Только рабочее утречко закоптилось по избам в печах да в конторе чаем у Лариски-секретарши. И тока пропел петух красношпорый, куролюб Василий, восемь пятнадцать. И ужо собрался Петро на ступеньку ступить, башмак свой казённый даже поднял. Как откуда ни возьмись - петляя через коровник - черноморец Колян. Кепка-еродром, беломор-канал на губе и тельняш наголо для супрематизму. Задрал башку, посмотрел из-под козырька и цедит через папироску:
- Лестница? Помочь? Уйди.
Заломил кепон с кокардою звиздатой за вихор, сплюнул молодецки и полез. До половины добрался, руку цыпкастую протянул, воздух клешнёю хвать-хвать.
А ни фига.
Уронил головной набор и сам - следом, хлебалом в бурьян уткнулся.
Наверное, спать оченно захотел.
Почесал Петруха, чё в репе за ухом, скрип-скрип, а тут Гурбангулы Бердымухамедов со шпринцовкой мимо рылом вперёд - лыжи навострил. И проскочил бы в тундру к оленям за эрекцией, да лучшего на селе мелиоратора в репьях усмотрел. Цыкнул по-председательски, заценил ситуацию:
- Что, молодо-зелено, кишка тонка? Ща, бля, подмогу. Гляди, как надо, умеючи...
Сбросил боты в тот же сорняк, всё одно кусту хана да и носки потные, и карабкаться начал.
Усы моржовьи растопорщил, глазки рачьи кровью выпучил.
Но лезет.
Штаны на лампасах с натуги по шву порвал. Попу, как Мону Лизу с улыбкою, в прорех на обозрение выставил.
Но ле-е-е-е-зет.
Почти долез. Да не ушпел. Бубенцы махровые прищемил.
Видать, не к добру. Потому как воткнулся в мать-земля рядом с ударником труда и вылезать не хотит.
Опосля таких, в высшей степени чрезвычайных, событий мужичьё несанкционированным митингом повалило. Словно, кто клич бросил: наших кинули. Из околиц, из закоулков бегут. Из хат, из погребов, кого в чём папа не донёс, как из катапульт подброшенные, выскакивают. И на бегу пимами, гордостью местной пимоваляльной фабрики, размахивают. Как же так - позор родной деревне, ептать-колотить.
Оттеснили Петрушку на задки, шоб людя́м не мешал. По шапке надавали. Ухо к хренам скрутили. В очко навставляли. И посоветовали засунуть лестницу ёршиком куды поглубже и линять с нею в Антарктиду, к пингвинам, за мороженым членом царя Соломона.
Столпился народ митингом в круг, пары из котлов выпущает:
- Чё, не шмогём?
- Та вы шо, товарищ енерал...
Постановили, что шмогём. За Кузькину мать и Отчество. И ни шагу назад.
Чокнулись, запили, закусили, поползли.
Кто обувку снял, в пример Гурбангулыича. А кто поумней, посмекалистей, и портки скинул. Карабкаются, один молодец другого калача круче. Разве что хвостами не виляют. А снизу, панимашь, свистом да ором жёнки подначивают, шишками в интимные места и по пяткам, для щёкоту, кидаются да на спор, чей мужик мужикастее, друг дружке щелбаны промеж глаз отстёгивают.
Никто не шмог. Полегла деревня на хуй. Мужики по согласию, бабы по херойству. Потому, как солдат Матросов на амбразуру, бросались грудями на мужей своих для защиты от аларма сверху. Все как одна погреблись под чужими телами. Под бога, душу и едрёну вошь.
Поскрёб Петька чаво от афедрона осталось, хрусть-хрусть, приставил лестницу, забрался наверхатуру, вывинтил лампу, вкрутил новую, спустился и... поканал до конторы щи хлебать.
Обед, однако.
(C) Yeji Kowach 15/10/2011
|