвара не хотела больше в матушки своей отечестве остаться, но хотела за мною идти аки нить за иглой. И с нами пошла.

Прошед же французску землю, вступили мы в земли немецкие, кои что ни верста, иного князя имели. И раз на ярмонке в Штутгарте-граде схватила Ягана за кафтан некая жена и стала кричать Яган, Яган-Севостян. А была то вдова брата Яганова, незадолго пред тем овдовевшая. И стала просить Ягана взять ее в жены, как в их деревне принято после брата смерти жену его брать, буде сам неженат. И отнекивался Яган, и на старость ссылался. Та же баба Хедвига, Домну собой немало напоминая, Ягана лаяла и укоряла, и ему во всем перечила, дескать, стар и уход тебе будет нужен, а в России медведи, и снег, и волки, и ликантропы, и мантикоры с главами людскими, и цари вздорны со боляры такими ж. И заставила баба Хедвига Ягана ее за себя взять. И горько плача, простился с нами Яган, и пошел за той Хедвигой в их с братом деревню жить.

Мы же с Варварой отправились дальше. И дошед до земли прусского короля, расстались с соглядатаем, что от самого Парижа за нами брел нахально и не скрываясь. А расстались по вот какой причине.

Раз в одном из невеликих градов прусских поимала меня рекрутская команда и поверстала во салдаты. Варвару же, за праздную цыганку приняв, отдала та команда в бургомистерскую избу, а с избы отвели ее в монастырь пряжу сучить навечно, ибо о ту пору цыганок ловили повсеместно для монастырей, мужиков же всех цыганских вешали на виселице, дабы впредь не воровали.

>А в салдаты меня поверстать было нельзя, ибо был я подданный ея величества руськой императрицы Елиsавет Петровны. Но на сие обстоятельство обер-рекрут-командир только посмеялся, да сказал, что служить буду в руськом полку великанском, что государь Петр Алексеевич подарил королю прусскому за сервиз порцелановый и завод ружейный во граде Туле с немецкими ж мастерами. А король тот до салдат великанского образа весьма был охоч, и тех салдат с немками великаншами ж случая, породу великанскую выводил, чтоб служила в полках его соседям на страх. И сказал обер-рекрут-командир, что и меня на немке женят, хоть и не великан я вовсе был, но лишь ростом изряден. И на мое возражение, что меня, с живой женой разлуча, женить хотят, опять сей начальственный муж взоржал и слюной брызгал, и водкой дышал с чесноком. Соглядатая же, что амбасадор его высокопревосходительство граф Милорадов к нам приставил, тот обер-рекрут-командир прогнал палкой и поносными словами, и смертию грозил, коль еще раз увидит, и тот его послушал, ибо был обер-рекрут-командир столь строг, что Нылов-комендант ему и в школу не годился.

И претерпел я немало горя во салдатех прусских с того, что во весь день под барабан и дуду шагом скоморошьим ступал в претесном мундире, что шили, сукно сберегая, и творил приемы ружейные за командой злаго фельтфебля, и на молебнах в кирке стоял, блудню луторскую слушая, и млечным супом обедал, и в ретирадное место не иначе со всеми по команде ходил, и так от хлада страдал в сей сырой и теплой стороне, как в России нищеброды последние не страдают, ибо прусаки всяку щепку считают и ея, надвое преломив, остаток на завтра и на третий день сберегают, и в том остатке отчет дают хоть фельтфеблю, хоть бургомистру, хоть аббату.

И сколь ни тяжка жизнь российская, прусская мне куда как хуже показалась, и Ягана, в Россию бежавшего, понял я лучше прежнего. И так мне на душе с той салдатчины лихо было, что уж думал я руки на себя наложить, ибо бежать не было никакой возможности. А всего пуще тужил я по Варваре и по снадобью дикарскому на водке, что при ней оставалось в бутыли, соломой оплетенной, купно с цветами якарила сушеными, ибо в монастыре какую ж водку иметь дадут, а цвет якарила признать могли за ведьмину снасть.

Но не попустил тому беззаконию Господь, и того ради наставил раз фельтфебля, и тот послал меня в кухню овес шелушить для окаянного их супа млечного мильхзупе, и дал в том строгий урок на две меры прусских шефли. И я, батогов опасаясь, тот урок вершил и от сна падал, покамест не вошел Яган, негоциантом одетый, и, слова мне молвить не дав, вытащил за руку во двор и на телегу возвел, и никто сего не видел. А на телеге бочка стояла, и он меня в ту бочку садил и на дно ее клал, главу мою в колени мои ж зажав, и рогожу на меня кидал, и сверху капусту кислую бросал и терпеть велел, и так со двора вывез.

А Варвару Яган прежде того из монастыря выручил, и ее в лес увлек, а для пущей опаски в дупле ольховом прятал. А выручил тем, что купил за талер бумагу от бургомистера с просьбой грядки полоть, и монастырь ему для той нужды Варвару одолжил, от сучения пряжи на день отлуча. А нашел ее, народ во градех попутных спрашивая, не видал ли кто темноликой девы с мужем младым немалого роста. И сказали ему раз, что видал, и что о ту пору цыган везде ловили, и на Варвару в том показали. И так все было. А от Хедвиги Яган бежал, в неделю от ее нрава мало ума не решившись и верно судя, что от сей злой жены и брат его ко Господу преставился. И такова его, Ягана, Фортуна была злых жен тоже иметь и их бежать.

И в лесах днюя, а ночами путь держа, шли мы с великим поспешеньем из земли прусской и вскоре ступили в Речь Посполитую. И никому, слава те, Господи, в той Речи до нас дела не было, опричь корчмарей да собак деревенских. И потому шли мы польской стороной, не хоронясь и от псов палками отбиваясь.

И на исходе земли польской началась у Ягана огнищная болезнь от невеликой простуды и на сердце тошноты. А землю польскую и землю Российскую граница по невеликой реке разделяла. И к той реке подошед, увидали мы, что выпал первый в том году снег, и лег он аккурат на земле российской, польскую же вовсе на покрыв. И мост чрез ту реку перейдя в Россию, тут же упал Яган во снег, да и помре, подав нам случай проливать горькие слезы. Ибо горе ни мое, ниже Варвары от успения Яганова описанью не поддается.

И едва Ягана земле предав и молитву сотворя, набежала стража пограничная и меня вязала, крича слово и дело государево. И связав, последнее имение отобрали и посадили в кибитку, и спасибо, что Варваре с ямщиком рядом сидеть дали. И повезли прямо в Сантпитербурх, за какой нуждой, не объясняя.

И в Питербурхе повлекли меня в Тайну канцелярию с того, что слово и дело государево на меня кричали. И показали там потешный лист, что некогда я для смеха господину Стахурскому подписал и про то помнить забыл. Лист же тот гласил, что велит он, господин и государь Гонорий Петров сын Стахурский, мне, попову сыну Ивашке Тверитинову, исправлять должность паши и ночного султана российского. И жалует-де меня за то господин Стахурский всеми благами, и волею, и землями, и водами, и стадами, и лесами, и ясаком камчадальским и якуцким, и пермским, и кафтаном красным. В силу же его воля сразу-де вступит, как самого его почтят на Москве во Успенском соборе, и патриарх, к ручке его подойдя, возложит-де на главу его корону законного самодержца российского. И за то платил-де я господину Стахурскому полушку красной меди. А на то послухи Чукоча и Дембей, апоньского царства татарин, а римский папа тот лист красной вощаной буллой скрепил да к листу на конопляном снурке ту буллу красную привесил.

И за тот лист, смеха ради писанный и лишь смеху подлежащий, велела царица Елиsавет Петровна своим высокоматерьним указом меня сослать навечно в Великорецкой острог.

А господина Стахурского о ту пору уж год как в Санктпитербурхе ниже империи Российской след простыл. А того прежде явился он в Санктпитербурх и, приятелей вельможных имея, вновь добился ко двору представления, и был обласкан новой царицей чрез дружбу его с полка Семеновского гвардейцами. И прельщал сей авантюрье царицу фонтанелью с водой вечной младости, что в дальних жарких странах с гор падает, и машиною аеростатической, чтоб над неприятелем летать и с нея ядры на войско вражье метать, и пещьми особыми для дров сбереженья, и претвореньем свинца во злато, и прочими прехитрыми вещицами. И получал на то дьявольским научением деньги и злато, и великие деревни на тысящи дворов со многими душами хрестьянскими, и ордены кавалерские. А как проворовался сей плут велик и в Свейскую страну бежал, царицыны тайны увезя, то сыскали в его вещах сей лист средь табакерок да шпилек, что он воровал.

И так отправили меня обратно в острог Великорецкий. И дорогой родился у нас с Варварой сын Кузьма, а позже дочь Татиана. И к острогу приведя, посадили меня туда. Варвара же с детьми поселилась у матушки, что промышлением Божиим и крепкой надеждой на исцеленье оставалась по ту пору в животе. И Варвара ее снадобьем якарилы поила, и батюшку тож. И батюшка вскоре почил в Бозе, матушка же стала здрава и целоумна.

Матушку же я нынче своими глазами видел, как брела к воротам острожным с узелком в руке. И матушку издалека увидя, увидал я и походку ея, что напрочь забыл и воспомнить не мог, столь давно она обезножела. И весьма возликовал я с того, и благодарил Господа Бога за милость Его, и писал сию тетрадь, чернилы со слезами мешая.

А писал сию повесть ничтожный острожник, навечно преданный ссылке попович Ивашка Тверитинов для памяти потомству в острожной избе марта 1744 года в царствие матушки-императрицы Елиsавет Петровны.

Господи, помилуй.

+ + +

А повез меня лекарь на мал остров, что стоит в устье иной великой реки, красными водами отличной, в Амазонскую реку втекающей. И на том острове той травы произрасталище. И на той великой реке Амазонской, что истекает подобно морю чуть не с Россию длиной, нигде опричь сего острова трава та больше не растет, ниже птицы особые не водятся, ни авдотьки, ни бабочки не летают здешнего рода, ни пчелы особые, ни жуков множество, ни котов белохвастых не водится. И от всех тех причин купности та особь трава лишь тут милостию Христа-света произрастает. И потому при том острове гофшпиталь дикарская для жен хворех устроена. А имя той траве якарила тож.

А траве той сотвори рассеченье на цвет, стебль и корень. И всяк положи в особь горшок, да залей вином сдвоенным, чтоб весьма крепко было, хоть и водкой, что те дикари с цытронных плодов курят. А горшки те в землю закопай, ибо хлада в той стране Амазонской не бывает, а у нас можно в погреб, точию на мраз ниже хлад велик в пору от вод замерзанья не ставь. А как простоит во хладе осьмнадцать дён и ночей, те горшки вдругорядь отдельно ставь и всякого горшка содержание выжми, да закопай травы мочёные, где ни придется, али огню предай. А настойку процеди чрез ветошь травяную, что у дикарей Амазонских всегда под рукой, а у нас муслин али кисея, али иная ткань китайская сойдет. И больной жене дай настойку от цвета пить, и пусть пьет с наперсток о всяк день, чур не допьяна, покамест весь горшок не опростает. А от стебля настойку смешай с корня настойкой, да мужу ея дай пить тем же чином. И с того честна жена здрава будет, а муж стати лишится. И все честны жены потому становятся здравы, а мужья их стати лишаются, что их хворых мужья бросили. И такова причина их болезни, и за то от благохитрого Бога блудному мужу отмщенье, а честной жене спасенье.