|
И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много.
(Еван. Марка V, 9)
Сыну посвящаю:
благодаря тебе я вернулся.
Он появился на свет как и остальные.
Его мать, Хавва*, смуглянка-красавица, вдруг схватилась за живот, сползла с кровати на пол, и начавши раскачиваться из стороны в сторону, затянула-завыла: "Ой, мама! Ой, мамоньки"... Когда же его крик вырвался на волю, и красное маленькое тельце подняли на руках к свету, и кто-то сказал: Сын; женщина оторвала голову от изголовья и, сквозь слёзы, сквозь пот, застилавший глаза, увидела его и прошептала: "Приобрела я человека от Господа". А на шестой день её огненно-рыжие длинные волосы коснулись половиц и, запрокинутое вверх лицо, увидев белый, как простыни потолок, не отвернулось и не посмотрело в распахнутое окно, на синее небо, на бегущие перистые облака. Он же в этот день ничего не знал. Но в тот день, и он был шестым, мальчик в первый раз улыбнулся.
И дали имя ему: Варавва**. Чтобы в будущие времена стал он сильным и верным.
В полгода он сбросил под ноги полотенце, за которое до того держался обеими руками, чтобы ощущать за спиной поддержку большого доброго человека. И пошёл сам, оборвав, после пуповины, вторую связывающую его нить. В те дни он начал складывать первые слова. Человек с тёплыми мягкими руками, которого он видел всё время подле себя получил имя: Отец. Так же как чёрное, лохматое существо, с горделиво поднятым хвостом, и мявкающее перед закрытыми дверями - Шишкун. Деревья стали деревьями, птицы превратились в птиц. У каждой вещи нашлось имя и место.
А в неполные полтора года, по весне, когда зеленела трава и распускались цветы, случилось так, что на пороге дома появился худой, суетливый человечек. Отец, в широком чёрном свитере, в потёртых джинсах, стоял на коленях у изголовья и, держа на весу толстую книгу, рассказывал историю о девочке Герде и её брате Кае. У отца были грустные в белых ресницах глаза, косой шрам через щёку как от когтя большой птицы, и Варавва стоял в своей розовой с голубым кроватке и, взявшись ладошкой за деревянную спинку, глядел на островерхие в красной черепице крыши, на зелёные узорчатые ставни и на искристый, хлопьями, снег, падающий с бездонного неба. А потом в коридоре блеснуло позолотой пенсне и отец встал, подал руку и вышел, притворив за собой дверь. Но перед тем человечек вертляво глянул на кроватку через плечо. И Варавва узнал, вспомнил его. Это он хотел убить Варавву. Вспомнил, как однажды в ночь хлынул свет, как в уют и в тепло вторглось холодное и стальное. Как в конце тоннеля отворилось окно и холодным блеском сверкнуло стекло, и равнодушные глаза посмтрели с той стороны. А потом раздался крик. Чужое двигающееся исчезло, но осталась мерзость прикосновения. И страх. Тёплые волны всколыхнулись, поднялись и затопили Варавву с головой; стенки опустились и сжали, лишив свободы и воли. В тот день, безымянный, он ни одним движением не напомнил о себе, свернувшись, отгородившись спиною от всех и от вся...
Отец вернулся потерянный. Поднял книгу, отыскал страницу, но Варавва спал, отвернувшись. В тот день он забыл имя родного человека, а затем и - его самого. Он разучился слышать, отличать простое, находить сложное. Так вещи получили жизнь, свою волю и устремления. Мёртвые с естества, они забрали власть над жизнью. И потому гордый Шишкун стал хромым на переднюю левую лапу и потерял глаз. Цветы в кадках и горшках чахли и умирали; а большой человек с каждым днём, с каждой прошедшей неделей начал ужиматься и усыхать.
В четыре года Варавва увидел скрипку. Через год она плакала и рыдала на его руках. В тот год Шишкун истёк кровью на ковре. Его рассекла пополам струна. Но скрипка продолжала играть, и Варавва не смог ей этого запретить. Три струны, чарующие звуки и красное расплывающееся по ковру пятно. То был первый день, когда он рассмеялся. И скрипка смеялась вместе с ним... "Что ты наделал?" - спросил сморщенный человек, с косым шрамом через щёку как от когтя большой птицы, стоя в дверях комнаты. Варавва посмотрел на его белесые дрожащие ресницы, не узнавая: "Это не я. Нет на мне крови".. И наступал день и вновь скрипка звала к себе. Если мимо шли прохожие, они останавливались под окнами, не в силах уйти. Люди спрашивали: "Скажите, кто этот человек, что заставляет сжиматься наши сердца и раскрываться наши души?" "Это ребёнок несчастной Хаввы. Пять вёсен как её нет с нами", - отвечали сведущие. "Так сколько же ему лет?" "Истинно, истинно говорим, пять лет тому ребёнку". "А кто его отец?", - вопрошали самые дотошные. "Бог его отец. Так сказала Хавва. Смерть ей порука". "Бог не смущает сердца", - кричали из толпы. - "Только Отец лжи может играть на наших чувствах"...
Лишь один человек, сгорбленный и больной, скрывшись в одной из дальних комнат, сидя на полу и закрывши уши, перебирал в памяти слова, сказанные ему однажды; в которые он не поверил, и которые он теперь извлекал из памяти как занозы, и каждая из них колола в сердце: "Запомните, это не человек, в обычном понимании. То есть, он похож на нас, но только внешне. В этом ваш грех, ваша вина. Вы возжелали его смерти. Не знаю кто из вас. И похоть привела к расплате. Он родился со злобой в сердце. Это сама ненависть в образе человека. И ваше семя. Но если бы только вам, всем нам придётся расплачиваться горькой монетой. Вы знаете, что я против абортов. Я сразу сказал - убийство. Кто утверждает, что это не так, тот либо дурак, либо проплаченный лжец. Не верьте им. Если бы вы хоть раз увидели ЭТО. Как ребёнок отворачивается от щипцов, как он пытается ускользнуть от вакуумного насоса, который по частям отрывает от него: ручки, ножки; как лопается его головка и брызжет кровь... Если бы вы видели... Но когда я понял, кто там, кто дышит под сердцем вашей жены, я решился. Но поймите, ОН не позволил. Посмотрел так, что моя правая рука, державшая скальпель, ударила по левой. По венам. Вот, эти шрамы. И я не смог. Мне пришлось спасать свою жизнь. Теперь вам остаётся одно. Кто бы он ни был, чем бы он ни был, любите, заботьтесь о нём, пока достанет сил. И больше не предавайте. Это единственное наше спасение. Ваш крест. До самого конца...
- Прости сынок. Прости, мой мальчик, - шептал человек, скорчившись в углу. - Если можешь. Помоги вернуть то, что мы потеряли...
В восемь лет случайный человек спросил Варавву:
- Есть ли у тебя друзья?
- Кто это?
- Те, на кого можно опереться в трудную минуту.
- Нет. Есть лишь товарищи.
- И кто это?
- Те, кто постоянно рядом. Мои руки, мои глаза и уши.
- Ты позабыл четвёртого. Твой язык.
- Он мне враг.
- Но ведь мы говорим, мой мальчик.
- Нет. Мы обманываем друг друга.
- И что же, выходит друзей нет?
- Конечно. Уши могут не услышать, глаза проглядеть, а руки не осилить...
На четвёртый год, как Варавва пошёл в школу, проходя коридором он увидел в гостиной женщину в жёлтом. И сгорбленный незнакомец в потёртом чёрном свитере целовал ей руки, лаская белыми ресницами ладони.
Ночью у кровати Вараввы встала волчица с медовыми глазами:
- Убей человека, - приказала она.
- Я никого не убиваю, - сказал он ей.
- Я дам тебе то, что ты не знаешь, - намекнула волчица и глаза её потемнели.
- Когда будет время, я сам возьму это.
- Но ты не знаешь!
- Узнаю.
- Убей.
- Уходи. Ибо сказано: умирает не тот, кто хочет, а тот кто может.
И выла во тьме волчица, и люди выходили из домов и стреляли её.
Прошёл месяц. На полях лежал снег, с неба падали белые мухи. На центральной площади выросла и засверкала огнями, празднично одетая ёлка. Настала ночь, затрещали петарды, в небо взвились цветные рассыпчатые искры. И весь город ходил по улицам, смеялся и радовался. И прилетал голубь, садился у окна, смотрел с той стороны стекла. Варавва же глядел на его брусничные бусинки глаз, на ярко освещённые улицы и старался понять, что происходит в нём. Почему это так не похоже на то, что творится снаружи?
В ту странную ночь он не коснулся скрипки, но натянул холст и взял в руки краски. И кисть извлекла на свет оскаленную звериную пасть, которая дыхнула гнилью и брызгая слюной, прорычала:"Я люблю тебя, Варавва. Убей человека. Знаю, ты хочешь этого".
Варавва же ответил: "Все люди знают, чего хотят, но мало кто знает, что ему нужно". Сказавши так, взял нож и распорол холст от края до края. Ожгла боль руку, выпал нож и покатился под стол. Поднял Варавва ладонь к лицу и не увидел мизинца.
На следующей неделе Варавва пришёл в школу и учитель сказал: "Дети, я хочу чтобы вы написали о том, как провели зимние каникулы". Глянул Варавва на свою забинтованную руку, взял лист бумаги и написал:
"Я вспоминаю.
На отрывном календаре не сорванным остался последний листок, на нём стояло 31 декабря. Это был Новый год. Снег хрустел точно сахар, звёзды на небе горели как свечки, и меня, в тепле и полумраке, целовала женщина. Это было давно. Так давно, что стало казаться сказкой. Мне было семнадцать и я впервые целовался по-настоящему. До этого, если я и хотел кого-то поцеловать, то не мог. Поскольку не умел и от того стеснялся и стыдился признаться. Казалось, будто меня высмеют, а быть посмешищем было самым страшным. Я называл её Кира. И она была моя госпожа! Ей было двадцать семь. Нас разделял возраст, но это был сущий пустяк в сравнении с тем, что нас сближало. Она была женщина, а я мальчик. Наверное, то была единственная причина. Её пьянило сознание того, что в неё влюблён неопытный черноглазый ребёнок; а у меня кружилась голова от того, что меня целовала красивая умная женщина. Она смеялась над тем, что я ничего не умею, ей это даже нравилось. Мы с удовольствием играли свои роли: она - учителя, а я - ученика. На ней было шёлковое белое платье, я неумело ласкал её упругую под тонкой и холодной тканью грудь. Она улыбалась и я медленно умирал под взглядом огромных серых глаз, когда лицо её склонялось над моим и наступала темнота, и оставались только наши губы... Всё потому, что мы не любили друг друга. Была влюблённость, и это каждый из нас понимал. Никто ничего не требовал, потому нам было хорошо. Я вспоминал девушку своей мечты, которую бы никогда не смог поцеловать и которую никогда не мог представить женщиной. Я любил её, но той любовью, какой человека не сделаешь счастливым. От такой любви счастливым был я один. Мне не нужно было нежности, достаточно было того, что она есть. Она поняла это, оставшись девушкой моей мечты, и вышла замуж. Мечта осталась далеко за горами, там, где светит яркое солнце, где по вечерам за освещёнными окнами тихо скользят тени, где зимой снег ложится на землю большими хлопьями, и в тишине ночной темноты одиноко горят печальные фонари..."
- Что ты... сделал? - спросил Варавву побледневший учитель.
- Написал.
- Но это не касается тебя.
- Это так.
- Кто тебе рассказал? Ты знаешь её?
- Не понимаю, - пожал плечами Варавва. - Я придумал то, чего нет.
- Ты врёшь! - закричал учитель и, покраснев, ударил его по лицу. - Про тебя говорят, что ты не такой как все. Это правда! Ты хуже их всех! Ты лжец!
А на утро люди шептались на углах, что волки напали и растерзали человека. Минуло пять дней, наступил шестой. Незнакомый человек, которого Варавва видел каждый день, не вошёл в комнату к сыну отца; но был вечер, и было утро. Пришло девятеро хмурых, с поникшими лицами. Всё покрылось чёрным, в доме запахло гвоздиками. Комнаты наводнили люди, называвшие себя друзьями, товарищами и знакомыми. Во дворе, под побелевшими тополями, нахохлившиеся музыканты стали выдувать из медных труб звуки воспоминаний. Только музыки не получилось и никто из пришедших не смог ничего толком вспомнить, даже друг друга. Может инструменты промёрзли, или музыканты разучились играть.
И случилось такое на десятый год.
Тогда же в доме появились бледный мужчина и выросшая из куклы Барби женщина, которых нужно было называть: Дядя и Тётя. Они привели с собой пухлого розовощёкого мальчика с именем Дула***, которого наряжали в белые, с кружевами на груди, рубашки и в коричневые отутюженные брючки. Ему было восемь, он не умел читать, но любил есть и подглядывать в замочную скважину. Его лицо кого-то напоминало. С ними пришла девочка. У неё оказались смешливые васильковые глаза, под рыжей чёлкой, круглые гладкие коленки и, взывающее к мнимым воспоминаниям, имя Лилит. Прислонялась Лилит спиной к дверям Вараввы и, зажавши кулачки перед грудью, слушала как рассыпаются по его комнате серебряные колокольчики.
Говорила женщина Варавве:
- Тебя все знают, мальчик. Люди рассказывают, что за скрипку ты продал душу дьяволу? Это так?
- Это ты говоришь, - отвечал ей Варавва. - Скрипка моя любовь, а музыка моя надежда.
Снова говорила женщина:
- У тебя такое личико. Выразительные глаза. Ты нравишься даже шлюхам. Если сделаешь что-нибудь с Лилит, помни, я обрежу то, что у тебя в штанах, и отдам на съедение шелудивым.
- Это ты говоришь, - отвечал ей Варавва. - Я не знаю, кто ты и кто Лилит.
Но говорила женщина в третий раз, щёки её тряслись, слюна брызгала из раскрашенного рта и волосы бывшей куклы расцветали лимонным цветом:
- Твой авва умер навсегда. А его любовь вместе с ним. Теперь есть только я. И слово моё закон.
- Я не знал отца, - пожимал плечами Варавва, - Его любовь была подобна скрипке?
- Ах ты не знал? Так узнаешь мою любовь, - отвечала женщина и била Варавву по лицу. И останавливались часы во всех комнатах, показывая странное время. Тогда же случилось: люстра сорвалась и осколки стекла ранили лицо и руки её. Женщина же бледнела лицом с обложки жёлтых газет, и не сводя с Вараввы нарисованных глаз, пятилась и бежала...
Но был вечер. Дула селился к Варавве, а его отправляли в клетушку рядом с чёрным входом. И через час в бывшей комнате Вараввы кричал мужчина, а в комнатах гас свет. Кто-то мелкими шажками поднимался по служебной лестнице, дёргал за ручку запертую дверь. Кто-то дышал в замочную скважину и скрёбся когтями по линолеуму.
А на утро Дула падал со стремянки и висел, вцепившись в раму окна, и звал сестру: "Приди ко мне". Тогда бежал Варавва на зов. Но выходила девочка в мыльной пене, смотрела на него, на Дула, на окно ванной и подставляла руки, чтобы помочь. Видел Дула Лилит, трогал глазами её тело и падал вниз.
Варавва же уходил, не смея ни подойти, ни взглянуть, ни сказать.
Прошли две недели. Нигде не было ни мужчины, ни сына его. Шесть раз били Варавве в дверь; шесть раз шелудили в замке; шесть раз голос требовал: "Пусти меня к себе, Варавва, сын вдовы". Но вернулись в дом мужчина с сыном. Тогда явилась женщина к Варавве, кричала при всех, и била как раба. И Дула с повязкой на круглой голове сидел на маленьком табурете рядом с сестрой и скосив глаза, рассматривал её коленки. И только Лилит в зелёном вельветовом платьице сидела в кресле перед книжной стенкой и, сложив руки перед собой, улыбалась. Стоял перед ними Варавва и слёз не было на лице его, ничего не было, потому что смотрел он на скрипку, которая пылилась на книгах, на самом верху.
Вечером того же дня вошёл Варавва в комнату Дулы, приставил лестницу, чтобы забрать свою любовь, глянул вверх и тут же с вскриком повалился навзничь, и корешок книги окрасился цветом его крови. Он вытер ладонью лицо и увидел над собой васильковые глаза.
- Зачем? - спросил он, глядя на её перевёрнутое лицо, где подбородок топорщился лбом, а улыбка кривлялась в гримасе.
- Не знаю, - пожала она плечами.
- Ты чуть не погубила меня.
- Потому что ты такой же как и я.
- Если так, поцелуй меня сейчас.
- Зачем?
- Потому что я так хочу.
Лилит встала на коленки, наклонилась и, не смыкая ресниц, поцеловала его окровавленный рот. И вскрикнула, и перестав видеть от брызнувших слёз, схватилась рукой за губу:
- Почему? - заплакала она.
- Потому что ты такая же как я, - ответил Варавва, поднимаясь,- Теперь на нас кровь друг друга.
И проходил мимо...
Вечером был бал. Струны скрипки бились и извивались о смычок, то взметаясь искрами костра под бурлящие облака Вальпургиевой ночи, то кружась в пьянящей скачке вкруг Лысой горы; двери во всех комнатах открывались и закрывались; в большой гостиной стол пустился со стульями в хоровод; и нездешние тени прыгали, скакали от стены к стене и на потолке, раскачивая зажжённую люстру искрящимся волчком.
А он и она стояли посреди движения, мельтешения, стонов, криков, топота; держались за руки, глядели друг на друга и улыбались. Ветер разметал её кудри, их медный блеск сверкал искрами в его чёрных как колодцы глазах. Потом шесть раз ударили настенные часы, шесть раз постучала в стекло ветка акации, шесть раз поцеловали друг друга Варавва и Лилит. Так они стали братом и сестрой.
Ночью они прошли в комнату к Дяде, встали в изголовье. И в голову мужчины вселились кошмары: он кричал на разные голоса, речь его была полна загадок, он как рыба бился спиной о кровать, пытаясь плавать.
- Нам нужен третий, - подвела черту Лилит.
- Я не знаю его, - ответил Варавва.
- Возьми Дула. Его имя будет служить тебе.
- Он же брат твой.
- Он никто мне. Как не отец он и его женщина, - и Лилит кивнула на Дядю.
- Кто же отец твой?
- У нас с тобою один Отец. И слеплены мы из одной глины.
- Кто же ты? - спросил Варавва и шагнул ближе, чтобы увидеть глаза её.
- Ты хочешь узнать меня?
- Да, сестра.
Взяла Лилит своего брата за руку, хотел Варавва отстраниться, но сплелись их руки в одно и стали неразделимы. Превратилась Лилит в белую волчицу, показала свои набухшие соски:
- Скажи, Варавва, кто перед тобой?
Предали глаза его и солгал язык:
- Лилит, сестра моя.
И разделила с ним Лилит постель. Так взяла сестра брата и стал он мужчиной.
- Теперь ты знаешь меня? - усмехнулась Лилит.
- Нет. Я не знаю тебя, - покачал головою Варавва.
Ещё раз взяла женщина мужчину, и заснул он. Затем оставила сестра брата своего. Не видел Варавва, как вошёл в него Зверь, но на утро спросил сестру:
- Где ты была?
- С Дулой, с братом моим.
- Он же не брат тебе.
- Отныне и слуга брат мне.
Тогда восстал Варавва на Лилит и не стало сестры у него. Лежала перед ним незнакомая женщина, раскинув руки для объятий. Волосы её были лимонно желты. И глядел Зверь из глаз его, пока не ослеп.
Говорил Варавва: "Что я наделал? Я убил сестру свою. Нет на мне прощения". Стал Варавва искать, чем погубить себя. И пока искал, голос похожий на стоны матери, звучал за спиной его:
- Ты плачешь по мне, Варавва? Почему не плачешь по себе. Посмотри, где твой отец? Его давно нет, он уже умер. Поди, спроси любого, и тебе скажут: "Умер. Нет его с нами, нет его у иных, его нигде нет". И если скажут тебе, что - вот он, он с нами, сидит подле нас; и если скажут другие: "Мы видели его".. Не верь им. Он умер. Твой отец совсем умер, и люди не знают его. И невеста его, твоя мать, давно мертва. И одежды её сгнили. Есть женщины похожие на неё, стоящие подле двери, но всё не они.
- Ты говоришь со мной. Ты Лилит?
- Лилит больше нет между нами.
- А отец?
- И отца нет.
- Он предал меня.
- Это ты.
- Он моя смерть.
- Ты его любовь.
- Но ведь он умер.
И почувствовал Варавва удивление и беспомощность. Стало лицо мокрым, а губы - солёными. Кричал Варавва:
- Кто я? Почему зло на мне и делах моих? Что любовь, что ненависть? Где правда во мне?
Ответом было молчание.
Тогда он бежал, тёмными неосвещёнными аллеями, сворачивал в узкие переулки. Редкие прохожие шарахались в тень, прижимались к стенам, а сзади слышалось хриплое дыханье, топот множества ног. Кто-то кричал: "Да вот он же, вот, ловите его".. Он бежал, задыхался, падал. Потом была нора, он сидел, скрючившись, снег таял на солёных губах; и к нему, в затхлую темноту, проникал сумеречный свет, над головой кружились снежинки, и они были как её глаза; они падали в его подставленные ладони и таяли, таяли без следа, просачивались сквозь пальцы, унося дыхание и тепло. Но только не было никого рядом. Тогда он полз наружу, где морозный ветер обжигал лицо... А его уже ждали. Наваливались потные, разгорячённые, дышащие перегаром. Один выкручивал руки, другой, схвативши за волосы, всё пинал и пинал, стараясь попасть в пах. Кто-то сплёвывал сквозь зубы в его лицо и злобно смеялся, кто-то из-за спин покрикивал: "Пальцы, пальцы ему ломайте. Поглядим, как он заиграет после этого". А чей-то ленивый голос вторил: "Давайте спустим его в прорубь, чего с ним цацкаться". Но ему отвечали: "Да пускай. Всё одно сдохнет. Времени на щенка жалко". Потом он лежал, вглядываясь в красные небеса, и его красные пальцы царапали набухший красный снег.
Но вот уже скрипели чьи-то мягкие шажки, смотрел Варавва и видел белую волчицу с жёлтыми глазами. Говорила она с ним: "Вот лежишь ты здесь, никому не нужен. Потому что возомнил себя сильнее нас. Глупец. Мы единственные здесь и повсюду. И нас легион. Мы для всех совесть, смысл и знание. Нам позволено судить, наказывать или миловать. Подумай, Варавва, вернись и уподобишься нам, станешь равным. Ты почти с нами, но заблуждаешься. Вернись, Лилит будет с тобою, скрипка будет тебе рабой, твоё имя станет служить нам, а люди будут так же любить, боготворить. И твоё имя будет над ними. В тебе часть нас. Мы все одно и мы всё. Не упрямься. Я здесь и смогу услышать, только скажи. Cлово. Всего одно.
И стоял возле неё розовощёкий мальчик в пятнистой шубейке, в коричневых отутюженных брючках, держал свою руку на холке и гладил её. Тёрлась волчица боком о ноги его, а рыжие искры сверкали в белой шкуре. Грыз тот мальчик леденец и радостно улыбался.
Совсем же рядом стоял покосившийся фонарь и лампочка, качаясь под порывами ветра, заунывно скрипела, бросая окрест себя рассеянный ненужный свет. Жёлтый круг, как тень солнца, двигался по земле так же монотонно: влево, вправо, и так без конца. А высоко вверху, в ночном небе, сияли недоступные звёзды, и их нельзя было достать рукой, чтобы потушить их равнодушное сиянье...
_______________________________________________________
*Хавва (ивр.) - букв. дающая жизнь, Ева, красная глина.
**Варавва - можно перевести с древнеарамейского как Бар-авва, что буквально означает "сын отца", но может трактоваться как "сын Отца", то есть, сын Божий.
***Дула (греч.) - раб, прислужник.
(C) Yeji Kowach 18/01/1995
|