Аннотация: Альтернативный вариант конкурсного рассказа "Бд-18: А звёзды там тихие..."
Зачёт оказался простым, даже очевидным, и всё равно отнял время. "Основные психосоматические нарушения систем Корабля. Стрессовые ситуации." По мнению Никиты, его правильнее было бы назвать: "Равнодушие, лень и эгоизм - как основная причина гибели связки Человек-Корабль".
Ну, как можно идти в школу Пилотов не по любви?!
При этом две трети группы остались думать над нерешёнными этическими проблемами пилотирования. Никита по природе был добр, но на прогульщиков, дураков и мажоров его доброты не хватало.
Прикрыв дверь аудитории, он мысленно настроился на Маринку. Обняв рюкзаки, припорошенная осенней листвой, та сидела на скамейке у кафе "Минутка" и томилась. Лицо её потекло, глаза под рыжей чёлкой потухли. Ещё и ростом убавилась. Даже редкие прохожие, поглядев на Маринку, осознавали - Долина нефритовых столбов выглядела для неё не так убедительно, как два часа назад.
Никита выстроил перед глазами её координаты и собрался уже прыгнуть, как невесть откуда взявшийся воробей, сделал упреждающий пирует перед лицом, и голосом секретарши Алёны прощебетал:
- Студент Козырев, вас срочно вызывают в деканат.
Спорхнув на пол, птах тут же, забыв о человечьем, принялся клевать рассыпанные каким-то охламоном тыквенные семечки.
- А обеденный перерыв? - вопросил у пустого коридора Никита и... оказался перед знаменитым баобабом - огроменной репой, перевёрнутой корнями вверх и воткнутой маковкой в землю. В холке он достигал двадцати семи метров, в поясе - двенадцати. Знаменитым его делали отнюдь не размеры, а простой вопрос, которым задавалось не одно поколение учеников и, кажется, преподавателей: зачем? Каков скрытый смысл у баобаба?
От перепада температур выступила испарина и Никита вытер рукавом лоб. Адэм - планета-дендрарий. Одна из первых, изготовленная методом терраморфной печати: сады, парки, леса и... леса. Двадцать три градуса по Цельсию, щадящий ультрафиолет, ноль семь же. А так же обязательный грибной дождик - утром и вечером: для радуги и отдохновения.
Декан университета в жёлтом стёганом халате, в расписных бабушах на босу ногу стоял на пригорке над озером. Лысина сверкала медью заката, а борода, собравшая воедино все умные волосы, покинувшие голову, свисала ниже пояса подобно спущенному флагу. Заложив руки за спину, Карл Густавович Одинец бросал в озеро камушки. Он выхватывал их зорким взглядом из травы, поднимал в воздух и по привычной выверенной параболе отправлял в свободное падение. Сорок четыре камня, по числу учеников, окатанных и оглаженных приливами и отливами. Когда посетитель уходил, брошенные голыши сами возвращались на положенные места. Память лёжки. Ничего необычного. Ну, камушки. Ну, телекинетик. Главное - дзен и количество сухих камней, перекочевавших в правый карман халата. На сегодня там остался лишь один. Самый сухой и самый крепкий.
- Добрый вечер, - поздоровался Никита и в который раз попытался охватить крону дерева глазами. Охочие на советы языки утверждали, что если пересчитать заломленные в отчаянии ветви, похожие на взывающие к спасению руки, то декан будет справедлив и великодушен.
- Добрый, - согласился Карл Густавович и, повернувшись к баобабу, добавил, - четыреста двадцать три. Плюс минус.
- Что?
- В принципе, имеются ещё два прутка, в зачатке. Но они не больше пупырышек.
- Ветви, - сообразил Никита: великодушен или справедлив?
- Сегодня у вас экзамен, - Одинец с сочувствием глянул на студента и расправил усы. - Если быть более точным - то уже через две минуты.
- Экзамен? Большая часть ещё пытается сдать зачёт.
- Пыталась.
- Вы серьёзно?
- У нас мало Пилотов. Наслышан: практика барражирования на отлично. Глубокая разведка, ориентирование, прыжки. Непревзойдённое чувство равновесия на игле. Проход с первой попытки через горлышко Клейна. Похвально, молодой человек! Но остался нюанс. Нечто, в нашей человеческой сущности неуловимое, штрих мастера, так сказать.
- И всё-таки, как там ребята?
- Отправилась по домам. Одни за утешением, другие за адвокатом.
- Получается, экзамен для меня одного?
- Выходит, так, - не вынимая руки из кармана, Карл Густавович покатал голыш на ладони.
- И без подготовки?
- Есть вещи, к которым нельзя заранее подготовиться, Козырев, увы.
- Не понимаю.
- Что вы знаете о планете Кораблей?
- Отсутствует в Каталоге. Я его назубок выучил, Карл Густавович. - Никита встрепенулся. - А что: секретная, неизученная, с задокументированными артефактами Предтечей?
- Предтечей? - Декан порыскал глазами в небе и вздохнул. - Почему бы и нет. Главное - она особенная. Другой такой во Вселенной нет.
Никита вопросительно приподнял бровь, не дождался продолжения и огляделся. Уже напоследок. Нельзя сказать, будто что-то изменилось. Зелёные гиганты глубокомысленно шумели листвой и вели извечный спор: есть ли жизнь кроме деревьев; озеро хранило зеркальное спокойствие, как и подобает жемчужине; солнце же, присев на горизонт, старательно расцвечивало пёрышки облаков красками заката. Поэтому Долина нефритовых столбов бесповоротно растворилась в воздухе. Пришлось констатировать неизбежное:
- Марина меня убьёт.
- С чего бы? Такая милая девушка.
- Да у меня во рту крошки с утра не было!
- Будут.
- Тогда последний вопрос: баобаб - зачем?
Декан спустился с небес, вероятно, нашёл, что искал. По-птичьи склонил голову набок, расчесал пятерней бороду и улыбнулся:
- Не поверите, но когда я его сюда привёз, он был во-от такой маленький, - Карл Густавович раздвинул ладони и показал.
- Я запомню, - пообещал Никита.
Декан выудил из кармана голыш:
- Добросите? До середины?
Пожав плечами, Никита размахнулся и бросил. Без фокусов, по старинке. Камень взвился в воздух, победно сверкнул на солнце... Но не долетел. Видать, не та птица.
"Плюх", - усмехнулось озеро и пустило круги.
- Корабелы засыпают в полночь, - почему-то помрачнел Карл Густавович Одинец. - Не осрамитесь, Козырев. Проявите ответственность. От вас потребуется нечто особенное...
***
Лукич неспешно шёл округ, рассеянно постукивая указательным пальцем по корпусу: идеально белая поверхность гипнотизировала. Хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь. Ни тебе щербинки, ни муарных разводов - шедевр! Пару раз он огладил ледяную поверхность ладонью, смахнул невидимую пылинку, потом приник ухом и услышал мерное спокойное дыхание.
"Жив! - успокоил себя Лукич. - Конечно, жив, курилка".
Корабль проснулся. Неполных четыре года он рос, набирался сил, мужал, и вот - трёхгранный штык вознёсся на сорок два метра. Отступив, Лукич поднял взгляд к вершине: в Утро Взросления солнце позолотило её, как маковку храма.
"Строим их, ростим, а ощущение чуда не истирается. Как первая любовь".
Он посмотрел на протоптанную им за годы работы канавку, собрался было смахнуть слезу, но тут за спиной завозились, зашуршали и пришлось обернулся. Над кустом малины, в явном недоумении обозревая окрестности, возникла лупоглазая конопатая физиономия.
"Еловые иголки в волосах, а молоко на губах", - сверкнуло в голове.
- Вы кто? - поинтересовался, приглядываясь. - Не узнаю. В базе данных точно не значитесь.
- Никита, - представился незнакомец, неловко продираясь через колючки и пряча глаза.
"Ба, - осознал Лукич, - да мы никак покраснели. Не ожидал на старости лет лицезреть чудо".
- Для наших мест имя у вас необычное. Малинкой решили побаловаться?
- Имя как имя, мне нравится. Проспал я. Отстал от компании, приблудился к Петровичу, да поздно.
- К которому? Их у нас пятеро.
- Что в низине, у берёзового околка.
- А, за мшистым валуном с муравейником.
- Про муравейник не скажу, вам виднее, - осмелел чужак и показал Лукичу голубые, в обрамлении белых ресниц, глаза. - Но озерцо там точно есть.
- Ага. Студёным кличут.
Одёжка на чужаке, без пуговиц и молний, облегала тело и переливалась ртутью. И, видать, ей были нипочём острые шипы, слякоть или град с голубиное яйцо. Никогда Лукич такой не видел, от любопытства аж дух перехватило, но он и бровью не повёл.
- Ну, милости прошу. Я черёмуховый лист заварю. Вы поди, мил человек, и не завтракали?
Обеденный стол собирали забытым дедовским способом. Лет двести назад, а может и всю тысячу. Без гвоздей, без скоб и клея - только шипы, врезки и пазы. Врытый в землю, как колья на мамонта, он покоился позади дома, в тени трёх дубов, столь же древних и неколенопреклонных.
Помимо чая, Лукич выставил миску с окрошкой, крынку со сметаной и крупно нарезанные ломти чёрного хлеба - и Никита подналёг. Говорили о разном, но больше о кораблях: от особенностей выхаживания их на подоконнике до взросления на Стартовом поле. Обсуждали корабельную топологию, в зависимости от национальных и философских предпочтений: Кресты, Пирамиды, Каабы, Лотосы, Меноры и совсем уже экзотические - Многогранники Пенроуза. Толковали о Пляшущих туманах Белой речки, о поющей сцилловой чавыче, косяки которой из года в год, преодолевая пороги, поднимались в верховья и голосами сирен назойливо зазывали любопытствующих "недорослей". О соседях и о соседях соседей.
Так незаметно под клюквенный, черничный и малиновый морсы, за жареными подберёзовиками, под всего одну, не более, тарелочку борща, в небе по-тихому стали загораться звёзды.
- Я то что, - убеждённо втолковывал Лукич. - У меня Разведчик. У того же Петровича Гонец. А вот Михалыч с Ефремычем и Аввакумычем каждые девять лет сетевой Концентратор клепают. Силища! Пирамида Хеопса в масштабе один к двум. Зато у моего - дальность двадцать восемь килопарсек и три прыжковых камеры.
- Вижу, любите своё дело, - улыбнулся Никита. - А ошибки случаются?
- Изжил на корню. Спасибо Станиславскому. Это по молодости к верной цели, как по минному полю, шёл геодезическим ходом, уму-разуму учился. Ступил влево: не верю. Дёрнулся вправо: не верю. Вот так на неверии и вырос.
- Непростое, поди, умение.
- А то: окучить, прополоть, подышать в нужное время и место. Опять же зерно прочитать. При моём зрении. А там же квантовая запутанность, демоны Максвелла! Ошибся - и пару лет восстанавливай данные: пиши реверсивный код. Зато теперь мой садок всегда полон, - и Лукич махнул в сторону парника, где под плёнкой уже виднелись, проклюнувшиеся из земли молочные прутики. - Подрастут - гулливерами станут. Главное ведь что? Любовь. И терпение.
- Зачем три камеры, знаете?
- Сколько заказывают, столько вырезаем. Ведать не ведаю, кто в них скачет.
- Как кузнечик? - Лукич представил, как прыгает по лесу его корабль, как падают рассыпаются веером сосны, как лопается древесина и неловко улыбнулся - выглядело не очень.
- Кузнечик-то - больше по травке, - поправил Никита.
Лукич покосился и пожевал губами:
- Не знаю, мил человек, откуда сведения черпаете, но за три с лишним тысячи лет ни один корабль с грядки никуда не прыгал. Мы бы знали.
- Срыв шаблона, - пробормотал непонятное Никита и по-особенному посмотрел на собеседника. Так на Лукича обычно смотрел Петрович, когда требовалось помочь по здоровью.
- Я образ формирую, концепт, - сухо объяснил Лукич. - Потроха не мой удел. Ежели над каждым суставчиком, сухожилием трястись стану... Про сороконожку притчу знаете?
- Кто ж не знает.
- Во-от. Каждый процесс - как лебединая песня, как Колоссус...
- Вы видели Колоссуса?! - Никита стал похож на мадагаскарского лемура, осознавшего, что его роскошный полосатый хвост - гордость всей жизни - лишь мимолётное украшение для модной шляпки.
- Видел ли я? Юноша, да будет известно, его всем миром собирают. Каждые полтыщи лет. Съезжаются, понимаешь, Ансельмы, Джонсоны, Паки, Санджиты... Вам подробный список?
- Не стоит.
- Так вот, выбирают себе местечко поприличнее, набиваются туда, как пескари в бочку, и учиняют натуральное вавилонское столоверчение. Подобное можно раз в жизни перемочь. Незабываемо. Особенно - душу в него вдохнуть. Пока вдохнёшь, на счёт раз и два - звёзды в небе звенеть начинают. Прям колокольцы и только.
- Звенеть?
- У Эрнестовича даже колокола били. Пока ростил.
- Надо же! И скольких вам ещё ростить?
- Кто-то однажды назвал их "одуванчики"... Отработал я своё. Теперь: "Стоп", "выкл" и - на покой. Разведчик - последний. Зато каков молодец!
- Вы ещё и старожил? - помрачнел гость.
- Велика потеря. Вынут из коробки очередного солдатика.
- Мастера из неё не достанешь.
- Верно. Потому у меня разведчики самые шустрые и дальноходные. Сергеич же у Красной сопки свои сто лет строгает, как папа Карло, стружка вьётся да навыку не добавляет. Болванки без лица, без норову. Очерствел, бедолага.
- Лукич, вы самый стойкий оловянный солдатик, которого я видел.
- И многих повидали?
- Вы единственный, - невесело улыбнулся Никита.
- А Петрович?
- Проспал я его.
- Вы и Гонца его проспали. Какая стать. А баритон! Заслушаешься: "Эх, едет миленький сам на троечке, ох, едет лапушка да по просёлочкам..." Вот у кого был характер. Что не по ём, солнечными зайчиками в глаза пулял.
- Хорош "одуванчик".
- Они же дети, - всплеснул руками Лукич.
- Ну, ежели кто глаз потеряет? А по шеям.
- Йоу-йоу, полегче. Пускай овощ растёт? Не исключено, за дело пуляет - укололи ненароком, с завтраком припозднились. В том и беда, - Лукич насупился, - лелеем их, нянчим, сами на сухомятке, глаз не смыкаем. Потом наступает То-Самое-Утро, просыпаешься и понимаешь: всё, нет его нигде, моего сыночка, моего кораблика, единственного, ненаглядного, а в мире образовалась ещё одна Плешь. Вчера - у Петровича. Сегодня - моя очередь.
- Поэтично.
- Мы расплачиваемся жизнями за пустоту, а вам кажется это поэтичным?
- Может, неправильно выразился.
- Так не говорят.
- Я имел ввиду...
- Плевать, что ты имел. Я был добр. Теперь...
- Да постойте же! Никто не пытался вызнать правду? Посмотреть - что происходит?
- Колоссус - куб, с длиной ребра равной двенадцати километрам. Айсберг! Смотреть не надо, его чувствуешь. Достаточно приблизиться на полсотню шагов. Если сможешь. Повернись спиной, как против ветра, ощути, как он давит, плющит, выдавливает с потом, с мочёй, со слезами одухотворённое дерьмо твоей жизни, обнажая суть, самое сокровенное. Ему не заткнуть пасть, чтоб молчал, его не закопать, не утопить. Не найти такой чулан, чтобы упрятать. Воистину, не иголка в стогу сена. Но и он сгинул поутру, познал вечность. Вот тебе правда.
- Я не об этом.
- А я об этом. Помню, как Сергеич умер в первый раз. Поднимаюсь на холм: травка, цветочки, пчёлки. А вершина уже срезана и посреди плешь зияет, и Сергеич внутри, на карачках, роется по-пёсьи лицом в насыпи. Думал, ищет чего. А он жрал. Обернулся на меня, заскулил, земля, блядь, так и посыпалась изо рта. Потом упал. Мухи два дня глаза жрали, яйца откладывали. Поэзия!
- Что значит - в первый?
- Мы умираем. После потери. Я - семьдесят два раза. Каждый раз незабываемые ощущения.
- Но...
- Уж мы пытались выведать: куда, почему, за что? Из штанов выпрыгивали. Каждый, хоть однажды. Сивка-бурка, вещая каурка... Но засыпали в полночь. Валились поленьями: пили́, жги. Но если корабли ростят значит это кому-нибудь нужно? Кто они: Следопыты, Тяжи, Расщепители, Обозники, Стрельцы, Тени, Ковчеги и несть им имени и числа?
- Вы́ же их строите, - Никита привстал. - Вы обязаны знать!
- Сядь! Концентратор. Что концентрирует? И почему сетевой? Лещей ловить, сайгаков? Глыба весом в два миллиона тонн?!
- Но это же хаб! - Никита хватил кулаком по столу.
- Ступица колеса. Чёрт полена не мягче. Разведчик. Что исследует? Для кого, филолог? Со столь фантастической скоростью? Разведка, по определению, дотошна, без суеты и спешки. А килопарсеки... Для света, фотонов такие дистанции - не для кораблей. Земля круглая: её обежать-переплыть можно вдоль и поперёк, а белых пятен на картах не осталось. Куда джампить?
- Вот оно, - прошептал Никита. - Куда ж ещё, как не по земле. Вы в них не заглядывали, верно? В потроха! Вам не пришло в голову. Не знал, честно. Я думал...
- Не о том думал. В потрохах ковыряться, всё равно что смерть на языке смаковать, - Лукич поник и зябко повёл плечами. От земли поднялась ночная прохлада, по ногам засквозило. - Если думать, так о них, - он поднял лицо к небу. - Вот где наше вдохновение. Так прекрасны! Непостижимы! Согласен? А если и там строят. Молчишь? - Лукич подался к Никите через стол и указал в него пальцем. - Сам то что, казачок?
- Не строю.
- Нет?
- Я летаю. На ваших Разведчиках, ваших Гонцах. И слушаю шёпот звёзд.
- Летаешь?
- Прыгаю. От звезды к звезде. Как кузнечик.
- Значит, наших, - подытожил Лукич и кивнул. - Я спросил, ты ответил. Всё по-честному. Согласен?
- А в чём дело?
- Красть! Нельзя! - Лукич, не вставая, ударил. При его массе, его привыкших к труду мосластых руках, хватило одного тычка - в переносицу. Отчётливо хрустнуло. Никита даже не вскрикнул. Повалился навзничь и кулем упал с лавки.
Лукич встал, обошёл стол, опустился на корточки:
- Почему? Вы летаете, мы червями ковыряемся в земле; вы забираете, как своё, мы каждый раз дохнем? Вы, суки, особенные? Краснеть умеете?
Никита не ответил. Тьма прикрыла его лицо, как саваном.
- Мы корабелы. Мы не рабы.
В воздухе появился незнакомый сладковатый запах и Лукич поморщился.
- Смерть - дело житейское. Выйдешь завтра из комы, поболтаем по-человечески, - он стал говорить медленно, взвешивая каждое слово. - Я буду снова добр, великодушен. Объясню, что такое хорошо, что такое плохо: врать, брать чужое. Вы примите к сведению. Упакуете манатки и соберётесь здесь, все до единого. Всё же Земля - душа Мира, колыбель наша. А уж мы встретим, приголубим, - он подумал и добавил. - После, не обессудь, мы́ поднимемся на небеса. Вы будете ростить, холить, лелеять, а мы летать-летать. Пока не кончатся звёзды. Там посмотрим.
"Они же ещё подростки, - осознал Лукич. - Молодые, взбалмошные, несмышлёные. Без нашего опыта, ответственности".
Он наконец понял, что его смущает, мазнул наугад по лицу пилота ладонью и понюхал:
- Странно, обычно кровь пахнет совсем по-другому - ландышем.
Луна была в первой четверти, её нарождающийся серпик отразился в лице Лукича. Губы, отсвечивающие металлом, были упрямо сжаты. Глаза смотрели на белеющий средь деревьев Корабль. Через одиннадцать минут придёт смерть. В очередной раз. Будет больно, страшно, но Лукич привык. Ко всему привыкаешь. Но теперь он не одинок.
Лукич был уверен: всё будет хорошо - пилоты тоже люди.