Кожемякин Николай Николаевич : другие произведения.

Итоги

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Представить на Ваш суд, дорогой читатель, сии опусы меня подвигло увы не тщеславие, не желание блеснуть талантом. Просто время меняет человека. Наверное, изменилось что-то и во мне. С возрастом захотелось посмотреть, что получилось из моей давней и тайной страсти. А когда обозначился объем, появилось желание оставить что-то после себя. Оставить нечто, что скрасило бы Ваш досуг, заставило бы покопаться в собственной жизни, переоценить ее некоторые события. Ежели мне это удалось, "то не напрасен труд". Биография, коль скоро она должна присутствовать, не вызывает ничего особенного. Родился в 1943 году. Учился, служил, искал себя, женился, работал. Вот, наверное, и вся жизнь, как и каждого нормального человека. Особенность заключается в том, что мне всегда везло на хороших людей. Друзья находились преданные, пристрастные, учителя были знатные, толковые, начальство попадалось строгое, требовательное. Называть их имена - нужно писать еще такой же опус. Не ищите сходства с действительными событиями, это всего лишь сочинения на свободную тему. Я не претендую на бесспорность своих суждений, более того, многое здесь надумано, идеализировано, но я так вижу бытие. К счатью тираж этой книги мизерный и судей должно быть не очень много. С глубоким уважением - Н. Кожемякин. 2007 год.

   Н КОЖЕМЯКИН
  
   Не количество талантов в обществе, а отношение к ним определяет количество и качество шедевров.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПОЛНОЕ

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

   И Т О Г И

ПРЕКРАСНАЯ И УДИВИТЕЛЬНАЯ

ЖИЗНЬ

  
  
   ВМЕСТО БИОГРАФИИ.
  
  
   Представить на Ваш суд, дорогой читатель, сии опусы меня подвигло увы не тщеславие, не желание блеснуть талан­том. Просто время меняет человека. Наверное, изменилось что-то и во мне. С возрастом захотелось посмотреть, что по­лучилось из моей давней и тайной страсти.
   А когда обозначился объем, появилось желание оставить что-то после себя. Оставить нечто, что скрасило бы Ваш досуг, заставило бы покопаться в собственной жизни, переоценить ее некоторые события. Ежели мне это удалось, "то не напра­сен труд".
   Биография, коль скоро она должна присутствовать, не вызывает ничего особенного. Родился в 1943 году. Учился, служил, искал себя, женился , работал. Вот, наверное, и вся жизнь, как и каждого нормального человека. Особенность за­ключается в том, что мне всегда везло на хороших людей. Друзья находились преданные, пристрастные, учителя были знатные, толковые, начальство попадалось строгое, требова­тельное. Называть их имена - нужно писать еще такой же опус. Не ищите сходства с действительными событиями, это всего лишь сочинения на свободную тему.
   Я не претендую на бесспорность своих суждений, бо­лее того, многое здесь надумано, идеализировано, но, я так вижу бытие. К счатью тираж этой книги мизерный и судей должно быть не очень много.
  
   С глубоким уважением - Н. Кожемякин.
  
   2007 год.
  
  
  

"Б О Л Е С Ь"

  
  
   Надоевшие трещины на ослепительно-белом потолке больничной палаты к середине второй недели перестали раз­дражать Александра Петровича и, даже замысловатостью своей, наталкивали на весьма необычные размышления. При­чудливые линии чем-то напоминали ему зигзаги собственной жизни, в прошлом весьма целеустремленной, но абсолютно непредсказуемой. Он любил иногда щегольнуть, сравнивая свою жизнь с биографией Джека Лондона. Действительно, есть, что вспомнить на досуге. В восемнадцать лет - учитель. Потом, вдруг - водитель, дворник, слесарь, мастер, партий­ный лидер и вот - хворый директор. А у левой трещины, этот неожиданный излом уж очень напоминает сегодняшний по­ворот в судьбе.
   К сорока шести годам стала побаливать спина. Навер­ное, это расплата за буйную туристскую молодость, за то, что всегда золотым пляжам Черноморья предпочитал таеж­ные тропы и хрустальные омута далеких рек. И вот решение: впервые поехать на курорт - полечиться. На всю оставшуюся жизнь запомнил он разговор с местным медицинским свети­лом:
   - Так куда это мы собрались?
   - На Липовку, Анна Николаевна, на радончик-с. Ваша подпись вот последняя, а завтра впервые увижу курорт!
   - Дорогой мой человек, я только что впервые вашу кар­диограмму смотрела, если говорить по-свойски, вам до кладбища всего две - три ванны и нужно, с вашим-то серд­цем.
   - !?
   - Не верите, конечно, ну, что же поезжайте завтра в ЦРБ, а я вам медкарту заполнять не стану.
   А в районной больнице даже и переодеться домой не отпустили, сразу на койку и в первый вечер шесть уколов. И вот после крутой мешанины производственных буден ти­шина, покой и эти две причудливо изломанные линии. Нико­гда не думавший о собственном здоровье, а тем более о сердце, но твердо уверенный и в том и в другом, Александр Петрович сейчас чутко прислушивался к каждому его удару, с опаской выверяя ритм по карманным часам. Эмоциональная стенокардия - таким оказался приговор судей в белых ман­тиях. Человек быстро привыкает ко всему хорошему, а еще быстрей к плохому, к тому, чего нельзя изменить. Попривык и Александр Петрович к своей немощи, которая, оказывается, давно уже давала о себе знать, хотя он и не понимал что это такое. Наверное, не должны так просто кануть в лету одинна­дцать лет директорства. Вот и телефон всегда стоял у крова­ти...
   На соседней койке завозился новенький. Привели его в палату под руки два здоровых парняки, городские ребята с явно выпирающей деревенской сущностью - сыновья. Спал он вторые сутки. Тяжелые мозолистые руки часто свешива­лись до полу, касаясь потрескавшимися заусеницами крашеных досок, и было в них что-то крепкое, надежное. Но­чью он глухо стонал и что-то у кого-то просил. Кололи его нещадно, даже сонного. Повозившись, пробормотал нечто вроде ругательства и сел, опустив босые ноги на пол.
   - Ну, брат ты мой, кажись, выспался, наконец! Это же надо, какая благодать! Ни скотины, ни бабы, ни работы, вот бы месячишко так пожить.
   - Сиделка-то не болит? Тебе тут ее так обрабатывали, пока ты отсыпался, аж смотреть было страшно.
   - Да разве ж это болит, вот голова с похмелья болит, так уж болит, а это - терпеть можно. Даже вот и дышать сего­дня нормально можно, не напрасно видать кололи. Какую-ту импортную болесь нашли, я говорю слабось и дыху не хватат, а они все по-мудреному, у них видно два средства от нашего брата всего и есь-то: писать да колоть - и он весело оскалился желтыми прокуренными зубами.
   - Да вот, написали на бумажке, на, прочитай-кось - достал из тумбочки бланк с заключением.
   Александр Петрович взял бумажку, надел очки и стал разбирать размашистую медицинскую скоропись. Кузнецов Валентин Лаврович, скотник Мостовского отделения совхоза, возраст сорок восемь лет, ранее в больницу не обращался, диагноз - эмоциональная стенокардия!?
   - К-к-как же это ты в скотниках такую импортную болячку получил, такую же, как и у меня? - не удержался Александр Петрович.
   - А ты кем робишь-то? - прищурился Валентин Лаврович.
   - Да... директором... вот.
   - Ха! Эка невидаль, как у него! Дела-то одне и те же на всю Рассею.
   - Ну, все-таки... знаете...
   - А чего тут знать? Сам понимать должон. Вот, к примеру, за тобой сколь народу?
   - На предприятии? Пятьсот.
   - Ну, что, жрать хотят? А жрать-то и нечего? И ты их накормить не могешь? Потому как не от тебя зависит. Так?
   - Да, в общем-то, так...
   - Ну, вот и у меня телят пятьсот в двух корпусах и тоже жрать нечего, и тоже все потому, что командуют нами одне дураки. А кто тебе сказал, что бессловесную скотину мене жаль, чем человека? Отсель и болесь у нас с тобой одинакая, импортная.
   И он с наслаждением вытянулся во весь свой могучий рост на белых больничных простынях.
  
  
  

БЕЛОГВАРДЕЙШИНА"

  
   Он вошел в кабинет согласно очереди, скромно, боком, как входят все пенсионеры, которым и просить - стыдобушка, и жить дальше - мочи нет. Вежливо поздоровался, представился, сел.
   - Я никогда не ходил по инстанциям, вы уж меня извините, но силенок все меньше, возможностей тоже. Всех участников Гражданской и даже Отечественной закрепили по магазинам. Хоть раз в месяц по два кило лапши получают... до сего дня обходился, а вот сейчас прошу: припишите и меня куда-нибудь. Воевал же я в Гражданскую, ранен был... Пока мог - тянулся, а сейчас - все. А старые они кому нужны...
   - Петр Иваныч, ну почему так мрачно? Старость у нас законом охраняется, а насчет участников Гражданской - счет особый. Значит, мы проморгали где-то. Извините уж вы нас, дайте срок - исправимся. Вы раньше с кем говорили?
   - Да не любитель я разговоров таких, и сегодня бы не пришел, да бабка запилила совсем. Пришла в магазин - соседке полную сумку продуктов наложили, а ей, значит, не дали, не приписал, говорят, поссовет к магазину. Так уж вы припишите, как положено.
   - А вы со списками в военно-учетном столе сверялись?
   - Так не любитель я этого, я же говорю.
   - Ну, хорошо, проблемы я здесь не вижу, наверное, решим, зайдите денька через два. Мне ведь тоже время нужно. Вот сегодня семнадцать человек побывали здесь, семнадцать вопросов задали, значит, семнадцать ответов я должен дать.
   - Да нет, мне не к спеху, следующая отоварка через двадцать шесть дней.
   И он так же скромно, приниженно, боком выскользнул из кабинета. Посетителей больше не было. Странное чувство осталось у меня от этого разговора. Мне приходилось видеть, как и в каких условиях живут порой участники войн, всякого пришлось насмотреться, но чтобы остался вне списков участник Гражданской, такого просто не могло случиться. Я позвонил в военно-учетный стол, назвал фамилию, Ответили, что такого участника Гражданской войны не знают. Звонок в горвоенкомат - с тем же результатом. Что-то не срасталось в нашем учете.
   В поселковый Совет старинного рабочего поселка тянулись ниточками все людские беды. Сюда приходили только с нуждой. Тот, кто нормально жил, в поссовет не ходил. Правда, таких в поселке не очень много. Однако не давал покоя факт - забыт участник Гражданской войны да еще имеющий ранение!
   Закончив в восемнадцать тридцать все председательские дела, я взял бутылку вина и направился к самому уважаемому старшему товарищу - Александру Павловичу. Александр Павлович - личность легендарная. Он стоял у истоков полка Красные Орлы, организовывал в полку пулеметное дело, так как среди призванных крестьянских парней только он один и знал, что такое пулемет и с чем его едят. В трех книгах читал я о нем. Но когда судьба с подачи КПСС забросила меня в поселок, я, наконец, смог лично познакомиться с ним.
   - Ух, ты! Мать твою в четыре медали! - Встретил он председателя поселкового Совета - да что же енто стряслось в родной деревне? Кака-така неминя привела тебя в мою избу?! Проходи, проходи, власть ты наша единственная, как раз и оладушки на столе!
   Выставленная бутылка усилила гостеприимство и ораторские способности хозяина. К тому времени я уже знал, что в подобной ситуации первые минут тридцать-сорок о деле говорить просто неприлично. Нужно послушать хозяина,
   - Дак оне ить чего с властью-то изделали? Советы у партии на поводке бегают! Мы ить с коммунистами вместях за Советы дрались, а седни с председателю в ГОРКОМЕ стружку погнали! Вот ты мне и скажи, кто в районе главный, предрик или персек? То-то! Опустили вы власть, не то, что взять - удержать не смогли, опустили! Мать вашу в четыре медали!! Но не энто, я так думаю, главно зло ноне. Научили вы человека незаработану копейку получать! А энто страшней тифу окопного. Уже-ль не видите? А ежели видите - почто сидите?!
   До слез обидно, что ни на один из его вопросов я так и не мог дать вразумительного ответа. Он, пенсионер, сидя в своей избе, оказывается, жил тем же чем и я, только ощущал и переживал все намного острее, потому, что это он "брал" власть, а вот мы "опустили". "Мать нашу в четыре медали!" Спокойно Александр Павлович говорить не мог. Человек неординарный, самосудом застреливший комиссара за бегство с передовой под Сан-Донато, он все и вся делил на красное и белое, на наших и ваших, и потому, услышав мой рассказ, отреагировал весьма своеобразно:
   - Эй! Белогвардейшина! Брат-от твой, слышь, в Совет за пайкой приходил, недобиток мой! - прокричал он жене, хлопотавшей около плиты.
   Возбужденно начал сыпать датами, именами, номерами частей, затем стих. Посидел, отхлебнул из стопки, и заговорил, как будто махом переместившись на пятьдесят лет назад, туда, в грозовую свою молодость, к отполированным заскорузлыми пальцами гашеткам пулемета...
   - Под Голышевой я его зацепил. Оне, четверо, в разведку шли, а я в дозоре с пулеметом сидел. Ну и шаркнул. Двоих совсем... А энтот за бугорок заходил - срикошетило. Один-от дернулся в реку, водой и ушел, а энти - лежали... опосля Петьку-то вынесли, двоих подобрали. Однако наперед по моей позиции из орудии врезали, токмо коренья полетели. Ну, да я еще с четырнадцатого году знаю: шаркнул удачно - меняй позицию, коли жисть дорога... а лечился он в Ерникове, летом девятнадцатого. Вот придет, так ты его и спроси, почто его Колчак лечил? Ерников-от в то лето за Колчаком был.
   Давай, однако, допьем бутылку-ту. А жизнь, она вишь как повернет - раздумчиво продолжал Александр Павлович - как померла моя старуха, я, значит, и взял вот эту, сестра она Петру-то... на вечер не пришел, опосля заходил... злой, говорит, ты, Сашка, человек. А кака-така у меня злость? Я на посту был и подранка делать права не имел! Но далеко, не разглядел бугорок-от, трава думал. Конечно, наша взяла, жисти-то в поселке ему не было... А ежели бы ихняя взяла?! Значит, я бы седни паек просил!!! Тогда ить время было како - кто кого... да и свои не жаляли. В дозор-от почто с пулеметом садили? С ним ить не убежишь! А без оружии вернешься - все, до первого забора и доживешь! Винтовка-то легкая, с ей воевать можно... а
   ить у пулеметчика завсегда две пути - али покойник, али герой!
   Петр Иванович пришел неожиданно, на второй день, с самого утра. Видно не давала бабке покоя полная соседкина сумка. Тогда, как раз на закате развитого социализма, вводились талоны, для людей пожилых, немощных и, в большинстве своем, заслуженных. Наверное, кто-то просчитал, что не заслуженные, даже и немощные, есть хотят все-таки немного меньше и потому не очень заслуженным, или вовсе простым талонов не полагалось. Но тут во весь рост вставал вопрос: председатель Совета, конечно, не успел ни на одну войну, а значит и не заслужил! Отсюда - он не должен пользоваться талонами и, во всяком случае, не имея приписки к конкретному магазину не должен иметь и два кило лапши. Но у ветеранов при наличии талонов не было наличия детей, которые лапшу едят очень охотно и быстро. Без талонов же - "нема делов." Жаловаться мне было некому и поэтому... председатель, секретарь и прочие... правильно, так оно и было. Однако на всех все равно не хватало и, как тогда заставляли говорить: в свете этого, ко встрече с отставным белой гвардии рядовым я был готов.
   - Что решили? - спросил он после приветствия.
   - Садитесь, Петр Иванович, - предложил я - тут вопрос один уточнить нужно: вы, где лечились после ранения?
   - Хорошо дело поставлено, быстро докопался - заметил он, поднимаясь, и направился к выходу.
   - Петр Иванович, так может мне поговорить с бабкою-то?
   - А что ты можешь сказать ей, сынок?
   Мне показалось, что он хотел произнести - щенок.
   - Давайте посидим, подумаем - ответил я и крикнул секретарю, чтобы никого не впускала. И здесь я сказал, что думал всегда:
   - Не нам вас судить. Наша обязанность по возможности обеспечить вашу жизнь, вашу старость.
   - Что-то я раньше в этом доме таких слов не слышал - сказал он и осторожно сел.
   - Тех, кто мог так думать, раньше сюда не пускали.
   Помолчали. И вдруг его прорвало. Видно много лет копилось, но кто же стал бы слушать, ведь на то она и баррикада, чтобы разделять противоположные мнения...
   - Так белые-то, почему в Голышево пришли тогда? Потому, что богатая деревня была. Земли - полно, только не ленись. Нам ведь до этой суматохи хорошо жилось, после Гражданской-то мы так и не живали. Конечно, и тогда беднота была - пьянь, она, эта родова и сегодня не вымерла. А кто работал - ни в чем не нуждался. Так вот они к вечеру пришли, а утром начали мобилизацию.
   Мы тогда и слова такого не знали. Заходят во двор трое с оружием, отец только из хлева вышел, по списку читают: два сына, старшего, значит, мобилизуют... это мой брат старший... он и спрашивает:
   - Как мобилизуют?
   - А вот так вот - говорят - прощайся с родителями, иди, получай обмундировку, и с сегодняшнего дня ты - солдат.
   А брат уперся:
   - Не пойду воевать - говорит - хоть режьте, мне - говорит - жениться скоро, лес - говорит - уж на дом вывезен.
   - Решай, отец - сказал ихний старшой - мы - люди служивые, у нас приказ, да и время лишнего на уговоры нет.
   - Его дело - говорит отец - неволить не могу, война не гулянка.
   - Ну - говорит старшой - или в армию или к амбару иди.
   - Не бывать мне в вашей армии - твердит брат - мне жениться ноне...
   А сам к амбару идет... только не дошел до амбара... снял один, бородатый, винтовку и ударил промеж лопаток... навскидку... отец как сноп... без памяти свалился. Мать из избы выбежала... руки в тесте, понять ничего не может...
   - Ну а ты куда пойдешь? - меня спрашивают - к амбару или с нами?
   Так вот и стал я колчаковцем. Да для меня в то время все одно ... что Колчак, что Филька Акулов. Это потом уже все стали грамотные да понимающие, после драки-то. Убегу - думаю - при первом же случае. А тот, бородатый как-то и говорит:
   - Ты, сопляк, не дергайся, мне из тебя человека сделать наказано, со мной рядом будь. А побежишь, так я и далеко стрелять умею.
   Ну а через неделю и случилась та самая разведка... Сашка-то нас и помирил, разом. Бородатому и тому, что мобилизовал, обоим хватило, а меня в плече... затем госпиталь в Ерникове. А потом и вся жизнь кувырком пошла. Сколько раз веревку на стропиле прилаживал, порой уж вовсе невмоготу... ан нет, не довел Господь. А жизни не получалось. И семья из-за меня как проклятая, вон, Сашка-то сестру еще и сегодня белогвардейщиной зовет, словно имени у нее нет. Отец так после на ноги и не встал. Да оно и лучше, не-то в лагерях бы сгинул. Сколько раз арестовывать приходили, а куда его, лежачего-то? Ну а я свои десять отсидел, а клеймо вот до сегодняшнего дня. Думал новый ты человек, не разберешься, сколько времени-то прошло... а сейчас совсем и есть порой нечего. Старуха как собака злая, особенно когда в магазине талоны эти... солдатка она, с четырьмя я ее взял... больше-то за меня никто не пошел. Поднял всех четверых, а все как волчата смотрят, будто не я их, а они меня из соплей на ноги ставили! Если бы знать тогда, так уж лучше к амбару...
   - А если бы Колчак? - повторил я с подачи Александра Павловича.
   - Да нет, я еще в лагере разобрался, много читал там, да и учителя были знатные, не мог он победить. Народ же не понимал что происходит. А наш народ любит того, у кого кнут длинней...
   Ушел Петр Иванович, ушел не приписанный ни к которому месту, где бы бабка его могла получить два кило лапши или еще что-нибудь из роскоши развитого социализма. Ушел и унес с собой целую жизнь. Сложную, непростую, полную труда и, наверное, незаслуженного позора жизнь. Брат его счастливей. Мертвые сраму не имут.

"БУЛЬ - БУЛЬ".

  
  
   Роман очень любил "животину". Этим емким словом он называл всех и поросенка, и теленка, и все многочисленное население своего двора. Ноябрь для него - самый тяжкий месяц.
   - Оно понятно, для того и ростют животину, чтобы мясо изладить, ин-да все одно жалко. Вот она тепла така, тута ходила токо что, а ее ножиком... - говаривал он все чаще с наступлением осени.
   А потому сам "решить жисти животину" не мог и ежегодно просил соседей "подсобить". Вот и сегодня, отправился к соседу - нужда. Долго обметал валенки на прохудившемся крылечке вечно полупьяного Петрухи, бочком вошел в избу.
   - Ты ково делаш, Петруха? - спросил в пустоту неприбранной комнаты - Петруха, вылазь, ин-да дело есь.
   Петруха неожиданно высунулся с печки, над самой головой, дыхнул перегаром:
   - Ну, чего? Каки-таки наши с тобой дела могут быть?
   - А енто, Борьку, стало быть, прибрать надыть. Корму уж нету, жаль животину, но ить ... время... ты уж того...
   - Ну, уж фигу! Не помощник я тебе ноне!
   - Да ты чо, Петруха? Ин-да я, чем тебя колды заобидел?
   - А, поди ты, ин-да ин-да! Я те скупердяю год забыть не могу, и не забуду!!
   - Да ладныть, Петруха, уваж? Ин-да я ить тоже, уважу...
   - Ага!!! - заорал Петруха - впрошлогоде уважил?! Я те три головы запласнул, а ты чего?! Жарено ешь, жа-а-арено!! Бормотухи у Ульянки бочка в голбчике, ак ить ты меня тре-е-е-зве-е-ехоньким домой отправил! Скопидомская харя! Не пойду!!!
   Выяснение отношений заняло, по меньшей мере, около часа. Конечно, Роман, и правда, мужик прижимистый, и потому соседи не очень охотно шли ему "подсобить", но и Петруха, когда перепивал, становился назойливей мухи. А потому ему и недоливали. Однако уговорились так:
   - Да ты мне токо стрель, кровь спусти, и пойди с богом, остально с Ульянкой сладим.
   - Ну, мотри, Роман, ноне не виляй! До выстрела буль-буль, и опосля тожо! И чтобы никакого жареного! С прошлогода сыт!
   И пошел Роман за бражкой, а Петруха сел заряжать "пулёвые" патроны.
   Ульяна, Романова жена, поставила у прясла, разделявшего два огорода, корыто, ленула туда корму и выпустила Борьку. Борька, хряк центнера на полтора - два, поблудив лениво по снегу увидел знакомое корыто и мирно зачавкал.
   Первый буль-буль выразился у Петрухи полнехонькой поллитровой банкой. А надобно отметить, что ставила Ульяна такое зелье, которого далеко не каждый мужик выдерживал три стакана. Порассуждав для назидания еще о романовой скупости, Петруха заботливо прикрыл вторую банку крышкой, взял ножик, ружье и пошел в огород, дело-то привычное.
   - Ого - подумал он - взматерел Борька, хорошо, что на той стороне прясла.
   Вынул патроны, закурил, с издевкой посмотрел на плотно прикрытые воротца. Он хорошо знал, что Роман сейчас себе места не находит и растягивал томительное ожидание, чувствуя как по всему телу разливается приятная истома, из головы уходит боль вчерашнего хмеля. Буль-буль начал делать свое незаметное и неотвратимое дело. Ощутив во всем теле ядреную бодрость, он зарядил ружье и подошел к пряслу. Руки не тряслись, но мушка все время уходила куда-то влево-вверх?! Петруха отошел на два шага, лег на снег, стал целиться Борьке в лоб и, неожиданно для самого себя, резко дернул спуск. Ахнул правый ствол, охнул от неожиданности Борька и тупо уставился на Петруху сквозь прясло. Не менее выразительным взглядом одарил хряка и стрелок. Борька не падал. Петруха начал поднимать ружье снова, а Борька все стоял. Ахнул левый ствол, взвизгнул ошалевший Борька и закрутился с перебитой ногой. Петруха продолжал лежать, с удивлением рассматривая дыру в корыте.
   - Дак энто же таперя Роман за корыто душу вынет! - с ужасом подумал он и лихорадочно начал перезаряжать ружье.
   Из низенькой дверцы вышла в огород Ульяна и по-бабьи заголосила, еще не разобравшись в чем дело. За ней вылетел Роман с ножом в руке, увидел окровавленного Борьку и заорал:
   - По че животину маешь, и-и-и-ирод!!
   Петруха, наконец, зарядил последний патрон, вскочил и, скосив глаза на приближавшегося с ножом Романа, вдруг, покачнувшись, выпалил в Борьку навскидку. Хряк, наверное, уже, оценив обстановку, на трех ногах, с простреленным ухом, бросился во двор. Роман внезапно побледнел, глаза его налились не слабей Борькиных, губы поползли в сторону и он, как-то боком, пошел на Петруху, держа руку с ножом на-отлете. Петруха и без того чувствовал себя виноватым, но он впервые видел Романа таким диким. Моментом вылетел из него буль-буль. Сначала попятившись, незадачливый стрелок крупными прыжками рванул к своему дому.
   - У-у-у-у!!! - хрипело сзади...
   Петруха влетел в дом, закинул дверь на крючок и - на печь! Прислушался к шагам в сенях. Затем спрыгнул с печки, схватил второй буль-буль в поллитровой банке и прыжком снова на печь. Дверь дернулась раз... еще раз. Петруха судорожно отхлебнул из банки. Дверь задергалась часто и сильно, нужно было что-то предпринимать.
   - Слышь-ка, у меня ить ружье, уходи нето... Садану вот скрозь двери - осевшим голосом пригрозил Петруха.
   - Да ты че, Петя? Бегаш как чумовой, ишшо и вправду стрелишь, открывай, че запер-то? - спросила жена из сенок.
   - Маня, ты че-ли?
   - А кто же ишшо, Петя?
   - А Роман-от не с тобой?
   Добрый, жалостливый Роман, неожиданно для себя самого буквально осатанел. Он не знал, зачем погнался за Петрухой, но вид окровавленного Борьки вызвал в нем такое исступление, что он готов был на все, только бы прекратить страдания "животины".
   - Че голосишь? - рявкнул на Ульяну и опять посмотрел на изуродованного Борьку.
   В голове все мутилось. Нужно что-то делать.
  
   - Буль-буль проклятой! Рожа пьяная, че упакостил, никого не жалет спьяну-то!
   И тут Роман понял, что прекратить страдания Борьки может только он один. Больше некому!! Но и духу у него на такое недостанет. Надо как-то решиться, преступить... и он, никогда не бравший в рот Ульяниного зелья, кинулся в дом за буль-бульской храбростью. Может, перенервничав и переборщил немного, не имея опыта, но, минут через пятнадцать, неестественно подняв голову, появился во дворе. Взял деревянную "балдушку", которой пользовался при колке дров, подошел к Борьке и приказал Ульяне чесать свиную спину. Все в Романе напряглось, натянулось струною. Он круто размахнулся, крепко зажмурил глаза и, со всей силы - хрясь!!! Балдушка вылетела из рук, он понял, что промазал! Удар пришелся не туда, не по Борькиной голове... и в этот момент дико взвыла Ульяна. Роман открыл глаза...
   По снегу ползала Ульяна с напрочь перебитыми руками...
   Буль-буль довел свое черное дело до конца.

"ЧУДО".

  
   Он пришел дождливым осенним вечером, постучал, потоптался у дверей.
   - Ты один?
   - Да вот, грызет науку "половина", а я сижу.
   - Можно у тебя, до дежурного автобуса?
   Мы в то время работали секретарями комсомольских организаций соседних предприятий и, в общем-то, виделись часто. Оба недавно женились, но семьями как-то не встречались. Окольными путями я слышал, что у него с женой не все нормально, но спрашивать - неудобно, чужая семья.
   - Проходи. Ты чего потерянный какой-то, или поостыл на дождичке?
   - Да так, бывает...
   Прошли в комнату, я открыл бутылку Варны.
   - Знаешь, - заговорил он, немного освоившись, - я вот у тебя первый раз, да и ты еще у меня не был.
   - Ну, так пригласи, хоть раз посидим за столом, а не в зале заседаний.
   - Да... с моей дорогушей пригласишь... - махнул он рукой, и мне стало неудобно, что влез не в ту тему.
   Посидели... поболтали. Время летело незаметно, и он засобирался домой только тогда, когда дежурный автобус уже ушел.
   - Ну, дорогой, два варианта у тебя есть: или ночуй у меня, или пошли заводить мотоцикл.
   - Нет, мне домой надо, не все там ладно...
   - Ну, так пошли, я дорогу окольную знаю, минуя улицы, а то не хорошо с Варны - то.
   Минут через тридцать подъехали к его дому. Жил он на первом этаже, в окнах горел свет.
   - Хм, а сказала, что уйдет... - проворчал он, открывая дверь.
   В квартире - никого.
   - А где ребятишки-то? - спросил я.
   Он опять как-то отрешенно махнул рукой, и устало опустился на диван. Я сел рядом. Помолчали. Только я решил уходить - он заговорил:
   - Знаешь, сам не рад уже. Вот и сегодня, к сверке картотеки готовились, ты же знаешь, сколько бумаг перелопатить надо... позвонила и говорит:
   - Меня не ищи, дети в надежном месте, живи, как хочешь.
   - А что случилось-то, почему? Она что, на совсем или к кому-то? - сыпанул я вопросами.
   - Да нет, несколько раз уже повторяет свой фокус: детишек к подруге, а сама черт ее знает, где прячется. Первый раз я ее неделю искал...
   - Ну, и?
   - Да ни хрена! Хоть бы объяснила почему, а то говорит - набегаешься - крепче любить станешь!? Ни претензий, ни ревности, ни обид, садизм какой-то.
   - Так она что, даже причины не называет?
   - В чем и дело-то!
   - И давно это?
   - Четвертый год. Ребятишек замучила. Ткнет, к кому попало, ну ладно бы на вечер, а кому они нужны на два-три дня-то? Сейчас я уже научился их за сутки отыскивать. А вот ее... ей богу не буду больше!
   - А может к доктору, к психиатру?
   - Да ходили уже! Он говорит, что на этой кобыле пахать нужно. Прямо при ней сказал, чтобы прекратила дурака валять, так она сидит, ему глазки строит...
   - Ну, знаешь, ты меня извини, должна же быть причина какая-то, может, ей не хватает чего?
   - Да, двоих детей родили - хватало, а сейчас что я, по твоему, мерином стал? - зло огрызнулся он - Я тоже так думал, потом, смотрю, даже взмолится когда. Хватит - говорит - не могу больше...
   - Ну, она что же, не понимает, что конец наступит когда-то?
   - Да черт ее знает, что она понимает. Работать не хочет, это точно усвоила. Прогоню я тебя - говорю ей как-то - а она улыбается: кому ты нужен с ребятишками-то!
   Мы настолько увлеклись беседой, что не заметили, как что-то где-то зашипело в квартире.
   - Что у тебя там, кипит что-то?
   Он сходил на кухню, посмотрел, все было в порядке.
   - Ну, положим, у тебя поклонниц столько, что и с тремя остаться не страшно - откровенно пустил я "леща".
   Он воспринял серьезно, видно не раз уже думал и об этом.
   - Это конечно не проблема, найти новую жену, вот как насчет новой матери для моих детей? А желающих навалом... да и не надо мне никого, только бы прекратился этот дурдом! Статная, красивая баба, а в голове черт те что!
   Он взял со стола фотографию, подал мне. Со снимка улыбалась стройная, симпатичная женщина с красивыми зубами и ногами. Все было при ней. За такой, и правда, можно побежать.
   - Хороша! - откровенно восхитился я.
   - Во! Так если бы загуляла, я бы понял! А то...- пожал он плечами.
   Мы замолчали. Да и о чем еще можно говорить. Конечно, какая-то причина сушествует, с чего-то же дурела она, чего-то добивалась. Может быть, все наши рассуждения слишком примитивны, чтобы понять сложнейший механизм женской психики? А, может быть, наоборот, ее психика настолько примитивна, что он вовсе ищет не в той стороне. И я вспомнил, как в армии женился наш капитан. Мы специально караулили, когда она куда-нибудь пойдет и, разинув рты, смотрели на эту красавицу из Ордынска. Ее не звали женщиной, ее звали "чудо природы"! Но вот однажды она заговорила... бог ты мой!!! Больше ее не звали "чудо природы", ее просто стали звать "чудо"!
   - Ну, не знаю, дорогой - засобирался я, время уже позднее и моя молодая жена, конечно, уже дома, а я даже записки не оставил - не знаю, какой тебе совет дать, да и можно ли...
   И вдруг снова раздался этот шипящий звук. За диваном, на котором мы сидели, послышалась возня. Мы вскочили, как ошпаренные, а оттуда, из-за дивана:
   - Да и не нужны они никому, твои дурацкие советы!
   Дружно ухватились за подлокотники, и диван пушинкой отлетел к противоположной стене. Перед нами предстала лежащая в пыли, завернувшись в одеяло, его дражайшая, неповторимая жена!?
   Через неделю он пошел "в большую мясорубку". Так мы называли процедуру объявления строгого выговора с занесением в учетную карточку члену КПСС. Это взыскание обрушивалось на всех, кто осмеливался разводиться с женой. Не существовало никакой разницы, по какой причине и с какой целью разводился. Важен результат, а точнее ритуал, кем-то и когда-то рожденный и утвержденный. Человек, у которого вдруг ломалась вся жизнь, должен был еще пройти три партбюро и два партсобрания. А уж на этих собраниях...

ДАЧНИК.

  
  
   Мы сидели на живописном берегу Исети. Пасмурная, хмурая природа, словно нехотя волочила косматые тучи по темно зеленому бору противоположной стороны. Тучи, наполненные сыростью, цеплялись за остроконечные вершины сосен и елок и, как бы распоров свое мокрое брюхо, сеяли мелким, противным дождем. Вздувшаяся река катила мутные воды в слепом неистовстве. Какие-то коряжки и пустые ящики медленно ворочались на течении, напоминая, что там, выше, река здорово поработала. Настроение - под стать погоде. Мы не виделись давно, года, наверное, уже четыре. Жизнь за это время сделала такой крутой поворот, что многие повылетали из привычных, горбом заработанных кабинетов. Слов в нашем разговоре мало. Понимали друг друга и молча. Может быть к несчастью, а скорей всего к счастью, вот мы оба и "повылетали". От прежнего моего приятеля осталась, конечно, половина и далеко не лучшая. Но уж так, чтобы "очи потухли, и голос пропал" - я бы не сказал. Конечно, он бодрился, крепился, но прежней искрометности ума и духа поубавилось. Как-то глубже он стал, состоятельней, что ли. Как и прежде на любой вопрос отвечал практически сразу, только значительно медленней, продуманней выговаривая слова. Сейчас, мне казалось, он больше походил на лауреата государственной премии, чем тогда, когда ее получил. Тогда я просто не мог поверить, что этот зубоскал и юморист сделал аппаратуру на "лунник" и это именно ему подчиняются двести человек "грамотных" в номерном институте.
   - Думал раньше, что все понимаю, а вот, около трех лет понадобилось, чтобы в себе самом разобраться, как следует. Знаешь, интересно, когда заботы сводятся к бытовой простоте, ну, заборам, корму для поросенка, а голова все еще не может не то, чтобы остановиться, а даже обороты убавить. Потом тишина эта первозданная, река... вечный бег ее... текла эта вода и сто и тысячу лет назад, и еще будет течь. И, самое интересное - скоротечность нашего пребывания на земле...
   - Ну, хватанул, матушка моя! С такими прибабахами не на берегу реки жить.
   - Да не торопись ты. Определения, заключения, скороспелки одни. Ты думаешь, легко дались мне годы эти? Думаешь, сидит вот здесь, на бережке, придурочек этакий, от жизни сбежавший... философствует... от не хрен делать. В себе, видите ли, разобраться путем не может. Когда эта суматоха началась, когда вы все еще кра-а-а-асненькие были, мои "грамотные" уже тогда консилиум собрали. Ты же знаешь, что лучшие мозги все на оборонку работали. А вот что у меня компьютерный зал в пять раз больше твоего бывшего гаража самого большого, конечно, знать не можешь. Так вот, нам уже тогда стало понятно, что из всей этой карусели получится. Ночами, в выходные вкалывали, как одержимые, но программу конверсии просчитали и разработали до молекулы! В нашем же НПО только ИТР более трех тысяч, о работягах и говорить нечего. А ну как все да без работы останутся? Что впрочем, сейчас и происходит. Так вот, отлизали конверсионную программу почище того "лунника", все погрешности в худших вариантах предусмотрели. В Москву - матушку - поганую мне честь выпала ехать. Вот и сломался я после поездки той! Там, к моему ужасу, подсчеты другие в моде. Да ну их... в общем, смотрели они на меня как на барана. Их конверсия вообще пока еще не интересует, да и не нужна она, да и не будет этого. Да и вообще кто ты такой, да и разве проблема это?! Короче отпинали, обхохотали и домой отправили. Две ночи не спал, думал голова не выдержит. А потом позвонил еще раз в первопрестольную, получил еще одну зуботычину, взял да и уволился! Ребята мои ошалели поначалу. Потом делегацию послали, программу нашу, боль нашу, принесли и мне подарили. Вон, на полке лежит, одних графиков три тома. Ну а дальше ты и сам знаешь, как дела развиваются в России многострадальной. Рушится все к чертовой матери! А эти ребята в Кремле все отношения между собой выясняют. До слез хохотал: по верховному Совету, из танков, штатными!!! Да за наши же денежки и отремонтировали! Ну, еще бы ладно свои мужики ремонт-то делали, безработных же тьма, так нет, такой подряд и... туркам отдали!? Ну не анекдот ли? А я-то, дурак, еще с программой своей к ним поехал... умненький, видите ли, на всю страну один выискался!
   Он замолчал как-то разом, ушел надолго в себя, зло уставился в мутную, вздувшуюся от дождей реку. На фоне серого неба неказистым сооружением выделялась его "дача". Полу дом - полу балаган, собранный из отжившей свой век шпалы, заборы из какого-то бросового железа. Тын - не тын, прясло - не прясло, отгораживало тщедушного теленка от огуречной гряды. Игривый щенок радостно гонял молодых кур. Собранный из утиля, судя по различной степени ржавости, тракторишко сиротливо торчал под сеющим дождичком. Да и вообще весь этот оазис хлама выглядел неуклюже и нелепо среди чопорных, резных дач более удачливых в жизни соседей.
   - Слушай, а это чей там терем с блестящей крышей? - решил я переменить тему разговора. Нужно же как-то уходить от этого давящего пресса, нависшего над всеми нами.
   - Так вот тебе и пример, как жить-то надо! Тут, знаешь, вообще, думается хорошо. Это мой приятель детства. Как родился в семье спекулянта, так и свою семью построил. И что только с ним не делали, и арестовывали, и конфисковывали, а он - не тонет! Вот пока я лунником да крылатыми занимался, он состояние сколачивал. Я вот на Т-16 а он на "Форде", да и сын та "Тоете". Недавно как понаехало гостей, как загудели! Машин - весь бугор заняли, и хоть бы одна наша русская. Мне, лауреату государственной премии, на базу нужно ехать, простыни детишкам выдавать, а проехать не могу! И идти к ним стыдно! И он весело, как раньше, искристо и беззаботно расхохотался.
   - Ну, и надолго тебя так вот хватит, простынями-то заведовать?
   - Так программа же лежит вон, на полке, другой-то ни кто не разрабатывает. Приезжали, три раза уже. Но даже вот малюсенького просвета не вижу, а воевать со своим правительством не умею, да и не хочу. Это же лебедь рак и щука какие-то. Один красивостями всякими глаза замазывает, а второй налогами ноги связывает... в общем, все как по учебнику: становление капитала никогда не было законным, должны мы дождаться хозяина. Раньше-то видите ли народ был хозяином. А теперь как в той рекламе: ЖДЕМ-С.

ДЕМОКРАТИЯ.

  
  
   Комната тонула в сизом дыму. Яркий солнечный луч пробивался через эти ядовитые сине-зеленые клубы и словно плавал по полу. Каждый сосредоточенно ковырял в тарелке. Говорить собственно не о чем. Последний раз они встречались семь лет назад, когда Сергей принимал разваленное, доведенное "до ручки" ПДУ. Затем Семен уехал в свою Сибирь, и дела производственные закрутились с такой скоростью, что вот только через семь лет и пришлось вспомнить об армейском друге, да и то, по случаю командировки в родной городишко. Как-то устроены мы так, что главное в жизни - производство. Есть работа, значит, есть и жизнь. Один из представителей чешской делегации сказал о различии наших народов так:
   - Мы работаем для того, чтобы жить, а вы - живете для того, чтобы работать.
   Да и меркой для наших жизненных этапов является выполнение планов.
   - Так они что же, не понимают, что ты ее, эту "шарагу", заново всю построил, или смотрят, и видеть не хотят? Я же отлично помню, что ты принял: две крыши дырявые да грязь непролазную. Как тот водило-то, кардан отвинтил, да и потерял его под машиной, грязи же по пояс было... Что у тебя сейчас на основных числится?
   - Ну, сейчас уж не у меня, а у них, да и не все ли равно теперь?
   - Нет, а все-таки?
   - Ну, два бокса стояночных, котельная, один бокс ремонтный, механический участок, кузница, складские все в комплекте, контору вот наполовину только успел... да ну их к... душу травить!
   - И это всего за семь лет? Двужильный, однако! Как тебе удалось-то все это сгрохать? Это же на одном проектировании да согласованиях сломаться можно!
   - Когда очень хочется - удается! И строить можно, и парк машин обновить можно, и новую организацию труда ввести можно, все можно! Спать помногу вот нельзя, остальное все можно!
   - А я в газетке этой смотрю - программа твоя не понравилась, значит, коллективу. Какую же еще программу нужно людям? Ну, а та, что понравилась, она что, шаньги с неба предусматривает?
   - Да какая там программа?! Пришел я туда, как в чужое, в свое-то предприятие, стоим, курим с мужиками, а они мне и говорят:
   - Не будем мы за тебя голосовать, Сергей Палыч, и не потому не будем, что человек ты плохой, а потому, как не выгодно тебя сегодня в начальниках держать.
   - Да как же - говорю - не выгодно? А до этого выгодно было?
   - Так конечно выгодно, строилось же предприятие, квартиры ждали, а сегодня каждый свое строит. Вот ты нас по шесть рейсов заставлял делать на участок. И получали хорошо, но и пахали! А я позавчера всего один рейс сделал, потом загрузился и в город с навозом... секешь? Спина сухая, а заработок - втрое! А ты же останешься и сразу с чего опять начнешь? Учет транспорта, ГСМ, время убытия - прибытия... и снова по шесть рейсов? А я сегодня себе дом строю, машина у дома и стоит...
   - Так промотаете все, что за эти годы собрать сумели! Развалится же опять предприятие, не жалко, вместе налаживали?!
   - А мне - говорит - еще полгода надо, чтобы дом свой достроить, а там посмотрю.
   Вот и получается, что не нужен сегодня коллективу крепкий руководитель. Хотя, если по нашей идеологии, то с такими целями и коллективом уже назвать нельзя.
   - Так что же тот, кого сейчас избрали, не понимает, или приставляется пока?
   - Да я тоже думал, что время тянет, а потом с ужасом понял - правда ни черта не понимает! Акт передачи подписываю, а у самого руки трясутся! А куда денешься - закон! Мать бы его... дачу в саду так не строил, с таким жаром, как это ПДУ вытаскивал! Семь лет как один день! Прихожу утром и, вот, понимаешь, как будто не из дома, а наоборот, домой пришел...
   - Да, когда он по телевизору сказал, мол, выбирайте каких вам надо и все сразу направится, у нас тоже вроде шока состояние было. Благо генеральный - мужик крепкий, задавил в корне бардак этот. Просто взял и объявил, что охотники до демократии могут ехать на большую землю, а кто хочет до демократии дорасти, пожалуйста, учиться вместе начнем. Но у нас в этом плане просто. А что сейчас думаешь?
   - Да что думать, оттаять надо сначала, в себя прийти, а потом... позовут, наверное, восстанавливать народное хозяйство, когда все растащат, история повторяется. Жаль вот не скоро дойдет до них, и вверху и внизу...
   - Давай-ка форточку откроем, а то некому будет восстанавливать.

БРУСЧАТКА ЯЙВА - СОЛИКАМСК.

  
  
   Мы сидели на лавочке, возле симпатичного домика с колодцем и вели степенную беседу с хозяином - дедом Петром. Дорога дальняя, впереди еще около трехсот километров. Незадолго до въезда в деревушку колеса "газика" мелко задробили по булыжной брусчатке, ровной в своей слепящей ряби и какой-то правильно аккуратной, не нашей, без выбоин и колдобин. Попили водички, размяли затекшие ноги...
   - И далеко эта дорожка проложена вот в таком исполнении?
   - А вот от Яйвы и до Соликамска до самого.
   - Да, сорок восемь камушков поперек, это сколько же труда?! И ведь пучины даже маленькой нигде не видели. А давно она построена?
   - Так в тридцать шестом - тридцать восьмом и строили. С тех пор и ездят, почти без ремонта. Сначала стал-быть на телегах, а сейчас...
   - Вот, подушку-то умели люди делать, при той еще технике, а умели!
   - Да, подушка здесь, стал-быть, ребята, добрая... я тут давно живу. В месяц по два этапа пригоняли их... Обратно не видел, чтобы кто уходил. И на все двести двадцать километров - ни одного кладбища, стал-быть...

НА ДОРОГЕ.

  
  
   Колеса старенького "МОСКВИЧА" монотонно жужжали по асфальту, отматывая неблизкие километры. Сзади уже давно погасли отблески огней города Кургана. На дороге серо и неуютно. Это как раз то время, которое водители не любят больше всего: ни светло - ни темно. Серый сумрак делает препятствия мало заметными, но свет включенных фар еще не дает никакого эффекта. В дальних рейсах опытный водитель ведет машину как бы на "автопилоте". Глаза, руки, ноги, делают свое дело, а мысли перескакивают с одного на другое, порой накатывает привязчивая песня, порой вспоминаются какие-то эпизоды из детства, куски прожитого времени. Ребята советовали переночевать, не ходить в ночь, но время поджимало и вот позади уже около сотни километров, еще немного и впереди засветится Челябинск. Тревожно покалывало в сознании предостережение:
   - Знаешь, время-то нехорошее, шалят здесь на дорогах по ночам. Хоть твой старенький "шарабан" и не вызывает желание пограбить, но все-таки...
   А все-таки жизнь заставляла крутиться, зарабатывать на пропитание всеми доступными способами. Вот и сейчас, сдав партию товара в городе, Петровичу нужно было еще успеть получить груз в Челябинске, чтобы раненько утром "убежать" в Свердловск, то бишь в Екатеринбург, (чтоб их, этих интеллигентов поганых, никак не мог привыкнуть!) Конечно, можно бы и переночевать... да кому он нужен. Вообще странная наша страна! На дорогах и правда черт те что творится. Дома целый арсенал всяких стреляющих железяк, а взять с собой - НИЗЗЯ! У нас законопослушному гражданину все НИЗЗЯ. Бандиту же все можно! Все преступники вооружены. Впрочем, и он завтра в Сверд... тьфу черт, Екатеринбурге, может пойти на базар и купить себе... да ни хрена он себе не купит! Хоть и продается все от пистолета до пулемета. Ему и карабина охотничьего хватает, а вот взять его для защиты собственной - НИЗЗЯ. Вот и сидит назойливой мухой в голове: кого же больше боится наше правительство, его, Петровича, или преступника? И кого оно защищает? Да ну их всех... в передней подвеске вот что-то постукивать начало, глухо вроде бы, но завтра посмотреть необходимо. Разное говорят о МОСКВИЧЕ, меньше хвалят, больше хают, а вот ездит он на нем пятый год... не очень, конечно, машина, но надежная. Не случалось еще, чтобы на дороге где-нибудь встала...
   С резким шипением слева промчалась ТОЕТА, автоматически глянул Петрович на спидометр - сто десять. Ого, бежит, на дизеле-то. Неожиданно резко вспыхнули яркие красные фонари тормозов, ударили по сознанию, ободрали, обнажили мозг! Завизжала москвичевская резина по асфальту, зашвыряло машину... на пределе возможностей одна человеческая сила старалась экстренно остановить пятьдесят лошадиных сил и восемьсот килограммов железа, летящих со скоростью сто десять километров в час!
   Только бы не врезаться! - долбило в голове, - только бы не влепиться в эту поганую иномарку, потом же до пенсии не рассчитаться за нее! А рука тянула ручной тормоз, как будто он когда-то хоть у одного МОСКВИЧА работал нормально! Яркие красные фонари всё горели и мешали рассмотреть, что же там произошло на дороге. МОСКВИЧ остановился в четырех метрах от ТОЕТЫ. Красные фонари погасли. Нога все еще напряженно давила на педаль, рука побелела на рукоятке ручника...
   Между машинами стоял квадратный молодой парень с автоматом подмышкой и в упор смотрел на Петровича. Автомат был по сравнению с парнем такой маленький, с дурацким раструбом на конце ствола, и тоже как бы смотрел Петровичу прямо в лоб! Картина эта сначала не дошла до сознания, слишком велико напряжение от предотвращенной аварии. Голова заработала только тогда, когда один из парней открыл правую, а второй левую дверку МОСКВИЧА. Память лихорадочно фиксировала пятнистые куртки, отсутствие знаков различия, квадратные лица и челюсти. Они лезли в машину как в свою!
   - Э-э, осади, ребята, не так быстро - проговорил Петрович и включил заднюю передачу.
   Резкий рывок назад, конечно бы, выломил обе дверцы, но и избавил бы от непрошеных гостей. Мысль заработала, быстро и точно оценивая обстановку. Но и гости были не новички. Один профессионально выключил передачу, а второй рявкнул в ухо:
   - Руки на панель!!! - и выключил зажигание.
   Да и что даст тот рывок назад, когда глаза как прикованы к дырке автомата. Нет, не удерешь от этого маленького, плюющего смертью монстра.
   Парни деловито, вовсе не обращая внимания на Петровича, рылись в машине.
   Хлопнуло заднее сидение, посыпались какие-то бумаги из "бардачка", заскрипела крышка багажника.
   - Оружие есть? - спросил тот, который выключил зажигание и от которого по машине полз запах чего-то свежевыпитого.
   - Ага, водородная бомба в багажнике - огрызнулся Петрович.
   - Еще раз зубы оскалишь - сразу и выплюнешь их - предупредил парень справа, заканчивая шарить под пассажирским сидением.
   Из-под задравшейся куртки его торчала кобура "стечкина".
   - Слушайте, вы, казаки-разбойники, да кто вы такие и какого черта вам от меня надо?
   - ОМОН! - гоготнул тот, слева, и все они пошли к своей машине.
   Бесшумно и мягко взяла ТОЕТА с места... через несколько секунд и огни габаритов скрылись за поворотом... холодный ветер гулял по салону МОСКВИЧА, поскрипывая открытыми дверями. Нужно убирать ногу с педали тормоза, а она не слушается, все давит и давит, предотвращая аварию.

КАК ГРАБЛИ СТРЕЛЯЮТ.

  
  
   Хорошо отдохнувшая кобыла ходко тянула телегу домой, подергивая мордой сдерживающие ее вожжи. Петька сидел на возу травы, отмахиваясь от назойливых комаров, устало опустив плечи и смотрел в спину отца. Он постоянно удивлялся выносливости своего родителя, его умению долго и упорно работать. Вот и сегодня, день начался с пяти часов утра, а сейчас - шестой вечера. До обеда они косили, после обеда сгребли и сложили две
   "подходящие" копны. По отцовски "подходящая" копна, это когда на три телеги не сложить, так что к вечеру, когда понадобилось еще набросать традиционный "натележничек" свежескошенной травы, у Петьки в конечностях стоял тяжелый гул. Ноги как-то отошли быстро, а руки гудели и вибрировали до сих пор. Он вяло думал о том, что сейчас нужно еще этот проклятый "натележничек" забросать на жердяной настил повети, свести кобылу пастись, умыться и... все, уже никуда не успел, а сегодня бы обязательно в клубе надо быть, там... Но нет, отец не отпустит, пока все не приберет и не оприходует, как положено, такой уж неугомонный человек. Сидит прямо, словно и не работал двенадцать часов подряд. Как-то сказал Петьке, что в сорок пять и он, Петька, станет таким же, если будет иметь свой дом и хозяйство. Петьку это сообщение не порадовало, а привело в ужас! Он мысленно тут же дал себе зарок: никогда не держать своего хозяйства, а тем боле своего дома. В свои пятнадцать лет он хорошо усвоил науку содержания хозяйства. Оно, это самое хозяйство, состояло из лошади, коровы, теленка, поросенка, шести штук овечек и еще множества кудахчущих, гагакающих и прочих живых существ. Из всего этого содома Петька любил кобылу Майку и собаку Ритку. В довольно редкое свободное время, он даже пытался сделать этакий охотничий отрядик. Но Майка панически боялась ружья, а Ритка, наверное, из ревности, начинала остервенело на нее лаять, как только Петька садился верхом.
   Однако вот и приехали. Мать всегда открывала ворота сама, когда они приезжали с покоса. Вот и сейчас, Майка затянула телегу в открытые ворота и остановилась, поглядывая на хозяина. Отец слез с воза, обошел кругом, решил что хорошо. Бросил вожжи на спину лошади и стал принимать подаваемые Петькой вилы, грабли, сумку, топор, веревку. Петька спрыгнул на оглоблю, начал распрягать кобылу. В домашней работе все давно определено, каждый знает свое место и дело. Отец сейчас сидит на крыльце и курит, потом начнет подавать траву на настил - запаришься растаскивать.
   - Чегой-то у вас грабли валяются? - спросила мать из-за воза.
   Петька распряг кобылу, аккуратно повесил сбрую и потянул за повод слева от воза к привязи. Не успел он сделать и четырех шагов, как в голове что-то звякнуло, зазвенело, искры запрыгали по возу и воротам.
   - Ой! - сдавленно охнул он и зажал голову руками.
   Медленно выпрямляясь, ощупывал ее и... поймал черенок граблей!
   - Ну, мать! Ну, сколько тебе отец говорил - не лезь не в свое дело! - черт бы вас побрал! - швырнул он грабли через воз.
   На левой стороне большой Петькиной головы как-то уж очень быстро вздувалась серьезная шишка.
   - Стреляют? - с улыбочкой спросил отец, загасил папиросу и, взяв вилы, пошел вокруг воза, присматриваясь, откуда бы начать. Не успел Петька привязать лошадь к скобе, как вдруг:
   - А-а-а-а, мать твою!!! Да ты чего, на отца родного капканы настраивать?!
   Из-за воза вылетел отец с граблями в руках. Думать некогда, объясняться - тоже. Петька стрелою шмыганул под кобылу и, звякнув воротцами, вылетел на оперативный простор огорода. Здесь он был в безопасности, можно и соображать. Отец, между прочим, всегда признавал, что в огороде Петька недосягаем. Так что же случилось? Минуты через три появился отец, потирая голову зло сказал:
   - Ну, полезай на жерди, чего смотришь? В следующий раз поставишь так грабли - все зубья об тебя обломаю!
   Петька проворно полез под крышу.
   - А, так это же когда я их бросил, они там, на другой стороне воза, сами настроились в боевую позицию - сообразил он. Ему так и хотелось задать отцу один невинный вопросик: "стреляют"?
   Скидана на место трава, мать с отцом остались подбираться во дворе, а Петька, одев Майке на шею путо, снял с нее уздечку, чтобы не тащить обратно, и во всю кобылью прыть поскакал к болоту, к лошадям. Им обоим нравились эти короткие скачки до пастбища, наверное, и лошадь понимала - на сегодня все. Спутав ее, Петька глянул на часы и с удовольствием заметил, что сегодня на удивление рано управились, а значит можно успеть! Если на обратном пути скорость и была меньше, то не на много. В ограду Петька влетел пулей, на ходу сбросил рубашку, брюки и в огород, там у него самодельный душ, скорей мыться! И тут его по голове так огрело, что слезы брызнули из глаз. Он шлепнулся на задницу, как подкошенный. В голове кто-то лупил молотком по жестяному корыту, мутная пелена слез застилала глаза. Петька встал, зачем-то взял в руки эти чертовы стреляющие грабли, повернулся к дверям в дом и внезапно заорал:
   - Ну, вы, родители хреновы!! Как самим по башке, так меня гонять, а мне что делать!!?
   Размахнулся и изо всей силы огрел граблями телегу. Посыпались желтые березовые зубья, треснуло пополам грабелище... Вышел отец.
   - Что, опять? - удивился.
   - Не будут больше, сволочи! - огрызнулся Петька...
   В клуб Петька, конечно, не попал. Мать виновато колдовала над двумя шишками, делала какие-то примочки, компрессы, в общем, проявляла ласковую заботу, от которой Петька давно уже спал.
  

ХОРОШО.

  
   Петрович дремал в своем потрепанном "газике" уже три часа. Морозец хоть и не очень силен, но остатки тепла выхватывал из-под брезента довольно быстро. Ровно гудел двигатель, шумел надсадно вентилятор отопителя. В лесничестве "сдавали делянки". Местный лесничий старый знакомый старшего мастера леспромхоза, оба работали "на лесу" не первый десяток лет, каждый считал другого плутом и старался не дать обойти себя "на повороте". Ежегодно, на исходе зимы, они собирались для оформления документов по сдаче - приемке выработанных лесосек. Дело свое оба знали отлично и потому особых разногласий, конечно, не выставляли но, как говорится, "у каждого плута свои расчеты". Знал лесничий, что где-то, все равно, есть недоочищеные делянки, знал и мастер где они есть, но оба понимали, что осмотреть все не успеют и вели друг с другом этакую игру в поддавки. Иногда, что получал Петрович четкое задание: забуксовать до или после обеда в таком-то квартале, бывало, что приходилось и колесо спускать, имитируя прокол. А иногда и обходил их лесничий, вдруг пересаживая всех на откуда-то взявшийся вездеход. Но еще не было случая, чтобы эти двое встретились по такому случаю "насухо". Мастер любил приговаривать:
   - Пелемени-то без водки токо соба-а-аки едят, а делянки-то без нее и вооовсе никто не сдает-то!
   Потому и дремал Петрович в привычной позе на потертом своем рабочем месте. Не любил он сидеть и слушать двух старых плутов да еще подвыпивших. Хлопнула дверь в лесничестве. В "газик" всунулась взлохмаченная, потная голова мастера:
   - Дай кось сумку-то. В сто тридцатый квартал вишь ты надо ему ехать-то, не хватало мне там еще его-то... - ворчал он, доставая очередную бутылку. Достал, сунул ее за пазуху, потоптался около машины, справляя малую нужду, и снова пошел "сдавать".
   Петрович без особого напряжения мог представить их разговоры и действия:
   - Ну, а в семьдесят втором молодняки почто поломали? Поленились паточину засыпать, лодыри!
   - Да погоди ты, с молодняками своими-то, холодит она бок-от, давай вот по маленькой еще. Щас, посмотрим, где там абриса-то? Дай кось гляну? Да не держи ты долго-то, не можешь стопку вторую купить-то, подкулачник.
   Затем они чинно хрустели соленым огурцом и медленно забывали причину разногласий. Так, врастяжку, подписывался акт за актом, где со штрафами, где без оных. Хлопок дверцы разбудил Петровича:
   - А я говорю, что в сто тридцатом не был и акт подпишу токо на месте!
   - Да далеко же, затемняем в лесу-то.
   - Нне знаю, не знаю. Ммення этто не касается!
   - Ну, чего ты там ночью увидишь-то? Не доехать же засветло-то.
   Пьяные спорщики уселись в машину, и мастер скомандовал:
   - В сто тридцатый! Понял, что я сказал-то?!
   Машина плавно покатилась в сторону леса. Везти двух пьяных мужиков за сорок восемь километров Петровичу вовсе не хотелось и он, включив отопитель на полную мощность, медленно соображая со сна, искал выход.
   - Верно! Повезу я вас за полсотни километров, все одно уснете дорогой, потом с вами там горя не оберешься - думал он...
   За деревней остановился, поднял капот, сделал вид, что крутит какую-то гайку. Через минуту мастер уже звякнул горлышком бутылки. От приятного тепла машины и, конечно, от количества выпитого, друзей вовсе разморило. За извечными своими спорами они и не заметили как "газик" круто свернул с дороги и покатился по следу зародов-волокуш в сторону покосов. Петрович доехал до остожья, развернулся в обратную сторону и изрек:
   - Ну, идите, глядите, пока еще совсем не стемнело. Вечерняя синева снега почти сливалась с отдаленной кромкой леса. Посередине большой покосной елани стоял "газик". Мастер, навалившись грудью на капот, мутными глазами смотрел на лесничего, а тот, крепко покачиваясь, держался за березовый кол остожья и уверенно бубнил:
   - Н-ну... Вот! Г-г-г-говорю! К-к-когд-д-да тттебя к-к-как следует п-п-прижать, ак... ить... вишь... к-к-как умеете подб-б-бирать... смы-сы-сы-суккины д-д-дети! Х-х-хорошо ппподобрррали делянку... Хорошо! А т-т-ты ггговорил н-н-не успеть засветло... ик...ик... Щас, подпишу... сам потому в-в-видел, во!!!
   Мерно гудел двигатель. Хорошо катился "газик" по лесной дороге. Хорошо было на душе у Петровича, сократившего поездку на девяносто километров. Хорошо и двоим, спавшим в обнимку на заднем сидении...
   Всем хорошо, только лесу плохо.
  

КАТОРГА.

  
  
   Автобус стоял под вековыми соснами, уютно примостившись на берегу реки. Накрапывал мелкий, монотонный дождь, как скупые слезы горемычного сироты, зряшные, пустые, ни у кого не вызывающие жалости. Вся наша "комись" молча, и зло разливала водку в один шоферской стакан, и так же молча и зло, проглатывала двухсот граммовые порции, крякнув под табачный дым и подавленные вздохи малочисленного женского присутствия. Наше настроение довольно метко и емко охарактеризовал водитель Толя, видавший виды и "отпахавший на ниве партийного рулежа" без малого пятнадцать лет:
   - Да, мужики, вам сейчас только в плен сдаваться...
   И это действительно, наверное, так и выглядело со стороны. А день, в общем-то, начинался как обычный, рабочий день партийно-комсомольской номенклатуры малого калибра.
   На девять часов утра мы, пятеро, вдруг зачем-то были приглашены к "первому". В приемной, как и всегда, царил застоялый порядок и эта неповторимая, подчеркнутая торжественность. За полуприкрытой дверью, тоже, как и всегда, проглядывался сидящий за столом наш районный "генсек", задумчиво смотревший в окно. Точно в назначенное время нас впустили в его кабинет и вот тут-то, и состоялся довольно необычный, скупой разговор:
   - Я пригласил вас, товарищи, по довольно щекотливому, но, на мой взгляд, творческому делу. Люди вы бывалые, да нет, не льщу я вам, просто с таким поручением я не могу послать, кого попало, более того, уверен, что и моим аппаратчикам это так же не по плечу. Поедете в ваш подшефный совхоз, и, как производственники, разберетесь, как и чем можно помочь людям. Поговорите, с кем посчитаете нужным, поговорите и с доярками. В общем, на месте и определитесь. А проще говоря - пьют доярки, вот уже четвертый день. Четыре дня вся контора совхоза коров доит и конца этому не видно. Вы заметили, что я не сказал безобразию? Встречаемся завтра утром здесь же. Счастливого пути.
   Вот с таким необычным заданием светлым сентябрьским утром и привез нас горкомовский "Рафик" в подшефный совхоз. Ездили мы тогда в совхоз часто. Ремонтировали оборудование в МТМ, варили систему отопления, отделывали красные уголки и комнаты отдыха на фермах. Спрашивали за это довольно строго, так что приходилось проявлять постоянную заботу даже о том, что вовсе и не нужно крестьянам. После наших производственных порядков, конечно, во многом шокировала нас деревенская действительность.
   Деревня жила странной жизнью. Я бы сказал, какой-то безысходностью пропитан весь быт и работа людей. На ферму каждое утро заявлялись "с глубокого похмелья", не проспавшиеся мужики, запрягали довольно сытых, но крайне неухоженных лошаденок, как попало возили до обеда силос и прочие корма, а потом...
   Дох скот. Десятками голов вывозили на свалку тощих телят и поросят. Ни кто не нес ответственности за эту неразбериху. Непролазная грязь на улицах и, особенно возле производственных помещений давила, размазывала волю, вышибала желание вообще ходить на такую работу. Уволить скотника, конечно, и можно и нужно, но другого на его место не было. Об этом положении знал и директор совхоза, и тот полупьяный скотник. Так создался какой-то баланс, сноска на укоренившийся бардак, привычка к разгильдяйству...
   - Так это для вас только новость. Они же у меня дважды в год куролесят.
   Вот пропьются и придут, как побитые. Глаза прятать будут, пахать, как чокнутые будут, через неделю ферму так вылижут - спокойно объяснял нам директор совхоза. - Ну, походите, посмотрите, раз первый прислал, вон в кадрах адреса возьмите, может зайдете к кому из них...
   И адреса взяли, и дома меж собой поделили всех этих пресловутых доярок... и... пошли...
   Добротный пятистенник смотрелся на пригорке весело и крепко. Видно такой же добротный мужик ставил его. На века ставил. Пять окон распахивались на юг. Гроздьями налитых самоцветов алела рябина в палисаднике. Светлый и высокий фронтон словно улыбался всей улице, задорно и уверенно. Но, чем ближе подходил я к дому доярки Семеновой, тем ощутимей резало душу какое-то беспокойство. Чего-то не хватало в доме этом, несмотря на всю его добротность и веселость. Немного покосившаяся телевизионная антенна, недостающие штакетины в палисаднике, полуоткрытые ворота, мотоцикл, еще новый, но не мытый, наверное, с самого магазина и стоящий как-то полубоком в просторной, давно не метеной ограде. Так, наверное, выглядели дома, где хозяин неожиданно уходил на фронт. Ощущения запустения не было, но какое-то принципиальное отсутствие хозяйского догляда било по глазам, настраивало на временность существования этой усадьбы. Тротуар из широких плах, проложенный по ограде под окнами, зарос кокорами грязи, дверь в сени распахнута. Под потолком тускло горела лампочка, освещая открытую кладовку. Я потянул на себя маленькую дверь и оказался в просторной крестьянской избе. Посередине дома стояла массивная русская печь. Левая половина отгорожена капитальной стеной и грязными занавесками. Справа, около заваленного всякой снедью стола, сидели три женщины. При моем появлении они замолчали. Три пары удивленных глаз озадаченно изучали гостя, и, чувствовалось, никак не могли связать это явление с реальностью.
   - Вы к кому? - спросила одна из них, видно хозяйка дома.
   - Так... наверное, к вам.
   - И... кто вы?
   - Получается что гость, хоть и незваный.
   - Ой, Лариска, какого хахаленочка боженька послал! Смотри, отутюженный весь, да еще и при галстуке!! Ты, это, один? - спросила другая, сидевшая у окна - как же мы тебя делить-то станем?
   - Погоди - остановила ее хозяйка - если вы к Василию, так его нет и долго, наверное, не будет, он, когда свободу получает, меньше трех дней не пьет, я даже не могу сказать, где его искать.
   - Вы Семенова?
   - Да, я.
   - Значит я к вам.
   - Ну, тогда проходи, садись с нами, если не побрезгуешь - вмешалась третья, угрюмого вида женщина.
   Она сидела, облокотившись на стол и подперев нечесаную голову тяжелыми ладонями. По виду старше двух других, и взгляд ее, тяжелый и проницательный, словно придавливал к стене. Я подошел к столу, сел на придвинутую табуретку, начал разглядывать убранство дома, не зная с чего начать, как объяснить этим женщинам свое появление. Но объяснилось все просто и неожиданно:
   - Это, девки, шеф наш с завода. Они у нас красный уголок делали в прошлое лето. Идейный был такой... если не изменился, значит воспитывать нас приехал - вдруг произнесла нечесаная, не отрывая ладоней от подбородка, и слова прозвучали от этого как бы сквозь зубы.
   - Ну, тогда давайте знакомиться, коли так - неуверенно произнес я.
   - А вот пока не выпьешь с нами, ни о чем с тобой говорить не станем - вставила вторая, наливая полный стакан браги.
   - Верно - прищурившись поставила точку нечесаная, и пододвинула тарелку с мясом.
   - Ну, девушки, мужик я все-таки деревенский, браги вот вовсе не хочу, но за компанию выпью, а есть правда хочется, сытый голодному не друг - попытался я как-то объясниться и залпом опрокинул стакан вонючей жидкости в рот, затем подцепил вилкой кусок мяса пожирней и, круто посолив его, стал с аппетитом жевать.
   - Смотри-ка, ей богу деревенский - в приятном удивлении заметила вторая. - Как тебя звать-то, чудо в перьях?
   - Иван.
   - Ну а я Вера, значит. Это вот Лариса, а это Мария Павловна. Ну, давай, воспитывай скорей, а уж потом и мы тебя воспитаем. Ой, бабоньки, как он сверху будет, я его за галстук зубами ухвачу, чтобы не удрал - расхохоталась Вера.
   - Погоди с зубами-то, а то и впрямь сквозанет и поесть не успеет - хмыкнула Мария Павловна - а ты ешь, ешь, тут не столовая, они так не сготовят. Так чего тебя сюда принесло?
   - Да вот, приехал поучиться коров доить, у вас же некому.
   - Почему же некому? Вон, конторские четвертый день пашут, поснимали свои наряды, серьги с кольцами и тренируются, может осмыслят, расценки добавят. А то все от них духами пахнет, а от нас говном да пойлом. А тебе нельзя, у тебя брюки наглажены, корове все титьки стрелками изрежешь. Покажи-ка руки-то - с какой-то сквозящее пронзительной тоской проговорила Лариса.
   Я положил вилку и, еще как следует, не осмыслив сказанного, протянул ей свои ладони. Она задумчиво посмотрела на них и... молча опустила сверху свои. Широкие, потрескавшиеся от постоянной влажности, с узловатыми суставами пальцев, немного распухшие, изработанные руки эти произвели на меня впечатление хлесткого удара. Я долго разглядывал спокойные, сильные ладони и, не нашел ничего лучшего как брякнуть:
   - Да, по этим ладошкам не поворожишь...
   - А вот если мужика, вроде тебя, погладить, что почувствуешь?
   - Лариска! - подала голос Мария Павловна.
   - Отстань теть Маша! - отмахнулась Лариса - и сколько же, по-твоему, мне лет, шеф ты наш разлюбезный?
   Я все еще не мог оторвать глаз от ее рук, в голове творился какой-то сумбур и, поднимая взгляд, я сказал то, за что еще и сейчас жжет совесть...
   - Ну, сорок... сорок два...
   Лариса посмотрела на меня долго и внимательно и потихоньку, по бабьи заплакала, уронив голову на свои заскорузлые ладони. В доме воцарилась гнетущая тишина. Билась муха в стекло не в силах проломить хрупким тельцем своим невидимую прочную преграду и не способная, наверное, понять, что мешает ей попасть на свободу, в такой близкий, видимый, прекрасный и недоступный мир...
   - Ну, Ваня, так хорошо начал и так погано закончил... Но мы тебя не виним, ты тут не виноватый, тут кто-то другой виноватый. Однако язык-то у тебя с головкой не всегда дружит - как бы извиняясь, заметила Мария Павловна - давайте-ка, девки, еще по стаканчику, да и ты давай с нами, замаливай грешок-то.
   Молча выпили по стакану мутной "бормотухи", дикое, непонятное тепло волнами пошло по телу. Крепкое зелье делали, однако доярки.
   - Ты, Ваня, покушай, как следует, да и пойди в контору. Нашей планиды тебе не понять. А мы вот еще сегодня попьем, завтра избы свои выскоблим, постираемся, детишек в баньке перемоем, мужиков своих домой загоним, в чувство приведем и... опять на каторгу... на полгода! А воспитывать нас не надо... хотя интересно знать, кто тебя сюда все-таки прислал? - словно бы для себя говорила Мария Павловна.
   Хмель развязал мне язык, а сказанные лишние слова жгли сердце, и я просто рассказал им кто и почему нас сюда прислал. Лариса с Верой встали и куда-то вышли. Минут через десять Мария Павловна, наверное, в ответ на мою откровенность, заговорила:
   - Обидел ты Ларису... двадцать семь ей на прошлой неделе исполнилось. Да и я, однако, вовсе старухой выгляжу, но тебя не спрошу, а то ты и мне сказанешь. Она же школу с серебреной медалью закончила. Такая девка была - загляденье! Учиться бы ей. Да на какие шиши? Отца нет, сестренки еще две. Вот и осталась тут, матери помогать. А Васька-то, мужик теперешний ее, по пьянка с танцев в скирду и уволок. Так вот мы замуж и выходим... а сейчас у самой двое, а мужика как бы и нету. Каждый божий день пьет, как только здоровья хватает. В прошлом году два месяца не пил. Потом снова да ладом. Не могу, говорит, на бардак этот глядеть... или, говорит, в петлю или в стакан! А работа наша, Ваня, бычья. В четыре утра нужно уже на ферме быть. Вот и посчитай, во сколько бабе вставать приходится, чтобы дома все приготовить, сварить да помыть, да пьяного мужика разбудить. Днем ненадолго прибежишь, да и опять за работу, своей же скотины полон двор. Вечерняя дойка заканчивается запоздно, и опять домой летишь как саврасая. Надо и управиться и детишек обиходить, и к завтраму что-нибудь приготовить. А тут еще пьяного своего черти принесут... шарашится, выступает, командует... а потом еще до полночи со своими слюнями лезет. А в половине четвертого... все сначала! Ну, если бы еще хоть иногда выходные были, что-ли. А то так вот месяца три, а иногда пять... ну, вот и устраиваем себе малые отпуска. Завтра все, начинаем по дому чертомелить... а потом! Опять на каторгу. А что первый секретарь вас послал, так это не ново. Мы ведь и с ним так вот говаривали, впрямки. А что он может? Так что спасибо тебе, Ваня, за компанию, душу ты растравить умеешь, хоть и молодой еще. Далеко пойдешь. А мы видно уже пришли. Пойди, не трави девок своими галстуками, не то и, правда, зубами поймают.
   Стучал по блестящей крыше "Рафика" осенний дождь, курили представители партийно-комсомольской номенклатуры малого калибра ядовито-жесткую "приму" и... прятали друг от друга глаза.
  
  
  
  
  

КОВЕР.

  
  
   Мимо поселкового Совета, по пыльной дороге, прямо к своему дому, старый человек маленького росточка нес небольшой и главное недорогой ковер. Его старенькие стоптанные сапоги, из давно нечищеного хрома, наверное, наиболее точно характеризовали уже прожитую, нелегкую жизнь. Я смотрел ему в след из окна и невольно вспоминал наш странный и немного сумбурный разговор.
   В восьмидесятые годы мы все, представители власти, что-то всегда делили. Постоянно чего-нибудь не хватало, на всех не хватало, и маниакальная идея разделить то, чего не хватает, по максимальной справедливости, заставляла нас, руководителей Советской власти, создавать всевозможные комиссии, комитеты, депутатские группы и прочие "делильники". Мы тогда еще думали, что всего много, только стоит правильно разделить. В то лето делили ковры.
   - Вот я и говорю, у моей бабки нету другого разговору, токо о ковре. Я ить с самого изначала в нашем РАБКООПЕ. Кем токо и не робил. Кто вот пропьется, али проворуется, значит, меня враз туда и поставят. Потому как мне ить никакой ревизи не надо, я что принял, то и сдам, безо всякого акту. Завхозом был и завторгом был, да несколько разов еще. Завбазою опять же много разов был. Часто их ране-то садили, ак я все и был, после каждого разу. Недолго, правда, ну, чтобы боле ничего не пропало, до нового руководителю.
   А как опосля пожару, за геройство наше по сохранности добра опчего, стали награждать, меня председатель и спроси:
   - Чем - говорит - тебя Марк Иваныч наградить?
   Ну, там кому рубаху, кому сапоги выдали, а я с бабкой да и посоветовался. А она холера да и отрежь:
   - Ты сколь берег добро опчее, хушь пуговку бесплатно взял?! Вот и теперя не надо бесплатного. А коли добро твое заметили, слава богу, так пусть нам ковер недорогой продадут, да за наши же денежки!
   - Так вот она, значит, и рассудила. А ковров-то в то время и не погодись!
   Председатель мне и сказывает:
   - Ковров-то, Марк Иваныч, сей момент нету, так ты заявление мне напиши, а уж я сразу и подпишу, как токо ковры привезем, тут и купишь!
   - Ну, я написал, он подписал, ковры приехали а мне - кукиш! День машиностроителя тогда случился, нам и не хватило. А потом привоз партизанам роздали... тоже, заслуженные люди-то, не нам чета. Год ек-ту и ждали мы с бабкою. А председатель - мужик толковый, советует:
   - Ты вот что, Марк Иваныч, подпиши-ка заявление-то самим председателем райпотребсоюзу! Тогда уж никто у тебя не отымет.
   - А чего, и подписал, съездил! Все одно не дают. Вот как токо привезем ковры-те, ак опять мне и не хватат! Главно что я тогда за грузчика был, сам их возил, ковры-те. Ну, потом уж и председатель поссовету тоже подписал, а председатель рабкоопу - уволился?! А новый-то все одно за две бутылки подписал. Куды денется... подписал! Бабка меня уж вовсе запилила, задело и ее за живое. А потом и председателя поссовету перевыбрали, опять год за подписью бегал... а все одно не хватат! А вчера привезли ковры-те. Да как раз мне и по деньгам. Старуха ажно зашлась! Ты-то еще не подписывал, а уж и некуда.
   - Ч-ч-чего некуда? - спросил я ошарашенный этой тирадой.
   - Ак подпись ставить некуда, во, глянь-кось... - и он протянул мне замызганый листок какой-то желтой бумаги.
   Тринадцать лет прошло с того памятного разговора. Нет уж Марка Иваныча в живых. И до сих пор я кляну себя за то, что выпустил тот листок из рук. Это был шедевр!!! Сколько было начальства, сколько было изобретено такими как я делильников, все, до единого, оставили на этом документе свои визы! Даже две печати красовались стертыми буквами в своем неповторимом величии. Все писали: ДАТЬ! Ставили свои вензеля и... никто не давал! А мне просто не осталось места! Некуда ставить свой каракуль и все!!!
   Кто его знает, нашел бы где расписаться, может и я бы...
   - Пойди, Марк Иваныч, в магазин. Да вместе с бабкою... Выбери себе ковер по душе, да и купи его. А бумажку эту, больше никому не показывай.
   - Не дадут! - выдохнул Марк Иваныч.
   - Дадут - процедил я сквозь сжатые зубы, и такое зло взяло за самое сердце...
   Мимо поселкового Совета, старый человек, очень маленького росточка, гордо нес верой и правдой заработанный ковер. Его старые, стоптанные хромовые сапоги уверенно ступали по пыльной дороге...
  
  

МНОГО.

  
  
   За окном багряными полотнищами полыхал сентябрь. Заканчивался еще один цикл в вечном бытии матушки - природы, еще одна ступень бесконечной лестницы мудрости, ведущей в далекое и неизвестное. Взорвавшись зеленым сумасбродом весны и перебесившись в буйстве своем, каждая былинка и веточка, плодом вечной и неизбежной любви дала семя, и вот, в красоте и силе, увядала перед неотвратимым, длительным сном белой тишины. Люди называют это время бабьим летом. Наверное, потому бабьим, что уж очень скоротечен залп женского обаяния и так же непреклонен и неотвратим период увядания любой красоты, созданной на земле природой. Ласковые, упругие, томящие лучи солнца наполняли лабораторию - мастерскую, не давали сосредоточиться на кропотливой и точной работе, манили туда... за песнями... поцелуями...
   Мой учитель и наставник - старший брат сидел у окна, напротив начальника лаборатории и что-то медленно вспоминал вслух. Они любили так вот посидеть в конце рабочего дня, отдавшись воспоминаниям. Молодость они провели вместе, в одном городе, на одном заводе, в одном общежитии. Брат Семен считался тогда приличным аккордеонистом, а Иван, или теперь Иван Петрович, слыл отменным танцором. Время плетет свою нить бесконечно, вплетая в неё человеческие судьбы, характеры, события. Время сделало Ивана нашим начальником, и мы приняли это с благодарностью. Человек справедливый, уважал брата за его золотые руки, а меня - за длинный язык,
   работу спрашивал крепко, иногда приносил "очередное ковыряние". Судя по разговору, с этим и пришел.
   - Иди-ка, посмотри - позвал Семен.
   Ковырянием он называл любую необычную и тонкую работу, где, по его выражению, "гибкость пальцев зависела от гибкости мозгов". "Ковыряние" лежало на чистом листе бумаги и представляло собой две золотые серьги, этакие кольца из трубочек чистого золота. Весело поблескивая цветом догорающей осени, они притягивали своей законченностью и строгой красотой.
   - Нет, Петрович, я твою дорогушу еще с девок помню. Ты уж, пожалуйста, вот на этом листочке укажи размеры, все-таки начальник измерительной лаборатории должен быть точен. Мы ведь с братиком люди исполнительные, сказано обрезать - обрежем, но как бы потом не поступила команда нарастить!?
   - Ну, ты, Николаич, как всегда, зануда! У тебя же глаз художника, посмотри, комплекцию её ты помнишь, подумай и убавь, сколько необходимо.
   - Я же говорю, что должен сдать работу тебе, а ты - мой начальник. Ставь размер и послезавтра, к вечеру заходи. Не знаешь размера, иди со своей "козой" сам согласовывай, это потруднее чем вообще новые серьги сделать. Да, вот еще, "наркомовскую" забери, - и брат выставил плоскую бутылку, наполненную "служебным" техническим спиртом.
   Спирт для нужд юстировки он получал ежемесячно и ежемесячно делил его на три равные части - по одной нам и одну - "наркомовскую". Иван Петрович крякнул, почесал затылок, полез в карман за авторучкой, размашисто написал на листе размер будущей серьги и, вместе с авторучкой, опустил в карман плоскую "наркомовскую" порцию.
   - Ну, вот и ладненько, - проворчал брат Семен - работы здесь с непривычки смены на полторы, так что заказ принят.
   Давно прогудел гудок, и все нормальные люди пошли по домам. Мы же молча сидели у открытого окна и внимательно рассматривали два миниатюрных золотых кольца. Страшно, казалось мне, даже подумать, что нужно отпилить от каждого по изрядному кусочку, предварительно разобрав мудреную, подпружиненную защелку, да еще и восстановить все в строгом прежнем величии. Семен никогда не брался за работу с налету. Порой несколько дней и даже недель лежал на его столе какой-нибудь кусок металла или дерева. Он перекладывал его с места на место, поворачивал к свету то одной, то другой стороной... иногда, взбеленившись, запускал его в дальний угол. Но вот, однажды, уверенно брал этот кусок, зажимал в тиски и, через определенное время, ставил на окно плод своих размышлений! Это уже законченная мысль, яркая и, как правило, единственная в своем роде, требующая только уже окончательной доводки, шлифовки! Очень жаль, что такая работа выпадала ему довольно редко, основной хлеб свой он зарабатывал на постоянном, кропотливом, изнуряющем ремонте всевозможных мерителей, которых на машиностроительном заводе всегда бесконечное множество.
   - Да не переживай, золото есть обыкновенный металл, кстати, не такой уж и редкий - после полуторачасовых "смотрин" сказал Семен. - Неприятный, между прочим, металл, подхалимского свойства, податливый, тягучий... нет в нем характера, как в серебре. А вот особенность нехорошая есть: поймает твое неосторожное движение и такой заметный след на себе оставит, что исправить невозможно. Потому работать с ним приходится аккуратно, сторожко, как с предателем. Пошли, завтра с утра займемся.
   До сего дня не помню, какое было утро, но помню каждое движение, потраченное на непривычную и интересную работу. Обыкновенно, буднично достал Семен из кармана, видно сделанные за ночь, кожаные чехольчики на губки маленьких тисков и уверенно зажал кольцо, прочно и без повреждений.
   Затем, изготовив из гитарной струны импровизированную ножовочку, отпилил один конец разъема, вовсе не тот, о котором я думал, тоже почти всю ночь. Хитро посмотрел на меня:
   - А ты, конечно, хотел отпилить всю эту мудрую механизацию? Вот тут-то и попался бы!
   Половину дня смотрел я как он обманывал "презренный металл". После обеда аккуратно начал повторять то, что делал учитель. Он как-то умел остановить меня именно тогда, когда терпение уже на исходе и ошибка сама просится на изделие. Дважды прогонял "остыть":
   - Ишь, перегрелся, пойди в цех, развлеки девчонок, муторно им у станка
   целый день-то.
   К обеду второго дня и я закончил свою долю работы. И все-таки поймал меня "предательский металл". Чуть всего и дрогнула рука, а вмятина у самой защелки осталась. Маленькая такая, противная, как порошина в глазу.
   Иван Петрович зашел к вечеру. Вопросительно глянул на Семена, молча взял штангель, поданный ему вместо серег, повертел его в руках, положил в карман пакетик с нашим "творчеством".
   - Что, издеваешься? Еще после тебя мерять? - буркнул брату, подавая инструмент.
   - Да, не впрок видно "наркомовская", испортила настроение-то - ухмыльнулся Семен в след ушедшему начальнику.
   Через день Иван Петрович появился с самого утра. Поздоровался, сел к окну. Природа сеяла сыростью, и от прикрытого окна сильно тянуло лиственной прелью. Выкурив сигарету, он молча протянул Семену знакомый пакетик и... бумажку с новыми размерами. Ни один мускул не дрогнул на лице брата. Он молча взял все и, не глядя, положил в ящик стола. Иван Петрович вздохнул, как-то неловко, боком пошел к двери.
   - Я позвоню - тихо сказал Семен вслед.
   Мой ядовитый длинный язык буквально не умещался во рту! О, сколько нелитературных слов готовилось сорваться с него! Я был взбешен! Нет, я просто исходил паром злости, кипел! Вскочив, раскрыл, было, рот, но, получив резкий щелчок в лоб, сел на место.
   - Привыкай, младшой, любой приказ начальника - радость для подчиненного - изрек старший брат и пошел побродить по заводу, видно тоже нелегко давалась ему житейская мудрость.
   Молча провозились мы целую смену с кропотливой, но уже неинтересной работой. Я исправил свой грех - забоину и серьга весело сверкала полировкой, словно только что появилась из ювелирного магазина. Немного оттаяв, заговорил раздумчиво старший брат:
   - Она, как приехала, так и начала специализироваться в вольных упражнениях на нервах. Знаешь, есть такая порода, отец говорил "поперешная". Кто его знает, умные люди говорят, что это метод самоутверждения, а я вот думаю это просто наказание божье. Не может человек нормально жить, может быть, и хочет да не может, словно черт в нем сидит. И если даже вокруг него все ладно и прекрасно, он все равно найдет какую-то пакость и для людей и для себя... и... кажется мне, что не угодили мы снова с размером.
   - Ну, уж дудки! Вытягивать эту штуку я не возьмусь, хоть она лопни!
   - Тяжко ему с козой такой, да судьба видно...
   Звонить Семен не стал. Снес сам Петровичу сережки, вместе со своей порцией "служебного".
   Прошло дня три. Мы наводили порядок в лаборатории, чистились, прибирались, протирали окна...
   - Много! - вдруг гаркнул Семен у окна.
   - Чего много? - даже присел я у верстака от неожиданности.
   - Иди сюда!
   - Да что ты там узрел? - подошел я к окну.
   - Смотри...
   По тротуару, вдоль цеха, отвернув голову в сторону, шла жена Ивана Петровича. Вокруг левого глаза красовалась предательская черная кайма, тщательно загримированная, но четкая и ясная, как клякса в сочинении двоешника.
   - Да, лишковато видно обрезали - пожалел я укороченные серьги.

ОБЫЧАИ.

  
  
   Вот уже седьмой час гремела, грохотала и хохотала свадьба, самая, наверное, известная и необычная свадьба в нашем маленьком городке. Известная потому, что женился общий любимец, заядлый охотник и турист, потенциальный жених и вожделенная мечта многих наших девчат - Рауф. Необычная же оттого, что женился он на русской дивчине, почти украинского происхождения, ранее нам, бродяжьему племени, вовсе незнакомой. В процессе свадьбы, поэтому, русские и татарские обычаи переплелись самым причудливым образом. Уже позади яркие тосты, всевозможные здравицы и крики "ГОРЬКО" - самая нелепая вещь по мусульманским законам. Добрый час отхохотали гости, когда жениху вручили подарок - ружье с мастерски завязанным в узел стволом. Отбушевали споры, доведшие невесту до суеверного ужаса: можно-ли по татарским обычаям иметь в одну брачную ночь две невесты? В общем, этот мелкорубленый салат из обычаев, да еще с пьяненьким прибабахом, и стал стержнем всего первого дня.
   Довольный удавшимся вечером, молодой счастливыми глазами смотрел на буйствующих в пляске друзей. Еще бы, половина гостей схоженные, спаянные и, как он сам говорил, споенные друзья - туристы. Любая искра инициативы моментально раздувалась до пожара. Если запевали песню, то все разом и... обязательно кто-нибудь "засандаливал" припев на татарском языке?! Все снова хохотало, мешалось, дурачилось. Уже набили гости кучу монет в суковатую чурку - на черный день, солидно брякала копилка, изготовленная из легированной стали, толщиной в десять миллиметров и весом в пуд. Еще не знал молодой подвоха - пластинки внутри копилки, обязывавшей собранные деньги "токмо пропить" ...
   Далеко заполночь расходились гости, а которые не могли расходиться, уложены были в соседних домах и прочих приспособленных местах. Мне же, как тамаде, предстояло сделать приготовления к завтрашнему дню и умудриться не проспать утром.
   Когда молодые появились у ворот, их встретили во всеоружии. Второй день свадьбы это день чудачеств и дурачеств. Это знаменитый СОР, это срядчики, это все, на что хватит хмельной фантазии и удали. Но есть обычай святой. Встречает дружка молодых со стаканчиками красного вина и, ежели хороша невеста и счастлив жених, пьет молодой стопку и обязательно ее об пол! Хлоп! Значит порядок.
   Вот я и стою посреди комнаты, перед дверьми, подносик приготовленный с вечера держу, думаю... а вдруг? Выпьет да и поставит аккуратненько обратно... что же мне тогда делать?
   Распахнулись двери - молодые на пороге! И тут из-под моей руки вынырнула бабуля Рауфа, с таким проворством для своих восьмидесяти лет, что я и охнуть не успел! Да и прямо к любимому внуку. А в руке подносик серебряный, а на нем две рюмочки с вином, крохотные, изящные, я таких и не видывал! А Рауф берет рюмочку, выпил и... хлоп об пол!!! Гости как взорвутся! Кто кричит, кто хлопает. Только бабуля, бочком, бочком и... на пол... и без сознания! Быстренько ее в комнату пустую, молодая-то, на счастье, медик, за нашатырь, за шприц... Господи! А она что-то по-татарски бормочет, часто так, всхлипывает... я спросил Рауфа, что она говорит?
   - Перед бабушкой своей извиняется, эти рюмки редкой ручной работы, из Китая, еще со времен Бату-Хана по наследству передавались, дороже их в семье ничего нет! А она вот не уберегла...
  
  
  
  
  
  

МЫ И ОНИ.

  
  
   "... стала ясною, осознанною болью..."
  
  
   Да, сегодня просто накатило, сегодня вся моя пятидесятилетняя жизнь
   стала ясною, осознанною болью. Почему именно сегодня? А я и сам толком не знаю. Знаю одно: это вылилось на бумагу потому, что с четырнадцати лет я писал дневник - документ без вранья. Я всегда был красным, до невообразимости. Я делал все, что считал правильным и полезным народу, моему народу. Потому, и только потому, что я был правильным с позиции красных, я дослужился (выражение дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева) до директора предприятия. Именно дослужился, потому, что ни образования, ни опыта, ни, в общем-то, права, у меня занимать эту должность не было. И вот сегодня, когда я должен уволиться (а попросту вылетаю со своей работы к чертовой матери) возникла интересная мысль: вот Ельцин написал свою "исповедь", так сказать с верхней полки, а почему мне не написать свою, со средней полки? Собственно разница только в том, что при Ельцине - секретаре обкома я был лучшим, а при Ельцине - президенте стал опальным стрелком. Но, ежели посмотреть глубже, то, проанализировав все дневники, а значит и всю прошедшую жизнь, я не нашел своей вины в дне сегодняшнем. Искал, но не смог найти. Единственная вина, наверное, в том, что я был исполнительным исполнителем, даже более того, верующим исполнителем. Это я сегодня такой грамотный, понимаю, что и оберст СС, и капитан НКВД, и мой приятель - капитан КГБ, так же как и я - исполнители. Исполнители чужой воли, более того, порой злой воли. Но они занимали определенные ступени в обществе оттого, что социальный заказ был таков. Другим просто не присваивали подобных званий (не пущали). Глупые и умные были не нужны и котировались одинаково. Вот весь парадокс и трагизм наш и заключается как раз в том, что глупые и умные котировались и котируются по сей день одинаково. Итак, для того, чтобы что-то понять, нужно прокрутить все сначала...
   Зачат я был в лихую годину сорок третьего, перед отправкой отца на фронт. Наверное, не рассчитывая вернуться, он и наказал матери дать мне его имя. Не помню ни войны, ни голода, помню, как ходили в школу в шахтовских ботах. Сейчас только шахтеры - старики помнят, что это очень короткие резиновые сапоги - спецодежда, и если я ходил в школу в новых ботах, значит мой отец, после войны, работал в старых два срока их службы. Помню шестой класс: мать сшила мне брюки - клеш, из старого байкового одеяла. Хорошо помню седьмой класс, когда мать свалил ревматизм, (она - бывшая машинистка насоса одной из прокопьевских шахт - таким образом расплачивалась за почетные грамоты, аж девять штук, за спасение шахты от затопления). Отец - тоже шахтер, был на третьей группе инвалидности по силикозу. Наверное, я не помнил бы этот год так хорошо, но тогда нам пришлось съесть Рыжку, красивого, доброго коня, работавшего на нашу семью несколько лет "без страха и упрека". Уже взрослым умом помню лето между восьмым и девятым классом. Тогда, в самом начале сенокоса, отца положили на операцию желудка (в то время пятьдесят - на - пятьдесят) и покос пришлось убирать без него. Ничего, справились, первого сентября привез последнюю волочушку сена. Пережили и эту зиму, на тех харчах, что давало домашнее хозяйство. На пенсии отца и матери было бы не пережить, детишек - нас - четверо.
   Врезалась в память не та дата, когда старший брат в свои неполные восемнадцать пошел работать в шахту, а та, когда он, бледный как беленая стена, валялся на отцовской кровати и харкал углем. К тому времени я знал, что это он тянет всю семью, но, увы, не мог еще знать, что проживет он всего сорок шесть лет. Уже тогда вошло в мозг, печень, куда там еще может войти, разделение общества на ОНИ и МЫ.
   Мы это очередь за пятью булками "черняшки" с шести утра, это штаны из байкового одеяла, боты, навоз, а ОНИ - квартиры, белые рубашки, масло на столе, конфеты на перемене. Их не любили, это были полубоги, во всяком случае, для нас - ребятни. Нас же просто было много, нас не различали. ОНИ решали, как нам жить. ОНИ решали жить нам сытно или нет, ОНИ могли это решать, мне так казалось тогда. Это ОНИ решали, что я - оболтус, оставшийся на второй год в девятом классе. И вот тогда через меня самого прошла эта грань - ОНИ и МЫ. Тогда же появилась мысль: а как туда попадают в эти самые ОНИ, которые не умеют косить, красиво одеты и т.д. Но мысль эта была упрятана далеко и глубоко потому, что непросты были подходы, да и сама мысль - до дикости крамольна. Путь открывался один - через ВУЗ. Это мне-то, второгоднику, которому тесно в дневной школе?
   ВУЗом моим скоро стала армия. Наверное, из памяти старшего поколения не изгладился тысяча девятьсот шестьдесят второй год - год на грани войны, ядерной войны. Карибским кризисом назовут это потом. А для меня, девятнадцатилетнего, это призыв в июне, а уже в сентябре - коллективный рапорт с просьбой отправить на Кубу. Тогда все делалось коллективно, и я коллективно не думал, что такое советский солдат на острове Куба. Но и в армии - ОНИ, от лейтенанта до генерала, и МЫ, от сержанта до рядового. Опять нам не нужно думать, а уже очень хотелось. Опять кто-то за нас решил, что мы добровольцы, и горе тому, кто не поставил своей подписи под коллективным рапортом (отпечатанным типографским способом).
   В армии же произошло событие заставившее думать: вдруг сместили Хрущева!? Замполиты, еще вчера долбившие по солдатским мозгам "отец родной", не могли выйти из нокдауна неделю, пока им не дали вводную - как быть и чего петь. Так значит ОНИ "как канарейка с голоса чужого"? Значит, у них тоже есть ОНИ? И у тех?! Тогда молнией в мозгу: так это что, везде, как в армии? Тринадцать стадий до генерала? И везде кредо, как в армии - отличиться перед кем-то и получить повышение? И тогда уже конечная цель: "капрал командует вперед, а сам, конечно, отстает"? Так вот та притягательная сила, которая гнала нас по пути карьеры! Я не могу сказать карьеризма, это понятие других масштабов, а карьера, продвижение по службе - нормальное явление, без которого и жизнь, наверное, остановится. С этой мыслью, уже потом, довелось поработать и учителем, и водителем, и слесарем. Однако ВУЗ не давался - пропуска в ОНИ не было. И вот тогда обозначился еще один путь. Оказывается, жизнь кто-то устроил так, что даже самый талантливый инженер, руководитель, не мог подняться выше заместителя начальника цеха, не имея партбилета. Вот во всех отраслях, в любом деле, хоть семи пядей во лбу, а первым не будешь, пока беспартийный! Не то, что шагнуть - дыхнуть не дадут. А все очень просто - кадровая политика есть прерогатива партийного органа на предприятии. Вот и приехали. Пришлось встретиться на заводе с интересным фактом: талантливый инженер находился в подчинении у серой посредственности. Мало того, что тот глушил все начинания подчиненного, так еще выдавал его мысли как свои! Но!!! Стать начальником отдела человек не мог - беспартийный, а в партию его не принимали - немец по национальности!? Прошло время, сегодня это седой, интеллигентный человек, так и не реализовавший свой громадный потенциал...
   Таким образом, открывалась дорожка в ОНИ не за счет извилин, а за счет преданности "родной Коммунистической"?! Уже потом, через много лет, понял я, что именно в этом и заключалась ахиллесова пята всего коммунистического строя: существовал путь, когда дурак мог прийти к власти. В то время к власти, даже самой маленькой, вообще нельзя было прийти без двух книжечек - синей и красной. Без синей, с одной красной, еще можно прорваться, а вот без красной - дудки! Конечно, случались исключения, особенно когда человек талантлив неимоверно. Но даже в этих случаях все делалось "для зрителя" - "простого советского человека". И уже само это выражение определяло, что есть еще и не простой советский человек.
   А в то время, имея строго дозированную информацию, я был, конечно, "Петькой-патриотом". Сколько же нас таких? Нет, мы шли в партию не только ради карьеры. Это сейчас, сильные задним умом, мы стали разбираться в событиях собственной жизни. Тогда мы действительно делали все по убеждению и страшно гордились этим. Получив партийный билет в июле шестьдесят девятого года, я положил его в тот самый карман, где простреливали их в войну. Я чувствовал себя причастным к самому сокровенному в нашей стране. Я с гордостью читал плакат на самом высоком месте завода: "Партия - ум, честь и совесть эпохи". Это я - ум и совесть! Но главное, что я стал тем самым, который отличается от простого советского. Я стал "не простым советским человеком"!!! Пусть попробует оспорить это кто-нибудь из двадцати миллионов "не простых". Пусть кто-то скажет, что не испытывал этого странного чувства полета, когда делал первые шаги с партбилетом в кармане. Я думал, что готов выполнить любое задание... и выполнял! Даже сегодня горят уши от стыда, какие задания и как приходилось мне выполнять. Но, кто много жаждет - тот много платит. У меня не оставалось ничего личного, ни семьи, ни увлечений в отрыве от главного. Помню, в одном разговоре я сказал, что партия это погоны, все должно подчиняться этому, вся жизнь. Так я тогда думал и так веровал. Конечно, рвение мое не заметить просто не могли. Так я стал секретарем комитета комсомола завода. Получив организацию в двести сорок человек, я сдал ее через четыре года численностью в четыреста шестьдесят человек. Нет, обвального приема я не организовал. Уже в то время комсомол являл собою любопытнейшую организацию. Вверху все шумело и кипело, на уровне областного комитета уже не кипело, но погромыхивало, в городе было почти тихо, а на предприятиях вяло шевелились считанные единицы. Вот образец феномена: когда ничего нет, но все знают, что есть и процветает!? Основная масса комсомольцев, приходя из армии, на учет не становилась, их называли "мертвые души". У меня из четырех сотен человек работали около пятнадцати. Эти люди в силу партийного кандидатского стажа "отрабатывали поручения". Вот они, наведя жесткий порядок в учете, и увеличили организацию вдвое.
   Конечно, за четыре года делали мы и интересные дела, есть, чем гордиться, даже и сегодня. Это мы выпустили бесплатно комсомольский вентилятор ВОКД-2,4 в подарок двадцать четвертому съезду КПСС. Когда этот разрисованный красавец прибыл на станцию, там срочно пришлось создавать комсомольскую бригаду, для обработки состава. И так до самого Московского метрополитена. Но интерес был только для нас - организаторов, остальным все было "до лампочки".
   Здесь, в комсомоле, происходила начальная стадия полировки усредненной индивидуальности. Наставление "на путь истинный" велось на нескольких принципах. Например: тебе можно то, чего нельзя остальным и так будет всегда, пока ты чувствуешь меру, твой край. Выпить в рабочее время - пожалуйста! Но, потеряешь контроль, попадешься - все, конец. В магазин с черного входа? Пожалуйста! Начнешь жадничать - все, конец. И так во всем, Ты получал свое место в каком-то незримом обществе. Тебя приучали жить двойной жизнью. Одна жизнь для всех, чтобы все видели, другая - для избранных (господи, кем избранных?). Особый смысл этой двойной бухгалтерии заключался в том, чтобы о тебе говорили простые советские люди, говорили для того, чтобы тебя смогли оценить те самые "не простые советские люди".
   Порой чувствовал себя мальчиком на побегушках, порой приходилось готовить и делать серьезные дела. Не многие выдерживали это горнило. Нужно обладать неиссякаемой верой в собственную правоту, в свое дело и в высокое предназначение члена партии, чтобы пройти сквозь все это.
   Однажды, главным идеологом района, то бишь третьим секретарем горкома КПСС, была поставлена задача: провести комсомольские собрания по деятельности антисоветчиков Солженицына и Сахарова, предать их анафеме (обоих махом) и в конце недели отчитаться протоколами. Надо сказать, что некоторые моменты полировки давались мне трудно, из-за большого рвения. Наверное, потому я и спросил, один из всего комсомольского актива:
   - А что, собственно, они сотворили такого?
   Для меня отдельно было повторено задание и сказано, что эти отщепенцы написали книги, которых бы не следовало писать.
   - Мне придется выступать на четырнадцати комсомольских собраниях с критикой этих книг, поэтому, хотелось бы ознакомиться с их содержанием - вопросил я снова.
   - Зайди ко мне сейчас. Все свободны - закончил совещание главный идеолог.
   Когда я зашел к нему в кабинет, то получил такую выволочку, какой больше не получал ни разу. В конце своего внушения он обозвал меня непереводимым с русского матерного словом и предупредил, что если я считаю себя выше комсомольского секретаря, то он подумает, где мне работать дальше. Конечно, я провел свои четырнадцать собраний. Работал в две смены, мастера и начальники цехов стояли у дверей и окон, обеспечивая явку на эти собрания. Господи! Как же я "парфунил" и Солженицына и Сахарова, не разбирая, кто из них и за что попал в немилость. Характерно, что на собраниях еще и выступающие нашлись...
   Только в сорок восемь лет от роду довелось мне прочитать "Архипелаг ГУЛАГ". Читал я его ночами, чтобы ни кто не мешал. Потом до утра не мог заснуть от дикой информации и жгучего стыда за те четырнадцать собраний.
   Сегодня я поражаюсь грандиозности содеянного. Сколько же миллионов, таких как я, бездумных исполнителей, нужно воспитать, чтобы удерживать в глубокой тьме целый народ самого большого в мире государства. Почему он, этот народ, в большинстве своем верил таким как я?
   Но жизнь продолжалась, продолжалась и полировка. Обкатав меня на должности мастера, ОНИ решили, что пора доверить и должность секретаря партбюро завода. Вот так я стал для "простых советских людей" одним из НИХ. Конечно, было к тому времени за плечами десять лет работы на заводе, вдвое крупней предложенного, и среднетехническое образование и еще многое. Но одного момента из всей полировальной науки я никак не мог усвоить. Не давался мне тот внешний лоск всех партийных работников, который отличает их в любом обществе. Это какое-то неуловимое сочетание одежды, умения ее носить и внешнего вида, придающего значимость. Вот эта внешняя значимость и выделяет их всех, где бы они ни находились. Но, наверное, человек, который хоть раз надевал "на выход" клеши из старого байкового одеяла, никогда не освоит этого пресловутого лоска. Не дано и все тут!
   Мое секретарство продолжалось два года. Сегодня я думаю, что рано мне доверили это, в общем-то, грязное дело. К тому времени партийную работу из политически - образовательной сделали какой-то непонятной. Наверное, потому, что на ниве просвещения орден заработать сложней, партийные руководители интенсивно стали заниматься народным хозяйством. Оказывается это же значительно безопасней. Командовали и работали другие, секретарь только "направлял", согласно конституции. Но ежели директор вел дело умело, то оба были в чести. Однако высшие партийные инстанции контактировали с руководителем напрямую, а все жалобы, кляузы и прочая грязь, ведрами и на разлив поступала в партбюро. Это потом, когда сам стал директором, я понял, что так создавались условия для работы руководителя.
   Дело я вел круто, резко, на свой манер. Старался быть до предела справедливым. Тогда мне еще не приходилось оказаться по другую сторону баррикады, вступить в конфликт с партийной машиной, видеть себя со стороны. Но тем и хорош "дорогой товарищ Леонид Ильич", что сам брал и другим давал, у меня же на это не хватило ни ума, ни совести. Поэтому уже через год я почувствовал, что не прикипел ни к "простым" ни к "не простым". А затем и случай подвел меня к рубежу - выбору.
   В семидесятые годы приписки в народном хозяйстве стали явлением весьма обычным. Дело ставилось так, будто кто-то специально разваливал всю страну. Постоянное увеличение норм выработки свело в могилу и без того худосочные качество и технологию. Оплата труда организовывалась так, чтобы отбить желание хорошо и качественно трудиться. Основа основ - мастера и начальники цехов, почти все ИТР, посажены на такую зарплату, что лучшие, а за ними и средние, побежали в рабочие, резко упал их авторитет.
   Производство практически "волокли" первые руководители. Их не трогали в то время, пока. У них были определенные льготы, да и зарплата позволяла прокормить семью. Директор, с которым мне довелось работать, не был исключением. Когда приписки достигли месячного плана, у нас состоялся разговор. Очень неприятный разговор. Я тогда не знал того, что знал он: приписки делались с ведома и даже, порой, под нажимом первого секретаря ГК КПСС. Поэтому мой разговор с партийным лидером не дал ничего. Но, когда директора снимали с работы, то линчевали и секретаря партбюро, таковы порядки. Имея к тому времени немалый опыт в кадровой науке, и соответственно друзей, я оказался избранным в председатели исполкома поселкового Совета.
   ОНИ поняли, что воспитание мое закончено, так просто меня не ударить: я - свой. Но для НИХ я оставался всегда "шершавым своим", наверное, оттого, что был своим с теми, простыми, которых много, которые и породили меня.
   Председатель исполкома Совета, это самая нужная в то время для людей работа. Я считаю, что на этой работе выплеснул людям все, что имел и умел. Упрекнуть себя не могу ни в чем. Однако большие ОНИ и здесь всегда держали над головой подвешенную кувалду. Только стоило тебе показать характер - вот они и перевыборы. Забавно было наблюдать, как грызлись Советы и партия, но доминировала всегда партия. Через четыре с половиной года угроза перевыборов стала невыносима. Нет, не тех перевыборов, когда избиратели, а тех когда ОНИ. И опять же случай, который появится всегда, если его правильно и долго ждать.
   И вот я - директор предприятия. Перевернем несколько страниц обратно и прочитаем:
   - ОНИ - это квартиры, белые рубашки...
   - ОНИ - полубоги...
   - Да и сама мысль была до дикости крамольна...
   Ну, вот и все!? Рубеж достигнут к сорока годам, но достигнут вторым путем. Чего стоило мне это, знает один бог, да мы с женой. Забегая вперед, скажу, что мой уход с директорства больше всех обрадовал тринадцатилетнего сынишку:
   - Боком мне, папочка, обошлось твое директорство - я как проклятый в классе! - выговорил он мне сразу же, как только узнал.
   Вот оно, мое бывшее ОНИ и МЫ. Сколько тогда непонятной злости и ненависти клокотало во мне на этих самых, которые на переменах ели конфетки! И ровно столько же я ее сейчас ощущаю на себе. Почему? Много же лет понадобилось, чтобы разобраться. Оказывается все очень просто. Там, в Москве, большие ОНИ специально создали этакий класс, маленьких подобий себе, то есть нас, директоров и наших ближайший помощников. Предоставив нам немного больше прав и привилегий, ОНИ замкнули на нас всю народную злость. Мы никогда не будем своими в народе потому, что для нас создан искусственный уровень жизни. Мы для своего народа - самый ближний враг. Мы же вот они, рядом как муха на стекле. Страна не способна создать всем такие условия, какие создает для меня. ОНИ вынуждены это делать для меня, иначе я не буду работать сутками, не стану терпеть эту грязь, которую льет на меня и, более того, на мою семью, обозленный народ. Не стану заставлять этих людей за гроши продавать свой труд неизвестно кому. Но пока я все это делаю, я являюсь тем куском между молотом и наковальней, той прокладкой между ИМИ и народом, который и обеспечивает существование и сосуществование и тем и другим. Только нужно отметить, что существование у НИХ существенно отличается от существования народа и от моего, впрочем, тоже. Тогда, что же держит меня на этом месте? Слава, возможности, партийная дисциплина? Нет. Наверное, это чувство лидера, ощущение, что я что-то могу сделать для людей, и ежели я этого не сделаю, то уже не сделает ни кто.
   И вот когда я попал в то, что в детстве называл ОНИ, я начал разбираться - кто есть кто. Первая проблема: почему, чем больше я делаю для этих пятисот человек, мне подчиненных, тем больше у них злости на меня? А истина проста! Неважно, что я сделал для людей, я просто не могу сделать для них все. Все у них отняли ОНИ, а я могу сделать только маленькую часть и, на фоне общего грабежа, моя эта часть всегда будет выглядеть подачкой. Не тот калибр - я могу только подачку!? Мне большего не дано! И люди всегда в обиде на меня, они, люди, не примут подачку не оскорбившись. И каждое мое доброе дело из блага превращается во вред. Но нельзя же обижаться на НИХ, я обязан глотать эту обиду, это зло, ОНИ так запланировали и сделали.
   Какой-то порядок, здравый смысл, и главное идея, еще объединяли нас до этого великого разброда. Но вот там, у НИХ, появился тот, кто меня здесь несколько лет полировал, по крайней мере, руководил полировкой, и ОНИ перегрызлись! Больше уже невозможно стало скрывать, что страна в тупике. Один из НИХ, тогда главный, "указал", что виноваты мы, маленькие ОНИ, и нужно нас просто переизбрать, выбрать хороших и все будет отлично!?
   Господи, прости им, ибо не ведают, что творят! Я, двадцать два года прослуживший в КПСС, не имеющий шанса предстать пред очи твои, обращаюсь к тебе, потому, что не могу ни умом, ни сердцем понять, каким же шизофреником нужно быть, как надо не любить свой народ и не знать его, как нужно ненавидеть свою страну, чтобы сказать и сделать такое?
   Оригинальность коммунистической партии состоит в том, что среди НИХ нет, и никогда не может быть виноватых. Вот и Горбачев, и Ельцин - не виноваты. То, что они сотворили - судить страшно. Но народ же судит! Судит нас!! Это я сегодня для народа - ОНИ. Я оказался крайним во всех завихрениях дураков пришедших к власти вторым путем. Но и сам таков! Это меня сегодня нужно уничтожать как класс, мы этого еще не забыли. А вот здесь ОНИ не дураки, ОНИ же знают, что я буду защищаться и поэтому повернули дело так, чтобы я сам ушел, с позором! Да, именно с позором и не смог уже никогда стать лидером в народе, чтобы народ отверг меня. Иезуитский подход, не правда ли?
   Ну, и, как всегда, на мутной волне недовольства народа всплыло много хлама. Ранее ОНИ нам поручали уничтожать этот хлам, сдерживать его и наводить порядок. Нам же приказывали ОНИ зажимать и успокаивать народ. Нас же отдали ОНИ на съедение этому хламу и науськали народ... чего же хотят ОНИ в конце концов? Можно воевать с Гитлером, с Наполеоном, но как воевать с собственным правительством? Как же это так, пятьсот человек работают ежедневно и работают хорошо, но не могут прокормить себя?
   Семьдесят четыре процента произведенного товара забирает государство у трудящегося, искусственно зогоняется предприятие в положение банкрота. Намеренно и запланировано задерживаются платежи, по три месяца и более задерживается зарплата. А конкретно для этих пятисот человек я есть ОНИ! ОНИ, которые не платят, не умеют и так далее. Все сконцентрировалось на первом руководителе... и вот появляется тот хлам, который всплыл. Задурить голову нашему мужику не трудно. Но повернуть дело и создать что-то новое он, этот хлам, не в состоянии. Не понимая убогости своей, обречен он на крах, но неподсуден даже народу, ибо народ и поставил его над собой, не ведая истины. Однако все это не суть - ширма. Суть в том, что на мутной волне идет сумасшедшее обогащение немногочисленной шайки, прибирающей к рукам такие средства, о которых мы, вместе с одураченным народом, узнаем только лет через пятнадцать - двадцать. Идет становление первичного капитала. Законодательство разрешает сегодня почти все!? Народ же обогатиться не способен, он так воспитан, а вот нас, полированных, не способных хватать, но понимающих положение вещей, нужно убрать, растоптать, заменить теми, кто способен, чтобы, спрятавшись за их спинами и отдав им малую толику, довести дело свое до конца. Хорошо продуманное и спланированное дело.
   ОНИ и так имели все, всю страну, но каждого из НИХ могли просто убрать и... становиться советскими пенсионерами ИМ не хотелось, а примеры - вот они. Сегодня, разорвав на части и присвоив все, что считалось народным хозяйством, ОНИ уничтожили свой последний страх, последнюю зависимость.
   Однако "все тайное становится явным". Спросится ли? Кем спросится и с кого? Страшно, но Россия больших дел без большой крови еще никогда не решала...
   Вот и прожита лучшая половина жизни. Достигнута цель. Высокою ценою, но достигнута. Я есть ОНИ... но кто скажет мне, кто и что я сегодня? Измельчала ли цель в процессе достижения ее, измельчала ли душа моя в этом процессе, ту ли цель поставил я себе? И сколько нас таких полированных, одураченных и вышвырнутых за ненадобностью?

ОТКРЫТИЕ.

  
  
   Мягкие и теплые новогодние снежинки опускались, словно маленькие парашютики, на отливавшую серебром редких фонарей дорогу, кружились где-то высоко над головами, появлялись из этой загадочной выси и, казалось, несли в себе очарование и колдовство нового года. Почему-то почти всегда тепла и тиха новогодняя ночь. Уходят куда-то злые декабрьские морозы, укрывают мягкие снежинки скрипучий и колючий лежалый снег, словно неизведанное и доброе приходит извне, из дали космоса на нашу маленькую голубую планету. Оттого и люди в новогоднюю ночь становятся особенными. Шальная удаль и раскрытая душа, ощущение добра и близкой любви, ласковых рук и зовущих губ. А особенно когда тебе семнадцать.
   Славке было семнадцать. Закончился школьный новогодний вечер, впереди вся дивная колдовская ночь. До клуба, в который и направлялась вся компания, еще три километра. Ребята, разбившись на пары "по интересам", медленно шагали по ночной дороге. О чем-то шептались, хихикали сзади две Машки... ох уж эти Машки. Славка давно заглядывался на одну из них, но вот вторая! Вторая "Машка-замарашка", как он ее окрестил, не давала первой и шагу ступить без своего контроля. Куда бы ни пришла первая, тут же откуда-то выныривала и вторая! Ну, никак не мог Славка остаться наедине с первой и на сегодня единственной. Вот и сейчас, все ребята как ребята, идут себе в обнимочку, мурлычут о чем-то своим "крохотулям", а "Машка-замарашка" прилипла к его "Марье-царевне", словно резинка жевательная к стенке. Ну, какого лешего им там обсуждать приспичило, такая ночь, сегодня просто необходимо с "Марьей-царевной" поговорить, она и сама уже смотрит на Славку такими глазами! Да в них же все написано, в глазищах этих, большущими буквами написано! А эта коза тонконогая, с вихрами вместо прически, всего только и позволила им вместе побыть два танца за весь вечер,
   да и то, наверное, в туалет ей пригорело, иначе бы вообще вечер впустую.
   Вот ведь напасть!
   - Почитай, Славик? - попросила Татьянка.
   Она всегда находила момент полюбоваться Славкой, и он это видел. Но, как говорят, проклятый треугольник! Славка был к Татьянке равнодушен, а вот Юрка облапил ее как свою единственную мечту и надежду. Славку забавляло, как Татьянка из-под ревнивой Юркиной руки умудрялась на него, Славку, все-таки посматривать. Интересно, Юрка к ней, а она к Славке, Славка к "Марье-царевне", а "Машка-замарашка"... тьфу ты, пропасть, привязалась! Хоть бы ее кто-нибудь облапил, да так, чтобы месяц проболела!
   - Ну, почитай, Славик?
   - Хорош, ломаться, тебя же мисс просит - подал голос Юрка.
   Славка любил читать стихи и знал их много. Коньком его, конечно, был Есенин. Читать он умел и выбирал всегда такой момент, что стихи вписывались в компанию, обстановку, в самую душу слушателей. Никто и пикнуть не мог, когда Славка читал Есенина. Сейчас момент такой как раз настал Славка чувствовал это всем своим существом, объяснить бы он не смог, но чувствовал наверняка!
  
   Село, значит, наше - Радово
   Дворов почитай два ста,
   Тому, кто его оглядывал
   Приятственны наши места...
  
   Начал медленно, как бы размышляя, Славка. Он знал, что "Марья-царевна" просто балдеет от Анны Снегиной, а сегодня хотелось побольше сделать ей приятного, назло этой козе! Мягкий, пушистый снег создал неповторимо романтичную новогоднюю ночь и грустные слова забубенного повесы - поэта, казалось, ложились в самую душу каждого семнадцатилетнего человека. Голос Славки звучал негромко, доверительно, словно открывая каждому его собственную тайну.
  
   - Я Снегиным так и бряк
   Приехал ко мне, мол, веселый
   Один молодой чудак..
   ( они ко мне очень желанны
   Я знаю их десять лет)
   А дочь их замужняя Анна
   Спросила:
   - Не тот - ли поэт?...
  
   Упивался Славка собственным талантом. Казалось ему, что это он приехал к мельнику стрелять дупелей, это он, знаменитый и скандальный стихотворец, это он из Питера, в лайковых перчатках... и до того залюбовался собою, что вдруг запнулся...
  
   Теперь стал спокой в народе
   И буря пришла в угомон,
   Узнай, что в двадцатом годе
   Расстрелян Оглоблин Прон...Прон...Прон...
  
   Потерялась нить! Ушла мысль чуть в сторону и потерялась... потерялась!.. Славка ошалел! Так оконфузиться, осталось-то всего полторы страницы! Он даже видел их, эти полторы страницы, вот они! Все буковки на местах, но что же там дальше-то!? Прон... Прон... срам-то, какой! Молчали ребята, тактично ждали... ну, давай, Славик, давай же! Ну! Вспоминай! Нет! Славка чувствовал, как уходит дозволенный отрезок времени. Все! Крах!!!
  
   Рассея! Дуровая Зыкь она,
   Хошь верь, хошь не верь ушам -
   Однажды отряд Деникина
   Нагрянул на криушан.
  
   Вдруг послышалось сзади!? Тоненький такой, взволнованный голосок!
   Чей же он? Да кто же это? Мать честная!
  
   Вот тут и пошла потеха,
   С потехи такой - околеть,
   Со скрежетом и со смехом
   Гульнула казацкая плеть...
  
   Это была другая манера чтения! Голос звенел, дрожал, как будто это по ее "Машки-замарашки" спине гульнула пьяная казацкая плеть... это ее предал Лабутя...
  
   И вот я опять в дороге
   Ночная июньская хмарь
   Бегут говорливые дроги
   Ни шатко ни валка, как встарь...
  
   Продолжала новая исполнительница уже другим голосом. Но Славка чувствовал, что она глубже его понимает есенинские колодцы и плетни, а когда зазвучало письмо из Лондона, Славке стало ясно, что он никогда не читал Есенина как следует...
  
   Мы все в эти годы любили
   Но, значит, любили и нас.
  
   Дружные хлопки теплых ребячьих рук возвестили рождение нового таланта в их компании и прочно поставили Славку на "почетное" второе место. Все перемешалось в его голове. Где-то рядом, так некстати, глупо взвизгивала "Марья-царевна" ...
   - Ну, как, Славик? - спросила Татьянка.
   - Волшебная ночь открытий... - обескураженно пробормотал Славка, думая о чем-то своем.

ПЕРЕСТРОЙКА.

  
  
   В залитом солнцем кабинете светло, празднично, но неуютно. Вроде бы такая же мебель, книги, чайный набор... но уюта здесь не было никогда, все последние двенадцать лет. Эти длинные, проклятые двенадцать лет унижения в должности главного инженера, в подчинении выскочки из Совета! А сегодня все! Кончен бал! Выскочка изгнан с предприятия, правда, не совсем так, как хотелось бы, не уничтожен, но изгнан! Сегодня ЕГО время, сегодня ОН снова хозяин здесь, на территории и в поселке, прилегающем к ЕГО фирме, заметно похорошевшем, расстроившимся добротными коттеджами за эти годы, уже ЕГО поселке! Долго ждал ОН этого дня. Поначалу, даже и мечтать не мог, но потом... нет, в душе ОН всегда надеялся, но жизнь не оставляла шансов. Кто же знал, что придет это время, время великой суматохи, время когда рухнут все ценности и исчезнут ценители, время когда каждый станет сам себе судьей, когда никакой горком не подведет жирную черту под твою фамилию. Когда недовольному или другому придурку и пожаловаться-то будет некуда. Кто же знал! А тогда, двенадцать лет назад...
   Приказом по объединению ОН был снят с должности директора завода с формулировкой: "...за систематическое пьянство и самоустранение от руководства предприятием..." Но областное начальство не желало марать руки публично, и ЕГО судьба была отдана этому выскочке. Восемь месяцев ни кто не хотел занять ЕГО должность. Приехавший из объединения ВРИО пил вместе с НИМ, все на те же шиши, за которые и сел (не он первый). А ОН не сел, как и в прошлый раз. И тот, бывший директор, умница, тоже любил выпить и на те же самые шиши, и вместе с ним, потому, что одному директору, без главного инженера шиши не сделать. Но тот в основном копил, а ОН не копил, ОН пил. Умница сел, а ОН остался цел! Тогда копить время еще не пришло, не то, что сейчас...
   А потом уговорили-таки в Совете выскочку, согласился, пришел. Другой бы, конечно, избавился от бывшего сразу, а этот - нет, идейный, людей видите ли любил. Оставил ЕГО на предприятии, да еще в должности главного инженера!? Прямо и сказал, что пока не может без НЕГО - пьяницы обойтись, что пить ОН все равно бросит, и работать им вместе долго-долго. На удивление так же поступил с начальником производства.
   Схлынуло напряжение. Самое страшное остаться не у дел, а для НЕГО главное - власть над людьми, эта приятная возможность распоряжаться, наказывать, миловать, разрешать. Еще работая в снабжении, понял ОН силу пресловутой СИСТЕМЫ: хочу - дам, а хочу - не дам! Я даю, другого нету! А здесь в подчинении полтысячи народу. На ключевых позициях свои, проверенные и обязанные ЕМУ люди. Кадры ОН подбирал старым, как мир, проверенным способом - через постель. Правда постелью зачастую служил пыльный ларь в кладовке или заднее сидение служебного автомобиля, но поскольку все это делалось по пьянке, совесть особо не мучила, а человек, получивший должность таким образом, отлично понимал, что может ее так же и потерять. Несколько раз сгущались тучи, но преданные люди всегда вытаскивали ЕГО, замаливали грехи в горкоме и в объединении. Порой приходилось и подставлять кого-нибудь вместо себя. Однажды, после недельного загула, чтобы отвести удар от себя, ОН сдал начальника производства... люто же тот ненавидит ЕГО, и по сей день!
   А выскочка после каждой пьянки устраивал скурпулезные разборки, нет, не разносы, а разборки - как и почему напился главный инженер. Выскочку долбило областное начальство за пьяницу инженера, долбила и ЕГО жена, за пьяницу мужа, истерично кричавшая в телефонную трубку:
   - Как мне теперь себя вести! Ведь ОН опять напился!? - как будто все прежние десять лет ОН ни разу не напивался.
   Все последствия ЕГО грехов сыпались на голову выскочки, тот терпел и методично искал болевую точку. Однажды даже участковый с доктором пришли. Наручники достали и справку написали, что ОН на почве пьянки чокнулся. Ох, и натерпелся же страху! Тогда изредка практиковалось такое - в "дурдом" прятать, поди-ка там, в палате, доказывай. Но и это ЕГО не достало. А выскочка искал, два года искал и нашел-таки!!! Понял каким-то образом, что ОН боится потерять больше всего на свете, и рубанул: или-или! Однако спасли прежние кадры и в этот раз. В одну ночь устроили на лечение и приказ в объединении задержали. Ну а когда пить перестал, сам себе удивлялся. Неожиданно увидел и безвременно постаревшую "от красивой жизни" жену, и детей, когда-то выросших, и место свое в обществе ощутил с болью и стыдом. Понял, что давно уже без НЕГО все решается и строится, что выскочка уже третий год успешно ведет дела предприятия, строит новую улицу, цеха... а ОН просто при сем спьяну присутствует, как волдырь, как паразит! Ох, и зло взяло за душу! И главное, что никто его не гонит, никто ЕГО не боится. Начальники цехов, мастера, всегда боялись (ну, может которые просто связываться не хотели) но ОН всегда своего добивался обычными приемами - криком, матом, похабщиной. А выскочка вдолбил им всем, что это они план тянут, что это они - главное звено в фирме, что никогда не должен вмешиваться директор в дела начальника цеха без его ведома. С удивлением увидел, будто другое предприятие. А выскочка старался во всю, день работает, а вечером с обходом по цехам. Пьяниц всех перешерстил, половину перелечил. Праздники закатывает, люди улыбаться стали. Но отметил ОН и недовольных. Уже не правили бал те, ИМ поставленные люди, и чем больше они теряли, тем злей становились. Видел и как они пакость выскочке готовили. Все видел, кто анонимку писал, кто в горком возил, видел, но не остановил. Трезвым умом понимал, что надо остановить, но...
   И начались у выскочки неприятности. Как взялись партийные его колошматить. Ему бы, дураку, за старания его, за бескорыстие, наоборот воздать, а они - на всю катушку! Досталось мужику, надломилось что-то в нем тогда, но устоял. И увидел ОН тогда, насколько беззащитен ЕГО начальник и как не умеют, или не хотят помочь ему, казалось бы, самые близкие люди, как не умеют или не хотят оценить все сделанное для них. Но уж такой инстинкт видно, как в стае - увидев слабость вожака - невозможно ее забыть. Не мог забыть и ОН. Вот если бы ОН воспитал этих людей и сделал для них столько, ОН-то бы заставил себя уважать, да впрочем, сейчас уж заставит! Тогда, конечно, не было еще решения, но в мозгу засело, навсегда засело! Конечно, жизнь прошла в пьяном угаре, скандалы да опохмелки, Сейчас только и увидел многое... и дочкины ласки, и жены нежность, неизвестную ранее. Но никогда, никакой алкоголик не простит человека вылечившего его! Это все хорошо, что он додавил, вылечил, глаза открыл, но он в первую очередь УНИЗИЛ! Подчинил волю, заставил, да, именно заставил, сменить образ жизни, привычки, друзей... посмел заставить, посмел решить за НЕГО! Посмел УНИЗИТЬ!
   И ОН как-то незаметно, исподволь, начал формировать свое общество, своих людей. Да и прятаться-то особо не приходилось, выскочка же всегда как на ладони, с честностью своей, справедливостью дурацкой. ОН спасал от выскочки пьяниц, а потом подчинял их себе. Пьяница же для таких дел самый удобный человек. Поймал его и не наказал, так он этого никогда не забудет, а если еще раз, так из него и веревки вей. Если и на аварию когда послать, валюта одна - водка. Его никогда не интересовало, как там, в семье у того слесаря, этим занимался выскочка, и был для всех плохим, а ОН спаивал, но был своим в доску! Иногда вдруг злость накатывала волною. С утра устраивал всем такой разгон... а после улыбочку напяливал и шел извиняться. Народ ведь как собака, ударил - погладил. Это ОН тоже знал давно. И если выскочка куда-то своего, идейного назначал, ОН рядом пару алкоголиков пристраивал, для равновесия. Ну а когда эта великая суматоха началась, когда оттуда, сверху, науськали народ на директоров, состоялась генеральная репетиция. Трудно понять, почему правительство решило уничтожить директорский корпус, да ОН и не старался.
   И пошла мутная волна демократии по-русски. Вырубали, как правило, лучших. Как лозу вырубали! Руки в гору и - нет руководителя. Дал свободу своим алкоголикам, да и сам перепугался. Насилу удержал потом... еще не время, мутно, но непонятно. А вот сейчас... сейчас другое дело. Сейчас выскочка стал мешать. Есть еще этот тип людей, сохранился кое-где, сами не крадут и другим не дают! Ведь по учебнику же все, становление капитала, кто урвал сегодня - богат завтра. Какая к черту совесть, ОН ее давно уже выбросил, вместе со страхом и партбилетом. Да если цены за месяц втрое растут, как не воспользоваться-то? Дураком же нужно быть! Вот на виду у всех провернул аферу с лесом, все в пределах закона, нарушений никаких нет, а новый "жигуленок" в гараже есть! Это же те самые шиши, за которые два директора отсидели по десять лет, прикрыв ЕГО собою, но закон-то другой сегодня! Беззубый закон-то.
   И тут ОН не выдержал.
   Удар был подготовлен отлично и нанесен точно. А толпа же она никогда ни черта не понимала. Главное искусство в умении отвлечь внимание от себя и направить его в нужную сторону. Порой один полупьяный бузотер может так "организовать" целый коллектив, что результат будет удивителен.
   Приватизация идет тяжело, выскочка виноват! Специально все, сознательно! Никто же не думает, что законодатель по три раза правила меняет.
   Фирма без денег, как и все предприятия? - опять тот же виновник!
   Филиал банка на территории открыли, рабочим стабильней зарплату выдают? - все равно плохо, проценты больше платит! Кто же из этих горлопанов станет разбираться, что больше-то всего на две сотых, главное все поймут, что больше! И, главное, он, выскочка, специально фирму к банкротству ведет, купить по дешевке хочет! Ох, как сработало!!! Никому и в голову не пришло подумать, а на какие такие миллионы он будет все это покупать? Да и кому это нужно! У каждого своего горя по горло и нет разницы на ком сорвать зло. Ведь убил же наш народ под горячую руку Семенова - Тянь-Шаньского, колом убили, как собаку...
   Ох, как все прошло! Свои люди сразу поняли, к ним власть идет, обратно! Секретарша, которую выскочка человеком сделал, все ей дал, слезами обливалась, а бюллетени для его свержения печатала... а он - дурак, собрал совещание и... запретил всем ИТР вмешиваться. Даже сопротивляться не стал. Заявление написал и уволился, гордый видите ли! Жаль, не получилось собрания, как хотелось. Правда, выданная внеочередная полупремия - полузарплата сработала, пьяного ору было достаточно, а под конец выскочку просто... послали! Публично послал один пьяный. И вот тут даже ОН удивился, хоть бы один, ну хоть бы кто-нибудь заступился!!! Ну почему так? Ну, хоть кто-нибудь!
   А сейчас все! ОН спаситель отечества! Руки развязаны, ограничители сняты. Правительство дает свободу нарождающемуся классу самых умных и оборотистых. В скором будущем деньги официально будут решать все, и нужно вести дела так, чтобы к этому времени у НЕГО и ЕГО детей их было достаточно! На всю эту толпу все равно не хватит, кто-то должен остаться быдлом. Кто-то должен вкалывать, кто-то должен и управлять. А уж ОН-то знает, как управлять этим сбродом. Будет вам и белка, будет и демократия, мать вашу...!

ПЕРСОНАЛЬНОЕ.

  
  
   Дождавшись, наконец-то, своей очереди, Иван зашел в кабинет первого секретаря горкома ВЛКСМ. На заседании бюро горкома в роли виновного он за свои три года работы в должности секретаря комитета комсомола завода впервые. Но, поскольку, не однажды приходилось присутствовать на подобных "экзекуциях" в роли судии и даже обвинителя, место виноватого, стул в конце стола, знал и занял без предупреждения.
   - Значит так, товарищи, прервемся или же рассмотрим персональное дело секретаря комитета ВЛКСМ завода, поскольку оно последнее? - спросил членов бюро первый секретарь.
   - Давайте работать - устало замученным голосом произнес кто-то с другого конца стола - время же сколько уже...
   - Хорошо, орготдел, доложите суть дела.
   - Товарищи члены бюро, к нам поступил сигнал, что секретарь комитета комсомола завода в практике проведения политзанятий с комсомольским активом применяет выдержки из церковной литературы и более того, проводит параллель между моральным кодексом строителя коммунизма и какими-то там заповедями. Уверяет комсомольский актив, что это одно и то же. Наверху это получило очень отрицательную оценку. Нам предложено рассмотреть персональное дело, и дать этому вопиющему случаю достойный отпор. Вплоть до оргвыводов.
   Иван знал, что кто-то из его актива "капнул" в горком партии об этом инциденте, ждал, конечно, и разбирательства, но чтобы вот так, вплоть до оргвыводов, это уж слишком. Да и дело-то было пустяковое. Просто в процессе подготовки к занятиям с комсомольским активом, он вдруг обратил внимание,
   что заповеди Христовы, а атеистом Иван был очень грамотным, не что иное, как моральный кодекс, который и нужно было довести до ребят как необходимость, рожденную человечеством. Мысль настолько понравилась, настолько прозвучала оригинально и в новом свете, что он решил употребить ее на занятиях. Вот и употребил!
   Члены бюро, все хорошие друзья Ивана, деликатно решили его не заслушивать. Разбор превратился в обмен мнениями, да и то только из-за того, что кто-нибудь мог снова "капнуть". Карьеристов же всегда хватало, а шептуны в России завелись еще до того, как они вообще понадобились. Каждый посчитал долгом встать и заявить о своем мнении публично.
   -... Поэтому я и говорю, что ему всегда видите ли мало советской литературы, мало газетного материала, лезет черт его знает куда, туда, куда вовсе и не нужно! Как же это мог секретарь комитета заявить своему активу, что наш кодекс похож на какие-то заповеди...
   Иван дернулся спросить эту болтунью, читала ли она хоть одну заповедь, представляет ли вообще, что это такое и чем, например, отличаются слова "человек человеку друг товарищ и брат" от "возлюби ближнего своего как самого себя", но первый секретарь показал ему кулак и он успокоился. Ну, нельзя же было не "осудить". Ну, ждали же "наверху", как проявят себя члены бюро...
   - Да, товарищи, мало еще мы работаем с секретарями комитетов, очень мало, вот они и плетут неизвестно что. Варятся люди в собственном соку, не даем мы им необходимой информации, заставляем пользоваться сомнительной литературой...
   Вот оказывается как все просто, не обеспечили видите ли, с интересом слушал Иван. Вот она сейчас сказала, что черт его понес не туда, а вот сказала бы, что бог знает, как он до такого додумался, и сама бы села на этот стул... ему, как впрочем, и многим его товарищам, осточертела эта двойная жизнь. В голове одно, а на языке другое. И каждое слово должно "прозвучать" там, "наверху" должным образом. Ну, кто же все всегда делает правильно?
   Он думал о своем, вполуха слушая выступающих. Думал о том, что очень интересная у него работа, но вот то "низзя", это "низзя", и очень тоскливо бегать последнее время в этих рамках. Думал о предстоящих соревнованиях, о том, что нужно вот сейчас, отсюда, прямо идти в общежитие. Вдруг вспомнил, как они с отцом ехали с покоса. Переезжая ложок, поленились слезть с воза, а отец вдруг вытянул вдоль спины кобылу ивовым прутом, и она махом перескочила ложок вместе с возом. Потом, когда выехали на поляну, отец вдруг показал Ивану прутом на пасущуюся лошадь:
   - Вот видишь, она ничего не везет, ей и не попало. Бьют, сынок, только тех, кто трудится...
   И как-то вдруг легче ему стало от этого воспоминания. Терпеливо дослушал до конца все выверты в свою сторону и, удовлетворенно хмыкнув, отправился по своим неотложным комсомольским делам.

ПЛАША.

  
  
   Конец рабочего дня руководителя смещен где-то часам к восьми вечера.
   Выплеснув очередной заряд энергии в этот двенадцати часовой отрезок времени, Николай Петрович ощущал порой в душе ужасающую пустоту. Не хотелось идти домой, не хотелось есть и пить, не хотелось ничего и ни кого. Но с некоторых пор появился на предприятии этакий разрядник - наполнитель.
   Дело в том, что под прессом партийного руководства приходилось создавать подсобные хозяйства. Наверное, в городе они и нужны, но в рабочем поселке "деревенского типа", с подавляющим большинством частного жилья, это попахивало очередным завихрением. Но спрос учинялся крутой и здравый смысл, как всегда, загонялся в самый дальний угол. Пришлось-таки Николаю Петровичу строить коровник, закупать нетелей... в общем, шаг за шагом проходить все муки очередной дури, спущенной сверху. Не враз решился он на такое. Выступил на бюро ГК КПСС с расчетами, привел цифры, рассказал об опыте помощи частнику поголовьем и кормами, выдал полный анализ экономической целесообразности создания условий хозяину, но... был нещадно бит и поставлен под особый контроль. Однако, закупив вместе с нетелями несколько лошадей, получил через год и телят и жеребят. А через два-три года, в следствии экономической выгоды, потихоньку коровник перерос в конный двор.
   Как всегда к лошадям потянулись и пацаны. Однажды вечером застал он на конном дворе такую ватагу ребятишек, что наследующей неделе представитель предприятия закупал в Новосибирске седла, уздечки и прочую амуницию. Вот таким образом, из отборнейшего поселковского хулиганья - грозы огородов и производственных помещений, и бывшего коровника, организовалась конноспортивная секция. Обучили тренера, а потом прикупили и кровных лошадей.
   Заходил сейчас Николай Петрович на конный двор в конце каждого рабочего дня. Сорока минут хватало ему для восстановления полного душевного равновесия, какой бы сумасшедший день ни складывался. Начинал всегда с придирчивого осмотра денников, сбруи, чистоты помещений, хранения инвентаря. Для ребят это экзамен. Смотрел, как идут занятия, порой и сам садился в седло. Особенно любил гонять на корде молодых жеребят - рысаков, объясняя ребятам, какой шаг должен иметь орловец, и чем отличается трот от размашки. Сегодня же на конном дворе на удивление тихо. Зайдя внутрь корпуса, Николай Петрович с удивлением увидел сбившихся в кучу ребят. Все, затаив дыхание, заглядывали в щель ворот и явно чего-то ждали. В корпусе кто-то ходил, постукивали щеколды денников.
   - Чего там? - шепотом спросил он крайних пацанов.
   - Да ну тебя, не мешай - ответили - щас, Плаша пить пойдет.
   - Ну и что?
   - Да смотри же, тебе говорят!! - резко прикрикнула рыжеватая девчонка, не оборачиваясь.
   Обществу явно не до него, его просто не узнали, приняли видно за какого-то назойливого новичка.
   Хлопнула дверь денника и появилась Плаша. Эта трехлетняя кобыла, чистых кровей орловская рысачка, по паспорту значилась Поблажкою. Характером на редкость резва, игрива, с этакой сумасшедшинкою. Могла минут пять ходить по деннику на задних ногах, из ворот вылетала как подкалиберный снаряд, упряжь не терпела, а под седлом разматывала такую рысь - душа заходилась! Пацаны звали ее ласково, с любовью: Плаша. Плаша недоверчиво обнюхала ворота своего денника, порог, посмотрела на конюха, на колоду с водой.
   - Ну, иди, иди, никто тебя не обидит - сказал конюх.
   Аккуратно обогнув воротину, Плаша с достоинством и, как бы, с опаской медленно пошла к колоде. У стены стояла прислоненная метла. Минуты полторы понадобилось кобыле, чтобы убедиться в лояльности метлы, и только тогда прошествовать мимо. Подошла к колоде и медленно стала пить. Раньше, когда Плашу выпускали поить, все старались вовремя удрать - фурия с задранным хвостом! К колоде подлетала галопом, а отходила только через дыбки. Сейчас же, чтобы повернуться от колоды в узком коридоре, раза три примерялась, даже сделала два шага назад и с достоинством, ни на кого не глядя, прошла обратно на место. Девчонки визжали от удовольствия, будто увидели дрессированого жирафа.
   - Во, какие мы стали - сказал Витька и важно, виляя задом пошел от ворот, копирую кобылу с удивительной точностью.
   Здесь заметили и Николая Петровича.
   - Видели Плашу? Здорово, правда?
   - А чего это с ней? - притворился он непонимающим.
   Ребята удивленно переглянулись.
   - Да вы чего, не видите? Жеребеночек же у ней, ну... там, внутри! Бережет она его как! Куда и прыть подевалась, ни разу боком ворота не задела, метлу и ту стороной обошла!
   Оставалось только поражаться ребячьей наблюдательности и радоваться блеску их глаз от сделанного открытия. Тот, кто видел сегодняшний выход Плаши, никогда не сможет обидеть животное, такое не забывается.
   - Однако не все вы еще видели - думал Николай Петрович, обходя денники.
   Посмотрел потники, заглянуло в склад, отметил себе, что пора искать овес. Отец - потомственный крестьянин, отпахавший пол войны рядом с конем, как-то сказал, что за войну погибло двадцать миллионов людей и десять миллионов лошадей.
   - А потому - говорил он - коня надо любить любовью человеческой, он этого достоин!
   Привил эту любовь и сыновьям. Николай Петрович, сколько помнил себя, столько и лошадь во дворе отцовского дома. А с любовью пришло и знание, и понимание.
   - Давай-ка Плашу на корду - сказал конюху - полезно ей, жеребой, немного размяться.
   Высоко подняв голову, раздувая ноздри, вышла Плаша на круг. Крутнулась, поняла, что от нее хотят, и пошла крупным шагом, поставив хвост свечкой. Затем чуть взбрыкнула и поплыла хорошей рысью. Иначе этого назвать невозможно. Ноги делали все, что положено делать рысачьим ногам, а корпус буквально плыл над землей! Шаг становился все длинней и длинней, задние ноги, широко расставленные, забирали пространство, но впечатление такое, словно между ногами и корпусом появились какие-то амортизаторы: ни один толчок не передавался на внушительный Плашин живот. Собственно и удара копыта по земле не было. Эта мягкость хода определялась только одним словом - кобыла плыла! Плыла над землей, дав волю своей природной резвости и ни на минуту не забывая о том, что там, у нее внутри, зарождается новая жизнь и сама она сегодня для того только и существует, чтобы жизнь эта жила удобно и надежно.
   Зачарованно смотрели ребята на это чудо! В маленьких их сердцах появлялось сейчас понимание мира, откровение продолжения рода, великий смысл гармонии мироздания...
  
  
  
  
  

ЖАЛОБА.

  
   Охал, скрипел и всхлипывал старенький поссоветовский "Москвич".
   Да и было от чего всхлипывать. Машине нет еще и трех лет, а на что она уже похожа. Все время вертелось в голове знаменитое: Россия - страна дураков и бездорожья. И не меткость и острота мысли поражали меня в этих словах, поражало то, как верны мы своим традициям. До самозабвения, до абсурда, доводим свои недостатки, недоумки, недоделки... и... возимся, возимся в них, барахтаемся, преодолеваем! Придумали строить и ремонтировать дороги силами местных предприятий?! Ну, кто это мог придумать? Еще дедушка Крылов сказал: "... беда, коль пироги начнет печи...". Ну что, этот член правительства, подписавший тупую до идиотизма бумажку, Крылова никогда не читал?
   Однако дикая тряска расхлестанной дороги не выветривала стабильного, скверного настроения. Неожиданный недавний звонок из Горисполкома остановил привычный деловой ритм:
   - Вы не очень заняты, я думаю? Тогда потрудитесь подъехать к шестнадцати часикам и книгу регистрации жалоб населения прихватите. Нет уж, попутно да как-нибудь, такие вопросы не решают, не велики ваши проблемы, мы зря не вызываем! - въедливо прошипел ядовитый голос и, подчеркнуто, не желая более слушать, положил трубку.
   Наверное, в каждом учреждении есть такие вкрадчивые голоса и ядовитые их обладатели. Откуда-то с завидным постоянством берутся они, заполняя освобождающиеся ниши, и отравляя жизнь окружающим. Какой радостью светятся их глаза, когда появляется возможность покопаться в чужом белье! А если на кого-нибудь из людей видных, неординарных, вдруг поступает жалоба!!! О! Это же счастье появляется в мрачной никчемной келье! Расцветает, пышностью праздничной взрывается голова Медузы Горгоны!
   Судьба дарит обладателю должности счастливую возможность показать себя! Уж он из этого клочка бумаги, порой даже и не подписанного, выкрутит такое дело!
   Вот и припожаловала первая жалоба на меня. Всего и поработать-то в должности председателя исполкома успел три месяца. Вылавливая среди моря издевок и намеков, притворных охов, крохи сути, с удивлением понял, что кто-то обвиняет меня в грубости, непонимании нужд пенсионеров. Больно резанули слова: "...и поговорить-то не желает, да просто не умеет, наверное..."
   Выдержав каскад унижений, добираюсь-таки до сути: жалобу написал пенсионер, которого я отлично знаю, и который буквально неделю назад побывал у меня на приеме. Пришел он потому, что оставался без дров на зиму, и уже через полчаса дрова ему были отвезены?!
   Память восстанавливала до мелочей ту встречу:
   - Присаживайтесь, слушаю вас - привычными дежурными словами встретил я того пожилого мужчину.
   - Здравствуйте, здравствуйте, как вам работается на новом месте, мы так все за вас переживали, голосовали, так все вас сюда ждали, я просто всю свою родню силком за вас голосовать заставил. Род-то у нас большой, так что много голосов-то за вас получилось... - зачастил посетитель скороговоркой.
   - Зачем же силком заставлять, каждый сам должен решать в таких случаях. Так что же вас привело ко мне? - попытался я настроить его на предметный разговор.
   Глаза его бегали по кабинету, не останавливаясь ни на чем, казалось, он и не слушал меня:
   - А не все вас приветствуют в поселке, ой не все! Люди-то у нас всякие есть, которые и зла хорошему человеку желают. Оно ведь чем человек лучше, как вроде вот вы, тем больше на него и злится народишко-то.
   - Странная какая-то логика, чем человек лучше - тем для него хуже?!
   - Да, оно завсегда так, ежели близких людей, доверенных, так сказать, не иметь, чтобы, значит, вовремя предупредили, подсказали...
   - Так что же вас привело в поселковый Совет? - остановил я его.
   Я встречался с таким типом людей. Поначалу вкрадчивые, старающиеся угодить, втереться в доверие, потом они требуют себе особого положения и постоянно, с назойливостью мухи, лезут с наговорами, кляузами. Шептуны одним словом. Практика подсказывала, что нужно держать их на приличном расстоянии.
   - Так, вот... так, много кой чего... значит. Пенсионеры, словом, кому они теперь нужны-то.
   Дела у него явно никакого не находилось. Он, конечно, уже понял, что немного просчитался и инициативу его я не поддерживаю.
   - Так нет такого вопроса, который не решался в пользу заслуженного человека - подбодрил я его немного, оставляя, однако в рамках деловой беседы - не стесняйтесь, говорите.
   - Да вот... зима на носу, а дров не хватает и не выпросишь никак, время уйдет, их же еще разделать да посушить надо... - "вспомнил" он, наконец, о цели своего прихода.
   - Вы участник войны?
   - Да не совсем, вроде и воевал и вроде и не воевал... так уж вот бывает, да и кому теперь копаться в этом нужно...
   - Да, бумажка порой не успевает за справедливостью - сказал я, снимая трубку телефона. - Владимир Петрович? Добрый день, просьбу маленькую можно? Сидит вот на приеме человек заслуженный, жалуется, что дров не может достать, это в нашем-то поселке, где два предприятия деревообрабатывающих. Ну вот, видишь как хорошо, откуда же я могу знать, что тебе возить некуда. Сейчас спрошу.
   - Адрес ваш назовите - обратился я к посетителю.
   - Мой? А зачем? Кому это адрес-то?
   - Ваш, конечно, давайте скорей.
   - Южная пятнадцать...
   - Южная пятнадцать он проживает, конечно оплатит, какие разговоры, ваш же бывший работник. Ну, вот и спасибо. Сегодня даже и привезут? Вот это реакция на запросы населения! До свидания.
   Когда я закончил разговор с директором предприятия, посетителя в кабинете уже не было. Я подумал, что он просто обрадовался и от этого забыл попрощаться. Больше он у меня не появлялся. Одно только я сделал неправильно - не проверил исполнение обещания. А сейчас оказалось, что совершено еще одно самое страшное деяние с позиции чиновника - посетитель не записан в книгу приема посетителей! Это уже крамола на весь исполком! Из этого-то и слона раздуют, из-за этого и достанется мне на орехи. С такими мрачными мыслями подъехал я к конторе предприятия.
   - Владимир Петрович, помнишь я просил тебя мужику дрова отвезти, пенсионеру, так отвезли или нет?
   - Мы-то отвезли, а вот ты-то его попроведал? - спросил в свою очередь директор, и глаза его засветились лукавством.
   После того, как я все ему рассказал, он от души расхохотался. Объяснять ничего не стал и еще раз посоветовал побывать у пенсионера дома. В полном недоумении поехал я на Южную пятнадцать... и не зря!
   Крепкий пятистенник под четырехскатной крышей выделялся своей добротностью и основательностью. Но по мере того, как я подъезжал ближе, удивление мое все возрастало. Не только прилегающая полянка, а и половина усадьбы просто завалены дровами. Дрова лежали вдоль забора, в огороде, вдоль стаек. Все свободное место завалено дровами. Дрова почерневшие, дрова сухие, мокрые, под крышей и без таковой. И две машины дров свежие, это как моя реакция на запросы населения.
   - Вы, Николай Николаевич, уже должны понимать, что человеку нужно не только то, чего он просит, ему нужно может быть просто, поговорить. Может быть, ему давно хочется посидеть так вот, запросто, с руководителем, поболтать, знаете ли... - вспомнился мне въедливый голос чиновника.
  
  
  
  

СЕРВИЗ.

  
  
   - Александр Иваныч, не поеду я без Ваших сервизов, традиции рушатся, выручайте ради бога!
   - Ну, не могу я тебе подписать эти пятнадцать мест, не-мо-гу! Все мои люди получают премии за выполнение плана реализации, а внеплановая продажа... да что тебе объяснять, сам отлично понимаешь.
   - Не для себя прошу, дорогой. Ветеран вот на пенсию выходит, тридцать два года в леспромхозе оттрубил, так что же у него в память о предприятии один радикулит останется? А представьте себе, Ваш неповторимый сервиз с надписью: ветерану труда в связи с выходом на заслуженных отдых от благодарного коллектива. Это же как раз то, что делает нашу жизнь красивой и содержательной! Или вот заместителю моему на днях пятьдесят исполняется, опять же лучшего подарка не придумать, не найти.
   - Слушай, не злоупотребляй моей добротой, почему я должен твои радости за счет моего коллектива делать? Хотя... в этом что-то есть. А знаешь, давай письмо! Вот виза, иди, получай, чеком расплатись.
   - Ну, спасибо, Александр Иваныч, ну, дай Вам бог здоровья, остальное купите!
   - Вот именно, иди, пока не передумал.
   Оставшись один, заместитель директора фарфорового завода долго, задумчиво смотрел в окно, на синее весеннее небо, на причудливые кучевые облака, на белый след пролетевшего самолета. Именно тридцать два года проработал он на этом предприятии, семнадцать из них заместителем директора по коммерческой части. Тысячи сервизов реализовал за эти годы. Юбилеи приходят и уходят. Вот через восемь месяцев уже и "на заслуженный отдых", а попросту на пенсию по старости. Слова-то, какие... страшные! И впервые подумал, что даже и памяти на склоне лет не останется от этого бешеного ежедневного круговорота погони за планом. А делать подарки на заводе не принято. Медленно снял трубку телефона:
   - Алевтина Петровна, там у нас золоченый сервиз остался, из тех, что чешской делегации делали, закажите золотарям надпись, запишите: Заместителю директора завода в связи с тридцатидвухлетием трудовой деятельности на предприятии. Нет, фамилии не надо. Деньги? Минуточку - вынул бумажник, посчитал - деньги уже у меня, заберите. Упакуйте, как вы это умеете, и к концу рабочего дня занесите ко мне. Нет, не надо представителей, сам вручу...

СКАЧКИ ГЛАДКИЕ.

  
  
   В первой половине восьмидесятых годов, перед самым началом Великого Развала, было какое-то время тяги к старине. Еще не говорили власть предержащие вслух о масленице, но проводы русской зимы готовились с этаким уклоном "под старину". В районе "сельхозуправа" затеяла проведение конных соревнований. Произошло это под прямым воздействием Николая Петровича и его "лошадиной секции". Большой шестнадцатитонный прицеп оборудовали для перевозки лошадей, учитывая все потребности скоротечных кочевок. Ребята обычно ездили в специальном отсеке этого "ковчега".
   Народец этот - всадники лихие, был из тех, от кого отказались и школа и милиция, о родителях и речи нет. Наверное, потому так радовался участковый, когда "ковчег" поутру уплывал из поселка, и потому же, в упор, не замечали "лошадиных" дел педагоги во главе с руководителем школы. Сегодня мы взахлеб клянем систему, приведшую нас... но только много, наверное, лет спустя, сумеют разобраться люди, что при этой системе клеймо ставилось на человека еще в самом начале жизни. И если еще в детском садике, в казенном формуляре, напротив фамилии вихрастого шустреныша появлялась пометка "трудный", это был приговор на всю оставшуюся жизнь. И воспитатели и учителя делали самозабвенно все, чтобы так оно и получалось. Чтобы, не дай Бог, такой человечек за что-то получил грамоту или пятерку. И вот вырастал этакий индивидуум второго сорта. Он не мог, да и не хотел вписываться в стандартные рамки, за свои права всегда бился в одиночку. Зная, что первым стать ему не дадут, последним быть не хотел. Отсюда крепчал характер, опускали руки учителя, родители, а милиция потихоньку начинала "шить дело". Конный двор для таких являлся светом в окошке, отдушиной, они не боялись никакой работы и всю несостоявшуюся и невостребованную любовь отдавали этим сильным и красивым животным - лошадям.
   К месту соревнований приехали часа за два. Под удивленные ахи зрителей разгружали "ковчег". Вылизанные детскими руками буденовцы отличались от запущенных совхозных лошадей как небо от земли. Заседлались, вышли на дорожку. "За неимением простора", дорожка оказалась не тысячу шестьсот метров, как положено, а только восемьсот?! Конечно, для лошади деревенского пастуха это несущественно, но для Богатырши, имевшей четвертое место по зоне Оренбурга - Урала, ужатые вдвое кривые оказались катастрофой.
   Танька, рыжая, как и сама кобыла, девчонка, сидела в седле как приклеенная. Пройдя для разминки короткой рысью полтора круга, она слегка отдала повод. Богатырша потянула мордой вперед, почуяла свободу. Уши ее чуть прижались, шея начала вытягиваться в одну прямую со спиной. Сделав насколько мягких прыжков, поняла волю хозяйки и полетела по прямой как стрела. Только золотистый веер Танькиных волос заклубился над седлом.
   - Держи-и-и!!! - заорал в мегафон тренер, поняв грозящую опасность.
   Но удержать кобылу на наборе скорости Таньке конечно, не под силу. Буденовские скакуны, в отличие от орловских рысаков, бегут не ногами, а спиной, как борзые собаки. Только очень смелый наездник чувствует себя нормально при наборе скорости в седле такой лошади, как Богатырша. Остальные же, в том числе, наверное, и Танька, шалеют от ощущения полета, и всю энергию мускулов затрачивают на то, чтобы удержаться в седле, и не продолжить полет, но уже без лошади. Тренер нервничал не напрасно, Богатырша не вписалась в кривую крутого поворота. Ее понесло на большую кучу снега, нагребенного бульдозером. Тренер бросил мегафон и закрыл лицо руками. Лошадь поняла опасность быстрей всадницы, избегая падения, она вымахнула на сугроб и вторым прыжком ушла за него. Пролетев по инерции метров сто по целому снегу, повернулась, повинуясь воле пришедшей в себя Таньки, и снова вымахнула на сугроб с другой стороны! Золотисто-рыжая кобылица на секунду застыла на сверкающем сугробе. Какими словами описать эту картину? Синее мартовское небо, яркое утреннее, по весеннему ласковое солнце, искрящийся, голубоватый, такой необычный для города снег, рыже-золотая лошадь, да еще рыжая девушка на ее спине, такая маленькая и счастливая. Прыжок и они обе снова на дорожке. Тренер железной рукой схватил поводья.
   - Слазь!!! - гаркнул он на Таньку - Славка, садись, успокой лошадь! Две дуры - уже спокойно произнес он - да ты хоть понимаешь, что два раза у смерти в зубах обе были? Вот именно в таких кучах снега лошади, как правило, ломают ноги, а такие как ты - щелкнул Таньку в лоб - головы! А это одинаково, для тебя голова - конец, а для лошади нога - конец. Ну а мне тогда... вместе с вами... - закончил он как-то устало.
   На дорожке уже появилось довольно много всадников, разминающих лошадей.
   -Ты, Таня, главное не давай ей воли, держи со старта. Все равно вас здесь никто не обгонит. В крайнем случае, надейся на тот сугроб, где прыгала,
   я посмотрел, он твердый, трактором трамбованный. На другом конце сугроб мягкий, там будет то, что я говорил. Твоя задача - не вылететь с дорожки, остальное Богатырша сделает.
   И вот три всадника на старте. Колокол! Пошли!!
   Приходилось мне смотреть и мото, и авто гонки, и кроссы, но мотор - не живой, а лошадиные скачки это настоящий азарт! Это даже если совсем спокойный, уравновешенный, все равно заорешь. Заорешь, как миленький, потом сам удивишься, себя не узнаешь! Кто бы ты ни был, все равно за живое зацепит, такое напряжение, такое стремление и мощь в лошажьих мускулах, в хриплом дыхе их, в стуке копыт... заорешь, как миленький!
   Танька с Богатыршей стартовали во второй тройке. В четыре прыжка ушла Богатырша от соперников, и понесла свое сильное тело упругими прыжками, набирая скорость. Танька упиралась, стремена ушли к груди лошади, поводья, казалось, звенели, удила рвали губы. Богатырша прядала ушами, крутила головой, не могла понять - почему нельзя? Проскочили поворот с мягким сугробом. И здесь Танька решила передохнуть, чуть ослабила повод. Как ветер умахнула Богатырша от преследователей на короткой прямой. Не успели сработать Танькины мозги, как обе они снова вылетели с дорожки за сугроб. Пока прыгали туда - обратно, соперники проскочили поворот. Здоровые парни в азарте, пригнувшись к шеям своих лошадей, махали плетками, свистели, гикали! Но, видела Богатырша борьбу и покруче.
   Снова изо всех сил тянула поводья Танька, но уверенно догоняла соперников золотистая кобыла. К повороту сравнялись, на прямой легонько ушла вперед. Оставалось еще два круга.
   - Держи-и-и-и! - орал тренер.
   - Не могу - сквозь слезы кричала Танька на последнем круге.
   Не велика девчоночья сила, да и кто его знает у кого больше азарта в скачке - у человека или у лошади. Отпустила Танька поводья, вцепилась в жидкую гриву и, наверное, правильно сделала! Далеко остались соперники, но скорость была явно велика. Зрители затаили дыхание. Кобыла не вписывалась в поворот, но мы, люди, недооценили ее способностей. Видели ли вы как проходит вираж мотоциклист на треке, на наклонной плоскости? Вот то же самое проделала абсолютно неуправляемая Богатырша. Создалось впечатление, что она нашла это решение еще двумя кругами раньше, но всадница не давала ей проделать этот, в общем-то, по ее понятиям, безобидный фортель.
   Они летели к финишу. Вытянувшись в струнку - одна, и, изо всех сил прижавшись к более сильному существу - другая...
   - Давай, рыжие! Давай!! - орали зрители.
   - А чего давать-то, дело сделано - сказал тренер в толпу, вытирая лоб давно уже мокрым платком.
   Танька Славка и Андрей заняли весь пьедестал почета. Их назвали лучшими в районе! Сегодня они прожили день настоящей борьбы, до "не могу", до слез и хрипа. Когда Славка вылетел из седла в начале дистанции, так как лошадь шарахнулась от выбежавшей на дорожку овчарки, все решили - он дистанцию закончил! Но в каких уголках души набрал мужества этот, объявленный еще во втором классе безвольным, мальчишка, чтобы не выпустить повод, остановить на скаку лошадь, протащившую его около двадцати метров волоком по избитому льду, вскочить в седло и прийти-таки первым! Какие мудрецы с высшим образованием и знанием педагогики наставили клейма на эти маленькие и мужественные сердца? Я никогда не верил и не поверю, что с такой волей к победе можно быть двоечником.
   Мне кажется, нужно дать ребенку вырваться из коридора, куда загнали его мы, взрослые. Не нужно рвать удилами его губы, и он пройдет свой вираж, всем на удивление.
  
  
  
  
  

Т Е С Т.

  
  
   - Фирма не может вовремя выплатить кредит банку, ваши действия?
   - К вам проявили интерес местные рэкитиры.
   - Ваша машина перевернулась, водитель убит, на дороге никого...
   - Рабочие цеха объявили забастовку...
   - Жена вашего начальника проявляет к вам интерес...
   - Жена вашего непосредственного начальника...
   - Резко возросли цены на материалы, но продукция имеет большой спрос...
   - Взрыв на вашей котельной...
   Вопросы сыпались плотным валом. Я сидел на вращающемся стуле, и с трудом успевал крутиться "на все четыре стороны". На этот самый тест я просился месяца три. Молодые люди, коротко стриженые, но, вместе с тем, не лишенные чувства юмора и здравого смысла, сидели вокруг меня и сыпали вопросами. Диапазон оказался настолько широк, что мне, отставному директору с двенадцатилетним стажем работы, приходилось довольно трудно. Поражало и то, что шквальный опрос проводился не по бумажкам. Совершенно свободно и весело парни вели свою игру со мной. За многолетнюю практику я научился думать о своем в процессе любого разговора, здесь же это удавалось с величайшим напряжением. Однако, думая не словами, а образами, я с удивлением отмечал для себя, что мы, поколение пятидесятилетних, вообще, оказывается, не знаем этих молодых и коротко стриженых. У нас почему-то сложилось впечатление о тупых "качках", способных доказывать свое кулаками. В углу комнаты ярко накрашенная девица, с явным удовольствием перетирая жвачку крепкими белыми зубами, бегала пальцами по клавиатуре компьютера. Компьютер нравился ей, так же как и жвачка, в том и другом она знала толк. Вообще, все они делали свое дело с удовольствием, весело и, я бы сказал, взахлеб.
   Фирме нужен был дилер на две области. Условия просто фантастические: зарплата - мечта, машины - аж две, вместе с охранником, и т.д. и пр. Работать не менее двенадцати часов в сутки. Необходимо хорошо знать деревообработку, машиностроение и экономику. Для меня это была находка. Тем более что работать по двенадцать часов это же норма жизни каждого директора.
   - Чиновник администрации просит взятку через посредника...
   - Чиновник просит взятку лично...
   - Чем вы снимаете стресс?
   - Вы случайно нашли пистолет, номер отсутствует...
   - Как добиться снижения себестоимости в лесопильном цехе?
   - Оптимальный размер эмиссии в районе?
   - Как обойти НДС?
   Однако я с удовольствием отмечал для себя, что ответы мои не менее бойки, нежели их вопросы. Заражал какой-то дух соревнования. Хотелось доказать им, молодым и здоровым, что мы тоже не лыком шиты, не просто штаны протирали. Это походило на соревнование поколений.
   - Вам предложили хорошую выпивку и среднюю женщину...
   - Вам предложили плохую выпивку и прекрасную женщину...
   Парни встали, поменялись местами. Вопросы сыпались и сыпались.
   Оглушительно наступила тишина. Я вымотался до предела, такого напряжения не приходилось испытывать давненько.
   - Ну, дедуля - обратился ко мне один из них - давайте кофейку попьем, пока Мариночка из своего агрегата приговор извлечет.
   Бумажка оказалась до обидного маленькой, с четкими компьютерными буковками:
   знание экономики - достаточно,
   знание производства - отлично,
   в любом обществе способен занять любое место,
   исполнительность - отлично.
   В современном деловом мире интереса не представляет - слишком архаичны понятия чести и совести...
   - Давайте кофе, "внучок"...

ТРУБАЧ.

  
  
   Чистый, звенящий звук трубы легко летел над Тоболом, органически вписываясь и, как бы, дополняя величавую красоту своенравной степной реки. Мягкий, осенний вечер в полном безветрии рождал неназойливое и тоже какое-то мягкое эхо. Каждый звук словно красовался в голубом еще небе и, плавно оседая, уступал место следующему, более высокому.
   Степан любил такие вечера, любил бывать в одиночестве, вернее вдвоем с трубой, на этом живописном берегу Тобола. Судьба довольно неожиданно забросила его в чужой город. Ни знакомых, ни друзей. С утра он учился в автошколе на водителя, с вечера же, и до самой глубокой ночи, работал автослесарем в соседней автобазе, чтобы хоть как-то свести концы с концами своего скудного бюджета. Неделя предельно выматывала его, хронически хотелось спать. Но в выходной день он брал трубу и уходил на Тобол. Труба оставалась для него единственной страстью и любовью. Она умела заменить и друга, и подругу, давала возможность помечтать, повспоминать, выплеснуть наружу накопившееся за неделю давящее чувство загнанности. Играл Степан на трубе, по общим музыкантским меркам, довольно слабо. Как-то не подарила жизнь хорошего преподавателя. Не определился он и ни в какой оркестр, с их постоянными пьянками, выездами. Самостоятельно, "методом тыка" осваивая инструмент, добился неплохого звучания, свободно брал обе октавы, но играл, как и всякий россиянин, преимущественно на слух, по настроению. Сегодня его место оказалось почти занято. Из-под берега виднелись концы двух удилищ, два поплавка замерли на зеркальной воде омута. Человека не видно, но он же здесь, он своим присутствием мешал, не давал расслабиться и поиграть для себя. С полчаса погоняв гаммы, Степан решил перекурить.
   - Крепкий видно мужик - думалось ему - долго ли выдержит мое "искусство"? Как у него с нервами? Пока молчит, видно злость копит.
   Под берегом кто-то завозился, послышалось шуршание осыпающегося песка. На берег вскарабкался какой-то пришибленый мужичонка. Старая фуфайка, заплатанные брюки, стоптанные ботинки. Извинился, что помешал, попросил спичку, несколько раз жадно затянулся дорогой сигаретой.
   - Дудишь?
   - Пытаюсь - с вызовом ответил Степан.
   Мужичонка явно раздражал его. Такой замызганный, а курит сигареты с золотым мундштуком. Пришел на чужое место да еще с разговорами лезет.
   - Дай подудеть?
   Это было уже слишком! Чего захотел, темнота профсоюзная, и так вечер испортил, подудеть ему!
   - Пасть прополощи - хамски ответил Степан с целью отшить поганца и подумал, что нужно уходить на другое место.
   Мужичонка молча повернулся и пошел под берег, спустился к воде, забулькало во рту!? Видно очень подудеть захотелось. Степан с интересом уже ждал, что дальше. Ну вот, появился снова.
   - Прополоскал.
   - Возьми, подуди.
   Когда самозванец нагнувшись, одной рукой, взял трубу, Степан понял, что это трубач! Так брать инструмент мог только...
   Протерев вынутым откуда-то ослепительно белым платочком мундштук, мужичок поднял Степанову чешскую трубу к губам так, словно родился с нею в руке... и без второй руки, мягко и быстро надавливая вторыми фалангами худых пальцев на помпы, бегло прогнал хроматическую гамму! Без малейшей разминки, почти не прижимая инструмента к губам. Затем, как-то картинно подложив под помпы ладонь левой руки, рывком набрал воздух... и понеслись над Тоболом четкие, уверенные стаккато Неаполитанской песенки. Смело, уверенно отсекались шестнадцатые нотки верхов второй октавы, ни малейшего напряжения не появилось на лице мужичка, казалось и воздуха-то уже не должно оставаться в этом тщедушном теле (какие там уж у него легкие) а звуки все лились и лились... резко, в долю секунды взял он воздух и снова... чистота звука, ритм! Степан не узнавал свою трубу, это какая-то другая, чужая труба, певучая, игривая, мягкая и гортанная, как сама степь, зовущая и прекрасная. То нежно плыли, то каруселью бесовской кружились каскады нот, взлетая ввысь, к самому, казалось, поднебесью, затем руладами осыпались и запутывались в желтоватой степной траве...
   Смолкла труба, потух вихрь звуков над вечерним Тоболом, выдало последний прекрасный отзвук короткое эхо. Степан, пораженный случившимся, стоял и круглыми, как раструб его трубы, глазами смотрел на этого замызганного кудесника мелодии.
   - Ничего дудка, задута немного, но кое-что в ней еще осталось. Спасибо-
   вежливо, с мягкой улыбкой проговорил трубач и пошел к своим удочкам под берег.

КОРОЛЕВСКИЙ ВЫСТРЕЛ.

  
  
   Левая задняя подкова хлопала монотонно и надоедливо. Фомич ссутулившсь сидел в седле, вяло поругивая собственную леность, старость, или что там еще. Последние два месяца он замечал за собою странные поступки и мысли. Ничего не хотелось делать, никуда не хотелось спешить. Вот опять же эта подкова, давно надо бы ее оторвать. Ковать Зойку не обязательно, а оторвать подкову нужно. Почему все тянет и тянет с этим, в общем-то, простым и необходимым делом, он и сам не знал. Совсем, кажется, недавно работал бригадиром полеводческой бригады. Удержу никакого не было на него. Вставал затемно, и домой приходил по темну. Председатель колхоза так его и звал двужильным. Да и конь у него был, не то, что эта старая пенсионерка - Зойка. Бывало, день по полям мотаются оба, а к вечеру, как только двустволку в руки - не узнать коня. Ветром домчит до потаенной болотины, словно это не хозяину, а ему охотиться на селезней, и на свист прибежит, и в воду хозяина завезет, да аккуратненько, к каждой уточке, не пехом же Фомичу добычу собирать. А ижевка какая была! Стволики - зеркало! На семидесяти шагах глухаря валила начисто! Правда правый ствол поразбил Фомич пулями, но опять же и стоила игра свеч. Довелось лосишек пострелять. Карий на выстрелы почти не реагировал, подходил к лосю вплотную, словно к родственнику и разворачивался обязательно левым боком. Как в тире!
   А потом как обрезало. Пенсия, велика ли она у колхозника, принесла не долгожданный отдых, а какую-то бесполезную, никчемную жизнь. Забот не стало, работы не стало, здоровья и того как-то сразу не стало. Посидел дома полгода и к председателю. Молодой мужик, а понял, не дал окончательно спиться от безделья, пристроил вот сторожем.
   На поле опустилась туманная сутемень. Не замечал раньше Фомич, что такая вот туманность приносит ломоту в суставы, наверное, просто времени не хватало. А сейчас пришлось прочувствовать. Из призрачной тьмы медленно наплывали скирды овсяной соломы. Никогда раньше их не сторожили, а вот поди-ка до чего дожили. У наглых да нечестных давно коммунизм наступил. Правда, Фомич и сам не понимал, на кой ляд осенью сторожить эти уметы, если весной их все равно сжигать. Но какое ни какое, все дело, опять же и прибавка к пенсии. Зойка, видно тоже погрузившись в свои старческие лошадиные думы, до того расчувствовалась, что запнулась, и Фомич чуть не вылетел из седла. Запустив в темноту поля забористый мат, от которого раньше у подчиненных ему колхозников резко возрастало трудолюбие, Фомич натянул поводья и, покряхтывая слез на землю.
   - Иди, кочерга старая, губы-то развесила - напутствовал он кобылу и, поправив на плече казенную берданку, пошел пешком кромкой жнивья.
   В голове вот уже третий день вертелась красивая песня из фильма: все было, все было, и любовь была... пристала надоеда, никак не отвязаться. Да, было и была. Здорово же тогда досталось ему от своей "благоверной". Заночевал - запировал на краю чужой деревни, жена век бы не сыскала, да Карий под утро пришел за хозяином. Откуда ему, коню - работяге, знать, что такое бабья ревность. Все было...
   За скирдой что-то хрустнуло. Чуткое ухо бывалого охотника безошибочно определило - зверь! Фомич огляделся, прошел он уже порядочно - пол поля, вот и ельник обозначился справа. В этом ельнике не раз ложил он лосишку метким выстрелом... ба! Так это же лось за скирдой-то! Загорелось, забилось сердце старого браконьера, заиграла кровь по жилушкам! Берданка, конечно, не ижевка, ну да на трех-то шагах, чего там! Картечь в стволе, так она в упор-то и броню прошибет. Фомич замер, нажал на спуск, потянул пуговку затвора, беззвучно зашел зацеп за шептало - порядок. Все пронеслось в голове молниеносно. Веревка, правда, хреновенькая, но есть, как-нибудь старая Зойка лосишку до ельника дотянет, а там... дело-то знакомое, к утру все будет прибрано. Шагнул к скирде, аккуратненько, с носка на пятку, помнит он оказывается кое-что из прежнего, старость не все еще у него отняла, рано киснуть! За скирдой довольно отчетливо фыркнул и встряхнулся зверь. Ну, пора! Шаг за шагом, спокойней. Сердце колотилось как овод о стекло, дыхание стало прерывистым, но руки не дрожали. Медленно продвигался Фомич вдоль скирды, вот сейчас. А потом миг! Доля секунды, самая дорогая и томительная! Наплыл силуэт лосиной головы, навскидку ударил с трех шагов и почувствовал - точно! Сильно садануло в плечо.
   - Королевский выстрел! - с гордостью отметил для себя Фомич, и оперся на дымящийся ствол, стараясь унять нервную дрожь. Приятная истома волнами накатывала на него. Представлялось как захлопочет его "благоверная", молча и споро, нежно поглядывая на своего кормильца...
   - Размечтался - одернул себя.
   Шагнул за скирду...
   Подвернув под себя ноги, уткнувшись мордой в стерню, около скирды лежала... Зойка.
  
  
  
  
  

ЛОГИЧЕСКАЯ ЗАПИСКА.

  
  
   Только что выкатилась за ворота предприятия машина, увозящая этих очаровательных девчат из Уральского Государственного университета. Мы тепло с ними попрощались, уговорились о следующей встрече, они, как всегда, неиссякаемой струйкой сыпали свой тонкий, и небывало острый, юмор. Говорили о моей несбывшейся мечте, о перерождении моего мышления и замедленном действии оставленного у меня на столе "взрывного устройства" - рожденного ими труда. Эти пять одинаковых папок, с аккуратно наклеенными этикетками под названием "логическая записка", собственно и были тем началом, ради которого заваривалась вся каша. Некоторые вопросы давно мучили меня, как, наверное, и любого руководителя. В той, теперь уже далекой, строго заорганизованной и распланированной жизни, на любой вопрос всего два ответа: НИЗЗЯ или МОГЕШЬ. Но далеко не все дела и потребности укладывались в это ложе. Например, считалось, что чем ниже процент текучести, тем лучше дела на предприятии, но нигде я не мог найти предела этого процента. Плохо двадцать процентов, а десять? А пять? А идеальный вариант? В каком порядке проводить реконструкцию? Что важней для производства, а что для человека? На чем воспитать патриота предприятия, как сделать, чтобы человек гордился своим предприятием? Все эти довольно непростые проблемы и привели меня в социологическую лабораторию Уральского университета. Очень удивились социологи, когда им поставили конкретную задачу, с конкретными вопросами и направлениями. В нашем районе подобного еще не наблюдалось. Да и вообще предприятия интересовались социологией где-то на уровне Уралмаша и прочих громадных "машей". Не приходилось и специалистам работать на малых массивах. (Это мы все для них - массив) Жили мы в то время довольно богатенько, то есть не все отбирало у нас наше любимое начальство, и первым действием моим стала попытка сагитировать одну из девчат, приехавшей студенческой группы. "Не мудрствуя лукаво", я привез ее на нашу строящуюся улицу и, объяснив планировку, предложил:
   - Выбирайте себе место.
   - Какое и для чего?
   - Как какое? Где будет стоять ваш дом. Видите наши арболитовые коттеджи? Делаем мы их сами и строим сами. Вы сейчас на четвертом курсе, до диплома найдете себе хорошего парня, а я за это время построю вам дом, введу в штаты должность социолога, согласую с вами зарплату и... действуйте! Доводите предприятие до таких канонов, какие у вас в учебниках. Разве плохо?
   - Так вы хотите придворного социолога?
   - Почему придворного?
   - А что же я буду делать у вас?
   - А что вы будете делать в городе?
   - Мне же нужны массивы, масштабы, независимость, тема...
   - И полуголодное существование на пятом этаже в коммуналке?
   - Вот, вот, сначала кормежка, а потом дрессировка.
   - Так какая разница, на чем делать диссертацию, коли для вас нужны не люди, а массивы? Толстой ведь тоже писал не в Питере. Мне кажется, на маленьком предприятии легче и надежней подобрать материал для серьезного научного труда. Да и претворить его в жизнь весьма заманчиво.
   - Вот когда вы получите нашу записку, вы заговорите по-другому.
   - Почему?
   - Мы же сами ничего не придумываем, мы систематизируем только то, что думает и говорит ваш народ. А говорит он, поверьте, не очень приятные вещи, особенно о вас, о руководителях. Но вся беда в том, что подпись под текстом будет стоять наша. И недовольство вашего руководящего слоя обрушится на нас. А представьте себе, если я начну заниматься этим ежедневно? У вас под боком, на вашу зарплату?
   Короче говоря, не смог я ее сагитировать. Значительно позже, после внимательного изучения ихнего труда, долго вспоминал я этот разговор.
   Действие "взрывного устройства" началось на следующий же день после его прочтения моими подчиненными. Каждому довелось посмотреть на себя глазами народа. Да, того самого народа, которым нам поручено управлять. Но таков уж россиянин, что никогда не похает начальника в глаза и никогда не похвалит его за глаза. Хоть ты золотой будь, хоть серебренный, а доброго слова за спиной своей не дождешься. Не дождешься не потому, что плох ты или хорош, а только потому, что ты - начальник. Народ, воспитанный на зависти и страхе не может иначе.
   Одним из "пиковых" вопросов было распределение, так называемых, дефицитных товаров. В то "застойное" время оборотистый руководитель, который пекся не только о себе лично, а более всего о своем коллективе, мог раздобыть полу законными методами приличное количество импортных товаров. Конечно, часть из них шла на сторону, так сказать для обеспечения внешней политики, но это, как правило, очень малая толика. Практически все распределялось комиссиями профкома. Тащили и они, но хватало всем. Так вот один человек высказал на эту тему такое мнение:
   - Я ничего не куплю, деньги я пропиваю, лишних денег у меня нет. Но я хочу знать, куда и сколько чего уходит! А знать я хочу это для того, чтобы заложить их всех, того, кто достает и того, кто распределяет, чтобы больше не доставали и не распределяли! Потому, что мне все равно не купить.
   Вы скажете абсурд? Нет и еще раз нет! В этом высказывании великий смысл. Здесь, как мне объяснили те же социологи, и зарыта вся наша идея, весь стержень нашего государства, на котором и держится наша система.
   Или другой, извините, "прибабах". На вопрос - много ли получает ваш директор - все респонденты ответили, что да, много и даже лишковато, хотя ни один не знал сколько точно. А вот на следующий вопрос - сколько должен получать директор - каждый из них назвал свою зарплату!? Да, каждый из двадцати пяти опрошенных считал свой труд не менее сложным, нужным, напряженным, нежели труд руководителя предприятия. Велико оказалось негодование начальников цехов, когда прочли они о себе весьма нелицеприятные оценки. Отказалась оплачивать договор бухгалтерия, когда четко изложенное мнение о работниках этого подразделения в корне разошлось с их собственным.
   Так-то вот заработал заряд "замедленного взрывного". Тогда только я и осмыслил роль придворного социолога. Этот справедливый труд давал необъятный простор для перспективного планирования, но... все хотели, чтобы его не было. Да, чтобы не было, он же все ставил на свои места! Он дурака называл дураком, умного - умным, пустозвона - пустозвоном... но! Под круглой печатью университета стояла подпись! Подпись социолога. Но это оказались только цветочки. Ягодки начались после выхода логической записки за пределы предприятия. Как нормальный подчиненный, я поделился впечатлениями со своим прямым начальником. Внимательно прочитав сей документ, мой руководитель не нашел ничего умней, как включить в план рассмотрения на профкоме объединения "указанные запущенные вопросы" !? Конечно же, при таком рассмотрении вся "нероботь" областного профкома явилась "при оружии" (мною же сотворенным). Я же, предоставивший эту интереснейшую информацию, о которой они и не подозревали, получил феноменальную выволочку! Причем никто не подумал о прогрессе, полученном после проведенных исследований, о ценности данного материала в планировании всей перспективы развития. Они просто увидели возможность "поправить" руководителя и... не упустили ее.
   В городской комитет партии я поехал с предложением весьма неординарным, но записку с собой уже не повез. Как ни странно, но там тоже собирались разворачивать службу социологии, но замышлялась она именно как придворная. Она должна была строго подчиняться ГК КПСС!? Я попытался объяснить, что из этого получится, но... руководители города не могли себе представить, что в городе будет независимая служба, которой невозможно указать, что и как писать. Объективная служба, свободная в выборе оценок и выражений никому не нужна! Да, руководители города раньше меня поняли, что из всего из этого может получиться. То, что произошло со мною, не должно произойти с ними. Но я ставил себе цель: выйти на комплексное, научно обоснованное планирование, пусть даже ценой шишек и затрещин, и я сделал это. Они же, по всей видимости, не могли себе этого позволить. Наверное, они правы, при подобной постановке вопроса, должна полететь чья-то голова. Система сопротивлялась и сопротивлялась жестоко.
   Комплексный план реконструкции и развития предприятия на сонове логической записки сделан. И прошедшие годы показали, насколько он сделан правильно. А логическая записка, давшая возможность его сверстать, упрятана далеко-далеко. "Заряд замедленного действия" не мог лежать спокойно, его нужно или уничтожать, или он бы уничтожил руководителя, а точнее система уничтожила бы кого угодно этим зарядом.

ЗЕМНЫЕ.

  
  
   Весело и шумно усаживалась за накрытый стол многочисленная родня Ивановых. Гремели передвигаемые стулья, звякали и блестели фамильным серебром старинные вилки и ложки. Запотелыми боками матово и солидно, среди всевозможных салатов и закусок, красовались графины с настойками, наливками, и прочими растормаживающими зельями. Борис не появлялся в родительском доме уже лет двенадцать. Давно не стало и родителей, и некоторых старших представителей их рода. Многие разбрелись по свету, и обосновали свои гнезда в далеких городах и весях, но как-то так получилось, что родовой стержень, вместе с родительским домом, устоял здесь, среди живописных уральских гор. Старшей сестре Бориса - Анфисе удалось сохранить и этот дом, и еще много тех, дорогих сердцу мелочей, из которых и складывается, на которых и держится любой род, клан, назовите как угодно.
   Сегодня, по случаю приезда Бориса, Анфиса собрала, словно по тревоге, всю ближайшую родню. Закончились радостные ахи и охи, поцелуи и "медвежьи" объятия, поспел знаменитый семейный рыбный пирог.
   - Ну, ребята, не все мы сегодня собрались, но, слава богу, все-таки собрались - начала Анфиса, когда утих шум.
   - Опять ты за свое - перебил ее Семен - радость сегодня какая, давайте выпьем за встречу, за то, что Борьку черти принесли, или бог послал, да нет, бог-то раньше бы послал, за встречу, за всех присутствующих!
   Все встали, чинно чокнулись, выпили, шумно уселись, и захрустели огурчиками, капустой "мамкиного" посола.
   - А помидрочики-то ка-а-акие, мамкины, да и только - восхитился Борис.
   - Да, по всему Кыштыму никто так не умел и не умеет солить как наша Анфиса, да еще маманя умела.
   - Ну что вы, мне до нее - покойницы далеко - зарделась хозяйка.
   - Борька, ты такой толстый стал, на лыжах-то, наверное, давно не стоял? - через стол спросил Павел.
   - Другие дела, другие запросы, да и жизнь немного другая у меня сегодня, не до лыж как-то.
   - Ха! А я нынче кросс области выиграл! Надрал всех по своей возрастной. Тяжеленько, правда, пришлось, но надрал! Четвертак пробежал не хуже молодого - не удержавшись, хвастанул Павел.
   - Неужели область выиграл - не поверил Борис.
   - Так он же до того дошел, что в сад каждый день за восемь километров бегает собаку кормить, дома ничего не делает, все свои спортивные амбиции тешит - полушутя полусерьезно возмутилась Тамара - жена Павла.
   - Ну, за кубок нужно выпить, среди нашего брата - стариков это редкость - предложил Борис и встал. - Давненько не видались, ребята, но не только моя вина в том, вы тоже не очень-то меня навещаете, но рад я вас всех видеть, а за тебя, Павел, вдвойне рад. Раз ты бежишь не хуже молодого, значит, душа у тебя все еще молодая! За тебя, за то, чтобы ты "Россию" выиграл!
   Так тост за тостом, байка за байкой, продолжалось счастливое застолье, и только Анфиса, явно чем-то недовольная, помалкивала. Что-то шептала ей на ухо иногда Тамара, пытаясь успокоить.
   - Слушайте, ребята, вам же благоверная моя послала собственной настойки на морошке! Ну-ка, Сеня, сходи в машину, там, в кармане, за сидением бутылек стоит! Как же это я забыл? Такая настойка! Специально для тебя, Анфиса, Света готовила.
   Семен вышел во двор, нашел в машине бутылек, с удовольствием покурил. Курил он один изо всей своей спортивной семьи, и делал это тайно и с удовольствием. Попил из колодезной бадьи и пошел в дом. За столом все так же громко разговаривали давно не встречавшиеся родственники.
   - Ну, вот и Светкин подарочек - объявил Семен.
   - А ну, давай его сюда, посмотрим, как у Борьки жена родню любит - протянул руки Павел.
   Семен хотел подать бутылку Павлу, но вдруг, будто кто толкнул его под локоть, да сильно так толкнул. Бутылек вылетел из руки и, хлопнувшись о крашеный пол, разлетелся на мелкие осколочки... за столом воцарилась тишина. Впечатление такое, словно Семен специально бросил бутылку на пол, и стоял сейчас под пристальными взглядами многочисленных родственников, удивленно подняв плечи и разведя руки. Он точно ощутил толчок под локоть, он чувствовал, что кто-то сзади его толкнул, и толкнул не случайно, а именно с целью вышибить дорогой бутылек из руки... медленно повернул голову... сзади, конечно, никого. В только что шумевшей комнате звенела тишина.
   - Ну вот, говорила я вам, что нельзя нам без "земных" пировать, им тоже надо - твердым голосом промолвила Анфиса.
   Стояла она около стола с полнехоньким фужером в руке и каким-то материнским, твердым взглядом смотрела на всех.
   - Не послушали меня сразу-то. Не нравится вам вечер с поминок начинать, а им вот тоже не нравится, что пируем, их не помянув, вот они свое и взяли. И, слава богу, что Светлана им лучшее послала. Хоть этим может, оправдаемся. За всех вас, родные наши, мы помним вас, помним... - произнесла она куда-то в потолок и залпом осушила фужер.
   Каждый молча налил себе до краев и залпом выпил. Каждый невольно прятал глаза, думал о чем-то своем, сокровенном, может, чувствуя какую-то вину, пусть не теперяшнюю, пусть далекую...

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВИЧ.

  
   Третий год уже трудился в должности директора леспромхоза Николай Петрович. Человек по натуре не злой и не жесткий, работал, наверное, как и все нормальные люди, но как и у всех людей случались и у него "залипы". Страсть не терпел пьяниц. Гонял их и днем и ночью. Специально после программы "Время", часов этак в десять вечера, шел на предприятие и... искоренял, искоренял. Вроде бы уже за три года всех "искоренил", но вот начальник столярного цеха... ох уж этот начальник столярного цеха!
   Мужик лет под пятьдесят - пятьдесят пять, немного небрежно одетый, но всегда при галстуке и запанках, если трезвый и не "с бодуна" аккуратно выбрит и с хорошим запахом чего-то дорогого, вежливый, знающий субординацию, в совершенстве владеющий даром организатора производства... вот подступись к такому. Первый раз пьяного Вячеслава Ивановича Николай Петрович увидел когда того грузили в МАЗ. Грузили мужики из столярного же цеха. Грузили как бревно, а не человека. Один тянул в кабину, другой помогал снизу. Куртка, пиджак, рубашка, все это задралось на спину и начальник цеха голым, солидным брюхом скользил по грязной ступеньке грузовика. Николай Петрович даже остановился от такого цирка! Пока сообразил, что делать дальше, мужики запихнули начальника в МАЗ, увидели директора и бросились врассыпную. Маз выпустив черный клуб "экологии" умчался за ворота. "Искоренять" было некого!? Раздосадованный директор пошел в цех, времени до конца смены оставалось минут десять.
   - Где начальник - спросил мастера.
   Мастер посмотрела на часы, оглянулась:
   - Вот только что видела, да, он еще предупредил меня, что уйдет раньше, просил проверить замки на воротах.
   - А он... это... трезвый?
   - Конечно, а как же иначе.
   В ясных, синих глазах мастерицы светилась сама чистота и желание угодить начальству. Крякнув пошел из цеха директор и решил с утра заняться "искоренением".
   В кабинете, при просмотре почты увидел телефонограмму: "прошу в среду быть на совещании в одиннадцать, доложить о поставках столярных изделий в МПМК". К телефонограмме скрепкою приколота сводка поставок с подписью Вячеслава Ивановича. Внимательно просмотрел сводку - зацепиться не за что! Все в срок и во время. Общий перечень по предприятию составлял не одну тысячу единиц произведенной продукции, не одну сотню наименований всех этих ОР-21-15, ДГ-09 и т. д. и т. п. Во всей этой карусели марок, наименований, размеров, ОСТов и техусловий, да еще перемноженных на сроки поставок в разные адреса строек, разобраться могли только два человека - Вячеслав Иванович и Георгий Антонович - начальник сбыта. Когда же начинался серьезный разговор между ними, посторонние люди вообще переставали понимать их тарабарщину. Достаточно одному из них назвать несколько цифр - другой сразу наливался краской и выдавал в ответ очередную партию цифири. Так они могли "парфунить" друг друга часами. Окружающие смутно догадывались, что за каждой очередью цифр скрывалось что-то серьезное, то ли провал в работе, то ли успех, в зависимости от выражения лиц собеседников, но конкретики, конечно, никто осмыслить не мог. Да и сам Николай Петрович осмысливал только те позиции, которые не выполнены в срок, разбирался (а скорее всего заучивал сказанное начальником цеха) в причинах, готовясь к очередному докладу в объединении. С хорошим чувством, что не нужно ничего объяснять, коль скоро все исполнено, и отправился он на совещание ранним утром.
   В объединении его поругали, что не привез с собой исполнителя, и поручили в цехе, в торжественной обстановке вручить Вячеславу Ивановичу почетную грамоту?! Никогда еще не случалось такого раздрая в душе товарища директора. С одной стороны он видел позорную погрузку в грузовик, с другой стороны - не подошел же, так сказать не зафиксировал. А вот теперь как же? С одной стороны нужно "искоренять", а с другой... грамоту вручать. Ну, конечно, не вручить грамоту нельзя... но и не "искоренить" так же не входило в обычаи Николая Петровича. В конце концов, пропустив "со товарищи" несколько сот граммов коньяка после удачно завершенного дня, решил, что утро вечера мудренее и поехал домой.
   Утро действительно выдалось по-весеннему прекрасным. Грязь подморозило, под ногами похрупывал ледок, настроение - самое хорошее. Николай Петрович с рабочей папкой в руке зашел в столярный цех. Обычный его маршрут начинался с другого конца предприятия, но, что-то тянуло его в этот цех, к этому распроклятому начальнику. В цехе шла разнарядка. Без десяти восемь только Вячеслав Иванович проводил подобную разнарядку. Увидев директора, он сразу же пригласил его к столу.
   - Проходите Николай Петрович, проходите, наверное, коллективу полезно знать, что там говорили в объединении о нашем цехе, может вздрючку привезли нам, а может и что хорошее?
   Лицо начальника цеха чисто выбрито, свежая рубашка, скромный, но не старый галстук. Николай Петрович подошел совсем близко, принюхался - все забивал густой запах неплохого одеколона. Без лишних слов пришлось раскрывать папку, произносить речь, поздравлять коллектив, вручать начальнику цеха грамоту, и! Рука Вячеслава Ивановича все-таки подрагивала!
   - Чего у тебя руки-то трясутся? - спросил, когда люди разошлись по рабочим местам.
   - Так от волнения, Николай Петрович, не каждый же день грамоту получаю...
   - Вячеслав Иваныч, тут станок перестраивать нужно а еще не всю пачку пропустили - позвали из цеха
   - А позавчера ты...- начал директор
   - Извините, Николай Петрович, я только там вот гляну, чтобы чего не напортачили...- и исчез за дверями.
   Николай Петрович постоял еще минут пять и, нехорошо ухмыльнувшись,пошел в другие цеха.
   Второй раз ему позвонила женщина и сказала, что начальник валяется в коридоре пьяней вина, и пусть директор сам на него посмотрит. Рабочий день закончился полчаса назад. Директор быстро пошел в цех. Ворота закрыты, внутри слышались голоса явно пьяных мужиков. И впервые подумал Николай Петрович, что не "искоренить" ему пьяниц, просто жизни не хватит.
   - Эй, кто там, открывайте! - приказал.
   - А ты кто такой, чтобы тебе открывать, мать твою...
   - Я-то директор, а вот ты кто такой сейчас посмотрим, открывай, тебе говорю!!
   За дверями все стихло, потом кто-то побежал, начался какой-то спор. Директор ждал, он знал, что выйти из цеха сейчас можно только в эти ворота. Минут через десять ворота открылись, перед Николаем Петровичем стояли два пьяных мужика, умильно глядели на него без тени смущения.
   - Вы уж нас... п-п-простите, юбилей вот у одного был, с-с-сеггодня, мы ззавтра кккак штык, не, штыки...
   - Идемте - коротко приказал обоим и пошел в цех.
   Не велики производственные площади, за полчаса обшарил директор все закоулки, кладовки, все проверил. Молчали мужики, молчал и он, все понимали кого ищут.
   - Где он!!! - вдруг заорал на пьяниц Николай Петрович, решив применить запрещенный прием "на перепуг", бедолаги аж присели.
   - Хххто? - выдохнул один из них
   И понял директор, что ничего он здесь не найдет, а Вячеслав Иванович ускользнул опять как налим-рыба.
   - Завтра с утра в профсоюз и в кадры! И что бы я вас больше в леспромхозе не видел - рявкнул забирая ключи у перепуганных мужиков.
   Утром следующего дня он сам открывал цех в половине восьмого. Рабочие за спиной похихикивали, некоторые прятали глаза. На разнарядку Вячеслав Иванович не явился. Часов около одиннадцати позвонила жена и сказала, что он уехал в больницу в Артемовский. Вечером нечаянно порезал руку, задел вену, сейчас все уже позади, зашили, дали больничный на три дня. Только через неделю обратил внимание Николай Петрович на свежевставленное стекло в столярном цехе и покачал головой с какой-то недоброй ухмылкой. Начальник же цеха пришел через три дня и... уговорил-таки простить пьяных мужиков последний раз. Без них ну никак план не складывался.
   Зело заело Николая Петровича. Уступил начальнику, помиловал пьяниц, а заело. Понимал, где-то там, в подсознании, что сильней его оказался Вячеслав Иванович в естестве своем. В работе - зверь, в пьянстве - полная скотина, для производства человек нужный, незаменимый. Искоренить - не проблема, конечно, но не вышло бы себе дороже. Казалось ему постоянно, что в ясных, невинных глазах Вячеслава Ивановича не очень глубоко покоилась ирония, азарт игрока, знающего себе цену и уверенного в выигрыше.
   После успешного выполнения полугодового плана производства сидел директор, ждал звонка из объединения. Мечтал отпроситься на пару дней отдохнуть. Прикидывал уже, чем займется, хотелось хоть немного остыть от этого постоянного напряжения, неурядиц и прочего. В домашнем хозяйстве все запущено, с сыновьями уж не помнил, когда в лес ездили, в театр бы семью свозить, так это же проблема целая, добираться до областного центра. А поселок... даже кафешки-то нет захудалой, не то, что ресторана. В кабинет как-то очень уж скромно вошел Вячеслав Иванович.
   - Разрешите?
   - Проходи, дорогой, проходи. Ты у нас в передовиках, тебе и дверь без стука.
   - Тяжела шапка передовика.
   - Что так?
   - Да устал я что-то Николай Петрович...
   - От чего же ты устал-то так?
   - Да от вас.
   - Кккак от меня?!
   - Да вот пришел отпроситься, отпустите меня на пару дней... попировать спокойно. Без директорского, так сказать, догляду. Я ведь человек простой, театров и ресторанов мне не нужно. А хочется вот расслабиться. Дело сделали, как положено, ну и так... чтобы никто в шею не дышал. Дня за два, думаю, управлюсь. А там как раз пара выходных, так что к понедельнику буду как огурчик. В день по паре-тройке бутылочек, для восстановления производственного потенциала, друг вот коньяку армянского прислал... так что не откажите бедному начальнику.
   Минут пять молчал Николай Петрович. Вячеслав Иванович стоял - сесть ему не предлагали, а он был очень щепетилен в этих вопросах. О чем думал директор - Бог ему судья.
   - Пиши заявление на четыре дня.
   - Слушаюсь. - наклонил голову Вячеслав Иванович и аккуратно вышел из кабинета.
   Николай Петрович отдыхал второй день. После хозяйских дел приятно ныла спина, жена готовила ужин... хотелось выпить. И не просто выпить, а в компании. Взял трубку телефона:
   - Здравствуйте, Вячеслав Иванович дома? Можно его на минутку? Ничего, ничего, я в курсе. Иваныч, ты еще в норме? А меня в гости принять готов? Ну, тогда жди. Да не готовься особенно-то, я ведь тоже человек простой, а у тебя, говоришь, армянский коньяк был.
   Дверь открыла жена начальника. Смущенно и удивленно пригласила пройти. Николай Петрович остановился перед большим овальным зеркалом в прихожей, поправил галстук... "Мальцеву Вячеславу Ивановичу - Лучшему начальнику цеха Петровского леспромхоза 1987 года" - прочитал витиеватую подпись в верхнем углу зеркала. С удивлением подумал, что у него вот такого зеркала нет... не заслужил видно.

ДЕД АНДРЕЙ.

  
  
   У власти Советов тогда, там, наверху, сдвиг какой-то произошел. Решили они в одночасье народ мясом накормить. Ну и, как водится, постановление приняли, наверное, нормальное, только до нас оно дошло опять не тем боком. Короче говоря, взялись за руководителей все чиновники от партии мертвой хваткой. Каждому понятное дело отчитаться нужно раньше соседа, что в его районе еще одно подсобное хозяйство на предприятии открыто. Не важно на каком, не важно какое, хоть кенгурей заведи, но вот заведи обязательно! Так вот пришлось и мне отправить в командировку одну женщину для закупки десятка бычков, договоренность такая с председателем колхоза была. Думаю, выкормлю этих бычков, посчитаю себестоимость одного килограмма, да на том и закончим. Женщина исполнительная... приехала обратно не с быками а с нетелями!? Не погодилось бычков на тот момент. И закрутилось все липовое сельское хозяйство по полной программе. В полный, так сказать, промот. Ну а вырос я, ежели образно сказать, под кобылою, лошадей до сих пор люблю больше жизни, вот и прикупил еще десяток лошадей. Потом помаленьку у меня из подсобного хозяйства получился конный двор, а затем конноспортивная секция. Хулиганье поселковое собралось на том конном дворе в полном составе, получили так сказать занятие по душе, пришлось тренера обучать. Начал я к тому времени закупать и кровных лошадок. Появились буденновские скакуны, орловские рысаки. Около них и сам душой оттаивал. А вот случай один запомнился интересный. На левом заднем копыте у орловского рысака начала расти какая-то шишка - бородавка. Махровая такая, как капуста цветная. Чем только мои эскулапы ее не мазали, каких только ветеринаров ни привозил я, а вот ни чего не помогало. Однажды фельшарица ветеринарная разозлилась да и обрезала ее совсем, шишку ту. Правда, ударил ее жеребец крепко, но ничего, обошлось. А через месяц шишка опять выросла. Переживали мы все вместе из-за жеребца того. Вот я и вспомнил про старого конокрада цыгана деда Андрея. Поехал к нему. Знал я его еще с молодых лет, да и он тогда дедом еще не был. Приехал, а он лежит, не встает уже. Посидел я около него, повспоминали прежние времена...
   - Ну ты, Миколай, давай сказывай зачем пожаловал, не просто же по мне соскучился?
   - Да ладно, так просто заехал...
   - Ну, давай, давай, выкладывай.
   Ну и выложил я ему все как есть...
   - Коней, вижу, все еще любишь, хорошо это, а вот ума не набрался. Почто коня в стойле держишь, воли не даешь, работой не загружаешь. Так коня не жалеют, тебе это еще твой отец рассказать должен. Ну, коли не рассказал, так слушай: застоялся он у тебя, силен, сыт, а выхода силе его нету. Вот седлай каждый день и до поту. Не загоняй только сразу-то, застоялся он. А потеть каждый день начнет - все пройдет, через месяц и про шишку забудете. Все, пойди, устал я...
   - Ладно... спасибо дед... только весна вот, грязь, а шишка-то кровоточит, заражения бы не было... или замотать ее?
   - Башку свою замотай... природа все вылечит... да на похороны ко мне не забудь приехать.
   Так вот и уехал я обратно весь в противоречиях. Все как есть рассказал тренеру, конюхам. К одному мнению так мы и не пришли. Но сделали все, как старый цыган наказал... прошла шишка-то, через полтора месяца и следа не осталось.
   А дед Андрей умер через неделю после моего визита... мне так ни кто и не позвонил... так что не был я на его похоронах... паршивец.

ДНЕВНИКИ.

  
  
   В возрасте тринадцати лет я начал писать дневник. Наверное, в период становления, или так называемый "переходный" возраст, или, не знаю уж какой банальный штамп еще подвесить к этому событию. Но, насколько могу сегодня, с высоты шестого десятка прожитых лет, осмыслить тот момент, думаю, что возникла острая потребность с кем-то поделиться своими переживаниями, эмоциями, чувствами. Как-то в нашей семье не принято вести душевные разговоры, делиться своими сокровенными ощущениями ни с братьями, ни с родителями. Грубоватый практицизм полудеревенского бытия определял и отношения между нами, и насаждал уровень понятий. Затем мне пришлось пройти все перипетии стыда и несправедливости, когда братья со смехом и издевками читали найденные тетради. Потом я научился шифровать текст и так далее, и так далее. Но это превратилось уже в потребность, в страсть, в необходимость. Прекратилось это писание уже в возрасте тридцати двух лет, как-то незаметно перейдя в первые литературные опыты и пробы. Дневники же, аккуратно собранные, перевязанные в довольно внушительную пачку разномастных тетрадок, покоились в моих "архивах". Тогда же пришла мысль передать их своему сыну. Конечно сыну, наследнику. Передать ему мой жизненный опыт, уберечь от ошибок, открыть ему дверь в мою жизнь в его возрасте, дать возможность сравнивать, делать абсолютно правильные поступки.
   Долго и крепко сидела во мне эта, по-моему, благородная цель, настолько благородная, что не подвергалась никакому критическому осмыслению. Но я чувствовал, что и в моей семье не получалось откровенных разговоров, не складывалось душевной близости. Существовала отцовская и сыновья любовь, уважение, но духовной близости, - увы. Что же, так меня научили и воспитали... и я ждал. Ждал двадцать три года.
   И вот мой шестнадцатилетний младший сын однажды пришел домой в полном расстройстве чувств и глубокой апатии.
   - Ну что, сынок, худо?
   - Худо, папаня.
   - Отчего же это?
   - Да так... все как-то в кучу собралось...
   - Так это же у всех бывает.
   -?!
   - Да, и у меня в твоем возрасте.
   - Ну, у тебя. Сравнил то же.
   - А давай посмотрим - и я достал свои "архивы". - Так, сегодня июнь, двенадцатое, и тебе шестнадцать лет. Значит, мне было столько лет в, сорок три плюс шестнадцать - в пятьдесят девятом году. Вот, тетрадь пятьдесят девятого года, открываем двенадцатое июня. Почерк у меня как у тебя сейчас - сорочий, но на, читай...
   - Так это что ли твой дневник?
   - Читай, читай.
   На двенадцатое июня того далекого года пришлось две страницы. На лице сына сначала отразилось любопытство, потом изумление, недоверие. Он был потрясен! Прочитав еще несколько страниц, отложил тетрадь, и молча долго смотрел на меня. Он не мог облечь в слова свои ощущения.
   - Похоже? - спросил я.
   Он молча мотнул головой.
   - Ну, вот и изучай, если интересно.
   Я оставил эту тетрадь на столе и убрал на место остальные.
   - Здесь, сынок, до тридцати двух лет можно каждый день найти.
   Тетрадку в этот вечер он больше не читал, но лицо его быстро светлело, и скоро от прежнего настроения не осталось и следа.
   Тетрадь лежала на столе уже вторую неделю. Лежала раскрытая на той же странице. Ее никто не читал. Она жгла мне душу. В моей голове работала какая-то ступка с мыслями, всякими мыслями. Я не берусь сегодня изложить их на бумаге. Их просто нельзя привести в порядок даже сейчас, и выразить более или менее стройно. А потом я вдруг понял: ему это не нужно! Он живет СВОЮ жизнь. Он совершает СВОИ поступки и ошибки. Он, как и все люди набирает СВОЙ багаж...
   Вечером, когда вся семья смотрела очередной боевик, я молча достал свои "архивы", взял со стола тетрадь, и аккуратно положил все в весело потрескивающую печь. В доме воцарилась тишина, только отчаянные американские полисмены крушили очередную мафию, делая по три десятка выстрелов не перезаряжая своих "кольтов".

О ЖЕНЩИНАХ.

  
  
   Многие из вас, наверное, читали или слышали термин - охотничьи байки. В вашем понимании это рассказы "бывалых" охотников о том, что было и о том, чего не было. Да, порой у костра охотничьего такого наслушаешься! Уж на что я сам мастак "приврать после третьего стакана". А вот произошел случай, что и я слушал, даже не пытаясь, слово вставить. Конечно, как говорится "по Сеньке и шапка", но все зависит от общества, в которое занесет тебя порой судьба. Кто-то начинает материться уже после первой стопки, или просто от того, то выбрался на волю, от избытка чувств, а кто-то, выпив изрядненько, такое завернет - закрутит!
   Короче говоря, попал я в компанию охотников, совершенно случайно, по приглашению моего давнего приятеля - председателя колхоза. Он предупредил меня, что общество своеобразное - не мельче доктора наук, и интересна с ними не столько сама охота, сколько их "мозгоблудие" у ночного костра. Я, помнится, еще подумал, что мы тоже не лыком шиты... а впрочем - судите сами.
   У костра и правда собралась компания весьма интересная. Уютно устроившись на множестве привезенных на трех машинах всяких "охотничьих излишеств", сидели, попивали коньячок, попыхивали сигаретками трое довольно молодых людей, лет около тридцати, и два седовласых, но поджарых не по возрасту "авторитета". Охотники все, судя по амуниции, опытные и знающие себе цену. Чего стоил "Голанд-Голанд" одного из седовласых, да и у молодых слабее "Вальтера" ружей не было. Но, как говорится, не в том суть. А суть в том, что мужики - они и есть мужики. Ну, о чем же еще могут говорить мужики, после того как попьют коньячка армянского? Да о женщинах, конечно. Но! На каком уровне!!
   - Рожденные, вскормленные, воспитанные женщиной, мы, мужики, бесспорно верим в свое превосходство над ней, считаем себя властелином ее, хозяином, и даже мысли не допускаем, что она, милая, до самой смерти, да и после нее, командует нами. Поскольку мы живем немного меньше женщины, мы постоянно торопимся что-то решать, командовать, приказывать, обладать, наслаждаться. Мы и в политику-то ее не пускаем, и в хозяйстве не даем себя проявить... а ей словно так и нужно. Редкая пытается что-то доказывать своему или чужому мужику. Наиболее умная даже поддакивает, соглашается, вдохновляет, а в итоге не только сама все делает по-своему, но и нас заставляет делать так, как ей нужно, как она решила. Недавно в книге "Самоосознание" я с величайшим удивлением впервые прочитал четкое и внятное объяснение существующего "высшего" порядка в этом вечном вопросе. Поскольку эзотерическими измышлениями увлекается далеко не каждый, я позволю вкратце пересказать интереснейшую мысль - как бы, между прочим, осведомился первый седовласый, и, заметив на лицах молодых явную заинтересованность, продолжил:
   - Так вот, мужчина является существом логическим, живет и действует по законам логики. Самый страшный поступок для мужчины - нелогичный поступок. Он - мужчина способен решить самый сложный вопрос, способен пойти на самые кардинальные меры, вплоть до самопожертвования, но логично. Безрассудный подвиг - так же ни что иное, как логическое завершение всего жизненного пути. Но вот, по мнению автора, наше бытие состоит из трех ипостасей - познанного, познаваемого и непознанного. Логическое существо - мужчина способен продуктивно действовать только в двух понятиях - познанного и познаваемого. Путь в непознанное ему закрыт. Женщина же живет не по законам логики, а по законам интуиции, более чувственного восприятия действительности. И только ей открыт доступ в непознанное, потому как ее пределы - непознанное и познаваемое. Только она может маленькими кусочками носить идеи и осознание из непознанного в познаваемое. Так вот, ежели двое, создавшие семью или пару, если хотите, соответствуют друг другу, когда они способны настроиться на одну "волну", когда мужчина готов понять интуитивные посылы женщины, предназначенной ему, он способен на открытия, гениальное творчество. А проще он в состоянии перетащить поданную ему идею из познаваемого в познанное, логически обосновать ее, приспособить к современной жизни, извлечь пользу для общества. Ну и, конечно, получить ордена за содеянное. А вот коли он не способен понять свою женщину, уловить ее посыл, или просто нашел себе не ту женщину, которая предназначена ему - простите, не состоится гения. К присутствующим, понятно, мои измышления не относятся - стрельнул он глазом в сторону светловолосого молодого человека. - Вот так, коротенько, сама суть освоения человеческого осознания. Как в любом аспекте человеческого бытия, есть и своя закавыка. Как же найти ее, ту самую, как не отхватить себе другую, чужую, с совершенно другими интуитивными флюидами. Ну, нет же на них маркировки, нет того логического штампа, который мы все и ищем. Ответить на этот вопрос я долго не мог, потом додумался: так не нужно создателю много гениев. Не нужно, наверное, менять скорость развития человечества. Гениальными же бывают не только положительные представители рода человеческого, но и отрицательные. С позиции шести десятков прожитых лет многое в жизни переоцениваешь. Многие поступки свои и поступки друзей и недругов своих осмысливаешь совершенно в новом свете. Все бы укладывалось в нашу логичную схему, ежели бы они, женщины, тоже не искали свои половинки. Борьба у женщины со всеми себе подобными постоянна и происходит совсем по другим законам, более жестоким и бескомпромиссным. Они борются за продолжение рода. Каждая из них старается стать самой красивой, самой привлекательной, самой - самой! Иначе не продолжить ей род свой. Это для нее высший смысл жизни, который вложил в нее Создатель. И уж ежели женщина решила - или добьется своего, или разрушит все, что может, навредит так, что и самой страшно станет.
   У костра воцарилось этакое раздумчивое молчание. Я привык судить людей по самому себе, а мне, чтобы осмыслить, что поведал так вот, на едином дыхании седовласый обладатель столь шикарного ружья, нужно, по крайней мере, час и полстакана коньяка. Но молодежь, видно и правда рангом не ниже доктора наук, и осмыслила быстро.
   - Да, знакомо мне, как женщина добивается того, что она решила. Вот сейчас за прекрасных дам по стопочке пропустим, и расскажу я вам о своей сестричке - предложил тот, на которого в свое время глянул седовласый.
   Как ни странно, ни один из охотников от коньяка не отказался, и молодой человек продолжал:
   - Подходило мое время искать себе спутницу жизни. Подходило оно так, что все могли видеть невооруженным глазом. Естественно и девушки - на выданье в нашем обществе это замечали. Естественно, многие из них делали попытки определить свою судьбу, поскольку я не был самой плохой партией. Все это потом и закончилось так, как должно было закончиться. Но. Сестре моей это время еще не пришло. Она просто любила своего брата той любовью, на которую была способна. Она еще не разделяла любви к брату и любви к своему, пока еще не существующему, избраннику, и я невольно занимал обе ниши ее чувств. Однажды я пригласил ее в трехдневный поход по Вишневым горам в нашу кампанию. Господи! Что там произошло. Любая из наших девчонок, осмелившаяся просто приветливо посмотреть в мою сторону, сразу же получала такой шквал эмоций от моей "защитницы", что на все три дня теряла интерес ко мне в частности и этому походу вообще. За один день группа превратилась в какой-то враждующий лагерь, кислые физиономии, подозрительность, нетерпимость... только на второй день я понял, что оказался в какой-то дурацкой изоляции. Попытка поговорить с любящей сестрой ни к чему не привела. Она крушила все на своем пути, не признавала ничего. Ранее я бы и помыслить не мог, что моя младшая сестра способна шипеть змеей, материться и обещать расправу любому стоящему на пути то ли у меня, то ли у нее. Окончилось все это истерикой и замкнутостью года на два. В конце концов, и наши отношения испортились окончательно и надолго. Для меня это и сегодня еще загадка, в определенном аспекте психологии женщины.
   - А особенно молодой женщины, или еще лучше брюнетистой студентки - прищурившись, заметил второй молодой человек.
   - А вот в тебе как раз и заговорило что-то от той сестрички, Лешенька. Не можешь коллеге простить студенточку? Зело свербит и доныне? - поинтересовался второй седовласый - и компания дружно расхохоталась.
   - Да нет, Федор Пантелеевич, я не буду лгать, что не жаль, я просто пожалею, что не солгал - скаламбурил Лешенька.
   - Возраст, однако, не помеха в подобном поведении, вот хотите знать, как женщина нас с другом поссорила?
   - С приятелем или с другом?
   - Да нет, с одним из лучших друзей, Федор Пантелеевич, о приятелях я бы и не вспоминал, мало ли чего бывало.
   Седовласый заинтересованно крякнул и Лешенька, откинувшись картинно на валежину продолжил:
   - Дружили мы лет с четырнадцати, потом разошлись пути наши. Встретились уже женатыми людьми, у обоих по двое детей... стали семьями дружить. Все праздники вместе, все свободное время так же. Вот только к охоте я его приучить не мог, а он меня к рыбалке. Бывало, соберемся у него или у меня и каждый о своем. Женщины над нами до слез смеялись. В самый разгар пьяненького трепа кто-то из них спросит: "А у окуня копыта раздвоены?" так мы минут на десять и умолкнем. В общем лет шесть продолжалась эта идиллия. Только стал я замечать что-то необычное в его жене. Трезвая ничего, держится, а вот как чуть пропустит - то уединится вдруг, то целый вечер на меня поглядывает украдкой... я даже и подумать не мог. Да и не ценил я себя настолько, чтобы такая женщина на меня, как говорится, глаз положила. Но, "все тайное когда-то становится явным". Произошло и у нас с ней объяснение. Детали рассказывать некорректно, но когда до меня дошло, что она хочет "меня и всего", это действительно был шок! Я думаю вам не нужно объяснять ход моих мыслей. Студентка, конечно, грех, но жена друга! Объяснил я ей свое видение этого положения, как уж смог, думал, что успокоил ее... смотрю - как рукой сняло через неделю! Но что я тогда знал о женщинах. А через пару месяцев мой друг отказался приехать к нам на выходной. А потом не ответил на звонок, а потом... а через полгода мы уже не встречались вообще. Затем как-то мне передали, что он очень нелестно обо мне отозвался в обществе. Она же понимала, что я никогда не позволю себе рассказать ему истину, практически разрушить его семью. И настраивала его, как гитару... так вот и потерял я друга...
   - Да, интересная ситуация. Давайте помянем того друга. Только, мне кажется, коли не сумел он разобраться, так пусть бы рогатым и ушел. Нет - нет - нет! Скаламбурил, простите...
   Покатилась очередная стопочка доброго коньяка...
   - Ну, дополню я вам картину, для полноты изучаемого материала - как бы нерешительно проговорил второй седовласый.
   В свое время, еще цветущим мужиком был назначен я директором одного из номерных заводов. Как-то сложились там дела, что никто долго не держался на этом месте. Производство, в общем-то налаженное, давало непонятные сбои, лихорадило такие выси, что только головы летели. А поскольку желающих "умирать" больше не находилось, меня и послали, с решением бюро в кармане. Терять мне тогда было нечего. А вот желание отличиться огромнейшее имелось. В общем через полгодика завод заработал как часы. Прошло года два. Все щло прекрасно. Я уже котировался как талантливый руководитель, умеющий... и так далее. И вдруг - ананимочка! Без фамилии такая, знаете ли... так и так, живет, мол, новый директор, как барин?! Замашки у него барские. И прочее, все такое. А знаете ли вы, что такое партия на режимном предприятии? И не дай вам бог знать. В общем пропустили меня по полной программе партийной мясорубки. Мяли не то чтобы как могли, а просто как хотели. А вот секретарь парткома, женщина такая вся видная, былая красавица, так меня защищала! Просто зубами рвала, вытаскивая! Так вот и получил я выговор с занесением, стенокардию в привесок, и направление на другой завод. Ну, в номенклатуру - то я уже попал, цену мне в министерстве знали.
   Лет, наверное, через пять приехал я на мое прежнее предприятие в командировку. Конечно, встречи были, воспоминания... а потом, уже под утро, бывший мой начальник производства и спрашивает:
   - А знаешь ли ты, Иваныч, почему ты у нас не прижился?
   - Так откуда же говорю мне знать, я и сам не понял, кому я что-то плохое сделал. А уж, наверное, сделал.
   - Да уж, сделал.
   - Но кому?
   - Святой ты человек, а может и просто глупый. Помнишь нашего секретаря парткома?
   - Как же, она еще так за меня боролась.
   - Вот она за тебя и боролась, а ты болтнул однажды.
   - Чего болтнул?
   - Как-то тебе передали ее слова, что все директора ее были, и ты тоже будешь. А ты чего ответил?
   - Так, так... я, помнится, сказал, что не люблю толстых женщин?
   - Вот так ты и сказал. Точно. Так ей и передали. Она ту ананимку своей родственнице продиктовала, а кадровичка наша в горком свезла. Она тебя уже почти вытащила. А ты опять на ее телеса ноль внимания.
   - Вот эт-то вариация!
   - Такие вот метаморфозы преподносит нам бытие наше. Наверное, потому, что мы и, правда, слишком логичные создания - закончил седовласый с какой-то печальной улыбкой.
   - А вот после стопочки я вам доложу о логике и балеринах - предложил один из молодых...
   Пропустили по стопочке...
   - Так вот, заканчивали мы спецшколу в областном центре. Народец был, конечно, своеобразный, родители - не ниже профессора, хватало и тупипц и гениев. Но была у нас и девочка - кумир, Татьянка - балеринка. Прогрессировала девчушка во всех дисциплинах, от математики до балета. Когда на школьных вечерах выходила она на сцену в крахмальной юбочке, мы просто падали. На контрольных по математике решала оба варианта и еще конкурсную задачу... многие из наших самбистов (была и такая дисциплина в той школе) челюсти друг другу ворочали за право проводить ее до дому.
   Только полюбила она очкарика из соседней школы. Очкарик тот, как говорится - ни петь, ни свистеть, а вот полюбила и все тут! Школу закончили - он на нее - ноль внимания. Она в его институт поступила, чтобы рядом с ним быть. Школу балетную не бросила, со временем два диплома получила, а он один кое-как выцарапал. Время шло, поженились они... на свадьбу наши ребята не пошли. Жалели ее очень. Потом он степенюшку получил, кандидатскую, по математике... говорят, что на защите объяснить не мог оригинальности вывода - видно не смогла она ему втолковать, чем отличается интеллект от менталитета. Потом докторскую защитил. Мы понимали, что с ее подачи, но у ней уже вместо балетной труппы были двое детей и престиж мужа... А когда он доктором наук стал, нашел себе женщину достойную звания. Она так одна парней и вырастила, образование им дала... да вы, наверное, помните, лет пять тому, парнишка на олимпиаде отличился - его еще сразу в университет приняли, вот это ее сын. А потом пролетел тот доктор наук на одной теории, крепко пролетел. Чуть из института не поперли. Молодая жена его бросила... так наша балерина подняла его из грязи. Обосновала его теорию, логические выводы поразили научный совет. Восстановили его во всех регалиях. Только она не восстановила в сердце своем. Да вы же его знаете, ректор политехнического... до сих пор она его консультирует... говорит, что в этом ее счастье. Ни степени, ни признания, одна любовь, неразделенная... зато ка-а-кая логика!
   В общем, дорогие мои, это единственный в моей жизни случай, когда у охотничьего костра я так и не раскрыл рта! Становясь то на одну, то на другую сторону в споре - обмене мнениями, я вконец растерял ту самую логику, по которой будто бы и живем мы - мужики. Но из самого начала, из трех ипостасей бытия - познанного, познаваемого и непознанного, я понял одно - женщины наши все где-то там, далеко-далеко в непознанном, и мы со своих двух оставшихся нам "колоколен" никогда не сможем осмыслить их поступков, чувств и намерений. Вот такое "мозгоблудие".

ЗАКРЫТАЯ ОБЛАСТЬ.

  
   После многих лет жесточайшей цензуры, одним из откровений перестройки явилось обилие всевозможной литературы на прилавках магазинов, базаров и просто уличных лотках. Нам, еще помнящим строго лимитированную подписку на классику, приключенческие издания, помнящим полки магазинов забитые "трудами" столпов партии и правительства, это казалось настолько непривычно, что мы читали взахлеб, как говорится "от пуза". Но скоро ажиотаж прошел, вседозволенность, вроде "словаря русского мата" перестала шокировать, и каждый выбрал свое направление, то, что его больше всего заинтересовало, привлекло во всем этом беспардонном вале низкопробной детективной шелухи вперемежку с истинными жемчужинами.
   Человек, с которым мы коротали время у вагонного окна, оказался из той же категории читателей, что и я. Разговор двух увлеченных людей всегда интересен своей откровенностью, пониманием, близостью духа, если хотите. Говорил он негромко, со знанием дела, почти не подбирая слов. Чувствовалось, что в свои пятьдесят с небольшим лет он сделал для себя открытие и поражен происшедшим до глубины души.
   - Во всем этом вале свежей информации меня, почему-то заинтересовали летающие тарелки. Раньше же у нас их "просто не было" и все тут. И вот пошла информация. Начал я собирать эти статьи, заметки, как-то логически систематизировать их. И, знаете, такой пласт открыл для себя - поразительно! Оказалось, что не только за рубежом, но и у нас много людей вплотную занимаются этим вопросом уже многие годы. Человечество накопило солидный объем знаний обо всех этих "прибабахах", которые невозможно ни измерить, ни пощупать. И главное, что ученый мир не так уж и консервативен, и монолитен в отрицании неизведанного. Однажды поделился с друзьями впечатлениями. Мне казалось, что я забрался куда-то, в середину абсолютно нового для меня направления и, не зная азов, азбуки, начинаю блудить. Разговор так бы и окончился светским трепом с добавкой юмора, если бы не одна мало знакомая мне женщина, которая поинтересовалась, насколько серьезен мой интерес и какова конечная цель. В общем, пригласила она меня к себе, и разложила передо мной такой объем моих вожделений, что я вообще растерялся. Это же целая библиотека обо всем сверхъестественном и непознанном! Долго просидел я, перебирая эти сокровища, не зная, что и попросить у нее почитать. А закончилось все очень просто:
   - Вы окончательно заблудитесь в этом неизвестном для вас мире, и потом охладеете к нему - сказала она с улыбкой. - Если хотите серьезно приобрести новые понятия, давайте читать только то, что я вам стану давать. Вы же сами уже почувствовали, что без азов дальше - тупик. Так вот и началось в моем образовании абсолютно новое направление. Я никогда не верил в Бога но, изучив первые порции выданных ею книг, вдруг ощутил в себе непреодолимое желание разобраться, так кто же мы все-таки такие? Кто поселил нас на эту планету, и с какой целью? Наши предки по Дарвину - обезьяны стали невыносимо смешны и наивны, особенно после того, как прочитал я о найденном черепе человека двадцати миллионнолетней давности с пулевой пробоиной!? А читать приходилось очень много и Анни Безант, и Блаватскую, и Рериха, и Пола Брентона, и Лазарева и еще, и еще... иногда мозг отказывался воспринимать такие объемы абсолютно нового материала, и она предлагала что-нибудь более литературное. Так попали мне пять томов Карлоса Кастанеды. Эти книги уже давно отгремели свое за пределами нашей любимой Родины, а вот до меня только что дошли. Читается как увлекательный детектив. Логическое построение заставляет по-детски верить всему написанному, настолько много мелочей, ярких, необычных. Показана история воспитания мексиканского мага из нормального американского парня. Все перипетии его жизни выданы с такими подробностями, что невозможно не поверить. Но с развитием событий разум отказывается воспринимать их как действительность. Так вот, одним из свойств, которыми положено овладеть магу, является сновидение. Это состояние, когда маг может во сне действовать разумно, понимая, что он спит. Но, представьте себе возможности! Ведь во сне человек может все! В конце одной из глав Кастанеда объясняет методу приобретения этих способностей. У него же все просто. Оказывается нужно, перед тем как заснуть, поставить себе задачу, или, как он говорит, намерение - увидеть во сне собственные руки. В течении двух недель можно добиться, что руки начнут сниться по вашему желанию. Затем нужно, опять же во сне, усилием воли повернуть руки и посмотреть на свои ладони. И все! С этого момента вы можете управлять своими снами, а коль скоро вы признаете мысль субстанцией материальной, то оттуда можно влиять на наше бытие!? И до того поразила меня простота этого упражнения, что решил я попробовать. Правда, у Кастанеды на это ушло восемь лет, но особого времени выделять не нужно, просто каждый день, укладываясь спать, вы концентрируете волю и...
   Свои руки я увидел на третьей попытке. Через месяц мог запросто заказать себе руки, и они появлялись. Я видел их от плеча до пальцев, я выполнял какую-нибудь работу по дому, в общем во всех вариациях. Но, развернуть ладонями к себе - увы. Занимался я этими упражнениями с перерывами около двух лет. Ну, думаю, посмеялся же ты над нами, маг мексиканский, дал пустышку - играйте. Потом вспомню, что ему самому понадобилось всего-то восемь лет... ложусь спать, и снова.
   А тут вижу - топором доску протесываю. Руки так четко вижу... а потом мать - покойница вдруг сидит на чурбачке рядом и говорит:
   - Остановись-ка ты Петя, послушай меня, я ведь сейчас знаю то, чего ты знать пока еще не можешь. Брось ты это занятие, чего они тебе дались, руки эти? Не нужно тебе их видеть, не дело ты затеял. Ты ведь мой сын, я тебе плохого не посоветую - и исчезла.
   Проснулся. Подушка мокрая, голова в поту, а сам сухой. У меня раньше так случалось, после большого нервного напряжения. Так с четырех часов ночи больше и не уснул. Что же это такое, думаю? Ударило по самому больному месту. Мозг мой видно бунтует, не пускает меня дальше определенной черты. Но, простите, кто ее провел эту черту? В общем, решил я мозг свой усмирить, потому, как прочитал уже у Брэнтона, что мозг - накопитель, дух - воля.
   Неделю установка на руки не срабатывала. Ложусь спать и как проваливаюсь - никаких сновидений, ни рук, ни ног. Но себя ломаю, заставляю... а через неделю вижу себя сидящим в ограде своего родительского дома, и заходит наш местный священник, с каким-то еще... в рясе, видно его начальником.
   - Здравствуйте, - говорит - Петр Васильевич, доброго вам здоровья. Вот в гости зашли, а перекреститься-то у вас и не на что. Ведь образов и крестов у вас неплохая коллекция, хоть повесили бы что, в передний-то угол.
   - Да я - говорю - не верующий.
   - Да знаем мы, что не верующий, да и не крещеный вовсе, а зря. А пришли мы к вам потому, что на чертовщинку вас потянуло последнее время. Вот и матушка ваша жалуется. Оборонить просила... а что мы можем? Мы можем только совет дать. Взяли бы вы, Петр Васильевич, вместо этого Кастанеды Гоголя, да и нахлебались дьявольщины, сколько душе угодно. А шагать в область Богом закрытую, вам и вовсе ни к чему. Эта дорожка вас так далеко заведет, покаянием не очиститься. Бросьте вы все это. Послушайте матушку свою, да и от нас не отмахивайтесь. Не от простой поры нам вас тут уговаривать.
   Встали, перекрестились и пошли. А второй у ворот остановился, оглянулся и укоризненно так головой покачал.
   Проснулся я в то же самое время и в таком же состоянии. Представляете, что творилось в моей голове? Это вроде как последнее предупреждение нужно понимать? С одной стороны дальше - неизвестность и очень хочется знать, но с другой стороны за порогом смерти тоже неизвестность и тоже хочется знать... а шагнуть.
   Мой собеседник надолго замолчал. Спешили в обратную сторону столбы - спутники железных дорог, спешила жизнь неизведанными путями, спешили люди узнавать, осваивать непознанное. И только хорошо стукнувшись лбом в запретную веху, на миг останавливались, пытаясь осмыслить серьезность препятствия и найти пути его преодоления. И снова вперед...

ПОШЕЛ.

  
   У Матвеича работа закончилась. Шесть долгих часов по ночному зимнему асфальту от леспромхоза до Тюмени давали себя знать, ломило спину, натружено ныли локти. Да, прошли времена, когда мог по шестнадцать часов крутить баранку лесовоза. Обойдя кругом свой УАЗик, придирчиво заглянул под двигатель - не каплет ли. Мороз далеко за двадцать не позволял долго дышать тюменскими прелестями. В теплой, уютной кабине сладко потянулся, прикрыл глаза. Времени почти девять, последние чиновники спешат на свои насиженные стулья, началась работа директора. Как он там ломает голову, кому пытается втолковать свои беды, у кого просит помощи? Матвеич знал, что сломался двигатель у тягача, и сделать его могли только на этом заводе. Знал, что привез директора вовремя, знал, что подремать можно часик - другой, а потом... как повернет счастье шоферское, может сразу обратно шесть часов, может день по городу, а потом начальство отправится выяснять отношения в сауне... всяко может быть.
   Резко открылась и еще резче хлопнула дверь. Матвеич повернул голову - на сидении сидел... директор?! Что-то появилось в нем необычное, как будто потерял чего. Бездумно глядя перед собой, уронил папку на полик, потряс головой.
   - Ч - чего? - спросил Матвеич.
   - Домой! - как-то хрипло и растерянно скомандовал директор.
   Матвеич включил двигатель, перегазанул пару раз и вопросительно уставился на пассажира.
   - Домой же я сказал, мать твою!!!
   Рванули из-под себя лежалый снег покрышки, рявкнул двигатель, и полетели под колеса километры. Эх, судьбинушка шоферская, не дрова везешь - начальника, на конечной не вывалишь, перекидом не прихватишь... рули "водила" - не твое дело думать. Однако что-то случилось, словно по морде ему там нахлестали, или нагишом по заводоуправлению поводили, явно не в себе начальник.
   Километров восемьдесят отмахал Матвеич по стылому тракту, три сигареты выкурил пассажир, а в себя так и не пришел. Но не зря у каждого своя работа, которую должен он знать на отлично. Знал свою работу и Матвеич. Внимательно поглядев на директора, подрулил на стоянку, молча достал чемоданчик, нарезал сала, хлеба, почистил луковицу, достал фляжку - непременную спутницу дальних рейсов, протер тряпочкой стакан. Директор отвинтил пробку и, приложив фляжку к губам, забулькал спиртом так, словно это вода со смородиной. Молча отодвинул бутылку минеральной и хлеб с салом. у Матвеича "глаза на лоб полезли", такого за шесть лет совместных поездок он еще не видел. Минут через пятнадцать директор взял стакан, налил еще немного, пожевал хлеба с луком, вздохнул как-то от всей души:
   - Поехали - выдохнул.
   Два часа с небольшим длилось напряженное молчание...
   - Четыре года прошло, а вот гляди ты. Это надо же, как повернуло. В начале зимы того года выдался день какой-то сумасшедший. С утра все сломалось на предприятии, что только могло сломаться. План горит, а тут как на грех и кран встал, и трос лопнул, и станок заклинило, в общем, полный букет. Злой я был... такой нагоняй всем устроил, в кабинете сижу - аж трясет всего. А тут еще из объединения звонят, воспитывают, будто им там все ясно, а я дурака валяю. А мужик этот в кабинет рвется... да не до тебя, говорю, уйди! А он минут через десять опять... потом еще... я вроде вежливо. Не стало его. А через час опять - вы меня примете? Да пошел ты - говорю - ну и послал, куда бы и не следовало... А сейчас захожу в управление, смотрю - приемная, заместитель генерального директора по коммерции... секретаря спрашиваю - у себя? Да, говорит, проходите... захожу - а он сидит!.. Минут пять мы с ним смотрели друг на друга... потом я и говорю: "ну так я пошел?" А он в ответ: "пошел". Ну, вот я и пошел...
   Гудел двигатель, летела в стекло снежная искристая пыль, летели куда-то километровые столбы, отмеряя напрасно преодоленные версты, летела вся планета, исполняя кем-то задуманный оборот, правя свою работу, и никому ничего не прощая.

РАССЧЕТ.

  
   Ой, достали вы меня ребятушки, ой достали! Ну, нельзя в одной семье жить и все время о слове "мое" помнить. Ваше это все, семейное. И пока батька ваш жив - общее. На том и семья держится, на хозяйстве общем. Да не бычтесь вы, просто я таким как вы уже был, но больше не буду, а вы вот такими как я будете. А чтобы знали над чем поразмыслить, расскажу вам как отец меня пятью словами воспитал. Восемнадцатый год уже шел, курить мне отец разрешил рано. Самое страшное, как он говорил, курить крадче, обязательно пожар получится. Видно жизнь-то его тоже многому обучила. Так вот сели на покосе как-то перекурить, а у отца папиросы кончились. Он из моей пачки последнюю сигарету взял, и на меня смотрит. Ну, я и говорю:
   - Последнюю-то папаня даже кто не берет?
   - А я не сигаретку а долг взял.
   - Это какой еще долг?
   - За хлеб.
   - За какой хлеб?
   - Ну, вот тебе скоро восемнадцать лет, пора долги отдавать. За что же с тебя взять для начала? Ну, давай, за черный хлеб заплати, за белый пока не надо - и запыхтел последней сигареткой, аж слюнки у меня побежали.
   Делать нечего, стал я подсчитывать... а когда подсчитал, всегда стал отцу свое курево предлагать, не ожидая пока попросит. Правда, отец тогда помоложе был, чем я сейчас. Вот и вы не спорьте, в одной семье считаться - только зло будить. А долги свои, за черный хлеб посчитайте... правда, вы его сейчас и не едите, однако, черный-то.

СМЫСЛ.

  
   Многолика и многообразна, жестока и справедлива, отвратительна и красива, коротка и бесконечна, и все-таки прекрасна во всех ее проявлениях - наша жизнь. Порой, кажется, что ты находишься в какой-то школе и проходишь обучение, класс за классом, получаешь отметки в виде радостей и затрещин, делаешь ошибки, мучаешься, исправляя их... а некоторые уже и не можешь исправить. Год от года становишься мудрей, осваиваешь новые ценности, меняешь свои идеалы и симпатии. Чем старше становишься, тем больше задумываешься - так в чем же он смысл жизни твоей, к какому итогу ты должен прийти, что ты должен понять в жизни этой, и зачем.
   Эк его занесло, в какие дебри морализма, ладно ли с ним - подумает читатель. Да ладно, ладно со мною. Просто, когда мы молоды, думаем, что времени у каждого еще ого-го сколько! А потом вдруг понимаем, что не так уж его и много остается. Мне очень часто вспоминается замечательный человек, проживший трудную жизнь, испытавший и плен и ГУЛАГ, но не потерявший чувство юмора и оптимизма. Его слова при выходе на пенсию:
   - Я сегодня столько знаю, столько умею... и вот - никому не буду нужен уже завтра! Как сохранить мой опыт для вас?
   Его не пугала смерть, он несколько раз смотрел ей в лицо, его не пугала старость, его не устраивало, что накопленный багаж уйдет вместе с ним.
   Наверное, для того мы и пишем, что до слез хочется, чтобы все накопленное нами осталось людям. Чтобы не повторяли они наших ошибок, пользовались нашим опытом, приобретенным за немногие несколько десятков лет отпущенных существу по имени человек, и не тратили время свое понапрасну. А ка-акие уроки преподносит жизнь!
   В том году меня избрали - назначили секретарем комитета комсомола завода. Ничем особым не выделяющийся, нормальный молодой мужик двадцати восьми лет, имеющий кучу друзей, увлеченный турист, умеющий извлечь из гитары оптимистичное "дрынь-дрынь" в любой обстановке , вот что я представлял из себя в т время . Но как же круто изменилась моя жизнь после этого избрания! Новые заботы, новая работа, масштабность, совещания, заседания, мероприятия, оперативки, планерки!!! Дух захватывало. Казалось, что без меня и жизнь в городе остановится. Уйдя с головой в работу, я, как мне думалось, прожил этот год на пределе. Выложил, что называется, все, что мог!
   Свои дни рождения я всегда отмечал в кругу друзей. У нас не принято приглашать на именины. Приходил тот, кто считал нужным. За нашим семейным столом обычно не хватало места. Августовским днем того года моя молодая жена, как обычно, приготовила нормальный стол, нажарила - напарила, снесла в винный магазин с трудом накопленные деньги (кстати, зарплата комсомольского секретаря - обратно пропорциональна количеству работы) и к шести часам вечера мы изготовились к приему гостей. Из своих новых коллег я никого не звал по той же причине - кто посчитает нужным - зайдет.
   ... Дареные на прошлый день рождения часы прокуковали двенадцать. Красиво сервированный стол давил на психику своей нетронутостью. Никто не посчитал нужным прийти. Злость на неверных друзей прошла еще в десять часов. Жена усиленно делала вид, что спит, но ей это плохо удавалось. А вот в третьем часу ночи пришло понимание случившегося. Я мог бы сейчас расписать каждую минуту этого осмысления - отрезвления. Я так и хотел сделать. Но пока хотел поступить именно так - не смог даже начать писать об этом. Это настолько интимно, настолько глубоко лично и запрятано, что лучше не шевелить улежавшийся, на десять раз переосмысленный пласт. Я перебрал в памяти весь этот сумасшедший год. Я процедил его час за часом, все триста шестьдесят четыре дня. Конечно, гордыня моя заставила меня сначала умилиться - как много я, неоцененный всеми ими, сделал добра, но потом... самоистязание достигло высшего накала и медленно, медленно пришло прозрение. Пришло понимание причины, по которой я остался один. Не ковырнув вилкою, не звякнув стопочкою, так и просидел до самого утра и, не переодевшись, пошел на работу.
   Следующий мой день рождения не отличался от множества последующих и прошедших. У меня всегда более чем достаточно гостей, когда даже и не очень хочется. Но еще и сегодня горят уши от той памятной ночи, как итога прожитого на едином выдохе года. И когда сейчас, на базе собственного опыта вижу, что человек повторяет мой "залет", делаю попытку остановить, помочь ему - НЕ ПОНИМАЕТ! Он не потому не понимает, что хуже меня соображает. Нет. Просто каждый должен прожить свою жизнь. Только свою. И нет ему дела до твоего инфаркта. Он зарабатывает свой. Он учится в своем классе.

СОБЫТИЕ.

  
   А в прошедшую пятницу случилось интересное событие: я впервые ощутил, что жизнь моя прожита и, в общем-то, песенка спета. Как-то доходчиво и просто объяснила кадровичка на семинаре, что работать мне, как чиновнику, можно только до шестидесяти лет. Конечно, можно и еще год продержаться за место, но там другие чиновники создали такие условия, что просто сам не захочешь. И вот никак не выходит из головы эта дурацкая мысль. Жизнь прожита?! Да, ребята, я же и не жил еще! Вернее жил, ума набирался, но, люди, мои дорогие, я же вам еще столько всего могу отдать, я столько знаю и умею... а вам уже и не надо? Да, вам уже и не надо. Кто бы знал как это страшно! Людям уже и не надо. Им просто не нужно все то, чего я достиг своим рвением, опытами, ошибками, шишками наконец. Конечно, все это я слышал уже давно, мне это уже говорили те люди, которые стояли на моем сегодняшнем рубеже, слышал, но не понимал. Как же жить-то мне теперь? Зачем? Я же для себя жить не умею. Я просто всегда жил для чего-то и для кого-то, я никогда не жил для себя. Не нужно ходить на работу, не будет никакой ответственности, можно стоять, сидеть, лежать, спать, пить, бездельничать... и это будет всем все равно? Никого не будет интересовать, что ты делаешь сегодня, и что ты будешь делать завтра. А цель в жизни? Ждать смерти? Писать, творить? Для чего? Ну вот написал я книжку, кому она нужна? Ну, напишу еще пять книжек, даже сегодня могу опубликовать еще одну. В свое время я организовал строительство пятидесяти двух домов, в них сегодня живут люди. Пусть они не думают о том, кто и как их строил, но дома востребованы, в них живут люди! Это же не книжка тиражом в триста экземпляров, это семейные гнезда, очаги, тепло, дети, семьи... а мне их уже больше не построить. Наверное, все мое несчастье заключается в том, что не дал мне Господь внука. Вот бы под старость было самое великое дело - воспитывать маленького человека. Удариться в общественные дела, всевозможные Советы ветеранов? Я ими наелся уже сейчас. Придумать себе борьбу с каким-то злом, вроде наркомании, подменить тех, кто за это получает зарплату и не выполняет свою работу? Заменить на "посту" Калинина, ходить хоронить всех подряд, произносить речи? Упаси меня Боже.
   Вот и первое знакомство со старостью. Да, да, с настигшей тебя, Кожемякин, старостью. Ты же сам писал:
  
   За воротами боль да старость
   Дней шагреневых укорот
   Доживайте кому что осталось
   Да и в очередь у ворот...
  
   Дико, непривычно, глупо, наконец! Набирать, набирать опыта жизненного, раскладывать его по полочкам, запоминать где что лежит, что бы в нужный момент... а вот и не будет того нужного момента, не бу-у-удет!
   А разве ты не помнишь, когда какой-то старик (в том еще твоем понятии) неповоротливо и натужно старался выразить какую-то свою, сокровенную и очень важную, как ему казалось, мысль, вызывал у всех вас чувство неловкости, жалости... помнишь? А быть таким же хочешь! Так ты же уже и есть СТАРИК! Ты-то думаешь, что ты еще о-го-го, а они, люди-то, уже решили иначе. Им не хочется, так же как и тебе когда-то, испытывать то самое чувство неловкости... и... пойди ты, на заслуженный отдых. Знаешь, пойди, не мешайся под ногами.

СПЛЕТНЯ.

  
   Тогда, два с лишним десятка лет назад, когда еще наша страна была мощной и для всяких ворогов страшной, частенько проводились штабные учения по линии военкомата с участием всех сельских и поселковых Советов. Задачи в общем-то решались не шуточные, от тотальной мобилизации, до поставок техники и оборудования. Конечно, случалось много и парадоксов, порой просто смешного и курьезного, но система работала. Каждый председатель исполкома (тогда еще не было этого дурацкого "глава администрации") организовывал круглосуточное дежурство, обеспечивал связь и т.д. и т.п. Естественно не мог и отлучиться с территории населенного пункта без разрешения, и обязан был проверять связь через каждые три часа. Так в 22-00 я поднял трубку домашнего телефона, чтобы доложить дежурному, что ворог еще не захватил мою деревню. Довольно долго ждал ответа телефонистки. Постучал по рычагу. Подождал еще полчаса, снова попытался позвонить - результат тот же. Не раздумывая долго, завел мотоцикл и отправился на узел связи. На стук в дверь никто не ответил. Я начал стучать громче, теряясь в догадках, что могло случиться. Когда дело дошло до ног, за дверью послышалась какая-то возня.
   - Ну... че?.. Че?.. Ково тебе ишшо?..
   - Открывайте, что у вас там случилось!
   - Ща... вот, токо... и ща... отопру...
   Минут через десять кто-то там нашарил запор и, отворив дверь, вывалился мне под ноги!? Телефонистка была, что называется "в дугу". Она бедненькая даже на ноги подняться не могла сама. Кое - как, затащив ее внутрь помещения, я стал соображать, что же делать. Благо служить пришлось на узле связи. В коммутаторе я разобрался довольно быстро, нашел номер начальника узла.
   - Тамара Ивановна, срочно придите на узел, здесь не все в порядке, я вас жду.
   Через несколько минут, наспех одетая Тамара Ивановна удивленно разглядывала телефонистку.
   - Ладно, чего уж теперь. Пойдите домой, я останусь дежурить, заменить мне ее некем. Только, если можно, не докладывайте, мы уж сами тут... - попросила она меня, устраиваясь за коммутатором.
   Утром, проверив связь и доложив военкому, я отправился на завод по срочным делам. Со временем у всех руководителей появляется чувство аудитории, общества, чувство обстановки, если хотите. Вот когда просто идешь, и кожей своей чувствуешь - что-то не в порядке... что-то неладно. Какой-то дискомфорт давил на меня сзади. Кто-то хохотнул вслед, какой-то шепоток, кто-то отвел взгляд. Этого не передать словами. И у каждого руководителя есть в коллективе свой индикатор. Это один человек или участок, группа, по которой всегда можно проверить обстановку. Чувствуя что-то неладное, зашел и я на такой участок.
   - А, председатель, проходи, дорогой, проходи, может, чего интересного расскажешь?
   - Что вам рассказать, вот воюем понарошку, и днем и ночью.
   - А ты нам расскажи, как ты сегодня ночью воевал, нам днем не интересно.
   - Так вот... телефонистка сегодня... - замолчал я, чувствуя подвох.
   - А у тебя головушка не болит случаем?
   - Ну, нет, товарищи, я с ней не пил, правда, потаскать ее пришлось, но в чувство привести не смог.
   - А она вот только что рассказывала, как ты "в дупель" пьяный приволокся к ней на работу, и выгонял ее с коммутатора, орал, что сам все умеешь, что сейчас войну соседней деревне объявишь. И для того, чтобы тебя образумить, она даже начальницу вызвала.
   - Вот... эт-т-то дааа... Вот это оперативность! Так она весь завод обежала. То-то я смотрю, в спину мне хихикают. А у ней головушка не болит?
   - Да по виду-то болит, иначе бы мы тебе не рассказали.
   Вот теперь и попробуй отмойся, объясни каждому, на заводе всего-то девятьсот человек, а сплетенка она как пожар в степи, ошарашено думал я о своем положении.
   Но, на то и ученья - учись.
  
  
  
  
  

"...ТАК УЖ БЫЛО РАЗ У ДВОИХ У НАС..."

  
  
   Замерла в звездном небе бабьего лета песня, улетела и затихла, оставив в душах людей неуемную грусть о чем-то далеком и неповторимом... а может и утерянном навсегда.
   - Вот хорошая песня, а не совсем правильная - после недолгого молчания негромко заметил один из сидевших у ночного костра людей.
   - Да тебе, дед, все не в масть, все бы тебе разложить на правильное и не правильное, до всего бы с твоей стариковской логикой докопаться.
   - А вот знаете, почему не совсем правильная? Потому как пренебрежение к слову в ней есть. А слово, оно порой всю жизнь перевернуть может, да так круто, как и не мечталось. А порой слово-то вылетело, да и хуже шершня... не знаешь, куда от него и спрятаться.
   - Ну, все, мужики, сейчас будут воспоминания отставного ловеласа, "просю тишины"!
   - Молодые вы, "пацаны ишшо", и поучить вас не грех. Налей-ка в мою кружечку, да и слушайте, поганцы, кому же вас воспитывать-то?
   Конечно, выглядели мы тогда как истинные герои: все трое в андатровых шапках, черных полушубках, унтах, счастливые, сорокалетние мужики, да еще с крупными купюрами в руках... в общем было на что посмотреть. Ехали с совещания по итогам года. Год отработали отлично, прямо в объединении и премию нам выдали, ну, конечно, в кабинете председателя по сто граммов выпили... а когда к машинам подошли - само собой решили в магазин и в дороге, значит, остановиться. Так вот такие красавцы и завалили в магазин. Мне досталось купить колбасы и хлеба. Подхожу я к кассе, вынимаю из кармана самую хрустящую купюру из свежей премии, становлюсь в очередь...
   да. Подошла моя очередь, поднимаю я глаза а за кассой сидит женщина...
   лет двадцати пяти - семи... знаете в песне где-то есть: "ах какая женщина, какая женщина". А знаете ли вы, когда бывает так, что вот впервые посмотрели друг на друга мужчина и женщина и как искра между ними проскочит. Так проскочит, что и из ума вышибет. Это не говорит о том, что красавица или не красавица, а вот каждый мужик знает - для него ее Бог создал! И женщина в такой ситуации тоже знает. Этакая полу славянка - полу цыганка, волосы длинные, черные, глазищи синие, как подкалиберные, так навылет и бьют. Стою я, смотрю на нее, и забыл, зачем пришел, и она на меня смотрит, как будто и нет кругом никого. Кто-то сзади толкает, давай, мол, побыстрей, мужик. Я деньгу свою ей протянул, а что мне нужно - хоть убей не помню! Потом говорю, кажется, две булки колбасы и килограмм хлеба... сзади смех. А она сидит, как заколдованная. И вот тут черт мне слово и подсунул: "Такая - говорю - красотища! Сидишь тут. Брось ты это все. Пойдем с нами, нельзя тебе тут!" И вдруг вижу, она кассу закрывает и поднимается!!! И тут меня как ледяной водой окатили, что же это, думаю, я брякнул-то? А вот она сейчас и скажет: "А пойдем! Надоело мне все! Лучшей жизни хочу!" Почти встала уже... потом головой тряхнула - волосы веером, и плюхнулась на стул. Что-то мне там отстучала, еще раз головой тряхнула и говорит: "Следующий!"
   От кассы меня оттолкали, хлеб с колбасой я взял, почему-то четыре булки вместо двух и колбасы два килограмма (в общем на всю деньгу, которую подал) и не оглядываясь из магазина. В машину сажусь - оглянулся, а касса как раз у окна. Смотрит она как я в черную Волгу покупки бросаю... и такая тоска у нее в глазах! Короче говоря, лил я тогда водку в себя и никакой хмель меня не брал. До самого дома молчал. Вот как оно слово-то повернулось. Вот тебе и "Все слова одни, все слова".

ТВОРЧЕСТВО.

  
   Множество раз, поймав нужное настроение, определив сюжет, восстановив в памяти нужные детали, садился я с надеждой за клавиатуру и начинал писать. Начинал, в надежде родить что-то новое, интересное, этакое, особенное. Весело бегали пальцы по клавишам, мысль цепко держала основную линию повествования, вроде бы все шло как нужно. Вот последняя точка, беглый взгляд на текст, привычное облегчение и, забросив в память компьютера новорожденного, шел курить, растягивая удовлетворение от прилично выполненной работы. Проходило дня три - четыре, высвечивались на экране знакомые буквы, знакомый текст, я начинал его читать и... деревянные слова, деревянные мысли, долбили по сознанию, словно сучком по кондовому пню. Безлико, безвкусно, скучно! Смахнув с таким удовольствием произведенный текст, я даже не пытался его переработать. Наверное, только громадный талант способен, по слову прожевывая, сделать из деревяшки произведение (тысячи тонн словесной руды изводя). Даже где-то там, далеко и глубоко внутри, оценивая себя как талантливого человека (все мы грешим этим вопреки сознанию) я отлично понимал - не смогу! И не пытался более.
   А потом, вдруг... как озарение доходило - выболело, готово! И неодолимая сила тянула за рабочий стол, и не было даже попытки противиться ей. Это что-то выше человеческого осознания. Лихорадочно бегают пальцы, пропуская массу грамматических и прочих ошибок, преследуя одно только - не отстать от мысли, не потерять путеводную нить ведущую НЕВЕДОМО КУДА. Начиная предложение, каким-то неизвестным чувством смотришь на себя со стороны и с удивлением понимаешь - что ты вовсе не то хотел написать, не то пишешь, и идея, и мысль, и все не так, как хотел... но... так, как нужно!.. А потом, закончив, ошарашено смотришь на произведенное тобой, и сам себя спрашиваешь: это чье?!
  

ОХОТА КАК СТРАСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

АРТИСТ.

  
   Поздний августовский вечер располагал к выпивке и задушевной беседе. Мы сидели во дворе егерского дома за импровизированным столом, на широких лавках. На столе стояли бутылки, блюда с капустой, огурцами, молодой картошкой и прочей деревенской вкуснятиной, от которой невозможно отказаться. Я приехал к своему старому приятелю за сезонной путевкой но, поскольку встречались мы два-три раза в год, встреча получилась теплой, взаимопредупредительной и неторопливо обстоятельной.
   - Ты понимаешь, Володя, должен быть у парня стимул. Закончил третий класс на одни пятерки, отказать не могу, а он свое - возьми на открытие и баста! Ну, я же на своей луже, ни шагу никуда, пусть рядом сидит. Двадцатка у меня, одностволочка легонькая, метров на двадцать пять хорошо несет, подранков добивать будет, а? Только нужно, чтобы дошло до него, что это ему за его пятерки такая радость досталась, ну, что не бесплатно, как исключение.
   Володя, в общем-то, человек пьющий очень мало, позволял себе со мною
   пропустить довольно приличную дозу. Отношения у нас сложились настолько доверительные, что могли мы на санях проездить по лесу целый день, не сказав ни слова. Бывает, когда человек тебе очень приятен, ты его, как бы, не понимаешь, а чувствуешь, стараешься угодить, упредить, а ежели это взаимно, то вообще полная гармония.
   - Да ладно - ответил Володя, похрустывая огурцом - бери своего вундеркинда, пусть покормит комаров. Приеду и документы проверю, и понятие у обоих оставлю, что почем. Поручение-то уж очень интересное, тем более оплата предварительная - сказал он, разливая остатки из бутылки по стаканам.
   Вернулся домой я далеко за полночь, сын не спал - ждал.
   - Ну, что решили ? - как наболевшее выдохнул.
   - Ладно, поедем, путевку на тебя не выписали, но возьми вместе с патронами дневник. Думаю, прорвемся.
   И началась для маленького человечка охота, прямо сразу за двое с половиной суток до открытия, среди ночи. Зазвенели гильзы, посыпалась дробь на пол, на столе появились мерки, весы, пыжи, капсюля. Убеждать его, что зарядкой займемся завтра, бесполезно, и поэтому я сказал, что поедет он с двадцаткой и сидел, корректируя зарядку патронов, часа два. Под утро, оба счастливые улеглись спать.
   И вот укладывается в багажник "МОСКВИЧА" все необходимое, перепроверяется еще и еще раз каждая мелочь и в путь! Охота на водоплавающую открывалась в последнюю субботу августа с восемнадцати часов. Приезжали на свою любимую лужу в заросли ивняка мы часов в десять утра. Останавливались на обжитом месте, разводили костер, готовили обед. В общем, тянули и тянули счастливые минуты, которых обычно ждешь целый год.
   - Открытие охоты это вам не первое мая, это праздник - любил к месту сказать мой товарищ по охоте Иатвеич.
   К двум часам дня поспела уха, мы устроились у костра с чашками, деревянными ложками, всем скарбом, который пеший охотник никогда с собой не потащит, а автомобилист не откажет себе в удовольствии иметь. Охота есть охота, а открытие охоты - статья особая! Раз готова уха то, как говорится, "рыба посуху не ходит". Приняли мы с Матвеичем по сто граммов и... зашлепали губы по горячей наваристой ухе! Только не судьба видно нам насладиться покоем и трапезой. Зарокотал мотоцикл, и прямо на поляну вырулил заляпанный грязью егерский "УРАЛ". За рулем сидел здоровенный мужик дикого вида, с кудлатой бородой неопределенного цвета. В коляске, собственной персоной Владимир Иванович - наш неповторимый егерь. Они обрулили всю поляну и, как-то подчеркнуто, отчужденно, поставили мотоцикл метрах в двадцати. Затем, медленно и чинно сошли на землю, постояли, о чем-то поговорили и, вперевалку, как люди уставшие от долгой езды, привыкшие ко всему, направились к нам. При чем егерь шел первым, а за ним и тот, бородатый, с ружьем в руках. Держал он ружье как бы нехотя, но наготове. Егерь подошел к костру, а тот остановился метрах в десяти, не спуская с нас глаз. Взгляд у него был какой-то тяжелый, исподлобья, настороженный. Мы все встали, поздоровались, пригласили к ухе. Володя крякнул и вместо ответа потребовал документы. У Матвеича округлились глаза, он не мог знать о нашем уговоре.
   - Да... ты, Володя... ч-ч-чего? Вчера же выписал, вот они твои бумажки! Али не похмелили тебя сегодня? Так садись же, уха знатная, двойная!
   - Не тарахти - буркнул со своей позиции бородатый.
   - Значит, путевок две, а ружей, почему три? - как-то зло, отрывисто спросил егерь.
   И тут я увидел, что сынишка давно уже собрал ружья и разложил на сидении все наше стреляющее имущество. Одного я не мог понять, почему егерь злится, и зачем оставил бородатого, там, на позиции, не побежим же мы, в самом деле.
   - Так это... я... на случай... - начал я.
   - Чье ружье?! - рявкнул бородатый, и сделал три быстрых шага к нашей машине.
   - Так в билете же написано - уже не на шутку возмутился я.
   - Ты что, думаешь, я тебе поверю, что ты чирков по македонски стрелять собрался? - с издевкой спросил егерь - вон твоя вертикалка, а эта пукалка наверняка для пацана твоего! Ишь! Детский сад вооружил! На охоте игрушки играть собрался. Сидор, забери-ка эту штуку - показал пальцем на двадцатку - да принеси сумку с протоколами.
   У меня от неожиданности отвисла челюсть. Смех-то смехом, но если протокол составит, это же потом не выкрутить ружьишко, знал я их бюрократическую контору. Да и вид у обоих был какой-то свирепый. Черт их разберет, может следом областная инспекция едет. Что с ним случилось, с приятелем моим, кто его завел с утра? Таким я его еще не видел. Бородатый Сидор (имя-то, какое дикое) принес меж тем сумку и унес двадцатку. Матвеич крутил головой, захлебывался от возмущения, и кроме мата ничего не мог произнести. Сын бледный стоял у машины, и круглыми глазами смотрел на мотоцикл где лежала двадцатка. Сидор снова отошел шагов на десять и занял ключевую позицию с ружьем подмышкой. Володя сел на мою плащ-накидку, отодвинул чашку с ухой, раскрыл сумку, достал авторучку, бланки...
   - Фамилия, имя, отчество - спросил он казенным, будничным голосом.
   - Ну, браток, у тебя видно крыша поехала - заметил я - ты, что сегодня перегрелся?
   - Я тебя попрошу отвечать, как положено, это вы тут на празднике, а мы, посмотрел он на свой заградотряд - на работе. И если будешь хамить, то не только двадцатку а и вертикалку потеряешь. Сказано в правилах с восемнадцати лет, и нечего тащить сюда все, что ты там настругал. Вот вырастет, охотничий билет получит, тогда пусть хоть ко мне в огород идет. А сейчас - закон есть закон!
   - Назад! - вдруг рявкнул Сидор.
   Это наш молодой охотник пытался забрать свое ружье.
   - Так ты серьезно? Будешь составлять протокол? - спросил я и посмотрел в бумаги, на бланке уже красовался номер и моя фамилия!?
   - Володя, ну увезем мы сейчас парня обратно домой. Ну, не порти праздник, не первый год знакомы - начал Матвеич спокойным голосом а руки его дрожали и бутылка стучала о край кружки, предательски выдавая волнение.
   Егерь взял налитую кружку, посмотрел на нас, выплеснул водку в ведро с ухой.
   - Так, купить хотите. Один аргумент, значит, если егерь, то обязательно пьяница!?
   И пошел честить, распаляясь, всю нашу браконьерскую братию. Начавшийся с экологических проблем монолог закончился тем, что хищники, подобные нам, еще и воспитывают хищников с самого детства и они, эти молодые хищники-убийцы, вместо того, чтобы учиться, лазят по болотам, убивают все живое, и мозги у них как у вонючего хорька!!!
   Кто-то дернул меня за рукав сзади, я отмахнулся. Не ожидая такой проповеди от своего бывшего друга, я уже приготовился выдать ему всю обобщенную грязь, которую смог вспомнить обо всех егерях всего света... Снова дерганье за рукав...
   - Чего тебе? - рыкнул на сына.
   Со слезами на глазах тот протягивал мне свой дневник.
   - Вот этому горлопану и покажи его - ткнул я пальцем в егеря, еще не соображая, что происходит.
   - Что там у тебя за домовая книга? - спросил егерь и взял раскрытый дневник.
   Долго всматривался, тряс головой.
   - Сидор! - позвал бородатого.
   Тот подошел, посмотрел в дневник, присвистнул, посмотрел на егеря, на сына...
   - Ну?
   - Слушай, у меня три сына, последний в армии, но такого отродясь не видывал - сказал егерь, плеснув себе в кружку из бутылки. Выпил, не закусывая - что с ним делать-то - спросил Сидора.
   - Дак... у нас в школе пятерки-то токо у девок были, а тута эвон! Пущай нето пострелят. Не видывал такого! Отличники-то оне ить чистюли - мамкины детки все, а энтот в болоте!? Пущай.
   Егерь молчал, мы с Матвеичем смотрели друг на друга. Он начал понимать суть происходящего, а я все еще не мог погасить в себе возмущение поведением хама-друга-егеря, которого в запале, про себя назвал уже бывшим...
   - Да, придется отдать пукалку-то, Сидор? Иди парень забирай свое ружье. Удивил ты меня, однако!
   - Ить гли-ко! Парнишка а одне "петухи"?! Уж посидел видно за книжками, бедненький - все еще удивлялся Сидор.
   - Ну, хрен с вами, если еще год закончит так же - везите его сюда и на следующий сезон!
   Володя подал сыну дневник, демонстративно бросил в костер протокол. Они подошли к мотоциклу, оглянулись на сына, еще покачали головами, завели "УРАЛ" и поехали.
   Мы с Матвеичем были настолько ошарашены, что с места не двинулись. Мотоцикл остановился за кустами, егерь позвал меня:
   - Ты, это, уху сварил, а грамульку-то в ведро вылил?
   - Н-н-н-нет - ответил я, еще больше обалдев от такого неожиданного вопроса.
   - Ну, я так и знал, вот поэтому и поправил дело-то - ухмыльнулся Володя. Ну, счастливой вам зорьки!
   И мотоцикл рванул с места.
  
  
  
  

ГЛУХАРИ.

  
  
   Матвеич резко крутил баранку то вправо, то влево, объезжая колдобины на старой лесовозной дороге. Он знал эту дорогу, как впрочем, и многие здешние дороги, наизусть. Он даже помнил, когда ее разрубали эту дорогу. Тогда впервые повезли лес с дальних делянок и, обходя Калиново болото, пришлось прорубаться сквозь вековой бор. Нет уже сейчас ни того бора, ни тех делянок, да и Калиново болото наполовину пересохло. А вот дороги остались, верней прогалы от дорог, да незарастающие колеи, как незаживающие раны.
   Вроде бы ровная травка зелененькая, а под ней метровой глубины колея. Тогда не было и машин-то таких, чтобы так испластать землю. Возили лес на "Захарушках" - военных машинах. Золотая машина, вот только кабинка никуда не годная, а машина проста, надежна, неприхотлива, как крестьянская лошадка. И прицепы были просты, правда, не так надежны. С одной стороны колесо, а с другой - полоз, так на "костыле" и ездили. А потом появились "Колхиды". Горный тягач - карикатура на машину, а не машина... Как говорил Гиви: "Хароший машина, но три вещи боится - жара, гора и холод". А колеи это наследство химлесхоза. Тем, хоть камни с неба, нужно и продукты, и тару завезти, и живицу вывезти. Так вот после двух - трех лет подсочки по дороге и танку не пролезть. Но нет худа без добра, не эти бы колдобины на дорогах, не было бы и глухарей. А глухари здесь водились всегда. Вот и сегодня, привез директор кого-то из областного центра, наверное, шишка большая, судя по уважительному обращению, и поставил задачу: организовать пару хороших выстрелов по глухарям. За многотрудную свою шоферскую жизнь не только лес возить пришлось, директор, сидящий сейчас сзади, для Матвеича седьмой. Всякие люди посидели на соседнем сидении. Был самодур, был ни рыба ни мясо, а был и алкоголик. Вот с тем-то пришлось хватить лиха! Утро начиналось обычно с разведки: "с бодуна" или нет? Если "с бодуна", то нужно было быстрей спрятаться, или же разобрать машину, в противном случае приходилось рулить до позднего вечера, пока не вырубится окончательно. Был и бабник. Тот вообще заставлял сидеть в машине до полночи. Заберется к какой-нибудь подруге, а водитель, чтобы ждал неподалеку.
   А глухари - исчезли куда-то. Матвеич старательно прочесывал поляну за поляной, но они - как на собрание ушли. Конечно, браконьерство это, с подъезда глухарей стрелять, и раньше не допускал директор такого, но уж очень важное дело застопорилось видно, коли, нарушены все принципы. Такое могло случиться, если вопрос касался задач глобальных. Но вот, наконец-то, на отаве, около кустов калины, стоит, вытянув отливающую синими бликами шею, матерый петух. Подъехать к птице тоже нужно уметь. Далеко не каждый водитель обладает этим искусством застарелого браконьера. Но задачу свою Матвеич знал, и выполнил на отлично, подвез гостя правым боком, на верный выстрел, нагнувшись, бесшумно открыл дверцу, и плавно остановил машину. Гость неторопливо поднял свой "ЗИМСОН" с витыми стволами, и ахнул громовым дублетом. Сизым дымом заволокло машину и поляну, не видно ничего. От неожиданности оба они с директором оторопели.
   - Это что, дымарь что ли? Сейчас уж никто таким не стреляет - спросил директор, вылезая из машины - это же его зараз двенадцать граммов сгорело.
   Гость лихо выскочил на поляну и побежал к тому месту, где стоял глухарь. Глухарь отсутствовал! С сорока-то метров, да из "ЗИМСОНА"!?
   - Куда же он успел забраться перед смертью, окаянный...
   Все начали прилежно искать, хотя и понимали, что искать нечего.
   - Старинное ружье, ценное очень, ствольная сталь на дымный порох рассчитана - объяснил гость с чувством собственного превосходства - но матерый уж очень глухарище, удрал подранком, жаль.
   На том и порешили, что не догнать подранка, коли улетел. Конечно, жаль, но охота только началась, да и главный принцип воспитания кадров гласил: любая команда начальника - радость для подчиненного.
   Поехали дальше. Километра через два история повторилась. Снова Матвеич подвез стрелка к самому глухарю, и снова оглушительный дублет не дал ничего кроме дыма. В машине установилась гнетущая тишина. Директор сопел, чувствуя, что еще один промах, и результат задуманной им аферы будет обратным. А это, между прочим, отбросит предприятие лет на пять назад в плане технического прогресса. Не время, да и не место разбираться, почему приходилось прибегать к таким вот способам решения производственных дел, но, как говорится, все наше с нами. Начав эту охоту, нужно было доводить ее до победного конца. И снова гудел мотор на средних оборотах, ненатужно и споро, в умелых руках опытного водителя, снова мелькала поляна за поляной, и шарили глаза по опушкам.
   Третий и четвертый выстрелы дали те же результаты. Директорская вертикалка осталась дома, а свою, хоть и надежную одностволку, Матвеич предложить просто стеснялся. Азарт охотника в нем кипел с дикой страстью, он вопросительно поглядывал на директора, но тот отрицательно мотал головой и недовольно крякал. Оба они, проездив в одной машине уже шесть лет, понимали друг друга без слов. Понимали и то, что не попадет гость ни в глухаря, ни в баню на огороде. Директор мучительно искал выход из создавшегося положения, а Матвеич начал подумывать об испытанном способе, остановить процесс - попросту забуксовать. Но, как на грех, на следующей поляне, под солидной старой березой, копался в пыли молодой глухарь. Машина остановилась от него в пятнадцати шагах. Гость аккуратненько так открыл дверцу, вышел на поляну и... подняв ружье, вдруг, выпалил куда-то вверх, по веткам?! Глухарь оглушительно захлопал крыльями, тяжело поднялся и был таков...
   - Ты чего!!! - заорал Матвеич на стрелка - струя в глазах-то? Куды ты, баран, палишь!? Ты что, глухаря под носом не видишь? Я тебя, мать твою... за каким лядом два часа вожу? Не умеешь стрелять - пошел на собачье сиденье! Да я сейчас, если не будете мешать, из своей одноляпки за восемьдесят шагов следующего петуха запросто сниму!!! Порулите немного - повернулся он к директору...
   Директор стоял, ухватившись за дверку машины, съежился, как будто ждал удара. И тут до Матвеича дошло, что он испортил все, изломал детально подготовленное действо и ущерб этот превышает стоимость и машины, и глухарей, да, наверное, и их с директором обоих. Он повернулся к гостю. Тот стоял и смотрел на него с великим удивлением. Воцарилась звенящая тишина...
   - Извините ... - пробормотал Матвеич, лихорадочно обдумывая положение.
   - Д-да ладно, Ленина и то на охоте материли - вдруг огорошил гость - тем более и патроны у меня кончились. Но, доложу я вам, ребята, и настрелялся же я! Как на открытии. А жена у меня все равно ни теребить, ни готовить глухарей как следует, не умеет. Давайте-ка вон к той березке подрулим, да примемся за сумочку мою. Вот собрать сумку она ого-го как умеет!
   Сумерки туманно опускались на октябрьские покосы, последние блики солнца уходили за багряные осинники. Матвеич жевал городскую колбасу и, облегченно вздыхая, прислушивался как мирно, понимая друг друга, беседует начальство. Видно было, что дела решаются положительно. Над поляной, как бы в насмешку, тяжело пролетел глухарь, но увлеченные беседой охотники, его даже и не заметили.

ХОХОТУН.

  
  
   Сколько пройдено троп и дорог, сколько перемеряно веслами бурных и спокойных рек, кажется, все меньше и меньше должно оставаться в природе неизвестного, кажется, каждый звук знаком и слышан-переслышан, ан - нет! С завидной постоянностью преподносит матушка-природа все новые и новые сюрпризы. Помнится, еще в детстве, долго искал я лесного барабанщика, выдающего весенними утрами в еще льдистых уральских лесах звонкие очереди, разносящиеся на несколько километров. Часами бегал по болотинам и соснякам, много раз спугивал цветастых, черных и зеленобоких дятлов, но так и не мог натакаться на возмутителя спокойствия пока он, этот самый дятел, не забарабанил по сухому суку над самой моей головой. Как же я удивился, когда узнал, что это его своеобразная свадебная песня! Нашел же себе инструмент! А громкость-то какая, слышно-то как далеко! Помнится, как хохотал надо мной отец, когда я испугался странного звука, не-то рева, не-то лая. И это в вечерней темноте июльского покоса, в глухом лесу. Право, под телегу хотелось забраться от жуткого звука. Долго не мог согласиться, что страшный рев этот исходит от симпатичного нашего уральского козла, или самца косули. А приходилось ли вам слышать лесную "гитару"? Это когда низкая ветка дерева при ветре задевает за высохшую тонкую щепу сломленного ствола. Если щепа высоко над землей - звук один, а вот если она низенько, в мочажинке какой-нибудь, или под бугром - звуков много. Только что одна струна прозвенела, а вот уже и вовсе другая, и тон другой, А ветерок немного изменится так совсем и с другой стороны зазвучит.
   На севере нашей области есть знаменитое Куминское болото. Тянется оно километров на сорок с севера на юг, да примерно столько же и с запада на восток. Летом страшно ходить по тому болоту, зыбкие трясины, окна, пропарины. Но и клюквы, и дичи в нем - не счесть. Небольшие озера изобилуют рыбою и всякой водоплавающей живностью. Ходили мы несколько раз на эти озера в майские праздники. Тяжело идти, в час по одному - полтора километра и топаешь всего-то. Спина мокрая, ноги во мху вязнут, но лед подо мхом держит. И вот в этих-то, не единожды исхоженных местах, преподнесен был нам очередной сюрприз.
   После тяжелого дня, когда гудят спина и ноги, так приятно полежать у костра. Разговоров и баек охотничьих, как всегда, в достатке, сытно и тепло, что нужно еще путнику для полного счастья. И вот когда наступила минута тишины, знаете, такая пауза между новыми побасенками, как бы выговорились все, вдруг за самыми нашими спинами:
   - Уа-хуа-хуа-хуа!!!
   Да громко так! В темной тишине, среди заброшенных болот, глухомани сибирских марей, так мог хохотать только сам леший! Во всяком случае, так подумали почти все. Кто-то просто подскочил на месте, кто-то из положения лежа маханул через костер, но все замерли, как по команде, начали озираться и вглядываться в темноту, ставшую вдруг не такой уж и безобидной. Дикий хохот, от темноты казавшийся презрительным и радостным, подействовал на всех словно ледяной душ.
   - К-кто это?
   - Лешак!
   - Да не, мужики, правда, же, кто это?
   - Ну, не верите и не надо, он и в прошлый раз приходил, да я просто не говорил вам, думал, смеяться будете.
   - Да не хохотал он тут в прошлый раз!
   - А вот вы все помолчите минут пять - десять и не шевелитесь, посидите тихо, он подумает, что засыпаете, вот и попробует разбудить, а точнее проверить не пора-ли ваши души болотным бесам продавать.
   - Да ну тебя, кончай издеваться, знаешь, так говори!
   - Ну, все, молчок.
   И мы замерли, приняв настороженные позы в ожидании повтора этого неведомого, леденящего хохота. Кто-то пододвинул поближе ружье, щелкнул чей-то предохранитель, мой сосед даже нож свой поближе подтянул. Полное безветрие Куминского болота доносило свои, и без того странные звуки, на приличное расстояние. Вот кто-то плеснулся в озере, ондатра или карась, вот засвистели утки, резко, с нарастанием и попадали в воду около противоположного берега... тишина. Кто-то тихо, но емко и тяжко застонал со всхлипом:
   - Н-н-н-н-ох-х-х-ш-шшшш...
   Этот звук мы знали - газ выходит из пропарины. Снова тишина. Ожидание не лучшее состояние человека, особенно если ждешь что-то неведомое. Устаешь от ожидания довольно быстро. Здесь же напряжение нарастало, становилось невмоготу, а хохота все не было. И вдруг совершенно с другой стороны, но еще ближе, метрах в пяти от костра:
   -Уа-хуа-хуа-хуа - хахаха!!!
   Состояние наше иначе, чем переполохом назвать просто не могу. Выпалил Юрка в ту сторону из обоих стволов сразу, еще более усилив эффект, кто вскочил, кто наоборот пригнулся. Хохотали во всю мощь только двое.
   - Да хватит вам, куропач же это! Самец белой куропатки. Перестреляете друг друга со страху.
   - Не может того быть, я, сколько их добывал на Северном Урале, но не слышал такого!
   - Так перед смертью кто же хохочет, да и не весна была видно тогда, не время. А сейчас их вокруг нас наверняка штук пять-шесть крутится, любопытство у них сильней всего, пока мы разговариваем, шевелимся, они наблюдают, как только замолчали - начинается своеобразный обмен мнениями. Такая уж вот дичина. Я тоже, когда первый раз его услышал, чуть стрельбу не открыл, но потом половину ночи приглядывался, все высмотреть хотел, остяки до слез хохотали надо мной.
   - Давай цепью рассредоточимся, закружим его и костру выгоним!
   - Ну, ну, пробуйте, он же дома.
   Часа через полтора после нашего переполоха куропач захохотал снова.
  
  
  
  
  

КАБАНЫ.

  
  
   Этого зверя мы, уральские охотники, ранее не знали. Появился он у нас стараниями начальника Свердловской Главохоты Киселева. Сначала кабаны прижились в опытном хозяйстве в Сысерти, а потом расселились по всей области, наверное, заняв пустующую экологическую нишу, как пишут очень умные и сведущие охотники - профессора. Мы же, простота профсоюзная, присматривались к новоселам, потихоньку изучая их образ жизни, но брать их еще не умели. Потому и лежали в охотобществе лицензии, которые порой никто не хотел выкупать. Но мы видели, что зверь серьезный, постоять за себя может, наносит урон и глухарю, и зайцу, и всему, что гнездится и выводится на земле. Стадо в несколько голов может перепахать покос до неузнаваемости в одну ночь, собрать с поля свежепосеяную кукурузу, а при опасности, в отличие от короткохода лося, уходит по прямой до пяти-восьми километров. Поэтому очень интересным и заманчивым показалось предложение егеря соседнего хозяйства принять участие в кабаньей охоте. Уходили сроки, нужно было закрывать лицензии, нужен был стрелок на загоне.
   В нашей интересной стране так много всего делается по интересному, что не перестаешь удивляться гибкости ума и природной сметливости народа. Ну, кажется, чего проще, назначили егеря, дайте же ему и технику соответственно. Ан - нет! Так не интересно. Вот и приходится искать в колхозе списанный трактор, воровать (а как же иначе) запчасти, восстанавливать эту груду железа, оснащать ее приспособлениями для сверхпроходимости и для перевозки людей. Вот и получается егерь-тракторист воровского профиля. Ну, а как следствие всех этих страданий, все помощники-воришки запчастей, становятся таковыми и в лесу?! И попробуй егерь останови такого, у самого же завтра трактор встанет.
   В лес выехали затемно. "Салон" такого "Беларусика" представляет собой сваренный из листового железа ковшик, подвешенный сзади на гидравлику. Отсутствие аммортизации компенсируется оперативностью погрузки и выгрузки стрелков.
   В нарушение всех охотничьих правил, памятуя фронтовые рассказы отца, оружие я заряжаю и разряжаю дома. Годами выработанная привычка - не выпускать оружие из рук, выглядит со стороны немного странно, но обеспечивает как полную безопасность, так и оперативность. Соседями по ковшу-салону оказались двое военных с классическими "меркелями". Я видел эти ружья впервые, их быстросъемная оптика произвела на меня впечатление, как и вся экипировка владельцев. Они тоже обратили внимание, что мой СКС будто прилип ко мне, даже когда я принимал "наркомовскую", и, наверное, посчитали меня за своего. До обеда кружили по полям, лесам, просекам - искали следы. Во время обеда егерь потихоньку сказал:
   - Сейчас объедем болото, поворачиваться не буду, головой мотну - выпадывай. Устраивайся быстро, если они есть - выйдут точно на тебя.
   Я понял, что "меркелям" он не доверяет, наверное, были на то причины. По условленному сигналу я действительно выпал из ковшика, военные замахали руками, но тракторишка добавил оборотов и исчез за в осинниках.
   - Надо думать, ты уже на номере - поздравил я себя.
   Посередине полузаросшей поляны, шагов этак сто на сто пятьдесят, стояла береза, около которой я и десантировался прямо носом в снег. Огляделся. Кабаньи тропы (снегу было по колено) скрещивались у самой березы. Мне говорили, что по снегу кабан ходит только своими тропами. Геройский дух, присущий всем охотникам на людях, быстро - быстро исчезал, вместе с удалявшимся гудением трактора. Размышлял я примерно так:
   - Ну и кого ты, дурак, собрался тут убивать? Вставай за березу, на ней метров на пятнадцать ни одного сучка нет, а ты хоть видел кабанов-то? Это же он по тропе прямо в лоб к тебе пойдет, к самому... а бежит он, наверное, не тихо. Да и не селезень, стрелять-то в него. Это же встречного надо только в лоб и поразить, иначе - подранок! Начитался я про них, подранков-то... вон свердловчанина клыком пластанул - довезти не успели...
   С нескрываемой тоской, оглядевшись, я заметил шагах в тридцати разлапистое дерево. Сучья расходились метрах в трех от земли, верхушка была сломлена.
   - Устраивайся быстро - вспомнил я наставление егеря.
   Дорого бы я дал, чтобы со стороны посмотреть как тогда "устраивался быстро". В общем, через пару минут я находился в тридцати шагах от тропы и в трех метрах от земли. Уверовав в то, что никакому кабану до меня не допрыгнуть, я начал размышлять немного по другому:
   - Ну, вот, идеальная позиция. Серьезного зверя нужно поперек стрелять, а не вдоль. Да и не должен кабан по деревьям глазами шарить, чего он собака что ли? Фактор неожиданности, стало быть, за мной. Да и не много страху в кабане, однако, а вот в магазине у меня десять патронов, даже если тридцать процентов попаданий и то нормально. Да на такой поляне и подранок уйти не успеет, не селезень же, по земле бежит, все потише. Вот шубенки еще подложу, чтобы не мерзло в тылу и, считай, готов.
   Трактор за это время замкнул круг и, судя по звуку, направился в мою сторону. Просидев в состоянии полной боевой готовности минут тридцать, я решил посмотреть время. Достал из кармана брюк часы, открыл крышку и краем глаза отметил в камыше, слева, какое-то движение. Медленно поворачиваю голову, а руки поднимают карабин к плечу...
   Кабанов - двое. Появились они чуть дальше тропы совершенно бесшумно. Из сплошной стены камыша вышагнули до половины корпуса, и застыли как изваяния. Если пропустить момент движения, то потом их ни за что не разглядеть. Коряги и коряги. К стрельбе я был готов. Скосил глаза - часы лежали на колене, времени - без двенадцати минут два. Выбрал глазами два хороших прогала - прострела меж деревьями и стал ждать. Семь с половиной минут изучали кабаны поляну, прежде чем решились пойти, гул трактора, поднявшего их, неумолимо приближался.
   После я несколько раз замечал время и затаивался за деревом. Больше пяти минут неподвижно простоять не мог. Значит, оставшись около березы, я обязательно бы переступил с ноги на ногу и... все, больше бы я их не увидел. Оправдалось и еще одно предположение: по деревьям кабаны глазами не шарили. Они ждали врага на земле.
   Как они тронулись с места, я проглядел. Кажется, вот только стояли, и уже на приличной скорости первый шел к спасительному осиннику длинными прыжками. Мощное, темно-бурое тело как бы взлетало из фонтана летящего снега, зависало ненадолго и опускалось снова в такой же снежный взрыв, чтобы тут же вымахнуть из него.
   Мушка стояла в прогале ровно, и как только кабан появился - ударил первый выстрел. Кабан осел, встал снова - второй выстрел. С возрастом и опытом, наверное, у каждого охотника приходит ощущение пули. Вот, как будто, чувствуешь, как попал, и знаешь - выстрел верный, все! Чуть дальше мелькнула вторая тень. Я смог поймать его на мушку только в конце поляны. Из пяти прицельных выстрелов три было верных. Кабан зарылся в снег у самого осинника.
   Моя охота закончилась.
   Кабаны оба шевелились, ухали в снегу, но пойти посмотреть поближе хотелось как-то не очень. Сидел я на своем дереве как соловей-разбойник, счастливый беспредельно. Однако правильно сделал егерь, что оставил меня здесь. До ближайшего кабана было шагов сто-сто десять. Из ружья, даже из "меркеля" с оптикой, вряд ли достать на таких скоростях. Ну, одного, в крайнем случае.
   Самое интересное случилось несколько минут спустя, когда все собрались и попросту затоптали мои следы. Они меня потеряли, даже кричать стали. Стереотипное мышление не давало им возможности посмотреть на три метра выше. В чем собственно и заключался успех моей первой охоты по кабану.

КИСА.

  
  
   Широкие осиновые лыжи с хрустом приминали снежную целину, ломая редкие травинки мохового болота. Витька, счастливо жмурясь, шагал, огибая озеро, и с нетерпением ожидал свежего заячьего следа. Охота, вообще, для него непреходящая страсть, а здесь - сплошное удовольствие. На болоте, в редкоборе, можно проследить любой след метров на сто пятьдесят, а значит и правильно построить подход, учесть ветер, и обеспечить верный выстрел старенькой "БМ - ки" , в лучшие времена надежно "плювавшей" не далее двадцати пяти метров. А уши у зайчика длинные и подойти к нему на тридцать шагов стоило большого труда и терпения. В прошлый раз на пятидесяти шагах из-за кочки поднялись отороченные черным два уха, и около двадцати минут пришлось мерзнуть "в позе сухой коряги", пока они опустились. Затем еще двадцать шагов, как в пантомиме, и все-таки зайчишка оказался хитрей! Он вдруг пулей выскочил из-за укрытия, и бросил пушистый комочек своего тельца прямо Витьке под ноги. Оторопевший от такой наглости охотник, только успел открыть рот и надавить оба спуска, забыв, естественно, прицелиться. Зайчишка пролетел в пяти шагах и долго, наверное, улепетывал между соснами, молясь на ходу, какому-то своему, заячьему богу. Такого хитреца-наглеца не грех и отпустить, пусть плодит свою хитрую породу. Убивают только глупых и ленивых, чтобы не размножались.
   Метров за двести Витька заметил ровную строчку свежих следов. Приняв к лесу, он аккуратно подошел к следу и с удивлением обнаружил круглые вмятины, оставленные рысью. Прошла она только что в сторону озера. Судя по следам, шла спокойно, не охотилась, не заботилась об укрытии, то есть была дома, и знала куда шла.
   Великая же сила охотничья страсть. В одной из самодеятельных туристских молитв есть такие слова:
   - Что же вас гонит в леса эти дикие? Одурь несусветная!
   Витьку же всегда манили в лес два момента истины. Первое - тишина. Лес он и есть сама правда, здесь ничего не происходит зря. Звук в лесу живой его обитатель подает в трех случаях: когда хочет есть, когда пришло время любить и когда пришло время умирать. И второе: постоянное соревнование - кто кого. Только у одного из соревнующихся ставка - жизнь. Но он дома, за ним хорошая фора.
   Махнув рукой на всех зайцев мохового болота, Витька решил потропить рысь. Ощущение свежего следа бодрит, как хорошее вино, время убыстряет свой бег. Взмокла спина, участилось дыхание, часы показывали полтора часа преследования. Попетляв по болоту, дважды выйдя на свой след, рысь направилась к озеру. Преследования она еще не почувствовала, шла ровно. Минут через двадцать Витька вышел на озеро. Он любил это озеро. Любил за то, что называлось оно Белое, за то, что здесь зимой и летом ветер, за то, что карась в нем невелик, но хитер, утка здесь всю осень, но найти ее мог не всякий, за таежную избушку, за Плехановский брод, за рябчиков в ельнике. Порой казалось ему озеро - живой организм и это в ответ на его любовь открывает постепенно оно свои тайны, дарит добычу, закаты, душевный покой. Вот и сейчас, стоя на кромке леса, он отчетливо видел, как в километре от него, на середине озера, уходила на противоположный берег рысь. Она уже знала о преследователе и шла скорым, убористым галопом.
   И еще об одном феномене охоты хотелось бы поведать. Пусть вымотался охотник, пусть еле передвигает ноги, но стоит появиться зверю "на глаз", словно второе дыхание открывается, откуда только силы берутся. Запели по спрессованному снегу самодельные лыжи, словно ветер вместо бокового стал попутным. Быстро надвигалась противоположная опушка, но еще быстрей уходила темная точка преследуемого зверя. След привел в самое гиблое место: болотину поросшую осинником и молодым ельником. В этой куртине и летом, без лыж, невозможно развернуться. Ну а сейчас, когда заметно уже вечерело, у Витьки исчезло и желание кого-то искать там, тем более рысь. Постояв на берегу, он медленно обошел куртину лесом - выхода нет. Разом заговорила усталость. Вспомнил, что не успел пообедать. Направился вдоль берега к избушке.
   Это только в книжках да в красивых кино в охотничьих избушках дрова, соль и тому подобное. В жизни же большая радость, если избушка не загажена и имеет сносную печь. Когда же мы успели наплодить этих выродков, презревших извечные таежные законы? Как может разумное существо разрушить, осквернить место, давшее ему ночлег, оставить там следы, которые не оставляет даже россомаха? Господи, да разумное ли существо это - человек? А ежели разумное, то почему природа наградила его таким извращенным разумом? Ведь он же сотворен по образу и подобию твоему.
   Витька достал топорик, срубил сушину и к избушке подошел затемно, но с запасом дров на плече. Заткнув рюкзаком выбитое стекло, растопил печь, вымел пол и через полтора часа, прихлебывая горячий чай, проигрывал окончание поединка с рысью.
   Холод поднял его затемно. Разогрел завтрак, дождался рассвета и вот она, вчерашняя куртинка. Пошел своим следом. Ого, ушла киса! След нырнул в ельник, по бурелому, по пикоти, липняку. С выходом в болотце следы стали частыми, шаг уменьшился, примятый снег говорил, что рысь ползла. Затем вмятина, метра через четыре еще одна, но уже с кровавыми пятнами.
   - Приятного аппетита, киса - пожелал Витька и пожалел, что предоставил ей столько времени.
   От зайца остался только клок шерсти. Дальше след потянул болотом, ельником, снова болотом, сделал круг, пересек лыжню и запунктирил вдоль просеки. Витька внимательно глядел по сторонам, шел по следу и думал, что вот зверь, а тоже любит ровную дорожку. Но след внезапно крутанул обратно и пошел параллельно просеке. Метров через сто пятьдесят Витька остановился...
   разом дошел до него весь юмор и ужас увиденного. Четкие отпечатки на снегу говорили, что за этой вот колодиной только что лежала крупная рысь. Отпечаток ее вытянутого тела был значительно длиннее ружья, даже усы оставили след на снежной шапке колодины. Да она же решила посмотреть, кто это ее преследует! До лыжни, где Витька только что прошел - пять шагов. В шести шагах от лежки начинался новый след, уходящий в густой ельник. Идти по нему - ни какого желания.

ЛИСА.

  
  
   У каждого охотника-любителя бывает несколько периодов в его охотничьей биографии. Но основных, наиболее общих для всего нашего племени, наверное, три. Самый лучший из них тот, когда можно посвятить охоте столько времени, сколько хочется. Это период счастливой юности, поры, не отягощенной семейными и производственными заботами и обязанностями, золотой поры, когда мы принадлежим сами себе, вольны фантазировать и распоряжаться собою. Второй период - пора строгой зрелости. Это время, когда мы не в состоянии жить для себя только, время максимальной отдачи обществу всех долгов и кредитов, время, которое требует оставить на земле след. Если хотите банальный - "... посадить дерево..." и так далее. Если хотите патриотический - "... что ты оставишь людям..." Или же романтический - "...чтобы не было мучительно больно..." Словом, когда охота случается урывками, этакими минутами награды за максимальное напряжение буден, и от этого становится еще более желанной. И третий - когда "хочется, но не можется", период воспоминаний, платонических страстей и, наверное, мемуаров.
   Так вот, пребывал я уже во втором периоде, то есть не мог себе позволить посвятить целый день охоте, но страсть звала, требовала своего, рвала душу в клочья. Конечно, охота урывками приобретает несколько извращенный характер, но все-таки...
   В ту смочную осень много хлебов ушло под снег несжатыми, и лисы мышковали в полях буквально вдоль дорог. Распаленный рассказами приятелей, я украдкой на служебном "МОСКВИЧЕ", под вечер, улизнул в поля соседнего колхоза, прихватив изрядно запылившуюся пятизарядку. Солома с полей уже убрана, и по следам волокуш можно ехать в любую сторону. Немного поколесив, я попал на интересное место. Дорога пересекала ручей, заросший ивняком, а возле ручья проходила и "соломенная" трасса. В поле, за ручьем, мышковали две лисы. На голубом вечернем снегу происходило своеобразное балетное действо. Серебристо-рыжая огневка застыла в лучах заходящего солнца с поднятой ногой, как изваяние. Хвост вытянут, голова набок, передняя нога замерла в полшаге... слушает! Вот тихонько потянула, словно легавая на вальдшнепа, замерла, снова повернула голову левым ухом к земле правым вверх, застыла в полу движении, еще два шажочка, малюсеньких, но, Господи, каких осторожных! Подбирает задние ноги, хвост приопустила (что она, садится что ли) и вдруг пируэт!! Иначе не назовешь. Пружиной вверх! Словно на задние лапы взлетела, оторвалась от земли! Полет, полет-то какой! Свечкой! Переворачивается и носом и передними лапами в снег, до половины корпуса, затем облачко искрящегося снега и... довольная мордашка, жуется, глаза наверное прижмурены от удовольствия.
   Я наблюдал лисью охоту на мышей минут двадцать. Машина работала, до ближайшей лисы метров сто пятьдесят. Она не обращала на меня никакого внимания, будто меня и не было вовсе. Но вот дальняя лиса, не подымая носа от снега, аккуратненько так переместилась к лесу и, продолжая свое занятие, скрылась в сосняке. Ближняя же стала заметно смещаться к ручью. Я не видел причины этих лисьих маневров, пока вторая лиса не исчезла в зарослях ивняка в русле ручья. Подняв бинокль до опушки леса, я, наконец, увидел охотника. В белом халате, на лыжах, он медленно скользил кромкой леса к ручью, отрезая лису от спасительной опушки и, наверное, рассчитывал перейти на противоположную сторону. Конечно, он, как и лиса, видел машину и что-то планировал. Я оказался в идеальном положении: в лес рыжей охотнице путь отрезан. В поле, с одной стороны ручья, стояла тарахтящая вонючая железяка и в ней наверняка враг, то есть я. Другой враг перешел на противоположную сторону ручья, и в то поле тоже уже поздно. Она непременно должна пойти вдоль ручья к мостику, по кустам, а здесь метров сорок чистой поляны с голубым снегом. Значит, для меня верный выстрел, а для нее верная смерть. Я быстро сдал машину к ручью, вышел и, постаравшись плотней слиться с кузовом, приготовился к выстрелу. Время шло, лиса не появлялась. Судя по приближающемуся охотнику, должна вот-вот. Но где же она? Охотник, почему-то, повесил ружье на плечо и шел медленно-медленно, останавливаясь и нагибаясь. Странно как-то держал руки, обхватив живот. Снова нагнулся... что-то с ним не в порядке, однако. Остановился около мостика, машет рукой, зовет...
   На дороге стоял плотный, раскрасневшийся мужчина с вертикалкой на плече и вытирал варежкой глаза.
   - Ну, цирк! Ну, всяко видел... а так, так еще не бывало! - с трудом выговаривал он между приступами смеха - иди ближе.
   Я подошел.
   - Ты охотник?
   - ...?!
   - Ну, тогда иди, следы смотри.
   По твердому следу волокуши я подошел к кустам. Лиса дошла до последнего куста и села, закрывшись им от меня. От лыжника она не пряталась, и он, как в театре, или правда, в цирке, мог любоваться состязанием лисьего и человечьего ума. Она безошибочно определила, где главная опасность. Два следа от хвоста говорили, что лисица встала, потопталась, снова села. Кто сейчас скажет мне, что звери не умеют думать? Она же думала! Просчитывала свои шансы не хуже компьютера. И, видно, не все у ней складывалось. Великовато казалось расстояние до спасительных зарослей по ту сторону дороги. И тут она нашла выход! Еще за кустом улеглась на живот и поползла к снежной бровке, оставшейся от волокуши. За этой бровкой, распластавшись, проползла страшные метры голого пространства, под самым моим носом, а когда достигла спасительного куста, не бросилась наутек, села, огляделась и спокойненько, мелкими шажками скрылась в зарослях.
   На злополучном перекрестке, посреди голубого в сумерках поля, хохотали два самых, наверное, счастливых в мире мужика в данный момент.
   - А ты шею-то вы-ы-ы-ытянул из-за машины, как гусь, а она так и стелет, так и стелет! Ой, умора!!
   - А я думаю, чего он за живот держится, заболел что ли, чего загибается?
   - И ведь какая кикимора! Доползла, села за куст и глядит, где там эти растяпы, ну чистый цирк!!!

ВЕРКИН ВОРОТНИК.

  
  
   Голубыми искрами переливался снег, и был такой праздничный,
   счастливый. Утреннее солнце поубавило морозец, поприбавило блеску и
   настроения. Охота началась. Они шли рядом, уминая валенками хрустящий снег, и неторопливо делились своими ощущениями. Нужно обойти болотце, пересечь два колка и затем прочесать низинку, заросшую мелколесьем. Сегодня они попали в самый первый загон загонщиками. Веселая это охота - загон. Пятеро стрелков устроились на номерах, а им вот выпало подшуметь зайчишку, конечно, если он там есть, в этом мелкаче.
   - Как думаешь, Саш, есть тут косой, не зря топаем? - спросил Павлыч.
   Был он весь упитанный, добротно скроенный, основательный какой-то, и работал токарем - карусельщиком, детали как раз по нему, такие же основательные - по две смены на обработку. Оттого и звали его Павлычем, солидно, с уважением.
   - Так у него прописка-то того, без печати, где надоело скакать тут и кровать - ответил Александр.
   Вообще-то он Александр Иваныч, и возраста солидного, но потому как ростом всего "метр пятьдесят с шапкой", да и на работе делал всякую "мелкотню привередливую", звали его Сашка Пономарев. За неугомонный нрав, за компанейскую натуру, за умение складно и красиво, а главное вовремя соврать, любил его Павлыч, как впрочем, и все в их компании. - Да и пусть его нету совсем, мы же не на номерах - продолжал Сашка - Александр Иваныч, перезаряжая ружье.
   - Ты это там чего, опять реактивную холеру вставляешь? - спросил Павлыч и оба, вспомнив прежние охоты, расхохотались
   - Тихо, черт тебя дери - зашипел Сашка - рано еще ржать, может его и нет, косого того, но осторожность-то тоже - того.
   Павлыч продолжал улыбаться, вспоминая как в прошлом году, прочитав в журнале о сигнальных патронах, Сашка в запале похвастал, что изготовит эту "реактивную холеру" непременно. А в следующий выходной объявил испытания. Когда он поднял ружье к плечу, все замерли. Затем послышался удар курка о капсюль и... все!? Сашка так и стоял с зажмуренными глазами, ожидая одному ему известного результата. Потом из ружья повалил густой черный дым, но не вверх, как все дымы, а из ствола и сразу к земле!? Сашка все стоял, и ноги его заволакивало этим дымом, пока все участники испытаний не повалились от хохота. Никогда и никому не рассказывал он, из чего и как готовилась "реактивная холера", но никто и никогда, наверное, не сможет забыть ту живописную картину. Поэтому Павлыч уверен - хитрит опять чего-то его приятель, меняя патроны.
   Они прошли первый колок, и только вышли на поле, как, словно по команде, присели и сорвали ружья с плеч. Метрах в пятидесяти от кромки колка, то есть от них, сидела... лиса! На искрящемся снегу, в ярких лучах солнца она вся переливалась рыже-золотыми бликами. Вообще увидеть такую красавицу, да в такой спокойной позе, можно только в передаче "в мире животных". Лиса глядела куда-то в сторону, и кто ее знает, что она там высматривала, как это подпустила охотников так близко... да и не время ей сейчас в поле быть, но... так вот случилось.
   Два дублета грохнули одновременно, не того класса были охотники, чтобы кто-то уступил в скорости. Лиса упала, словно подрубленная. Секунду они смотрели друг на друга, потом, как по команде, воткнув ружья прикладами в снег, разом рванули к добыче. Оба удивились на бегу, что оставили ружья, и каждый для себя почему-то решил, что лиса достанется тому, кто прибежит первым. С первых прыжков, а снег доходил до колена, Сашка ушел вперед, наверное, как более легкий.
   - Верке на воротник! - с хрипом выдохнул он, скорей для Павлыча, чем для себя, нарезая изо всех сил.
   Павлыч бежал вполкорпуса сзади и, натужно сопя, набирал обороты.
   Он все делал основательно, и уже четко представлял, как выиграет гонку. Вот поравнялся с приятелем:
   - Ловко я ее! - словно поставил в известность, на всякий случай, наддал и ушел вперед.
   - Что же это, а? - забилось в мозгу у Сашки - уходит битюг-то, уходит!!
   Ноги его заработали с неимоверной быстротой.
   - Верке на воротник! - сообщил он радостно, обгоняя друга.
   - Ловко я ее! - снова прогудело над ухом.
   - Верке на воротнииик, мать ее... - зло стучало в висках.
   До лисы оставалось метров восемь, охотники приближались "ухо в ухо" и вдруг... лиса прыжком вскочила и задала стрекача "прямо в чисто поле"!? Она буквально стелилась, вытянув хвост над снежной белизной, и только фонтанчики снежной пыли вылетали из-под ее пружинистых ног. Охотники с раскрытыми ртами резко встали, как перед пропастью. Неуклюже плюхнулись в снег. С хрипом вырывалось дыхание. Смотрели сначала друг на друга, потом на оставленные ружья, не было сил даже садануть матом вслед этой рыжей бестии.
   - Ловко я ее! - бухнул Павлыч по инерции.
   - Да, капитально! - поддакнул Сашка, хватая ртом морозный воздух - на снегу-то - ни пятнышка!
   - Верке на воротниииик - передразнил отдышавшийся Павлыч - тоже ведь сдуплетил, холера реактивная.
   - Так я же там еще... патроны с шестеркой вставил старые. От уток остались... подшуметь хотел.
   - Так ты! Ч-ч-ч-чего!! Бежал-то? Ч-ч-ч-чего, как реактивный!!?
  
  
  

НАВАЖДЕНИЕ.

  
  
   - Какие люди! - встретил хозяин гостей.
   По всему видно - ждал. Порядок на столе, порядок и во дворе: есть куда поставить машину, есть что выпить и закусить. В субботу начиналась охота на лосей. Снег, которого так ждали, наконец-то выпал "в полколена" и, как говаривал егерь - ветеран, "вооруженная до зубов, моторизованная, полупьяная орава, бросилась на братьев наших меньших".
   Застолье старых друзей само по себе интересно, но застолье друзей - охотников заслуживает описания особого. Во-первых, мне не приходилось встречать настоящего охотника непьющего. Конечно, на охоте и на болоте были непьющие люди, но это, как правило, или не охотники, или же не настоящие охотники. Потому как трезвый человек разве может выдать стоящую байку, а тем более грамотно и красиво соврать? Ну а какой же охотник не любит красиво соврать? Да разве это охотник, коли он не может немного пофантазировать на благо общества? А отсюда интерес к охотничьему застолью особый и послушать и подивиться есть чему.
   - Так вот я и говорю, вышел, значит, за деревню, а голова трещит! Ну, думаю, хорошо, что прихватил с собою фляжку. Приложился, значит, раз - другой - полегчало. И отошел-то всего с километр, смотрю, дерево ровное-ровное, сучья только на самой вершинке, и глухарь, значит, токует. Ну, вот как сейчас слышу, четко так: тэк-тэк - тэк, тук-тук-тук. Я, значит, первым номером из обоих стволов кэ-э-эк врезал... только когти сбрякали, да, четко так сбрякали, значит... с плоскогубцами!
   А в другой комнате Владимир Петрович - человек весьма солидный, развлекал хозяйку и еще двух соседок:
   - ... Так вот день и проходил и ни одного чирочка не встретил. Ну, думаю, выгонит меня Мария из дома, не поверит, что на охоте был. А тут смотрю - сидят, милые! Да целая стая, видимо-невидимо, штук шешнадцать и обе серые! Я, значит, со своей стороны подойти не могу, а собака моя не видит, росточку она небольшого, ну, из-за травы не видит! Я так шепотом ей - Дамка, утки... а она - дура, во все горло:
   - Где!!
   - Ну, ребята, это все не то! Сейчас и охотников-то настоящих по азарту уж нет. Вот, помню, в армии генерал Смирнов был... да. Так вот носила его, значит, нелегкая двое суток по болотам-перелескам, голодный, небритый, злой как черт домой едет. Вот уже город показался, а у него там, в педалях, один единственный чирок валяется... да. Он как пнет его хромовым-то генеральским сапогом, да и зло так говорит:
   - Не нужда так поехал бы я за тобой, мать твою...
   Далеко заполночь угомонились, наконец, нахохотавшись, и гости и хозяева. Утром, как говорил Васька - хозяйский сын, "ни заря - ни свет" намечен выезд по непроторенным и непротоптанным дорожкам. Да и что за охота, если не побуксовать.
   Семен спьяну хорохорился:
   - Да я завсегда все документы вовремя делал! Да по памяти завсегда абрисы рисовал, не то, что энти, грамотные! Куды им, робить да робить ишшо!
   - Да ложись ты, чудо в перьях, все уже по домам спят, тебе, зато одному завтра ехать, поспи и ты - уговаривала его жена.
   А дело и, правда, не терпело. Почему-то вдруг, затребовал лесничий площади двух последних вырубок. Цифирь с площадями и кубами, конечно, не вязалась по книжному, как и всегда в лесном деле, но в пределах обычной нормы. Кто же эти болота когда точно мерил, пядь сюда да падь туда. Но Семен знал, "выбивают" опять какую-то железяку из леспромхозовцев лесхозовцы. Так было всегда, по крайней мере, за те двадцать три года, пока Семен "состоял при должности". Застучит мотор тракторный - ищи лесник грех у промышленника, а тот, чтобы грешок-то замолить и отдаст свой моторишко. А леснику много не надо, у него транспорт петровский - ЛЫС - сто пятьдесят - М - с ушами.
   Поднялся Семен затемно. Ругнул друзей - как им что надо, они тут как тут, а вот коли свозить приятеля в лес, так их и не там и не тут. Заседлал Серка, "принял на грудь" поправки здоровья для, малую толику из припасенной с вечера фляжки, и отбыл в направлении злополучных вырубок.
   Ровно гудел двигатель новенького УАЗИКА, крякали после вчерашнего охотники. Светало. Проскочили уже километров двадцать и, как говорил Владимир Петрович, везло да не везло. Везло потому, как еще не буксовали, а не везло - следов лосей не было.
   - Да не переживай, Петрович, просто у них профсоюзное собрание сегодня.
   - Ага, по поводу открытия охоты - отозвался тот.
   - След! А вон второй!
   Остановились. Да, лось перешел дорогу и направился в болотинку, а метров за тридцать - еще один след, вроде туда же. Молча сели в машину.
   - Все понятно - заявил Петька, самый авторитетный знаток здешних мест,
   "болван с понятием" как звал его Петрович - они на свежие вырубки пошли, здесь рядом, километра два-три всего. Надо двоих поставить в распадок, а на машине быстренько заскочить наперерез, там дорожка накатанная.
   Азарт делает с человеком чудеса, особенно охотничий азарт. Вот только что трещала голова, после вчерашнего, во рту пересохло, а появился след, и как ветром сдуло всю хворь. Круто выпрыгнули мужики из теплой машины и, на ходу заряжая ружья, потопали в сторону болотинки. Юрке Петрович привез спортивную винтовку со всякими приспособлениями, аж смотреть страшно какая "система". Стрелок Юрка отменный, а из этой "системы" можно до полукилометра стрелять. Поэтому выбрал он длинный прогал вдоль болотца, обтоптал снег, срезал несколько сосновых лапок под ноги, и занял позицию. Он очень любил все военное и слова и оружие. Быть бы ему в военном училище но, как говаривал его отец, с его отметками даже в колонию нормального режима не должны пустить. Каким-то седьмым чувством Юрка понимал - сегодня его день и его выстрел, только не давала покоя мысль, что не посмотрел, как следует второй след. Он, конечно, направлен в ту же сторону, выбросы снега четкие, но какой-то не такой. Резко загудел УАЗИК и помчался "закружать". Водитель смело гнал машину по дорожке, он знал эти дорожки почти наизусть. Каждый год повторялось открытие охоты, и год от года шлифовались навыки охотничьего водителя. Пролетели распадок и, сбавив скорость, поехали вдоль выруба. Густой мелкий соснячок - посадки скрывал машину, но и видеть позволяли только из-под веток. Уже в конце выруба машина плавно встала. Вопросительно посмотрел Петрович. Водитель кивнул головой и показал глазами. Под ветками соснячка виднелись серые лосиные ноги. Щелкнул предохранитель, Петрович открыл дверцу. Зверь тронулся с места, быстрей, быстрей и пошел махом - заметил.
   - Гони! - рявкнул Петрович в азарте, распахнул дверку, развернулся на сидении, прижал приклад к плечу.
   УАЗИК взревел, и началась погоня. Стрелять, конечно, было можно, но цель не видна как следует. Водитель знал, что стрелять Петрович будет только там, в конце выруба, когда лось выбежит на чистое место, и старался заскочить вперед. Вот лошадиные силы пересилили лосиную, вот прогал, выжато сцепление, машина плавно выкатилась на поляну... по вырубу, пригнувшись к луке седла во весь опор скакал лесник! Снег летел из-под копыт серого коня, лесник в форме махал рукой и что-то кричал. Резко затормозил УАЗИК, у Петровича из рук выпало ружье...
   К вырубам Семен подъехал к рассвету. Увидев пересекающий дорогу лосиный след, улыбнулся про себя: вот ведь, животина дикая а тоже знает, что на вырубке свежие ветки, и пройти можно туда только по этой релке. Тронул повод, Серко повернул на след. На кромке выруба догнали лося. Он стоял за таловым кустом и смотрел на них с любопытством.
   - Иди давай, любопытные-то долго не живут - посоветовал лосю Семен, и тот, словно поняв смысл сказанного, медленно направился в сторону от вырубов.
   До квартального столба оставалось метров двести, когда на дороге загудела машина. Семен вспомнил, что сегодня открывается охота на лосей, брезгливо поморщился. Он признавал только охоту на уток, лосиную охоту называл бойней. Полупьяные, да на машинах. Машина остановилась, видно было только колеса - мешал сосняк. И тут Семен понял, что и им видно только ноги Серка, а они же серые, как у лося!
   - Тьфу ты черт, убьют еще заместо зверя того, ему подсказал а сам врюхался - подумал Семен и огрел Серка поводом.
   Мерин прижал от неожиданности уши, взял с места рысью и сразу перешел в галоп. Машина загудела в погоню. Семен слышал, как кто-то раскрыл дверцу и крикнул: гони! Серко прыжками мчался к спасительной кромке леса, машина гудела сзади, постепенно догоняя, а потом и обгоняя. Семен, сжавшись, ждал выстрела...
   Когда машина осталась сзади, Серко сам перешел на шаг. Конь словно понимал, что вынес хозяина из пасти смерти. Семен на ходу достал фляжку и сделал пару солидных глотков.
   - С днем рождения вас, Семен Прокопьич, - поздравил он сам себя и, не мудрствую лукаво, повернул домой, в сторону дороги. - Ну их к ляду, пока не порешили, их тут сегодня как собак нерезаных, нечего приключений искать - решил он.
   Хмель вчерашний из него куда-то вылетел, состояние - не из приятных.
   Дорога была уже совсем рядом когда Серко навострил уши. Семен посмотрел вдоль прогала. Метрах в пятидесяти стоял под деревом парень с каким-то диковинным ружьем в руках и целился Семену прямо в лоб?!
   - Э-э-э-э! - заорал во все горло Семен - вы чего, поганцы! Мать вашу!
   Советского работника леса от лося отличить не можете! - огрел Серка поводом, круто развернулся и во весь мах помчался к дороге, упав на лошадиную шею.
   Когда УАЗИК подошел, Юрка сидел на дороге и тряс головой:
   - Наваждение какое-то, лесники на лосях ездить стали, нет, я сегодня не охотник...

ПУЛЯ - ДУРА.

  
   Валерка еще в прошлом году провожал отца на открытие охоты, глядя исподлобья. Реветь он не умел, даже уколы не вызывали у него желания орануть, а от обиды глаза наливались слезами и, скрывая их, он начинал смотреть исподлобья. По уговору первый класс был закончен на пятерки и дорога на охоту, значит, считалась открытой. Но не таков человечек Валерка, чтобы не получить за труды свои тяжкие сполна. Стал он потихоньку, но настойчиво, требовать себе и ружье. Мать не допускала и мысли о ружье для восьмилетнего малыша, но отец имел другое мнение.
   Наш закон разрешает пользоваться человеку оружием только в восемнадцать лет. Это значит - приходит человек в армию а ему сразу автомат в руки. Да он же его боится как гремучей змеи! А змей боятся потому, что не знают ни их самих, ни чего от них ждать. Он помнил как погиб от всего этого молодой солдат, буквально на руках, ни за что ни про что. Помнил, к какому ужесточению инструкций и отдалению от оружия это привело. Но помнил и другое. По рассказам отца, на войне практически не было случаев непроизвольных выстрелов.
   - Оружие само не стреляет, его нужно сначала уважать, потом любить. Два года жил и спал в обнимку с карабином, никогда не признавал и не держал не заряженного оружия, никому в руки не давал, поэтому и живой домой пришел - говорил отец ему в детстве.
   И запомнилась эта наука на всю жизнь. Поэтому, за два месяца до открытия охоты, появился на столе чемодан с теми, заветными для каждого пацана принадлежностями, которые... ну, хоть на ночь под подушку!
   - Вот это стреляная гильза, видишь - пустая, и капсюль вмятый. Вот сейчас ее зарядим, и она станет патроном. А патрон - товарищ опасный, потому, что большую силу мы в него вложим.
   Так началась великая наука для мужчин, которая зовется странным словом ОХОТА. И все свободные вечера продолжалось таинственное колдовство около чемодана. Валерка узнавал много, и все пересказывал, как у доски, только степенно, как большой. Затем извлечена на свет и старая берданка тридцать второго калибра. Старательно вычищенная детскими руками, она приобрела довольно приличный вид. И вот верх радости - пошли стрелять!!!
   Подрезанный приклад уже не тащился по земле, как прежде, а новый ремень скрипел и пах чем-то особенным. Пришли на место, определились, куда полетит дробь, кто откуда может появиться под выстрел, и... загремели выстрелы, защелкала дробь по мишеням. Ох уж это извечное желание мужской натуры - влепить кусочек металла точно в обозначенное место. Ну, кто может мне объяснить, почему взрослые мужчины бегут к мишеням бегом? А пацан? Да он просто летит, сломя голову. Прибежал, и давай высматривать дробины, считать, сколько их, будто вся жизнь от этого измениться может. Валерка помнил, что несколько патронов заряжено пулями. Дробь расстреляли, он вопросительно смотрел на отца.
   - Ну-ка проруби вот здесь дырочку - подал тот сыну кусок доски и топорик.
   Так вертелось на языке - зачем - не спросил. Взял топорик и начал долбить. Три сигареты выкурил отец, а Валерка все долбил свою дырочку. Лоб его давно уже был мокрый, доска наверняка железная, а топор, конечно, тупой! Спросить? Остановиться? И получить в ответ:
   - А еще в охотники собрался!
   У пацанов в этом возрасте чувство собственного достоинства наверняка сильнее инстинкта самосохранения. Ну, наконец-то! Вот! Насквозь!
   - Молодец - похвалил отец - отсчитал тридцать шагов, поставил доску, вернулся - заряжай пулю, целься в пятно.
   Грохнул выстрел, сильно толкнуло в плечо, Валерка открыл затвор, достал гильзу, подал отцу разряженное ружье и стрелой полетел к мишени. Чуть пониже пятна была пробоина, сквозная!
   - Так вот, сынок, двадцать пять минут ты рубил топориком дырочку, устал, вспотел, а тут пальцем надавил и... пожалуйста!
   У Валерки стали округляться глаза.
   - Так... это, топором изо всей силы... долго... это одинаково?!
   - Да, и в зверя, и в доску, и в человека. Одинаково, даже если и нечаянно! И уже не исправить никак.
   Валерка впервые с уважением посмотрел на берданку, заглянул в патронник...
   - Ну, что, еще по чему стрельнем?
   - Так есть там, где-то, правило у охотников - все патроны не расходовать, мало ли, воробьи нападут по дороге, нечем и отстреляться. Пошли.
   И со смехом, оба довольные пошли домой, счастливые каждый по-своему.

ДЯДЯ САША.

  
  
   Дядя Саша - удивительный человек. Он славится в округе как знатный охотник, Серегин отец, имеет бесподобный "ЗАУЕР" двенадцатого калибра, знает... впрочем, наверное, проще будет перечислить то, чего он не знает. Вот и сейчас, мы с Серегой пыхтели во всю, заряжая патроны свежей самокатаной дробью, он же, посмеиваясь, сидел в своей излюбленной позе - спиной плотно к печке и отпускал нам ядовитые советы:
   - А что, мужики, с каким усилием нужно порох уплотнять? Ну, вот ежели молотком постучать, так дальше или ближе дробь полетит?
   Конечно, мы в то время не могли ответить на подобную головоломку, и от того с еще большим усердием налегали на милые сердцу предметы, до отказа заполнившие стол. Наверное, нам все-таки крупно повезло, мы уже в свои пятнадцать лет плотно приобщились к охотничьему делу. Серега осваивал эту науку давно, а моему отцу дядя Саша как-то сказал, что у каждого пацана есть два пути: или в хулиганы или в охотники. Так у меня появилось собственное ружье, и может, именно поэтому, я и не стал хулиганом.
   У дяди Саши есть абсолютно все приспособления для охотничьего дела: многочисленные дробокатки, дроботяжки, дроборезки, пыжерубки, калибровки, обсадки. С приближением открытия охоты, мы извлекали все это на свет божий, и для нас начинался незабвенный, многодневный праздник. Множество вопросов возникало каждую минуту, и нужно иметь адское терпение, чтобы ответить на все понятно и вразумительно. Дядя Саша таким терпение обладал.
   - Почему свинец кипит, почему проволока из него рвется, почему дробокатка заготовку плющит, почему пыжерубка картон рвать начала, почему осыпь нормальная, а в середине пустота? - сыпалось на него все эти дни. Он же все запоминал, бегло отвечал, а вечером доставал свою "германскую книгу", и начинал все наново "медленно прорабатывать". Эта "германская книга" имела свою удивительную историю. Был у дяди Саши когда-то автомобиль "МОСКВИЧ", по тем временам богатство несметное. Так вот, однажды, продал его дядя Саша. Взял, да и продал, а на вырученные деньги заказал себе в самой Германии "ЗАУЕР - три кольца". Около года ждал, переживал. А потом пришла посылка с ружьем, а в посылке, кроме ружья, огромное количество всяческих приспособлений, шомполов, протирок, масленок, и вот эта "германская книга". В той знаменитой книге прописано все! Как ружье в руки брать, как его заряжать, чем заряжать и до того момента, как и когда в чехол класть. От и до, как говорил сам дядя Саша. Как-то раз он выспорил у нас косушку водки. Не давала видно ему Серегина маманя опохмелиться, так он нас растравил:
   - А что, мужики, можно из одного ствола за пятнадцать шагов и за пятьдесят одинаковую кучность получить? - задал он нам вопросик.
   - Так... наверное, не получится... - неуверенно переглянулись мы.
   В итоге поспорили и... конечно проиграли. Поплелись в магазин со своими сбережениями, а дядя Саша, повеселев после похмелки, прочитал нам вслух выдержку из "германской книги" как это делается.
   - Открытие охоты это вам не новый год или первое мая - рассуждал меж тем дядя Саша около печки - это, мужики, праздник! И праздник особенный. В новый год все празднуют, а в открытие - только избранные, посвященные в великую тайну люди. Охотник природе большого урона никогда не нанесет. Ну, вот, сколько лет вы оба по лесам-то бродите? Года, наверное, два будет или три, а, сколько глухарей подстрелили? То-то же, много видели, да ни одного не взяли. И не взять вам его, глухаря-то, не взять, пока не освоите достаточного количества лесной науки. А когда потом да грязью ту науку освоите, тогда и дичину жалеть научитесь, и лишнего выстрела в лесу не произведете. Вот вы сегодня на болото идете, охоту, значит, открывать, патронов-то штук по пятьдесят зарядили? Ну, я так понимаю, чирков по парочке принесете, да штуки по три потеряете. Да ладно возникать-то, вечером посчитаем. А вот я при вас, значит, беру пять патрончиков и еду Жестика промять. Четыре, значит, селезня кряковых привезу. В тапочках, между прочим, еду, учитесь, как на утку охотиться.
   Возмущению нашему не было границ. Мы же две недели лазили по болоту, проверили каждую кочку, знали в лицо каждую утку... в общем, умело подзаведенные, опять побились об заклад на его пророчество: если мы принесем больше уток чем он, то постреляем из его "ЗАУЕРА", ну а если... то каждому по щелкушке.
   Весело затархтели легонькие дрожки по улице. Крупной рысью взял с места застоявшийся Жестик - чистокровный рысак, купленный в Ирбитском конезаводе на остатки денег от того самого "МОСКВИЧА".
   Открытие охоты мы встречали на болоте, начинавшемся сразу за огородами. Утки на нем много, всякой утки, и местной, и согнанной с реки более серьезными охотниками. Конечно, мы знали каждую утку в лицо, но и она нас знала не хуже. Утка никуда не улетала, косяки кружили над болотом, падая то на одну, то на другую озеринку. Чувство дистанции появилось у неё сразу же после первых выстрелов, у нас же пожаром полыхнул азарт.
   Я не могу описать этот вечер, верней вечернюю зорьку, как говорил дядя Саша. Много раз принимался, ан нет, не получается. До сих пор не могу освободиться от заполнявших нас тогда эмоций. В общем домой мы брели уже около часу ночи, измотанные, заляпанные грязью, но счастливые. Не было сил делиться впечатлениями, не хватало сил даже умыться в луже. Непреложным оставалось одно - патроны кончились, возвращаемся не пустые!
   Дядя Саша в домашних тапочках обстоятельно распрягал Жестика. Медленно снимал выездной хомут, связывал и весил на деревянный клин ременные вожжи...
   - Ну, каково на болоте? - встретил он нас вопросом.
   Наперебой начали мы докладывать о неудачах и достижениях. Внимательно слушавший дядя Саша вдруг огорошил:
   - Так подставляйте лбы, мужики, я так понимаю самое время - и выложил на дрожки четыре красавца с зелеными шейками...
   Мы даже не стали доставать своих чирков. Звякнуло во лбу, больно, но не обидно.

ВОСПИТАНИЕ.

  
  
   Семен Лобанов начал брать меня на охоту не вдруг, а только после того, как понял, что от моей собаки можно ждать "путнего азарту и работы". Был он немножечко подслеповат, но слух имел отменный, и лес знал не хуже собственного огорода. Охотиться с ним в паре, являлось для меня и счастьем, и откровением, и, конечно, мечтой начинающего следопыта. Ни одного следа не оставлял он без подробнейшего разбора, при чем имел несомненный талант учителя. Однажды показав и объяснив след, обязательно несколько раз проверял, как я усвоил урок. Философия его до предела проста и рациональна.
   - Нет, паря, той не браконёр, который лося убил, и все до копыта в дело пустил, особливо ежели дома семья - говорил он раздумчиво, глядя на мерцающие головешки - оно, конечно, убил да продал, енто плохо, убил да кусок отрезал, остально бросил, енто вовсе переступление! Выводить таких надобно из тайги, ихтиоловой мазью выводить!
   Ихтиоловая мазь была для него чем-то вроде кары небесной. Он всегда пророчил ее на головы всякой нечисти.
   - Человек завсегда права больше всех имел и имет. Могёт человек жисти лишить каку зверинку? Могёт! Потому ему и ум даден. Вот, к примеру, кормиться же надо, съешь ты зверинку? Тогда лиши ее жисти смело. А коли не есть, так почто и лишать? На то тебе и ум даден, чтобы зазря жисть ни у кого не отымал! Зверинка она же для чего-то изделаная, ты ее не съешь, так кака друга зверинка съест, в тайге же смысл во всем, все кого-то есть должны. А лишение жисти есть нарушение порядку. Оправдашь нарушение лесного порядку, тогда стрелить могёшь, не могёшь оправдать - неча тебе и в тайге шастать.
   Эта глубокомысленная речь возле вечернего костра вызвана моим полудетстким поступком. Разошлись мы по кромке старого выруба и, медленно продвигаясь, ждали глухарей. Как на беду привязалась ко мне сорока. Летает вокруг меня и кричит на весь лес: тр-тр-тр-тр тр-тр-тр-тр! Оно, конечно понятно, что в лесу у нее забота такая всех об опасности предупреждать, но надоела она мне здорово! Прошли выруб, конечно, зря, всех белобокая разогнала, ну я и не выдержал, и трахнул по ней из левого ствола! Сороку убить, вообще-то, очень трудно, но на этот раз ей не повезло. Стою, значит, зелененькие перышки разглядываю...
   - Далеко стрелил?
   - Да вон от той сушины.
   - Хороший выстрел!
   Да ка-а-ак треснет мне по шее! Я на коленки так и клюнул.
   - А енту падлу, котору она клювала, теперь кто клювать будет, ты? - спросил Семен, как-то уж очень спокойно, и зашагал вдоль просеки.
   Целый день он не разговаривал, переживал из-за меня. А вечером вот прорвало:
   - Ты вот в лес почто пришел? Добыть кого подручного. Тебе могёт и не очень надо, тебе могёт просто радость от выстрела, а зверинке жисть али смерть от него. Вот она, тайга-то, и заимела тако радио лесно, вот она и орет, что ты пришел, смерть принес. Да ить как выполнят работу свою!! Подумай башкой своей дурной, жисти лишилась а всех, кого могла, известила, что ты тута бродишь, смерть носишь! Геройска птица. Опять же санитарка она, Где кто помрет не по делу - всех приберет, никакой падали не допустит. И сама опрятна, не то как баба кака - и в доме вонь и в шарах огонь...
   И он замолчал надолго.
  
  
  

СЕРЫЕ ОХОТНИКИ.

  
  
   След, пересекший дорогу, показался Олегу старым, и он проехал его, как проезжал уже много подобных переходов. Но что-то необычное отложилось в цепкой охотничьей памяти, и заставило-таки затормозить, и плавно сдать машину назад. Да, это был след двухдневной давности но! Это же не лосиный, как показалось вначале, след. Шаги короткие, а отпечатки большие, выбросов нет. Олег заглушил двигатель, и решил рассмотреть все, как следует. Каково же было удивление, когда вместо отпечатка копыта он увидел четкие, когтистые следы волка. Так это серые охотники оставили на снегу свою ровную цепочку, но шли они след - в - след и было их не два и не три. Олег никогда не называл волков общепринятым "разбойники", он понимал и, по своему, уважал их нелегкую жизнь и очень трудный кусок мяса. Для него это настоящие охотники, добывающие пропитание ежедневной, тяжелой и опасной работой. Цепочка следов потянулась к осиновому распадку, как раз туда, куда он сегодня и ехал. В этом распадке, на пологих склонах ручья, часто останавливались на лежку лоси. Объехав по дороге, и посчитав следы, можно точно определить пуст-ли распадок. Сегодня ни входов, ни выходов свежих не видно. Значит, снова холостой выезд, снова не закрыть лицензию. Интересно, а как поохотились серые? Не напрасно же они шли в такое место, уж, наверное, знают лес не хуже охотника-человека. Олег достал из машины короткие осиновые лыжи и, на всякий случай, прихватив ружье, пошел по следу волков.
   С километр следы уверенно тянулись в нужном направлении без малейшего сбоя, даже появилось желание повернуть обратно, но вот, без всяких видимых причин, один след резко ушел вправо!? Причем ритм хода стаи не изменился, а отколовшийся волк уходил прыжками, да еще какими. Семь шагов насчитал Олег от вмятины до вмятины его следа. Махал серый во всю мощь. Шагов через десять такими же прыжками ушел один волк влево, затем еще вправо. Решив проверить их позже, Олег медленно шел по основному следу. Если трое ушли в стороны, то, сколько же их было всего? И потом, как, каким сигналом послал вожак стаи этих троих именно туда, куда они придут? Ну, наверное, инстинкт скажет им, куда они должны прийти, но чтобы вот так, по одному, то в одну, то в другую сторону...
   Так, вот за этим бугорочком распадок - пологая котловина шагов восемьдесят - сто в поперечнике, поросшая редким молодым осинником. Если лоси и лежали, то только здесь. И тут Олег увидел на снегу три большие вмятины. Да они же здесь сели! Трое волков сидели, прячась за бугорком. Не нарушая строя, как шли, так и сели. Вот первые две вмятины побольше, даже хвосты на снегу отпечатались, а последняя поменьше. Ага, засада! А те, значит, пошли в обхват. Но вот и эти трое взяли с места махом. Интересно сколько они здесь просидели? Первые двое бросились от прикрытия прыжками, в снежную целину, рядом. Под уклон длина прыжка достигала восьми-девяти шагов. Маленький бежал следом за одним из матерых и не мог точно вымахнуть в след, его три прыжка укладывались в два матерого.
   Распадок - как на ладони. Следы уходили по левой стороне и терялись на противоположном склоне. Сороки не трещали, не видно и ворон, скорее всего, неудачно поохотились серые. Немного постояв, Олег повернул обратно. Очень хотелось посмотреть, как вели себя те трое. Вот первый след вправо. Прыжками серый пробежал шагов сто. Он сильно уклонился вправо, обогнул распадок, прикрываясь длинным бугром, затем спокойной рысью проскочил ручей, и поднялся на противоположный склон. Там он так же ушел за бугорок - своеобразный водораздел, затем, выбрав место, поднялся и залег около куста калины, просматривая весь распадок. От засады следы снова пошли мощными прыжками вниз и вправо. А вон и второй след загонщика, такие же большие прыжки, но по самому низу, вдоль ручья.
   Медленно огибая распадок, и не теряя высоты, Олег с интересом читал
   "описание" волчьей охоты. Вон, на склоне, лежка лося. Видно длинноногий учуял или услышал волков раньше, чем они заняли позиции. Если бы застали они его врасплох, то не стоял бы он около лежки, не водил бы своими длинными ушами, а сразу бы бросился со всех ног. Но следы говорили, что лось, поднявшись, постоял, определил опасность и выбрал направление, наверное, единственно правильное, иначе радовались бы сейчас сороки на остатках чужого пира.
   На другой стороне склона все стало ясно. Один из волков залег прямо на открытом месте, шагах в десяти от валежины, засыпанной снегом. Наверное, как раз в это время лось и вскочил на ноги, иначе, что бы заставило серого выбрать такое неудачное место, немного не добежать до прикрытия, к которому он наверняка и стремился. Позже, когда лось, выбрасывая копытами фонтаны снега, мчался мимо, ему и не хватило этих десяти шагов. Вот первый прыжок, всего-то четыре шага, не смог видно оттолкнуться, как следует от рыхлого снега. Следующий прыжок уже полновесный, но время! Упущена драгоценная доля секунды, потому и след выходит на лосиный не прямо, а по дуге.
   Для того чтобы нанести такому большому зверю смертельную рану, волк должен сходу сделать мощную хватку в область паха или в промежность сзади. Тогда добыча не уйдет далеко. Постепенно обессилев, лось все равно достанется стае. По паху серый не промахнулся, он просто не успел! Или лось увидел его раньше, или подвел тот, первый прыжок, та коварная доля секунды. А вот для того, чтобы догнать уже не хватило сил, потому, что лось видимо, набрал достаточную скорость, ведь ставкой в этой гонке была его жизнь.
   Олег прошел еще шагов двести по следам. Впечатление такое, как будто он сам принял участие в этой охоте. Как будто он промахнулся, и отпустил тот трудный, горбом заработанный кусок мяса, и не только свой кусок, но и кусок для всей стаи.
   Ровная цепочка волчьих следов тянулась немного слева от лосиного. Серые охотники, не достигнув результата в скоротечной облаве, видимо решили предпринять длинную и тяжелую охоту измором.

А-А-А-А-А...

  
   Охота не заладилась с самого начала. У Петра спустило колесо, а в осеннем лесу на "Урале" без спортивной резины - не езда. Затем у меня оборвало пнем подножку... как еще нога целая осталась. Дичи не было, как будто ее здесь не было никогда. Грязные, злые, мы наконец-то выбрались из болота на полянку к мотоциклам. Место называлось Чертов мост, да и болото, наверное, тоже чертовым. Во всяком случае, такие кочки могли придумать только черти. Время - далеко за полдень.
   Достали рюкзаки, разложили снедь. Юрка торжественно и со значением положил фляжку "свежего" самогона. Хорошо когда тебе не шестьдесят, хорошо, когда у тебя аппетит и силушка. Захрустели на зубах огурчики, с хрупаньем освобождались от скорлупы крутые яйца под розовые пласты соленого сала. Сидели восемь умаявшихся мужиков, обедали, день пасмурный, сыроватый, самогон приятно погнал кровь по жилам...
   - А-а-а-а!!! - послышалось из самой середины болота!?
   Мы только что вылезли из этого божьего наказания и очень даже хорошо помнили, каково там, а голос был женский.
   - Вот бедненькая, за что ей-то такое - подумал каждый.
   - А-а-а-а!!! - вдруг заорал Юрка во все горло.
   Мы так и подпрыгнули все, настолько неожиданно и звонко он это проделал. Похохотали над собой с удовольствием, и продолжили приятное занятие. Уже заметно полегчала фляжка, поубавилось на брезенте съестного...
   - А-а-а-а!!! - вдруг снова, но уже заметно ближе.
   - А-а-а-а!!! - снова заорал Юрка.
   - - Да ну тебя, придурыша, орать под ухо, прибежит баба сюда и чего ты ей скажешь, повезешь обратно за пятнадцать километров? - задал кто-то вполне резонный вопрос.
   - - А пусть бежит, может она ничья, а может дикая - подвел итог Юрка.
   Просидели мы еще минут, наверное, двадцать, раза два кричал наш озорник, один раз страдалица ответила ему, приближаясь. Кусты затрещали совсем рядом. Болотина, чавкая, не выпускала человеческие ноги, женщина "перла как бульдозер" (так потом виновник и определил) и вот из зарослей ивняка выбралась на поляну плотная, рослая женщина с корзиной в руке. Платок сбился набок и темные волосы, мокрые от пота, закрывали половину ее лица. Огромные перепуганные глаза в надежде шарили по поляне, искали обладателя человеческого голоса. Страх держал в напряжении все ее могучее тело, казалось, она могла и гору свернуть, только бы добраться до своих, только бы определиться, куда это она попала, заплутав нечаянно. Нас она не видела - стояла полу боком, все внимание на противоположную сторону поляны.
   - А-а-а-а!!!
   - - Ну, чего орешь? Иди, давай, выпей вот с нами, пожуй чего... - по-домашнему спокойно произнес Петро.
   Женщина быстро обернулась, сделала шаг вперед... и вдруг глаза ее стали округляться. Если сначала в них был страх, то сейчас в них поселился настоящий ужас! Лицо исказилось, она судорожно прижала корзину к груди, даже ручка хрустнула, сделала два шага назад, потом, круто развернувшись, врезалась обратно в кусты с такой силою, что только листья веером полетели с несчастной ивы...
   - А-а-а-а!!! - заорал Юрка в след, - стой, милая, куда же ты, тебе чего компания не понравилась?! Стой, мы тебе дорогу покажем!
   Но, только треск раздавался по чертову болоту. Мы с удивлением поглядели на себя - да не очень и страшные, грязью, правда, заляпанные, ну, ружья рядом. И вдруг все хором:
   - Стой!!! Стой!!! - и покатились по поляне в припадке смеха.
   - Н-н-ни чего... здесь через километр дорога... ни вправо, ни влево не убежать... я проходил, там мотоцикл стоит... - между припадками хохота выдавливал Иван.

БЗИК.

  
  
   У каждого охотника в его неугомонной башке есть какой-то "Бзик". Бзик этот - не самое страшное место в недостатках охотничьего бытия вообще, не самое страшное и в характере, но вот в поведении... Кажется нормальный человек (если считать охотников нормальными изначально) нормально говорит, что-нибудь делает так же нормально, но! Вот доходит до этого треклятого места и все! Бзик!
   Таким моим проклятием или Бзиком была на протяжении многих лет оптика. Обыкновенный оптический прицел, который устанавливается на огнестрельное или другое оружие. Я в то время был очень азартным и, следовательно, постоянно-мажущим стрелком. Естественно, мне казалось, что только стоит поставить на мое ружье оптический прицел, и я буду стрелять как Робин Гуд. Где только не доставал я эти оптические прицелы! Вы же помните нашу страну в семидесятые годы, вы же представляете, как можно вообще достать оптический прицел. Это сейчас полрайона накупили такого оружия, что хоть на войну отправляйся. Тогда оптику "упромысливали" только по великому блату, подпольно, за большие деньги, через третьи руки. Пройдя все эти препоны и заполучив вожделенную оптику, я начал пристраивать ее на все стреляющее железо, какое только попадалось под руку. Я ее милую и присверливал, и приваривал, и прикручивал, изводил сотни патронов, изобретал новые и старые пули, обрезал стволы и вырезал новые приклады... но пули из моего оружия летели не лучше чем из рогатки Вовки - соседа. Я даже ездил консультироваться к дяде Ване, отвоевавшему снайпером более трех лет. Дядя Ваня внимательно меня выслушал и определил:
   - Дерзай, ты на правильном пути. Я ничему тебя не научу, ищи и обязательно найдешь.
   Он, человек богатейшего жизненного опыта, наверное, сразу увидел мой Бзик и, как я потом уже понял, бзиковал в свое время, так же как и я.
   Но вот мои неустанные поиски привели не только к оптическому прицелу, купленному за спирт в дебрях северного Урала, но и к старенькой винтовке закамуфлированной под берданку и выменянной за два ножа у полупьяного ханта. Собрав на восьмимиллиметровые болты все это железо в кучу и свозив в лес дважды большие слесарные тисы, я получил странное орудие. Первая пуля из него летела неплохо, остальные же летали как вольные осы по осеннему болоту. Но выглядело все это довольно внушительно, и мои друзья с тайной надеждой брали меня на серьезные охоты. Конечно, стрелять мне почти не приходилось, звери почему-то не попадались (или боялись того, что я с собой носил или еще почему) но вот мой яровский рюкзак, вмещавший шесть ведер картошки, вызывал у всех глубокое уважение. Дело в том, что отстрелять зверя еще пол беды, вынести добычу к машине - вот беда. А здесь я оказывался незаменим со своим "сидором" и опытом туриста - перворазрядника. А вскоре и наступил финал моего "Бзика".
   Выбравшись из "угарного" болота, мы с приятелем оказались на просеке. Я плюхнулся на пень, бережно положив рядом свою "систему" и потянулся за сигаретами. Мой приятель, назовем его Паша, аккуратно тронул мое плечо и показал глазами вдоль просеки. На снежной прогалине, чуть припорошенный серебром, темно коричневый, с голубыми подпалинами ног и длинными одиночными рогами, метрах в ста пятидесяти стоял лось! Таких рогов без ответвлений я еще не встречал, потом мне объяснили, что это бывает у молодых лосей, но очень редко. Я медленно сполз с пня, встал на одно колено, поднял свое оружие и уверенно поймал лося в перекрестие оптического прицела! Вот оно! Свершилось, колотилось у меня не в мозгу, а во всем теле. Как настоящий снайпер я затаил дыхание, поставил перекрестие на левую лопатку зверя, выждал удар сердца и плавно надавил на спуск... После грохота выстрела наступила тишина... лося на просеке не было! А потом - словно лавина в горах !!! Я не смогу передать смысл и эмоциональный взрыв речи моего приятеля. У меня просто не хватит таланта, да и кто же напечатает то, что он мне сказал. В общем, речь шла о том, кто я такой есть, кто мои родители, сколько стоит лицензия на лося, сколько осталось дней до ее закрытия, как приятно ползти по этому проклятому болоту, как было бы хорошо, если бы я там сломал ногу а еще лучше шею, и хорошо бы, если бы я вместе со своей "системой" залез в свой знаменитый рюкзак и никогда бы оттуда не высовывался.
   Ушел лось. Закончилось "подведение итогов". И, я с удивлением обнаружил... что ушел и мой Бзик! Вот не стало его и все! Я с удивлением смотрел на только что любимую оптику как на неимоверную гадость! Вынул из своего "знаменитого" рюкзака ключ на тринадцать (Бзик довел меня до того, что я уже и ключи с собой носил) отвинтил два болта, взял в руку оптику и размахнулся, чтобы забросить ее в самый глубокий сугроб. Увы! Мой приятель остановил меня. С дрожью в голосе, сквозь сжатые зубы сказал:
   - Нет. Ты ее не выбросишь. Ты ее принеси домой, повесь на стену и детям своим расскажи, какой ты ... и снова перечислил ряд своих измышлений (или моих достоинств).
   Скрипел снег под оледенелыми валенками, я понуро брел за Пашей, запинаясь и тяжело дыша. Мыслей в голове просто не было. Да и какие к черту мысли после такой отповеди. Километра через два я ткнулся носом в Пашин рюкзак. Поднятый палец медленно опустился в направлении мохового болота. На кромке болота, чуть дальше сотни метров стоял лось! Тот же самый лось, с теми же рогами. Может судьба его такая, но, мне кажется, он просто искал смерти. Пашино ружье на таком расстоянии бесполезно. Боязливо посмотрев на своего приятеля, я встал на колено, прицелился из своей горе винтовки лосю по лопатке через винтик, как попало припаянный вместо мушки, и так же плавно надавил на спуск...
   Отгремело эхо выстрела. Лось исчез. Прижав уши, я ждал скорой расправы. Паша быстро шел к болоту, вынимая на ходу нож. Я обессилено свалился в снег и счастливо уставился в синее небо. Где-то ритмично застучал дятел, что ему наша стрельба, у него свои заботы. На душе, как и в лесу, светло, покойно и красиво.
   И вдруг опять - грохот сошедшей лавины! Это Паша снова решил напомнить мне, кто я такой есть, кто мои родители, сколько стоит тот бензин, на котором я возил слесарные тисы в лес, чтобы так опозориться со своей драной оптикой... но это была музыка!
   Сегодня у меня в домашнем сейфе лежит прекрасный карабин с восьмикратной оптикой, из которого я попадаю в сигаретную коробку с расстояния... но... нет уже тридцати лет прошедших с того времени, редки стали охоты, давно лежит на дне Щучьего озера та старая винтовка-берданка... а иногда я достаю из заветного сундучка ту самую оптику и удовольствием вспоминаю, кто я такой есть...

СВОЕ МЕСТО.

  
  
   На поваленной березе, возле еле приметной дорожки сидели два пожилых человека. Рядом с каждым стояло полнехонькое ведро груздей, молодых, ядреных, без единой червоточинки. По всему видно, что оба прилично разбирались в грибах. Груздочки словно калиброванные, аккуратно уложенные так и просились... было, было на что посмотреть. Рядом, на расстоянии пяти километров расположенные, два шахтерских поселка Буланаш и Кировка находились примерно на одинаковом расстоянии от места их встречи. Один шел со стороны Буланаша, второй со стороны Кировки, оба притомились, годы брали свое, на седьмом десятке и ведро с грибами тяжело.
   - Смотри-ка, а я думал, что только я знаю, где взять ведро грибов в этом лесу.
   - Ну, наверное, так оно и есть, только ты знаешь, где его взять в той стороне.
   - Ну, давай покурим. Вот почему когда идешь в ту сторону, ведро легче, а когда обратно - тяжелее, или ты еще не замечаешь?
   - А, ты, с какого года?
   - Так, с пятого.
   - А я с шестого, вот в том и дело, я же моложе на целый год, значит, в будущем году замечу.
   - Давно живешь здесь?
   - А вот со строительства шахты и живу.
   - - Погоди, погоди, так ты строил третью шахту?
   - А почему бы мне ее и не строить?
   Интересный разговор начался у двоих шахтеров, которые, как оказалось, почти вместе строили одну и ту же шахту, жили почти в одном бараке, ходили в одну столовую, а вот до сих пор не встречались. И если бы все читатели были шахтерами, стоило бы полностью привести этот разговор, но... мы послушаем его окончание:
   - Так, говоришь под самой Кировкой твое знаменитое место, и грибов там, сколько хочешь, столько и наберешь?
   - Нет, это ты говоришь, что твое место под самым Буланашем, и грибов там пропасть.
   - Но с твоего места видно четырехгранный стог, а это стог в моем огороде, так ты ко мне за огород ходишь с самого Буланаша за груздями?
   - Но ты же тоже под Буланаш топал сегодня за этим вот ведром, правда, огорода у меня нет со стогом. Однако интересный анекдот. Вот около тридцати лет друг к другу за огород ходим, за пять километров грибы носим... слушай, а давай поменяемся, годы уже не те так далеко ходить?
   - А ты... еще молодой, еще тяжести не чуешь... давай через год встретимся, тогда и порешим. Оно когда свое место, все как-то спокойней, да и надежней. Ну, будь здоров, привет хозяйке!

У КАЖДОГО СВОЕ МЕСТО.

  
  
   Влажный снег под ногами слабо хрупал и оставлял на себе четкие следы. До места ночлега оставалось еще километра три. Густые липняки обступили конную дорожку так близко, что будь они одеты листвой, пришлось бы идти по "туннелю". А сейчас, даже в быстро наступающих сумерках, достаточно далеко просматривались отдельные коряжины, валежины и прочие сухостойные чудища, всегда населяющие достаточно глухой уральский лес с наступлением ночи. День с утра не заладился. Случается, что заяц дорогу перебежит, соседка с пустым ведром не во время выйдет из ворот, а тут вот просто не заладился день и все. То свежего следа не попадалось, то появился, но какой-то то ли перепуганный, то ли от перепуганного зверя. После обеда - вроде и след хороший, но по нему еще лучшего качества след другого охотника... в общем, так вот, несолоно хлебавши и пробирался я, с трудом переставляя уставшие ноги, в сторону долгожданного ночлега. Второй день интенсивного поиска не давал возможности даже просто посмотреть на кабана, не то, что прицелиться. Время поджимало с реализацией лицензии. Кабан для наших мест (верней для нас, охотников любителей, в основном лосятников) зверь еще непривычный, мы его даже и искать-то, как следует, не умели. Да и переходы у него вовсе не лосиные. Лось, как правило, пробежав метров двести - триста, останавливается и, настроив свои "локаторы", внимательно изучает обстановку, более того не двинется с места, пока не определит точно, где его преследователь. Кабан же, просто почуяв опасность, непонятным образом выбирает себе азимут, и "прет как бульдозер", не меняя направления около трех - пяти километров, причем скорость его вовсе не как у трактора.
   Мои размышления прервались появлением следов, да еще каких! Под углом дорогу пересекала целая кабанья тропа. Следы настолько свежие, что внутри сразу же полыхнул костер второго дыхания, так знакомое всем охотникам чувство "парного" следа, дающее возможность в любом состоянии сделать двух-трех километровый рывок азартной погони. Еще помет парил немного, разбросанный на тропе метра в три шириной. И я, как-то уж очень легко, побежал по следам, уклоняясь от липовых веток и прикидывая расстояние, на которое мог уйти табунок. Голов, наверное, около десяти прошло липняками буквально за час до моего появления. Вот следы пересекли болотинку, ушли в распадок, вернулись опять в липняк. Мельком я отметил, что тропу пересек одиночный лосиный след. Где-то в голове отложилось, что шаг обладателя такого мощного копыта подозрительно короток, но погоня будоражит кровь в голове и не дает думать, как следовало бы. Потом, метров через сто, след снова пересек тропу в обратном направлении. Соображать я начал только на третьем пересечении тропы и следа. В заметно сгустившихся сумерках остановился, присел и внимательно рассмотрел четкий свежий отпечаток раздвоенного копыта. Батюшки! Так это же кабаний след! Вот почему он так петляет и постоянно держится тропы. И тут где-то из подсознания выплыла информация, которая в азарте погони просто, наверное, не могла пробиться к моей воспаленной голове: это же секач! Секач же всегда идет за своим табунком, сзади! Он же даже при самом обильном снеге никогда не торит тропу, предоставляя эту тяжелую работу самке. Но природа поставила его на самый опасный участок в сохранении рода - на прикрытие. Вот он и "мотается" сзади, прикрывает молодняк от преследователя, защищает потомство как может. Инстинктивно я оглянулся по сторонам. Сумерки сгустились еще больше, на расстоянии пятидесяти - восьмидесяти метров уже не различались отдельные деревья... и тогда это "боевое прикрытие" возникло у меня перед глазами так явственно, будто я видел его на самом деле. Я вспомнил длину и остроту подаренного мне знакомым егерем кабаньего клыка, и почему-то еще раз внимательно оглянулся. Кабан выполнял свою работу, природа определила ему его место, и он хорошо знал свои обязанности...
   Чего греха таить, бывают у охотника минуты, когда любимые охотничьи угодья, знакомые вдоль и поперек, вдруг становятся неуютными и... в общем, уяснив, что кабан находится на своем месте, я понял, что мое место сейчас там, в избушке, у теплой печки и кипящего чайника. Да, кабан дома, и пока было светло - мы были на равных, а вот с темнотой у него появилась значительная фора. Сегодня он выиграл.

НЕ СУДЬБА!

  
  
   Утки летели плотной стайкой в полсолнца. Они просто выбирали спокойную заводь, наверное, устали, потому как, не меняя направления, летели прямо на охотников. Стоя на мыске, практически на открытом месте, охотники не понимали, почему утки летят прямо на них. Старший, назовем его бывалый, резко скомандовал:
   - Не шевелиться!
   И все трое замерли. На плечах висели шесть стволов, заряженных пятым номером качественной полированной дроби - неминуемая смерть приближавшейся стайке.
   - Только по команде, все разом хватаем ружья, и только по команде начинаем стрелять, они уже не свернут, высота не более тридцати метров, спокойненько, они наши - не пошевелив губами, продолжал командовать бывалый.
   Вот уже слышен резкий свист утиных крыльев. Колотится готовое к прыжку сердце, вот, кажется, сейчас, как выскочит и метров за пятнадцать в озеро...
   - Плотно летят. Нас же трое, одна стало быть лишняя, опять этот хрыч себе заберет, а может сам как раз и промажет - думал самый молодой между ударами сердца, уверенный в своей недавно приобретенной вертикалке.
   О чем думал третий участник предстоящего убийства (ни на что другое приближающеея событие не могло и походить) я не берусь судить. Но он - человек своеобразный, немного замкнутый, с беспредельным чувством юмора, и очень точно подмечающий все тонкости их непростой, но довольно крепкой дружбы всегда имел свое мнение. Критическое расстояние пройдено, уже бедным кряковым ни отвернуть, ни спикировать, осталось только красиво умереть.
   - Время! Огонь!!!
   Рывком сорвали с плеч друзья свои смертоносные приспособления и... шесть стволов, хищно, с поводкой, с мягким разворотом, выбрав (вроде бы) нужное упреждение, выверив каждую мелочь, изрыгнули огонь и выбросили сто восемьдесят шесть граммов убийственного свинца в братьев наших меньших!
   Ни одна кряковая даже не покачнулась, перышка не потеряв, направления не изменив... как летели, так и пролетели!.. Хью - хью - хью- хью -удалялся волнующий свист острых крыльев. Медленно поворачивая головы, ошарашенные охотники удивленно смотрели им в след... вот уж еле видно...
   - Худю-ющие б... - подвел итог юморист.
   Через несколько секунд все трое катались меж кочек от хохота.

ХАРАКТЕР.

  
  
   А было мне тогда лет, наверное, шестнадцать. В шахтерском поселке, затерянном среди уральских лесов, цивилизации, прямо скажем, не очень много. Кто-то пил в "голубом Дунае", кто-то пел в шахтерском клубе, кто-то ходил чопорно и с достоинством в кино. Нам же, пацанам, оставалось совсем немного: или лазить по огородам (конечно, когда там все созревало), или бродить по лесу, где всегда все интересно. Так вот незаметно и становились мы охотниками. Сначала с рогатками, потом с луками и стрелами, а уже кто вымаливал у родителей ружье - по-настоящему. Дичи, надобно отметить, водилось поблизости от поселка достаточно. Угольная шахта круглосуточно качала воду с горизонта восьмисот метров, и подпитывала громадное болото, прямо за нашими огородами. А в том болоте и утки, и всякая живность от норки до ондатры пребывала в избытке. За болотом же обитала и боровая птица, и косуля, и зайчишки. Как правило, к четырнадцати годам это пространство осваивалось нами, а жажда приключений тянула дальше и дальше. В свои шестнадцать я имел тяжелую, но надежную одностволку ЗК шестнадцатого калибра, и обладал достаточной подготовкой, чтобы пропадать в лесу по двое-трое суток. Однажды, по случаю, упросил отца купить мне собаку у старого лесника, который дал весьма примечательную инструкцию:
   - Мотри, паря, собака браконьерска, она тебя всему научит, ежели ты не балбес.
   Так вот и появилась в нашем дворе Рефта или Рита, как я ее ласково перекрестил, недалекая помесь лайки, белая с серой головой, высокая на ногах, внимательная и умная. Когда моя новая собака залаяла в лесу в первый раз, я принялся звать ее к себе, свистел, орал, а она все лаяла. Я пошел посмотреть - чего она там гавкает, и был нимало удивлен, когда обнаружил ее сидящей под деревом и лающей на него. Господи! Насколько же прав оказался тот лесник. Так вот и улетел от меня первый глухарь, первая работа моей собаки. Но, наверное, я действительно не являлся балбесом потому, что скоро перестал приходить домой без трофея, а потом начал зарабатывать все охотничьи припасы. Не было в то время ни магазина охотничьего, ни чиновников от охоты в таком как сейчас количестве. Один дед Максим Казанцев мог дать и капсюлей, и гильз, и пороху, из заветного ящика под его кроватью, но только за беличьи или колонковые шкурки. Работала Рита с упоением, азартно и грамотно. Учила меня уму-разуму но, выросшая на лесном хуторе, имела и свои особенности. Однажды, в покосную пору, мы возвращались домой с приличной "волочушкой" травы, и просмотрели как Рита шмыганула в болото на краю поселка с очередной "проверкой". Пока прибрали и траву, и инвентарь, пока я свел лошадь на выгон, времени прошло не так уж и много. Сосед появился вовсе неожиданно:
   - Это чего же такое, Егорыч, деется? Это для кого же я уток кормил! Что твоему сынку с его псиной диких мало, али че?
   - Погоди, погоди, сосед. Каких уток? Никуда мой сын не ходил сегодня, вот только приехали с покоса...
   - Какой к чемару покос, айда, сам гляди, а я убытков терпеть не собираюсь!
   Пошли мы с отцом за соседом. На краю болота "отдыхала" Рита. Около нее лежали шесть белых уток аккуратной горкой и без признаков жизни. Рита, порычав на соседа для порядка, ласкаясь, пошла ко мне, наверное, с докладом об удачной охоте. Зная нрав своего папаши, я быстренько прихватил свою любимицу на веревочку и дал деру без лишних напоминаний. После, расплатившись с соседом и осмыслив, что в покосную пору такое количество мяса как раз к месту, отец с юморком заметил:
   - Вот капну Максиму-то, что до открытия охоты промышлять начали вы, друзья.
   Но запомнился мне случай, который перевернул мое отношение к собакам вообще, и к Рите в особенности. Я тогда ушел за вторую Пилюжиху, это километров за пятнадцать от дома. Первый день не принес особых удач, но пропитание себе мы с Ритой добыли. Плотно поужинав, переночевали, и с утра пошли прочесывать старые выруба. Наверное, через час - полтора Рита подала голос. Аккуратненько два раза гавкнула, потом еще два, помолчала полминутки и опять пару вежливых "гав". Я уже мог безошибочно определить на кого, и как она лаяла. Это - без сомнения глухарь. Охотники знают, как гулко в таких случаях грохает сердце, как оглушительно хрустит ветка под ногой, какое неповторимое ощущение испытывает человек старающийся подкрасться к сидящему на дереве глухарю. Это его только так называют ГЛУХАРЬ, я бы его называл слухарем. Малейшая неосторожность и все, только крылья схлопают. Причем умеет он слететь с дерева так, что выстрелить нет никакой возможности. Подошел я к самому дереву, а глухаря разглядеть не могу. Рита на той стороне дерева сидит, хвостом траву похлопывает, поскуливает, отвлекает его, злодея, как может, а я вот не вижу и - хоть плачь! В общем, наступил я на ветку. Треснуло в тишине, как из пушки, сорвался глухарь! Низом пошел через выруб, Рита за ним, сквозь поросль, кочки...
   чертыхнулся горе-охотник, саданул вслед хитрюге матом. А что поделать, как говаривал Семен Лобанов: "не кормил, не поил - жалеть неча". Только слышу, залаяла опять на той стороне выруба! Неужели сел? Смотрю, и правда сидит глухарь мой на сосне, сидит, головой крутит. Не понял он, кто ветку сломил, вот, однако, и устроился. Тут уж откуда силы взялись, пробежал я эти полкилометра вокруг выруба и не заметил как. Стал подходить. Все аккуратно сделал, подошел нормально, но верного выстрела нет. На чистом месте сосна стоит, некуда спрятаться. А увидит "слухарь" - улетит совсем. А что вытворяла Рита! Движения аккуратненькие, шажочки малюсенькие! То туда сместится, метра на два, то обратно... гавкнет пару раз, поскуливает, хвостом по траве хлопает! Ну, балерина, да и только! Глухарь шею вытянул, смотрит на нее, про меня и не подумает... Я же топтался, топтался под осиной - ну никак не получается. И решил с восьмидесяти метров стрелять. Далеко, конечно, но решил. Прицелился и... грохнул! Слетел глухарь своей обычной манерой - сразу вниз и за деревом, только я его и видел. Смотрю бежит ко мне Рита. Странно как-то бежит, во весь опор. Подбежала и прыгнула с оскаленной пастью. Схватила за руку, давнула зубами - не больно, но чувствительно. Потом отскочила, глянула на меня из-подлобья, зло так, хвост опустила и побрела в сторону.
   - Рита! Ко мне, Рита!
   Куда там... сел на валежину и думаю: вот ведь азарт какой, отработала, а я промазал: обиделась?! А как отработала-то, загляденье! Но, честно признаться, испугался я здорово, когда она прыгнула.. Так и ушла. Бросила меня.
   Домой я пришел уже на следующий день. Мать подняла всех соседей-охотников - собака вернулась, а парня нет... а Рита... неделю от меня корм не принимала - простить не могла...

ШЕРИФ.

  
  
   Шерифом мой давнишний приятель звал своего любимца - западносибирскую лайку. Бело серый, высокий на ногах, с мощной грудью и на редкость самостоятельным нравом, пес и правда походил на шерифа. У него - свое понятие гордости, места в обществе (особенно в машине) и неповторимая важность во взгляде. Нужно видеть, как он нервничал, если кто-то садился на переднее сидение "Нивы", как он скалился в самую шею нахалу, считая, наверное, дикой несправедливостью свое пребывание на заднем сидении. Вырос он в машине - дань современным охотникам, и четко понимал, где должен сидеть начальник. А то, что он считал себя начальником, определялось сразу, с первой минуты.
   В тот день мы напросились к знакомому егерю потравить собак по кабану. Приехали на место, выпустили из машины Шерифа и Молодого, пошли вдоль опушки по покосине, разминая затекшие ноги. Обе собаки, насидевшись в вонючей тесноте машины, убористым галопом начали проверять окрестности, все отдаляясь и отдаляясь, и скоро совсем исчезли из виду. Осенний лес, когда буйствует листопад, неповторим в своей чистоте и прозрачности. Скошенные луга и поля дают ощущение хорошо вымытого и прибранного жилища. Гроздья калины, рябины, желтый шуршащий ковер под ногами...
   Вдалеке дважды гавкнула собака. Четкий, грубоватый голос ее словно поставил нас в известность о чем-то само собой разумеющемся. Так, из вежливости ли к нам, или из уважения к хозяину: "Гав... гав." Даже без восклицательного знака.
   - Ну, блин! Вот вам и кабаны. Чтоб вас, чертей, лихоманка замучила! Все! Отохотились. Лопата у тебя в машине есть? - с обескураженным видом выдал мой приятель.
   - Чего, отохотились? Твои что ли лают? - спросил егерь.
   - Ну а кто же еще! Шериф говорит, что барсука Молодой нашел. Сейчас копать будем. Их же из норы не вытащить никакой силой теперь.
   - Ну, уж и узнал ты все из двух гав-гав - запротестовал я.
   - Бери лопату и пошли, там посмотришь - обрезал раздосадованный хозяин лаек.
   - Так нет у меня лопаты.
   - Ну, вот и "самое хорошее" свершилось - подвел итог приятель.
   Когда мы нашли собак (километрах в полутора от машины), картина и вправду оказалась интересной. На кромке поля, заросший буйной травой, возвышался бугорок, метра два высотой и метров около десяти в поперечнике. Возле бугра лежал Шериф, вытянув ноги, и смотрел куда-то вдоль поля.
   - Ну, чего вы тут нашли? Ты зачем сюда приехал, барсука бы и дома найти мог. Давай, показывай - словно к кому-то из нас обратился приятель к собаке.
   К нашему удивлению пес нехотя поднялся и пошел на ту сторону бугра. Мы последовали за ним. Молодой закопался в нору прилично, один хвост шевелился в траве. Хозяин попытался вытащить собаку, но хвост спрятался, а Шериф недовольно зарычал.
   - Да копайте вы, балбесы, копайте, ума-то нет - огрызнулся хозяин и плюнул со злостью под ноги.
   - Ничего, у меня уже давно заказ на барсука, взять никак не могу. Будем считать повезло - успокоил егерь.
   - Повезло без лопаты. Ножиком будешь копать, если тебе барсук нужен.
   А собаки делали свое дело. Но как делали! Молодой закапывался все больше и больше. Скоро его сопение прекратилось. Перестала сыпаться земля за его исчезнувшим хвостом. Лежащий рядом Шериф встал, словно ему команду дали, подошел к норе, осмотрелся и... начал отгребать землю?! Это было разумное действие. Ни кто мне теперь не докажет, что собаки не думают, так же как и мы. Он греб передними лапами, отталкивал задними до тех пор, пока не послышалось четкое сопение Молодого! Сам до половины корпуса влез в нору, очистил все, и, закончив свою работу, отряхнувшись, лег на прежнее место с явно скучающим видом. Молодой же не прекращал рыть. Он не заботился, что закопает сам себя. Он ЗНАЛ, что Шериф очистит его "забой". Знал это так, словно работал по выверенной технологии! Мы с егерем удивленно молчали. Такое мне не приходилось не только видеть, но даже слышать. Да кто бы и рассказал, так я бы не поверил. Трижды Шериф чистил "забой". Трижды исчезал в норе, потом перемещал землю все ближе и ближе к выходу, пока не очищал все, как ему хотелось. И каждый раз ждал со скучающим видом очередной "заморочки", это у него на морде было написано! Ни азарта, ни волнения, ни сомнения! Он работал! Это действо продолжалось около часа. Вдруг он забеспокоился, встал, прислушался, внимательно поглядел на хозяина.
   - Да я еще ничего не слышу - ответил тот.
   Шериф рывком поднялся на бугор, встал, как изваяние в траве, скосил голову набок, и начал перебирать лапами. Хозяин тоже поднялся на бугор, прислушался.
   - Все, достал наконец-то, идите, слушайте - обратился к нам.
   Из-под земли еле доносился какой-то сдавленный звук, похожий на лай или повизгивание. Приятель мой взял заранее приготовленный и заостренный стволик деревца и принялся протыкать землю над тем местом, откуда слышался голос собаки. Видимо нащупав что-то мягкое, ткнул несколько раз мягко, затем посильней.
   - Вот он здесь барсук.
   - А как ты знаешь?
   - Так если бы собака была, голос бы подала, копать нужно скорей, может уйти.
   И принялись мы ножами раскапывать бугор. Шериф проявлял явное беспокойство. Когда мы вынули из земли "щуп", он просунул в углубление нос, усиленно потянул воздух и сразу преобразился. Земля полетела из-под его лап с такой скоростью, что нам пришлось оперативно посторониться. Пес работал на совесть. Яма расширялась довольно быстро. Вдруг он выпрыгнул из ямы и уставился на хозяина. Тот, крякнув, встал на колени, и принялся вырезать ножом обнажившиеся два корня. Как только корни были выброшены, Шериф, оттолкнув хозяина, снова ринулся в яму. Азарт забирал его все больше и больше. Несколько раз пришлось нам вырезать древесные корни, освобождая ему поле деятельности. Вдруг он вцепился во что-то зубами, и из ямы послышалось глухое рычание.
   - Так, сейчас отойдите. Он его держит. Аккуратно нужно. Если барсук вырвется - Шериф может укусить - сказал приятель и принялся осторожно разрезать землю вокруг собачьего носа. Продолжалось это минут пять - восемь. Затем из норы покатился серый клубок. Я даже не успел понять, откуда что взялось. Шериф дрался с барсуком около бугра не на жизнь, а на смерть! Из под земли доносился нетерпеливый вой Молодого. Не обращая внимания на драку, хозяин выкапывал вторую собаку. Вот захватил ее за лапу и потащил наружу. Рывком выскочил Молодой из норы и бросился на помощь Шерифу. Через несколько минут собаки просто растянули барсука, ухватив его сзади и спереди...
   - Вот это работа! - Качал головой егерь. - Я такого не видел.
   Это же академики какие-то!
   Шериф вылизывал что-то между когтями передней лапы, утробно рыча, и довольно щурился, поглядывая на хозяина.
   - Давай-ка я тебя на поводок прихвачу, Молодой, иначе снова найдешь не то, зачем приехали - пробормотал приятель, одевая ошейник на "забойщика".
   - А этот? - Спросил я, показывая на Шерифа.
   - При Молодом-то? Не снизойдет. Ты что, для него авторитет выше добычи...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ТРОПЫ ТАЕЖНЫЕ.

ЛЕГЕНДА ОБ ОЗЕРЕ АРА-КУЛЬ.

  
  
   Давным-давно, на берегу озера, маленького и неприметного, жил старый охотник. Когда поселился он там и как долго жил, никто и не знает. Был у охотника сын. Любил старик сына, все, что знал и умел, передавал ему, а тот рос, словно молодой лось, статный да могутный. Тайга им обоим родной - дом, кормила и одевала их, по своим законам жить заставляла, однако сильно и не баловала. А на другой стороне озера жил злой дух тайги. Ночами бродил по ельникам, по мшистым болотам-марям, по седым уральским кряжам и нес с собой смерть да несчастье. Где рыси спящего лосенка укажет, где в когти филину серого зайку загонит, да как захохочет от радости. От этого хохота, говорят, и у волка на загривке шерсть дыбарем поднималась. А днем не видно духа, в дупляную коряжину спать завалится, и только мошка-мокрец до самого вечера над смрадным дыханием его каруселью кружится.
   Однажды пришли к озеру люди и выжили с насиженного места злодея. Поставили чумы островерхие, а из коряги дупляной челночек-лодочку сделали. Охотой промышлять начали, злобных рысей капканами половили, филинов - вещунов несчастья по лесу вовсе разогнали. Старика-охотника за его нелюдимость дикарем прозвали вместе с сыном его. Была, однако, в становище том и девушка-любимица, черноокая, быстрая, словно косуля горная. Любила та девушка по ночному озеру на лодке-челночке кататься. С вечера сядет в лодочку, ударит веслом воду хрустальную, и плывет по лунной дорожке. Знать не могла она, что глядят на нее с разных берегов озера глаза разные. С одного берега, с гряды каменной, тоской-кручиною глаза молодого дикаря к дорожке лунной прикованы, а с другого, из болота мшистого, зеленой злобой глаза духа блестят. Долго продолжалось так, сидит молодой дикарь, от лодки глаз оторвать не может, а у ног его, на камне сером, угольки тлеют. Однако сказать трудно почему, но повернула однажды лодочка к гряде каменной, выпрыгнула из нее девушка, позвала охотника, да... по утреннему туману домой и вернулась. Так с той поры и повелось. Видно уж все молодое к молодому тянется, а счастье, оно берегами не обозначено.
   Только злей еще сверкать стали глаза зеленые из болота мшистого. Пришел как-то под вечер злодей к дикарю старому, да и говорит:
   - Остепени сына, пусть девку бросит!
   А старик ему в ответ:
   - Давно гляжу я на них и ничего плохого в том не вижу, да и на мать его, с которой меня противу воли разлучили, она уж очень похожа. Не мешай счастью цвести, злодей, не погань радость человеческую!
   Да и прогнал его. Обозлился дух, полетел на гряду каменную к молодому дикарю.
   - Брось девку - говорит - мы с тобой всегда в мире жили!
   А тот смеется:
   - Знаешь ли - говорит - зеленый, что такое счастье?
   - Только ударится лодка о камни у берега - быть тебе камнем! - прорычал дух, за так зло зубами скрипнул, что серые валуны в темноте синими стали, жутким сияньем засветились.
   Встал охотник, подошел к краю гряды, поглядел на дорожку лунную.
   - Опоздал, зеленый, куда же мне без нее, да вот и она сама!
   Только сказать успел - в камень и превратился. Выбежала девушка наверх, к костерку, да и поняла все сразу... припала к камню-валуну, заплакала. Долго она так плакала, слезы в сером камне ямки выбили и, стекая ручейками, озеро намного больше сделали.
   Много дней и ночей смотрел на нее злодей - слезам человеческим радовался. Однажды захотел ее с собой утащить, только лапы протянул, когтями плеч девичьих коснулся, отвалился кусок гранита-камня от валуна, да и перешиб обе лапы злодею. Взвыл дух! Проклял место то и девушку в камень превратил.
   С тех самых пор и зовут то озеро Ара-Куль, что значит Слеза-озеро. Гряду называют Дикарь - камень, а самый крайний валун, чуть наклоненный, по имени девушки Шихан-камнем зовут. И вода в том озере чистая-чистая, все камушки на дне видно. А вот на самой середине озера всегда рябь стоит. Там по преданию злой дух утоплен. Выследил его старый Дикарь, да вместе с дуплом, обмотав ремнями, и утопил на середине Слезы - озера.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД.

  
  
   Никогда бы не подумал, что в вертолете такой "комфорт" для пассажиров. Заваленный нашими рюкзаками и тюками салон грохотал, дребезжал, болтался и лязгал, затем вдруг проваливался метров на десять вниз... в общем, было полное ощущение галтовочного барабана. И все-таки мы, прижавшись к круглым окошечкам, с интересом смотрели на желто-зеленую тайгу внизу, выискивая тот пятачок деревянного настила на берегу реки Согом, куда нас и обещали высадить отчаянные, мужественные ребята с этой летающей груды металлического грохота. Хорошо зная тайгу Западной Сибири с высоты человеческого роста, мы впервые видели ее с высоты машинного полета. Поражались как же много внизу воды. Озера, реки, протоки, болота. На одном из озер, наверное, приняв наш вертолет за хищника, стала подниматься стая уток. Много довелось мне посмотреть и пострелять уток, но увидеть на подъеме стаю штук в четыреста, да еще сверху, такого не бывало. Впечатление на всю жизнь.
   Но вот мы стали проваливаться куда-то влево вниз и затем зависли на одном месте. На кромке залива, переходящего в болото, ясно виден квадратик деревянного настила посадочной площадки. Рядом шевелились две точки.
   - Ого, и встречающие имеются - подумалось.
   Что-то кричал сквозь грохот Петька, его слушали, потом махали рукой, улыбались. Кто-то после его слов покрутил пальцем у виска. Петька наклонился ко мне:
   - Если баба то моя! - крикнул он.
   Я тоже покрутил пальцем у виска. Как ни странно, но вертолетчики посадили-таки свою дребезжалку точно на деревянный квадратик. Командир махнул рукой, требуя быстрей выгружаться. Ребята выпрыгнули на землю, и мне пришлось выбрасывать все тюки и мешки. Выбросив второй рюкзак, я заметил, что все буквально валяются от смеха. Однако любопытствовать было некогда, командир резко требовал освободить салон. Выкидав все в дверь, еще раз, оглянувшись, я махнул рукой пилотам и выпрыгнул сам. Вертолет добавил грохота, взмыл в высоту, и тут я увидел причину веселья. Встречали нас двое хантов: мужчина лет тридцати и женщина. Вот в ней-то и было все дело. О ее возрасте говорить бесполезно, нужно говорить о ее древности. Одетая в живописные лохмотья - смесь мужской и женской одежды, в обутках, вместо лица она имела сгусток морщин. Но самая неотразимость - единственный зуб и узкие щелочки слезящихся глаз.
   - Если баба то моя! - грохнуло в мозгу Петькиным голосом, и я тоже от души расхохотался.
   Познакомились с хозяевами. Охотник - Николай Маремьянин представил нам свою мать - бабку Марью и пригласил в избу. На пригорке стояла довольно приличная изба с навесом. Это их родовое охотничье стойбище. Ханты народ очень гостеприимный, приветливый, новые люди для них всегда радость. Это возможность узнать о большом мире из первых рук, посидеть у костра за чаем, а если судьба пошлет хорошего гостя, то и за рюмкой. Гостя они всегда накормят и рыбой и ягодой, и соленым, и вяленым. Если же гость еще и умеет слушать - разговоров до утра. Выпить любят все, от мала до велика и пьют не пока довольно, а пока есть что пить. Есть у таежников и особенность, на которой не раз приходилось спотыкаться незадачливому путешественнику. За разговорами, пропуская рюмку за рюмкой, они, как и мы, русские, не ведают меры. И вот наступает момент, когда уже лишку, в голове его что-то быстро меняется, он становится раздражительным, наглым, агрессивным и неуправляемым.
   Николай помог нам наловить карасей, устроиться и вот - вечерняя уха. Ну а рыба, как известно, посуху не ходит. И потекла беседа, расспросы, рассказы. Мы услышали удивительную историю о том, как госпромхоз Согомский ловил ершей для совещания представителей коммунистических и рабочих партий в Москву. А ершей тех ловили не просто так, а по мерке. То есть каждый охотник получил палочку, меньше которой ерши партийным людям не годились.
   - Однако маялись много, но наловили - с гордостью говорил Николай - за этих ершей четыре контейнера пришло: с карабинами, моторами для лодок, боеприпасом и капканами.
   Так рыбка за рюмкой, байка за рыбкой и вечеряли восемь душ туристов да двое хантов посреди огромного моря тайги, в бассейне Иртыша. Наверное, трудно было бабке Марье угнаться за здоровыми мужиками, а отставать не хотелось, поэтому у нее у первой и случился тот самый щелчок в голове, после которого и начинаются приключения...
   - А зачем сильно смеялись, когда прилетели? - вдруг довольно резко спросила она.
   - Ой, мать, да с радости, что из этой стрекозы живые вылезли - сказал кто-то.
   Но бабка продолжала настойчиво допытываться. Бабьим чутьем она видно уловила тогда, что-то обидное в беспричинном весельи, и это мучило ее до тех пор, пока вытесненное спиртом не вылетело наружу. На беду, кто-то из подвыпивших парней взял да и рассказал ей все как есть. Внимательно бабуля выслушала, смешного ничего не нашла, но поняла быстро и по-своему. Сняла платок, достала откуда-то из лохмотьев гребенку, расчесала седину, которая еще сохранилась на ее древней голове, и... подсела к Петьке!
   - На небе решил - я твоя, почто сидишь, молчишь? Айда в марь, мох мягкий, багульник пахнет сладко...
   У Петьки округлились и полезли на лоб глаза!
   - Да ты, ч-ч-ч-чего? Ты же мне... Мать! Нет! Бабушка!!! Какой мох, какая марь?! - Он вскочил и ошарашенный ушел на другую сторону костра.
   Бабуля сидела на собственных пятках, как умеют сидеть люди лишенные мебели всю жизнь, медленно раскачивалась из стороны в сторону. Блики костра бегали по ее лохмотьям, и невозможно было понять, открыты или закрыты щелочки ее глаз. Какие мысли теснились в ее голове, что вспоминала она? Ясно было одно - она сейчас где-то далеко-далеко отсюда, может быть в молодости своей. Вдруг она встала и пошла к избе. Наступила неловкая пауза, но зазвенели струны, полилась по тайге песня, негромкая, задушевная.
   - Дернул же за язык черт какого-то дурака - думал Петька нахохлившись.
   Он еще не считал себя виноватым, не прочувствовал. Кто-то сзади крепко взял его за плечо. Петька повернул голову: рядом стояла бабка Марья, в одной руке у нее был здоровенный ржавый нож и, что больше всего поразило Петьку, смотрела на него большими, широко раскрытыми, блестящими глазами.
   - Сначала бабу надо, потом смеешься? Пошли, однако!
   Мигом вылетела из Петьки вся дурь вместе с хмелем. В долю секунды, оценив и осознав, куда его занесло, из положения лежа маханул от бабули через костер метра на четыре!
   - Ты чего, мать, а!? Поспать бы тебе, устала поди за день-то, иди давай в избу...
   Но бабка шла не в избу, а к нему. Петька шмыганул за угол, бабка - за ним! Он вылетел с другой стороны, и встал сзади нас. Пошатываясь, мелкой трусцой из темноты вынырнула бабка, огляделась, увидела Петьку, засеменила к нему. И начали они бегать вокруг избы и кострища, одна молча и целеустремленно, другой же с мольбами после каждого круга.
   - Ну, сделайте же чего-нибудь, ну остановите ее, она же старая, пьяная, ей же нельзя так, вредно же!!
   Мы сидели вокруг костра и не успевали осмысливать ситуацию. То, что Петьку нужно выручать - поняли быстро. Но как? Остановить бабку Марью силой? А в каком состоянии ее сын? А если после этого и он задурит? И на дипломатию времени не оставалось.
   - Коля, ты бы ее остановил, мать-то, старая ведь, поберег бы ее - посоветовал Юрка, подливая из фляжки в кружку хозяина.
   Тот не торопясь, глотнул из кружки, запил холодной ухой, закурил.
   - Правда, старая уже. Скоро устанет, сама сядет - утешил всех.
   Гонки вокруг избы продолжались.
   - Петька, бросай кружить, беги в тайгу, ночь ведь, спрячешься.
   - Ага, она тут каждую кочку знает, (обежал круг) найдет и прирежет одного-то! (еще кружок) Да придумайте же чего-нибудь, сволочи!!!
   На следующем круге бабка запнулась обо что-то, толи лесину, толи чью-то ногу и шлепнулась, тяжело дыша, прямо Юрке на колени.
   - А ведь не догнать тебе его, молодого, пока не выпьешь - посочувствовал Юрка.
   Бабка отдышалась, внимательно посмотрела на него...
   - Наливай!
   Одному богу известно, сколько спирта отбулькало из фляжки, но бабуля выплеснула в беззубый рот все без остатка (как в каменку, сказал бы покойничек отец) выпила полную кружку холодной ухи, попросила закурить. После нескольких затяжек мысли ее смешались совсем. Она немного попела, что-то тягучее, грустное и, свернувшись калачиком, уснула мертвецким сном праведного пьяницы. Мы хотели отнести ее в избу, сын не дал:
   - Здесь лучше, с рассветом по ягоду уйдет.
   Петька молча принес свой спальник, положил на него сухонькое тельце древней старушки, заботливо укрыл брезентовым тентом. Долго стоял, и задумчиво смотрел, как безмятежно спит это неповторимое дитя природы. Было ясно, что урок получился хороший и усвоен крепко: бабу ему больше не хотелось.
   Утром проснулись мы довольно поздно. Хозяина не было - проверял сети. Ведро свежей ухи стояло у костра. На брезенте, которым Петька укрывал на ночь бабулю, красовалась приличная куча бордовой брусники. Пока приводили себя в порядок, вернулся Николай.
   - Это вам - указал на ягоды - мать собрала. Спасибо говорит, спать хорошо уложили - тепло было. Ей сегодня четыре мешка ягоды набрать надо, тяжело, старая стает. Ешьте уху. Кто вчера просился уток стрелять? Поехали!

НУ, БЕРДАНКА.

  
  
   Мутные волны не широкой реки медленно несли байдарки своим невидимым, но мощным течением вдоль заросших буйной зеленью берегов.
   В группе царило весьма непонятное положение. С одной стороны напряжение, порожденное обидой, с другой - добродушное, смешливое перешептывание. Утром, когда байдарки вытянулись вдоль реки, Андрей начал подрабатывать веслами, чтобы немного оторваться, и подойти первым к залому. Около заломов всегда обитали стайки уток, и верный выстрел доставался тому, кто раньше их замечал. Резкое хлопанье крыльев раздалось как-то вдруг справа. Андрей закрутил головой, не сразу разобравшись, что река сделала крутой поворот. Когда стая черняти появилась над вершинами деревьев, грохнул торопливый дублет, утки, не потеряв ни единого перышка, полетели вдоль реки. Условия для выстрела были настолько идеальными, что мы разинули рты. Андрей оглянулся в смущении, но наши физиономии, очевидно, так поразили его, что он решил как-то оправдаться:
   - А, берданка чертова! Надоела, рогатка проклятая, сколько раз Верке долбил, что пора ружье доброе купить, так ведь нет! Зараза! Все деньги отдаю? Ну что, на ружье не заработал!?
   Здесь последовала добавка непечатного текста, для большей убедительности. Решив, наверное, что нам все ясно, Андрей налег на весла, и с бурунами ушел метров на пятьдесят вперед. Собственно в этом случае не было ничего особенного, мазали мы все и довольно часто. Минут через пять все со смехом приступили к осмыслению его тирады.
   Километров через семь-восемь, высоко в небе появилась ворона. А надобно отметить, что к воронам Андрей питал неугасимую ненависть. Он считал их врагами всего живого на земле, и уничтожал нещадно, ежегодно отчитываясь в обществе охотников и занимая там призовые места.
   - О, тетка ворона - вражина природы - проворчал он скороговоркой и щелкнул предохранителем своей неповторимой двустволки двенадцатого калибра с самодельным прикладом.
   Ворона летела метров на восемьдесят высоты и "в штык". Ну, нельзя достать ворону в таких условиях, да еще из положения "сидя в байдарке". Промах, конечно, был обеспечен, мы затаили дыхание. Грохнул выстрел, ворона камнем полетела вниз!?
   - А! Блин! Берданка чертова! - Возопила вся группа - есть же путние ружья у людей! Ну, Верка, купила же мужику сорокапятку!
   Ворона гулко шлепнула о воду совсем рядом, кто-то быстренько поднял ее.
   - В самое сердце, мужики! Умеют же люди стрелять!
   Закипела вода под веслами, взбугрились мускулы под рубашкой Андрея. И вот уже часа два мы посмеивались и ждали, когда он остынет.

ДОКТОР ПО СОВМЕСТИТЕЛЬСТВУ.

  
  
   Это случилось в самой середине похода по Северному Уралу. Наша группа вышла к реке Вагран в заброшенный поселок Тулайка. Красивая поляна на берегу живописной реки была серьезно обезображена человеком. Геологи оставили пару больших емкостей из-под соляра, массу брошенного железа, куски гусениц, обрывки троса, полу разобранный двигатель. В общем, как и всегда, бывает от избытка средств и недостатка ума. Однако на опушке векового пихтача стояла большая добротная изба, и это определило место дневки.
   Траверз по главному Уралу от Денежкина до Конжаковского камня давался трудно. В первых числах мая в тайге еще лежал снег, но под ним уже журчала талая вода. Реки и ручьи начинали вскрываться. Продвигались довольно тяжело, группа еле-еле укладывалась в график. Побросав рюкзаки на просохшей поляне, все дружно отправились собирать дрова. Взвалив на плечо приличную сухару, я прихватил в правую руку увесистый сук, и пошел к поляне. Корявый сук зацепился за что-то и выскользнул из руки. Упускать его не хотелось, и я резко нагнулся, чтобы поймать строптивца еще до того, как он упадет на землю. Сухара на плече мягко давнула сверху, и в пояснице полыхнула острая, резкая боль. Сук, упав, ударил меня по ноге, и я застыл в полусогнутом состоянии не в силах ни выпрямиться, ни сбросить груз. Мимо шли девчонки с охапками хвороста.
   - Снимите... - процедил я сквозь зубы.
   - Нет уж, нам чего полегче - хихикнули они, и пошли дальше.
   - Юра, - позвал я приятеля, рубившего еще одну сухару, но стук топора заглушил голос.
   - Уходи, на тебя пойдет! - крикнул Юрка, разгоряченный работой, - уходи, говорю!
   Наверное, заметив мою неестественную позу, он бросил топор, и медленно подошел:
   - Ты чего?
   - Сними... - опять прохрипел я.
   Юрка снял с плеча сухару, и я кулем свалился на снег.
   - Что с тобой?
   - Спину... заклинило... подожди, сейчас встать попробую.
   При малейшем движении спину прошивала острая колющая боль, дыхание перехватывало, в глазах темнело. С великим трудом, уцепившись за Юркину шею, мне удалось подняться. Кое-как, переставляя ноги, добрели мы до поляны. Ребята с удивлением смотрели на мои "маневры".
   Я сидел на ступеньках ветхого крыльца уже больше часа, боль не отпускала. Любое движение позвоночника провоцировало новый прострел. Положение становилось весьма щекотливым. Мы прошли только половину маршрута "тройки". А поход третьей категории сложности имеет свои особенности: протяженность почти двести километров, рюкзак не менее тридцати килограммов. Это значит, что впереди еще около сотни километров пути вдоль хребта, до первого населенного пункта. Да ребятам просто не вытащить меня отсюда по снегу и буреломам. Конечно, рюкзак они разберут между собой, там же сгущенка, кофе со сливками... а как же я?! Сделать плот и сплавиться по Ваграну? Пройти сквозь все заторы и перипетии паводка? Утопия.
   - Думать будем - мрачно изрек командир.
   Вот я и сидел, и думал... Ребята быстро и споро готовили обед, наводили порядок в избе.
   А по тайге шествовала красавица весна! Звонко щелкали шишки, выбрасывая на талый снег новую жизнь. Длинными очередями барабанил где-то дятел по сухому звонкому суку, обещая неизвестной еще подруге уютное дупло. Пересвистывались через поляну два рябчика, решая кому лететь первому. Солнце пригревало, и с хрупаньем рушило снег, льдистый и рассыпчатый в потускневшей уже белизне своей. Под берегом шумел и ворочался Вагран, протаскивая под еловыми "расческами" льдины, коряги, стволы деревьев. До сознания медленно дошел какой-то новый, посторонний, жужжащий звук. Он ширился, разрастался, мешал слушать тайгу. И вдруг! Не слабее того прострела в пояснице - прострел в голове! Да это же кто-то едет на технике! Сюда же едет! Больше же некуда! Сюда!!!
   Где-то через час, на поляну фыркая гарью и лязгая гусеницами, выполз тягач! Веселые, полупьяные мужики сидели сверху на кабинке, свесив ноги, и удивленно разглядывали нас.
   - Эт-то что за чудеса?
   - Откуда и какие черти вас сюда занесли?
   Тягач остановился около емкости, водитель с гаечным ключом и ведром забрался наверх, остальные трое подошли к костру. В тайге люди знакомятся быстро. Через пару минут мы уже знали, что они - геологи и работали здесь восемь лет, а сейчас приехали на глухариный ток. Что места здесь очень богатые и скоро, возможно, пойдет по Ваграну драга. Рассказ о нашем походе позабавил их. Они посмотрели наши карты, как могли, откорректировали, подсказали, как легче пройти на Ольвинский камень.
   - А это что у вас за барин на крылечке сидит, злой или умный очень? Даже к костру не идет?
   - Да не то, чтобы умный, но сегодня злой. Поясницу у него заклинило, вот и злится, топать-то еще до Кытлыма нужно. Сомневается - съязвил кто-то из наших.
   - О, так это же почти коллега! Геологи же все радикулитчики. Это не так уж и страшно. Вот Иваныч "коня" своего напоит и все проблемы решит. Он у нас шесть лет за доктора был.
   Вытирая тряпкой руки, к костру подошел водитель.
   - Иваныч, работенка тебе есть - скрюченного править!
   - Ну, говорил я вам, что без бани не обойтись - весело блеснул зубами Иваныч - еще палатку не хотели брать! Это вон того скрючило? У, какой большой! За него и магарыч большой придется платить. Что пьете, славяне?
   - Ты его что, гусеницами выправлять собрался? На трезвую голову не получится? - осведомился командир.
   - Чем я его выпрямлю это мое дело, а вот если выпрямлю, бутылка за тобой.
   - Бутылку нести легче, чем его самого, а вот ежели он сам пойдет, то свою фляжку со спиртом тебе и презентует.
   - Считай, что он уже к Кытлыму подбегает - ослепительно улыбнулся Иваныч - айда за дровами!
   Затарахтела в ельнике бензопила, и через полчаса тягач приволок солидную связку сушняка. Отцепив ее на берегу, водитель давал последние "указявы":
   - Видите каменюка на берегу, рядом с дровами, вот и палите костер вокруг него, пока не приедем. Да, фляжку береги, как следует - закончил Иваныч, повернувшись ко мне.
   Тягач круто рявкнул, и увез наших гостей смотреть токовища. Ребята, окрыленные надеждой, принялись сооружать костер около здоровенного валуна. "Каменюка" величаво возлежал около воды. Приличный, кубометра на три-четыре валун, упавший, наверное, с неба, потому, что вокруг ничего похожего не наблюдалось, казалось, дышал древностью. Бока его темнели копотью, видно не однажды лизало их жаркое пламя. Сушняк весело разгорался, трещал и бросался головешками. Поздно к вечеру, когда от последних дров остались жаркие угли, из лесу выполз тягач.
   - Ну вот, как в аптеке, прибыли в самый раз - определил Иваныч - а ну, парни, обрубите-ка лапник с этой красавицы - указал он на привязанную к тягачу пихту.
   Пока ребята обрубали ветки, мужики достали из тягача лопату, сноровисто отгребли от валуна горячие угли, подмели площадку. Затем закидали "каменюку" пихтовыми ветками и... натянули над ним шатровую палатку, закрепив ее за торчащие из земли железные прутья. По их уверенным действиям стало понятно, что дело это для них привычное, давно освоенное.
   - Ну, вот тебе и медпункт, приступим к анализам - подошел ко мне Иваныч - сердце-то нормальное? Не давило никогда? Смотри, я давление только в двигателе умею регулировать. Спирт-то далеко? Ну, вот и накати грамм сто пятьдесят, да и готовься в баню. Спальник сразу постели вон в том углу, там меньше дует.
   Минут через пятнадцать, когда "в башке зашаяло", я с трудом добрался до палатки и начал раздеваться. На лапнике, вокруг пихтовой горы, сидели и дружно потели геологи. Из-под пихтовых веток шел тугой дымноватый жар. Кто-то из них вдруг плеснул на лапник полведра воды. Камень внутри, казалось, охнул, заворчал, потом выплюнул вверх зеленое облако пара. Густо запахло пихтовой смолой. В зеленом тумане люди гоготали и скалились, как призраки. Палатка вздулась пузырем, пихтовая гора обмякла, потемнела. Сквозь маленькое оконце пробивались отблески угасающего дня.
   - Ну что, парень, прогнуться не можешь? Ложись на лапник животом и терпи. Когда совсем припечет, поворачивайся на бок тихонечко - и он отправил камню еще порцию воды.
   Через мягкие ветки валун отдавал набранное тепло с такой силой, что в животе все закипало. Повернуться на бок я не мог. Иваныч взял охапку горячей хвои и начал растирать мне спину. С трудом сдерживаясь, чтобы не заорать, я кряхтел, и инстинктивно, чтобы сохранить кожу на спине, начал поворачиваться с боку на бок, как мог. Мне казалось, что жар сквозь живот уже дошел до позвоночника.
   - А ты, милый, матерись громче - гоготал Иваныч - с матом из человека вся злость и яд выходят. Ишь ты, течет как с трофейного мерина, это спирт хворь выгоняет. Спирту все боятся, и черт, и бог, и хворь всякая, все, окромя русского мужика - приговаривал он, без устали работая пихтовой охапкой, и вдруг, резко перевернул меня на спину. Остро садануло в пояснице, но Иваныч, упираясь в грудь, дожимал меня, перегибая через камень. Я обессилено рухнул на горячие ветки, боль притупела, Тугой жар давил на всю спину, прожигал насквозь. Кто-то то и дело поддавал водички на камень. Я уже не понимал, зеленый-ли это пар, или зелено у меня в глазах. Кто-то сильно растирал бока и грудь пихтой. Меня катали по веткам с боку на бок, лупили чем-то горячим, мяли, а снизу все давил и давил адским огнем перегретый "каменюка"! В замутненном сознании зеленые бесы, в зеленом же дыму и чаду, хохотали и радовались моим мукам. Они весело прыгали вокруг большой сковороды, и читали перечень моих грехов, жгли сатанинским зельем мои бока, и методично поворачивали мое пылающее тело на той сковороде, словно это вовсе и не я а свежий, трепещущий хариус.
   Сколько это продолжалось, я не помнил. Но вот меня окатили холодной водой, из весенней реки, кое-как натянули трико.
   - А ну бегом в спальник, чтобы хворь не догнала - гаркнул Иваныч, и я вылетел из палатки вместе с клубами зеленого пара.
   Наступившая ночь показалась мне светлым, радостным днем. Было такое состояние, словно я и, правда, из самого ада вырвался... Не помню, бегом или ползком добирался до избы и своего спальника, помню только, как удивились ребята что я "раскрючился"...
   Проснулся я от ощущения хлюпающего болота под боком. На столе горела самодельная коптилка, вокруг нее сидели геологи и о чем-то тихонько разговаривали с командиром.
   - Ну что, забулькало в спальнике, страдалец? - обернулся Иваныч, заметив мое шевеление.
   - Вы чего, еще и здесь меня кипятком обдавали?
   - Вылезай, давай скорей, да выворачивай спальник-то, потом снова ныряй в сладостный сон, до утра должно хватить, ну а если замокнешь опять, вытряхивай любого из друзей, но до утра чтоб лежал в тепле и сухости.
   Когда я проснулся, в избе никого не было. Спальник мокрый и противный словно выплюнул меня. Судя по его состоянию, пропотел я изрядно. Ноги, будто набитые ватой, дрожали, в голове стоял чистый, мелодичный звон. Счастливое майское утро снопом солнечных лучей встретило на крылечке мои жареные мощи.
   - Ну, понимаешь, думал, что ты уже на небушко смылся - шел с белозубым оскалом Иваныч. - Нам вот пора давно тоже смыться, да хотелось на тебя глянуть. Ну-ка, достань ладошками половицу - ласково полу приказал он.
   К моему большущему удивлению его просьбу я выполнил с великой легкостью!
   - Достал? Ну а теперь пойди из рюкзака фляжку достань, которую мне твой командир обещал, заждался я тебя, парень.

ЭСПЕРАНТО.

  
  
   Часто приходится слышать сегодня от молодых людей, что жизнь однообразна, скучна, да и вообще, смысл существования человека - понятие довольно спорное. К сожалению, это не выплески дискуссий, а постоянное состояние души значительной части общества. Не имею ни малейшего желания философствовать, и учить жизни нашу молодую смену, ибо каждый должен прости свой путь. Но помнится, что и в мои двадцать пять подобных стенаний было предостаточно. Значительная часть мне подобных не находила себе интереса и места в жизни, буквально кисла, не умея увидеть рядом с собою простое, прекрасное и удивительное. Мне всегда везло на людей содержательных, умеющих создать себе и своим ближним простор познания и кучу маленьких, удивительных радостей, из которых собственно и состоит лучшая часть жизни.
   Сегодня трудно сказать, кому пришла в голову мысль, не рубить елку на новый год в лесу, а идти к ней самим. Эту, казалось бы, шальную идею раскрутили так, что мне, например, пришлось семь лет подряд встречать новый год в лесу. Первый новый год мы встречали в местах, где я постоянно охотился, под заброшенной деревней Крутая, в палатках, у разлапистой молодой елки. И уже в сентябре того же года получил я от матери строгое внушение. Оказывается наш сосед, заядлый охотник, недавно, на охоте, выйдя на поляну, увидел... наряженную елку!? С человеком, охотником с детства, обладающим неиссякаемым чувством юмора, стало плохо! Он еле добрался до дома, и слег в больницу. Мать же решила, что кроме меня - некому. Наверное, матери хорошо знают своих детей.
   Более других мне запомнился новогодний "карнавал" на озере Белом. Собралось нас тогда сорок один человек. Конечно, и время другое, и мы были другими. Однако ни плэйеров, ни магнитофонов у нас тогда не водилось, а в дополнение к гитарам носили мы с собой купленный в магазине уцененных товаров патефон. Конечно, нести в рюкзаке пластинки образца семьдесят восемь оборотов это не десяток компакт кассет, но при остром желании задача вполне выполнимая. Когда такая группа приходит в холодную лесную избу, то все должны работать на пределе сил, и только тогда есть возможность часов в десять вечера сесть за импровизированный стол для встречи нового года. Но, поскольку ленивые с нами не ходили, дело спорилось, праздник был прекрасен уже подготовкой. И вот первые тосты - за новый год, за счастье всех и каждого в отдельности... тогда еще ни кто с нами не боролся, и существовала возможность отметить новый год Шампанским, Бисером, Варной, даже на озере Белом.
   Отгремели тосты, отзвенели песни, дело дошло до танцев. Конечно, и наши родители говаривали, как и мы сегодня:
   - Ну что они танцуют, господи!
   Но в наше время для того, чтобы танцевать, приходилось все-таки этому учиться, хоть немного. Поступила команда: ЗАВОДИ! Заскрипела патефонная ручка, задвигались рычажки: - Ш-Ш-Ш-Ш - и полилась мелодия популярной песни "Эсперанто" - песни о несбыточной мечте человечества - общем языке. Танцевал ли когда-нибудь мой читатель под патефон? То-то же!
   - ЗАВОДИ! - и снова ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто...
   Юмора было не занимать, Посмеялись и снова:
   - ЗАВОДИ! - и опять ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто?!
   Это было уже слишком! Праведный гнев обрушился на патефонщика лавиной. Но он не был бы одним из нас, если бы не знал достойного ответа. Выждав минуту тишины, он сдержанно похвалил нас и спросил:
   - А не скажете ли вы, кто догадался сесть на этот вот рюкзак и раздавить все пластинки кроме одной?
   Следующий тур эсперанто оттанцевали молча и ожесточенно, как дань той заднице, которая осчастливила нас этой неповторимой и единственной мелодией.
   Но праздник шел своим чередом, пели, плясали, лазали на елку за развешенными там конфетами. Слишком больших любителей сладкого сбивали комьями снега. К утру сели пить чай. Наступила этакая минута тишины от пресыщения весельем. Каждый дул в кружку и приглядывал место, где устроится спать. И в этот момент:
   - Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!
   Это прозвучало как гром на новый год, затем гром хохота минут на десять.
   Расстелили спальники, утомленные и по-новогоднему чуть пьяные, все сорок человек, угомонившись, засыпали. В избе установилась тишина, нарушаемая ровным дыханием уставших ребят. Но ведь нас насчитывалось сорок один и, поэтому, вдруг в дальнем углу, за печкой:
   - Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!
   Что тут началось! Кто хохотал до слез, кто ругал патефонщика (сейчас его назвали бы диск жокеем) самыми последними словами, кто кидал в угол лыжные ботинки. В углу безмолвствовала тишина. Но это - только начало. Стоило только всем задремать как из угла:
   - Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!
   А ведь громкость у патефона не регулируется, да и тембр тоже. К рассвету "патефон жокей" достал всех, и его выбросили на улицу, вместе с патефоном, предварительно отобрав пластинку.
   До обеда спали, потом, плотно пообедав и наведя порядок в избе, к вечеру, отправились на поезд, на остановку с романтичным названием "Красные Орлы". Патефон-жокей был обижен на всех и вся и, никого не дожидаясь, ушел по вечерней лесной дороге, как говорится, "в гордом одиночестве". Усталые и счастливые, брели мы небольшими группками, тихонько разговаривая каждый о своем. Немного жалели, что так быстротечен в этом году праздник. За новогоднюю ночь мы стали как бы одной семьей, что-то сроднило нас всех сорок человек. Вот только сорок первый. Нехорошо все-таки, что один ушел, обидели человека, наверное, а может, просто не поняли, не сумели за общим весельем. И вдруг в темноте, рядом с дорогой, из-за кучи занесенного снегом хвороста:
   - Ш-ш-ш-ш - эсперанто, эсперанто!!!
   Это был феномен! Как будто взорвалась дорога! Казалось, грохотало и хохотало все в этом зимнем лесу, каждая ветка, каждое дерево! Патефон-жокея извлекли на общее обозрение. Получилось так, что каждый из нас думал о нем, топая по дороге.
   За этот вечер он еще дважды заводил свою Эсперанто и каждый раз выбирал неповторимый момент. Только вот редкие пассажиры на остановке и в вагоне не понимали, почему нужно смеяться под патефон, хотя, заражаясь, хохотали вместе с нами.

ЖЕЛТУШНИК.

  
  
   Болезнь поразила командора как-то внезапно и уж очень серьезно. Вечером его положили в инфекционное отделение с диагнозом - болезнь Боткина, желтуха по-простому. Он никогда ранее не болел, и все привыкли, что этот рыжий каменный мужик может искупаться в ледяной реке, попить талой воды и, как ни в чем, ни бывало, травить после этого интеллектуальные анекдоты. Вообще, когда нормальный человек попадает в больницу, друзья стараются скрасить его одиночество, приносят что-нибудь вкусненькое, рассказывают о жизни города, словом демонстрируют, как его всем не хватает.
   Для командора эта демонстрация вылилась в настоящее паломничество. Великая его популярность не давала, не только поболеть, а и просто спокойно полежать. Врачи, естественно, позакрывали все окна и форточки, проконопатили все дырочки и отверстия, перекрыли доступ к заразному больному как могли. Однако нас было слишком много. И вся эта предприимчивая братия, как упорные муравьи, находила лазейки и щелочки, передавала все, что хотела передать, соблазняла при необходимости молодых санитарок и проникала под любые замки.
   - Давай командор кружку или что там у тебя вместо нее, я принес настолько забористое зелье, что ты должен или околеть или... - уговаривал я его через выставленное стеклышко, удобно пристроившись на кем-то сооруженных под окном козлах.
   - Да, если бы с самого утра не прогонять таких как ты, я бы уже валялся в пьяном угаре, а печень моя бегала бы по коридору.
   - Слушай, а когда желтуха, это что болит?
   - Знаешь, все-таки, наверное, задница, даже считать не успеваю, как колют...
   Поболтали мы всего минут двадцать. На дорожке появилась компания девчонок с кульками, цветами, книжками и прочими атрибутами.
   - Ну, дорогой, племя амазонок наступает, пойду я, пожалуй.
   - Черти, дали бы полежать нормально. Одни уходят, другие приходят, я порой себя памятником чувствую - пожаловался он.
   - Не переживай, времени еще немного прошло, вот недельки через две-три тебя вовсе позабудут, кому ты нужен заразный-то - поддержал я его морально и освободил место на "насесте" для какой-то козы с челкой.
   Может, я тогда и сгустил краски, но к тому все и шло. Через пятнадцать дней поток поубавился заметно и, иссяк бы, наверное, совсем, если бы кто-то из нас смог удержать в руках бразды правления всеми туристами города. Группы уходили и приходили, приносили маршрутки и карты, показывали какие-то диковинные снасти и веревки, куски палаток и штормовок... командора хватало на всех!
   Из очередного похода по Северному Уралу мы вернулись ночью. Я бережно нес свернутый трубкой громадный плакат, занявший призовое место на конкурсе. Чего там только не значилось в этом плакате! Назывался он не броско и скромно: "смерть желтушникам". Условия конкурса - весьма просты: изобразить муки туриста в аду. Вся эта фантасмагория уложилась в восемь метров бумажной полосы. Ну и когда я приписал заголовок, все всё поняли! Приятное людям не так-то просто сделать, говорят для этого нужен талант. Не ожидая утра, я сходил в больницу, и прикрепил на заборе, против окна, наше творение из гробиков, виселиц и прочей агитации. Доложить командору о возвращении пришел часов около одиннадцати дня. Плакат висел на месте. Я бросил в окно камешек - тихо, спит, наверное. Подошел под самое окно и постучал, довольно крепко - ни кого!? Влез на козлы, заглянул в окно... матрац скручен, палата пуста! Холодом ободрало все мое игривое настроение, бросился к двери приемного покоя, затарабанил изо всей силы! Мучительно долго кто-то подходил и открывал дверь, появилась удивленная женщина в белом халате.
   - Где Владимиров! - Заорал я на нее.
   Она ошарашено попятилась, побледнела и пролепетала:
   - Его больше нет... слава богу... здесь...
   Его больше нет!!! Его больше нет!!! Зациклило в мозгу, молотом забухало. Нет! Нет его больше! А я-то по горам гуляю, мальчиков-девочек вожу, а его нет больше! Гулко хлопнула больничная дверь, его последняя дверь. Я мчался в Комсомольский переулок. Неужели не увижу больше? Да как же это, почему!!!
   В ответ на мой суматошный стук раздался недовольный голос командоровой жены:
   - Ну, кому там так приспичило? Дверь же вылетит!
   - Где?! - Выдохнул я ей в лицо и опустился на пол около дверей.
   Ноги противно тряслись, не хватало воздуха, в горле сидел липкий, сдавливающий ком.
   - Чего где - попятилась она.
   - Миша где - шепотом повторил я.
   - Да вон, на диване...
   Я неловко стянул с головы беретку и, с трудом поднявшись, вошел в комнату... на диване лежал командор и... читал газету!?
   - А-а-а-а т-т-т-тебя ж-ж-же больше н-н-нет, слава богу? - Огорошил я его вопросиком...
   На второй день вечером, зашел на огонек приятель. Бродяжить он любил очень, но проклятье работы не позволяло ему порой и просто за город вырваться. После каждого похода приходил он, посидеть, послушать, повздыхать.
   - Чего хорошего в лесах Северного Урала?
   - Так все те же елки-палки, так же тебя ждут - не дождутся. Может у вас, что интересного случилось, пока мы любили свою страну?
   - Да уж, по вашей милости случилось...
   - А при чем я в вашей больничной маяте?
   - Плакаты же на заборе кроме тебя никто не догадается развесить.
   - Ну, не плакаты, а плакатик, да и на один заборчик всего, а что?
   - Да ничего, думать же головой уже пора! Вечером в эту палату зам пред райисполкома угодил! Ты думаешь, он ваш черный юмор оценил, как подобает?
   - По занимаемому положению должен бы оценить...
   - Вот и оценил, главврач чуть с работы не слетел. Поклялся главный-то найти пакостника и прооперировать лично.

ГУСЬ.

  
  
   Майский сплав по нашей родной реке Реж, после сибирских и восточных рек, конечно, выглядел не очень серьезно, однако, по мере прохождения этого маршрута выходного дня, мнение понемногу менялось, приходило удивление и даже малая досада, что до сих пор не познакомились со своей, домашней речкой, красота которой нас просто шокировала. Реж - ни что иное, как Чусовая в миниатюре. Классических форм утесы и скалы по берегам, малые пороги и разбои, в общем все, что привлекает нас на серьезных сплавах, только в масштабе. Добавляло азарта и разрешение на весеннюю охоту. Конечно, мы почти ничего серьезного и не подстрелили, кроме пеньков на берегах, но, как известно, оружие всегда придавало любому мужику и смелости, и уверенности, да и просто интереса в жизни. Иногда налетали хорошие стаи уток, но байдарка же не крейсер, невозможно держать под рукой и гитару, и сигареты, да еще и ружье. В общем интереснейший, буквально домашний сплав, проходил весело и содержательно. Не обошлось и без переворотов, без налетов на коряги.
   Где-то в половине четвертого предпоследнего дня, байдарки тихо скользили по большой излучине. Зеркальная вода завораживала. Частенько на плесах бултыхалась бездомная в эту пору ондатра. Мы заметно подустали от этой идиллии, да и вообще, всегда к концу похода наступает какое-то непонятное угнетенное состояние.
   - Гуси летят! Где твое ружье!? - Вдруг известил сзади Славик.
   Я выдернул из пришитого к байдарке чехла ружье и завертел головой. Гусиная стая и правда налетала слева, чуть в угон. Тщательно прицелился...
   - Стой! Белые же гуси-то, домашние!
   - Не пойму, солнце слепит!
   - Да точно! Не стреляй, белые!
   Только когда стая пролетела мимо, и солнце перестало слепить глаза, я тоже увидел, что гуси белые. И в этот момент со следующей байдарки - шарах!!! И гусь, медленно завалившись на крыло, пикирует в воду. Гулкий удар, счастливый крик удачливого охотника и... гробовая тишина. На зеркальной глади воды барахтался белый домашний гусь. Ситуация складывалась настолько необычная, криминальная, как сейчас говорят, что наступил общий шок.
   - Да подберите же птицу и прекратите ее страдания, браконьеры несчастные - подал, наконец, голос командир.
   Глас командира - закон в походе. Все разрешалось как бы само собой: раз командир приказал - нужно подбирать, и шею сворачивать тому гусю. И вовсе мы не браконьеры, а простые воришки. В группе, как всегда, существовал "ты-бы". Это самый молодой участник и, как правило, самый расторопный. Вот он-то и подобрал гуся с воды и, как мог, "прекратил его страдания". Какая-то неловкая тишина навалилась на нас. С одной стороны, конечно, чужого брать нельзя, этому еще мама учила, с другой же стороны, что сейчас, бегать по деревням и спрашивать всех, чей это гусь? Так праздник же, еще и морду набьют деревенские мужики спьяну. В общем запихал "ты-бы" гуся под дэку и поплыли мы дальше.
   Километров через пять подошли к мосту, он словно лежал на воде, так высок был паводок. На мосту собралась вся деревня, поглазеть на тряпичные лодочки и на нас дураков, что в праздник бразгаются в реке на трезвую голову. Пришлось перетаскивать байдарки через бетонные плиты. Последней оказалась байдарка с гусем. Не знаю, как он там остался жив, после "тыбушкиных" усилий, но только байдарка появилась на тверди моста, внутри ее что-то внятно гигикнуло, потом еще разок, местные зеваки навострили уши. Рывком сбросили ребята суденышко на воду, прыжками заняли свои места, и только вода зашипела по кильватеру. Вот уж не даром говорят, что на воре шапка горит.
   Эпизод этот, как ни странно, снял напряженность, все стало на свои места: воришка должен быть всегда начеку, а гуся необходимо прикончить всерьез. Так и путешествовали мы до самого города Ирбита. Проплыли через затопленный ирбитский ипподром, битком набитый утками (стрелять больше никому не хотелось) и вплотную подплыли к вокзалу. Паводок в Ирбите всегда очень силен, так что выгружались прямо на асфальт. Время вечернее и зевак тоже оказалось достаточно. После того как упаковали байдарки и весь свой скарб, командир скомандовал - вперед! Общее правило гласит: каждому путнику, отойдя метров пять от стоянки, не плохо бы оглянуться. Так сделали и мы. Стояли зеваки, смотрели на нас, стояли мы, смотрели на землю, не оставили ли чего.
   - Гуся не забыли?! - Во все горло осведомился наш неповторимый "ты-бы".
   Так и присели все от неожиданности. Долго еще потом потешались друг над другом, вспоминая злополучного гуся. На общем совете решили гуся того зажарить и съесть на второй день по окончании похода.
   И вот стоим на лестничной площадке, опрятно одетые, совсем другие люди, городские, положительные, вежливые, ждем остальных, чтобы засесть за стол. Ну вот, идут, наконец-то.
   - Ну что, гусь-то готов!? - Во весь свой богатырский голос осведомился
   "ты-бы"!? Только стекла задребезжали.

ПРОЙДЕМТЕ.

  
  
   Он появился на разливе. На полной скорости заложил вираж, от которого байдарки чуть не перевернулись, и жалобно заскрипели на крутой волне. Пощеголяв мастерством хама-навигатора, хамски же предложил, даже скорее приказал высадиться на берег. Возмущению нашему не было границ, но причалили мы быстро, на земле все-таки уютней.
   - А, мать вашу! Браконьеры, а ну вытряхивайте все, щас я глядеть буду, чего вы тут шастаете!
   - А может для начала из тебя дурь хамскую вытряхнуть? - Взяли мы его в кольцо.
   - А ну осади! Видел и не таких. Я - старший егерь бобрового заказника и всех вас должен задержать, а оружие изъять и браконьерскую добычу тоже!
   Здоровый, краснорожий мужик, явно с хорошего "бодуна" орал матом, и дышал перегаром нагло, не сдерживаясь, видно считал себя здесь царем.
   - А мы тебе не браконьеры, у нас маршрут утвержден, официальное разрешение есть. А спиннинг это не сеть, которая у тебя вон в лодке.
   - Какой спиннинг? - Спросил он, подошел к байдарке, посмотрел на ленинградскую безинерционную катушку - неси в мой катер! - Приказал одному из нас.
   - Ч-ч-чего!? Да ты, хамло таежное...
   И тут начался разговор на пределе фантазии. Заорали мы на него все разом, но ни переорать, ни перематерить, увы, не сумели. Запас дерьма на его языке был огромен.
   - Так вот же тебе говорю маршрутная книжка, и печать исполкомовская стоит, какого ляда еще надо!? - Кричал командир.
   - В гробу я видел твою печать и власть вашу, у меня здесь своя власть! -
   Размахивал он новеньким карабином - и печать вот могу поставить, последнюю!
   И вдруг среди этого содома спокойный голос:
   - Какую это власть вы видели в гробу?
   Воцарилась тишина, как и правда в гробу... и только тут мы увидели Виктора. Как-то не включился он в нашу перепалку, сидел тихонько на валежине и помалкивал. До поры.
   - Так говорите задержать всех должны? А вместо Советской власти этот карабин? - Он взял из рук оторопевшего хама карабин, посмотрел номер - предъявите документ на нарезное оружие. А ты - обратился к одному из нас - принеси сумку с бланками. Свидетелей достаточно, а уж я ему за Советскую власть лет на пять напишу, даже и комары не помешают. Пройдемте.
   И он отдал карабин обратно, даже не посмотрев в патронник. В звенящей тишине звонко цвикали кузнечики. Среди общего мата и ору эти "вы" и "пройдемте", рванули как гранаты! Побледневший хам-егерь, спотыкаясь, плелся к своей казанке, затем долго рылся в сумке, так ни чего и не найдя там, потом что-то залепетал шепотом, оглядываясь в нашу сторону.
   Посреди глухой сибирской тайги мы махом вспомнили, что есть и власть, и порядок, и закон, и страх перед ним. Вот какая силища у этого "пройдемте". Минут десять что-то лепетал егерь Виктору, и еще минут пятнадцать читал нотацию Виктор хаму-егерю (а может и не егерю вовсе) затем великодушно отпустил его. Взревел "Вихрь", и только буруны остались от прежних страстей.
   - А все-таки как хорошо иметь в группе хоть одного милиционера - улыбаясь, поставил точку старший лейтенант милиции - наш давний товарищ по походам.

КАЛЬМАРЫ.

  
  
   Море размеренно толкало волнами в бок белую громадину теплохода, натягивало якорные цепи и мощные пеньковые канаты, которые, как длинные щупальцы, удерживали под левым бортом утлый плашкоут. Небольшая и тоже белая рука стрелы подъемного крана описывала плавные, замысловатые фигуры и, доставая из утробы теплохода, аккуратно складывала на палубу плашкоута какие-то тюки, ящики, мешки. На судне шел обычный будничный день. Люди привычно выполняли свою работу, изредка поглядывали на столпившихся вдоль борта пассажиров, да вяло поругивали наблюдавшего за разгрузкой старпома. Теплоход стоял на рейде бухты Тетюхе. Нам - уральцам, непривычное и постоянное раскачивание "тверди под ногами" уже порядочно надоело, и мы слонялись по теплоходу, ожидая следующей бухты, где, по словам старпома, можно было сойти на берег на полтора часа. Плавание наше кончалось в бухте Светлая, там же начиналась активная часть похода по Уссурийской тайге и, коротая время, веселый народ туристы изощрялся в выдумках и остротах. На ночных стоянках мы просили вахтенного направить прожектор в воду, часами наблюдали подводное царство и его обитателей. Дневные же стоянки, как правило, приносили много разочарований и очень мало удовлетворения рыбакам. Вот и сейчас нижняя палуба была оккупирована ими. Ребята доставали лески, блесны, еще какие-то диковинные снасти, в которых мне, наверное, никогда не разобраться и азартно свешивались за борт, замирая в ожидании. Все повторяли магические слова: "не берет"! Один за другим вытаскивали рыбаки на палубу свои приспособления, что-то подвязывали, подкручивали, меняли, опять опускали их в зеленую воду, а там... опять "не брало". Я лениво разглядывал этих людей и думал, что никогда не понять мне их азарта. В голову лезли умные словесные штемпели вроде: "без труда не вынешь рыбку из пруда", "на безрыбьи и рак рыба", "самая хорошая рыба - колбаса" и так далее. Мысленно сравнивал рыбалку с охотой и, конечно же, рыбалка безнадежно проигрывала. Они даже не видели того, кто у них там, за бортом "не брал", а в моем рюкзаке лежала старенькая, испытанная двустволка двенадцатого калибра, поход практически еще не начинался и я надеялся уже до перевала на деле доказать преимущества охоты.
   Вдруг мое внимание привлек до боли знакомый предмет. Да, это была латунная гильза тридцать второго калибра. Обвязанная красной ленточкой за дульце, она медленно спускалась к воде прямо перед моим носом. Из капсюльного отверстия торчал строенный рыболовный крючок, и все это кощунственно раскачивалось на леске. Перегнувшись через борт, я посмотрел вверх: на фоне безоблачного неба красовалась крупная безволосая голова с оттопыренными просвечивающими ушами. Состроив вопросительную гримасу, я покрутил пальцем у виска, голова оскалилась и подмигнула, затем рядом с ней появилась волосатая рука и начала рывками дергать леску: вверх-вниз, вверх-вниз. В прозрачной воде отчетливо видно, как на гильзе шевелится ленточка. Вся рыбацкая братия, так же как и я, удивленно ждала результата. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось, чтобы тот, кто упрямо "не брал" ни одну из снастей, обязательно "взял" эту гильзу, все-таки охотничья принадлежность. И минуты через три он "взял"! Метнулась под водой какая-то тень и леска стремительно пошла в сторону, натянувшись струной, затем остановилась и поползла вверх. Из воды показался обвивший гильзу щупальцами кальмар. Леска влекла его из воды, метр... два... три...
   - Сорвется! - Не выдержал кто-то из ребят.
   И тут случилось неожиданное, от кальмара взметнулся целый фонтан воды, прямо к любопытным физиономиям наблюдателей. Теплый морской ветер соленым дождем поделил струю на всех отпрянувших от борта зевак и рыболовов. А великолепный кальмар уже раскачивался на уровне наших глаз и как-то странно хрюкал, судорожно сокращая свое стреловидное тело.
   - Эй, снимайте! - Кричала голова.
   Нашелся смельчак, который довольно уверенно, на первый взгляд, начал отцеплять маленького спрута от диковинной снасти. Голова сверху давала советы и раскатисто хохотала. Наконец трофей шлепнулся на палубу и все, сгрудившись, принялись рассматривать его, забыв о голове, диковинной снасти, обо всем на свете.
   Почти полуметровое тело кальмара, как бы, разветвлялось на несколько гибких и страшноватых на вид щупалец. Этот венец постоянно шевелился, как бы цепляясь за жизнь, то разворачивался полным размахом, открывая отверстие водометного движителя, то вдруг сплетался в плотный узел, мертвой хваткой сжимая несуществующего противника. Изредка по телу пробегала судорога, и раздавался глухой хрюкающий звук, это сжималась мускульная пружина, которая с силой выбрасывает воду и придает кальмару редкостную стремительность. Говорят, что он развивает скорость до семидесяти километров в час.
   Внезапный повторный душ прервал наше занятие. Чьи-то проворные руки бросили на палубу еще одного спрута, и общее внимание привлекла диковинная снасть. Удивлению и восхищению не было конца! Нашлись, конечно, и последователи. Мне только пришлось вздохнуть, когда по палубе покатилась дробь из моих, особым способом заряженных, патронов. За борт на всевозможных лесках медленно поползли увенчанные причудливыми бантами гайки, колпачки от авторучек, разряженные патроны, даже просто крючки с бантиками и грузилами (опять же из моих жаканов, которыми я втайне собирался разить насмерть свирепых бурых и черных медведей)
   Нужно отдать должное изобретательности рыболовов: особенно хорошо кальмары "брали" колпачок от авторучки с бантиком алого шелка и анодированным строенным крючком.
   На палубе собралась уже приличная кучка рыбацких трофеев, когда погрузка плашкоута закончилась, и загремели якорные цепи. Латунная гильза уплыла вверх. Наши рыбаки тоже, оживленно обсуждая эпизоды ловли, сматывали свои несовершенные снасти.
   - Ну, здрр-р-равствуйте! - Прозвучал за нашими спинами знакомый раскатистый голос.
   Все разом обернулись. Покачиваясь на крепких, широко расставленных ногах, перед нами стоял плотный, коренастый мужчина в отутюженных брюках и небрежно накинутом пиджаке, обладатель безволосой головы и эффективной рыболовной принадлежности.
   - Здрасьте! - Сказали мы почти хором и поняли, что зрим "тертого морского волка".
   "Волк" между тем уселся на один из рюкзаков, в котором лежала кинокамера, и поделился впечатлениями:
   - Ничего-с?!
   Мы согласно кивнули головами. Затем он взял одного кальмара, расправил пальцем щупальцы, зацепился за что-то и рывком освободил его от кожи. Рыбаки и сочувствующие удивленно разинули рты.
   - Во-о-о! - Протянул кто-то.
   Короткие пальцы с удивительным проворством перебирали улов. За борт шлепались "спрутовы одеяния" а белое кальмарье мясо отправлялось в объемистый полиэтиленовый мешок. Между делом новый знакомый рассказал, как можно приготовить мясо кальмара, и каково оно на вкус, где и как его нужно ловить и какую снасть он особенно хорошо "берет".
   - Наш кок отлично жарит этих чудищ, а особенно хороши они с вином из рабкооповского магазина следующей бухты - сказал он и, озорно подмигнув, зашагал на корму, подхватив мешок с добычей.
   - Ну, уж это наша забота - чуть ли не хором ответили мы ему.
   Нужно ли говорить, что теплоход тащился как черепаха, и что мы, первыми высыпав на пирс, ринулись искать знаменитый рабкооп. Покосившееся сооружение "торговой точки" показалось нам шикарным гастрономом, а дешевое вино в запыленных бутылках - бургундским многолетней выдержки. Померкли в спешке и прелести твердой почвы под ногами, и экзотические сопки, укрывавшие бухту со всех сторон, и пестрая толпа встречающих теплоход. Мы думали о жареных кальмарах. Рыбаки шумно спорили о чем-то своем, а я, шагая за ними следом, воображал как дома, на Урале, буду описывать трапезу с "морским волком" знакомым охотникам.
   Около самого пирса толпились женщины. Пестрые платки и косынки, словно пчелы, сбившись в рой, рябили в глазах однообразным движением.
   - Что это их заинтересовало - подумал я, направляясь к этому своеобразному улью в миниатюре.
   Говорящий паровоз поразил бы нас меньше! На разбитом ящике сидел коренастый лысый мужчина и раскатистым голосом предлагал чищеных кальмаров:
   - Гр-р-р-ривенник за штуку!

АНФИЛОФИЙ.

  
  
   На Ландинские разливы мы вышли к вечеру. Девственная песчаная коса уходила вдоль берега вправо, и манила за поворот. Повинуясь этому непонятному влечению, все четыре байдарки послушно втянулись в зеркальное чудо, отражающее синее небо, кучевые облака и багряные осины. В конце косы дымил костерок, шевелились какие-то люди, у берега застыла на привязи добротная смоленая лодка.
   - Мир дому вашему - приветствовали мы их - не возьмете ли в соседи на ночлег?
   Бородатый мужик не высокий, плотный и какой-то сумрачный, искоса глянул на нас, ткнул топором в сторону большого кедра:
   - Эвон, костровище свободно, располагайтесь, с вами бог и совесть.
   - !?
   В тайге обычно приглашают к своему костру, чайку предлагают, еще чего. Привычно выгрузили нехитрое свое добро, отправились за сушняком. Когда вернулись с несколькими спиленными сушинами на плечах, бородатый заинтересованно зыркнул на походную пилу и одобрительно крякнул.
   Запотрескивал огонь, дежурные начали готовить ужин. От безделья я стал присматриваться к работающим без устали мужикам. Дело у них спорилось. Младший закончил тесать пятиметровое бревно, старший принес из лодки какое-то кольцо и... раскатал его в длинное полотно. Вырезав три палочки из соседнего куста, быстро и аккуратно соорудил лучковую пилу. Получилось все это так неожиданно. Я всегда гордился своим творением - походной пилой, но вот такого еще не встречал. Обычная пила в походе, конечно, доставляет массу неприятных моментов, а вот когда вырубишь из нее узкую полоску с зубьями, приклепаешь удобные текстолитовые ручки, да выточишь и разведешь, как следует - радость не работа! Бородатый между тем сделал два запила на противостоящих соснах, выколол топором верхние куски. Затем они подняли протесанное бревно и плотно вогнали его в выступы. Получился вроде бы стол или верстак. Младший взял из лодки саперную лопатку, и стал копать вдоль стола узкую траншейку. Бородатый отпилил две чурочки, и приставил их к столу, принес котелок с ухой, и они пошли умываться. Ни одного лишнего шага или движения не в их действиях, все выглядело до предела рациональным. С берега послышалось глухое бормотание, затем они подошли к столу, серьезно перекрестились, и старший стал ломать хлеб.
   - Двумя перстами крестятся, староверы это - шепотом предупредил всех кто-то сведущий.
   Подобное открытие не было нам в диковинку, но диктовало определенный тип поведения. Мы и раньше встречались в тайге со староверами, или проще кержаками. Люди они деловые, серьезные, заслуживающие уважения. Но очень не любят, когда к ним назойливо пристают с вопросами, знакомствами, или разглагольствованиями о вере. Не терпят табака и непомерного пития, хотя, как истые таежники, признают живительную силу своевременной стопочки. Когда мы поужинали, бородатый спросил:
   - На озеро рыбачить пойдете?
   - А что здесь и озеро есть?
   - Так вот... тропа на озеро, полтора километра болотом - ответил он, удивленно подняв бровь - а вы откуда и почто сюда, ежели не на озеро?
   Наш командир степенно встал и пошел знакомиться. Правила приличия требовали того. К нашему костру они конечно бы не подошли, а разговаривать сразу со всеми, как это у нас принято, просто бы не сумели. Впрочем, скоро все и объяснилось. Озеро Щучье расположено за болотом, щуки здесь довольно много, и потому они приехали на заготовку. Ловить будут дня три-четыре, нам же необходимо сходить и посмотреть, чтобы не цеплять спиннингами их сети. Ловлю спиннингом, конечно, любят, но это удовольствие, а сегодня заготовка на зиму. А еще лучше ловить на блестку, леска в руке, чувствуешь, как рыба берет, азарту больше.
   Озеро нас увлекло. Щука на нашу снасть брала только утром, но очень жадно, и мы до следующего "жора" только-только успевали обработать пойманное. Соседи же наши ловили наплавными сетями, и главной их работой была переноска добычи к становью. Наплавная сеть представляет собой обыкновенное полотно сети с ячеей на пятьдесят и верхней веревкой. Ни грузил, ни режи на сети нет. Редкие пенопластовые поплавки держат четырехметровой высоты крыло длиной в шестьдесят метров. Бородатый, звали его Анфилофием, на утлом челночке выбирал и расставлял сети, а молодой - Толик, как заведенный, целый день ходил по болоту с громадным мешком. Вечером же запаливали дымокур, и начиналась разделка, которая и привлекала меня больше всего. Рыбак из меня не получился, а вот по разделке - не было в группе равных. В глубине души я этим гордился, и всегда охотно выполнял обязанности "мясореза", ребята не менее охотно похваливали любителя, говорили, что я управляюсь с ножом как с ложкой, но поэтому я и видел, что втрое большая куча щук у кержаков исчезала с невероятною скоростью, я же все возился и возился.
   На второй вечер Анфилофий подошел ко мне сзади, долго стоял, ворчал себе под нос, потом толкнул меня рукой:
   - Закурить дай-кось? - Вдруг огорошил.
   - Да ты же не куришь - изумился я.
   - Како твое дело! Дай, говорю, цигарку!
   - Вот возьми в кармане - подставил я бок.
   - Фу, какой глупый! Ты, говорю, дай, своей рукой. Вот и я мотрю, что не могёш, руки-то в кишках по локоть обе! А коли зимой придется пороть, да еще стрелить надо станет? Ты вот четыре рыбки выпорол, да измазался весь, а вон Толик полцентнера обробил, а всего токо три пальца мокры. Брось, айда мотри, поучись, энти-то вовсе ни куды не годятся - махнул он рукой на ребят. И началась самая, наверное, интересная учеба из всех, сколько их у меня было.
   - Щуку клади к себе брюхом, ежели чешую не чистить, а делать пластину. Плавники и хвост отруби, да нет, верхний не трогай, опосля! Вот таперя поверни спиной. Голову отрубай. Да не так, так токо топором делают. Ты должон нож-от как палец чуять, пальцем кость дробить станешь? Конечно, не станешь, а почто ножом пробуешь? Найди сустав в позвонке, да запомни где он, по жабре запомни. Не лезь правой рукой! Права рука завсегда суха быть должна! Права рука струментом сильна. Вот таперь вдоль хребта режь, веди нож-от, веди. Вишь чешуя лезвие засаживат, не лезь второй раз, по дереву проведи и нет ее. Вот таким как у тебя ножом должон за два раза распластать до хвоста, здесь всему голова - длина лезвия. Таперь от себя, правильно, сильней, зараз чтобы все ребра отхватить. Разворачивай пластину-то, вот вишь, кишку выходную перерезал, и выпало все, да не греби рукой, нехристь нещасная! Ножом надо, чуть совсем. Да не скреби, не тупи нож-от, наклони его, он заодно и поточится. В рыбе же завсегда песок али грязь есть. В ямку, в ямку норови, чтобы работы лишней опосля не было. Ну а в тузлук-от рано кинул, почто таки версты кости возить, убери хребет-от... Вот ране, когда барам отправляли, так все косточки выщипывали...
   Часа через два он скупо похвалил меня, а на следующий вечер я управлялся с рыбой наперегонки с Толиком. Анфилофий довольно посмеивался в бороду:
   - Ты, Толян, не говори ему боле ни чего из твоих секретов, не то перегонит. Он еще не все видит, но сноровка есть. В бригаду можно брать смело.
   Догорал сентябрьский день. В тучи садилось медно-красное осеннее солнце. Догорала и короткая сентябрьская осень. Солнце в тучи - дождь в окно. Нужно было сниматься с насиженного места. Анфилофий с Толиком молча и споро приготовили все к раннему отъезду, оставили только палатку да пару одеял.
   - Ну, Миколай, айда на жареху рыбки почистим, под антирес - хитро сощурился Анфилофий.
   На вымытом, тесаном бревне лежало пять приличных щук, и еще что-то было прикрыто кулечком из бересты.
   - Значит, твои две и мои три, на жареху, стало быть, чешую долой, кто вперед того и антирес - кивнул он на загадочный кулек.
   Ребята оживились, соревнование обещало быть коротким и захватывающим. Приготовления заняли не много времени: Анфилофий поправил брусочком нож, принес ведро воды... начали!
   Я распластал первую щуку с такой скоростью, что и сам удивился. Глянул на соперника, он спокойно счищал чешую и довольно улыбался. Только тут я понял, где подвох! Мне же сейчас нужно с пластины чешую сдирать, а это далеко не с целой рыбины. Дальше дело пошло проще, что называется ухо-в-ухо. Заканчивали почти оба враз, но что-то еще копался Анфилофий, загородившись от меня спиной. Я усиленно сопел над неподатливой чешуей и, скребанув последний раз ножом, поднял глаза. Анфилофий тоже только что закончил, и смотрел на меня, хитро улыбаясь.
   - Мотри - пододвинул он три пластины чистейшего щучьего мяса. Ни единой косточки не было в нем! Только досиня выскобленная кожа и нежная белая мякоть... зачарованно смотрели все на виртуозно выполненную работу.
   - Да ладно, забирайте, жарьте, не мне же для вас - нехристей ужин готовить. А ты неси кружку - скомандовал Анфилофий
   Я покорно принес кружку. Под берестяным кулечком оказалась фляжка с медовухой.
   - Хоть и нехристь, а вроде бы парень не совсем спорченный - весело приговаривал Анфилофий, экономно отливая в мою кружку фирменное зелье.
   - Завтра в дорогу, счастливо тебе, Миколай...

КОНТРАБАНДА.

  
   Поздним вечером в дверь моей комнаты постучали весьма настойчиво и неуважительно.
   - Ну, света же нет, кому там загорелось? - зло отозвался я, отпирая дверь.
   На пороге стоял Володька со своей постоянно сияющей физиономией.
   - Привет, спишь?
   - Уснешь с вами.
   - Слушай, мы завтра на Старик-Камень, ты ведь не идешь?
   - Ну?
   - Да... у меня спальника нет... а четыре холодных ночевки...
   - Забирай, бомж лесной.
   - Так я сейчас... ты бы завтра к поезду принес... с рюкзаком вместе? Ну, спасибо, ты всегда настоящий! Я побежал! Спасибо!!
   И он исчез! Я просто не мог рот закрыть от такой наглости! Я? Утром!? К поезду принесу этому наглецу свой мешок спальный?!! Да еще в своем рюкзаке новеньком, яровском!!! Нахал несчастный. Я бросился к окну, распахнул раму, с треском отлетели полоски приклеенной бумаги, морозный воздух клубанул в комнату, осадив мою ярость. Володьки уже не было, лишь из сугроба виднелась кучка кирпичей, да в беседке обнималась Наташка с очередным воздыхателем.
   - Ну, нахал, стучать тебе морожеными костями четыре ночи у костра, принесу я тебе, жди, на блюдечке!
   Сон не шел. Ворочался я долго. Ругал Володьку, ругал Наташку, за то, что мерзнет там, с кем попало, а у меня здесь тепло. Какое-то восьмое подсознательное чувство крутило меня вокруг кучи кирпичей. Надо же быть таким хозяином, всю зиму будет эта куча здесь валяться, растащат половину. Ну, хозяева страны! Ведь растащат... растащат? Так пусть же тащат... тащит! Конечно, пусть тащит, поганец!
   Утром, перед работой, я встретил поезд и, под удивленные "ах" туристской общественности, молча подал Володьке свой рюкзак с аккуратно уложенным спальным мешком. Уже потом я узнал, что Володька появился в вагоне налегке, с лыжами и гитарой. На удивленные вопросы ребят ответил:
   - Да принесет к поезду салажонок один все что нужно.
   Тем более, когда на перроне появился я с рюкзаком, это было действительно "ах". Володька взял у меня рюкзак, критически осмотрел.
   - Ну, побежал я, всего.
   - Спасибо, Володя - съязвил я ему в след.
   Первый день лыжного похода всегда самый хороший день. Право, нет необходимости описывать искрящийся снег, таинственные наметы на выворотнях, бездонную синеву неба. Великие, однако, использовали все слова, оставив нам только чувства. Артемовская школа инструкторов туризма ежегодно проводила на пятое декабря первый зимний поход с четырьмя холодными ночевками. Строгие инструктора, отчитав положенные лекции, принимали экзамен у начинающих на практике. Среди читающих - принимающих бывал и я, и Володька, и туристские авторитеты города, до которых нам не дотянуться и сегодня.
   Володька не отличался атлетическим телосложением, но выносливость природа подарила ему лошадиную, а врожденное чувство юмора, как бы возводило ее в квадрат. Приняв из рук завхоза положенное количество банок, мешочков и прочего груза, он рассовал его по пустотам моего рюкзака, и сейчас с упоением топтал лыжню, проваливаясь в снегу по колено. Он мог так вот потеть целый день и, пока шел первым, не было на него никакой устали. Но если ему приходилось замыкать группу - скисал очень быстро. Натренированные плечи раньше головы ощутили несоответствие рюкзака положенным двадцати восьми килограммам.
   - Не отставать, ребятки, первый день рюкзак всегда кажется тяжелым - громко огласил он прописную истину и, как бы, успокоил себя.
   Вечером молодежь ломала лапник, устанавливала палатки, варила ужин.
   Инструктора вяло давали советы, безделье расслабляло, но строгие правила запрещали мешать молодым любым действием.
   - Основная работа инструктора в походе - есть много, но часто, и спать в тепле - изрек Володька, и принялся вынимать спальник из мешка.
   И тут он почувствовал что-то лишнее, мешающее, постороннее. Насторожился, разом "пролопатил" в памяти легкость и безропотность моего поведения...
   - Да что он его пришил что ли - ворчал Володька и шарил рукой в складках спальника.
   И вдруг глаза его полезли на лоб! Он нащупал в середине рюкзака силикатный полуторный кирпич! Затем - второй!
   -... принесет к поезду салажонок один... - вспомнилось ему.
   Лоб покрылся испариной. Воровато оглянулся. Он отлично понимал, что значит сейчас достать эти кирпичи. Это же "липучка", анекдот на всю оставшуюся жизнь. Это слава на всю туристскую братию, это же в одной Свердловской области не удержать. Он старательно запихал кирпичи глубже, завязал рюкзак и сел на него. Еще раз оглянулся и попросил кого-то подать гитару. Висела она на сучке, рядом, но встать с рюкзака он панически боялся.
   Отличный гитарист, знавший уйму песен, сегодня, не слезая с мешка, выдавал все подряд, как из рога изобилия. Когда командир силой отправил всех спать, Володька огрызнулся и еще что-то долго тренькал у костра, в загадочном одиночестве. И только после того, как кирпичи были зарыты в снег в безопасном месте, он, сопя, влез в палатку, в спальник и сделал вид, что заснул. Тело, наверное, отдыхало, но мозги его работали лихорадочно. Как быть? Он, конечно, понял, и был уверен, что я не прощу ему подобной выходки и, конечно, приду встретить к поезду. Конечно же, группа узнает об этих... стройматериалах, будь они. А лежа здесь, под сосною, будут давить они его долго-долго.
   - Так, лучшая защита - нападение - начал приводить в порядок собственные мысли и психику. - Если меня спросят по приезду, где кирпичи - я сгорел! Значит, это я должен спросить, где кирпичи! Кого же мне спросить? А, всех!
   План был принят. Уснул Володька мгновенно, с легким сердцем. Утром, на переходе, плечи его не бунтовали, но он твердо знал, что двое в группе старательно несут мои подарки. С истинным удовольствием наблюдал он, как ребята обнаруживали их у себя в рюкзаках, и что потом с ними делали. В общем-то, все поступали одинаково, так же как их инструктор. Только двоим, еще нужно было прятаться друг от друга.
   А группа продолжала зачетный поход строго по графику. Завхозы считали продукты, корпели над калькуляцией, летописцы все свободное время отогревали авторучки и строчили отчет. Девчонки с такой нахрапистостью выполняли культпрограмму, что болели пальцы от стылых струн. Отрабатывали все и вся друг на друге потому, что каждому летом нужно вести группу уже самостоятельно, командиром. Вечером третьего дня Володька обнаружил в своем рюкзаке одного из старых знакомых.
   - Ого, по второму кругу пошли, приятели - с удовольствием подумал он, укладывая утром подарок в рюкзак командира похода.
   Конечно же, я пришел к поезду не один. Обещая друзьям несколько веселых минут, я даже прихватил с собой бутылку шампанского. Не терпелось увидеть, как Володька будет прятать глаза. Но тем и прекрасен туризм, что из тайги люди возвращаются немного другими. Что-то с ними там происходит, для них самих незаметное. Ты не видел этого человека всего четыре дня, и вдруг обнаруживаешь в нем доброе, новое, чистое, вовсе тебе неизвестное ранее качество.
   Из дверей вагона появился командир, за ним две девушки несли на импровизированном подносе, перевязанный шнурком от ботинка, кирпич.
   Следом шла охрана с топором. Командир доложил встречающим, что зачетный поход прошел нормально, но в группе обнаружен контрабандный груз. Следственной комиссией составлен список носильщиков и график его переноски, но владелец груза не обнаружен. Половину груза по общему приговору оставили на гольце Старика-Камня, среди диких валунов - на потеху будущим поколениям, вторую половину решено передать председателю турклуба ГОРИЗОНТ вместе с графиком. Я глянул в бумажку, Володьки среди носильщиков не было. Под общий смех кто-то настойчиво тормошил меня за локоть. Оглядываюсь - сияющая физиономия:
   - Слушай, ты вечером дома? Можно я занесу тебе рюкзак?

БЕЗБИЛЕТНИК.

  
  
   С возрастом у человека постоянно происходит переоценка ценностей. Всем нам очень нравилась "ишачка", как мы тогда говорили. В переводе на нормальный язык, это означало пешие категорийные походы. Для тех, кто не занимался туризмом, можно коротенько объяснить: категорийный поход имеет определенные параметры трудности - отсутствие населенных пунктов на маршруте, преодоление водных, горных и других препятствий, сложность прохождения маршрута и его протяженность. В общем поход, в котором можно и нужно как следует попотеть. Позже, вместе со значком первого разряда по туризму (естественно на грудь) некоторые любители "ишачки" начали незаметно получать первые признаки радикулита (естественно в поясницу). Время потихоньку делало нас степенными и мудрыми: значок носить стало не совсем удобно, и его сняли, а вот то, что в пояснице, снять - увы. Тогда мы пересели на плоты и байдарки. И началась в нашей жизни эра водного туризма. Самое главное впечатление, я бы сказал одно из откровений, это перекладывание всего скарба, который несколько лет ездил на вашей спине, на деревянные плечи плота или под деку байдарки. О, Господи, для всех нас это явилось открытие мира! Конечно, кто носил этот знаменитый яровский рюкзачище, тот знает, что типовое положение туриста - колени полусогнуты, корпус наклонен вперед, руки ниже колен, нос в землю! Ну что можно увидеть в таком вот состоянии? А ведь так вот идешь изо дня в день. Другое дело на байдарке! Река несет тебя со скоростью три - пять километров в час, ничего тебе на плечи не давит, ничего нигде не жмет, сиди себе, смотри, радуйся. Со временем пришел и опыт, как смотреть и чему радоваться.
   За пять отпусков мы прошли практически всю красивую и мощную реку Конду. Прекрасна эта сибирская река! Нет числа ее богатствам и щедрости. Каждый из нас полюбил ее, правда, каждый по-своему, но полюбили все. Для меня Конда открывала свои тайны и прелести, как правило, не во время дневного плавания, а, так сказать, наедине. Вечером, конечно если свободен от дежурства, я разгружал свою байдарку, брал только ружье или спиннинг, и возвращался вверх, против течения. Правда, приходилось крепко поработать веслом часика полтора, но все окупалось сторицей. Затем разбирал и прятал весло, закрывался тентом до подбородка, устраивался по удобней, этак полулежа, и дрейфовал вниз, как обыкновенное бревно. Вот тут-то и случалось самое интересное. Охотники знают, что жизнь в тайге начинается очень рано. Если ты плывешь по реке в девять - десять часов дня, то ничего интересного уже не увидишь. Но если ты появился там в пять часов утра или в семь вечера, природа подарит тебе такие моменты, которые запомнятся на всю жизнь.
   Байдарку несет могучий поток воды. Кажется и незаметно его вовсе, и нет будто потока, но вот зацепляется носовая часть за маленькую коряжку, заносит немного корму и байдарка становится парусом. Так круто развернет, с такой силой, никаким веслом не удержишь. И снова дальше и дальше. Однажды прибило мое суденышко к затопленной валежине, думаю, оттолкнуться бы, но решил не шевелиться. Что-то скрябнуло по натянутому брезенту, затем еще раз... лежу, не шевелюсь, голову не поворачиваю. Царапает - живой же кто-то. Успокаиваю себя, что, судя по царапанью, зверь не очень большой. В этот момент течение подхватывает байдарку, и относит от берега. Ага! Забегал, заволновался гость мой. От берега уже метра четыре. Поворачиваю голову - на носу байдарки сидит рыжий комочек, весь как пружина сжался, воздух носом тянет, страшно ему, но держится с достоинством.
   - Ну, что, безбилетник - говорю - далеко ехать собрался?
   А он на самый-самый нос байдарки отодвинулся, дальше уже некуда. Глазками своими черненькими то на меня, со страхом, то на берег, с надеждой посматривает. А у меня возможности такой никогда не бывало, чтобы колонка так вот спокойно рассмотреть, как на картинке. До чего же красив, шельмец! Все в нем ладно скроено: и желтоватые на кончиках коготки, и черненькие лапки, и весь он стремительный такой, обтекаемый, на сучке будет сидеть, ни за что не увидишь, шерстка цвета молодой сосновой коры освещенной солнцем. Жаль, что фотоаппараты у меня всегда двуствольные, не дается мне эта фото наука. Метров триста мы плыли, разговаривали мирно так. Правда, когда я шевелился, он зубки свои беленькие все-таки показывал раза три. Смелый, однако! А когда к берегу прибивать нас стало, он вида даже не показал. Берег - вот, совсем рядом, а он сидит, высчитывает, ошибиться боится, ну а потом видно уже не выдержал, молнией рыжей в осоку, только сшуршало.
   Сел я, ноги затекли уже, тент сбросил, под впечатлением значит, улыбаюсь, ружье на коленях лежит. Да... пожалел, что не фоторужье. А осины над водой нагнулись, течение несет, как в туннеле. Размечтался... сумерки на реку опускаться начали. Вдруг с наклоненной-то осины кто-то большущий да черный как сверзится! По лопасти весла блестящей скребанул когтями, аж байдарка закачалась! Ветром с меня шапочку сдуло, зажмурился с перепугу. Глаза открываю, а он здоровенными крыльями машет, тяжело так, на подъем значит пошел. Ну, я дублетом в ту сторону... мимо конечно. Да и, слава богу, что мимо. Филин весло хотел утащить, а может, перепутал с чем-нибудь. Успокоился помаленьку, повезло, думаю, моему безбилетнику-то, как раз бы его злодей и сцапал. В тайге ведь каждый себе пропитание ищет, и выживает не только тот, кто в этом деле преуспел, но и тот, кто другому в лапы не попался.
   А тут и костер на берегу. Ребята с надеждой смотрят, может, съестного чего добыл, стрелял же. Человек тоже пропитанием интересуется и весьма прилежно. Успокоил я их. В следующий раз, если филин меня утащит, моя порция, значит, им достанется. Слабое, конечно, утешение, но все-таки...

ПЕСНЯ.

  
  
   Груженые байдарки тяжело продвигались против течения. Прогибались весла, бурлила вода, на поворотах носы брезентовых суденышек страшно парусили и, преодолевая каждый такой водный парус, нужно было напрягать все силы, выжимая из себя еще и еще капельку пота (величиною с солдатский котелок). Природа распорядилась несколько по-другому, нежели рассчитывали наши стратеги. Лето оказалось на редкость засушливым, русло реки Согом, притока Иртыша, обмелело. Там, где были пятикилометровые "соры", или по-нашему разливы, красовались грязевые поля. До берегов добраться - ни какой возможности. Решение приняли самое правильное - выходить на реку Конду. Пять лет сплавлялась наша группа по Конде, прошли эту красивую и могучую реку от истока и до устья и первый же сплав по другой реке, закончился для нас возвращением на привычную и неповторимую красавицу Конду.
   Иван работал веслом автоматически, мысли были где-то там, на разливе Конды. Ему нравилась Конда, нравилась как красивая и знающая себе цену недоступная женщина. Она именно такой и была эта своенравная западносибирская река. Много дней и ночей проведено на ее берегах, каких только случаев не происходило за прошедшие пять лет. Сколько песен спето у костров на отмелях. Много и собственных песен спето. Песни Иван писал как-то неожиданно, вдруг. Нет ни мыслей, ни темы, а потом как накатит, успевай, записывай. О Конде песни Иван написать не мог. Несколько раз брался "на полном серьезе", а вот не получалось и все тут. Он скучал в этом походе по Конде, скучал, и, правда, как по женщине. Невольно сравнивал грязные берега Согома с буйными зарослями смородины на Конде, с ее многокилометровыми песчаными отмелями без единого следочка. Когда командир сказал, что пора расставаться с этими плантациями девственной грязи и пробираться на Конду, у Ивана на душе потеплело. Словно грязи стало меньше вокруг.
   Вообще странное чувство появляется от этой грязи. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть столько грязи? Это не грязь на дороге, не грязь в канавах при хорошей буксовке, когда вымажешься, весь до макушки, это даже не та грязь в Шиловке, по которой приходилось ползти на учениях, с трудом вытаскивая руки из липкого месива и буквально носом прокладывая курс. Это совсем другая грязь. Грязь, которая сильней тебя. Грязь, по которой ни пройти и не проползти. Грязь, у которой нет дна. Грязь, которой слева - километры и справа - то же самое. Вековая сибирская грязь, донная грязь, (пятиметровый шест уходил в сапропель и не доставал дна) может быть впервые представшая пред взором человека. Страшная грязь. И, слава Богу, что группа уходила от нее.
   Протока называлась Кама. Своеобразным каналом длиною в четыре километра, она соединяла Конду с Согомом. Упрямое встречное течение не позволяло расслабиться ни на минуту, и эта сумасшедшая гонка все нарастала и нарастала. Иван сидел впереди, на заднем сидении мощно сопел "дизель Володя". Протока стала расширяться и, просто, вдруг запахло Кондой! Кто много побродяжил по рекам, знает, что каждая река имеет свой запах. И вдруг Иван понял - накатывает! Песня о Конде накатывает! Бросив на полу взмахе весло, вытянул из-под брезента гитару... Звякнули первые аккорды!
   - Ты чего!? Магомаев липовый! Греби, гад, а не то вдоль спины веслом отрегулирую - враз дурь выскочит - заорал "дизель Володя".
   Байдарка завиляла носом, мало ей было одной человечьей силы, но продвижения своего вперед не прекратила.
   Иван не слышал ничего. Он как бы выпал из этого мира, выпал совсем, куда-то в призрачную страну, страну, где нет ни крика, ни людей, ничего нет, только мягкий, ласковый плеск Конды, ее необъятная ширь и приветливые блики на волнах.
  
   Каждый раз, возвращаясь, на Конду мы выходим
   И по дому скучая, здесь покой мы находим
   Нас несут катера до железной дороги
   И попутным ветрам улыбаются боги...
  
   Песня лилась, как вода из ключика, чистая, родниковая, выстраданная и желанная!
   Байдарки лежали на пирсе, разобранные и упакованные. Гора туристского скарба высилась так внушительно, что попасть на речной трамвай не было ни какой возможности. Оставалось ждать грузового судна, на которое, согласно инструкции, капитан вообще не имел права брать посторонних. Капитан "ЗАРИ" отдыхал где-то далеко от глаз людских, а его помощница, как мы решили - капитанша, стояла на палубе, опершись на ограждение, и задумчиво смотрела на закат. Мы все тоже смотрели на этот закат, только несколько иная задумчивость отражалась в наших глазах и головах. Всяческие уговоры и дипломатические выпады с нашей стороны отвергнуты столь решительно, что надежда погрузилась в ту самую согомскую грязь навсегда.
   Иван взял гитару, присел на старый топляк. Песня просилась наружу.
   "Дизель Володя" здорово отругал его тогда, в устье протоки, наговорил такого, что петь расхотелось. Два дня носил в себе Иван песню о Конде, больше не было сил!
  
   Каждый раз, возвращаясь, на Конду мы выходим
   И по дому скучая, здесь покой мы находим
   Нас несут катера, до железной дороги
   И попутным ветрам улыбаются боги!
  
   Белеют вдали песчаные плесы
   Ведут корабли капитаны матросы
   Но зовут поезда, огоньками мигая
   Досвиданья Конда - сестренка Дуная...
  
   Иван пел, вдыхая знакомый запах Конды полной грудью, он весь ушел в песню, забыл, где он и что с ним. Он пел не людям, он пел Конде, своей любимой, знающей себе цену и неприступной...
  
   ...А потом в тишине, в кресле качаясь,
   Расскажу я жене о песчаном Урае,
   На Конду приведу повзрослевшего сына,
   Чтобы счастье найти в краю лебедином.
  
   Кончилась песня. Плескалась вода у пирса, громко гудел шершень, запоздавший где-то по своим неотложным делам, догорал один из красивейших сибирских закатов...
   - Грузите свое барахло на корму, пока капитан спит, да смотрите не сбрякайте чем-нибудь. А завтра ты мне слова запиши и мелодию еще раз напой - сказала вдруг с палубы капитанша и, круто повернувшись, пошла в каюту.

КОНКУРЕНЦИЯ.

  
  
   Витька смотрелся неотразимым. Он сегодня пребывал немного в ударе от бабьего лета, оттого, что группа снова садилась в поезд, что впереди интересный таежный маршрут длиною в двенадцать дней, что через несколько минут останется позади надоевший город. Да мало ли еще от чего может быть в ударе парень в двадцать шесть лет в начале бабьего лета. Тихо, на низах, ворковала гитара. Витька всегда настраивал ее чуть ниже, под свой голос, поэтому петь можно или громко-хором, или ему одному и тогда всем оставалось только слушать. Перрон почти пуст. Пассажиры заняли свои места, провожающие давно и дружно "ломанулись" к автобусу. До отправления оставалось минут пятнадцать.
  
   - Сиреневый туман в прозрачной дымке тает
   Над тамбуром горит полярная звезда...-
  
   вполголоса пел Витька, и протекторы на ботинках мягко кракали в ритм гитаре.
   Девчонки под неусыпным Веркиным контролем одели его "на вырубон". Олимпийская шапочка своей белизной подчеркивала высокий загорелый лоб, японский нейлоновый свитер, белый с красными полосами (последний крик - чего не достанешь) снятый с мощного Веркиного бюста, делал грудь широкой, а плечи крутыми, и совсем скрывал выгоревшую клетчатую "ковбойку". Из-под свитера мужественно выглядывали ножны.
  
   - Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
   Что с девушкою я прощаюсь навсегда...
  
   Витька прошел вдоль состава, с удовольствием замечая, что люди в окнах вагонов замолкали при звуке гитары и смотрели на него в приятном удивлении. Он дошел до тепловоза, подмигнул машинисту и повернул обратно.
  
   - Еще один звонок и смолкнет шум вокзала,
   И поезд улетит...
  
   У второго вагона стояла девушка - кондуктор. Так, наверное, стоят первоклашки на первом звонке. Голубенные глазищи распахнуты, как окна в майское небо, форма пригнана, ушита, отутюжена и, черт его знает, что еще сделана от самого берета до туфель. Это, конечно, ее первый рейс. Она зачем-то держала флажок на уровне плеча, наверное, так нарисовано в учебнике, и смотрела на Витьку, приоткрыв маленький ротик.
   - Явление Христа народу - мысленно хохотнул Витька и улыбнулся "первоклашке".
  
   - Быть может навсегда, ты друга потеряешь...
  
   Гитара по прежнему мягко выстилала звуками путь словам, из чего, собственно, и рождалась всегда душевная песня. Кракали шипы по асфальту перрона. Все вроде бы так же, но почему-то уже не так. Что-то не давало покоя, будто обронил чего... Витька прошел три вагона и... оглянулся. "Первоклашка", как зачарованная, шла за ним вместе со своим флажком на уровне плеча. Она не видела сейчас никого и ничего, она шла и впрямь как за Спасителем, забыв все кроме одного - не отстать, не потерять!
   - Она так и на Кваркуш за мной уйдет, пожалуй - подумал Витька и ускорил шаг.
   Почему-то ему стало неуютно на перроне, может даже неудобно оттого, что явно перестарался. Парни, разместив по полкам туристский скарб, стояли у вагона и курили. Над чем-то смеялись девчонки.
   - Вера Ивановна! - громко позвала Лидка - конкурентка приперлась, да еще какая!
   Все дружно замолчали, удивленно разглядывая Витьку и его синеглазую преследовательницу. В этом молчании никто не заметил в дверях вагона Верку. Разозленная Лидкиным "Вера Ивановна", она стояла во всей своей красе крепкой и надежной девицы - на выданье, у которой есть все, кроме мужа.
   Она давно считала Витьку своим, видела, что парень "дозревает", знала, что он в последнее время тяготится общежитием и шумными компаниями, любит посидеть в сторонке, когда всем хорошо и не надо никого веселить. Верка на полгода старше его и Лидка специально называла его "Витька" а ее "Вера Ивановна". У Лидки, наверное, тоже имелись свои мысли и свои планы. Да у кого их нет? Но бабьим извечным чутьем Верка знала: Лидка - не соперница, однако реагировала на все ее выкрутасы исправно, и здесь оценила обстановку и нашла верный тон мгновенно:
   - А вы, девочка, почему, собственно, рабочее место бросили? - Ровным, сухим голосом вопросила она строго. - У вас же там семьдесят человек пассажиров, вам, между прочим, вверенных. Или вы за себя бригадира оставили? Да опустите же вы свой дурацкий флажок! И идите на место.
   Верка, выдав все это, круто повернулась, на какой-то миг задержалась, демонстрируя хорошо обтянутую фигуру, и, уверенная в себе, шагнула в вагон.
   Когда почтенная публика смогла повернуться к объекту Веркиных нравоучений, объекта уже не было. По перрону сыпалась дробь каблучков "убывающих на место".
   Тики-тики-так, тики-тики-так... Вагон покачивало. Витька лежал на полке, смотрел в потолок. Девчонки уже два часа перекладывали гитару с места на место, "нечаянно" задевали струны, поглядывали на Витьку. Они привыкли к нему другому. Лидка занялась своим рюкзаком, тихонечко звякнула бутылка... Витька спустился с полки. Снял и аккуратно свернул Веркин свитер, положил на полку, сверху уложил шапочку. Снял шипастые ботинки, надел свои старенькие кеды. Достал из рюкзака гитарный ключ, взял гитару и пошел в тамбур. В группе это называли "настраиваться". Верка тихонечко пошла следом. Она любила смотреть как Витька "настраивается". Иногда чувствовала, что ему нравится ее присутствие и внимание, знала, что в такие минуты главное - не помешать.
   Витька постоял у окна, погладил струны... из темноты ночи, сквозь стекло, на него смотрели голубенные глазищи, смотрели так, как не смотрел никто и никогда. Постепенно мысли стали приходить в стройность и порядок. Он достал свой знаменитый гитарный ключ, который подходил ко всем вагонным дверям, перед самым носом удивленной Верки закрыл двери, постоял секунду...
   - Это настоящее - решил окончательно и... пошел во второй вагон.

ПРОБЛЕМА СОВМЕСТИМОСТИ.

  
  
   Байдарочный поход по Куме, притоку Конды, замышлялся, конечно, значительно шире, чем получился. Впервые мы поставили себе задачу увеличить жилую площадь байдарки за счет создания катамарана. Готовились брусья, укосины, емкости под бензин. Высшей точкой фантазии для нас - вёсельников, стал мотор "Салют - 2-М". Этот очень неказистый и, что самое главное, очень ненадежный агрегат, имел, однако одно самое убедительное достоинство - был до неприличия дешев. К моменту похода вдруг осталось всего четверо желающих, то есть, нужны были всего две байдарки или один катамаран. Одно дело, когда в походе восемь-десять человек, другое - всего четверо. Вот сегодня я точно знаю, что такое совместимость. Тогда же мы молодые, самоуверенные не знали предела своим возможностям.
   Худо ли, бедно ли, но в верховьях Кумы собрали-таки мы свое сооружение, загрузили и... решили заночевать. Уж очень необычно получилось все, даже для нас. Две байдарки соединялись брусьями на расстоянии полутора метров одна от другой. На этих брусьях собрана решетка из брусочков помельче. Посередине заднего бруса укреплен наш "моторище", в байдарках емкости с бензином, по шестьдесят литров в каждой. Все остальное имущество размещено тоже в байдарках. Самим же только оставалось взгромоздиться на настил. В общем не решились мы с маху отдать швартовы - заночевали.
   С утра весело затарахтел наш "движитель" и катамаран отвалил от берега. Собранием приключений получился этот поход. Наверное, время позволит мне когда - ни будь сделать его полное описание. Сейчас же хочется остановиться на одном эпизоде, в котором, на мой взгляд, сконцентрирована вся проблема несовместимости.
   Поначалу в любом походе люди всегда предупредительно-вежливы друг к другу, более того, стараются угодить, помочь.
   - Валера, подай кружку (до кружки свободно мог бы дотянуться и сам)
   - Эту? Возьми.
   Но дни проходили на замкнутом пространстве катамаранного настила в четыре квадратных метра, а ночи в одной палатке, где даже повернуться на другой бок можно только всем разом. И через полторы недели начались срывы.
   - Валера, подай кружку.
   - Я тебе что шестерка, бери, если надо, вот она!
   Вот в таком плане развивались события. Хлеба на месяц в тайгу не возьмешь. Обычно ежедневно дежурный заводит тесто и стряпает лепешки. Я же всегда брал с собой полутора литровый ковшик, который заменял мне чашку, кружку и сковородку. Конечно, это оказалась самая удобная посудина для замешивания теста. Но за прошедшее время мы так надоели друг другу, что уже с каким-то сладострастным остервенением выискивали ошибки, недостатки и прочие причины для подпитки возникшей взаимной ненависти. Поэтому я глубоко уверовал, что друзья мои сознательно замешивают это поганое тесто в моем ковше. Что им просто не хочется заляпывать и потом мыть свои чашки, и они специально не моют мой ковш! Мне стало казаться, что они втайне считают меня бесхарактерным и, зная, что я все стерплю, просто наглеют. Я с глухой злобой мыл свой ковшик три раза в день, скреб его с проклятиями и разрабатывал планы отмщения, один коварней другого. И вот момент настал!
   Утром я "нечаянно" утопил жестяную плошку, из которой кормил пятого и самого лояльного члена нашей группы - своего кобеля.
   Я не просто утопил плошку, они же могли бы ее достать, я утопил ее под заломом!
   - Ну, теперь твой кобель с голоду сдохнет - счастливо (так мне показалось) заметил Витька.
   - Это, между прочим, моя забота - парировал я - вот ты бы утопил, из своей бы чашки кормил.
   - Да я бы скорей его застрелил, чем стал с ним из одной чашки жрать! - Возмутился Витька.
   А все мы знали, что был он на редкость брезглив.
   - Ну, я же ем с вами из одного ведра и вы все еще пока живы - ухмыльнулся я.
   Злой разговор заглох так же внезапно, как и начался. На обеде Валерка, как всегда без спросу, взял мой ковшик (даже не подумав о своей громадной чашке) замешал в нем тесто, очень даже небрежно и заляпал как раз то, что плохо моется. Состряпал лепешки, век бы ему их не есть, и подтолкнул ковш мне, ногой!!!
   - Ну, гад - думал я - последний раз ты дотрагиваешься до него своим поганым копытом.
   Пообедали как всегда хорошо и сытно. Все остатки я слил в ковш и... Остудив в воде, поставил кобелю! У моих друзей произвольно раскрылись рты.
   - Т-т-ты чего это - первым пришел в себя Валерка.
   - Да нафига мне тесто отскребать, он вылижет все, как следует, да и все равно не из чего его больше кормить - спокойно ответил я.
   Пес добросовестно лакал суп с кусками недоеденных лепешек.
   - Козел! Образина! - Завопил Витька - я чего тесто в сапоге заводить буду?!
   - А я чего, посудомойкой к вам нанялся!? Заляпывают сволочи трижды в день, а потом ножкой так, небрежно - на, чисти!! Фигу вам!
   - Так ты сказать-то мог? - Спросил наш более опытный и зрелый командир - Все! Закончили обсуждение, его дело, его ковш, его кобель.
   - Как только из этого ковша пожрешь - в палатку спать не пущу - заявил Витька.
   Однако обсуждение закончил пес. Он предельно аккуратно вылизал ковшик до блеска, затем улегся в сторонке и, задрав ногу, начал вылизывать то, что всегда вылизывают сытые собаки. У Витьки округлились глаза, он зажал рот рукой и бросился в сторону.
   - Ну и свинья же ты - сказал мне командир, не оборачиваясь.
   До ужина на нашем "дредноуте" царило гробовое молчание. Витька удачно сбил трех уток и к вечеру оттаял. Валерка задумчиво сидел в байдарке и часто курил, командир ковырялся с картами и щелкал по берегам своим "Зенитом".
   А сибирская природа и правда удивляла. Осень распятнала тайгу в желтое, золотое, багряное, зеленое... навесила на кедры шишек, на кусты ягод. Особенно интересной стала черемуха. Порастеряв почти все листья, она оказалась увешенной черными гроздьями. Я сидел "на моторе" и, увидев хорошую ветку над водой, подруливал под нее, ребята быстро срубали ножами несколько кистей и мы дружно чавкали на всю реку, жмурясь от удовольствия. Все наши мелкие склоки куда-то испарились. Прекрасная природа потихоньку помирила нас... до ужина. Валерка дежурил, и именно ему нужно было приготовить ужин. Молча, достав свою чашку, он начал разводить тесто. Я, помогая ему, разделал уток, взял злополучный ковшик и долго драил его песком, потом зачерпнул воды, прокипятил на костре, и мы стали ужинать. Витька, наполнив чашку кашей, ушел на берег Кумы. После ужина меня как черт кольнул! Я опять выставил еду кобелю в ковшике. Ребята замкнулись, вечер был испорчен окончательно. Однако ночевал я в палатке, вместе со всеми - не изгнали.
   На следующий день дежурил Витька. В группе установилась этакая напряженка. Она могла разразиться большим скандалом, а в тайге это очень серьезно, могла и вылиться в какое-то другое русло. Но... все повторилось. Подошло мое дежурство. Утром, пока все спали, я взял большую Валеркину чашку и сделал лепешки. Чашка была уляпана тестом до предела. Я поставил ее на видном месте и объявил подъем:
   - Ведра полные, подъем, товарищи!
   Сегодня мне кажется, что проблема совместимости все-таки "от лукаваго". Какая-то адская сила заводит тебя, постоянно подливая в башку яду, не дает остановиться. До того уже надоели эти морды - мочи нет! Вот и начинаешь изощряться в ядовитых мелочах, изобретая массу мелких пакостей. И так - все четверо, и так - каждый день. Все понимаем, что среди моря тайги это может закончиться очень плохо, но остановиться нет сил! Наваждение какое-то.
   Как только Валерка подошел поближе, я демонстративно, ногой подтолкнул ему чашку. Он выпучил на меня глаза и задохнулся от злости. Рывком взял чашку и пошел к реке мыть. Сначала с берега донеслось глухое ворчание, потом все громче и, наконец, дублетом грохнул замысловатый мат! Затем появился Валерка с сияющей чашкой в руках. Больше он ее из рук не выпускал.
   Перед обедом я аккуратно выудил из общего багажа Витькину чашку и, история повторилась. Вечером чашки были надежно упрятаны и все настороженно следили за мной. Поставили палатку, развели костер... я взял свой ковшик, приготовился насыпать муку.
   - Струна зазвенела на пределе - написал потом в отчете командир - момент пиковый - до драки одно движение, а что такое драка в тайге четверых вооруженных парней?
   Но на то и есть в группе командир, мне под ноги шлепнулась его чашка. Я посмотрел на Кирилыча, он отвернулся от меня. Этот опытнейший турист, которому мы не годились и в подметки, не хотел меня видеть. Он понимал все, но по доброте души своей все в себе и держал. Поужинали молча. На следующий день дежурил Кирилыч. Все гадости поутихли, отступили. Но уже к обеду Валерка завел какой-то непонятный разговор о животных и прочем...
   - Вот мы, русские, лошадь не едим, а ведь она из грязного ведра пить не станет, а вот свинья жрет все подряд, а мы ее жрем и хоть бы что - туманно начал он.
   - Ты это к чему? - Прищурился Витька.
   - Да к тому, что вот головастиков ты не ешь, а кряковую вчера уплел за милую душу. А она ведь на головастиках отъелась, вон какая жирная была.
   - Сам ты головастик!! - Заорал Витька и, схватив спиннинг, пошел к реке. Кириллыч, лежа у костра, что-то писал и чему-то улыбался. Чашку свою он вымыл сам, и дежурство его закончилось.
   Утром Валерка встал рано. Мы не спали, мне, как и всем нам, всегда нравились эти минуты, когда кто-то там, у костра, варил, жарил, а ты мог еще минут тридцать поваляться, понежиться.
   - Ведра полные, подъем, бродяги! - Бодро позвал Валерка.
   Мы разом вывалились в прохладу утра, к костру. Минута ошалелого молчания и истерический хохот четверых обросших, уже неделю не улыбавшихся мужиков потряс тайгу.
   На пеньке высилась горка лепешек, а рядом стоял мой, заляпанный тестом ковшик!
  
  
  

ПРО ЛЮБОВЬ.

  
  
   Обычно в парке, на танцплощадке, все наши "бродяги", как мы тогда себя называли, собирались в одну кучу. Походы, особенно категорийные, сближают людей и после одного - двух походов ты не можешь быть "и не друг и не враг". Человек или уходил от нас насовсем, или, чаще всего, находил среди нас и друзей и любимых. В такие вечера всегда вспоминались какие-нибудь курьезы, случаи, время проходило интересно, весело.
   Варька постоянно оглядывалась - не было Лешки. Заметив ее нетерпение, я подумал, что скоро в стане холостяков поубавится народу, так романтично возникшая любовь не могла исчезнуть вдруг, запросто. А вот и Лешка, всегда "с иголочки", с улыбкой.
   - Ну, кто сегодня гляделки вылупил? - Вместо приветствия спросил он.
   Взрыв смеха был ему ответом. Слегка смутившаяся Варька прижалась к его руке...
   Я тогда шел замыкающим и поэтому мог видеть все как на экране. В группе было человек пятнадцать. Мы шли, по-моему, вдоль реки Сольвы. Традиционный майский поход по Северному Уралу нашей школы инструкторов. Местами много еще лежало снега, шли без лыж, донимала талая вода и поэтому, берегом реки, по осевшим и твердым сугробам, старались до обеда проскочить как можно больше. Наверное, когда человек торопится, он и находит себе приключения. Так получилось и с нами.
   Варька с Лешкой шли в середине цепочки. Лешка так тайно любил Варьку, что все это знали, и ни кто не оспаривал места рядом с ней. Лешка же не сводил с нее глаз, правда и было на что посмотреть. Слишком близко подошли к обрывчику ребята в голове колонны. Река уже вскрылась, и все с интересом смотрели, как льдины ломали кусты и лопались на перекатах. Зрелище, весьма редкое, скрашивало напряженный ритм хода. По твердому намету прошло человек восемь, и только на него ступила Варька, как вдруг снежная масса, охнув, осела и съехала в омут, конечно вместе с нашей красавицей. Варька медленно погрузилась в воду по шею, подняла руки, словно хотела плыть, и тоненько завизжала, видно талая вода поубавила у неё голоса. Лешка не думал ни секунды, он как будто ждал этого! Сбрасывая рюкзак, гаркнул на весь лес:
   - Держите за ноги! - И, упав на живот, скользнул к воде.
   Ребята еле успели ухватить его за одну ногу. Быстро взявшись за руки, закрепились за дерево. Кто-то торопливо вытаскивал из клапана рюкзака веревку. Лешка схватил Варьку за руку и за лямку рюкзака.
   - Тащите - крикнул он, а голова его уже коснулась воды.
   С перепугу парни рванули так, что они с Варькой вылетели из воды, как пробки от шампанского. С полминуты оба сидели на снегу и глядели друг на друга, затем Лешка вскочил и скомандовал:
   - Раздевайся! Завхоз - водки! - А сам шагнул к рюкзаку, вспомнив о новеньком пушистом свитере, в котором же Варька согреется сразу и вообще, это же самый теплый свитер, для нее это же сейчас...
   Раздевали Варьку всей группой, Да так быстро, что еле остановились, когда на ней остались одни плавки. Затем парни с сожалением, под натиском девчонок отвернулись, дальше было их дело. В это время Лешка и достал свой "самый-самый" свитер. Не обращая ни на кого внимания, подошел к Варьке, протянул свитер, и... слова застряли у него в горле!
   На фоне реки, на чистом белом снегу, на живописной куче мокрой одежды, облитая майским солнцем стояла прекрасная нагая нимфа! Сине-зеленые лапы елей так отчетливо вырисовывали ее контур, что она казалась неотъемлемой частью этого пейзажа. У Лешки дух захватило... он даже подумать не мог, что Варька так красива! Он не верил, что это она и знал, что это она, и не мог на нее наглядеться...
   - Ну, чего гляделки вылупил?! - Вдруг крикнула Варька и влепила ему пощечину.
   - На вот... теплый он - пробормотал Лешка, возвращенный в действительность таким экстравагантным способом, и пошел к рюкзаку. Затем повернул к Людмилке - завхозу, взял из ее рук полкружки водки, приготовленной для "утопленницы", залпом опрокинул в рот и долго молча сидел на развязанном рюкзаке, не обращая внимания на истерический хохот всей группы.
   Вечером так получилось, что мне пришлось невольно подслушать, наверное, самое необычное объяснение:
   - Леш... ты извини... ты меня из воды, а я...
   - Да ты что? Да я бы под розги лег, если бы еще... хоть краешком глянуть...

ПРО МЕДВЕДЕЙ.

  
  
   Байдарки тихо скользили по омутам таежной реки. Грести - просто лень. Времени - избыток. Группа опережала график на два дня. Река несла брезентовые суденышки со скоростью около четырех километров в час. Ребята разглядывали берега, кто-то лениво взмахивал спиннингом, на второй байдарке лузгали смолистые кедровые орешки. Редкие заломы заставляли немного встряхнуться. Вдруг на первой байдарке что-то заметили и пристали к песчаной отмели. Собрались все пять байдарок. На мокром песке отчетливо отпечатались внушительные следы хозяина тайги. Он прошел по самому краю воды неторопливым мелким шагом, словно проверяя свои угодья. О присутствии медведей мы знали уже третий день. Дело в том, что западносибирские реки петляют по тайге такими причудливыми кренделями, каких человеку и не придумать. Можно переночевать под приметным высоким кедром и, отплыв от него утром, благополучно вернуться к нему же вечером, только с другой стороны. Вот уже три вечера на берегу подавал голос Михаил Потапыч, и у нас сложилось впечатление, что это один и тот же зверь. Поэтому картина свежих следов подействовала сильно. Видно у него сложилось о нас плохое мнение, видно мы ему очень надоели. Конечно, для вида все храбрились, но из имеющихся четырех ружей ни в одном стволе давно уже не было ни одного дробового патрона. Есть несколько, без преувеличения писанных кровью, походных правил, которые в подобной обстановке нарушать не рекомендуется. Поэтому, когда из-за поворота показался очередной залом, и Володя собрался его осмотреть, командир группы, напомнил ему:
   - Один не ходи.
   Шустрый Володька быстро выпрыгнул из байдарки, потоптался на берегу, поджидая своего медлительного напарника и, крикнув ему "догоняй", скрылся за кустом. Подобный поступок, да еще после напоминания, выглядел как вопиющая безалаберность. Байдарки приткнулись к берегу одна за другой. Парни критически поглядывали на залом, оценивая его сюрпризы. К тому времени мы научились уже и прорубаться сквозь них и, вообще, спускать их по течению, обгоняя на поворотах.
   Бабах! Грохнуло вдруг за кустами. Пулей вылетел я из байдарки, не помню, как и ружье схватил (и не я один).
   - Из виду не терять, двоим остаться - крикнул командир.
   Мы бросились за кусты. Метров через пятьдесят выбежали на песчаную косу. Река делала плавный правый поворот, и видимость не превышала пятнадцати метров. В начале косы валялась Володькина штормовка, немного поодаль - шляпа, в конце косы - рубашка и патронташ. Осмысливать некогда, мы бежали изо всех сил. Через несколько метров увидели сапоги и ружье, затем брюки...
   - Да что он его раздевает что ли - буркнул кто-то за спиной.
   Я и сам ничего не понимал, автоматически отмечая, что одежда брошена как попало, но не порвана, ружье оставлено в спешке, но стволами на валежине. Тяжело бухая болотными сапогами вылетели на длинный плес и... увидели Володьку. Он плыл к берегу, смешно, по-собачьи, загребая руками, и держал в зубах огромного глухаря!
   Вот такие моменты неповторимо прекрасны. Жаль, что никогда не удается сфотографировать подобную немую сцену. Конечно же, не плохо бы записать и на магнитофон, как мы оценили этого горе-охотника, но уж очень прочная понадобилась бы пленка.
   - Тьфу ты! Чтоб тебя! Путних-то людей и, правда, медведи заедают, а этот, прости Господи... ни хрена с ним не сделалось! Купается видите ли. Приспичило ему - собаке!
   - Ну, как августовская водичка в Сибири?
   - М-м-м-муму - мычал в ответ Володька, пока не выбрался на берег. Затем, отбросив глухаря подальше от воды, запрыгал, не то от холода, не то от возбуждения.
   - Я т-т-только - з-за кккуст, а он ка-а-ак ввымахнет! В двух шагах! Н-н-ну, ддумаю, к-к-кконец! Да с перепугу из двух стволов, нне целясь и вввыпалил! А он вввозьми ддда и упппади в воду - прыгал, рассказывая, Володька.
   - П-п-пока ппонял, что нне ммедведь, он ужжже попплыл ппо течению.
   Ну, я же п-п-первого гглухаря в жжжизни еще... жалко здорово стало. Б-б-ббегу и ввижу, что он все дальше от бберега, н-н-ну вот и п-п-поплыл!
   - А я думаю, нафига он тебя раздевает, медведь-то, гурман должно быть - ехидно заметил Миша

ГДЕ ОЛЕНИ С КОЛЕН...

  
  
   Во второй половине дня подъем кончился, а к вечеру тропа заметно пошла вниз, чувствовалось приближение реки. Пешая часть похода заканчивалась. Юрка уже мысленно строил плот и прекладывал на его деревянные плечи это проклятую "сырую тяжесть рюкзака", придавившую его к земле. В настоящей тайге он первый раз, хотя, как и всякий парень городской окраины, знал и лес, и комаров, и ценность топора. В походе ему нравилось все. Он пребывал в состоянии постоянного счастья, с удовольствием делал всякую работу и, как каждый начинающий, состоял в должности "ты-бы", ты бы сбегал, ты бы принес и так далее. Поэтому, когда все сбросили рюкзаки, и командир похода сказал - "тут мы будем жить" - Юрка взял ведра и отправился по воду. Тропа, по которой они шли, привела к устью ручья, впадавшего в реку. Река шагах в тридцати, а здесь, на поляне, слышалось журчание воды в зарослях смородины. Юрка пошел к ручью. Он уже привык к сибирским неожиданностям, но то, что увидел...
   Ягод смородины висело столько, что подумалось - а настоящие ли они? Крупные, черные, уже переспевающие, просились в ведро или в рот, причем немедленно. От первой горсти Юрка зажмурился, вторая полетела в ведро. Так через горсть он и продолжал свой неожиданный пир, предвкушая удивление ребят, когда принесет полведра этого чуда. Собирал, даже не сходя с тропы, медленно приближаясь к журчащей воде. Вот и последний куст, пора возвращаться, ждут ребята воду. Обошел, не задевая гроздья, загреб еще горсточку в рот. Над водой нависла какая-то странная коряга с выполосканными дожелта кореньями.
   - Чего только нет в этих дебрях - подумал Юрка, опускаясь на корточки в трех шагах от коряги, чтобы попить и набрать воды.
   Коряжина вдруг шевельнулась, и он увидел два больших, уставившихся на него глаза! Время вдруг пошло медленно-медленно. Так бывает во сне, когда нужно бежать от погони, а ноги чуть двигаются. Коряга, фыркнув водой, качнулась и поплыла вверх, вместе с желтыми кореньями и мохнатым пнем. Затем еще какие-то палки, с треском вырвавшись из грязи, полетели вверх вместе с листьями и ветками противоположного куста. Что-то огромное, коричнево-серо-белое взметнулось над Юркиной головой, зависло, махая серыми палками. И вдруг это что-то начало поворачиваться, приобретая бурый цвет...
   - Нечистая сила! - С ужасом подумал Юрка, сжимаясь в комочек, и потянул на голову пустое ведро. Всех таежных зверей он знал, это было что-то мистическое!
   - Вот почему ягод много - мелькнула в голове лихорадочная мысль, и он впервые пожалел, что не знает ни одного святого слова от оборотня, кроме "иже еси". Ошалевшими от страха глазами он проследил, как это громадное нечто с треском проломило кусты и исчезло в веере листьев.
   - Юрка, ты чего там воюешь - позвали его с поляны и вернули в мир действительности.
   - А-а-а-а! - Заорал он запоздало и, бросив ведра, кинулся назад, на чистую, светлую поляну.
   Вид его был настолько дик, что все замерли от неожиданности, а Павел рывком схватил ружье и щелкнул предохранителем.
   - Что, Юра, в чем дело - подскочил командир.
   - Н-н-н-нечисть какая-то! Как вверх п-п-побежи-и-ит! И ягоды ра-а-азве-е-есила, зар-р-р-раза! Заманива-а-ает! Знает ч-ч-что м-м-молодой я !
   Павел с ружьем наизготовку скрылся в кустах.
   - Да ты чего, Юра? Какая нечисть в тайге? Да тут же все понятно, все просто. Это в городе бояться надо, а здесь... ну пойдем, посмотрим, что там, вот и Паша не стреляет, а значит, и нет никого.
   - А-а-а-а! М-м-может она его слопала уже? Или в эти... ягоды переделала? Ка-а-ак выскочит, да палка-а-ами зама-а-ашет! А пенек-то мохнатый и гляди-и-ит! - Старался объяснить Юрка, и видел, что не понимают его, а самого начинала бить нервная дрожь.
   Из кустов вышел Павлик, ружье на плече, в руках ведро.
   - Мужики! Да тут полведра такой вкуснятины, сейчас вам плохо станет - объявил он - от таких ягод и правда крыша поедет.
   Юрка в ужасе смотрел на крупные черные ягоды, в голове у него все смешалось.
   - Паш, а оно где? - Спросил с опаской.
   - Кто оно? Мясо-то? Убежало, чего ему ждать?
   - Ка-а-акое м-м-мясо? Чего издева-а-аешься? - Обиделся Юрка - с палками серыми коряга и глядит, говорю! Где она!?
   - Да лось это, Юра, пил он тут, а ты его напугал, вот и он тебя, наверное, тоже напугал.
   - Чего он лежа что ли пил-то? С похмелья еще скажи, голову мочил в холодненьком ручейке!
   - Так он же всегда на колени встает, чтобы попить, у него же шея короче твоей! Иди сам следы смотри, если не веришь! - Начал перегреваться Павел.
   - Ч-ч-чего? Туда?! Да нафига они мне твои следы! Чтобы я еще туда пошел, да ешьте сами ягоды эти!!!
   Юрка замолчал. Способность соображать медленно возвращалась к нему. Дрожь не унималась, накатывала какая-то противная слабость.

ОРОЧ.

  
  
   Легкий июльский ветерок сдувал гнус и ласкал наши загоревшие лбы. Весело потрескивали головешки какого-то диковинного уссурийского дерева, дежурные готовили ужин. Сегодня у нас гость! Само понятие гость имеет несколько другой смысл, когда появляется у походного костра, да еще в верховьях Бикина. Уже семнадцатый день мы путешествовали по уссурийским дебрям. Пешую часть закончили перевалом хребта Сихоте-Алиня, а сейчас, вот уже скоро неделю, пробирались на плоту по своенравной и неповторимой реке Бикин. Сюрприз за сюрпризом преподносил нам Бикин, испытывая не только наше плавучее сооружение, но и нас самих на прочность. Река то разливалась метров на сто и спокойно катила воды свои, то сопки сжимали ее, начинали вертеть с юга на север и, после крутого поворота, уходила она под дикое нагромождение коряг, деревьев, всякого хлама. Природное сооружение такое называют местные жители заломом. Каждый залом имеет свое имя: Амба, Метахеза, Большой Паук. Представьте себе с какой скоростью летит вода сжатая сопками со ста метров ширины до тридцати. Но это еще не все, эти тридцать метров перегорожены заломом, и только где-нибудь, у самого берега, есть маленький проходик, метров пять всего! Две трети воды уходят под залом. Все, что попадает туда, больше не возвращается на свет божий. А одна треть, как в трубу, несется в проходик. Вот это и есть дорога в жизнь потому, что прямо, под залом - дорога в рай... или ад... кому там что предписано. Пройдя один такой залом самостоятельно, мы дружно решили, что нам просто почему-то повезло. Наверное, в это время и в рай и в ад была большая очередь. Заскучали, конечно. В походе пятой категории гида не положено, спросить не у кого, на то она и высшая категория сложности. А по рассказам местных охотников километров через шесть уже следующий залом - Амба. В переводе на русский язык - Тигр. И от этого названия становилось так уютненько, что звук лодочного мотора на реке прозвучал для нас сладчайшей музыкой!
   И вот он наш гость! После шквала вопросов все немного успокоились и проявили такую любезность к гостю, что ему стало не по себе. Говорил он с сильным акцентом, но довольно прилично. Становье свое организовал быстро и умело, с удовольствием слушал наши рассказы, и тоже, наверное, был нам рад. Пока готовился ужин, осматривал наш плот, цокал языком, что-то бормотал по-своему. Но вот сели обедать, командир достал из загашника "валютную" бутылочку. Гость с удовольствием принял "наркомовскую", затем вторую и потекла беседа. Неторопливая, плавно-спокойная беседа у костра.
   Зовут его Егором, фамилия Канцуга. На Бикине и родился, и вырос, и живет все время. Только вот в Финляндию, да в Германию, да еще в Манчжурию ездил.
   - Слушай, дед, поездки какие-то у тебя странные да дальние?
   - Так, ана мнока наса естила, орося-та, руски тоса естила, на вайна са естила. Снасяла финка ваивал, патом немис ваивал, патом ипонис ваивал...
   - Матерь божья! Так ты, дедуля, три войны отвоевал!?
   - Три канесна...
   Дежурный подал гостю полнехонькую чашку рисовой каши с сушеной тушенкой - раздобрился завхоз ради гостя. Кто-то из ребят бросил в реку опорожненную бутылку и, конечно, по дурацкой российской привычке, надобно стало ее расстрелять. Грохнул один выстрел, второй, бутылка качалась на волне метрах в семидесяти.
   Не, щас не разбить! - Определил Санька - далеко, да и волна.
   Дед видно после "наркомовских" решил тряхнуть стариной, потянулся за карабином, прищурился на бутылку, потом как-то бочком вскинул карабин... и больше мы бутылку не видели! Выстрел нас, конечно, поразил, так мог стрелять только мастер!
   - Ну, дед, опасный же ты однако человек, наверное, на войне много немцев ухлопал? - Спросил зачарованный Санька.
   - Так ана срасу ни сситала, патом стука твести пыл, триста, наверна, пыл. Я снайпирка ваивал.
   Впервые нам довелось увидеть живого снайпера, да еще со счетом двести или триста врагов! Это же легенда какая-то! А ороч между тем встал, поставил в воду чашку с кашей, затем принес из лодки какую-то жестянку...
   - Что, горячая?
   - Буда...
   Подойдя к полузатопленному вековому вязу, оторвал кусок коры, поковырял чего-то в гнили, намотал на локоть ни весть откуда появившуюся леску, забросил под корневище. Рывок, и на песке забил хвостом здоровенный ленок!? Все это произошло так неожиданно. Дед принес свой топорик, котелок, разрубил ленка на несколько частей, наложил в котелок какой-то травы, поставил стоймя куски рыбины, посолил и придвинул к огню.
   Окончательно добил нас тем, что вывалил в жестянку рисовую кашу и отдал своему "Миске" - здоровенному, лохматому псу!
   - Ну, ты, дед, даешь! - ошалело проговорил Миша, заядлый рыбак.
   - А что ты сказал "буда", это по-вашему горячо, да?
   - Как на русски переватить? Буда, это, ну... сыть мосна, катить мосна, тока тика-тика.. савсем патиконька.
   Ох и хохотали мы над этим объяснением! Через несколько минут, дружно помогая деду управляться с остатками рыбины, зачарованно слушали его по детски наивный и бесхитростный рассказ. Ломались воспитанные в нас представления о многих вещах, многое открывалось в неожиданной простоте своей и порой страшной нелепости...
   - Наса орося на вайна симой сапирали. Русья сваи ни тавали прать... пасиму ни тавали? Тама трукой русья тавали, новый, а стриляит плока. Камантира рукаится: пасиму та русья ни прал, трукая русья ни прал, пасиму стиклянный муска ни прал, пасиму прастой муска лутьсе, патом плювал. Каварит телайте как васа ната, а сирис пять тней мая сапка ни папатаите - тюрьма пайтете! Я твинатсать русья пасматрел - атин всял. Тва раса стрилял, камантиру скасал: тавай сапка, паставь талико. Камантир сапка новый, талико, талико паставил, мала-мала витать. Атин рас стриляй, русье систить сатись. Камантира каварит прамасал, стриляй иссе рас. Я каварю сасем типе тва тырка на атин сапка? Ити сапирай, кватит. Патом камантира все орося саставил стрилять, тока свой сапка кастый. Патом мнока вотка пиринес, тва тень пили вотка орося. Патом ваивать паекали, финка ваивать паекали. Трукой камантира скасал - нината орося стрилять усить...
   Финка каросый силавек. Карасо ваивал. Терева сятит и ситит, стриляит патиконька. Маладес, сря никакта ни стриляит! Нось прийтет, снек закапайся, тень сматри-сматри, весирам увитис - ситит на терива. А стрилять иво салка - каросый акотник, сэлый тень клител, тока весирам увител, как карасо терива снаит, сам как терива станит! Умный вайна с финка, калавой ваивать ната. Тока умный вайна нету, ана всикта клупый весь! Пасиму атин силавек насяльник, трукой нет? Пасимиу атин силавек трукой каварит: пайти и упей вон та финка?
   Ната типе, пайти сам упей иво насяльник, мне с финка-акотник сиво тилить? Пасиму иво упивать ната? Пускай ана свая терива ситит, я иво тайка ни пайту ана и стрилять миня ни путит.
   Замолчал дед Егор. Узкие щелочки его слезящихся глаз неотрывно смотрели на костер, будто видели там сугробы и финского снайпера на вековой ели. Молчали и мы, воспитанные на пионерско-комсомольском питании, когда всем все ясно. Неграмотный дед показал вдруг войну совершенно с другой стороны. И действительно, зачем этому орочу финская или карельская тайга, зачем отбирать ее у кого-то, когда своей родной уссурийской вон сколько. Полмесяца идем а еще и середины не видать.
   - А патом коспиталь папатал, раненый пыл. Малатой пыл, клупый, мала-мала линивый. Са пинек пирятался, ямка капать ната пыла, ни стал капать. Немис тосе карасо стриляит, наверна тосе акотник. Как рас нимнока мая сатниса витна пыла, ана тута пулька прасал, мая станы тырка телал. Польна! Вставать никак нилься, станы мокрый, крофь мнока писал. Мала-мала сапсем ни прапал. Сатниса госпиталь пыстра старовый стал, апратна ваивать паекал. Привесли трукой места. Русье пальсой-пальсой, тва калиса тасе есть.Каварит три силавека стрилять путите. Кута стрилять? Ни витать ни каво. Папал или нет? Я каварил камантир: такой русье ни путу стрилять, тавай пинтопка, харасо путит. Камантир савсем плока слава каварил, матирок слава каварил. Сарай миня пасатил, каварил утра путит - састрелит миня, тисиртир называл. Я сарай савсем мала сител. Тырка клител, камантир пальсой пириекал, станы с красный паласа. Я ноктем ямка капай-капай, камиска прасай, сисавой камиска сматрел, я к пальсой камантир катил. Пальсой камантир напука-а-а-ался! Сильна напукался, пелый стал. Патом толка с орося раскаваривал. Мая камантира звал, матирка слова каварил, кромка так. Утрам тал мне русье-пинтопка, паставил пратсикар сиреприный талико, стриляй каварит. Я каварил: тва патрона тавай, русье сюсой, как стриляит, кто снаит? Атин патрон папропавай - пулька мала-мала лева лити... втарой патрон пратсикара тырка телал. Салка пратсикар, сиреприная. Бальсой камантир мая рука толка сасымал, малатес каварил. Патом пумака прал, красный карантас прал, "ваивать толька снайпирка" написал. Пра сипя - кто такой написал, пратсикар с тыркай мне сапсем патарил. Патом никакта пальсой русье ни тавали...
   Катил Бикин свою кристально чистую воду к Хингану. Ночь опускалась на уссурийскую тайгу. Крупные, яркие звезды загорались в черно-синем небе. С великим удивлением и восторгом смотрели мы на человека прошедшего три войны, и вернувшегося домой, в свою тайгу. Словно бы на работу ездил он в Финляндию, Германию и Манчжурию. Да она и была для него трудной и неправедной работой эта тройная война. Понимал он ее по-своему, как бойню не нужную ни ему, ни тому немцу или японцу, которых застрелил он по чьему-то непонятному приказу. Он совершенно правильно определил, что за все три войны так и не увидел человека, которому бы действительно была нужна война. Многое понимал он до предела просто. Далек был и от ложного патриотизма и от идей всяких. Для него сегодня проста была тайга, вчера так же проста была война. Ошибка на охоте могла стоить жизни, ошибка на войне уже чуть не стоила жизни. Удивительно просто ответил на наш вопрос о наградах:
   - Миталька-та? Есть миталька. Атнака стука тесять есть. С винтикам стука пять есть, с пулавка есть... внука икраит... спать тавай. Савтра рана павису Ампа сматреть, атнака ни пасматреть - ни прайти, фанкули путит.
   - Как фангули?
   - Сапсем калавой внис, пат салом...
   И он пошел в свой "камарник", старенький, весь в заплатах ситцевый полог на двух палочках, поставленный рядом с лодкой. Победитель финов, немцев и японцев.

ШЕРШНИ.

  
  
   Случилось это на той злополучной Куме, где мы прошли массу испытаний. Уже минула проблема несовместимости, закончившаяся хорошей проповедью нашего опытного командира. Уже разломали мы вдрызг наш неповоротливый катамаран, налетев на топляк, и продолжали путь на подобранной в заломе полу гнилой лодке. С трудом заведя утром мотор, старались не глушить его до следующей заправки. В общем приспособились и шли довольно сносно. Место, на котором развернулись события, называлось ласково Ландинка. Подошли мы к вечеру к красивейшему яру. С реки он выглядел особенно приветливо потому, что стояла над обрывом добротная, крытая толем избушка. Пока я возился с двигателем, перекрывал все краники, привязывал лодку, ребята убежали на крутой берег, к избушке. Когда я поднялся туда, они шепотом спорили:
   - Да они, я тебе говорю!
   - Да не может быть, уж очень большой, не похоже...
   - Ну а кто же еще так может сделать?
   - А черт его знает, но не они...
   - Кто же это там, а - спросил я, почему-то тоже шепотом.
   - А ты посмотри сам - ответил командир.
   Я заглянул в полуоткрытую дверь. Под потолком висел огромный шар серого цвета, величиной с хороший цветной телевизор. Вокруг шара летали насекомые, лохматые, желто-черные и страшные еще оттого, что гудение их казалось, пропитано глухой угрозой. Конечно же, это были старые знакомые - шершни.
   Накрапывал дождь, изба нам нужна была позарез, но уж очень серьезные хозяева в ней поселились, чтобы решиться на захват. Мы потихонечку ретировались и стали советоваться. Положение, конечно, щекотливое. Просто так они избу не отдадут - будут драться. Я же хорошо помнил, как такой шершень с одного удара сшиб с копны нашего соседа дядю Мишу. Конечно, один укус еще переживешь, но в тайге приходится быть втрое осторожным, докторов нет, а до ближайшей больницы транспортировать пострадавшего смысла особого тоже может и не быть. Поставили, значит, мы палатку под мелким моросящим дождичком, натаскали дров и стали варить ужин. А "хозяева" откуда-то прилетали, куда-то улетали и, несмотря на дождь, жили в свое удовольствие, как хотели. Но избу строил же человек! Они же ее захватили, а нас с детства учили, что захватчик должен быть наказан. После ужина забрались в палатку. В тесноте опять та же тема:
  
   - Ну, как же так? Я - человек, царь природы, маюсь здесь как последний... а они там ж-ж-ж-ж, сволочи! Оккупанты! - Возмущался Витька - сейчас открою дверь и пальну по этому шарику из обоих стволов!
   - Ну, убьешь сотню - полторы, а остальные от тебя одни болотные сапоги оставят - резонно заметил Кирилыч.
   - Так не справедливо же! - Возмущался тот.
   - Самое интересное, что придет кто ночью, устроится, а к утру загрызут они его. Конечно, зимой кто-нибудь уберет их, но до зимы.
   Стемнело, а шершни все не давали нам покоя. Слишком уж страшна сила у этого, битком набитого "мессершмидтами" шара. И начали мы помаленьку разрабатывать операцию по захвату жилья. Для начала вытащили из рюкзака клеенчатый мешок, привязали к нему ивовый обруч, и получилась ловушка-западня. Затем, по общему решению троих членов группы (командир уже спал, запретив нам и думать о сражении) определили в нападение представителя морской пехоты в недалеком прошлом - Витьку. Замотали ему голову тряпками и портянками, на руки одели варежки. Он должен был ворваться в избу, надеть на шар мешок, и выскочить в двери. Валерка завязывал мешок и волок его к реке. Я должен был светить и направлять действия войск.
   Когда мы пошли "на дело", Валерка замешкался в палатке, да так больше и не вылез оттуда. Витька распахнул дверь и с криком, который употребляется только в морской пехоте, бросился внутрь. Я засверкал зажигалкой, которая только что отлично загоралась, но тут... не загорелась вовсе! Витька стал надевать мешок на шар, попутно прижимая жужжащих в темноте шершней к полу матом. Одел он мешок довольно быстро, только схрустело, но оторвать от потолка его никак не мог и запросил подкрепления.
   - Не могу! Привязан он что ли? Да как они его привязали-то, чем? Давай скорей, режь ножом, гудит гад над самым ухом, сейчас врежет, тогда мешок брошу!!! - Завопил он в отчаянии. Мне совсем не хотелось участвовать в боевых действиях, но совесть поборола страх и я, как мог медленней, рванулся в кромешную темноту избы. Шар был привязан к потолку и очень крепко (потом, днем мы разобрались - медной проволокой). В темноте я шарил руками, чтобы не полоснуть Витьке по пальцам ножом. Нащупал проволоку и с трудом перерезал ее. И уж тут-то мы дружно и организованно ломанулись из избы! Только дверь состукала! Выскочив сразу свернули влево и залегли. Над нами пронеслись несколько штук сторожевых (а может один) но было очень страшно. В мешке стоял сплошной гам, я бы даже сказал мат, там все гудело и жужжало! Наскоро замотав горловину мешка заранее приготовленной веревкой, мы кубарем скатились в темноте к реке, и затопили мешок под лодку. Назад возвратились героями! Посидели у костра, рассказали друг другу о своих, наилучшим образом проявленных, качествах, и нехотя полезли в палатку. Командир спал, как всегда, мертвецки. Валерка отвратительно сопел и делал вид, что тоже спит.
   - Командир хренов! Хоть бы плеснул по грамульке из фляги после боя, так нет, дрыхнет - с добродушной злостью пробурчал Витька засыпая.
   Утром дождя уже не было. Встали мы с Витькой раным-рано, не терпелось посмотреть, как там наши утопленники. Поскольку в мешке все еще шевелились страшные пленники, решили их не трогать. Кирилыч уже развел костер, когда мы вернулись к палатке.
   - Миша, - вдруг начал Витька - мы ведь вчера кончили шершней-то.
   - Как кончили? Я же говорил не трогать.
   - Так все нормально, только мы их утопили вчера, а сегодня они как-то вылезли и на носу лодки сидят, роем. Крылья сушат, прилетят, наверное, скоро обратно...
   - Чего?!! Заразы! Сворачиваемся! Быстро! - Завопил Кирилыч - олухи поганые! Да если они обсохнут, нам же во всей тайге места не найдется спокойного! Забирать все, что можете и вон туда, бегом!
   Мы с Витькой покатились с хохоту. Вид у командира был, конечно, неповторимый. Не видел я его таким ни до, ни после того. Поняв наш подвох, он пошел к берегу, внимательно проверил все и только потом разрешил нам спокойно позавтракать. Валерку мы обозвали предателем и посадили в избу, добивать заблудившихся.
   Оказалось, что человек подвесил к потолку мешок с сахаром, и не проверил что в окне дырочка. Вот шершни и нашли мешок, и свили вокруг него свое страшное жилище. Долго еще потом вспоминали мы эту операцию. Это единственный случай, когда командир обозвал свою группу заразами.

ПОСВЯЩЕНИЕ.

  
  
   Около десяти часов вечера позвонили. Я открыл дверь. На лестничной площадке стояли два парнишки и три девчонки.
   - Вам кого?
   - Нам Скутина.
   - Я Скутин, проходите.
   - Да не, мы ненадолго, можно и тут.
   - Давайте тут.
   - Татьяна Ивановна сказала, что в городе вы лучше других знаете, как в походах проводится посвящение в туристы. Вы не могли бы прийти завтра в школу в шесть вечера, и рассказать нам как это делается. Ну, то есть, как это у вас было, потому, что мы тоже в поход пойдем и, в общем нам в план нужно...
   - А кто это такая Татьяна Ивановна и откуда она меня знает?
   - А она тоже в походы раньше ходила, а сейчас наша классная дама, то есть... ну, классный руководитель.
   - Вечер у меня как раз свободный, конечно я приду, а вот Татьяну Ивановну я, наверное, не знаю.
   - Ну, так и хорошо, до свидания!
   И они горохом сыпанули с площадки, а я весь вечер думал о загадочной Татьяне Ивановне. Конечно, помнил я посвящение, конечно, мы его не записывали в план, не заорганизовывали, у нас все происходило экспромтом, своеобразно, неповторимо и, как всегда, на грани.
   В дверях своей родной школы я появился с точностью до минуты, ребята ждали, заторопили в раздевалку и в зал, где уже сидел весь класс. При попытке усадить меня на первый ряд сознался, что был двоечником и никогда кроме последней парты ни где не сидел. Немного осмотревшись, спросил у одного из моих опекунов:
   - Слушай, а Татьяна Ивановна здесь?
   - Конечно, а как же!
   - А она где?
   - Да вон же около стола стоит.
   Силы небесные! Около того самого стола стояла... Танька Савельева!
   Ах ты, холера ясная! Так как же это я буду рассказывать процедуру посвящения? И пока на сцене разворачивалось официальное действо, память рывком перенесла меня на тринадцать лет назад, на Северный Урал, на живописный яр в слиянии Козьей и Каквы...
   Зачетный поход Артемовской школы туризма проводился всегда на Северном Урале в начале мая. В середине маршрута устраивалась дневка, готовился праздничный обед, надевались конкурсные наряды, готовились фирменные блюда, в общем заняты все до предела. А потом, с обеда и до поздней ночи, гудела тайга от нашего хохота, песен... а при свете вечернего костра и проходило посвящение в туристы новичков. Трудно вспомнить, кто его придумал, это посвящение, но...
   В группе тайно назначался соглядатай, который собирал крамолу на каждого новичка. К крамоле относилось все, что человек хотел бы спрятать от посторонних глаз. Затем, общим собранием выбирались прокурор, защитник, палач. Судья назначался командиром, и сам выбирал себе телохранителей. И вот около костра садилась троица: судья и два телохранителя. Судья мог одеть (или снять), или снять с кого-нибудь с кого-нибудь и одеть на себя все, что ему заблагорассудится, телохранители же обязательно должны были быть свирепыми, криволапыми и волосатыми. Приглашался прокурор, который оглашал список непосвященных, появлялся защитник и обязательно около пня-эшафота палач. Скурпулезно, с пристрастием разбирались под общий хохот все деяния непосвященных. Каждому новичку давалось не только "наказание" но и несколько добрых советов. Особливо задиристым прописывались розги. Виновник прижимался к пеньку, задним местом вверх, рядом ставился его рюкзак, которому и доставались розги.
   - Девица незамужняя, при фигуре, с вертлявыми глазами и задом, мещанка Савельева Татьянка! - Проорал я на всю поляну.
   Мещанка Татьянка, хоть и не была первой, все равно выходить ко пню сама не пожелала, и телохранителям пришлось выволакивать ее, цепляясь за все места, потребные и не очень, дабы выполнить волю судьи.
   - Общественный дознаватель по профсоюзно-комсомольской линии, доложите суду!
   - Значит, сия девица была поведения нормального, затем стала легкого, облегчила свое поведение тем, что глядела на командира масленым глазом и воздыхала. Третьего дня, при переправе через ручей, сделала вид, быдто падает и, ухватив за шею отрока Константина, таково к нему прилипнула, что бедный Константин опосля, ночью дюже маялся шевелением конечностей и скрежетом зубовным. А при отъезде из града Артемовска, крадче от опчества, облизала всю, как есть физиономию неизвестному отроку за вагоном - на одном дыхании подвел итог соглядатай, и мне показалось, что дай ему волю, так и на судью...
   - Кто из честного народу еще крамолу за Татьянкой знает?
   И пошло - поехало! А дело было в том, что девица Татьянка - мещанка и вправду была весьма соблазнительна, и многие из нас дорого бы дали, ежели бы она "крадче от опчества"... ну а коли на всех Татьянки не хватало, то и каждый воздыхатель старался от души поквитаться. Короче говоря, насыпали Татьянке такой мешок грехов, что и сами притихли. А больше всех старался прокурор. Мужик женатый, но до Татьянки очевидно тако же не равнодушный.
   - Так, а все ли грехи твои перечислены? - Вопросил он вкрадчивым голосом инквизитора.
   - Да нет еще - пискнула Татьянка из-за пенька.
   - Покайся!!! - Возопил Семен Григорьевич, торжествуя.
   - Прелюбодействовала, уже в походе...
   Это был грех серьезный и карался за такой грех, как правило, мужчина и до предела сурово.
   - С кем?! - Взвизгнул прокурор в азарте.
   - С Семеном Григорьевичем - грохнула Татьянка!
   - !?
   На минуту над судилищем воцарилась тишина, затем как прорвало:
   - Ах ты, орясина! А еще в прокуроры затесался!!
   - На пенек поганца!
   - Да как ты посмел, аксакал ощипанный!
   Но громче всех вопили девчонки:
   - Подробности, подробности-и-и-и!
   Как опытный "судья" я понимал, что это кричат не ребята, а кричит, наверное, их зависть, но согласиться с ними нужно. В воспитательных целях нужны подробности, это раз, и не верилось что-то, это два. Скорее всего, Татьянка сводила счеты с Семеном Григорьевичем, но за что? В этом случае точен же оказался ее расчет.
   - Подробности - огласил я, с надеждой уладить скользкое положение.
   - Он меня целовал - вещала Татьянка.
   Дело заходило далеко.
   - Как, где!? - Взорвалась толпа.
   - Вот тут - показала Татьянка на свою обворожительную грудь - под маечкой.
   - Да вы... ч-ч-чего?!! Да не было же этого! Да и быть не могло!! - Орал Семен Григорьевич, но никто его, конечно, не слушал, игра перешла ту грань, когда начинают играть всерьез.
   Конечно, если бы Татьянка мещанка указала на рядового, по возрасту подходящего, смехом бы и обошлось, но тут явно помысел на грех со стороны мужчины был.
   - Ах ты, прокурор липовый, под маечкой! А дай тебе волю так ты...
   - А еще учителем работает!!
   - Тихо вы, племя лесное, - начал приходить в себя Семен Григорьевич - прокурорскою властью своей назначаю девице Татьянке двенадцать розог, за возведение напраслины на должностное лицо и за мысли непутевые!
   Но толпа закусила удила, да и слишком уж зацепила всех своей внешностью мещанка Татьянка.
   - Иш ты, назначает, так ты же еще не судья! Ты, поганец, просить токмо могёш. Опчество требует десять розог ему и токмо две девице!
   Нужно срочно гасить конфликт и я, кивнув защитнику, огласил:
   - В следствии обнародованных фактов назначаю по сказанному, ибо - глас народа есмь глас божий! Палач, приступай немедля.
   Палач сурово взял Татьянку за шиворот, подволок к пеньку, подумал, пододвинул свой рюкзак и положил виновницу животом на него. Походил, поправил рюкзак, затем Татьянку и вдруг, не удержавшись, нежно погладил обтянутую ластиком Татьянкину попку!?
   - Охальник, отлучу от должности!! - Вдруг заорал я, вскочив с места...
   Дружный хохот группы привел меня в чувство. Ну и Татьянка, ну бестия, до чего же довела всех со своими телесами, и судья на блесну клюнул!
   Палач, между тем, выбрал розгу, из припасенных Семеном Григорьевичем лозовых прутьев. Резко свистнула розга раз, второй... и два удара обрушились на пень. Толпа одобрительно загудела. Палач сделал великодушный жест рукой: катись, мол, отседова, каналья! Телохранители же, не теряя времени, сграбастали Семена Григорьевича и поволокли ко пню.
   - Отлучаю вас от должности ввиду прелюбодеяния, пусть и не содеянного, но в помыслах свершенного и, по настоянию опчества, назначаю десять розог, запрошенных вами для девицы сей! Палач, исполняйте!
   Гулко захлопали свистящие розги по рюкзаку: раз, два... семь, восемь, девять...
   - А-а-а-а! Ты что, крокодил! Совсем что ли спятил - завопил бывший прокурор.
   Палач отвесил ему последний полновесный удар куда следовало, и круто мызнул в кедрачи.
   - Вас зовут! - Тормошил меня сидевший рядом парнишка - вон и Татьяна Ивановна тоже зовет.
   Я медленно шел к столу, еще не соображая, что рассказать этим любознательным ребятам.
   - Петр Иванович расскажет вам, ребята, конечно, не подробности а сам принцип, как все связанное с посвящением организуется. Жаль, что времени у него совсем мало. Пожалуйста, Петр Иванович - объявила Татьяна Ивановна и пошла на свое место в пятом ряду.
   Это шла не Татьяна Ивановна, это шла от пня прежняя Танька... я смотрел ей в спину (каюсь, ниже спины) и...

"ТЫМАНЧА".

  
  
   Верховья Конды оказались заповедным краем непуганых зверей и птиц. Сама Конда начинает свой медленный бег в необъятных болотах Западной Сибири маленьким, неприметным ручейком, а проходимой для байдарок становится уже около станции Кондинская. Верховья отличаются от всех петлястых речек обилием заломов. Планируя сплав, мы рассчитывали пройти речку Эсс до слияния с Кондой, за пару суток, но буквально на первых же километрах поняли, что ввязались в серьезную, изматывающую борьбу с девственной природой. Девять дней упорного труда понадобилось, что бы выпутаться из этой истории. Конечно, мы не уложились ни в какие графики, но приобрели неоценимый опыт прохождения заломов. В шутку и всерьез называли себя бригадой по расчистке западносибирских рек. Поразило нас и обилие дичи. При наступающей цивилизации все живое сохранилось только там, куда не может добраться охотник на моторе, а поскольку современный охотник пешком ходить не очень-то стремится, всякая таежная живность чувствует себя превосходно на таких вот речках, насчитывающих от верховья до устья ровнехонько шестьдесят четыре залома. Заломы, конечно, бывают довольно разные. Некоторые - просто заторы, оставшиеся от весеннего паводка, некоторые громоздятся на излучинах как свидетельство дикой, необузданной стихии. А на старых, солидных заломах, уже и березки выросли метра по четыре высотой. Проходили мы их всяко. Поначалу даже перетаскивали груженые байдарки на специальных ремнях, но скоро поняли, что при такой технологии нас хватит всего на пару дней. Потом начали переносить все по частям, как попало, скидывая обратно свои пожитки до следующего залома. Как правило, у каждого залома всегда сидела приличная стая черняти. Утка эта довольно крепкая на рану и способная нырять не хуже рыбы, часто оставляла нас "с носом", но скоро и мы поняли, как ее брать и обманывать. Обилие кедровой шишки, рыбы, всевозможных ягод, сторицей окупало наши страдания. Такие сплавы, конечно же, определяют и состав команды. Ребята подобрались хоть и разные, но влюбленные в природу до самозабвения. В общем-то, каждый имел достаточно времени и возможностей заняться своим делом, которое ему больше всего нравилось, кто-то ловил рыбу, охотился за щуками, которых мы за их размеры называли крокодилами, кто-то наоборот, очарованный красотами сибирской тайги, щелкал затвором фотоаппарата. Один из нас все время что-то писал в своей замусоленной тетради, а вот другой... с этим другим было довольно хлопот. Человек этот, наверное, просто поздно родился. На его долю не осталось белых пятен на карте, и он как мог, добирал неизведанное в тайге Западной Сибири. Мог он отстать от группы потому, что ему захотелось обойти вон ту болотинку, мог удрать вперед, так как при гвалте, производимом группой, вообще вся живность убегала. В общем назвали мы его Тыманча, в честь юного героя тундры.
   Где-то на шестой или седьмой день пути остановились мы около среднего заломчика, осмотрелись, можно было просто прорубиться и провести байдарки поверху. Время обеденное, коса белого сибирского песка, девственная чистота и, главное, мощные заросли смородины определили стоянку. В хорошо сработанной группе все делается слаженно, быстро и споро. Тыманча начал прорубать проход в заломе и скоро перетащил свою байдарку. Дежурные принялись готовить нехитрый обед. Мне же дела просто не нашлось и, очарованный крупной ягодой, я углубился в заросли со свободным ведерком. С реки задувал ветерок, и гнус не донимал. Побродив немного, я быстро набрал половину ведерка переспевающей смородины, нашел несколько сочных груздей, один подберезовик, вволю наелся и собрался, было уже к костру, как вдруг услышал хруст сломанного сучка. В тайге ничего не бывает просто так. Никто не крикнет просто так, не сломается сам по себе сучок, не плеснет вода. Имея приличный опыт таежных странствий, я осмотрелся, выбрал старый пень среди зарослей и, осторожно, как мог, взобрался на него. Смородина вымахала выше моего роста, сейчас же я возвышался над ней по плечи. Немного погодя снова хрустнула ветка на земле, затем шагах в пятнадцати дернулись кусты. Сначала мне просто хотелось посмотреть, сейчас же я понял, что в кустах кто-то довольно серьезный, и лучше бы его не рассматривать на таком близком расстоянии. Но удрать незамеченным я уже не мог, а поскольку знал, что зверь всегда нападает на убегающего, решил ждать. Медленно, соблюдая все предосторожности, заменил в стволах дробовые патроны на пулевые, снял с предохранителя... сомнений уже быть не могло, это медведь. Только он мог, сгибая ветки лакомиться смородиной, да и по габаритам не похоже было на лося. Медленно, но неотвратимо приближались подергивания кустов, напряжение возрастало. На восьми шагах кто-то сопел, чмокал, нагибал ветки и... оставался невидимым! Я понял - мирно нам не разойтись. Мушка чуть подрагивала, я ждал. Выстрел должен быть единственным и последним, если промажу - для меня. В пяти шагах куст смородины поплыл в сторону, нагибаясь все ниже... из-за веток показалась сосредоточенная физиономия Тыманчи?! Он бросил в рот полную горсть крупных ягод и, потянувшись к ветке, поднял глаза. Я не знаю, каково это, увидеть в пяти шагах направленные тебе в лоб стволы, но я видел его глаза! После он утверждал, что был приятно удивлен.
   Мы сидели под пеньком и дружно молчали. Дежурный уже раза три прокричал, что в ведре ни чего не осталось.
   - Ну и как же ты сюда попал?
   - Так река петлю делает, байдарка-то моя вот, в пяти шагах привязана. Слышу - говорите, ну, думаю, обед уже готов...
   - Да, навалял бы я сейчас мяса к обеду... пошли, где-то ведерко тут еще, не забыть бы, да не так быстро, ноги что-то не идут, трясутся.

КОНЧИЛАСЬ ЛЮБОВЬ...

  
  
   А приходилось ли вам бывать на севере Челябинской области? Выйдя из поезда на станции Силач, и пройдя семь километров в сторону озера Аракуль, вы сможете увидеть изумительные изваяния из камня - Аракульскую гряду. Я, наверное, счастливый человек, потому, что мне довелось побывать на той гряде пять раз. Ходили мы туда и летом, в самую комариную пору, и весной, и зимой. Само озеро, гряда и увалы Вишневых гор, далеко просматривающиеся с Шихан Камня, стоят того, чтобы сходить туда еще.
   В то время я работал в школе преподавателем физкультуры. Был, как и все физруки (не женатые) молод, красив, беспечен и наивен. Увлечение юности - страсть охотничья привела меня в общество любителей природы, неутомимых бродяг - туристов. Надобно отметить, что туризм в нашем, как, наверное, и во многих других малых городах, начинается с учителей географии, потом передается их ученикам, коллегам, продолжается дальше, развивается, но подпитывается всегда оттуда, из школы. В нашей школе работала учительница географии, прекрасной души немолодая уже женщина, незамужняя, вся такая пухленькая, я бы сказал с хорошим избытком в весе. Она не являлась источником туризма в школе, не водила ребят в походы, не "балдела" от романтики полевой жизни, но в тот раз весьма круто и настойчиво увязалась с нашей компанией в поход на озеро Аракуль.
   Вагоны, гитары, песни, об этом написано уже столько, что не стоит повторяться. Стоит только заметить, что гитара сама по себе уже является источником вдохновения, а вот гитара с шампанским... это вдохновение в квадрате. Наверное, я перестарался в этом самом вдохновении, и наша пухленькая географичка стала вдруг оказывать мне весьма недвусмысленные знаки внимания. Поход дело святое, зачем портить человеку настроение. Я отвечал ей предупредительностью и не дергался, когда она садилась рядом.... наверное, ей это нравилось.
   Когда мы подошли к краю гряды, очарование осеннего леса во всех его красках и дикость вековых выветриваний просто ошарашили нас. Сквозь желтую и зеленую листву проступали фантастические контуры чего-то неземного. Казалось, кто-то громадный и упорный насобирал этих валунов, и сложил их друг на друга по какому-то своему проекту, для какой-то своей цели. Некоторые громадины держались вообще непонятно на чем. Все это имело обтекаемые, причудливые космические формы. Издалека казалось, что над лесом возвышается хребет доисторического динозавра.
   Оставив в лагере рюкзаки, мы поднялись на эти каменные глыбы и решили пройти всю гряду поверху. Вид на Вишневые горы изумлял. Хотелось бы сказать лучше, но в голове только одно: "... а вокруг голубая, голубая тайга..." Перепрыгивая с камня на камень, осторожно продвигались вперед, удивляясь мастерству природы. В отдельных местах идти приходилось по узенькому перешейку, а слева и справа обрывы метров по пятьдесят. Женская половина группы вцеплялась в мужскую мертвой хваткой, мешая не то что двигаться, а просто стоять. Если учесть, что я с детства страшно боюсь высоты, можно представить каково приходилось. Но вот впереди три глыбы уложенные друг на друга. Обойти их невозможно, а между первой и второй узенькая нора, как проход дальше. Кто-то из ребят, привязав веревку к ноге, осторожно полез в неизвестное. Через несколько минут из норы послышался голос:
   - Веревку я закрепил, лезайте по одному, здесь только на выходе аккуратней, я помогу.
   Со страхом, визгом и смехом самые шустрые и тоненькие начали проскальзывать, подтягиваясь по веревке. Наверное, так бы все и проскользнули, если бы не присутствие людей выше средней упитанности. У моей коллеги стали округляться глаза, на лице появились признаки страха. Я пытался успокоить ее, объяснить, как нужно действовать, старался подбодрить.
   - А что будет, если там застрянешь, - спросила она.
   - Да ничего страшного, сбегаем за взрывчаткой и взорвем эти камушки - ответил один из наших юмористов.
   - Не нужно бояться, если что-то случится, нужно просто намотать веревку на руку, сказать ребятам на той стороне, и они вытянут - успокоили бывалые.
   И она решилась! Застегнула свою голубую куртку на молнию, завязала плотнее платок и, нервно пыхтя, поползла в нору длина которой - метра четыре. Ободряющие голоса с той стороны прекратились потому, что она плотно закупорила отверстие. Мы же заинтересованно и с крайним напряжением заглядывали в каменный проход и желали всего самого лучшего. Сначала прекратилось пыхтение, затем перестали скрести кеды по камню.... затем с той стороны послышался крик:
   - Она застряла! Она не отвечает!
   Вы можете себе представить, что вы на высоте пятидесяти метров от земли застряли в каменюке, толщина которого превышает пять метров в ширину и немногим меньше в высоту, а там, сверху, лежат Бог знает каким образом еще два таких же каменюки. Что раздолбить эти природные создания практически невозможно, кроме как взорвать. Да. И что тогда с вам станет? Да еще за взрывчаткой куда-то нужно сбегать... кто-то ее и приготовил. В такой ситуации даже опытный скалолаз начнет нервничать, что уж там говорить об интеллигентной женщине выше средней упитанности. А случилось самое неприятное. Наша беспечность позволила запустить в каменный проход абсолютно неподготовленного и непроинструктированного человека, и она поступила так, как не нужно было поступать ни в коем случае: она сделала попытку вылезти обратно, назад. Вот тут-то и завернулась ее голубая куртка на том месте, где должна быть талия, и заклинила беднягу довольно крепко. Мы же ничего не понимали и не могли с ней говорить, а на той стороне оказались только самые шустрые и тоненькие, то есть не очень опытные. Минут через пятнадцать один из самых шустрых каким-то образом забрался на второй валун и смог передавать нам ход событий с той стороны.
  
   - Она там заклинилась, сначала сопела, а сейчас уже кричит и ревет - порадовал он - она лезет к вам, обратно.
   - Успокойте ее, поговорите о чем-нибудь постороннем, отвлеките, скажите, что мы сейчас попробуем проверить ее состояние отсюда - скомандовали ниши авторитеты, знающие, что делать в таких случаях.
   - Ну, что, - обратился ко мне командир нашего похода - лезай, попробуй прощупать твою пассию и расклинить, если это возможно, руки у тебя длинные, должно получиться.
   - Она не понимает ничего, визжит, как ее успокоить? - Спросили с той стороны.
   - Скажите ей, что мы сейчас ее вытаскивать будем, пусть не шевелится.
   Короче говоря, снял я с себя все лишнее и полез в проход. В кромешной темноте поймал ногу. Нога немного подергалась, потом замерла. Я поймал вторую, отодвинул их к стенке, похлопал, погладил и стал, перебираясь руками, продвигаться дальше. Вот уже ноги на уровне груди... мелкая дрожь говорила о состоянии потерпевшей. Я шарил в темноте руками, упорно продвигаясь дальше. Одной рукой, исследовав мощный и мягкий зад, вдоль спины, начал дотягиваться до плотного жгута из куртки. А вот вторая рука никак не могла принять нужного положения. Уперевшись головой в "пятую точку" бедной женщины, я попытался извлечь вторую руку, и видно ухватил ее за самую промежность. В тот же миг получил короткий и точный удар пяткой в собственную промежность. Знаете ли вы, что такое получить удар в самое больное место мужику? Это же дыхание перехватывает и скрючивает всего! А ежели ваша физиономия впечатана в чужую задницу? А ежели дышать и так не чем? Короче моя попытка скрючиться от удара привела к повторному движению рукой и как следствие к повторному удару в то же самое место! Я понял, что скоро нужно будет вытаскивать уже двоих. Выдернув левую руку, я уперся ей в мягкий зад и из последних сил оттолкнулся, пытаясь выскользнуть обратно. Естественно и правая рука уперлась в промежность страдалицы и тоже сделала рывок. Мое тело выскользнуло обратно наполовину, но! Тут ее нога среагировала на недозволенное прикосновение (по ее мнению) и я получил еще один "прицельный" удар в правый глаз. Брызнул яркий свет в нашем подземельи! Брызнул так, что даже сейчас мне становится невыносимо страшно и непонятно, почему не загорелась одежда от того снопа искр.
   Я сидел на камне и судорожно тряс головой, восстанавливая дыхание. Глаз довольно быстро заплывал пока еще розоватым наливом.
   - Ну чего вы там делаете, она уже орать перестала - порадовали более тонкие и шустрые.
   Получив от меня информацию о событиях, более опытные наши товарищи передернули веревку, взяли конец с той стороны, и на ней каким-то мудрым способом доставили туда самого авторитетного и сведущего.
   К тому времени, как проход освободился, мой правый глаз уже ничего не видел. Потом рассказывали, что успокаивали бедняжку в норе минут сорок, пока она начала воспринимать слова. Затем ее привязали за руки и общими силами выволокли на ту сторону. Понадобилось еще около часа, пока она пришла в себя и сказала, что дальше не пойдет, и мы должны вернуть ее обратно!? Еще через полчаса до нее дошло, что обратно можно только через ту же нору! Затем ребята пробежали всю гряду и убедили ее, что впереди такого страха больше нет. Вот только после этого, на веревочной обвязке, со страховкой с двух сторон, ее повели дальше...
   Чарующий свет костра отражался в светлой воде Аракуля (Слезы озера), причудливые очертания Шихан Камня делали фантастичным звездное небо. Молодой, красивый и неунывающий преподаватель физкультуры, с огромным лиловым фингалом вместо правого глаза, пел под гитару песню о романтике дальних странствий, о светлой любви и верности. Отдельно от компании, у кромки воды, сидела нахохлившись симпатичная женщина средних лет, выше средней упитанности...

ПАЛОЧКИ.

  
  
   Весной шестьдесят восьмого года свела меня судьба на туристских тропах Северного Урала с группой омичей, да так плотно свела, что от Тулайки до Конжаковского камня вместе пришлось протопать. Так бы вроде и ничего особенного, ну встретились молодые здоровые люди, ну прошли вместе полторы сотни километров по уральской тайге. Но встретились две школы туризма, вот в чем заковыка. Нас и в областном-то клубе называли представителями жесткой школы Артемовского туризма?! Такова была заслуга нашего предводителя М. Владимирова, а уж в слухах по всей стране мы были не менее как скифами или гуннами. Много интересного осталось в памяти от того похода, от неповторимой группы - четыре парня и девушка - командир.
   Они делали свою "тройку" (маршрут третьей категории сложности) по экзотическому для них Уралу. Для степняков Уральский хребет, да еще с разлапами майских снежников, действительно был чудом. Наверное, не меньшим чудом был и я - примкнувший к ним в силу обстоятельств местный парняка, метр восемьдесят ростом, с рюкзаком в тридцать пять килограммов и почти игрушечной берданкой тридцать второго калибра на шее.
   Наши две группы от Тулайки уходили на железную дорогу, а мне, как изъявившему желание командиру одной из групп, выпала возможность сделать полный траверз от Денежкина до Конжаковского камня. Вообще туристы народ коммуникабельный, сходятся быстро, но зато присматриваются внимательно, да и проверяют друг друга по-своему. Проверки начались сразу же. Просто утром встали и пошли, ежели бы я просто пошел следом, промолчал, потерял бы очень много. Но не зря видно была за нами такая слава, что-то толкнуло меня подать голос:
   - Эй, ребятишки, не вижу порядка в группе.
   - ?!
   - Так мне что общественный груз не доверяете? Я же в группе новый человек, и должен долю свою волочь.
   Все остановились, переглянулись, и я четко понял, они просто ждали, что я сделаю. С облегчением уразумел - первый этап проверки пройден. Это потом, после купания в ледяном ручье, когда Витя немного приболеет, и в мой рюкзак перекочует почти весь груз из его рюкзака, все будет как бы само собой, как будто так и надо, а сейчас...
   А дальше началась "ишачка", это значит пешком, по колено в снегу с горки на горку, да каждый день. Говорят что туристы - таежники много видят?! Вот положите на свою спину эти килограммы, какая получится поза, походите с часик, а потом попробуйте посмотреть на макушку телеграфного столба, тогда поймете.
   Так вот от реки Ваграна, заброшенного поселка геологов или старателей Тулайки, и начался наш совместный путь вдоль главного уральского хребта до самого Конжаковского камня и Кытлыма. Путь на юг по девственному снегу уральской тайги конечно красив и приятен, когда ты наблюдаешь его на экране телевизора, а вообще-то через пару часов начинаешь упорно размышлять, почему же это не проложили здесь дорогу, или не проехал хоть кто-нибудь, и чем-нибудь ни притоптал этот сыпучий и мокрый снег. И вот - чудо! Как по заказу, проехал-таки кто-то на тягаче, протоптал для нас дорожку! Знаете как это здорово, получить совершенно неожиданный подарок в виде крепкой тверди под ногами. Весело зашагали мы почти в нужном направлении. Надобно отметить, что дилетантов среди нас не было, и каждый понимал - нужно идти строго по азимуту, что бы попасть в распадок между двумя горками Хозмером и Ольвинским камнем. Распадок этот всего-то полтора километра, так, не распадок - понижение рельефа, а вот до него пятнадцать верст. Угол довольно малюсенький, а след как-то все норовил увлечь нас на запад. Есть в народе такое выражение: "лешак водит", вот, я думаю, он самый нас и повел по следку, да так повел - вовсе здравый смысл потеряли. В общем к вечеру вышли мы между двумя горками, перевалили верхнюю точку и остановились на ночлег в хорошем лесу. Быстро организовали лагерь, поужинали и... как в омут. Вот одно из самых ярких впечатлений в походе - богатырский сон. После пятнадцати километрового броска вверх - в гору, да еще пары чашек макарон, да еще в двадцать с небольшим лет - даже девки не снятся! Утром быстренько собрались и в путь. Между двумя этими горками и должна начинаться река Ольва. По ней нам нужно спуститься до начала Конжаковского массива. Вот и пошли, весело так пошли, нет, пожалуй, сегодня можно сказать "лешак повел". В середине второго дня пути наша командирша начала как-то подозрительно часто посматривать на компас, на солнце, оглядываться назад. Во время обеда я разложил свои карты и тоже стал разбираться в смутных еще подозрениях. Мне казалось, что Ольва забирает много западнее, чем должна бы. Дело еще осложнялось тем, что карт района реки Ваграна в областном совете по туризму мы не нашли. Ну, вот секретили тогда все от всех, а привязаться к местности после пробела в двадцать с лишним километров очень даже не просто. Так и отправились дальше, ни Наташа - командир омичей ничего не сказала, ни я не рискнул задать ей бестактный вопрос. К вечеру мы уже топали прямо на запад. У костра состоялся "военный совет".
   - Мне кажется, мы идем не туда?
   - Может аномалии магнитные, склонение не учитываем?
   - Так солнце прямо перед носом садилось, какое уж тут склонение. Что -то мы напутали.
   - Вроде бы по расстоянию уже Буртым должен быть, а тут какая-то низина пошла.
   - Так леший же водит, наверное, вот и природа лешачья...
   - Да перестань зубоскалить, не до этого!
   - Ну, все, объявляю завтра дневку, нужно как-то определяться - поставила точку Наталья.
   Слово командира - закон, иначе не бывает. Вяло стали устраиваться на ночлег. Опять разгорелся спор между степняками и таежником, то есть мной. Воспитанные в хроническом недостатке дров, ребята не рубили сухостой для костра даже на ночь. Они как-то умели обходиться маленькими палочками, которые ломали руками и постоянно подбрасывали в костер. Так вот и варили, постоянно ломая и подбрасывая сухие палочки. Я же, как настоящий (а может это только я так думал) таежник, на ночь останавливался всегда у сухого дерева, рубил его, разделывал на поленья и разводил "приличный" кострище. Конечно, долго, конечно много работы, зато можно было хорошо высушиться, погреться и, мало ли еще чего. Они же постоянно подтрунивали надо мной, называли меня глупым бульдозером. Потом заспорили по настоящему ( уже под конец маршрута), и оказалось, что по времени все равно выходило одинаково, вся разница получалась в моей мокрой спине.
   Ночью все ворочались, каждый переживал непонятное наше положение по-своему. Утро не принесло облегчения. Поняли, что окончательно заплутали, что проводника взять негде, нужно что-то предпринимать. Степняки предлагали вернуться по своему следу до места последней "привязки" то есть километров двадцать пять - двадцать восемь обратно. Тогда вставал вопрос - хватит ли продуктов чтобы завершить маршрут. Часам к одиннадцати я предложил залезть на большое дерево и определиться по рельефу. Посмотрели на меня все как-то странно, но согласились. Долго я объяснял, что с детства боюсь высоты и потому лезть на дерево не могу - с трудом, но поверили.
   - Значит так, Витя, бери компас, бумажку а не карту, залезай на кедр и запиши азимуты всех гольцов, которые увидишь, постарайся точнее засечь, затем найди самый ближний по расстоянию голец и, молча слезай. Потом Риф повторит эту же операцию.
   - А мне-то зачем еще туда лазить?
   - Потом поймешь, так меня учили, главное у вас должна быть своя, не согласованная информация, потом проверим и вычислим средние величины.
   С уважением посмотрели на меня парни, я даже сам себе понравился. Минут через сорок Виктор был уже на земле, отдал мне свои записи, и с ехидством давал Рифу советы, на каком расстоянии от ствола держать "пятую точку". В итоге получилось, что ближайший голец находится в двух - трех километрах, всего же таковых засечено восемь штук.
   - Ну и что сейчас?
   - А сейчас я пойду искать этот ближний голец и с него попробую определиться, где мы находимся.
   - Один пойдешь? Не нужно по одному-то.
   - Так вы же на дерево не втроем лазили.
   Конечно, в тайге лучше бы не ходить по одному, я это понимал, но уж очень хотелось покрасоваться, да и без советчиков в таком деле удобнее. Около четырех часов дня я уж сидел на камнях возвышающейся над бескрайней тайгой горки. Теоретически я помнил, что нужно делать, но практики не было никакой. Сидел и рассуждал: бесспорно одно - я сижу на возвышении, на карте явно просматриваются две гряды гольцов и три отдельных в сторонке. Предположим, что я вот на этом "пупке", тогда по азимутам, записанным ребятами... и начинал чертить азимуты. Получалось, что я должен сидеть в низине. Тогда предположим. Что я вот на этой горочке... часа через два, все указанные азимуты наконец-то сошлись на одном из гольцов!! Господи! Получалось, что мы идем по руслу реки Пожвы а не Ольвы. Увлекшись следом тягача, мы промазали и вышли к подножию не Ольвинского Камня, а Хозмера. Сейчас вот я только обратил внимание, что Ольва и Пожва абсолютно одинаково начинаются, а потом одна идет на юг, а вторая на запад. Сумерки приближались довольно быстро, и я наскоро повторно проделал всю операцию с каждой видимой горочкой. Результат получился точно такой же. Уже в полной темноте, устало ступая в свои следы, я шел к лагерю, когда услышал треск впереди. Очень отчетливо вспомнил, что в мае медведи встают из берлог, это уж точно, нельзя одному ходить, это уж правильно, берданка тридцать второго калибра не очень надежная штука, это уж определенно... встал под мохнатую ель, приготовил свою берданку...
   - По следам-то все равно найдем... только бы вот еще тащить не пришлось... здоровый же он черт...
   - Зачем тащить, заройте его в снег, не протухнет - вставил я свое мнение в этот монолог.
   Мне показалось, что главной радостью ребят было то, что я топаю своими ногами. Они пошли меня встречать, решили, что я повредил ногу, так как уже темно, а меня все еще нет.
   - Ну? - не выдержала Наталья.
   Я зажег спичку и ткнул пальцем в карту.
   Если бы мне кто-то рассказал, что можно за один день, без обеда, перевалить через гряду Хозмера, Ольвинский Камень, и выйти на границу леса, всего сделав более сорока километров с рюкзаками в тридцать пять килограммов - я бы не поверил, ни за что! Но мы сделали это на следующий день. Такой был подъем в душе, такое облегчение, от того, что определились. Там же до самой Перми можно топать, и еще дальше, по этой Пожве... это было какое-то наваждение. По колено в ледяной воде, по пояс в снегу, с хрипом и матом, крадче от Натальи, через буреломы, каменюки и провалы. Одержимость какая-то.
   А вот ночевка получилась вообще самоубийственная. С Ольвинского камня спускались на последних силенках. На границе леса омичи соорудили свой мини костер, сварили рисовую кашу, я нарубил лапника, навалил кучу на могучие корни кедра, под которыми явственно побулькивала вода. Горячая каша, да еще двойная порция расслабили нас настолько, что ни у кого не осталось сил поставить палатку.
   - Да постелем ее на ветках и все, хватит места...
   Так и поступили. Привязали палатку за кедр, расстелили на ветках, запихали спальники, влезли в них и - провал в небытие. Сегодня, сидя за столом, я, конечно, понимаю, что так вот нельзя делать ни в коем случае. Мы же настолько устали, что даже ветки не выровняли. Проснулся я от того, что страшно замерз один бок. Открыл глаза - темнота, лицо закрыто палаткой. Правый бок заледенел, попробовал пошевелиться - бесполезно, зажат как в тисках! Понял, что правый бок в воде, в талой воде... а слева на меня накатились все четверо моих друзей. Повернул голову - подбородок коснулся воды. Ужас! Стал звать ребят - бесполезно, начал орать во все горло, попытался провернуться - палатка поползла еще дальше в воду. От моего крика (а, может, я просто хрипел) никто не просыпался. Вы знаете, что такое страх? Мне приходилось встречаться с медведем нос к носу на расстоянии метра. Это, конечно, было страшно, но уже потом, когда я стрелой летел по тропе. А здесь - руки по швам, наполовину в воде, никто не слышит, сверху давят - отступать, в общем, некуда. Мысль в таких случаях работает почему-то очень четко и очень быстро. Я пока что мог пошевелить только пальцами правой руки, на левой руке кто-то лежал. Вот и сработала моя привычка не снимать нож на ночь - пальцами нащупал на боку ножны. Как никогда ярко вспыхнула физиономия знакомого кержака и его слова:
   - Нож на поясе - ты человек, ты выживешь где угодно. Нож на поясе - жизнь.
   И я начал медленно вырывать руку из плена, добираться пальцами до рукоятки, и еще один мой недостаток сработал в то утро - у меня всегда были ножны мягкие, из кожи, что в общем-то запрещается по технике безопасности. Трудно сказать, сколько времени мне понадобилось для того, чтобы хорошо ухватиться за нож и прорезать и ножны и спальник и палатку. Но когда послышался треск палаточной ткани, я понял, что на том свете, наверное, большая очередь и в рай и в ад, им просто не до меня сегодня!!
   Я сидел у костра и смотрел, как Виктор медленно сползает в воду, прямо задним местом в дыру, которую я прорезал в палатке. Его спальник в полосочку бугрился мощной задницей, и уже начинал булькать. Они не проснулись даже тогда, когда я рубил дрова, брякал посудой. Через полчаса он заворочался, потом замычал, наверное, ему тоже казалось, что он кричит во все горло. Начала пригорать вчерашняя каша - редкий случай, когда в походе не доели кашу, и я вспомнил, как они меня проверяли на первом обеде. Каши сварили много. Каждый съел свою порцию, спросили кому нужно добавки - я взял еще один ковш (заменяющий в походе и чашку и кружку и сковороду), оказалось, что еще много остается, а выбрасывать жалко. Тогда я умел еще один ковш. Наливаю себе чаю и смотрю - они все на меня уставились...
   - Вы ч-чего?
   - Эт-то ты всегда так... жрешь?
   - Да нет, когда дают, тогда и так вот... - потом понял и расхохотался - да вы ребята не бойтесь, варите нормально, я обычно ем не больше любого из вас, но умею и про запас.
   Сейчас, когда пишешь в теплой комнате, после сытного ужина, сам себе кажешься этаким супер героем... а тогда, наверное, моя физиономия была красненькой от стыда. Но стыд в походе тоже понятие относительное. Уже спустившись от границы леса к реке, после скудного обеда, начали понимать, что тайга не прощает буквально ничего. В животе настойчиво урчал вчерашний грех - брусника перезимок. Дело в том, что когда мы поднялись на Ольвинский камень, перед нами раскинулась моховая полянища, вся усыпанная перезимовавшей брусникой. И такая была она бордовая, сочная, аппетитная... в общем повалились мы на эту поляну и за обе щеки уплетали ягоды, покуда челюсти не свело. Понимали, что не следует этого делать, понимали, что должно получиться, но уплетали. Для людей несведущих поясню, что брусника - перезимок есть наипервейшее слабительное. Сорви ее, да с чаем... ну а так вот, как мы?! Снег в колено. Идем одной тропой. Как приспичивает - шаг в сторону и ждешь, покуда все пройдут, а потом еле успеваешь штанишки сдернуть. Не успеешь группу догнать, смотришь уже следующий стоит с круглыми глазами. Да еще же Наташка... ну через часик она осталась далеко позади с наказом не наступать на "мины". Правда, долго пришлось ее убеждать, что медведи - шатуны не едят людей, когда последние в таком состоянии. Однако, тайга калечит, но тайга и лечит. К ужину подошли к руслу реки, надрали черемуховой коры... ох какой вкусный чай из черемуховой коры! Да еще в течении трех дней ни одной "мины" по следу.
   Медленные, трудные километры оставались позади, легчали рюкзаки, веселели люди. Как-то сразу открылся Буртым. Вот когда выходишь на него с севера, сразу понимаешь, что были здесь ледники, да еще какие. Видели ли вы когда-нибудь гору грунта, нагребеную бульдозером? Вот точно так и выглядит Буртым, только в несколько тысячь раз больше. Вот тут-то и начинаешь понимать, какие силы природы свирепствовали здесь много столетий назад, начинаешь чувствовать себя таким маленьким, даже малюсеньким. А вот за Буртымом мы ой как почувствовали еще и какие же мы варвары! Тайга вдруг просветлела и перед нами открылась площадь квартала в четыре, это около шестнадцати квадратных километров срубленного леса... срубленного и не взятого. Не вывезенного! Даже не очищеного от сучьев. Шок был настолько силен, что около часа просидели мы на кромке этого преступления. Пройти по этому варварскому бурелому, нет, я бы сказал дуролому, даже и не пытались, пришлось делать крюк. До сих пор не покидает меня вопрос без ответа: кто и зачем сотворил такое? Где он сейчас? Как он живет-то после этого?
   Уже четко слышался рев Северного Иова. Есть такая неприметная летом речка, которая становится ревущим потоком весной. За Иовом возвышался Конжаковский массив. Даже страшно подумать, что нам предстоит перевалить это дикое нагромождение обомшелого камня. Синие вершины в снежниках, тяжелые темные тучи, лохмотья тумана... но упряма порода людская, которую что-то постоянно гонит и гонит вперед.
   Заночевали на границе леса. Ночью пошел дождь, затем подморозило. Утром палатки походили на сооружения из кровельного железа. Здесь уж и степнякам пришлось валить сухостой до поту. Просушив палатки и все остальное, что нужно укладывать в рюкзаки, двинулись вперед. И начался самый опасный переход. Обледенелые валуны совсем не страшны, когда нет необходимости на них карабкаться, а тропочку-то никто для нас не протоптал, песочком не посыпал. Когда Риф вдруг, взмахнув руками, полетел кувырком с такого "камешка" я просто закрыл глаза. Но, как говорится, не судьба! Набили мы там синяков да шишек, чуть не забрели в тумане в провалы Серебрянского камня, но на перевал к обеду вышли. Вообще-то, нужно бы переждать гололед, нельзя ходить в горы в такую "склизь", но... когда тебе двадцать с небольшим... когда в твоих мускулах намного больше вещества, нежели в голове, когда еще жизнь не ткнула тебя мордочкой в предел твоих возможностей - все кажется простым и преодолимым. Повезло нам, конечно, что никто ни руки ни ноги не сломал, крупно повезло. Спускались уже снова под дождем. Впереди Кытлым.
  
  
  

ПРО ЛАТЫША.

  
  
  
   На областные соревнования в город Нижний Тагил собирались сумбурно.
   Положение о соревнованиях почта доставила, что называется, "под занавес", поэтому, нормальную команду собрать, просто не успели. Зачет производился по трем лучшим результатам и по три участника у нас имелось и в мужской и в женской командах, а вот четвертых искали "быстро, но долго". Уже в поезде попытались натаскать липовых ориентировщиков и поняли, что "не до жиру". Решение руководитель команды принял такое:
   - Ты, Сима, главное - не заблудись. Пристройся к какой-нибудь группе и шлепай себе сзади, что они будут делать, то и ты повторяй. Девчонки все равно в стада собьются, как всегда, только одна в лесу не оставайся. Ну а ты, Николай, парень почти деревенский, значит, в лесу не пропадешь. Поэтому будешь у нас отвлекающим. Главное, как можно меньше говори. Вообще мало говори, а на вопросы - улыбайся.
   - На какие вопросы? - Спросил Колька.
   - Я уж постараюсь, чтобы они были разные - ответил наш неповторимый командор.
   - Девчонки, соберете все самые модные тряпки и свешаете на него, нарядите так, чтобы за версту импортом несло!
   Потом они о чем-то долго говорили, махали руками, спорили.
   Сентябрьское теплое утро распятнало гористую местность в окрестностях Нижнего Тагила, как в сказке. Какое-то очарование, я бы сказал, наваждение, есть в бабьем лете, природа как бы успевает выдать всему живому остатки тепла, света и красок перед долгой вьюжной зимой. Большая поляна гудела молодыми голосами. Эти слеты всегда приносили массу встреч, походы к тому времени в основном заканчивались, и у каждого находилось, чем поделиться с друзьями. А друзей - весь Союз!
   Судейская бригада уже разложила на столах все нужные и ненужные бумажки, и по рации опрашивала контролеров. До старта оставалось минут сорок. Из общей массы народа вдруг вырвался рослый, статный парень и, как бы разминаясь, резко побежал в подъем. Бежал, играя, словно радовался тому, что у него избыток силы и стати. Мы невольно залюбовались этим красавцем. Да кто же это? Наши уральцы так не одевались. А он словно из сказки "Серебряное копытце" взлетел на горку, покрасовался, выполнил какое-то замысловатое упражнение, сжал ноги вместе и запрыгал вниз, к изумленной публике. Прыжки все увеличивались, резко менялось направление, казалось он, и земли-то вовсе не касался. Гул на поляне затих. Все смотрели на эту сумасшедшую серию прыжков, затаив дыхание. А парень допрыгал до нас и вдруг с высокого прыжка сразу на руки и головокружительный кульбит! И перед нами предстал счастливый Колька. От неожиданности мы разинули рты. На шее нашего "ориентировщика" красовался яркий шелковый платок, какая-то еще нестерпимо желтая тряпица и... чудо того времени - германский жидкостной компас! Японский ластик васильковой голубизной обтягивал его мощное, красивое тело, старенькие кеды ослепительно белели на жухлой траве, черт те чем набеленные. Он улыбался нам, довольный произведенным эффектом и, отойдя к валежине, начал отжиматься.
   - Миша, это что за чудо? - Спросил наш старый знакомый Борис Сергеевич - заместитель главного судьи.
   Ответ нашего командора ошарашил всех еще больше:
   - Да, взял вот, личником побежит пока... кандидат в мастера, из Латвии приехал на завод недавно, по распределению.
   - Тридцать пять! Тридцать шесть! - Хором считала толпа Колькины жимы. А он старался во всю, поблескивая свесившимся с шеи германским компасом. Затем, побегав еще немного, улегся на услужливо подстеленный кем-то плащ и задрал ноги на рюкзак. Галка вдруг достала какой-то пузырек и начала массировать ему ноги, поливая на ладонь загадочную жидкость. Общество было крепко взбудоражено.
   - КМС, КМС из Латвии - слышалось везде.
   - А вы в Ярославле на первенстве Союза не бежали? - Крутились вокруг Кольки какие-то девчонки.
   Галка зыркала на них пантерой, а наш герой застенчиво улыбался и молчал...
   - Номера первый, шестой, двенадцатый на старт! - Вдруг рявкнули динамики.
   Соревнования начались. Ребята из трех команд сразу получали карты и, отбежав метров на пятьдесят, принимались их внимательно изучать, затем по одному резко исчезали в молодом сосняке. Вот и из нашей команды двое ушли.
   Колька стартовал третьим. Когда он получил карту, у сосняка собралась группа человек в пятнадцать. Все делали вид, что работают с картами. Наш липовый латыш взял карту, бегло глянул на нее, буквально одним глазом, посмотрел на солнце... на старте воцарилась гробовая тишина. Более двух сотен человек смотрели, как стартует КМС, а он вдруг стрелой полетел в ту сторону, куда убегали и все. Кучка "изучавших карты" молча ринулась за ним.
   Это была гонка! Колька летел как лось, а бегать он и, правда, умел. Миша успел где-то узнать, что первый КП - контрольный пункт, который и нужно собственно найти в этих соревнованиях - находился почти на пересечении просек и проинструктированный "латыш" смело и целеустремленно махал через все буераки. Толпа преследователей не отставала, растянувшись по просеке. На пересечении просек Колька сходу пошел на круг, он часто поступал так, когда терял заячий след на охоте, и... о чудо! Вот и КП! Отмечая карту, он вдруг огорошил контролера:
   - Как на второй КП вернее попасть?
   - По просеке... и вправо тропочка, возле камня, прямо... туда... - от неожиданности разболтал военную тайну парнишка.
   Толпа преследователей рвала друг у друга цветные карандаши, которыми нужно делать отметки в карте.
   - Догоньяйтье, сокольикьи - крикнул "под прибалта" Колька и замахал по просеке до камня.
   Камень он проскочил метров на сто, круто повернул назад и буквально врезался в кучу преследователей. Их набралось уже около двадцати человек. На всех подобных соревнованиях новички, которые посильней, а в карте не понимают ни бельмеса, всегда "присасываются" так вот к опытному ориентировщику и как бы "едут" на нем до последнего КП, а там у кого ноги крепче, тот и первый на финише.
   - Э-э-э-э! Ты куда, латыш!? - Заорали они.
   - Домой! - Рявкнул Колька и поддал вдоль просеки обратно.
   Вот и камень, а вот и тропка. Он побежал по ней, размышляя, соврал контролер или нет. Метров через триста толпа догнала его. Парни, зло переругиваясь, толкались на тропе, дышали в спину. Километра через два, на маленькой полянке увидел призму - опознавательный знак КП и контролера. Сзади одобрительно загудели. Он отступил в сторону и смотрел, как ребята делали отметки в картах. Свою отметил последним. Никто никуда не бежал. Колька тоже не бежал, он просто не знал, куда бежать. Человек двадцать - тридцать парней смотрели на него и молчали. Они ждали, готовились снова ринуться за лидером, который, вовсе не глядя в карту, махом нашел два КП.
   - Ну что, юноши, - как мог вежливей спросил Колька - куда думаете дальше направиться? Вот вы - подошел он к рыжему, долговязому парню.
   - Так щас, сориентируемся - бодро ответил тот и вперил взгляд в карту, приложив к ней компас - вон туда надо, до гольца, наверное...
   - А вы как думаете? - Спросил Колька второго.
   Черноглазый крепыш подозрительно глянул на "латыша":
   - Ты что, экзамен решил у нас принимать, думаешь на Урале дубаки одни? Сам-то голец найдешь? А вообще лучше просекой, до болотца нужно, оттуда должно быть видно голец-то.
   - Умный, но злой - сказал ему Колька - побежали до болота, раз уж ты так решил.
   И они побежали, а за ними все остальные. Третий КП парнишка нашел медленно, но уверенно. Оставалось еще семь, запрятанных среди просек, гольцов и болотин контрольных пунктов вместе с контролерами. Колька знал, что ему их никогда не разыскать, он уже вдвое перевыполнил наставления командора но... прорезался азарт соревнований! И он, так легко нашедший три КП, решил искать четвертый. Быстро сделав отметку, потихонечку шагнул за куст, пригнулся и побежал в сторону. Оторвавшись метров на сто, остановился и стал медленно, неумело ориентировать карту.
   - Ну, и дальше что? - Спокойно спросили сзади.
   Колька вздрогнул от неожиданности, так увлекся. За спиной стоял тот, коренастый парнишка и внимательно смотрел прямо в глаза.
   - Да вот, смотрю, как дешевле обойдется...
   - Вот они догонят, так дешево не будет - кивнул парень головой в сторону КП и, круто повернувшись, исчез в лесу.
   - Ну, если один понял, поймут и остальные - решил для себя липовый латыш и почесал затылок.
   - Витька, он куда делся, этот КМС - то? - Кричали совсем рядом.
   И он побежал. Просто побежал потому, что погода была отличная, бежалось легко и радостно, да и все равно пора было и честь знать. Судя по солнцу место старта оставалось слева, но там гудела и толпа, и он решил сделать крюк вправо, обойти их, и спокойно вернуться.
   - Вот он! Я его вижу!! - Загремело по всему лесу, и началась захватывающая погоня.
   Колька летел, как на крыльях, забирая все правей, а толпа не хотела терять лидера. Они уверовали в этого "латыша" и рассчитывали "ехать" на нем до самого финиша. У них просто не было уже другого выхода. Более трех километров продолжалась эта гонка. Преследователи догоняли, отставали и снова догоняли его, они бежали цепью, и что-то жуткое было в этом неотвратимо надвигающемся гомоне. И вдруг Колька вылетел на четвертое КП?! Встал от неожиданности. Медведь с аккордеоном удивил бы его сейчас меньше.
   - Судьба - решил он и закричал, кривляясь - э-э-эй сокольикьи, бистро, бистро! - А сам, даже не отметив карты, дал такого деру, что контролер вытаращил глаза от неожиданности.
   До финиша около пяти километров. Стоило ему только появиться на просеке или открытом месте, как сразу же начиналось преследование. Найти все контрольные пункты оказалось и вправду нелегко, и очень многие участники просто плутали рядом с ними, но "латыш" для всех казался звездой.
   - Уж он-то точно нашел все до одного и вот чешет как угорелый - думал каждый.
   Бежать оставалось еще около полутора километров, когда вконец измотанный Колька плюхнулся на траву, чтобы немного отдышаться. Сердце колотилось на пределе. Гудели ноги, пот заливал глаза. Вот сейчас он начинал понимать, что чувствует заяц, когда его гоняют две-три хорошие собаки.
   - Слушай, латыш! - Выстрелом грохнуло над головой - как девятое КП искать?
   Колька от неожиданности вскочил.
   - А я чего там был что ли!? - рявкнул в ответ с перепугу и, не дожидаясь пока эти трое придут в себя, без зазрения совести дал деру.
   На вечернем построении участники и болельщики образовали мощное каре во всю поляну. В центре стоял столик, около него судьи.
   - Сегодняшний день принес неожиданный сюрприз - гремели динамики - собственно произведено ориентирование и... гонки за лидером в неизвестном направлении. Несколько участников, вместо того, чтобы искать контрольные пункты, ловили мифического мастера из далекой Латвии! Хорошо, что еще до Эстонии не добежали - доходчиво повествовал судья.
   - Владимиров, покажи своего липового латыша из деревни Паршино Артемовского района, все-таки впервые человек на соревнованиях.
   Ребята выталкивали вперед упиравшегося Кольку. Мощное каре грохотало не менее мощным хохотом.
   - В результате упорного преследования этого молодого человека, с соревнований снято шесть команд - продолжал судья - это значительно приблизило команду города Артемовского к призовому месту. Завтра в десять утра старт на полосе препятствий. Счастливо отдохнуть.
   Закончился первый день соревнований.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   АРМИЯ КАК ЭТАП РАЗВИТИЯ.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БАСНИ.

  
  
  
   День части праздновался ежегодно в конце октября месяца. В этом году - юбилейном, части исполнялось тридцать лет, в клубе подготовка просто гудела. И вот полный зал народу. Резко выделялись черные бушлаты арсенальцев, офицеры ослепляли галунами парадных мундиров, в общем, публики более чем... и замполит влез на трибуну. Доклад - непременное коллективное чтиво замполитных измышлений, давал возможность поразмышлять и нам грешным. Кто хотел - внимательно слушал и размышлял о боевом пути нашего многострадального Глуховского, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого, краснознаменного узла связи (а как известно связь награждают в последнюю очередь). Кто же имел другие ориентиры, мог и просто оглядеться, и задать себе несколько каверзных вопросов. Например: почему в сибирских лесах и матросы? Да потому, что кто-то решил, что арсеналы должны охранять непременно матросы!? Вот и служим рядом, а форма разная, но и срок службы тоже другой. Приедет такой вот "моряк" домой и... а подписку с него о неразглашении взяли... вот и попробуй, наври за целых четыре года... Или вот почему бы к празднику не выдать по сто граммов "наркомовских"? Что наша страна бедней стала за последние десятилетия? Перед войной давали, ну, в войну - сам бог велел, но и после войны, в разруху находили для защитников... ведь все знают - пьют солдаты на свои три рубля, все пьют! Что, мораль блюдем? Так вот пусть замполит и не пьет, по праздникам особливо, вот это мораль... ну и так далее.
   Закончился доклад, закончилось награждение и присвоение званий. Конечно, выглядело все очень здорово, жаль только, не было гражданской молодежи, вот агитация была бы в училище! Самым же гвоздем программы был конкурс на лучшего. Да, просто на лучшего, кто во что горазд. Много прошло народа на сцене. Приз наш командир объявил знатный - двое суток увольнения. У матросов тоже командир объявил, но уже отпуск на Родину.
   Выскочили матросики - шестеро и пошли "кренделять" яблочко. Все как на подбор молодцы, один к одному. Да так все синхронно пляшут! Аж душа стонет... нет такого в нашей части, не умеем мы и все тут! Покорили одним словом всех.
   - Ну, нет, матросики, не видать вам победы над гвардейцами! - вдруг изрек сосед мой и приятель Васька Салимов. - Библиотекаря на выход - заорал во всю мощь и пошел к дверям.
   - Чегой-то с ним - спросили сзади.
   Я недоуменно пожал плечами.
   Минут через двадцать, в общем, через четыре номера, Васька появился на сцене с книжкою в руках.
   - Таракой ваенный салтат и ваенный са свистой на паконе тоша, мая камантира скасала, щива матроса караша пилисала, и пирикасала тоша кансерта телать. Мая ни пилисала никакта, атнака Саит Питровищ Кирлов пасня щитала, мамка квалил, пратка квалил, чичас тавай паслушай мала-мала.
   Публика пораскрывала рты, такого говорка ни кто не ждал. Все знали, что Васька - татарин, но и все знали, что он от нас ничем не отличался, а тут...
   - Атин рас аллах паслал па плату варонам кусощик принса - продолжал меж тем Васька - варонам тура, залес на виркатура, ситит сапака на сущка и клюваит свая нака. Лисис пишит. Тута пишит, апратна пишит, квастом икраит. Патпикаит: "страсите - каварит - таракой варон, пашалиста!" Варон пирет пиринса нака, клатет щющка и атвищаит:
   - Мараль сакател, та? Крен типе, кощишь пиринса ашарга, ити рапотай, сволащь!
   Зал взорвался громом хохота и аплодисментов. Все это было настолько неожиданно, что произвело феноменальный успех. Васька же перевернул страницу и продолжал:
   - Атин касяин тиршал повар. Кот Басика патиконька мяса таскай-таскай, касяин повар Банька матирком-словам насывай и сапсим праканяй. Пазвал казяин повар Мустафа. Рапотай - каварит - танька платить стану, кушать как я путишь... Мустафа кукня пиришел, мясу решит. Кот Басика кусощик кватай, мала-мала таскай и на Мустафа смотрит. Тумаит как Банька акитировать станит. Мустафа паклитела и каварит:
   - Басика, твая мясу кушала? Как азу телать путим? Мясы нету, казяин кушать чиво станит?
   Пирет Мустафа кот Басика за шкирка, решит иво атин яищка, азу казяину телаит. Басика арет-арет, а все прапильна, казяина кушать ната.
   Мнока атнака биремя прашел, гот - тири мошит, Мустафа апять азу телаит. Ма-а-а-алинькая мяса втрук на пол патаит... Басика ка-а-ак пиригнит! Ка-а-ак мясу скватит! Ка-а-а-ак апратна пирикнит! Ка-а-ак на места палашит! Ситит, паслетний яищка ли-и-ишит.... Канишна, есть марал в этат скаска. Самая карошая метат васпитания ни русская слова-матирка, нет, вастощный мутрасть!
   Гром хохота в зале заглушил последние Васькины слова. Настолько неожиданна была манера исполнения, оборот мысли, исполнение прямо с листа, что восторгу солдатскому не было предела. Командир части вытирал глаза платком. Его приятель - командир матросов сидел, опустив голову к коленям, обхватив живот руками, плечи его сотрясали конвульсии. Васька заметил это и продолжал:
   - Ана канешна мнока кароший пасиня написала Саит Питровищ, ана шисня снала! Кито кута катить далшна, напиример. Канишна, камантира матросика на мая в кости ни пириитет, ана пайтет наша камантира, так и ната!
   А вот как лисис на шуравель косити катила:
   Каварит лисис шуравель, пайтем на твая косити, кушать путим, пипивать путииим... шуравель каварит: типе ната што ли? Прикати таракой. Лисис пирикотит... пипивать сапрался! Шурапель на купшин каша палашил, сама длинный клюв сасуник - кушаит, патом каварит: чива, лисис? Пкусна, та? Так и пакушали патиконька. Лисис итет тамой, слой как шайтан, ну, каварит, сволащь, пирикати на мая косити, пипивать путим! Шурапель канишна какатал-какатал а косити пиришел. Та, пиришел! Лисис пирет каша вку-у-усный, билюдищка машит, тонинька машииит, масла клатет мала-мала, исыком ли-и-ишит ситит! Ли-и-ишит. Шурапель сматрел-сматрел, тавай клювать. Как заклюваит, как билюдищка клювам талпанет - талпанет, весь маска стрисла! Щитыри сернышка склювала, сапсим пашка плока стала.
   "Нимаку - каварит - такая трянь кушать, нипкусна!" А лисис лишит та прикавариваит: "нищива таракой, нищива, маска тристи путишь, ум тапавлять путишь, сапутишь патла, как пкусный каша купшин пирятать!"
   Марал пасиня толшин быть? Путит! Сапливый та? Тинька нету, та? Никати камантира косити, свая пратка - салтата кати. На атин палущка атин путилка, нината щушой купшин своя морта сувать.
   Очередной взрыв хохота потряс солдатский клуб. Хохотали все, кто даже в детстве не улыбался. Первые ряды бросились качать Ваську. Судя по реакции командира, приз Васька выиграл. Но с той поры солдаты в наказание ли, в благодарность ли, стали называть его Басика.

ДУРАК.

  
  
   Занятия по медицинской подготовке проводил старшина сверхсрочной
   службы Вологотин. Почему-то этот вологодский мужик не пришелся нам "ко двору". Он по-деревенски окал, был такой нескладный, подчеркнуто-официальный. Говорили, что у него пять нашивок за ранения, он фронтовик... но у нас были другие запросы. В соседней роте занятия проводила симпатичная медичка, и мы ждали ее, как светлого пятна в серо-зеленой солдатской жизни. Но судьба, в лице командования, распорядилась иначе. Мы упорно не желали осваивать технику бинтов и лангеток, а старшина медленной "сапой" вбивал в наши головы науку писаную кровью. Когда он, не выдержав, сам перебинтовал голову командиру отделения, до некоторых стало доходить...
   - А ничего старшина-то, секет в деле затыкания дыр на теле - оценил мой товарищ курганец Толя.
   - Да ну его, дубоголового, дурак - он и в Африке дурак - вяло отозвался я.
   - Становись! - гаркнул старшина над самым ухом, я даже пригнулся от неожиданности.
   Построились.
   - На первый - второй рассчитайсь! Первые номера - раненые, вторые - зачет за неделю, кто не уложится в нормативы, продолжим в личное время.
   И пошло: ранение локтя - есть! Ранение головы - есть! Ранение бедра - есть! Очередь дошла до меня.
   - Сколько тебе годков, гвардеец?
   - Двадцать, товарищ гвардии старшина.
   - Да, в двадцать у меня уже оба копыта прострелены были... конечно, ты образованный, умный, не то, что я - дурак. Но одно я тебе скажу, лет через двадцать сыну расскажешь, кто дураком был сегодня. Ранение правой половины левой ягодицы.
   - Есть! Старшина, так это же...
   - Вот в это самое твоего товарища и ранило, выполняйте!
   Знаете ли вы, что такое забинтовать правую половину левой ягодицы? Смешно? А вы попробуйте! Представьте себе весенний день, яркое солнышко, кое-где еще и снежок лежит. Тепло, но не настолько чтобы лежать на тренажной скамье среди гарнизона с голой задницей. И не просто лежать, а терпеть, что кто-то возится, сопит над этой твоей задницей, постоянно перекладывая с места на место все твое мужицкое хозяйство. А бинты не закрепляются, вся повязка слазит, вот уже и гимнастерка задрана до плеч, и штаны спущены до колен...
   Все ребята давно курят и смотрят на этот бесплатный театр... советуют... ну что могут посоветовать сто двадцать человек солдат, мающиеся бездельем, да еще наперебой! А потом нужно сматывать бинты. Конечно, забинтовал кисть - разбинтовал кисть, одна - две катушки бинта, а на задницу-то их надо ровно тринадцать штук! В общем не сдал я зачет старшине...
   Личного времени у солдата в учебном подразделении всего-то полтора часа вечером. Ну а у того, кто не способен освоить какую-то часть военной науки, это время уходит на дополнительные занятия. Пришел-таки старшина в казарму вечером, не забыл...
   - Ну, что, гвардеец, сам найдешь напарника, али подмогнуть?
   - Да уж, наверное, вам лучше, товарищ гвардии старшина.
   - Кто добровольно подставит правую половину левой ягодицы и поможет товарищу сдать зачет!?! - заорал старшина на всю казарму.
   Шарахнулись все от нас, как от чумы. Ну, кому же светило все свободное время на посмешище роте пролежать с голой задницей. Однако старшина знал солдатскую науку всю, до тонкости, изучил ее, что называется, собственным горбом. После третьего окрика, когда все попрятались, кто как мог, он вежливо пригласил меня и пошел выбирать жертву. Под общий хохот и издевки, через полтора часа мучений, зачет я сдал, но это было только начало...
   С той поры и повелось... То правая половина левой, то левая половина правой. В паре со мною никто уже не стоял, при выполнении команды: в две шеренги становись, напротив меня в строю зияла позорная дыра. Но старшина осуществлял свое обещание методично и грамотно. За два с половиной месяца
   я перебинтовал каждую задницу во взводе, я один только знал у кого из ребят какая задница и какой величины все то, что болтается, потому, что для выполнения хорошей повязки, это самое хозяйство нужно отодвинуть тыльной стороной руки восемнадцать раз и ладонью - двадцать один! Меня звали всякими обидными кличками, но остановились все-таки на одной: "Левая половина..."
   Через два месяца курс медподготовки закончился. Мы стояли в строю и ждали экзамена. Принимал наши познания сам начальник госпиталя подполковник Иомдин. С ним были две незнакомые женщины, наверное, тоже медики. Все поглядывали на меня и ждали заключительного аккорда.
   - Гвардии рядовой Кожемякин - прочитал сержант в зачетном листе...
   - Я! - бодро ответил я по уставу.
   - Товарищ подполковник - вдруг сказал старшина - это мой любимчик, выполняет любую повязку идеально, не стоит время терять. Предлагаю объявить благодарность и поставить зачет отлично.
   Подполковник улыбнулся:
   - Никак вы старшина не можете без любимчиков, что ж, ваш авторитет для меня - закон. Следующий!
   Сегодня, когда пришло время написать об этом мудром человеке, минуло тридцать два года. Я выполнил пожелание старшины и рассказал сыну, как назвал дураком человека прошедшего фронт и имевшего пять ранений. И еще... за эти годы мне, слава богу, не пришлось применить свои познания в деле наложения повязок, но если когда-нибудь судьба подбросит возможность забинтовать правую половину левой или левую половину правой... это будет шедевр!

ГРЯЗИНА.

  
  
   Заканчивалась полугодовая проверка боеспособности нашего подразделения. Служить мне довелось в одном из узлов связи Сибирского военного округа. Проверку проводили два майора, которых мы, служащие третьего года, знали в лицо и по характеру. Они приезжали на узел связи раз в полгода. Сначала делали несколько "взрывов" на элементах узла (это когда меня вон и заходит с бокорезами он) После этих импровизированных "взрывов" приходилось довольно долго искать неисправности. Надобно отметить, что технику майоры знали отлично, и где напакостить тоже разбирались. Но с этим мы всегда справлялись прекрасно. Затем были проверки у офицеров. Потом снова приходили к нам, как правило, ночью и просто закрывали на замок один за другим элементы. Так вот закроют ЗАС - закрытую автосвязь и старайся, передавай информацию с ручной расшифровкой. Обычно все потуги майоров сбить нас с устойчивой связи кончались полной неудачей. Последний штрих, как они называли, проверка строевой и огневой подготовки. Строевую сдавали ребята из второго взвода, а нам всегда доставалась огневая. Вот и на этот раз прямо к плацу подкатил "газик" командира части. Вышел наш Алексей Самойлович и подчеркнуто громко объявил:
   - Желающие сдать стрельбу московской проверке два шага вперед.
   Конечно, мы четверо и шагнули. Попробовал бы еще кто-нибудь.
   Стреляли мы лучше всех в дивизии. Но не нужно, наверное, хорошо стрелять при нашей службе, потому нас и не учили, как следует. Однако Толя был охотником-промысловиком, я - охотник с детства "по призванию", Витя Анашкин - охотник из курганских степей, гусятник, как он сам себя называл,
   ну и Коля Шаров - перворазрядник по пулевой стрельбе. Конечно, и нас майоры знали в лицо и по характеру, но видно и командир наш обладал незаурядными дипломатическими способностями.
   Как и в прошлый раз, приехали на стрельбище, вышли на огневой рубеж.
   - Что, Анатолий Ефимыч, - спросил майор Толю - ты еще не забыл свой коронный номер? Порадуй, долго не доводилось видеть.
   Толя надел противогаз, сделал несколько шагов вперед. Его коронным
   номером была стрельба в противогазе сходу, одиночными. Причем нужно было выдержать всего-то два условия: стрелять, не останавливаясь и попадать только в голову ростовой мишени на расстоянии в двести метров. Когда майоры впервые увидели этот трюк, они просто не поверили. Пошли, сами поставили новые мишени, заставили стрелять снова, но Толя был постоянен в результатах, как бог. Конечно, при таких знакомствах и командиру было хорошо и нам приятно. Толя зашагал по стрельбищу, на пульте подняли все шесть мишеней и, Толя начал стрелять. Так - так - так - так - мишени... стояли!? Стояли как приклеенные, будто это и не он стрелял! Толя остановился, снял противогаз, осмотрел автомат и снова выстрелил навскидку... Мишени стояли.
   - Эй, на пульте, что там у вас? - крикнул командир.
   Мишени все разом упали и снова поднялись.
   - Контакт нормальный, сигнал срабатывает, товарищ гвардии подполковник - ответили с пульта управления.
   Толя сделал еще один выстрел, но, уже тщательно прицелившись - мишени стояли... Командир быстро подошел к Толе, взял у него автомат, Дал
   длинную очередь - на середине стрельбище взметнулась пыль.
   - Шаров! - рявкнул Алексей Самойлович - первый раз за два года службы я слышал как он повысил голос - дай твой автомат!
   Снова очередь и снова чуть дальше, на поле - пыль.
   - Разрядить оружие - приказал командир - марш в машину!
   Потом он долго говорил о чем-то с майорами, уговаривал, просил настойчиво и, нам показалось, даже униженно. Мы сидели в машине и молчали. Стыдно было за конфуз, более того, мы ничего не могли понять.
   "Газик" летел до расположения части как стрела. Развернулись прямо на плацу.
   - Старшину ко мне! - гаркнул командир дежурному, не выходя из машины.
   Майоры сидели сзади и подхихикивали. Прибежал запыхавшийся старшина.
   - Товарищ гвардии подпол...
   - Кто чистил оружие перед проверкой? - тихо спросил командир.
   - Так, молодежь, значит, чистила, все работали на СЭС, как положено...
   - Ты... ну ладно, я потом тебе скажу, кто ты есть, а сейчас послушай, что ты наделал. Ты зачеркнул всю отлично пройденную проверку, Ты вместо пятерки организовал мне конфуз на весь округ. Чтобы через десять минут все оружие лежало в машинах и ящик с боеприпасами тоже. - Он говорил все тише и тише, старшина, чтобы слышать, подходил все ближе и ближе - обед, вот для них, для четверых, свезешь на стрельбище лично сам. Скажи старшему лейтенанту Шибанову, чтобы отправлялся вместе с ними, с целью произвести пристрелку всего табельного оружия части заново. На все отпускаю двадцать четыре часа. Пристрелочную оптику возьмите в мастерской - закончил он совсем каким-то змеиным шепотом.
   Старшина стоял, нагнувшись к командиру, рука, поднятая к виску дрожала, и "ел глазами начальство".
   - Марш выполнять, собачий сын!!! - вдруг во всю зычь командирского голоса рявкнул Алексей Самойлович.
   Старшина аж подпрыгнул и взял с места такой крупной рысью, что мы выпучили глаза, затем опомнился, понял, что дерганул в другую сторону, круто развернулся и промчался мимо "газика", только подковки на хромачах засверкали. Майоры грохнули громким хохотом, мы за ними. Командир зыркнул на нас глазом так, что, казалось, смех залетел обратно в горло каждому...
   Майор посмотрел на часы. Сидели мы в машине все десять минут, пока старшина разворачивался в казарме. Мимо сержант вел молодых солдат из нашей роты. Командир приказал остановить строй и подозвал к себе одного из "салаг":
   - Расскажи, сынок, как старшина заставил вас автоматы чистить - ласковым голосом вопросил он.
   Молодой потупил глаза и молчал.
   - Да я же не знаю и не спрашиваю твоей фамилии, так что не бойся, ничего тебе не будет - успокоил командир.
   - Ну, это... построил он нас и говорит - найду грязину - будет наряд в туалет, две грязины найду - два наряда будет, ну вот и чистили.
   - Дальше, дальше - подбадривал подполковник.
   - А чего дальше, не нашел старшина никакой грязины ни в одном автомате.
   - А под мушками смотрел?
   - Нет, он не смотрел, но мы все равно и там прочистили.
   - Пойди в строй, воин - устало сказал командир, а майоры снова разразились смехом.
   Ровно через десять минут примчался старшина и резво доложил, что приказание выполнено.
   - Поедете и сделаете все, как надо - обернулся к нам подполковник - приеду через сутки - проверю.
   Пересели мы в кузов "ЗИЛа" и поехали обратно на стрельбище. Никогда не доводилось мне столько пострелять из автомата, да, наверное, и не доведется больше. А пристрелка происходила так: ставишь рядом оптическую трубу на треноге, делаешь выстрел по мишени с расстояния в сто метров, затем винтишь злополучную мушку, вверх или вниз, смотря по тому, куда ее винтил молодой. И так все двести автоматов. Толя со своим автоматом ковырялся около часа. Мы молчали, знали, что стрелять ему за всю часть одному.
   После трех часового бабаханья приехал старшина с обедом.
   - Ну, как, старшина, кашу сам подполковник солил? - издевательски осведомился Витя.
   - Жуй, поганец, а то я тебе посолю сейчас. Скажи спасибо, что стрелять тебе еще много, а то, как раз бы фонарь подвесил тебе гвардии старшина, на ночь глядя.
   Да, лучше было помолчать, старшина еще не остыл. Как и обещал, командир приехал ровно через сутки. Мы уже часа два спали, когда часовой заметил "газик". Быстро привели себя в порядок, построились.
   - Товарищ гвардии подполковник... - во все горло начал докладывать старший лейтенант Шибанов...
   - Во настрелялся, сейчас будет неделю орать - заметил майор.
   А мы тоже заметили, что наш командир зря времени не терял - оба майора были изрядно навеселе и настроение у них - отличное.
   - Ну что, Анатолий Ефимыч, начинай заново - сказал один из них.
   Толя выполнил свое упражнение в лучшем виде, затем отсчитал пятьдесят шагов, положил на камень бутылку, горлышком к себе и стоя прицелился. Выстрел - бутылка осталась лежать. Толя разрядил автомат и сладеньким голосом обратился к майору:
   - Пройдите, товарищ майор, полюбопытствуйте... - и пошел с огневого рубежа.
   Командир, зная Толю третий год, понял, что это как раз то, чего не хватает. Сам сходил и принес бутылку, подал майору. Дна у бутылки не было!
   Замолчали товарищи офицеры, видно достал их гвардеец, умением своим достал до самого...
   - Ну что, еще стрелять - спросил Алексей Самойлович.
   Майор молча пошел к "газику", налил пол кружки коньяка, протянул Толе, затем, не оглядываясь, ушел, сел в машину и сказал:
   - Поехали Самойлыч, свою пятерку ты заработал, вот его руками заработал. А все-таки перевел бы ты его в снайпера, в соседнюю часть. Командующий-то говорил, что о державе надо думать. А ты, понимаешь, закопал тут талантище и рад...

КОЖЕ - КОЖЕ.

  
  
   Старшина медленно шел вдоль ряда палаток, оглядывая свои владения.
   Он любил эти минуты относительного покоя, когда все двести человек его батареи были пристроены на работу и учебу, наряды исправно несли службу, все было подметено и вымыто. Служба не составляла для него тягости. Командир быстро подметил его хозяйскую жилку и точно определил на место. Не так уж много понадобилось и времени, для наведения потребного старшине порядка в батарее. Сегодня ни кто не шатался по расположению части, в этом-то как раз и был секрет успеха. И вдруг его как током дернуло - кто-то бесцельно брел меж рядов палаток навстречу...
   - Кто таков, доложи! - гаркнул старшина.
   - Товарищ гвардии старшина, санинструктор Попов прибыл для транспортировки больного в расположение госпиталя - бойко отрапортовал сержант.
   - Ну, так транспортируй, чего тут шататься, окурки бросать!
   - Никак нет, товарищ старшина, не курю, а вот кого забрать - забыл.
   - Как забыл? Ты что без документов приехал? Кто же тебе без документов солдата отдаст, дурья твоя башка!
   - Так в машине документы, а машину начальник госпиталя забрал, а мне другую дали, пылесос какой-то, та была новая, вот и уехали...
   - Кто уехали?
   - Документы уехали на новой машине, а я на старой за солдатом приехал. Только вот помню, что фамилия начинается на Коже - Коже, а дальше не помню.
   - Ну, вот что, уехали - приехали, уехай-ка ты обратно в госпиталь и приехай с документами, а просто так я тебе никого не отдам.
   - Никак нельзя, товарищ гвардии старшина!
   - А я говорю - так и будет!
   - Так дизентерийную палочку обнаружили у этого Коже - Коже...
   - !?
   - И приказано его немедленно изолировать, иначе он вас всех тут задизентерит.
   У старшины заработали мозги. Враздрай заработали. С одной стороны никогда нельзя принимать решения без документов, с другой же - задизентерит... это уже ни в какие ворота. Как быть? Доложить по инстанции - диктует устав. А устав штука проверенная, самой жизнью проверенная. Но командир на площадке - около пятидесяти километров, а к которому командиру взвода обратиться, если точно фамилия неизвестна? Ну а как задизентерит, это же на всю дивизию: старшина Филатов допустил случай массового распространения... срам!
   - Пошли - сказал гвардии старшина, еще не приняв решения.
   Пришли в палатку, подняли список батареи, стали смотреть. Коже - Коже было несколько: Кожевины - два, Кожин - один. Кожевников - один. Кто? Наверное, Кожин. Да, конечно он. Вчера все уже спали, а он брел, уныло как-то, из туалета, да и вообще, невеселый он в последнее время. Все! Решение старшина принял.
   - Забирай Кожина, он, точно - а сам думал: привезет, там разберутся.
   Не хватило вот только у обоих младших командиров ума, просто подойти к телефону и позвонить в госпиталь.
   Вовка сидел на занятиях и дремал. Служба в последнее время, как говорится, пошла боком. Народу, как всегда, не хватало и приходилось ходить из наряда в наряд. Классным специалистом он еще не был и на боевое дежурство не ходил, а вот всякая грязная чепуха доставалась ему сполна. Спать он хотел хронически. А тут еще ребята из дома написали... хоть и не вспоминай совсем... старшина - как привидение, никуда не спрячешься от него. Почему невеселый спрашивает, а чего веселиться, клоун в части не положен, вот и все. А чего положено? Парикмахера и того не положено. Это же только подумать, ни в одной части нет парикмахера, сами себя стригут солдаты. А тут еще эта физика, за десятый класс, он ее дома ненавидел, так еще и в армии зубрить приходится...
   - Гвардии рядовой Кожин к старшине! Дежурный по батарее Симонов - гавкнул громкоговоритель в классе.
   Лейтенант, читавший электротехнику, посмотрел на него и мотнул головой в сторону дверей. Вовка встал и побрел к выходу.
   - Товарищ гвардии старшина, гвардии рядовой... - начал он...
   - Значит так, поедешь с санинструктором в город, он тебе все объяснит в дороге - заявил старшина, критически оглядев Вовку со всех сторон.
   - Есть, ехать в город - оторопело козырнул Вовка, удивившись привалившему счастью.
   Это же нормальных людей увидеть можно! Пусть даже из окна машины.
   Но в нормальной же одежде и даже женщин в платьях! Осточертели все эти ремни и портупеи, хоть бы кому сказать просто "здрасьте", без этого дурацкого "прибыл - убыл".
   - Поехали, до обеда успеть надо - сказал санинструктор, и они пошли к тому самому пылесосу, который привез санинструктора без документов (лучше бы наоборот).
   Через город проскочили слишком быстро, Вовка даже не успел наглядеться на этих счастливчиков - гражданских. К госпиталю подкатили вовремя. Зашли в приемник. Два дюжих "медбрата" моментально "оприходовали" его в изолятор с такой скоростью, словно ждали всю жизнь. Вежливый лейтенантик показал ему койку и назвал больным.
   - Какой же это я больной, и куда я вообще попал? - спросил Вовка.
   - Здоров ты или болен, это нам лучше знать, а попал ты в изолятор по причине заражения дизентерией - отрапортовал лейтенантик.
   - Какая дизентерия, вы чего, в уме? - заволновался Вовка.
   - Пройдите на свое место - официально заявил медик, и разговор был окончен.
   - Да катитесь вы все, вас не переспоришь - огрызнулся Вовка - придет же врач, разберутся.
   - На обед! - донеслось из коридора.
   Соседи по палате ели плохо, так что ему досталось добавки и слева и справа - досыта! Главное в наряд не посылали, и он завалился спать. Кто-то приходил, что-то спрашивал, кто-то ставил уколы - Вовка спал! Он отсыпался за все наряды, караулы, кухни и прочие прелести, где положено спать солдату четыре - шесть часов, согласно устава.
   Проснулся он под вечер следующего дня. Все хворые слонялись, изнывая от безделья. На тумбочке у Вовки лежала горочка сахару и пара кусков хлеба. Посмотрев на сахар, он удивился - как долго проспал.
   - Все мое - недоверчиво спросил у соседа?
   - Твое, твое, спишь как сурок, могу еще и свое отдать.
   - А ты чего?
   - Да несет третий день, свету белому не рад.
   - Чего несет - не понял Вовка?
   - Ты что, дурак, или приставляешься? Чего в дизентерийном отделении несет? Сам не знаешь? Зачем тогда здесь?
   - А черт его знает зачем, привезли и не спросили.
   - Ну, вот тебе таблеток две горсти принесли, съешь, тогда и разберешься.
   Вовка посмотрел на гору таблеток - почти столько же, сколько и сахару.
   - Да если все это срубать, то и правда лечить надо будет - подумал он -
   ну, нет, поспать еще туда-сюда, а вот это...
   Подполковник Иомдин сидел в своем кабинете и писал отчет. Неприятности преследовали его последнее время. Почему-то потребовали в штаб отчет о профилактических мероприятиях по грызунам, кому он там понадобился? Ни одного случая заболевания связанного с ними не было в части уже несколько лет. Вот палочка выскочила откуда-то, это да. Но ему, фронтовому врачу, давно было известно, что, как приезжает молодое пополнение, так обязательно привезет что-нибудь интересненькое. С палочкой этой он, конечно, справится, даже и в отчет ее включать не будет, подумаешь, страху тоже... Что-то стукнуло по отливу открытого окна. Затем еще... Подполковник встал, подошел к окну. Таблетки падали со второго этажа методично, как по заказу. Он взял фуражку, положил на отлив. Таблетки стали падать в фуражку. Быстро пошел на второй этаж в третью палату.
   У окна стоял солдатик и опускал за подоконник таблетку за таблеткой.
   Подполковник подошел к нему сзади, но тот так увлечен был своим делом, что не замечал ничего.
   - Чем это мы занимаемся? - спросил подполковник и крепко взял солдатика за ухо.
   - А-а-а-а! Больно! - завопил тот - отпусти, ударю!
   - Я те так ударю, в травматологию надо будет переводить! Что ты тут расшвырялся лекарствами, лечиться не хочешь?
   - Так отчего лечиться-то, здоров я как бык.
   - Как фамилия?
   - Гвардии рядовой Кожин.
   - Дежурный, книгу учета больных - приказал подполковник.
   Прибежавший дежурный подал книгу и застыл, почуяв недоброе. В книге Кожина не значилось!!!
   Произвести проверку! - приказал Иомдин.
   Произвели, как положено. Кожина не значилось, Кожевникова не хватало!
   И пошла раскрутка в обратную сторону. Через пятнадцать минут все встало на свои места. Чесались у подполковника руки наказать санинструктора, но сам же отобрал у него машину. Воздать должное старшине? Так и тот поступил почти правильно - перестраховаться лучше. Но на всякий случай дал нагоняя всем - для острастки.
   Вовка, прилично выспавшийся и отъевшийся, после нескольких неприятных процедур анализов, ехал в часть. Из всей этой истории он один был не в накладе: на его медицинской карточке красовалась жирная красная полоса - год в наряд на кухню не посылать!!! Не положено после изолятора.

КТО КОЗЕЛ?

  
  
   На узле связи шла обычная работа, как и каждый день. Кто возился со схемами, кто перебирал ЗИПы, в общем кто во что. Работы всегда всем хватало. Старший сержант Пыхтин всегда следил, чтобы не было безработных.
   - Все зло от безделья - говорил он - сельский механизатор в душе и по призванию - безделье порождает все, от пьянки до преступления.
   И был в этом, однако, великий смысл потому, что не случалось у нас ни самоволок, ни пьянок (незапланированных) ничего другого порочащего.
   Толя сидел на столбе, привязавшись поясом и прозванивал пару за парой старенького кабеля. Что-то хрипело и потрескивало в нем после обильной росы. На коммутаторе загоралась лампочка и Толя со столба изрекал:
   - Пыхтин - балда, как слышите, прибор.
   Подключали прибор, и Пыхтин обязательно ворчал:
   - Ты, басурманин, когда перестанешь, ну можешь ты понять, не положено такое болтать.
   - Да кто нас тут слышит на трех метрах проводов? Что это радиостанция что ли? - защищался великий юморист Толя, и все начиналось сначала.
   Я сидел у окна и драил какие-то допотопные приборы, обнаруженные в тайниках сержантской кладовки. Ребята собирались поступать в университет и срочно готовили мини радиостанцию вместо шпаргалок, вот и приходилось помогать по скудости ума, чем могу.
   Вдруг Толя соскользнул со столба с такой скоростью, что у меня полезли глаза на лоб, затем побежал к нам, не снимая когтей!? Да так побежал, словно за ним крокодилы гонятся.
   - Пыхтин, что-то с Толей случилось, рвет как стометровку на зачет, но когтей не снимает - сказал я командиру, и все собрались у окна.
   Через минуту в кроссовую ворвался Толя.
   - Пыы-ы-ыхти-и-и-ин, я-а-а-а...
   - Ну что ты-ы-ы-ы, говори что-нибудь!
   - Я-а-а-а... Полковника козззззлом назвал!!!
   - Зачем? - спросили мы разом.
   - Да ни зачем, балбесы, па-а-ары перепутал!
   - !?
   - Ч-ч-ч-чего делать-тоо-о-о Пы-ы-ыхтин? А?
   - Ну, говорил же я тебе, не болтай что попало, дурак! Какой полковник-то?
   - Нуси-и-и-инов!
   Это был конец! Заместитель командира дивизии по строевой гвардии полковник Нусинов славился крайне свирепым нравом. Солдаты называли его ходячим уставом. Говорили офицеры, что он даже жену на "вы" называет.
   Встречаться с ним в расположении части, даже просто так, было наказанием, а тут...
   - Ну, чего делать-то? Пы-ы-ы-ыхтин? - скулил потихоньку Толя.
   - Сдаваться в плен - отрезал командир - марш все с элемента! Одному умирать легче.
   И мы сыпанули по закоулкам узла связи... кто в аккумуляторную, кто за коммутатор, кто в ЛАЗ. В общем, попрятались, но выглядывали, как тараканы, готовые как удрать, так и подслушать. Зацокали в коридоре сапоги... медленные, уверенные, как перст божий неотвратимые. Полковник вошел в зал КРОССА.
   - Товарищ гвардии полковник, личный состав телефонной станции проводит регламентные работы согласно расписания - четко доложил Пыхтин, он немного побледнел и страшно волновался...
   - Вы здоровы, товарищ гвардии старший сержант? - осведомился полковник.
   - Так точно, здоров!
   - Бледность какая-то в вас - отметил Нусинов - у меня сейчас зазвонил телефон, я снял трубку и кто-то назвал меня козлом. Разберитесь, пожалуйста, и доложите через двадцать минут - отчеканил ходячий устав, повернулся через левое плечо и "убыл".
   Пыхтин опустился прямо на пол. Как стоял, так и сел.
   - Ну, ты - позвал Толю - иди сюда, рассказывай, как было.
   - Ну, я перемычки снял и приткнул ТАИ к винтам не на коммутатор, а на его телефон. Крутнул а он говорит: слушаю, ну я говорю: козел... а он говорит: кто козел? Я говорю: ты козел... а он спрашивает: почему козел? Ну, тут я и понял, и сыпанул со столба-то... никогда бы не поверил, что в когтях бежать можно бегом... чего делать-то Пыхти-и-ин?
   - Так, спокойно, парни, двадцать же минуть он дал. Если не придумаем, лучше в дисбат проситься добровольно. Зацепку нужно на козла найти, почему человек на столбе может козла вспомнить? Думайте!
   Коллективно все делать легче, даже думать в такой ситуации. Около десяти минут понадобилось, чтобы найти зацепку. Вспомнили, что был позывной одного из бесчисленных, нам подобных узлов связи - "косуля". Быстро разыскали эту самую косулю по аварийной связи и объяснили обстановку, на всякий случай. Время истекло, Пыхтин пошел докладывать. Мы сидели, затаив дыхание, ни кто не верил, что такое может обойтись. Кто-то должен был сгреметь "на губу". Загорелась лампочка на коммутаторе - телефон полковника:
   - Косулю по аварийной для гвардии полковника! - Скомандовал Пыхтин из полковничьего кабинета.
   - Юрка, сидевший за коммутатором, защелкал ключом.
   - Косуля слушает - донеслось из необозримых сибирских лесов.
   - Говорит заместитель командира дивизии гвардии полковник Нусинов - зазвенело в наушниках - почему вы допускаете искажение позывного, и как вас телефонисты называют? Слушаю!
   - Так козлом называют, товарищ гвардии полковник. Вот, только что опять ваши грамотеи с "Лиры" дразнились. А вообще-то прикажите начальнику связи позывной сменить, противно же, козел да козел, мы уж и рапорт писали...
   - Отставить разговоры! За искажение позывного объявляю вам замечание. Все!
   Минут через пять в зал влетел Пыхтин. Был он уже не бледен, краснехонький, как помидор, был наш командир.
   - Где этот поганый юморист?! - заорал он с порога.
   Мы дружно оглянулись, Толи не было. Вообще на узле не было. Предусмотрительный Толя уже сидел на своем столбе.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

  
  
   В армии существует такое выражение: "через день - на ремень". О многом оно может сказать человеку, который сам походил через день на тот самый ремень. А в переводе это просто караульная служба. Сутки отдыха, относительного, конечно, и сутки в карауле. А караул это когда ты два часа стоишь на посту, потом два часа сидишь в караулке, так называемая бодрствующая смена, и потом два часа спишь, если можешь уснуть сразу. Причем раздеться нельзя в течение суток. Вроде бы и не очень страшно, но изматывает прилично. А если это постоянно, через сутки - на сутки, то уж совсем пропащее дело. Ну, кроме усталости физической и моральной, есть и побочные явления. Теряет человек и чувствительность, и ответственность тоже, стоит только немного расслабиться. Валерка ходил "через день на ремень" второй месяц. Он был уже убежден, что ни кто не будет нападать на тот объект, который он охраняет, ни кто не придет его проверять, потому, что ему верил сам начальник караула, что можно вздремнуть, только аккуратно. Поэтому после традиционного уставного "пост сдал - пост принял" он обошел эти кучи мертвого железа и, в половине четвертого ночи, когда воры уже не придут, если не пришли до сих пор, присел под огромным колесом законсервированного "УРАГАНА". Он был убежден, что караулить эту территорию вовсе не надо. Стояли здесь на колодках, на бревнах, всякие телеги, трактора, бронеавтомобили и прочее, никому сегодня не нужное железо. Немного в стороне стоял какой-то нерусский, громадный гусеничный агрегат. Гусеницы были сантиметров на десять выше Валерки. Кабина казалась очень маленькой, по сравнению с общим объемом. Офицеры говорили, что это очень мощная техника и работает как часы. Хвалили двигатель, ходовую, но в работе ни кто из солдат ее не видел. Справа, в углу, стояла сенокосилка. Как она сюда попала - тоже ни кто не знал. Валерка размечтался под методичный грохот взрывов. Строители рвали скальный грунт в шахтном сооружении. Иногда взрывы были настолько ощутимы, что земля немного вздрагивала. Постепенно сон сморил Валерку...
   И приснилось ему, что несколько пьяных гражданских мужиков подошли и стали заводить тот самый большой тягач. Валерка предупредил их, что он на посту и шутить не любит, Но они по-прежнему крутили большую "заводялку" и старались запустить двигатель. Долго Валерка с ними перепирался, но вдруг двигатель чихнул, выбросил облако дыма и заработал, как часы: тик-тик-тик.
   Один из мужиков высунулся из кабинки и бросил в Валерку гранату.
   Грохот взрыва подбросил его на месте, он вскочил, затряс головой. Тягач, лязгая гусеницами, двигался к проволочному заграждению... Взрыв бабахнул настолько ощутимо, что сон перепутался с явью. Тягач уходил из зоны объекта, это факт, взрыв был, это тоже факт. Мысли щелкали с сумасшедшей скоростью. Валерка прыжком бросился под спасительное колесо "УРАГАНА". Еще в падении передернул затвор автомата. Уйдет - обожгло злостью!
   Длинная, патронов на пятнадцать, автоматная очередь наделала в караулке такого переполоха, какого, наверное, не было никогда. В пять секунд все были на местах: кто у окна, кто у двери, кому положено оказался в окопе, вне стен помещения. От техтерритории хлестанули еще две приличные
   очереди.
   - Бодрствующая смена за мной!! - рявкнул начкар и, пригнувшись, побежал на выстрелы.
   За ним, рассыпавшись в цепь, захрустели кустами солдаты. До техтерритории было всего-то метров сто...
   Оцепили площадку, залегли... уткнувшись в старую березу и, наклонив ее, стоял громадный тягач. Валерки не было. Начкар, как положено, "подвесил" осветительную ракету, осмотрелись...
   - Семенов! - окликнул начкар из-за дерева.
   - Тут я, тут, товарищ лейтенант. Идите сюда. Всех я их, наверное, перебил - отозвался Валерка.
   - Кого перебил? - спросил лейтенант, когда все собрались.
   - Так мужиков этих. Гранату гады еще бросили, еле успел за колесо, а то бы и меня...
   Валерка был бледен, не выпускал из рук автомата. Начкар поставил одного из солдат на пост, потихонечку забрал у Валерки автомат, разрядил. Затем все пошли к тягачу. Замерла громадина в конце пологой лужайки. Маленькая кабина буквально исхлестана пулями. Стекла рассыпались, замок дверки выворочен, снизу что-то капало и булькало...
   - Ну, где твои мужики, Семенов? - спросил лейтенант.
   - Так тут были, заводили же они его, заводялка такая длинная...
   Не слабей автоматной очереди грохнул солдатский хохот.
   - Заводялка говоришь? Реактивная, наверное, иначе не провернуть!
   Валерка крутил головой и не мог понять, что он такое смешное сказал.
   Сон и явь все еще путались в его голове.

ПОКОС.

  
  
   Сама по себе вахта не была для них сложной. Заканчивался третий год службы, и оба они уже "видали виды". Конечно, на узле связи, напичканном всевозможной аппаратурой, было достаточно наслаивающихся друг на друга полей и электрических и магнитных. Весь этот винегрет из свиста, треска, разрядного пощелкивания, ультразвуков и прочей "прелести", до предела выматывал солдат. Но на то она и армейская аппаратура, чтобы выполняла свою основную задачу, о русском солдате просто, как и всегда, забыли подумать. Монотонные будни боевого дежурства, в общем-то, были привычны. Но более всего угнетало медленно ползущее время. Приказ о демобилизации ожидался в сентябре, а сейчас...
   Дурманящими запахами, ошалевшим обвалом солнца, звенел и пел июль. Буйствовала зелень, роняла семя созревшая трава, вкусно, по-домашнему, пахло свежей кошениной. Строем по бетонке ушла дежурная смена на обед и сон до ужина. Им же "старикам" позволялось прогуляться до столовой напрямки, через поле, березняк, пойму ручья. Тяжко хлопали кирзовые сапоги по пыльной тропинке. Говорить не хотелось, да и все уже пересказано за эти долгие два с гаком года солдатского бытия. Натужно жужжали упитанные мохнатые шмели и прицельно пикировали на сочные полевые цветы за извечной и вкусной своей данью. Ласково шуршал березовый лист.
   - Самое время веники ломать... - пробормотал Толя, прищурившись хозяйским глазом охотника-промысловика на молодые березки.
   - Да, отец всегда с первых выездов на покос делал эти запасы. Сегодня четырнадцатое - самое время - отозвался Сергей.
   Березняк кончился, вышли к ручью. На небольшой елани, шагов сто в поперечнике, около прислоненного к березке велосипеда, дед с бабкою распаковывали не большой вьючок, отвязывали косу... Парни остановились, переглянулись:
   - Пойдем?
   - Пошли, Толя, аж в лопатках зачесалось!
   Свернули с тропинки и почти побежали к старикам. Дед, еще крепкий, с окладистой бородой мужчина, настороженно смотрел на приближающихся военных, прервав свое занятие.
   - Здравствуйте - хором поздоровались ребята - косите?
   - А что, нельзя здесь? Так егерь вроде разрешил - неуверенно ответил дед.
   - Да нет, отец, - заговорил Сергей - просто... можно покосить немного? Очень уж захотелось...
   - Ой, да с твоими рученьками только косы и ломать - опасливо заметила бабуля.
   - Да не переживай, мать, что тебе для Советской армии косы жаль? -
   ответил ей Толя, забирая из рук недоверчивого деда косу.
   По хозяйски оглядел ладно изготовленный инструмент, померил, неторопливо перевязал "пупок", мягко вдавил конец косья в землю:
   - Ну, где оселок-то, отец?
   Суетливо достал из узелка оселок дед и стал наблюдать с интересом.
   Весело запела покосная сталь под бруском. Вжинь-нь, вжинь-нь, вжинь-нь...
   И пошла гулять коса по елани! Кажется, сама натура русская вырвалась наружу, раззадорилась, размахнулась, да на полный оберушник, с придыхом:
   - И-и-и-и-эх! И-и-и-эх!!
   Валилась сочная трава "вполколена", сбивалась в пушистый духмяный вал, словно выбритая полоса оставалась за Толей с двумя росными следами ног "с приволоком"... остановился... сбросил ремень, гимнастерку, майку на траву, сноровисто вжинькнул оселком, сунул его за голенище, и опять! Бугрились мышцы на спине, пружинисто ходили лопатки:
   - И-и-и-эх! И-и-и-иэх!!
   Затуманились глаза деда, с восторгом смотрела на молодца - гвардейца бабуля, приоткрыв маленький, аккуратный ротик.
   Толя сноровисто подбил валок, вытер косу травой, уважительно передал ее Сергею и... с размаху прыгнул на свежий вал! Сергей поправил косу бруском и осторожно тронул стену травы первым движением. Коса пошла "едко", "прилипчиво". Насаженная умелой рукой, она словно посвистывала в траве, выводя аккуратные строчки при самом малом усилии со стороны косаря.
   Увлекаясь, Сергей размахнулся во всю мощь почти двухметрового роста и повел оберушник, оставляя за собой крутой зеленый вал. Все исчезло вокруг! Не было больше армии, не было боевого дежурства, не было казармы и узла связи, был покос! И, казалось, вот сейчас отец из-за куста крикнет свое обычное:
   - Эй, не запались! Квасу вот холодненького...
   Когда Сергей приблизился к началу прокоса, деда уже не было.
   Удовлетворенно и глубоко вздохнув, он отдал Толе косу и с наслаждением растянулся на траве. Высоко, под редкими облаками, кружил ястреб, высматривая добычу, полуденное солнце лило на землю свои животворные струи, дурманила пряным запахом скошенная трава... мучительно захотелось домой, на покос возле неприметной лесной речки с самобытным и редким названием Трясун... закрыл глаза и лежал так, погрузившись в воспоминания.
   Ласковый теплый ветер приятно холодил разогретое тело, где-то рядом настойчиво звал подружку кузнечик. Почему-то всплыло - "коленками назад".
   ... Мать выносит потертую сумку с обедом, ох, и чего там только не было... отец режет своим складнем розовое сало, шипит закопченный чайник на костерке. Хитрюга Майка, или, как ее звал отец, воронуха подбирается к телеге своими замшевыми губами и позвякивает удилами наборной уздечки... вот, звякнуло... да не сон ли? Опять звякнуло... Сергей открыл глаза. Приехавший на велосипеде дед отвязывал вторую косу. Толя махал "на всю мощу", не останавливаясь, на середине елани.
   - Эй, проснись, вон тебе дедуля орудие приволок по просьбам служивых, сейчас мне мешать не будешь. А ну давай пятки догонять. Даю фору двадцать шагов - кричал Толя.
   Сергей взял из рук деда косу, примерился, поточил хорошо отбитое лезвие и бросился догонять товарища. Когда-то, дома, ему приходилось косить в хорошей "помочи" у лесника. Мужики становились друг за другом и то тут, то там раздавалось ухарское: "пятки береги!" Вот и сейчас...
   Бабуля весело и сноровисто хлопотала возле разостланной холстины, расставляя миски, чашки, булькая вкусной окрошкой и нарезая сочные, зеленые перья лука. Дед с достоинством вынул из кузовка бутылку, воровато оглянулся и с юморком спросил:
   - Старшина-то не тут ходит?
   - Нет, отец, старшина только в казарме страшен - ответил Сергей - а с великой радости да с твоего благословения, наверное, можно.
   - Да, видели бы ребята, какой нам обед привалил, лопнули бы от зависти - восхитился Толя - словно дома, на брянщине...
   - Да какой там обед, у вас там поди и ужин-то прошел - заметил дед.
   - Мать моя, Серега, так и правда, уже вечер, через два часа на вахту. Потеряли нас, однако.
   - Ну ладно, не ходить же туда-сюда сейчас, да и как бы это я от такой снеди ушел? Это же во сне только и могло присниться.
   - Вот я и говорю - заметил дед - только во сне мог увидеть, что весь покос за полдня уберу! В прошлом году мы вдвоем с бабкой тут целую неделю брякали. Конечно, мы в свое время в армии по сто граммов получали, но вам сегодня норма двойная, да и работаете вы красиво, деревенские видно ребята?
   - Ох, дедуля, не в стопаре дело, вот покосил и знаешь, просто как с души камень. Будто в родниковой водице искупался! Вот грести - ненавижу, а косить - страсть люблю.
   Тяжко хлопали кирзовые сапоги по пыльной тропинке. Друзья медленно шли к своему триста третьему, отдельному, Глуховскому, орденов Суворова и Богдана Хмельницкого, гвардейскому узлу связи. Пел вечерний июль, пел далекий динамик в расположении части, пели два солдатских сердца от привычной, знакомой с детства и потому особо дорогой работы. Еще полкилометра до вахты. И только через полкилометра эти двое крестьянских парней станут солдатами. Еще на три месяца.

СКРИПКА.

  
  
   Второй год службы для Павлика вытянулся в длинную, монотонную вереницу однообразных дней. Собственно сама служба не была уже так тяжела, как в учебном подразделении. Прекратились бесконечные занятия,
   зубрежка физики и электротехники, изматывающие ночные броски и сводящее с ума чинодральство. Батарея стояла на боевом дежурстве. Шла нормальная армейская работа. Только сейчас и начали они все понимать, зачем нужна учебка, подход - отход к начальству, строевая и ползание по болотине, подъем и отбой за сорок пять секунд. Потихонечку все встало на свое место, и он понял, что без неуклонного подчинения старшему по званию, к такой технике его допускать нельзя. Что от его точного выполнения полученной команды может зависеть очень много. А перерыв, даже на минуту, заданных параметров напряжения с его элемента - электропитающей станции, попросту оставит "без нервов" все ракетные части Сибирского военного округа. Знаменитая теория винтика, которую он всегда ненавидел, здесь почему-то даже нравилась. Нравилось быть не винтиком, а крепким болтом этой грандиозной машины, которая называлась ракетными войсками СИБВО.
   Однако все красивости в армии состоят из серых буден. Тяготы службы вылились в сумасшедший график: шесть - девять - восемнадцать. На нормальный язык это переводилось так: в восемь часов утра заступала вахта - тридцать восемь человек, через шесть часов вахта шла обедать и спать. После ужина заступали на девять часов дежурства, затем, после завтрака, спали до обеда и заступали на восемнадцать часов. Все эти напряженные часы, проведенные в полуподземном сооружении, рядом со всевозможными селенами, ртутными лампами, печатными платами, прочей электронной холерой, которая чего только не излучала, доводили молодых, здоровых парней до состояния "жеваной мочалки". Затем были сутки "отдыха". Старшина в течение этих суток всегда находил каждому "любимую работенку по антиресам". А "антирес" старшинский кончался только тогда, когда казарма блестела "как хрустально блюдичко". Казарма же блестела "блюдичком" только после того, когда спина солдатская блестела крупными жемчужинами пота.
   - Еще месячишко и озверею, мочи больше нет.
   - А может просто озверину принять с солдатской получки? Снимает, говорят, стресс махом.
   - Да ни хрена он не снимает, потом весь месяц окурки только сшибаешь, вот и все, да еще, если повезет, попадешься кому-нибудь, так на кухню в наряд походишь в "отдыхной день".
   - Да, такое удовольствие за собственные три рубля только в армии и можно купить!
   - Нет, ребята - мечтательно изрек Павлик - отдушину нужно какую-то, пищу духовную, чтобы душа вот так вот вся развернулась... а потом опять свернулась!
   - В чем же дело, дуй к замполиту, ему как раз делать нечего, жена уехала, он те кэ-э-эк развернет...
   - Ага, а свертывать уже старшина будет.
   - Да ну вас к лешему, я вот мечтаю на инструменте каком-нибудь поиграть, на скрипочке, например. Дух захватывает, когда хорошую скрипку слушаю...
   Ребята как-то разом замолчали, и Павлик понял, что зацепил то, самое больное, которое сидит сейчас под каждой гимнастеркой, ноет помаленьку, щемит...
   - А что, пожалуй, на свои три рубля и куплю скрипочку, вместо озверинчику! Не велика премудрость, гитару же освоил, а там даже струн меньше. Кто, мужики, знает, сколько у скрипки струн?
   - Да струн-то у нее четыре, а вот трех рублей, однако, не хватит... придется месяца четыре - пять на окурках жить - спокойно проговорил Петро - пойдем, покурим, пока есть чего, музыкант.
   Разговор на том и закончился, а мысль о скрипке засела где-то далеко-далеко в подсознании. На одном из очередных дежурств Павлик попросил у
   дежурного по связи канал на город и, с трудом, выйдя по телефону на музыкальный магазин, узнал, что самая дешевая скрипка стоила двадцать рублей!? Ефрейторская получка его составляла четыре рубля восемьдесят копеек... Значит, поделить двадцать на... Четыре месяца копить? Конечно, в армии прожить можно и без денег: воротнички не покупать, у старшины наверняка есть старые простыни. Обувной крем - тоже, придется пользоваться штатной вонючей мастикой, письма домой - треугольником. Зубной порошок?
   Так в прошлый раз, после озверинчику, научился пользоваться туалетным мылом, которого мать прислала месяца на четыре вперед... вот с куревом...
   а, не первая зима волку! И он начал копить.
   Уже в конце осени, когда полетел первый сибирский снежок, попросил Павлик сверхсрочника - Виктора привезти из города скрипку.
   - Скрипку!? Какую скрипку? На кой ляд она тебе здесь?
   - Слушай, Вить, ну что тебе тяжело? Зайди в музыкальный магазин и купи скрипку за двадцать рублей, вот деньги.
   - Нет, дорогой, не будет из тебя путнего солдата, вечно у тебя какие-то выверты! Шестой год служу, а не видел, чтобы солдат на свою получку скрипку покупал.
   - Витя, так разве ж я виноват, что пришлось тебе служить среди такого сброда?
   - Да пошел ты! Привезу, хоть контрабас, мне-то что.
   В город Шапкин уехал в пятницу, возвратиться должен утром в Понедельник. Места не находил себе Павлик эти два дня. Заснуть не мог.
   Скрипка превратилась для него в какую-то сладкую мечту, столько вложено в нее страданий! Вечные эти: оставь покурить, дай щетки, дай марки,
   дай, дай, дай!!! Ничего своего не было у него эти долгие четыре месяца. Письмо матери карандашом написал, потом порвал, на телеграфном аппарате напечатал... дома всех переполошил, перепугал. Мать на командира части написала, думала, что уже и нет у нее сына. Ну, командиру же не скажешь, что писать нечем, а просить просто уже... но вот наконец-то все!!!
   Старший сержант Шапкин появился утром на разводе. Павлик стоял в строю и ел его глазами - привез или нет? Разнорядкой определили Шапкина на третью площадку, и Павлик понял, что встретятся они только в восемь часов вечера. Ох, и муторный же день был! Валилось все из рук, ни о чем, кроме скрипки, думать не хотелось.
   Вечером в казарме появился Шапкин. Под полой шинели он нес какой-то сверток! Павлик стоял около своей кровати и не мог сделать шага навстречу...
   - На свою скрипелку - подал Шапкин сверток.
   Трясущимися руками развернул Павлик бумагу и... вот она! Засверкала своим крутым глянцево коричневым боком... красавица!!! Среди казарменной казенной прибранности, ровных, прямых линий, дэка ее, гриф, солидно-коричневый лак... это была как бы... балерина на орудийном лафете! Павлик залюбовался, забыл обо всех и вся! Вот она какая. Кругом толпились ребята и, видно такие же чувства обуревали их...
   - А пилилка-то где? - подал кто-то голос с задних рядов толпы.
   - Да иди ты, тмутаракань тамбовская!
   - Да не, пилилка-то где, я говорю пиликать-то чем?
   - Смычок, дубина ты гвардейская - проворчал Петро и... замолчал.
   - Э-э-э, Шапкин, давай смычок, где он? - опомнился, наконец, Павлик.
   - Здрасте, я - ваша тетя! Ты мне двадцать рублей дал? Я тебе скрипку купил? А эта самая штука еще два пятьдесят стоит. Команды не поступало, Паша. Да не дергайся ты! Не жалко мне эти два рубля, просто не подумал я,
   ну, извини, привезу в следующее воскресенье.
   Этого Павлик выдержать не мог, это было уже выше его сил. Губы его побелели, щеки покрылись пятнами, руки затряслись:
   - Д-д-да ты, крокодил драпированный, я же сейчас из тебя самого пилилку сделаю! - заорал он на ни в чем неповинного Шапкина и, кто его знает, что могло бы получиться, если бы не крепкие солдатские руки друзей...
   Уже несколько дней лежала скрипочка в тумбочке. Ребята понимали всю огромную полноту принесенной Павликом жертвы, понимали как трагедию незаконченной любви. Видели, как Павлик вынимал ее по вечерам, гладил по выгнутому боку, даже, казалось, разговаривал тихонечко с ней. Но до города было восемьдесят километров уже заснеженной сибирской тайги. Где-то там лежал этот самый смычок, та "пилилка", которая только и могла заставить подать голос это дивное создание.
   - Батарея, смирно!! Товарищ гвардии майор, батарея занимается... - отчетливо докладывал дежурный начальнику ТТЦ.
   - Вольно! - майор прошел в ленкомнату, за ним поспешил старшина.
   Все продолжали заниматься своими делами.
   - Васильев, в ленкомнату срочно! - вдруг покричал дневальный.
   Павлик удивленно посмотрел на него и пошел в ленкомнату. Гвардии майор Валиуллин не отличался словоохотливостью. Начальником был строгим, но до предела справедливым и внимательным, зря вызвать не мог. Сосредоточенно выслушал доклад, сесть не предложил.
   - А зачем ты, Васильев, скрипку купил?
   Павлик от неожиданности онемел.
   - Ну да ладно, какой же я начальник буду, если все знать о тебе не смогу - проворчал он, как-то смутившись, и протянул Павлику что-то длинное, завернутое в бумагу.
   Павлик взял, и... это был смычок!
   Он задумчиво сидел на кровати и держал в руках тонкое, стремительное, как стрела древко. Смычок смотрелся под стать самой скрипке. Тонкие, длинные волосы натягивались специальным винтом... миниатюрная рукояточка матово отливала чернотой. И тут Павлик понял, что это далеко не та, заляпанная дешевыми картинками, взводная гитара, которая способна издавать гвардейское "дрынь-дрынь" при любой погоде. Это не просто три аккорда три раза. Это нежное и хрупкое создание имеет собственную волю в несколько раз превосходящую волю человека. Как же он сможет своими грубыми руками чемпиона части по выжиманию двухпудовой гири заставить заговорить, запеть
   это чудо человеческой фантазии?
   Он с трудом пристроил смычок в тумбочку, выломив оттуда предварительно кусок дощечки - полки и лег на кровать. До вахты было восемь часов. Спать Павлик не мог. В нем боролись страх и нетерпение, желание и боязнь неудачи. В первом часу ночи он тихо встал, взял свое сокровище и пошел в ленкомнату. Плотно прикрыл за собой дверь, отошел в самый дальний угол... струны были настроены еще три дня назад по баяну. Натянул волос
   смычка, приложил скрипку к подбородку и, закрыв глаза, провел по струнам... Послышалось неприятное шипение. Еще и еще раз водил он смычком по упругим струнам - скрипка только презрительно шипела. Павлик обессиленно сел на стул, пошарил по карманам, кто-то сзади протянул ему сигарету. Он глубоко затянулся, нисколько не удивившись...
   - Ну, чего же она, а? - спросил не оборачиваясь.
   - Пойдем, Паша спать, восемнадцать часов впереди сегодня - тихо сказал Петро - и они медленно пошли в казарму...
   Только в третьем часу дня смог Павлик дозвониться до города и выйти на филармонию. Долго искала какая-то девушка кого-нибудь из скрипачей...
   - Константин Вербольский, слушаю вас - представился на том конце провода скрипач.
   - Скажите, пожалуйста, я купил скрипку, смычок, а она не играет,
   почему? - спросил Павлик, ему казалось, что говорил он понятно, что весь мир знает о его несчастьи.
   - Так у нее и спросите, что ей не нравится - был ответ.
   - У кого у нее?
   - Ну, у той, что не желает играть.
   - Да она же скрипка!!! - заорал Павлик в трубку - как же я у нее спрошу?
   - Подождите, подождите, давайте по порядку, вы кто и где?
   - А вот этого-то я вам сказать и не могу.
   - Тогда чего же вы от меня хотите?
   - Я чувствую, что ей чего-то не хватает, что-то я не так делаю, она как будто злится и не играет, скрипка не играет! Ну, вы же скрипач, вы же должны ее чувствовать!
   - А собственно, почему вы решили, что она злится?
   - Так она шипит, зло так шипит...
   Оглушительный звонкий хохот разразился там, далеко, где-то за восемьдесят километров. Хохотал человек долго. Павлик терпеливо ждал, это была единственная ниточка надежды. Наконец Вербольский успокоился.
   - Простите меня, пожалуйста, вы что, решили скрипку самостоятельно освоить?
   - Да, вы знаете, здесь ни композиторов, ни преподавателей как-то не погодилось.
   - К сожалению, у меня кончился перерыв, но два момента я вам скажу:
   у вас канифоль найдется? Вы знаете, что это такое?
   - Да навалом ее здесь.
   - Натрите волос смычка канифолью, ваша скрипка от этого, конечно, не запоет, но звук появится, и ежели то, что вы услышите, вас не испугает - дерзайте. Второе: запишите мой телефон и адрес и постарайтесь со мною встретиться, когда станет совсем плохо на душе - и он продиктовал скороговоркой, Павлик еле-еле успел записать.
   - Почему станет плохо на душе - спросил он Вербольского.
   - Сами узнаете через неделю, извините мне нужно уже бежать на второй этаж бегом - и из трубки послышались гудки.
   Вечером, после ужина, ленкомната не смогла вместить всех желающих
   присутствовать на скрипичном концерте. Пока натирали целым куском канифоли волосы смычка, порвали несколько волосинок.
   - Ну, зверье, как он лысый-то скрипеть будет? - возмутился кто-то из батарейных юмористов.
   И вот Павлик поднял смычок и, зажав ни середине грифа одну из струн, извлек звук!!! Звук был не очень чист, но красив и мелодичен. Павлик победно оглядел присутствующих, радости его не было границ, да и ребята радовались за него от души. Вторая струна издала такой "художественный скрып", что окружающие ошарашено выпучили глаза... Верхняя струна вообще заорала мартовским котом. Но для Павлика это была МУЗЫКА! Минут через пять помещение опустело, и он продолжал "скрыпеть" в гордом одиночестве. Конечно, хотелось сразу извлечь какую-нибудь хоть мало мальскую мелодию, но привередливая деревянная бестия не позволяла фамильярности и орала так, словно ей было больно, словно это не смычком, а пилой водил Павлик и не по струнам, а по живому телу.
   Наскрипевшись от души, с просветленным лицом вышел он в казарму.
   Какими же прекрасными показались ему ровные ряды кроватей, синие тумбочки, подтянутый дневальный и солидные в своем величии оружейные пирамиды...
   С этого вечера все свободное время Павлик стал проводить в ленкомнате. Скрипка так уже не кричала, уже иногда и просто нравилась ему, правда того, первого звука, он так и не смог больше извлечь ни разу. Мелодии из нее вытянуть, тоже не удавалось... Но беда пришла совсем с другой стороны.
   Дело в том, что "скрыпеть" нравилось только одному ему. В конце недели в казарме начался ропот, затем ему просто предложили найти более укромное место. Ну, где же в армии сыскать укромное место? Все тихие места давным давно заняты. А на сибирском морозе не поскрипишь, разве только пошвыркаешь, да и то носом.
   И начались его мытарства. Он забирался в каптерку, в склад обмундирования, в оружейную комнату, везде его преследовали возмущенно-насмешливые крики ребят. Ему советовали выступить на плацу, играть после отбоя в роте охраны... но терпеть "скрып" ни кто не хотел. Через две недели он тайком унес скрипку на узел связи. Когда в четвертом часу ночи на узле "заскрыпело", с дежурным по связи стало вообще плохо. За такое повышение боеготовности он объявил Павлику пять нарядов вне очереди. Когда Павлик попробовал заниматься в дизельном сооружении - взвыл Мишка. Этот спокойный, уравновешенный пес давно нес службу не за страх, а за совесть,
   всегда знал на кого лаять, а тут не выдержал, взвыл во все овчарочье горло.
   После третьего выступления такого дуэта, Павлик унес скрипку в казарму.
   Но главное было все-таки в том, что прогресс в этих занятиях был постоянен и... равнялся нулю. Ничего путнего извлечь из этой привередливой синьориты чемпион части по гире увы, не мог.
   За неделю до нового года Павлик попросил у майора Валиуллина увольнение в город. Вообще увольнений майор не давал никому, тут же крякнул, пожал плечами и... приказал старшине выписать увольнительную.
   - Ну, мужики, поехал наш Паша к роялю прицениваться. До демобилизации еще полтора года, глядишь и накопит.
   - Да рояль-то еще ничего, а вот как барабан приволокет, вообще погибнет наша батарея. Представляете, полчетвертого ночи, мелодично так:
   БУЗДЫРЬ!
   Павлик ни с кем не разговаривал, молча ушел на узел связи и целых три часа искал Вербольского по телефону. Разговор был очень коротким а отсутствие Павлика оказалось длительным...
   Приехал он на вторые сутки. Это был прежний Павлик. Глаза его смеялись, он привез массу новых анекдотов, какую-то красивую книгу. Впервые за последние несколько месяцев подошел к помосту и, ухватив за рукоятку гирю, долго вертел ее вокруг головы, пояса, ног. Шли дни, недели, к скрипке Павлик не прикасался.
   В конце января в казарме появился сияющий Шапкин:
   - Петро, Павлуха, собирайтесь, поедете ко мне домой на великий праздник! С майором я договорился, дочь у меня родилась! Имя вместе будем придумывать! Давайте шустрей, машина ждет.
   - Слушай, Паш, а какой подарок придумаем, давай у старшины простыней на пеленки возьмем? - спросил озадаченный Петро.
   - Да нет, Петя, подарок ей уже есть, лучше не придумаешь. Пошли переоденемся, а не то умчит папашка без нас, да все шампанское один и вылакает.
   Перед первым тостом Павлик достал из чемодана скрипку, уважительно протер ее чистой фланелькой:
   - Вот, Витя, а ты спрашивал, зачем чемодан. Значит, Ленке твоей подарок приехал в чемодане. Оцени, Шапкин, от души отрываю! Сам бы не рискнул, да Вербольский посоветовал, сказал, что вот ей еще не поздно начинать привыкать к скрипке, прямо с сегодняшнего дня! Пусть она вырастет красавицей, пусть когда-нибудь, мы с вами, старенькие и седенькие, будем сидеть в темном зале, а там, на светлой-светлой сцене, будет стоять Ленка...

БОРЬКА - БАРАБАНЩИК.

  
  
   Не так уж и много свободного времени у солдата в хорошем подразделении, всего-то каких-нибудь полтора часа, да и называется оно вовсе не свободное, а личное время. Как правило, его хватает на элементарные дела по уходу за одеждой, шитье-бритье, да анекдоты. Но когда впереди еще почти три года службы, важно не потерять себя, важно иметь какую-то цель, не отупеть, не обозлиться. Борька имел и цель, и смысл жизни. Он просто был талантлив от природы. Это мы все узнали потом, а пока в его кармане всегда лежал кусок резины, а за голенищем сапога хранились барабанные палочки. Без палочек и резинки Борька не ходил ни в караул, ни на вахту, ни на кухню. Любую свободную минутку он использовал для "избиения куска резины". Ему не хотелось ничего кроме минутки покоя, и тогда он садился, на что придется, клал перед собой кусок плоской резины, доставал палочки и... уходил в другой мир. Он мог так сидеть часами, закрыв глаза, раскачиваясь в каком-то, только ему известном, ритме и стучать, и стучать палочками. Когда вокруг было тихо, можно было уловить замысловатый перестук различного размера, можно было даже определить Борькино настроение. Говорили, что он играл в одном из ведущих оркестров Узбекистана, сам он как-то проговорился, что таких как он в Узбекистане всего четверо. Но, кто верил, кто не верил, пока не произошло событие.
   Однажды Борька вместе с замполитом сели в машину командира части и, прихватив несколько бушлатов и одеял, уехали в город. Мы бы и не заметили ничего необычного, мало ли кто и куда едет, но лицо Борьки сияло, он явно ехал на праздник - получать посылку из дома. К вечеру Борька уже бережно заносил в казарму что-то укутанное и круглое. Армейская жизнь интересна в учебке, а в состоянии нормального боевого дежурства в части происходит настолько мало необычного, что все сбежались помогать. Никому не доверил Борька ни одного свертка. Положил их в ленкомнате и два часа молча ходил вокруг, потом аккуратно начал разворачивать и выставлять на стол... барабаны! Вся батарея глазела на такое чудо. Барабаны были какие-то необыкновенные, продолговатые, блестящие, с множеством барашков и подставок. Потом Борька достал свои палочки, нежно так ударил по одному из барабанов, наклонив голову послушал, еще ударил, и стал вертеть барашки.
   - Боря, это ты чего делаешь? - задал вопрос наш батарейный гитарист.
   - Ну, ты же гитару свою настраиваешь, вот и я...
   - А разве барабаны настраивают?
   Борька обиженно отвернулся, потом глянул исподлобья, постучал себя по лбу палочкой, и больше ни с кем не разговаривал. Постояли солдатики, посмотрели да и разошлись. Бум... бум... бам... доносилось из ленкомнаты. За полчаса все привыкли и перестали обращать внимание. Каждый занялся своими делами, немудреными, но необходимыми.
  
   Та-та-та-та-та-та! Вдруг хлестанула автоматная очередь на всю казарму. Та-та-та-та-та!! Двести человек солдат, пригнув головы, оцепенели, глядя в сторону ленкомнаты. А оттуда: пак-пак-пак-пак - макаровский, а потом: ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту - пулемет, очередь патронов на пятнадцать!!! И пошло! И пошло! Недели две прошло, как мы выезжали на стрельбище, еще не выветрился из головы его грохот, а здесь сразу и не поняли - откуда, кто? А из ленкомнаты гулко долбил пулемет, вторил ему автомат, и старшина из своего стечкина нет-нет, да и вставлял пару-тройку выстрелов. Потянулся личный состав к двери ленкомнаты, осторожно так, на цыпочках... а там воевал Борька! Все его пять барабанов выстроились полукругом на специальных подставках, Борька крутился меж ними на стуле, палочки мелькали в его руках. Стучал пулемет, хлопали пистолеты комсостава, по два патрона отмерял из автомата лейтенант Смирнов (только он один мог стабильно делать очередь в два патрона), где-то вдалеке ухали разрывы РГД-5...
   Не менее получаса воевал Борька, потом разом вскочил, бросил палочки на пол. Глаза его горели, всего била дрожь, лоб был мокрым - он был счастлив!!! Батарея ответила густым восторженным ревом.
   - Давай! Борька! Давай войну!
   Много раз потом Борька "воевал" на всю казарму, много показал нам всем настоящих восточных ритмов... но вот сегодня, через три десятка лет, я так отчетливо помню пригнувших головы солдат и горящие глаза по настоящему талантливого человека.

ФОТОГРАФИЯ.

  
  
   Когда вам за пятьдесят, даже далеко за пятьдесят, вы, наверное, частенько в одиночестве рассматриваете свои старые фотографии. Есть о чем вспомнить, есть на что посмотреть. Вот и я, когда "бывают минуты", а бывают они у каждого, люблю покопаться в своих объемистых альбомах. Каждая фотография - кусочек жизни, порой такой солидный кусочек, что задумаешься не на пять минут, а на целый вечер или ночь. А вот единственная фотография в моем альбоме сделанная в фотоателье. Служил я там, где все до смешного засекречено. Нельзя было фотографироваться, писать домой, как называется населенный пункт, и много еще тех нельзя, которые знал весь город Новосибирск, и которые, как мы только сейчас стали понимать, давали работу многим "низяшникам".
   Попросила моя девушка фотографию. Написала, что стала забывать мое лицо... мы же, не скуля, служили по три года и более, не то, что сейчас. А сфотографироваться оказалось не просто. Гвардейца (а проще солдата ракетчика) мог сцапать патруль у ателье, и тогда заканчивать службу пришлось бы на объекте под названием свинарник. Заплатить за фотографию нужно три рубля пятьдесят копеек, при солдатской получке в три рубля восемьдесят копеек, и много кое-чего еще. Но, чего не сделаешь для красивой девушки! (А после полутора лет службы они все кажутся красавицами). Так вот пройдя все препоны, накопив нужную сумму за три месяца, оказался я в небольшой полуподвальной каморке под аляповатой вывеской "ФОТОАТЕЛЬЕ".
   - Ух, ты! Гвардеец!! Что я из тебя изделаю!!! Мамочка любимая... а ну вали за бутылкой! - радостно поднялся мне навстречу пожилой, небритый мужчина в белой, давно не стираной рубашке и мятых брюках.
   - Слушай, папаша, если я выйду, меня патруль схапает, а если бутылку куплю, так и за фотографию заплатить нечем будет, - ответил я фотографу.
   - А если я выйду, с такого "бодуна", то обратно уже не приду, и тогда вообще хрен тебе не фотография, а вот сбегаешь, тогда я из тебя такое сотворю! Ты, шуруп проклятый, даже не подозреваешь, что можно выдавить из твоей блестящей физиономии! А деньги твои я все одно пропью, так что давай, прояви солдатскую смекалку, вали скорей, видишь, трясет всего.
   Из этого монолога я понял, что мужик бывший пограничник, только они звали нас шурупами, и что он действительно если уйдет, то не вернется. Пришлось-таки бежать за бутылкой, благо опыт был.
   Для начала пограничник повесил на двери табличку, что его тут нету. Потом достал кружку, плеснул в нее граммов сто пятьдесят водки, выпил и надолго плюхнулся в кресло. Я принялся рассматривать фотографии на стенах. Попадались здесь и неплохие портреты, особенно детские. Продолжалось это минут двадцать.
   - Ну вот, милок, давай сейчас знакомиться.
   Передо мной стоял совсем другой человек. Грязной рубашки не было видно, отутюженный голубой халат, улыбающееся приятное лицо, в зубах сигарета с золотым мундштуком... мне сразу припомнился шпион из фильма, который подпоил солдата, а потом...
   - Это с чего я с вами знакомиться буду, - ответил я, весь напрягшись.
   - Ха-ха-ха! И этот туда же! Да не шпион я из вашего дурацкого фильма, и не надо мне номера твоих площадок, офицеры ваши давно все уже выболтали. Ты мне расскажи, как тебя мать звала дома, как твоя зазноба выглядит, которой фотографию послать собрался, когда последний раз девке под подол лазил, или хотя бы физиономию облизал. А я вот тебя послушаю, и портрет твой сотворю. Не фотку тебе выдам, а портрет сотворю! Выпей вот давай меленько.
   В комнатенке уже стоял маленький столик, на нем были конфеты, два огурца, кусочек сала, хлеб... откуда это появилось? Но отступать некуда, деньги отданы, вперед гвардия! Беседовать с ним оказалось просто и свободно. Лишнего он не спрашивал, смотрел очень внимательно, ходил вокруг меня, приглядывался... после второй рюмки я перестал его опасаться, подробно ответил ему на все, как мне показалось, глупые вопросы.
   - Ну вот, теперь садись, гвардеец, и терпи, сейчас я работать начну, и если ты вытерпишь, до пенсии меня вспоминать будешь.
   И действительно, преобразился мужик! Я не существовал для него как человек, я был натурой, всего лишь натурой. Он усадил меня на стул, долго устанавливал четыре лампы, затем убрал одну, поднимал и опускал мой подбородок, крутил мою голову так, словно она и, правда, шляпка от шурупа. Нагибал меня и так и этак, дергал мой мундир со всех сторон, ворчал, что не могут солдатам пошить достойную форму... потом плюнул себе под ноги, выплеснул в рот остатки водки, предложил мне походить по его каморке. Принес гитару, очень удивился, что я могу на ней играть, заставил меня минут двадцать петь все, что мне нравится...
   - Стоп!!! - Вдруг заорал во все горло. Поймал! Нашел, все! Садись дорогуша.
   Хлопнул затвор деревянного ящика и фотограф снял с дверей табличку. Устало опустился на стул.
   - Ну, все. Теперь приходи на следующей неделе. Да не беспокойся, если увольнения не дадут, позже придешь. Твою фотографию я не потеряю.
   Он был прав. Попал я к нему только через месяц.
   - А, гвардеец. Вот ищи свою фотоморду - бросил он мне пакет черной бумаги.
   - Так нет тут меня - удивленно пробормотал я, перелопатив всю пачку матовых фотографий.
   - Ну, как уж и нет, а это кто же, по-твоему: показал он на снимок какого-то артиста, в ладно пригнанном мундире, с задумчивым лицом и какой-то внутренней уверенностью, что ли.
   - Так... так... эт-то я?!
   - Бабушка твоя! Ты что не поверил мне, когда я тебе сказал, сто сотворю портрет? Ты меня тогда от смерти почти спас. Знаешь ли ты, что такое вовремя опохмелиться? Нет, не знаешь. Вот оттого и не сотворить тебе такого, хотя ты и есть обладатель этой физиономии. Ну, все, некогда мне сегодня, забирай и вспоминай долго.
   Тридцать шесть лет минуло с того дня. Много пришлось после того фотографироваться, но я всегда узнавал себя, в любом, так сказать, виде. А тогда не узнал. Вот такой кусочек жизни.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ШОФЕРСКИЕ БАЙКИ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ДОМАШНИЙ ЛЕКАРЬ.

  
  
   - Хм, спина у него болит, да у настоящего водилы это же непременное качество жизни. Вот, что приобретаешь с профессией водителя или тракториста? Правильно, геморрой, радикулит и язву желудка. Приобрести-то этот букетик - запросто, а вот избавиться, не с маху. Но есть несколько народных средств когда вылечиться можно моментом, правда ненадолго, но быстро. Я думал, что все уж освоил, но вот однажды довелось удивиться.
   - Это тебя-то удивить? Это знаете ли такое нужно сотворить...
   - А все гениальное до дикости просто. Так вот, внимайте, пока я еще жив.
   Пересекло у меня спину, в который раз уже. Дело знакомое, вышел на больничный, передвигаюсь по дому как буква семь, жена ругается, дел полный двор, зима уж пришла, озера встали, а я еще с дровами не разобрался. Ну, это она так, для порядку, просто горбыля машину привез, вывалил ее в середине двора, а распилить не успел. А тут ребята пришли, на рыбалку зовут. У меня во дворе тягач гусеничный стоял из списанных, восстановил я его для охоты, рыбалки... ну какая тут рыбалка, да еще по льду в моем положении. Ладно, говорю, берите танк и не травите душу. Ушли мои приятели довольнехонькие, а я посидел, повздыхал, да и вспомнил, что на одном катке подшипник же у меня раздавило! Сказать мужикам - так ведь не станут менять, черти, пока на озеро не приедут, кончат каток, точно. Пойду-ка, думаю, сниму крышку, тогда им все равно придется заменить подшипник-то. Ну, вышел кое-как, носом в землю, вдоль стены, вдоль стены, достал ключ на тринадцать, прислонился к стене, отдохнул, потом вдоль гусеницы прополз и потихоньку болты вывинчиваю, боль в пояснице дикая, терплю, кручу себе...
   - Ах ты ж мать твою ...! Это ты куда же, скотина, собрался, значит, дрова пилить тебе нельзя, а с железякой своей возиться можно?! Это ты с этими алкашами на рыбалку собрался?! Симулянт ты несчастный!
   Ну, думаю, женушка вернулась из магазина, сейчас часа два пилить будет, а сам последний болт вывернул, поворачиваюсь к ней потихоньку, как раз боком встал, голову-то поднимаю, а она, стерва, горбыль из кучи схватила, уже рядом стоит, да со всего размаху по спине-пояснице кэ-э-эк врежет!
   - Убью - кричит - калеку несчастного!
   Я на колени так и клюнул. Смотрю - второй раз размахивается, вскакиваю и вовремя хватаю ее за руки. Ну, объяснение, сами понимаете, не совсем литературное, успокаиваются женщины довольно медленно. А она на всю улицу орет:
   - Ну, что, асмодей, выпрямился сразу!? Где твой радикулит?
   А я смотрю и правда прямехонько стою и спина совсем не болит. Ах ты, говорю, дорогуша моя, доктор домашний, так вышибла ты же из меня болячку-то! Да я сей момент весь горбыль перепилю, сложу, только вот этот в целости оставлю, до следующего приступа, уж больно круто лечит, лучше блокады новокаиновой. Так вот вечером горбыль испилил а утром с мужиками на озеро поехали, еще пешней проруби долбил, как настоящий. Помнится, месяцев на восемь хватило процедуры-то.

ОПЫТ, МАТУШКА МОЯ.

  
  
   В Нижних Сергах я тогда работал. Как туда попал - история особая и длинная. Завгар мужик прямой, фронтовик, да и водил много еще работало тогда, фронтовиков . Вот он мне и говорит:
   - Кто ты парень и как к нам сюда попал, я не знаю, и знать не хочу, надо будет, сам скажешь. Но машину добрую я тебе дать тоже не могу, потому, как надо на тебя сначала посмотреть, что ты за фрукт такой. А поэтому пойди вон к забору, там Зис - 5 стоит, проволоку разматывай и два дня тебе на раскачку. Потом на линию. Понятно?
   - Чего не понять. Я что всю оставшуюся жизнь на этом Захаре буду?
   - Почему всю жизнь, может, ты его через неделю на столб намотаешь, тогда уж пешком придется ходить.
   Так вот и началась моя водительская карьера. А шофера народ шустрый, юморной, особенно молодым постоянно внимание оказывают, и горе тому, у кого гордости выше капота - не работать ему в автобазе. Ну, втянулся я понемногу, начал на линию выезжать, муку возить, торгашей обслуживать, по мелочи, куда же еще на таком апарате. Как-то раз путевку получил, вышел в курилку, а тут меня Степан Данилыч и спрашивает:
   - Ну как, нормально Захарушка тянет-то? Не задыхается?
   - Да вроде бы тянет, сколько может, не Зил конечно.
   - Первейшая машина на фронте была. Неприхотлива, но секреты имеет. Да... а ты глушитель-то почистил?
   - Как почистил?
   - Ну ладно, по молодости, конечно, можешь и не знать. Забивает его у Зисов, глушитель-то, вот профилактику и делаешь. Значит, горячий двигатель, что бы был, педалью газа раскочегарь его до хороших оборотов, зажигание выключи секунды на две-три, потом включи, вот глушитель-то и выгорит. А так он, конечно, задыхаться будет.
   - Не слыхал я такого чего-то...
   - Ну, так вас же на каких машинах учили-то? Вот то-то и оно. Опыт, матушка моя.
   Так я и поехал грузиться на базу, а в голове - ну вот задыхается мой Захарка и все тут! Загрузился мешками всякими, коробками и привез в продуктовый магазин "под горочкой", как его называли. Во двор запятился. Глухой такой двор, с одной стороны гора прямо от забора, с другой высоченный забор и двор частного дома. Начали грузчики кузов освобождать, а у меня все мысль - глушитель почистить. Завел я двигатель и ну его раскочегаривать. Вот когда он уже завыл я зажигание-то и выключил. Сосчитал до пяти и включил.
   Рвануло под машиной так, что я из кабинки выпрыгнул, а грузчик из кузова. В соседнем дворе куры на крышу полетели, поросята завизжали, баба какая-то завопила... продавцы из магазина на улицу вперед покупателей вылетели. Минут через тридцать, когда все рассказали мне что они обо мне думают и будут думать, кто мои мама и папа, и где вообще мне место, осмелился я заглянуть под машину. Остатки глушителя торчали из днища кузова, труба была начисто срезана до самого крепления. Обратно я ехал через весь город с диким ревом. Серьги - большая деревня, через пару часов уже все знали о моих подвигах. Завгар встретил меня весьма своеобразно:
   - Стяпан научил глушак-то почистить?
   - Да, Данилыч...
   - Балбес он, а не Данилыч. Завтра до обеда работай на его Газике, а он будет твой глушак варить. Да он знает, не первый раз. Да... но и ты балбес тоже... бессолый вобщем. Ну да ради первого опыта я тебя наказывать не буду. Только ради первого.

ОТКРОВЕНИЕ.

  
   Давно это было. Очень давно. Еще самой модной в то время машиной был ГАЗ -69. Вот на такой машинке мы с заместителем и добирались до дому. Осень, помню, сухая и теплая, лес весь в красках, солнце яркое, рябина над дорогой таких кистей навесила - загляденье. Дела все сделаны, осталось до дому доехать, километров пятьдесят по лесной дороге. Ну а тут как раз избушка у ручья... в общем, достали мы сумки - извечные спутники всех лесников и сели перекусить. Все проблемы лесного хозяйства рассматриваются у пенька и сквозь налитый стакан. Если кто возразит или не поверит - значит, никогда в лесном хозяйстве не работал. Но в этот раз не понадобились нам запасы, не нашлось, потому что особых грехов, да и лесничий был один из немногих - непьющий, редкость, конечно, но и такое бывает. Так вот сумки открываем, а там - у меня, значит, бутылка и у зама две! Готовились-то серьезно. Ну, день субботний, настроение отличное, с утра только чаю и попили, целый день голодом... короче говоря, под хороший обед уговорили мы одну бутылочку... потом вторую. Решили заночевать в избушке. Потом за разговорами последнюю прикончили и... стали, стало быть, героями. Ну, мужики и есть мужики. Так бы мы и проспали в избушке до утра, а вот сигареты кончились! Ну, какой же пьяный ляжет спать без сигаретки? Да еще хорошо пьяный, у которого ум-то уж из последней бутылки выглядывает. Зам и говорит:
   - Поедем шеф потихоньку, дорога отличная, лес не город.
   - Да ты что? Я не то что ехать а и сидеть-то прямо не могу на лавке - отвечаю.
   - А ты садись на свое место, а я за руль, мне не впервой.
   А сам протяжно так говорит, язык еле ворочается.
   - Разобьешь - говорю - машину алкоголик, позору не оберемся.
   - Да что ты понимаешь в вождении, хоть и начальник.
   Вот это и явилось той самой каплею... забрались мы в машину, уж как Бог привел, а он за руль поймался и как костяной стал.
   - Ты - говорит - разговаривай со мной только, заснуть мне не дай.
   Ну я, как уж мог, бормотал что-то, спрашивал у него... короче говоря, поехали. И вы знаете, доехали ведь черти до самого дома. Машину в ограду загнали?! Ни одним колесом не зацепился алкаш... а вот закурить на крылечке сели да и... проснулись на крыльце-то, одним одеялом укрытые.
   - Слушай, дорогой, - спрашиваю его утром - ты как ехал-то? Дорогу-то видел или нет? И вот еще, почему-то ты часто останавливался, ломалось что ли что?
   - Да нет, не ломалось, просто я глаза менял.
   - Подожди, подожди, как глаза менял?
   - Ну, вот сразу видно, молодой ты еще водитель. Вот когда очень пьяный, голова кружится?
   - Конечно, все в глазах едет, полностью же ориентация теряется.
   - А вот и не ориентация ни какая! Да просто пьяный человек глаза сфокусировать на одной точке не может, вот и плывет все. Конечно, как тут поедешь. А вот когда один глаз закроешь - ничего уже не плывет и ехать можно, тохонько только. Я на одном глазе километров пять - шесть могу проехать, потом глаз слезиться начинает, закрываю уставший, открываю второй и дальше. Вот во время движения смена глаз ну никак не получается. А ты что ни разу не слышал?
   - !?
   - Ну, попробуй как-нибудь.
   Пришлось мне потом попробовать - правда, так оно и есть. Вот и вы не знали об этом. Молодые еще, какие ваши годы.

ПРИВЫЧКА.

  
   - Ну, задолбал, ты Николаич, своими поворотами! Какого черта ты их переключаешь, лес же кругом? Едет по болотинам да еще повороты переключает. Кто тут тебя заяц что ли обгонять будет? - не выдержал один из охотников - мало того, что ни одного следочка нет, так еще эти щелчки на нервы давят!
   - Ладно, перегреваться уже стали, давайте перекусим, видно лоси на профсоюзном собрании, некогда следы оставлять. А про повороты я тебе сейчас расскажу. Это ведь наука железная, на всю оставшуюся жизнь.
   На кромочке мелкого осинника остановили машину, расположились на валежине, разложили нехитрую "скатерть самозванку".
   - В Нижних Серьгах я тогда шоферил. Только с "Захарушки" на ЗИЛа пересел. Самосвальщики в то время хорошо зарабатывали, вот и я в Атиге в карьере породу возил на дробилку. Утром завел машину, настроение отличное, голова еще где-то там, на танцульках, и поехал в Атиг. Километров пять от Серег. Уже за Серьги выехал, глянул под магнитик - а путевки-то и нет. Замечтался видно, да и не взял у диспетчера путевку. Ну, думаю, вовсе голова с дыркой, как же без путевки и товаротранспортной смену-то отмечать? Возвращаться надо, чтоб тебя. Ну, как ехал, так и развернул машину поперек дороги... глаза поднимаю, а к самому ЗИЛу уже ГАЗик со скрипом подкатывает. С метр он до меня не доехал... метров десять, значит, юзом шел, если не больше. Да и некогда было их мерять, метры-то. Сижу, еще испугаться не успел, вообще не понимаю, что происходит. А из кабинки ГАЗика начал вылезать мужик. Да. Так вот не просто вылез, а начал вылезать. Долго вылезал. Думаю: Господи, как же ты там такой громадный уместился-то? Когда он во весь рост выпрямился - смотреть страшно. И вот эта громадина медленно так ко мне идет... лицо белое все, зубы сжаты... напугался видно крепко. Ну, тут уж и я перетрусил. Думаю, сейчас вынет меня из кабинки и задний мост с передним свяжет, так что потом не разберешь какой палец от руки, какой от ноги. Машинально монтировку подтянул поближе, потом одумался: что ему моя монтировка, разозлить только еще больше. В общем, чуть было не заорал я благим матом. Смотрю, а он вроде мимо меня идет... я шею вытянул, ну, думаю, щас ЗИЛа перевернет нафиг! За левое переднее ухватит и в кювет, только карданы сбрякают. А у самого уж зуб на зуб не попадает - дошло, до самой селезенки. Подходит он ко крылу, берет рукой в суконной варежке подфарник и р-раз его, вместе с болтами и оторвал!? Вы же знаете, какой подфарник на ЗИЛе - 585, на двух болтах шестимиллиметровых... подходит ко мне и подает:
   "на - говорит - да включай в следующий раз, а то так вот башку возьму и оторву". И пошел залезать в свою кабинку... долго залезал... потом рукой мне машет - давай, мол, разворачивай свой агрегат. Ну, тут меня как током шибануло: пронесло, думаю, и сам еще не верю. Разворачиваться стал, да с перепугу в кювет заехал - совсем конфуз. А тот смеется, головой качает, а сам все еще бледнехонек... так вот я с того времени эти повороты автоматически включаю, даже когда и не нужно совсем, даже и по болотине.
   - Мужики! Я за поворот-то зашел, а там следы свежие, тройка прошла. Давай короче закрывайте свою столовку, они влево пошли, я побегу на выруб!
   - Ну, блин, смотрите, если еще сегодня лицензию не закроем - больше не поеду. Все, потопали.

АВТОПИЛОТ.

  
  
   В Копейск я тогда собирался. Обстоятельно собирался-то, торопиться некуда, с вечера собирался. А погода, скажу я тебе, была какая-то осенне-хрустящая. То брызнет немного, то подморозит, не понять, короче говоря. Ну, воробей я стреляный (так я тогда думал), решил, значит, шиповки не одевать, а с собой взять, мало ли что погода преподнесет. В общем, собрался, уложил все в свой Москвич и с утречка покатил. Дорога свободная, рабочий день еще не начался, качу себе где-то около сотни на полном автопилоте. Для молодых могу пояснить, что автопилоты не бывают разные, автопилот у настоящего водилы один, и появляется он только с опытом, только после того, когда не одну луковицу с солью за баранкой сгрызешь, когда два друга шоферских (геморрой с радикулитом) братьями станут. Вот тогда и появляется автопилот. Это когда руки ноги и глаза делают свое дело независимо от твоих мозгов (конечно ежели есть они у тебя) а голова с мозгами где-то далеко-далеко блудит. О чем только не передумаешь в дальнем рейсе, какие проблемы не переберешь, не раскидаешь как семечки. А автопилот, хотя свое дело и делает, но в крутых моментах мозги подключает очень даже резко. О чем бы ты там ни размышлял, ни фантазировал, каких бы приятностей себе ни выдумал - опасность на трассе, все! Сразу включается вся твоя гидравлика от макушки до ноготка, и выход-решение правильное находится в долю секунды, откуда чего и берется. Да, так вот качу я на автопилоте, жена с сыновьями о чем-то там разговаривают... машины стали попадаться, под Свердловском уже... и вдруг как по затылку молотком, три машины впереди. Далеко еще. Маз и два Газика. Сначала не дошло, почему он меня дернул-то, но это буквально миг какой-то, а потом! Дорога-то как стекло! Лед же сплошной... да... видно не было для него опасности, пока встречных машин не появилось. Так бы я и прокатил это место гололедное, километра два-полтора всего, даже не заметил бы прокатил. А вот именно в этом месте помеха... он, автопилот-то и попросил "пардону" значит. А зря попросил, однако. Я и сделал-то всего - газ немного сбросил, ну интуитивно, наверное, а зря. Вот теперь понимаю - зря. Да и тогда понял, но уже когда прокукарекал. От этого вмешательства в нормальный ход машины ее и развернуло. Даже не развернуло, а просто повело влево немного, ну так на встречную полосу чуть-чуть. И покатился мой Москвич, как в замедленном кино, помаленьку к середине дороги... управления, значит, уже никакого, ни выровнять, ни ускориться и ни замедлиться. А маз-то все ближе и ближе. Морда у него широкая, голубая такая, как памятник крашеный, железный весь. А мыслишки заработали быстро-быстро. Не успеваю я уйти влево до Маза, не хватит времени. Газануть - совсем развернет, тогда уж точно - соли и пельмени стряпай. Смотрю - я уже на середине дороги. Гляжу, Маз-то выруливает на середину тоже!? Вроде как в лоб идет... а Москвич все тащится, тащится к левой бровке... медленно так... как черепаха. До Маза уже немного осталось. Но тут Москвичошка мой зецепился левым колесом за щебенку, подрулил я немного, задницу из-под Маза вытянул, да и улетел с полотна на всех четырех колесах. На тормозах уже конечно. Хорошо так улетел, до дерева метров пять осталось, крепкая сосна, за кюветом уже. Слава Богу, кювет неглубокий да пологий. Сижу, коленки заклинило, нужно из машины выходить, а я ногу с тормоза снять не могу, не гнется проклятая. Вышел, сел на землю примороженную, покурил, багажник открыл - лежат мои шиповки рядышком, новые, шипов на них много...
   Оклемался, поддомкратился, поставил обе на задние колеса, на дорогу выехал. Еду а в голове две мысли: вот приехали бы ГАИшники, машина под Мазом а в багажнике новенькие шиповки - сэкономил стало быть. И вторая: какой же опытный водила на Мазе. Он же все просчитал, он сам на середину дороги вылез, в случае аварии можно сказать себя под статью подставил, а мне жизнь спас. Да и невозможно просчитать-то в такой момент. Наверное, у него автопилот сильней моего оказался.
   А до самого Копейска больше ни одного сантиметра льда на дороге и не было. Так и свистел своими шиповками - экономил. С перепугу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

РАННЕЕ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Сегодня дорога закончилась,
   Сегодня маршрут завершен,
   Луна над тайгою нахохлилась
   И горы укутал сон.
  
   Звенит над тайгою озябшею
   Гитары поющая медь,
   И манит мечту загулявшую
   Сердце над песней погреть.
  
   Конечно, дорога нелегкая,
   Конечно, рюкзак на плечах,
   Конечно, штормовка промокшая
   Но песня хрустит на зубах.
  
   И если ты потом и нервами
   Вершину какую-то взял,
   То знай, что до счастья, наверное,
   Немножечко не дошагал.
  
   1971.
  
  
   Мне б сейчас не асфальт, не стекло да бетон,
   И не гари бензиновой запах,
   Мне сейчас бы коня, да копыт перезвон,
   Да шальных двадцать два, что мне было когда-то.
  
  
   Я есенинский стих переделал бы враз,
   И, задрав до пупа панталоны,
   Я с десятком таких вот как сам на КАМАЗ
   Дал бы деру в товарном вагоне.
  
   1976
  
  
   Из-за взвившихся крыш ухмыльнется закат,
   Из автобуса выпорхнет счастье,
   И одетые в камень дома загрустят,
   И подернутся тюлью бесстрастно...
  
  
   Нет, шалишь, говорю, не мое амплуа,
   Мне подобный удел не подходит,
   Мое счастье запрятала где-то тайга
   И найду я его на восходе.
  
  
   Будет конь подо мной и гриваст и горяч,
   Будет плечи усталость коробить,
   Будет шкура медвежья седло укрывать,
   Будет песня в груди колобродить.
  
  
   Я легко подыму на шершавых руках
   Свое трудное, светлое счастье,
   И покуда дышу и стою на ногах
   Буду нежным, упрямым и страстным.
  
   1967
  
  
  
   Солнца край за кудлатые ели
   Зацепился пылающим лучиком,
   И качается алой метелью
   Под лохматыми синими тучами.
  
  
   Вдоль над лесом надраенной медью
   Распласталась зарница вечерняя,
   Призрак облачный медленно едет
   Пух тайги под туманы отмеривать.
  
  
   Забегу я вперед того призрака,
   Спрячусь в мглистую сырость ольшаника,
   Затаюсь под набрякшими листьями,
   Заночую в осоке с туманами.
  
  
   Подсмотрю как под ивой плакучею
   В черном омуте ведьма купается,
   Как усы у лесного закручены,
   Как русалки луне улыбаются.
  
  
   Залюбуюсь зелеными искрами,
   Хороводной русалочьей песнею,
   И в глаза их бездонно-лучистые
   Опущу свое прошлое грешное.
  
  
   Душу вымою, выбелю начисто,
   Вытру зеленью влажных волос,
   И к утру по осоке покатятся
   Рифмой четкою капельки слез.
  
   1970.
  
  
  
   Липа, сплошная липа
   Перепутались все мозги,
   Не подумавши, попросту влип я,
   И в науке не вижу ни зги.
  
  
   Альдегиды, фенолы, кетоны,
   Мощность, плотность, работа, бином...
   В голове словно щебня пол тонны
   И всю ночь колокольный звон.
  
  
   Беспорядочной жизни этапы,
   От зачета к зачету рывки,
   Безнадежная памяти слабость
   Выливается болью в стихи.
  
  
   Растекаясь рифмованной строчкой,
   Мысль течет, как расплавленный воск,
   Пустозвоном рассохшейся бочки
   Гулко ухает загнанный мозг.
  
   1967
  
  
   Воробьиным чириканьем утро
   Мягкой лапой шагнуло в окно,
   Ночь куда-то исчезла, как будто,
   Ветер черное выпил вино.
  
  
   Я не сплю, я встречаю полоску
   Нежно-розовой ранней зари,
   И из слов, как из мягкого воска,
   Начинаю ту зорю лепить.
  
  
   Темно синею лентой далекой
   Лес закутался зябко в туман.
   Тянет щупальца к лесу дорога
   Распахнув словно шубу бурьян.
  
   1969.
  
  
  
   Замела дорогу, заломала душу,
   Саваном - бураном занесла следы,
   Защемила сердце непогода - стужа,
   И уже до счастья видно не дойти.
  
  
   Годы - переходы тропкою крутою
   Словно к перевалу убегают в жизнь,
   И как будто кто-то буйной сединою
   Гриву шевелюры начал серебрить.
  
  
   А дорога к счастью через все невзгоды
   В буреломах мысли нитью пролегла.
   но чем ближе к цели - злее непогода,
   А от непогоды голова бела.
  
   1970.
  
  
  
   День меж тем дыханьем греет,
   Отступлению черед.
   На байдарке парень млеет -
   Щука крупная берет...
  
  
   Подойдет, толкнет блесенку
   И, как будто невзначай,
   Бултыхнется веретенцем -
   Ну-ка ты меня поймай!
  
  
   А парнишка крутит спиннинг,
   По щеке струится пот,
   В напряжении выгнул спину -
   Вот ведь, шельма, не берет!
  
  
   Раз за разом, взмах за взмахом
   Утирается рукой,
  
   Ну, еще разочек... ахнул!
   Спиннинг выгнулся дугой.
  
  
   И пошла, пошла потеха!
   Кто кого! леса тонка...
   Только тут уж не до смеха,
   Не обманешь рыбака.
  
  
   Не давай, браток, слабину,
   Подводи ее к борту!
   Вот уж видно щучью спину...
   И блесна, блесна во рту!
  
  
   Крутит, крутит он катушку,
   Водит щуку так и сяк,
   Вот ужо тебя - старушку!
   Все забыто, я - рыбак!
  
  
   А капроновая леска
   Будто впрямь из сердца нить,
   Щука встала и ни с места...
   Э, да что там говорить!
  
  
   Эко, брат ты мой, полено!
   Тут уж вытащишь не враз...
   А ну, ослаблю постепенно...
   Тьфу ты, ведьма! Сорвалась!!!
  
  
   Закурил со злости парень,
   Затянулся дымом всласть...
   Да, не тот карась, что варишь,
   Вот сорвался - то карась!
  
   1968.
  
  
  
  
   Сессия, сессия, сессия,
   Экое мыслей месиво.
   Экая демократия
   Превращенная в бюрократию.
  
  
   Глобальных проблем скопище,
   Ну, выступайте же, кто еще?
   Брякаем языком, брякаем,
   Запишем, пришьем, спрятаем.
  
   1979.
  
  
  
   Счастливая девушка, тоненькая
   Новенькие часы и кольцо,
   Бровь уголком изломана,
   Горящие маки лицо.
  
  
   Белою шапочкой сдвинута
   На затылок копна волос,
   Небрежно рука откинута,
   В глазах почему-то вопрос...
  
   1970.
  
  
  
   Ты пришла сама, тебя никто не звал,
   Пришла и просто встала у порога.
   Да я не ждал тебя, совсем не ждал,
   Ведь ты всегда была такая недотрога.
  
  
   А ты разделась, села на диван,
   И дерзким взглядом комнату окинув,
   Сказала с вызовом: "Ну что, не ждал?"
   Как будто расколола недоверья льдину.
  
  
   И сразу словно в комнату мою
   Пришел другой хозяин - властолюбец,
   Исчез весь холостяцкий не уют,
   Улыбка махом растянула губы.
  
  
   Мы пили чай, дешевый и несладкий,
   Ты дула в кружку и жевала черствый хлеб,
   И как-то просто, слишком просто, по порядку
   Рассказывала, как пришла ко мне.
  
   1968.
  
  
  
   Ты не то чтобы красива,
   И не то чтобы умна,
   И не то чтобы спесива,
   Просто ты - моя жена.
  
  
   Или сам тебя я выбрал
   Холоднющею зимой,
   Или черт тебя мне выдал
   По подложной накладной.
  
  
   Но была ты не такою,
   Видит Бог и сатана,
   Ты тогда была женою
   А сейчас ты не жена.
  
  
   Ты сейчас - гюрза в пустыне,
   Ты сейчас - басмач в степи,
   Ты сейчас - анчар... а ныне...
   Страшно мне домой идти.
  
   1972.
  
  
  
   На Руси всегда били баб мужики...
   А сейчас вот не бьют.
   Бабы воду в бадейках носили с реки...
   А сейчас не несут.
  
  
  
   Бабы били вальком половик на реке...
   Нет не слышно, не бьют.
   Бабы в поле с утра жали рожь вдалеке...
   Нет, не видно, не жнут.
  
  
   Бабы русские хлеб в русской печке пекли...
   А сейчас не пекут.
   Бабы в поле рожали, ткали, шили, мели...
   А сейчас вот не ткут.
  
  
   Бабы пьяную брагу варили мужьям...
   А сейчас не дают.
   Только чаще и чаще вот думаю я:
   Зря из все же не бьют.
  
   1969.
  
  
  
   Русский царь Александр в 1861 году
   Написал указ и... отменил крепостное право.
   А в указе том свободу дал мужику,
   Но ничего не сказал про русскую бабу.
  
  
   И с тех пор друзья сколько знал я их,
   Все дурью маются, дурью маются.
   От крепостного права, черт их всех побери
   Освобождаются, освобождаются.
  
  
   Вплоть до светлых дней, до революции,
   Жили бабы просто так, без конституции.
   А сейчас им все наобещано,
   Нету баб совсем, стали женщины.
  
  
   Вот когда прогромыхала по России революция,
   Мужики друг другу организмы поискалечили,
   На политическую арену вышла баба русская
   И пошла вертеть по-своему, змея запечная.
  
  
  
   Ток мужик, как никак, не совсем дурак,
   Не пускает он бабу в правительство,
   Потому от нее в правленьи так...
   Не правленье а просто вредительство.
  
   1967.
  
  
  
  
  
   А глаза какие стали у тебя за эти годы,
   Я не видел этих далей в прежних синих сумасбродах,
   Я не видел этой стали, прямоты и чувства меры,
   Грустной голубой вуали и... сейчас я им не верю.
  
  
   Мне все помнятся большие, с озорным трескучим блеском,
   До бесстыдства голубые, без малейшего кокетства.
   Те, в которых небо тонет и наивность брызжет пеной,
   От которых сердце стонет, повинуясь страсти плену.
  
   1968.
  
  
  
  
   Ну что, берендеи притихли,
   Не тот я сейчас, не прежний,
   Нет в мыслях и чувствах вихря,
   Не каменный я и не нежный.
  
  
   Горланить отвык под гитару я
   Не знаю я ваших ритмов
   Согнулась спина моя старая
   И треть шевелюры выпала.
  
  
   Все племя бродяжье прежнее
   Вот так же, наверное, выцвело,
   Но все-таки мыслью свежею
   Способно бабахнуть как выстрелом.
  
  
   И в ночь, у костра дымящего,
   Под звон семиструнной гитарищи,
   Словами, как зной палящими,
   Бужу я в сердцах пожарища.
  
  
   Кто мог бы понять, как хочется
   Порой от серьезности буден
   Вот так вот без всякого отчества
   Стихом обратиться к людям.
  
  
   Сказать, что и мы, наверное,
   Сухие, казенные лица
   Устали от жизни размеренной...
   Напиться бы, или влюбиться.
  
  
   Да так, чтобы в дупель, с хохотом.
   Взахлеб, с поцелуем до боли.
   На взрыв! С оглушительным грохотом...
   Чтоб к черту с работы уволили.
  
   1979.
  
  
  
   О любви я писать разучился,
   Двадцать лет не ходил на свидания,
   Сердца трепет потух, позабылся,
   Утряслись, поутихли желания.
  
  
   Жизнь вошла в колею очень прочно,
   То на горку, то с горки катится,
   Все по плану, по графику точно
   Так и будет, пока не хватишься.
  
  
   А потом вдруг прорвется снова:
   - Подождите! Осталось в юности
   Не до люблено, не до целовано,
   Не разгадано море мудрости.
  
  
   И рванет коловерть вихрастая
   Равнодушную маску возраста,
   За живое тебя сграбастает,
   Да как щепку закрутит попросту...
  
  
   Да помчит по потоку бурному,
   В славный миг, громыхнувший выстрелом.
   В миг, где юное, и сумбурное
   Поцелуйное счастье выцвело.
  
   1979.
  
  
  
   Весною обрезают тополя,
   Безжалостно грызет пила деревья,
   И ветками завалена земля,
   И пни стоят как разоренные кочевья.
  
  
   Вдоль тротуаров, словно нагишом,
   Стоят шеренгой жуткие остатки,
   Как неестественный дурацкий зимний гром,
   Как будто арестанты сняли шапки.
  
  
   Я знаю, крона быстро отрастет,
   И спрячет страшный срез в листве зеленой...
   Но где-то там, внутри, сосет...
   И я жалею их... жалею как ребенок.
  
   1967.
  
  
  
   Не спешите с выводами, люди,
   Все еще, наверное, переменится,
   Кто-нибудь полюбит и разлюбит,
   Кто-нибудь подумает и женится...
   Не спешите с выводами, люди.
  
  
   Пролетела тучка по лазури,
   Словно мысль шальная, нехорошая,
   Кто-то загулял и запил с дуру,
   Чья-то жизнь осталась разворошенной...
   Пролетела тучка по лазури.
  
  
   Ухнул филин, будто пьяный в омут,
   Гладь ночи кругами взбудоражена,
   Чьи-то чувства в море страсти стонут,
   Чья-то страсть вином обезображена...
   Ухнул филин, будто пьяный в омут.
  
  
   Руки шею оплели лукаво,
   Руки лаской человечьей пенятся,
   Как понять любовь или забава,
   Что останется, а что изменится...
   Руки шею оплели лукаво.
  
  
   Зализала сердце непогода,
   По вихрам прошлась дождем серебряным
   Буйство юности стирают годы,
   Мысль ветшает буреломом дебревым...
   Зализала сердце непогода.
  
   1967.
  
  
  
   Вдоль берега Черного моря один
   Плыву на пустом теплоходе.
   К пустынным причалам кораблик - блондин
   В тиши сиротливо подходит...
  
  
   Здесь мертвый сезон, пляжи дико пусты,
   Но есть заведенный порядок...
   И ходит кораблик, и возит мечты,
   Как будто ему так и надо.
  
   1974.
  
  
  
   Ты никогда такая не была,
   И вот сидишь в автобусе напротив,
   Ужаснейшие тени навела
   И губы нагло поцелуя просят.
  
  
   И грудь и бедра лихо, напоказ,
   И есть что показать, ты это знаешь,
   Искать сюда приехала проказ,
   Свободу мимолетную вкушаешь.
  
  
   Какой-то доктор у тебя нашел
   Какую-то болезнь и дал путевку...
   А муж твой трудится как вол,
   Снабжая деньгами такую телку...
  
  
   Да Бог с ним, с мужем, в чем его вина,
   Что он богат твоими телесами?
   Что ты его неверная жена?
   Так Бог простит, такие мы и сами.
  
   1974.
  
  
   СЕВАСТОПОЛЬ.
  
   И взгляд прямей, честней и краше,
   И чуть грубее складки рта,
   И люди, в общем, как-то наши,
   Рабочей кости простота.
  
  
   Пусть так же красятся девчонки,
   И так же в брюках все подряд,
   Но даже смех их чище, звонче,
   И крепче руки у ребят.
  
  
   И после всяких Евпаторий
   Я здесь как в омуте лесном...
   Пусть те же люди, то же море..
   Но, там курорт, а здесь их дом.
  
   1974.
  
  
   Земля какая с самолета,
   В заплатах вся и в лоскутах,
   Как будто ножницами кто-то
   Кроил ту землю впопыхах.
  
  
   И так кусочками нарезал,
   Да как попало разбросал.
   А люди сшили те обрезки
   И шар земной заплатным стал.
  
   1974.
  
  
  
   Ах эти женщины аэрофлота!
   Кокард, нашивок маята,
   В них есть загадочное что-то...
   А, может, нету ни черта?
  
  
   Всегда прохладно недоступны,
   И повелительно смелы,
   Категоричны, неподкупны...
   И так бессовестно милы!
  
   1974.
  
  
  
   Ах глазастая, ах лохматая,
   В упор, как очередь автоматная!
   Да невиновен я, не завораживай!
   Вот душа моя, что хочешь спрашивай.
  
  
   То ли синие, то ли карие,
   Грозят муками, грозят карами,
   Утонул совсем в этом омуте,
   Отвернись скорей, ну же! Полно те...
  
   1974.
  
  
   Оно, однако, хорошо, но, ежели, конечно,
   Так, стало быть, тогда оно совсем не бесконечно,
   И, значит, около того, примерно, где-то рядом,
   И вовсе вроде ничего, когда бы все в порядок.
   Тогда бы скажем ни к чему, и значит, просто, прямо,
   Туда - сюда и никому. А то все тянут, тянут...
  
   1970.
  
  
   МАМЕ.
  
   И когда я под грохот вагонных колес
   Растворяюсь в морозном тумане,
   Нет, никто никогда не подарит мне слез
   Только мама.
  
  
   Зло бросает судьба клочья вьюги в лицо,
   Режет плечи объятие лямок,
   И тропу, и мечту и любовь занесло
   За урманом.
  
  
   Где-то цель впереди, где-то злоба в груди,
   Где-то топают счастья "вибрамы",
   Кто-то может сказать: "хоть совсем не прийди"
   Но не мама.
  
  
   Я бы мог месяцами бродить по тайге,
   Цену счастья измерить шагами,
   Но я должен прийти поклониться тебе,
   Моя мама.
  
   1967.
  
  
  
   Как мало годы приносят песен,
   Как много звуков летит впустую,
   Как быстро город бывает тесен,
   Как трудно жаждать мечту большую.
  
  
   Но только с малой мечтою скучно,
   Но только в маленьком сердце пусто,
   Пусть даже солнце скрывают тучи,
   В огромном мире лишь пятна грусти.
  
  
   В огромном мире проклятье славы
   Не угнетает лишь только слабых,
   А я не знаю судьбу другую,
   Смеются люди... а я тоскую.
  
   1967.
  
  
  
   Вина ли это или же горе,
   Когда огромна мечта как море,
   Когда я знаю, что сил не хватит,
   Кто много жаждет, тот много платит.
  
  
   Пусть не угнаться за ветром в поле
   Пусть оставаться - венчаться с болью,
   Простите, люди, я не останусь,
   Не боль страшна мне и не усталость.
  
  
   Я не умею признать без боя,
   Что не угнаться мне за мечтою,
   Что руки виснут, не сжавши стали,
   Что можно скиснуть мне перед далью.
  
   1967.
  
  
  
   У КОСТРА.
  
   Время тонкую нить плетет,
   Каждый тянет свой след пунктиринкой,
   Ветер северны холод несет,
   Туча бластится в небе задириной.
  
  
   Над палаткой шумит тайга,
   Думу думает - вечное таинство,
   Человечья ступает нога,
   Ягель с хрупаньем мягко ломается.
  
  
   Обжился, затеплился огонь,
   Зарябило озерное зеркало,
   Тронул ветки гитарный звон,
   Звон цыганский, в веках немеркнущий.
  
  
   И не звездам, не бледной луне,
   Песня в добрых ладонях послана.
   Отчего-то почудилась мне
   Вдруг русалка с зелеными косами.
  
   1968.
  
  
  
   Каждый раз от избытка чувств
   Я к стихам возвращаюсь заново,
   Не для всех, для себя пишу,
   Будто рифмой легонько балуюсь.
  
  
   Д а и как я могу не писать,
   Как могу я не петь, не чувствовать,
   Ветер странствий крепчает опять,
   Сердце рвется, стучит и буйствует.
  
  
   Поездов пролетающий смерч,
   Теплохода бурун клокочущий...
   Жизнь бродяжья, ты стоишь свеч.
   Браво, демон, в груди хохочущий.
  
   1967.
  
  
  
   Прилипла ночь к тайга сибирской,
   Затихла сонная река,
   Сырой туман подкрался близко,
   Над строчкой замерла рука.
  
  
   Звеня хвостом, звезда скатилась
   И в марь упала за рекой,
   Луна за пихту зацепилась
   И утирается тайгой.
  
  
   Оскалом красным головешки
   Неровным пламенем горят.
   Застыла лунная дорожка
   И сказки кедры говорят.
  
   1968.
  
  
  
   А мы ведь такие же люди,
   И курим и пьем и плачем,
   И если нам радость будет
   С детишками за руки скачем.
  
  
   Стихи потихонечку пишем
   Стыдливо упрятав блокнотик,
   Девчушку смазливую слишком
   Порою глазами проводим.
  
  
   В душе как все люди - дети
   В работе как лошади в пахоту...
   А то, что сидим в кабинетах,
   Подумаешь, тоже, страху-то.
  
   1977.
  
  
  
   Ах ты, чучело, чучело, чучело,
   До печенок меня ты замучила
   На учебе сижу - думу думаю,
   Закрутила совсем ты башку мою.
  
  
   На работе - бардак, дома - жерновы,
   Не дают жить никак, бабы чертовы.
   Вот и время ушло - зубы валятся,
   Отчего же тебе все скандалится?
  
  
   То, что было - прошло,
   Поросло быльем,
   Так нельзя же в мурло
   Тыкать этим гнильем.
  
  
   Жить осталось всего три десятка лет,
   За душой ничего на сегодня нет,
   Разогнали любовь, в душу плюнули.
   Сердце с мордою в кровь... ишь, удумали.
  
   1973.
  
  
  
   Шаг за шагом, вперед и вперед,
   На кон выбросив жизни остатки,
   Я иду, ты идешь, он идет,
   И друг другу ступаем на пятки.
  
  
   Нам не время молоть языком
   О любви, о призвании, о вере,
   Юность брызнула... молодость враз... кувырком,
   А сегодня - иная мера.
  
  
   Жить осталось - по пальцам года перечесть,
   Дел - по горло, великое множество,
   Как успеть добежать, доказать кто ты есть,
   Человек или просто убожество.
  
  
   Что останется людям от жизни твоей,
   Что ты сделал, и что ты сделаешь?
   Торопись и твори, все скорей и скорей.
  
  
   И... наверное, тихо ты бегаешь.
  
   1977.
   Раз пошла такая карусель,
   Бей начальника, коль скоро разрешили!
   Каждый лодырь злющий, как кобель,
   Рвет и давит, от усердья в мыле.
  
  
   Бьет со смаком, выбирая цель,
   Чтоб больнее, чтобы отличиться,
   А в мозгах его свистит свирель:
   Все начальство - сволочные птицы!
  
  
   И неважно прав иль виноват,
   Важно, что в ту сторону, по ветру,
   Раз директор, значит гад!
   У него и деньги-то на метры.
  
  
   Вот такой шальной антагонизм
   С силой сумасшедшею раскручен...
   Но, ведь, люди, это онанизм!
   Он уж был, и нам не стало лучше.
  
   1991.
  
  
  
   Рубился, дрался, нас гонял
   Где надо и не надо
   Ну а сегодня сам "слинял"
   Такая вот награда
  
   И ладно если б сам ушел
   С почетом с уважением,
   А то ведь так ...
   Пинок прошел под зад, как избавление.
  
  
   Ты всех судил и все рядил,
   Ты принимал решенья,
   И не чего ты не решил!
   Ни одного свершенья.
  
  
   Что людям будет от тебя
   Тепла хлебов иль света
   Что сделал ты, людей любя,
   Тебя ведь просто нету?!
  
  
   Сегодня сядет здесь другой,
   Возьмет бразды в надежде
   И, устремившись за тобой,
   Все повторит как прежде.
  
   1974.
  
  
  
   Ты прости меня, добрая девушка,
   Оскорби, обругай, но прости,
   Я хорошим я ласковым сделаюсь,
   Я сумею тебя полюбить.
  
   Я тогда в рукавицы ежовые
   Свою подлую душу зажму,
   Я забуду закаты багровые,
   Кулаком на тоску размахнусь.
  
  
   Я спалю дневники свои старые,
   С глупым прошлым порву навсегда
   И клянусь, что до самой до старости
   Уж не вспомню о нем никогда.
  
  
   Буду нежным, простым, неприхотливым,
   Буду преданным, верным, как пес,
   Окружу тебя чуткой заботою,
   Буду весь твой от смеха до слез.
  
  
   А тебя попрошу малость самую
   Оставлять мне однажды в году:
   Два ствола да тай гу, с ее марями,
   И... не плакать, коль вдруг не приду.
  
   1969.
  
  
  
   А кто вам сказал, что она не женщина?
   Что не нужно ее поздравлять,
   Что она из красивых развенчана
   Ваша добрая старая мать?
  
   1966.
  
  
  
  
  
   Из мрачных стен прокуренных аудиторий
   Мне часто хочется бежать, закрыв глаза,
   Бежать за тридевять земель, за море,
   Туда где горы, ветер и гроза.
  
  
   Бежать, чтоб после где-то под скалою
   Склонить прохладный лоб в прохладу струй,
   Чтобы оскалясь с диким ветром спорить
   И чтобы молнии в ночи руками гнуть.
  
  
   Чтоб где-то там, вдали, за перевалом,
   Зажав в руке немую сталь клинка
   Увидеть блеск медвежьего оскала,
   И собственному страху дать пинка.
  
  
   Но век двадцатый, век громадных стартов,
   Другого требует от юности моей.
   Нет белых пятен на советской карте,
   Есть пятна белые в умах людей.
  
   1969.
  
  
  
   Ветер осенний - нахальный гуляка
   Рвет с березки одежду,
   Золотом стелет поляну мягко,
   Швыряя листья небрежно...
  
  
   Кружится, кружится бесовским вихрем,
   Мнет ее пышные ветки...
   Вечер к земле темнотою липнет,
   Клонит березку ветер.
  
  
   Одна на опушке, полураздетая
   В ночь остается с ветром,
   А он по ее же листьям стелется...
   Плачет березка, да где там...
  
   1968.
  
  
  
   Я люблю эти встречи короткие
   В торопливой вокзальной сумятице,
   Когда вдруг, перед дальней дорогою
   Встречу старых туристов - приятелей.
  
  
   Парни в блеклых штормовках заштопанных,
   С рюкзаками, изрядно потертыми...
   Я спрошу их: "Куда ж вы потопали?"
   Мне ответят: "За синими верстами!"
  
   1969.
  
  
  
   За окном качается пелена белесая,
   Третья ночь кончается ведьмой русокосою.
   Уходить, как видно, ей до смерти не хочется,
   В крышу толпами чертей хлещет - в хату просится.
  
  
   Давит стекла синие, рвет плетень поземкою,
   Бешеная, милая, злобная и звонкая.
   И, глазища выпятив, смотрит в душу самую
   Словно хочет выстрелить в мою тоску поганую.
  
   1968.
  
  
  
   Нелюбимую тебя почему ласкаю,
   Поцелуем безразличным губы укрываю.
   В темноте, закрыв глаза, раздуваю пламя,
   Спит озябшая душа с мокрыми глазами.
  
  
   Пальцы холодом скользят по груди девичьей
   Мысли сердце бередят грубо и цинично.
   Ты мне бросила себя юную нагую,
   Потому, что ты моя, я тебя целую.
  
  
   Ты моя на краткий миг, на кусочек ночи,
   Сердца крик, последний крик зря подушку мочит.
   Смех ли, слезы, все равно, это уже было,
   От меня уже давно счастье укатило.
  
  
   Укатило навсегда, с конопатым носом,
   С перезвоном, с ветерком, с говорком колесным,
   Только сердце все сосет злая боль - кручина,
   День за днем, за годом год пролетает мимо.
  
  
  
   Нелюбимую тебя, почему ласкаю,
   Поцелуем безразличным губы укрываю.
   В темноте, закрыв глаза, раздуваю пламя,
   Спит озябшая душа с мокрыми глазами.
  
   1967.
  
  
  
   Чу, как будто кто-то пробежал по крыше,
   Спрятался в стропилах и опять не слышно...
   То ли ветер воет, то ли черти плачут,
   То ли по сугробам снова ведьмы скачут.
  
  
   Будто мягкой лапой кто скребется в двери
   И в окно лохматый дьявол зубы щерит,
   Постучал копытом в раму потихоньку,
   Почесал за ухом, рассмеялся тонко.
  
  
   И по той же раме, будто барабанщик
   Отстучал рогами и помчался дальше.
   А из-под застрехи лапой волосатой
   Чудище ночное тянется куда-то.
  
  
   За трубой кого-то ухватить не может,
   Всхлипывает, гложет угол злая рожа.
   А клыки мешают, кровь на бревна каплет,
   С хрустом загребает снег когтистой лапой.
  
  
   Под сосною воет старый черт облезлый,
   Хлопает ногою, будто бы под песню,
   До избы шагами кто-то тропку мерит...
   На крючок закрою я, наверное, двери.
  
   1968.
  
  
  
  
   Колдуны вы мои, колдуны,
   Морды страшные, скрежет когтей,
   Перепутали все мои сны,
   Перепутали кружево дней.
  
  
   В монотонный порядок недель
   Зло оскалившись рылом своим,
   Завертели опять карусель,
   Словно дьяволы пьяные в дым.
  
  
   И туманными далями сна,
   Разбросав по околице ночь,
   Каждый вечер, всплывая со дна,
   Вы под утро уходите прочь.
  
   1968.
   Идет солдатик - засос в щеку.
   А рядом баба подошвами шлепает.
   Счастливая баба - рот в улыбке.
   Зеленой жабой к солдатику липнет.
  
  
   А тот с прищуром глядит в утро.
   Страстями ночными сыт, как будто.
   И снова месяц служить можно,
   И снова жизнь не кажется сложной...
  
   1964.
  
  
  
   Вот и лето ушло, и еще один год
   Навсегда, насовсем уплывает,
   Половину тревог, половину забот
   Убавляет, и вновь прибавляет.
  
  
   Тротуарами жизни уходят друзья,
   По-осеннему шляпы надвинув,
   И у каждого где-то дорога своя,
   И невзгоды и встречи с любимой...
  
  
   Только все-таки лучше вот так уходить
   В неизвестное завтра, в поиск,
   Чем стоять и грустить, провожать и любить.
   И завидовать даже, быть может.
  
   1968.
  
  
  
   Проклятое чадо ума человечьего
   Громадный заплечный мешок,
   Сквозь дебри дремучие, паводки вешние,
   Упрямо тебя я волок.
  
  
   В кошмарах ночей, комарами истерзанный,
   Я мучился мыслью одной:
   Какой скупердяй, барахольщик отверженный
   В засушливый год разродился тобой?
  
  
   И как же его голова двухпудовая
   С натуги не треснула враз,
   Придумал бы проклятый, что-нибудь новое,
   Какой - нибудь дубль унитаз.
  
  
   Но если уж до смерти спрятать хотелося
   Тряпки свои от людей,
   Сундук на колесах по пятницам делал бы,
   С мотором, да без оглоблей.
  
   1968.
  
  
  
  
   Ты доверчиво так не гляди
   И не думай, что я хороший,
   Я могу тебя ночью любить
   А наутро могу и бросить.
  
  
   Черт зажал мое счастье в зубах,
   Скучно мне, вот с такими вот, с вами,
   Потому, что однажды судьба
   В душу бросила грязный камень.
  
  
   Потому, что разбита в кровь,
   Этим камнем у сердца морда...
   Так что лучше уж ты меня брось.
   И пойду я за счастьем к черту.
  
   1965.
  
  
  
   Какая страсть, какое оправданье,
   Какая прелесть или красота
   В охоте и в рыбалке? В наказанье
   Природе нас послали небеса.
  
  
   А люди учредили право на убийство,
   Зачем-то к ружьям книжечки дают.
   И дробь, и порох в магазинных выставках...
   Так это ж смерть в конвертах продают.
  
   1968.
  
  
  
   В факелы осины превратила
   Медная, осенняя пора,
   Словно зелень с листьев чем-то смыла
   И румянцем вспыхнули ветра.
  
  
   Сыплет с перезвоном листья в реку,
   Желтая качается волна.
   Чудо! Это чудо - бабье лето,
   Душу разворошило до дна.
  
  
   Будто кто багряной кровью брызнул,
   Размечая свой последний путь.
   Будто где-то рядом грянул выстрел,
   И о смерть споткнулся кто-нибудь.
  
  
   Умирает в красоте природа,
   Девственная листьев карусель,
   С тем, чтобы зеленым сумасбродом
   Вспыхнуть, только кончится капель.
  
   ...
  
  
   Топорами порублено лето,
   Электрической сбрито пилой,
   Сучья убраны, спрятаны где-то,
   Только ветер гуляет шальной.
  
  
   Только листья пожухлые желтой
   В пнях поземкою мертвой метут,
   Только слышно как мукою долгой
   Корни соки пенькам отдают.
  
  
   Дико, страшно, душе неуютно,
   Поработал "герой" - человек...
   Ой, как будет сейчас ему трудно
   Снова в зелень пустыню одеть.
  
   1968.
  
  
  
   Я сижу по долгу на скамейке
   В тишине глухого тупика
   И, одевшись мягкой дремой лени
   Уношусь в седые облака.
  
  
   Шум трамвайной оголтелой хляби
   Как-то разом ухнет в землю с плеч,
   И мечты заманчивая замять
   Оживляет детства сизый смерч...
  
  
   Вот старушка у ворот родного дома
   На восход, прикрыв глаза рукой,
   Крестит мою спину потихоньку,
   Отправляя сына, словно в бой.
  
  
   И спина мальчишески худая
   На телеге в утренний туман
   За околицу куда-то уплывает,
   Будто прячась в утренний бурьян.
  
  
   Вот отец намокшую рубаху
   Обмотав вокруг седых висков
   Валит желтую осоку с маху,
   Разгоняя крупных паутов.
  
  
   Вот хитрюга чалая кобыла
   Тянет замшевые губы к рюкзаку...
   И подняв рогатым взмахом вилы
   Я стою на пахнущем стогу.
  
  
   Вот... толчок в плечо, охальный, грубый,
   Разом прерывает эту нить...
   Чьи-то мокрые, целованные губы:
   - Разреши, товарищ, прикурить.
  
   1969.
  
  
   Считает секунды маятник
   В углах тишина повисла.
   Я жду человека маленького
   Я жду его первого писка.
  
  
   Сумбурно мое ожидание,
   Глотаю новое чувство.
   Окурки горой. Утро раннее.
   И в доме до дикости пусто.
  
   1971.
  
  
  
   Я напишу тебе красивые стихи
   Потом, когда-нибудь, когда дождями осень
   Проложит мелкие и частые штрихи
   И свежесть чувств подошвами износит.
  
  
   Я разыщу в глубинах памяти слова,
   Запрятанные в самый дальний угол,
   И я скажу, что ты была права,
   То не любовь была, а мука.
  
  
   Да я и сам, отчаянно смешной
   У счастья на пороге, бесшабашный,
   Взлелеянный, возвышенный тобой,
   Вдруг понял, что такое страшно.
  
   1966.
  
   А иногда и так бывает:
   Забыто все, прошло давно
   И вдруг опять - ба бах! Всплывает
   В твой прошлый мир твое окно.
  
  
   И ты, наполовину свесясь,
   Глядишь - глаза нарастопырь,
   Да, было... было... год иль месяц...
   Да, это твой знакомый мир.
  
  
   И ловишь жадными глазами
   Все счастье юности своей.
   Исчезло время, нету дали
   Долой поток минувших дней.
  
  
   Плывут понятия, поступки,
   Как будто за главой глава,
   Их перемалывает ступкой
   Твоя больная голова.
  
  
   Но вот мгновение большое
   Все заслонившее собой,
   Такое же как ты крутое...
   Эй, ты, проклятое, постой!
  
  
   Но нет его. Вернуть не можно.
   И ты кричишь: - не надо так!
   Я не хотел, зачем так сложно!
   Прости, я был тогда дурак...
  
  
   И нет его, того мгновенья,
   Свершившего свой поворот.
   И нету слез, и нет сомненья.
   Лишь есть шипы в букете роз.
  
   1969.
  
  
   МОЛИТВА ТУРИСТОВ.
  
   Помолимся, братцы туристы
   Чтобы рюкзак не снился,
   Чтобы завхоз не спился,
   Помолимся, братцы, помооолимся.
  
  
   Пусть завтра день хороший
   Откроет солнышку рожу,
   И светит прямо в спину,
   Ласкает меня детину, помоолимся.
  
  
   Жизнь наша мрачная, судьба ишачная,
   Да приголубит нас ВЦСПС,
   За гнилой корягой медведь не съест,
   Помооолимся.
  
  
   Пьем мы много, едим обильно,
   Одним мы биты мешком пыльным,
   Помооолимся.
  
  
   Все люди как люди
   Едят ложкой с блюда
   А ты как медведь с Тапа
   Хватай грязной лапой,
   А то не достааанется.
  
  
   Кто на юг едет
   Тому фрукты к обеду,
   А тут далеко юг-то
   Жри кислую клюкву
   И рааадуйся.
  
  
   Я дом покинул, жену покинул,
   Взвалил огромный рюкзак на спину,
   И скрююючился.
  
  
   Да разве ж это отдых,
   Да разве ж это отпуск,
   Отдал все деньги в смету,
   Сейчас на чекушку нету,
   Вот врююууухался.
  
  
   ВЦСПС ВЦСПС,
   За какой же грех
   Я несу свой крест
   Помииилуйте.
  
  
   Отче наш сущий на небесах
   Я молитву выучил
   Умори Кирилыча,
   Я те все прощу,
   Отпусти, я жить хочу
   И смииилуйся.
  
  
   Целый день несешь
   На горбу мешок
   С кочки на кочку
   Прыг да скок
   Помооолимся.
  
  
   А только дело к ночи
   Жрать так здорово хочешь
   Что сыт проклятием нашим
   Поганой гречневой кашей
   Отрааавишься.
  
  
   И словно ондатра в хатку
   Влезешь боком в палатку
   А тут еще девки жмутся
   Откуда силы берутся
   И лииижутся.
  
  
   Она ведь замужем стерва,
   А вовсе не знает меры
   Прижмется как гад ползучий
   Уснула собака бы лучше
   Горяяячая.
  
  
   И вот наломают за ночь
   Ревешь как Михал Иваныч
   Ни сна тебе нет, ни покоя
   О Господи, что же такое
   Втавааать пора.
  
  
   И утром вставши
   Ни сколь не спавши
   Дурной, как лошадь
   Шагать не можешь
   Шараааашишься.
  
  
   А тут еще дождик с маху
   Ленул воды за рубаху
   Кокой же я был осел,
   Зачем я в поход пошел
   Обзааарился
  
  
   Шагай, шагай, соплю глотай
   Чертей вспоминай
   Изучай свой край
   Ирааадуйся.
  
  
   О, всемогущий Боже,
  
  
   Узри мою бедную рожу,
   Доведи живого до дому
   Окажи посильную помощь
   И смиилуйся.
  
  
   О, дева Мария, посмотри скорей
   Помоги дойти до нормальных людей
   А после я этих туристов
   Не подпущу на пушечный выстрел
   Покаялся, братцы, покаааялся.
  
   1968.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ОПТИМИЗМ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   С НАТУРЫ.
  
  
   Кто- то едет порыбачить, кто-то едет пострелять,
   А в общем едут на удачу - для души, потехи для.
   Восемь сотен километров, на какую-то реку,
   Будто рыбные котлеты там гуляют по лугу.
  
  
   Стаи уток - аж до неба! Гусь летает невзначай,
   Каждый выстрел - булка хлеба... похохатывай - стреляй.
   Можно вовсе ставить сети - ни волков, ни егерей,
   Самый лучший край на свете... все! Поехали скорей!
  
  
   И уже гудит машина, тащит маленький прицеп...
   До свиданья мама Нина и любимый дом мой - склеп.
   Километр за километром от Ирбита на Тюмень,
   Спорит ВАЗ с дождем да ветром и в башке святая звень.
  
  
   Позади Тура - речушка, там такие же язи...
   Но, надежд полна макушка, жми, мой друг, не тормози.
   Вот уже Тобол мелькает где-то рядышком Иртыш
   Ну а там... а кто там знает, может куш а может шиш.
  
   ...
  
   Как меняется Россия - глаз не можно отвести,
   Сколько ж вас, богатых, сильных появилось на Руси.
   На окраинах Тюмени, там, на бывших пустырях,
   Будто бы волшебник - гений обустроил древний шлях.
  
  
   И дворцов кирпич багровый враз взметнулся в вышину,
   Все добротно, крепко, ново, не узнать мою страну.
   И дома уж не лачуги, все сверкает и блестит,
   И вольготно, без натуги, церковь новая стоит!
   Кто и как построил это, на какие на шиши...
   Но ведь он же вырос где-то в нашей девственной глуши.
   Настоящий же хозяин, как уж там не говорить,
   И не просто рот раззявил, начал строить, а не пить!
  
  
   И забор, и двор в металле, и ворота в кружевах,
   У него свои скрижали, он изжил советский страх.
   Поднимается упрямо своей стриженой башкой
   Лишь бы впредь "хватило тямы" и остался бы такой.
  
  
   Вот и злость моя проходит на богатых да крутых
   Зависть - русская природа рассыпается как жмых.
   Жаль, конечно, что старею - мне не строить - очень жаль!
   Но... смотрю вот и балдею! Хорошеет наша даль!
  
   ...
  
   Только главное не это, главное, конечно, в том,
   Что настало бабье лето, опостылел отчий дом.
   Что вот так вот сильно тянет в даль далекую с утра,
   Как жена чужая манит... и сегодня и вчера.
  
  
   Ну, лиха беда начало, вот Иртыш и вот паром,
   Восемь сотен отмахали (браконьерческий синдром).
   Здравствуй друг ты мой, Володька, сколько лет и сколько зим!
   (Хоть прошло полгода только как встречались-то мы с ним.)
  
  
   Пересуды, разговоры, где клюет, где не клюет,
   Хоть Алымка и не море, но карась и тут живет.
   Медвежатины кастрюля, две бутылки первача,
   Где сидели - там уснули - наболтались, как с плеча.
   Ах, какая ночь в Сибири звезды - словно стаканы,
   Растворившись в этой шири, спят вольготно друганы.
   Оценить ночную свежесть можно только лишь тому,
   Кто в диване мягком нежась, спьяну пал - и как ко дну!
  
  
   Впереди костры и ветер, душный спальник и снежок,
   А сегодня "доннер ветер" каждый скрючился, как мог.
   И в тепле часов последних, в храпе, в стонах, кто где был,
   В снах своих, конечно, бреднем каждый нельму изловил!
  
  
   Ой, нелегкая работа - браконьерство и охота,
   Тяжела ты, жизнь моя, будто вовсе и не я!
   Вроде едешь на рыбалку, так откуда барахло,
   Сети, ведра, елки, палки, деревянное весло,
   И палатки и рогатки, и топор с бензопилой,
   Это все - фигня, ребятки, это все не ужас твой.
  
  
   Тяжело, но не смертельно, вроде все и ко двору...
   Ужас в том - как вот с постели встать с похмелья поутру!
   Хорошо, когда замерзнешь, и костер уже погас,
   Хрюкнешь, мыкнешь, носом дернешь, и хмельной откроешь глаз...
  
  
   А когда пригрелось тело, а башка трещит как пень,
   Вот вчера ведь так хотелось... а сегодня - пукнуть лень!
   И, рукой пошевеливши, получаешь в лоб щелчок!
   Лучше б цельный год не пивши, будь ты проклят "первачок".
  
  
   На ночь пьете - все вам мало, все кричите: наливай!
   А сегодня, "елы - палы"... хоть бы кто сказал: вставай.
   Посмотреть на ту картину были б все не дураки,
   То не люди, то скотина - с похмелюги рыбаки.
  
  
   И уж сколько лихолетий эта кара в нас живет,
   Нет другой беды на свете, что нас под руку ведет.
   Но бороться с нею можно, если ты в душе не пень.
   Нужно просто... осторожно... выпить водку в первый день.
  
  
   А потом пойдет рыбалка, и увидишь красоту...
   Ну... конечно, водку жалко, как увядшую мечту.
   Но сказала Цыганкова - хорошо едрена мать!
   Что тут в общем-то такого, просто надо меру знать.
  
  
   Но вот знали мы бы меру, обошла бы нас беда,
   Мы бы просто от "фатеры" не поехали сюда!
   И сидели б на диване, млели, кисли как квашня...
   Эй, пьянчужки - громодяне! Ну поднимите же меня!
  
  
  
   Кто рассол, а кто стопарик, ну а я вот седалгин,
   Мысль одна - мозги распарить, голова - железный клин!
   Что ж, вчерашние прожекты нужно в кузов погрузить,
   Но рыбак он, сволочь, крепкий, недосуг ему скулить.
  
  
   Загудел мотор натужно, вдаль дорога повела...
   - Ну, кому там рыбы нужно? Два для невода кола.
   Уж разбросаны веревки, невод в воду и - тащи!
   С похмела рыбак неловкий, ты карась не трепещи.
  
  
   Тонь за тонью, мат за матом, уж простите вы меня...
   Лучше право уж ухватом - лишь с травой пришла "мотня".
   Не затеивайте свару, невеликие дела
   Видно дышим перегаром, рыба вся на глубь ушла!
   ***
  
   У нормальных рыбаков все не как у дураков,
   А у наших флибустьеров видно уж удел таков.
  
   Почему рыбак с рыбалки редко рыбу принесет?
   Потому что елки-палки много знает, много врет.
   Потому что непоймайство так легко обосновать,
   А чтоб спрятать разгильдяйство, надо правда много знать.
  
  
   Ну... давление упало, ну... закат был не такой,
   Туч на небе нынче мало, берег явно не с росой,
   Направление под утро чтой-то ветер поменял,
   А вот с вечера как будто окунь вовсе не гонял...
  
  
   Рыбы нынче вовсе мало... рыба ране вот была...
   Предположим для начала... на собрание ушла!
   И пошли, пошли причины, все с научной стороны,
   Настругают вам "лучины" просто полные штаны.
  
  
   Но во всяком мудром деле беспокоиться не след,
   Что вы, братцы, в самом деле, успокойтесь. На обед!
   Потому как до обеда со вчерашних "бодунов"
   Все желанья ваши едут мимо ваших же штанов.
  
   ***
  
   День меж тем такой лучистый, ни дождя, ни комара,
   И уже пуста канистра - все осилили вчера!
   Вот сейчас уже осмыслишь и природу и закат
   И далекий чей-то выстрел и речной волны накат.
  
   И уже поставив сети, где-то вовсе ввечеру,
   Оживленно, словно дети, все усядутся к костру.
   А костер на той рыбалке самый главный аргумент,
   Ври, кому чего не жалко, проводи эксперимент.
  
  
   Все равно тебе поверят, что бы ты не городил,
   И про рыбу, и про зверя... как ты за море ходил...
   Потому твой друг с усмешкой ждет же очередь свою,
   Уж начнет "лапшу" он вешать... ну уж просто ...мать твою!
  
  
   И уже к утру, наверное, в пересудах утомясь
   В спальник дышит каждый мерно - где ты, рыбушка - карась!
   "Водяной, ну че те стоит, шугани нам рыбку в сеть,"
   Только тот нас матом кроет: "чтобы всем вам околеть!
  
  
   Ой, одна от вас морока да посуда по траве,
   Ну и что, что издалека, чай солома в голове!
   Ведь у вас Тура под носом, там же язь по семь кило,
   А вы здесь ко мне с вопросом! Убери свое мурло!!!"
  
  
   Так не так все это было, в общем, Бог тому судья...
   Плюнул водяной мне в рыло! Только это был не я.
   Я глядел в большие звезды и с иртышских берегов
   Уносились мои грезы далеко от рыбаков.
  
  
   Угораздило родиться в этой взбалмошной стране
   И навек в нее влюбиться... повезло, однако, мне.
   А за эту звездность неба, за луну - большую брошь,
   Что с меня ты не потребуй... я бы отдал все, что хошь.
  
  
   Потому как не в какой-то там Америке, а здесь.
   Я могу вот так спокойно водку пить и рыбку есть.
   У костра лежать и звезды пересчитывать в ночи.
   Я могу вот так вот просто... в общем лучше помолчим.
  
  
   2006 год.
   (рыбак по принуждению Н. Кожемякин.)
  
  
  
   ПРИЯТЕЛЮ САШЕ
   ПОД ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ..
  
   Прочитал я листочки твои,
   Где остатки размера плакали
   От какой-то линялой любви
   От какой-то проквашенной патоки.
  
   Что случилось, мой пьяненький друг?
   Где твои озорные выверты?
   Впечатленье - как будто бы вдруг
   Как "писака" ну начисто вымер ты.
  
   Вроде рифма "в ажуре" и строй,
   Но во всем пустота, как на паперти...
   Что же это случилось с тобой?
   Ни-че-го! Как на голой скатерти.
  
   Томно, липко, с надрывом, и все ж
   Не стихи, а словесное кружево...
   Непонятный какой-то скулеж,
   И стенанья души простуженной.
  
   Темы - битые сорок раз,
   Чья-то юбка да грудь морковкою,
   Видно вовсе "замылился" глаз
   Между пьянками - остановками.
  
   Непонятное скопище слов,
   Что ты хочешь? Чего ты маешься?
   А слова-то не стадо коров...
   От безделья за рифму хватаешься.
  
   Нет, не будет в твоих стихах
   Ни мольбы, ни сигнала к действию,
   Так зачем же тогда сквозь прах
   Эта видимость мощного крейсера?
  
   Рифма пропита, смысл сгорел,
   С похмела и идея утеряна,
   Но... чего же ты в жизни хотел?
  
  
   Для чего же душа тебе вверена?
  
   Ты поэт? Ну, так действуй, живи!
   Хватит право скулить о юности,
   Ты идею свою продави,
   Упаси человека от дурости.
  
   В этой каше никчемных словес
   Обозначь же свою позицию,
   Где твой прежний мятущийся бес?
   Где святая твоя инквизиция?
  
   А о том, что когда-то давно
   Где-то девка тебя покинула...
   Человечеству-то - все равно!
   Сколько этих "сюжетов" минуло.
  
   И не ной, что тебе пятьдесят,
   Зрелость - дело весьма благородное,
   Не пытайся бежать назад,
   Ведь поэт - тварь-то Богоугодная!
  
   Ты же прежде умел пять слов
   Переставить в таком сочетании
   Что десятки спокойных умов
   Уходили на месяц в страдания.
  
   А сегодня уходишь ты
   Не в страданья - в запой поганенький,
   И... не жди на могилку цветы...
   Был большой ты. Сейчас ты "маленький"!
  
   Бес судья тебе, ну а друг,
   Пьяный черт, со хвостом и рожками...
   Вот и все, твой замкнулся круг,
   И... не надо подсучивать ножками.
  
   Может Боженька руку подаст?
   Может быть из "болота" вытащит?
   Ну а ты... и упрешься как раз?!
   Ты... не хочешь! Ты мозг свой вылущил.
  
   2005.
  
  
  
  
   ОСЕНЬ, ИРТЫШ, 2004.
  
   Распятналась тайга в сентябре желтым пламенем осени,
   Свинцевеет река, в тихом омуте лист золотой.
   Вот и лето прошло, словно сеть дождевую набросили,
   На промозглый тальник над притихшею серой рекой.
  
   И еще один год улетел в недалекое прошлое,
   Как еще один шаг из немногих оставшихся лет.
   В прошлом жизнь и любовь, все красивое... ну и все пошлое,
   Только вот впереди ничегошеньки видно уж нет.
  
   Ой, не надо шуметь! Старость - радость и прочие гордости,
   Лет пятнадцать еще и последний покину редут,
   Нет азарта уже... и еще кое в чем нету твердости...
   Да зачем это вам, все когда-то к такому придут.
  
   Все не кончилось вдруг, как в красивом кино все кончается,
   Жизнь намного сложней, а быть может, и проще порой.
   Где-то лето шумит, ну а здесь вот метелью качается
   Неизбывная грусть и оборванный лист золотой.
  
   Успокойся, душа, уж не рвать удила на дистанции.
   Тихо старость ползет, мягкой лапой ступая в ночи,
   Поезд твой отошел от заброшенной маленькой станции
   Неизвестно куда, аккуратно по рельсам стучит.
  
   Что осталось тебе кроме цепкой старушечьей памяти,
   Лет на сорок назад уносящей в шальные года?
   Помнишь глаз васильки, буйных чувств обалделые замяти...
   Поскули же чуть - чуть... их уже не вернуть никогда.
  
   Помнишь горный бивуак, дикий ветер, растяжки звенящие,
   Помнишь тот камнепад, когда смерть в двух шагах пронеслась?
   Неоправданный риск? Зато чувство какое... щемящее!
   Жизнь бурлила котлом и куда-то все двигала нас.
  
   За красивой мечтой сотни верст отмахавшие дебрями,
   На краю всей страны мы встречали багряный рассвет...
   Мы делили тропу с уссурийскими тиграми, вепрями...
   И мы знаем с тобой - ничего привлекательней нет!
  
   Дряхнет тело мое, ну а ты-то, душа, все ли прежняя?
   Так же рвешься в полет из задолбанной серости дней?
   Все такая ли ты, устремленная, грубая, нежная,
   Или стала взрослей... или стала немного умней?
  
   По плечу ли тебе снова бросить меня на искания,
   Снова строить и петь, созидать и идею нести?
   Что притихла, душа? Видно лишку хватил я в желаниях?
   Раззадорил себя? Ну... да ладно, не буду... прости.
  
   2004.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПАКСИВАТКИНУ.
  
   Стихи чужие сквозь компьютер я загоняю на дискету,
   Я проводник, я провод - гупер, своих стихов давно уж нету.
   А он, мужик, смертельно пьющий, тасует рифму как колоду,
   И стих его такой зовущий, как будто за русалкой в воду.
  
  
   Как будто рашпилем по нервам, мочалкой свежей душу моет,
   Там и любовь, и баба - стерва, и от души всех матом кроет.
   Листочек слез, листочек смеха, листок страданий безутешных,
   Такая вот в стихах потеха... я не смогу вот так конечно.
  
   А может как еще смогу от глубины своей душевной
   Тряхну лихую седину, моей гитарою напевной,
   Ему-то что, он за себя, его любовь, его природа,
   А пусть попробует любя чирикнуть от всего народа.
  
   А пусть расскажет как мужик на три погибели согнутый,
   До сей поры остался жив, как на чужой земле распнутый.
   А пусть попробует с трезва мурлом об угол навернуться,
   Чтоб поселковая молва скорей заставила проснуться.
  
   В угаре пьяном ты - герой, за все отечество страдаешь,
   А ты вот трезвый землю рой, коли ты умный и все знаешь.
   Работай, общество крепя, давай, страдай за всю деревню,
   И... сдохни, всех людей любя. Как Данко, в "Горькой" сказке древней.
  
   Ну что? Слабо пойти в распыл? Слабо, за благо, за чужое?
   Ну а чего тогда ты всплыл? Да и о чем тогда с тобою.
  
   2004.
  
  
  
  
  
  
   РОСТКИ.
  
   Парадоксов родина - матушка Россия
   Кто тебе уродина, кто тебе мессия,
   Самородки яркие снова в грязь втоптала,
   Вот сидишь да каркаешь: видите ль - не знала...
  
  
   Городами малыми творчество бушует
   Звездочками палыми пишут да рисуют...
   А полвека кончится - схлопаешь глазами -
   За рубеж оформятся, разберутся сами.
  
  
   А бугры московские стылыми мозгами
   Не дадут им вырасти. Не умея сами,
   Топчут песнь народную, ни ума ни воли
   Разумом голодные, без любви, без боли.
  
  
   Что им наше творчество где-то на Урале,
   Чего вообще им хочется? Если бы мы знали...
   Детективы всякие на ура штампуют...
   А страна-то крякает, да свое рисует.
  
  
   Стране-то песни хочется, как воды напиться,
   А верхушка корчится - как обогатиться.
   Вся поэзия у них в нефтемиллиардах...
   Разве ж люди так живут? Так играют в карты.
  
   2005.
  
  
  
  
   ПАУТИНКА.
  
   В чистом поле паутинку ветер закружил
   Словно девочку - картинку с маху полюбил
   Словно на руках до неба он ее вознес
   А потом исчез - как не был и любовь унес.
  
  
   Из под облака седого страшно ей глядеть,
   Далеко земля родная, ох не долететь...
   И свободно и просторно - вовсе в пустоте,
   И куда же приклониться бедной сироте.
  
  
   А любовь уже не греет, ветра ласки нет
   И никто не пожалеет лишь простор да свет.
   И в отчаянном просторе воли - целый свет
   Только маленькое горе, да и доли нет...
  
   2003.
  
   ПЫЛИНКА У КРЕСТА.
  
   До чего же прекрасна, Россия моя!
   В каждом времени разная и в трудах и в боях,
   Я люблю тебя летом и весной и зимой
   Мой загадочный светоч, образ мой дорогой.
  
   Я всего лишь пылинка на твоем естестве,
   Я как будто былинка при огромном кресте...
   Этот крест - наша доля и моя и твоя,
   Твоя вольная воля и планида моя.
  
   Повороты лихие на твоем на пути,
   Передряги какие довелось мне пройти.
   Кто-то правит тобою, бич свистит над спиной,
   Кто-то пьяной слезою омывает свой гной.
  
   Где-то там, за горами наше счастье грядет,
   Разминулося с нами, жизнь к закату идет.
   Пусть не станет былинки, пусть останется крест,
   Пусть другие травинки разрастутся окрест,
  
   Что же сделать, Россия, я успел для тебя?
   Человек, не мессия... я лишь отдал себя.
  
   19,08,05.
  
  
  
   БАТЮШКА - ИРТЫШ.
  
   Ой, раздолье твое, Россия,
   Заповеданный край мой - Сибирь,
   Ты как сказка всегда красива,
   Неуемная дикая ширь.
  
   Катит волны Иртыш - мой батюшка,
   Копья елей в дозоре стоят,
   И любовь моя в ситцевом платьишке
   Дарит добрый прощающий взгляд.
  
   Дышит дизель спокойно, ровнехонько,
   Ветер свежий да запах тайги
   Капитанская жизнь - тошнехонька...
   Так всю жизнь за водою беги.
  
   Но зато и рассветы как радуга,
   И закаты - пожары любви...
   Где-то в песнях воспетая Ладога
   Но Иртыш - он как Храм-На-Крови.
  
   28,08,05.
  
  
  
   Широка твоя волна, ой ты, батюшка - Иртыш!
   Нелюбимая жена, что ж ты смотришь и молчишь?
   На путину ухожу, там под створами мой дом,
   Чем я в жизни дорожу, Иртышом, лишь Иртышом!
  
  
   Смотрит вахтенный в струю, ровно дышат дизеля,
   Я на мостике стою - не вода и не земля...
   Все взяла себе река, нет ни воли, ни любви...
   Даже жизнь не дорога - в клочья душу изорви!
  
  
   И лишь только на волне вновь кураж и страсть и взлет,
   Снова все подвластно мне, и душа моя поет...
   Ой, ты, батюшка-Иртыш, что ты делаешь со мной,
   Я молчу, и ты молчишь, ты домой и я с тобой.
  
   08,09,05.
  
  
  
   НОСТАЛЬГИЯ.
  
   Ни с того ни с сего позвала ностальгия:
   - Поезжай-ка, дружочек, в родительский дом,
   Там где ты - мамкин сын, где деревья большие...
   А зачем - почему разберешься потом.
  
   Видно время пришло, видно я заблудился,
   Так давно не бывал в своем детстве... давно...
   Видно вовсе не зря огород мне приснился,
   Ходит с плугом отец... овцы гложут бревно.
  
  
   И за руль... и вперед... вот и Кировка наша...
   Здравствуй улица - мать и болото вдали,
   Под колесами чавкает месива каша...
   Где же вы, ручейки, где же вы, корабли?
  
  
   Вот и дом мой родной (домик на три окошка),
   У колодца журавль все стоит на цепи,
   Что же это со мной... что-то мутно немножко...
   Где же этот платок! Что так в горле свербит.
  
   2005.
  
  
  
   ЕСЛИ Б ЗНАТЬ.
  
  
   Ничего не хочу, ничего не прошу и не жалуюсь,
   Отпусти меня юность моя, отпусти,
   Я тебя умоляю, прошу, ну пожалуйста
   Если можно мои прегрешенья прости.
  
   Мне уже шестьдесят, я забыл половину хорошего,
   Что успел за беспутную жизнь сотворить,
   Но плохое сидит в моем темени словно горошина,
   Я был молод и глуп, ну зачем бесконечно казнить?
  
   Наша жизнь как лицей, до шестидесяти мы все учимся,
   С тридцати начинаем экзамены жизни сдавать,
   А в итоге глядим, у кого что получится...
   Как мы прожили жизнь. Если б знать... если б знать.
  
   Мы б любили не так, мы не так бы страдали и плакали,
   Мы бы пели не то, мы не в то бы смотрели окно...
   Мы б не стали творить нехорошее, мелкое, всякое...
   Но... сегодня нашли бы в себе недочет все равно.
  
   Отпусти же меня отшумевшая буйная молодость,
   Не хочу я копаться в своих застарелых грешках,
   Я прожил как прожил, и духовным не маялся голодом
   Нету злобы в душе, от гордыни не пухнет башка.
  
   2005.
  
  
  
   А ВАМ НУЖНО?
  
   Я все чаще смотрю на исписанный лист,
   Словно в зеркало бывших эмоций...
   Из души выдираю слова, как дантист
   И бросаю их в ваши колодцы.
  
   В каждом слове и боль, и страданье и плач,
   Мысли тянутся в сердце натужно...
   Поступаю с собой как бездушный палач
   И не знаю: а вам это нужно?
  
   А быть может у вас уж другая мораль
   Может, я не о том распинаюсь?
   Между нами, конечно, далекая даль,
   Вам смешно, ну а я все стараюсь...
  
   Каждый слог, каждый стих в ваш колодец летит
   Как подбитая выстрелом птица.
   А душа все болит... а душа все болит...
   Все равно вам придется напиться.
  
   31,07,05.
  
  
  
   АНАЛИЗИРУЕМ.
  
   Нужно спать, нужно спать... уже брезжат "кресты на окошках",
   Плавно мысли бегут и на них не найти укорот.
   И все чаще, как тать, осторожненько шарится в прошлом
   Горе - совесть моя... вот такой вот к утру поворот.
  
   Почему же она не находит в душе одобренья
   Почему же не высветит самые яркие дни?
   Почему только чад, ну а где же былое горенье?
   Нет. Вот нужно ей кочки да самые грязные пни.
  
   Да! То гадость была. Сотворил и ушел от ответа.
   Хотя мог бы по-рыцарски грудь распахнуть под удар.
   Да, был юн, да, был глуп. Но давно уже канули в лету
   И гордыня моя, да и бабьего лета угар.
  
   Оправдаться сейчас с моей зрелостью мне - не проблема,
   Перед кем и зачем? Спорят совесть моя и душа.
   Ну а тело не спит, далеко еще телу до тлена,
   Нет покоя ему, да и отдыха нет ни гроша.
  
   А вот помнишь ли ты, оголтелый судья - извращенец,
   Как большим сапогом по душе моей топала ложь?
   Как стоял на своем, я - в то время уже не младенец.
   Как позор пережил незаслуженный? Не было? Врешь!
  
   Легче грязь сотворить, чтоб потом потихоньку отмыться,
   Чем быть чистым и знать, что за грязного держат тебя...
   Как любить тех людей, как не дать им совсем опуститься
   Как заставить толпу осознать и поверить в себя?
  
  
   Что, опять за свое? Вновь нашла не красивый поступок?
   Хочешь снова на суд доставать эту тухлую муть?
   Слушай, ради Христа, под конец этих маленьких суток,
   Отпусти ты меня, хоть немножечко дай отдохнуть.
  
   13,07,05.
  
  
  
   НОЧЬЮ.
  
   Отчего только ночью стихи удаются?
   Словно шепчет в затылок кто-то нужную мысль...
   И строка за строкой потихонечку льются,
   И меж строк проступает неожиданный смысл.
  
   А кругом тишина, уж светлеет окошко.
   И один - на один сам с собою творишь.
   Но вдруг шепот затих... ну, еще! Ну, немножко!
   Нужно чем-то закончить! А в ответ тебе - шиш!
  
   20,07,05.
  
  
  
  
  
  
   ПОСЛЕ РУБЕЖА.
  
   Уж два года прошло, как из жизни себя я вычеркнул,
   Сдал своих полномочий беспредельный кусок,
   Как кипящий котел взял и начисто вычерпнул
   И во влажный песок, не задумавшись, слил кипяток.
  
   Думал, как проживу без эмоций, без стрессов, в спокойствии,
   Не сойду ли с ума от безделья, без всяких хлопот.
   Хватит юмора мне, или попросту старческой стойкости
   Да и хватит ли средств, чтоб набить обеззубленный рот?
  
   Но два года мои пролетели как зорька утиная,
   Не успел и понять, что живу не для всех - для себя.
   Я ведь честно не знал, что с утра небо синее - синее...
   И без ругани день проживается просто - любя!
  
   Что с утра по душе можно выбрать простое занятие
   Даже чай заварить не спеша, будто бы ритуал...
   Изменилась ли жизнь? Даже больше того. Изменились понятия.
   Жаль, что я в шестьдесят еще этого просто не знал...
  
   6,07,05.
  
  
  
  
   ДЖАДУ.
  
   Ну, наконец-то трахнуло и в лондонском метро!
   Я поздравляю вас, балбесы - террористы,
   Вы сотворили самое ужасное "зеро"
   Вы благодетелей своих шарахнули со свистом!
  
   Я помню, в Лондоне вы проводили "террослет"
   В картонную коробку деньги дэнди клали,
   И вдруг вы с грохотом их "отправляете в полет"!
   Пусть чешут "репу", бей своих, чтобы чужие знали!
  
   Я дорого бы дал, чтоб лорда этого спросить
   Который Джад, который все в Россию рвался,
   Как будет он сейчас своим хвостом крутить?
   Ведь он за вас душой болел, он так для вас старался.
  
   Он говорил, что есть у вас какие-то права,
   Он вас борцами называл за вашу светлую идею!
   Ну, славный лорд! Ну, золотая голова!
   Иди в метро! "Я от тебя балдею"!
  
   11,07,05.
  
  
  
   Ясный солнечный день и с утра небо синее - синее,
   Облака горизонт словно ложе себе расстелил...
   Сохнет старый плетень а роса-то какая обильная...
   Будто мне двадцать пять и во мне предостаточно сил.
  
   Молодеет душа, если утро встречаешь ты с радостью
   Если воздух с утра твое тело немного пьянит...
   Если ты позабыл стариковские страсти и слабости
   Если здесь и сейчас кто-то сверху с тобой говорит.
  
   11,07,05.
  
  
  
   О НАС.
  
   В бутылке этой столько зла
   Что даже в самой малой стопке
   От лицедея до "козла"
   Всего лишь только ножкой топнуть.
  
   Берешь ее за свой же труд,
   Горбом добытую копейку,
   Вливаешь внутрь и видишь ПУТЬ!
   Надежный, как узкоколейка!
  
   И знаешь - нужно посмотреть,
   Каков тот путь, куда он манит,
   Но ты же влил! Ты можешь петь!
   Ты можешь мчаться к светлой грани!
  
   И мчишься весело вперед,
   Не уважая повороты,
   До самых до кривых ворот
   Где тебя спросят:
   - Ну-ка, кто ты?
  
   А ты, пытаясь доказать,
   Несешь какую-то бодягу,
   И можешь столько наломать!
   Попасть в такую передрягу...
  
   И укороту тебе нет,
   Никто тебя не понимает,
   И у тебя на все ответ,
   И... самый главный тебя знает!
  
   Ну а потом, когда жена
   С утра глядит своим прищуром
   И тебе шепчет сатана:
   - Да брось ты, было все в ажуре!
  
   Похмелье тяжкое твое
   И боль, и совесть память грудит...
   Ты клятву сам себе даешь:
   Ну... больше никогда не буду!
  
   5,07,05.
  
  
  
   ЛЕТО 2003.
  
   Ах ты, матушка Россия, богатейшая страна,
   По былинному красива несчастливая жена
   Вроде ты не бесприданница в чужедальней стороне,
   Но мужик твой - горький пьяница утопил тебя в вине.
  
   В кладовых полны рубинами сундуки да туеса,
   Почему живем дубинам, затянувши пояса,
   И в лаптях, как свиньи в бисере, месим грязь своей души,
   Высоки до неба мыслями, да в делах не хороши.
  
   Где же мера нашей глупости, где отчаянья предел,
   От извечной нашей грубости даже тополь облетел,
   Встань, Россия неумытая, отряхни с коленок прах,
   Даже Богом позабытая с вечной юностью в глазах.
  
  
  
   КОНЬ.
  
   Он, отбегавший сотни миль
   Тротом, рысью, галопом, размашкой,
   Рвавший легкие в скачке, в пыль,
   Знавший гордость побед и пашню,
   Получавший как приз любовь,
   И как приз продолжение рода,
   Рвавший губы на старте в кровь,
   И на финише рвавший свободу
   Он в бессонных своих ночах,
   Измотавшийся в битвах с болью,
   Без вожжей, без шлеи на плечах...
   Он... отпущен сегодня на волю.
   Неуемная ширь полей,
   Ни трибун, ни людей, ни качалок,
   Ни жокеев, ни стартов, ни шлей,
   Словно жизнь в табуне сначала.
   Только ясно уже и ему,
   Все сначала увы невозможно...
   Он не нужен уже никому...
   Все так призрачно... все так сложно...
  
   2005.
  
  
  
   ПРЕЗЕНТАЦИЯ.
  
   Перешла презентация в пьянку,
   Кто во что, уж какие стихи,
   Захлебнулась в частушках тальянка
   А поэты - ну как лопухи.
  
  
   Сильно девка поет. Очень громко.
   Пьяный гул не мешает ничуть.
   Вот в мозгах только рифмою ломкой:
   Ну, скажите же блин, что-нибудь!
  
  
   Мне же надобна стройность хорея,
   Мне же ямбом бы душу излить.
   Ну, стихов же, стихов же скорее...
   Презентация! Чтоб им не быть!
  
   20,10,06.
  
  
  
   КА-А-КАЯ МОЛОДЕЖЬ!
  
   Какие люди! Ах, какие люди!
   Какая широта души...
   Вот я гляжу и верю - лучше будет,
   Они сшибут все шишки и шиши.
  
  
   Нет комплексов у них и нет ограничений,
   А как поют! Не голосом - душой поют!
   У них и жизнь-то вся из развлечений...
   Они как будто развлекаются - живут.
  
  
   Живут со вкусом, с радостью, с азартом,
   Да и работают с азартом, от души,
   И я свои им открываю карты:
   Как жаль, что я отстал в своей тиши...
  
   20,10,06.
  
  
  
  
  
   БЕЛАЯ ЗАВИСТЬ.
  
   Как талантливы, ах как талантливы!
   Хоть плясать, хоть читать, хоть петь.
   Молодые ребята, прагматики...
   Не догнать уже вас, не успеть...
  
  
   Что-то видится в вас неуемное,
   Нам такое не снилось никак.
   Жажда жизни, любовь огромная,
   Без натуги, вот просто так.
  
  
   Зависть белая, зависть добрая...
   Ну, зачем я совсем уже стар,
   И тот опыт, что с болью добыл я
   От бегущих от вас отстал.
  
  
  
   И... шагайте, и жизни радуйтесь,
   Счастья вам и семь футов в пути.
   Упаси вас Господь от пакости...
   Помоги нам Господь дойти.
  
   20,10,06.
  
  
  
   ВРЕМЯ.
  
   Ах, женщина, уходит время,
   Уходит страшно - насовсем...
   И ты берешь его в беремя
   И... уже старишься совсем.
  
  
   Еще поешь, еще красива,
   Еще ты можешь... но уже
   Твоя увы фальшива "ксива"
   И на блистает ниглиже...
  
  
   Ну что же делать? Очень трудно.
   Ну привыкай, ну как тут быть...
   Мы все стареем очень нудно...
   Но вот... приходится испить.
  
  
   Ну нам-то проще, мы - мужчины
   Мы по-другому, мы не так...
   Нас не шокируют морщины
   Пока не съехал весь "чердак".
  
   20,10,06.
  
  
  
   ИТОГИ ?
  
  
   А нужно ль подводить итоги на склоне лет или вообще,
   Когда болят спина и ноги, и камня нет уже в праще?
   Когда ты юн, когда ты молод, иль в самой силе, или стар?
   Когда иссяк душевный голод, или в душе еще пожар...
  
  
   Чего же даст тебе анализ давно ушедших в лету дней?
   И Божий перст иль просто палец болячку сделает больней?
   Когда припомнится такое, что уши пламенем горят,
   И жизнь как лодка на разбое, где камни острые стоят.
  
  
   Когда ты вдруг скрипишь зубами, сжав кулаки, закрыв глаза...
   Да знаете вы все и сами, когда не держат тормоза.
   То... в прошлом все... но вот всплывает вдруг милый случай роковой,
   Как ты его в душе желаешь, как ты любуешься собой!
  
  
   Ты счастлив, горд! Ты это сделал, один лишь ты сумел, постиг...
   Не зря босой мальчишка бегал, не зря лопатил уйму книг.
   Тот самый случай, когда нужно через себя перешагнуть...
   И ты шагнул... путем не кружным а напрямки, подставив грудь.
  
  
   И ты сегодня отрешенно, уйдя в себя, под сизый дым,
   Доволен этим воскрешенным, счастливым случаем твоим!
   Но где-то там, за подсознаньем, ты успеваешь уловить,
   Что чья-то воля со стараньем тебя берется оценить...
  
  
  
   Идет "разбор твоих полетов", анализ чувств, анализ дел,
   И этот очень мудрый Кто-то давно уж знает твой предел...
   И Он не совесть, Он не мучит, Он... как-то запросто любя,
   Тебя добру с любовью учит, переживает за тебя...
  
  
   Так нужно ль подводить итоги, на склоне лет или вообще?
   Да ну вас, право же, ей Богу. Не бейте лоб вы свой во тще!
  
   ЛИРИКА?
  
   Зубная боль, Какое чудо!
   Ну, просто чудо из чудес!
   Ты только что был человеком,
   И вот уже ты черт! Ты бес!!!
  
  
   Ничто тебе уже не мило,
   И ни еда и ни жена,
   И сам себе и жизнь постыла,
   И даже воля не нужна!
  
  
   Ну ладно бы нога сломалась,
   Иль рана в грудь, или война...
   Так хоть надежда бы осталась...
   А так, и слава не нужна.
  
  
   К чертям стихи, к чертям винище,
   К чертям рыбалку и уют!
   Ты в своем доме злобу ищешь,
   И... кошки на душе орут.
  
  
   И не болит, а просто тянет,
   Как будто кто-то изнутри
   Схватил кишки твои клещами...
   И челюстей как будто три!
  
  
   С ума схожу, о, люди, это...
   О!!! Отпустило... мать твою!
   И в феврале возникло лето!
   И я на берегу стою!!!
  
  
   Как ты прекрасна жизнь - красотка!
   И ты, красавица жена,
   И так просторно в носоглотке!
   И... слава с волею нужна.
  
   2005.
  
  
   РАЗДРАЙ.
  
   И я все чаще маюсь вечерами,
   Грызу у авторучки колпачок...
   Пошевелю усталыми мозгами,
   Черкну две рифмы и - молчок...
  
  
   И нет стихов, как будто нет эмоций,
   Как будто не о чем совсем уже писать
   И жизнь течет без рифов и без лоций...
   Так что? И правда нечего сказать?
  
  
   И весь твой опыт, знанья и уменье
   На полку в стопочки и сверху крест?
   Средь банок огурцов и пчел смешное бденье...
   И тихо ждать, когда болячка съест?
  
  
   Иль крикнуть: нет! Еще мы тоже кони!
   Еще посмотрим, скачка впереди!
   В душе ты - конь, а в теле - просто пони...
   Пойди-ка в зеркало-то погляди.
  
  
   Судьба мотала - все вихры слетели,
   Быт заедал - согнулася спина,
   Трепала партия... так что же вы хотели?
   А жизнь-то, как ни дергайся, одна.
  
  
   А жизнь как школа - гонка к аттестату,
   И вот ура! Последний взят рубеж.
   Но вот беда - уж сердце все в заплатах,
   А ты в душе - как будто мальчик свеж.
  
   2005.
   ПРЕЗЕНТАЦИЯ - 2.
  
   Ну, что, коллеги по перу,
   Мы разделяем вашу радость,
   И к вашей книге, как костру
   Подсаживаться ближе надо.
  
  
   Еще зажглась одна звезда,
   Не там, в Москве, а здесь, в Ирбите.
   Народ уральский завсегда
   Рождал достойнейших пиитов.
  
  
   В Москве издателей - полно
   А здесь - копеечка к копейке
   Строка к строке... и все равно -
   Читайте! Радуйтесь! Владейте!
  
  
   Век сорока телепрограмм
   Не смог убить эмоций рифмы.
   Сказал Господь нам: "аз воздам"
   Поэзия - не логарифмы.
  
  
   И потому внутри страны
   В таких вот городишках скромных
   Явились миру просто мы.
   И наш потенциал огромный.
  
   20,10,06.
  
  
  
  
  
  
   ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО?
  
  
   Да было же, было слово,
   Не вам же его вспоминать.
   Ну, слово, ну, что тут такого
   Побрякали и... умирать.
  
  
   Да кто же сказал, что было?
   Опять же одна болтовня,
   Она словно пенное мыло
   Вот так вот достала меня.
  
  
   Погрязли в словах депутаты
   Погрязла в словах страна,
   Когда прекратите, ребята?
   Кому "эта слова" нужна?!
  
  
   Вначале же было дело,
   Потом уже хлеба кусок,
   А после уж делайте смело
   К этому, к слову бросок.
  
  
   МЕЧТЫ.
  
   Я от серости буден бегу,
   Жизнь как карта не нашей масти
   Мне бы домик на берегу
   И немножечко тихого счастья.
  
   Чтобы утром лучистый рассвет
   Брызнул в окна снопом веселым
   Пачку добрых сухих сигарет...
   Да чтоб внук торопился в школу.
  
   Вдохновенья всего чуть-чуть,
   Карандаш да листок бумаги,
   Остальное уж как-нибудь
   Порешаю без помощи браги.
  
   Чтобы рыба была на обед
   И краюха к столу подходила...
   И... внучонок с порога:
   - Дед, а Наташка опять отчудила!
  
   Чтоб багровый закат висел
   Как знамение каждый вечер...
   Вот тогда бы писал я и пел.
   Ну и... знал, что судьбою отмечен.
  
   30,05,05,
  
  
  
   УВЫ, ДОМОЙ.
  
   Всему увы конец приходит,
   Добру и злу, мечте и снам,
   Хорошей и плохой погоде...
   Придет когда-то он и нам.
  
   Ну а пока что "парни в море",
   Теребят сети на ветру
   А я как галка на заборе
   Сижу на самом на юру.
  
   Увы, конец пришел рыбалке,
   Пора домой в обратный путь,
   И... нет, не грустно, просто жалко
   Вот так уехать... как уснуть.
  
   Когда еще разливы эти
   Придется снова посетить,
   "На дурачка" поставить сети
   С ухою водочки попить.
  
   Что путь неблизкий - мало страху,
   Не по карману вот мечта,
   И все равно, рвану рубаху,
   И... как-нибудь опять сюда!
  
   30,05,053,
  
  
  
   О БЛАГОДАТИ.
  
   Ах ты, боженька, всеми любимый,
   Подари мне свою благодать.
   Шляпу я на затылок сдвину,
   И пойду по Руси пировать!
  
   Птаха Божья не сеет, не пашет,
   Твоим промыслом только живет.
   Надоели страдания наши -
   Тяжко жить, захотелось в полет.
  
   И таких по Руси немало,
   Перелетная рвань да пьянь,
   Но... живет под Твоим началом
   Развеликая Тмутаракань.
  
   Божий промысел в нашей России
   Как-то вроде наперекосяк,
   Не такие уж мы плохие,
   Просто каждый второй - дурак.
  
   А командовать любит каждый,
   Вот и вышла страна дураков.
   И народ наш на грабли не дважды,
   По сто раз наступать готов!
  
   Подари благодать мне, Боже!
   Невелики запросы мои
   Проще будет мне с пьяною рожей...
   Все равно все мы дети Твои.
  
   29,05,05,
  
  
  
   О СИГАРЕТЕ.
  
   Авторучка с сигаретой
   Чем-то все-таки сродни,
   Стоит бросить ту иль эту
   И стихов уже не жди.
  
   Будешь пыжиться упрямо
   Рифму тщетно тасовать,
   Но в башке не хватит "тямы"
   Что-то связное писать,
  
   Сунешь в зубы, чиркнешь спичкой,
   И польется легкий ямб,
   Вот ведь пакость, а привычка,
   Словно корень всем корням.
  
   Догорает сигарета,
   Я спешу как на пожар...
   Дописать бы строчку эту
   Ну а там... "другой базар".
  
   28.05.05.
  
  
  
  
   ЕСЛИ ТЫ ГОТОВ.
  
   Любой, конечно, чих родить возможет стих,
   Когда его отвергнет напрочь баба.
   Но только этот стих жуется словно жмых,
   Хоть вроде и написан-то не слабо.
  
  
   Ну, кончилась любовь, не вышел каламбур,
   Ну, может быть, найдешь еще другую,
   Пусть каждому знаком душевный твой сумбур,
   Но так не удивишь страну родную.
  
  
   А если сел писать, то значит уж не смог,
   Уж видно больше сердце не вмещает,
   Тогда переступи души своей порог,
   Душа поэта скромности не знает.
  
  
   Вот если ты готов на пьедестале встать
   Без всяких там лохмотьев и одежды,
   Не просто закричать, а даже заорать,
   Тогда тебе поверят и невежды.
  
  
   И стих твой должен бить, лелеять и ласкать,
   И звать людей на чувства и отвагу.
   Ну, что слабо тебе вот так вот заорать?
   Тогда уж не марай, дружок, бумагу.
  
   3,12,06.
  
  
   О ДОБРЕ.
  
   Делайте людям добро - очень занятие славное,
   Стройте сквозь души метро, это, наверное, главное.
   Бросьте судить и ценить - это не ваше призвание,
   Легче попробуйте жить, проще, с надеждой в сознании.
  
  
   Делайте людям добро, не ждите ответной реакции,
   Пусть протестует нутро и просит душа сатисфакции,
   Делайте просто добро, делайте, делайте, слышите...
   Оно же почти серебро, оно не бывает лишнее.
  
  
   Не потому, что потом где-то воздастся сторицей,
   Не потому, что о том нам говорит история...
   Делайте людям добро, каждому малость достанется...
   А на висках серебро... пусть это вашим останется.
  
   1,12,06.
  
  
  
   ОЩУЩЕНИЯ ЮБИЛЯРА.
  
   Весь одет в козырях и красивый и "вкусный"
   Юбиляр молодой, лет на сорок всего,
   Только что-то в глазах настороженно-грустных
   То ли мало чего, то ли много чего
  
   Блеск не прежний, не тот, не зовущий куда-то,
   Словно давит невидно огромная тень.
   Что с тобой, командир? Ждут решений солдаты,
   Потерял ты однако свою "звездную звень".
  
   Жаль не сорок тебе, а сполна шесть десятков,
   Ты и впрямь потерял озорной огонек,
   Уж тебе молодежь наступает на пятки,
   Но ты прав все равно, ты все сделал, что мог.
  
   Ах, как годы летят, рубежей лихолетье
   Остаются друзья, им пахать да пахать.
   Ты не первый уже, даже ты и не третий...
   И осталось тебе им рукой помахать.
  
   Пусть идут широко, пусть шагают как надо,
   У них столько преград на тернистом пути,
   Но не каждого ждет в этой жизни награда,
   С юбилейным банкетом достойно уйти...
  
   17.07.2003.
  
  
  
   КОНЕЦ ИЛИ НАЧАЛО?
  
   Все мосты сожжены, как архивы и планы,
   Прибран стол, кабинет, и... пора на покой.
   Отойдут в никуда дрязги, ссоры и кланы,
   Наконец-то останусь я один сам с собой...
  
   Не спешите друзья поправлять мои вирши,
   Я сейчас вам скажу, что успел накопить,
   Жизнь не станет, конечно, ни громче, ни тише,
   Просто буду ее по-другому любить.
  
   Я себя не жалел для людей и для дела,
   Никогда не чадил головешкой в ночи,
   Все, что нужным считал, с упоением делал
   И к проблемам всегда находились ключи.
  
   Я друзьям подставлял свои плечи упрямо,
   Даже если потом сам сидел на мели,
   И они до сих пор все вперед меня тянут
   Не давая с дистанции вовсе сойти.
  
   Был порою я груб и не в меру беспечен,
   Был и горд, был и глуп, но, наверное, тем
   Жизнь прекрасна всегда, мир прекрасен и вечен,
   Что такие признанья срываются с губ.
  
   Я спасибо судьбе говорю ежечасно,
   Что свела меня с вами, что дала мне разбег,
   Что всего только раз был я в жизни несчастным,
   Да и то вы создали для меня оберег...
  
   Вот и кончилось все, я отдал все, что можно,
   Ничего не оставил на потом, для себя,
   Слава Богу, я жил интересно и сложно...
   Я иду отдыхать, и... простите меня.
  
   2003.
  
  
  
   ДОБРАЯ МУЗА.
  
   Что-то последнее время вовсе ни строчки не пишется,
   Жизнь колеею накатанной медленно жмет на закат,
   Даже и ноченькой темною лирики в сердце не слышится,
   Вот как седьмой-то десяток взял за бока, как ухват.
  
  
   Так посижу вот, помучаюсь, мысли какие-то вялые,
   Роюсь в годах, словно в омуте, зыбко, темно, глубоко...
   Толи уж выпить по случаю, может быть весточка малая
   Сыщется, вспомнится шалая и поведет далеко.
  
  
   Только куда же далеко-то? В ту или в эту вон сторону,
   Взад ли вперед попытается дернуться шалая мысль?
   Вижу - с такой подоплекою, как ни налаживай борону
   Скажет мне муза далекая емко и вежливо: Брысь!
  
   12,12,06.
  
  
  
   НА СОБЫТИЕ?
  
   Ах, друг мой Лешка, мы еще не старики,
   Но по большому счету жизнь уже промчалась,
   И пусть нам вроде веселиться не с руки,
   Но что ж еще тогда с тобою нам осталось?
  
   Приходит время пролопатить всю судьбу,
   Оно у каждого по-разному приходит
   Ты строил дом или ты строил "городьбу"
   И что в душе твоей сегодня колобродит.
  
   Зачем тебя на свет родитель произвел,
   Зачем пеленки твои матушка стирала,
   К чему в итоге своей жизни ты пришел,
   И что страна тебе в итоге насчитала.
  
   Пусть кто-то там, в Москве-столице жил да был,
   В цивилизации корней своих не видел
   Ему и край-то наш российский был не мил,
   Ему во Франции наследный снился выдел.
  
   А ты в деревне, коренной, простой чалдон,
   Ты сеял хлеб, кормил страну и этих гадов,
   Мозги по праздникам туманил самогон...
   Ты просто вкалывал, и ты не ждал награды.
  
   20,12,06.
  
  
  
   О ЗАПОВЕДЯХ.
  
   А вот не пишется совсем, хоть ты плачь!
   По ухабам быта мысли разъехались,
   Раздобрел я словно сдобный калач,
   И усы висят забытыми вехами.
  
  
   На седьмой десяток время пошло,
   Вроде вот, достиглось все, что мечталося...
   Но ненужным стало вдруг "барахло",
   И азарта на полтинник осталося.
  
  
   Что писать? Как я умен и мудрен?
   Как я жизнь прожил и что там за выводы?
   Что в конце вот, на шестерку бубен
   Оценил себя. Машиной без привода...
  
  
   Словно залпом эта жизнь пронеслась,
   Отгремела гулким эхом со звонницы.
   Скажем прямо, что она удалась...
   Ни кошмаров у меня, ни бессонницы.
  
  
   О любви писать - увы, не хочу
   Не давалась мне стезя скотско - плотская,
   А о том, на чем сгорел - помолчу,
   Слишком личное оно и не броское.
  
  
   Что же было главным стержнем тогда?
   Что вперед меня с надеждою двигало?
   Может счастье, ну а, может, беда?
   Где-то рядом "сопаткою шмыгала".
  
  
  
   Разберись, поди-ка, нынче сумей
   Все расставить как в музее по полочкам,
   Где облапил ты березку, злодей...
   Ну а где и... топорищем по елочке.
  
  
   Как ценить себя, совсем не пойму,
   Где добро, где зло... к кому, чем повернут я.
   Но, однако, прихожу к одному:
   Всем цена - простая "мысль нагорная".
  
  
   Потому как за две тысячи лет,
   Ничего ж мы не придумали нового,
   Был и кодекс, (а все тот же привет)...
   Был да сплыл... не так людьми истолкованный.
  
  
   Вот и стану разбирать не спеша
   Прямо с первого "урока нагорного"
   Там ведь как: "кумир тебе на шиша?!
   Верь в Меня!!!" А я все в Сталина черного...
  
  
   Я же в партию сам прибежал,
   Свято верил в нее и надеялся,
   Ведь Программа-то как хороша!
   И Устав хорош... а кругом-то что деется?!
  
  
   Как евреи под Синайской горой
   Все ж мы знали и внимательно слушали...
   А потом уж, воспарив над толпой,
   Все идеи к маме чертовой скушали.
  
  
   Так что с первым уроком - беда,
   Очень долго я шагал не в ту строну...
   Не кумир в моей башке - чехарда,
   Вся страна попала словно под борону.
  
  
   А второй урок - "любите людей"
   Тут уж просто... ну... никак не уложиться,
   Потому, что ради "светлых идей"
   По стране моей горюшко множится.
  
  
   "Наверху" решали: быть по сему!
   И... спускали нас, ораву несметную,
   Ну а мы-то уж могли хоть кому
   Размозжить башку "идеями светлыми"!
  
  
   Чтобы все в строю! И все как один!
   Чтобы все ура! Одобрям, ваш ЦЕКАчество!
   А... "вверху" сидел Алладин...
   Лампу-лысину тер... знаком качества.
  
  
   Ну а третий урок "не суди"...
   Это против устава партийного...
   На собрания не ходить?
   Там же был весь суд "самостийности".
  
  
   И... судили друг друга мы всласть!
   И... топтались в душе сапожищами...
   А потом: Кто тут временный? Слазь!
   Вот теперь уже с каждого взыщется!!!
  
  
   И... судили нас на нашем бюро...
   Как судили! Ажно шерсть наша клочьями!
   И за зло судили, и за добро...
   По спине, с трибун, полномочиями.
  
  
   Но не злей становились тогда,
   Просто головы в плечи прятали
   А куда ж ты попрешь? А никуда!
   Мы ведь все коммунисты - приятели.
  
  
   А сегодня патийный-то "поп"
   В храм приперся, стоит сволочь, крестится...
   А по мне, сколь не тычь пальцем в лоб,
   В нем добро все одно не уместится.
  
  
   Сколько наших ты душ изломал,
   Сколько крови пролил под трибунами...
   Потому твой звериный оскал
   Не укрыть и священными рунами.
  
  
   А четвертый урок: "не убий"
   Удалось в полной мере мне выполнить
   Потому как из шалых стихий
   Стержень вырвал Господь, словно злую нить.
  
  
   Когда был я в ракетных войсках,
   Под сибирской землей врытый намертво,
   У кого-то хватило в мозгах
   Не шарахнуть вдруг ядерной замятью.
  
  
   И войны избежать удалось!
   Руки в кровь окунуть мне не дадено...
   А... детишкам вот нашим... пришлось.
   Свой народ пострелять, словно гадину.
  
  
   Свой народ, да по воле людской!
   По бездумной чужой чьей-то похоти...
   Не убий, говоришь? Нет, постой,
   Кто повинен во всем этом грохоте?!
  
  
   А убить-то пришлось пацану,
   Молодому, парнишке безусому...
   И... порадовал он сатану!
   Заложил свою голову русую...
  
  
   Что же, пятый урок - "не кради"
   Не своею я волею выполнил
   Знал я - нет ничего впереди
   У того, кто возьмет, что не выронил.
  
  
   Говорил еще в детстве отец:
   "Что пришло трудом - дар Всевышнего,
   А если просто взял, не свое, подлец,
   Знай - ты горе взял, горе лишнее.
  
  
   И подарочков тоже, не жди,
   На хрена тебе чьи-то жалости...
   С вором дружбу совсем не води,
   Начинается все с малой малости."
  
  
   Так вот жизнь и прошла. Под наказ.
   Не прилипло к рукам ни сориночки,
   Много дряни всплыло под конец среди нас,
   В перестройку мозги-то как сдвинулись.
  
  
   А на тех, кто без совести крал,
   Объявили охоту потешную...
   Кто платил, или кто стрелял,
   Знают вдовы одни безутешные.
  
  
   Вся страна, словно зона гудит,
   У подъездов, в машинах, на улицах,
   От стрельбы этой эхо гундит.
   Человек, он сегодня как курица.
  
  
   "Не блудите!" - вот пятый урок.
   Чистота и любовь в отношениях.
   Кто сказал, тот наверное б смог,
   Оказаться в таких вот "лишениях".
  
  
   Мне же кажется блуд - не грех,
   А всего лишь несчастные случаи,
   Ну а эти бывают у всех,
   Кто идет и стремится к лучшему.
  
  
   Вот свалился кирпич на башку,
   Разве ты это сам запланировал?
   Точно так же - влюбился в дугу,
   И весь ум твой вдруг катапультировал.
  
  
   Баба, женщина, лебедь... она
   Забирает тебя безучастного...
   Вот поэтому плачет жена
   В осмысленьи случая несчастного.
  
  
   Вот родителей почитать
   Нам от давних времен заповедано.
   Свят отец твой, святая мать,
   Для тебя остолопа безбедного.
  
  
   Я сказать не могу, что урок,
   Сей совсем уже мною не выполнен.
   Но мой долг - это жалкий оброк,
   Стыдно мне... но, увы... он не выплачен.
  
  
   И вот только сегодня, когда,
   Седина облетела инеем
   Когда смерти отцовской беда
   Стала давней бедою синею
  
  
   Я вдруг стал понимать почему,
   Нет прощенья греху моему,
   Грех всеобщий, сыновний, давний,
   И названье простое ему.
  
  
   И вот этот урок превозмочь я не смог,
   Он гнездится во мне и поныне,
   Для меня и для всех, самый важный урок,
   Постоянный наш грех - гордыня.
  
  
   Где-то там, в глубине, там, внутри, в тишине,
   Все мы любим себя как святыню,
   Вам присуще такое, присуще и мне,
   Постоянный наш грех - гордыня.
  
  
   Но не вечно ничто, смертен и человек,
   Со страстями его и желаньями,
   И, однако, на то отпускается век,
   Чтобы справиться с притязаниями.
  
  
   Трудно веху поставить для всех впереди,
   Обозначить свое направление.
   Но трудней до всего своим сердцем дойти.
   Жизнь в труде? Жизнь в страданьи? В горении?
  
   10,10,05.
  
  
  
   МОДА.
  
   Вот тебе, человек, и крещение, тридцать пять за окошком трещит,
   Божья кара иль Божье прощение? Крепко жмет и сурово молчит.
   За святою водою, закутавшись, побросав все бутылки в рюкзак,
   В светских праздниках вовсе запутавшись, люди ринулись, кто уж как.
  
   Вряд ли каждый четвертый верует, некрещеных хоть пруд пруди,
   Ах ты, время, что с нами ты делаешь? Ничего не видать впереди.
  
   27,01,06.
  
  
  
   ЕЛЬЦИН НА ЭКРАНЕ.
  
   Я недавно смотрел на Бориса - царя,
   Он с Наиной сидел на диване...
   Он хвалился, что жизнь свою прожил не зря,
   И несет свое счастье в кармане.
  
  
   Говорил, что счастливым себя не считал,
   И сегодня уже не считает,
   Но за семьдесят пять еще так не живал,
   А жену как ЦК почитает.
  
  
   Он с улыбкой уверенно так толковал.
   Я все ждал, что он лоб перекрестит,
   Я ж его еще в партии нашей знавал...
   А однажды и выпили вместе.
  
  
   Бог судья тебе, Борька, "не прав ты, Борис"
   Да, ты прожил совсем не напрасно,
   Как никто знаю я ту партийную жизнь,
   Я как ты был тогда еще красным.
  
  
   Помню как, не стесняясь, ты судьбы крушил,
   Как ты Мехренцева проворонил,
   Как на речке Ирбитке трусы ты сушил...
   Вот тогда-то тебя я и понял.
  
  
   Но, однако, не след заниматься быльем,
   Все же мы далеко не святые.
   Если уж человек народился с гнильем,
   Не удержат его запятые.
  
  
   Время вылечит всех, и меня и тебя,
   Оба мы дармоеды сегодня,
   Государство рассталося с нами любя,
   Мы не спим на желудок голодный.
  
  
   Кто же знает сейчас, что к чему, что почем,
   Кто-то очень богат, кто-то беден,
   У кого-то вся жизнь пошла кувырком,
   Ну а кто-то на "Мерсике" едет.
  
  
   Ты к штурвалу шагнул как лихой капитан
   Когда буря кругом бушевала
   Кто-то пил, кто-то пел, набивая карман,
   И страна в лихорадке дрожала.
  
  
   Кто сегодня оценит старанья твои,
   Слишком мало прошло еще время,
   Но штурвал удержал, тут уж как ни крои,
   Ну а мы... все хватались за стремя.
  
  
  
   Где ж нам было понять поворот твой лихой
   Все же рушилось, в бездну валилось,
   И в стране уже пахло гражданской войной...
   А тебе демократия снилась.
  
  
   В Беловежскую Пущу... да с пьяных-то глаз...
   Развалил ты Союз без сомнений...
   Наломал же дровишек... а вышло как раз.
   И сегодня ты - фирменный гений.
  
  
   Ни войны, ни стрельбы, лишь разруха кругом,
   Да скулящие пенсионеры...
   На броне ты, как Ленин, с бумажным листом,
   А в парламенте смута без меры.
  
  
   Но и с ним, с тем парламентом ты все решил,
   Из Т - восемьдесят... врезал штатным...
   Ну и все, кто там был, кто чем сдуру грешил,
   Побежали с процессом обратным.
  
  
   Нам ведь как по душе? Чтобы кто-то с кнутом,
   Чтоб лупили кого-то больнее.
   Может, пряник дадут... ну... когда-то... потом...
   Чтобы рядом сидел, кто сильнее.
  
  
   А свобода, она... развязав языки,
   Пар спускала волнений народных.
   Кто-то ел комбикорм... кто-то ел шашлыки...
   Ну а кто-то "брал в руки" заводы.
  
  
   И когда мы, проснувшись, продрали глаза,
   Выбрав "зеков" в народную Думу,
   Завизжали в России кругом тормоза...
   - Жить-то как!?
   И осталось лишь плюнуть.
  
  
  
   И полезли кто сильный и наглый вперед,
   Нахватали, уж кто сколько может,
   Драный ваучер выкусил русский народ...
   Ну и как? Может совесть-то гложет?
  
   Ты глобальные вещи решал как всегда,
   Ну... там... щепки немного летели...
   Ну а кто указать-то сумел бы тогда?
   Мы ж вообще ни хрена не умели!
  
  
   Ой, да ладно, проходит лихая пора,
   Слава Богу, что не было бойни...
   Облетела с ушей наших вся мишура...
   Да и ты, вроде как, не покойник.
  
  
   В магазинах сегодня - ну просто обвал,
   Были б деньги - наели бы пузо!
   Ты забыл, как талоны-то нам раздавал?
   Как с Никитой сажал кукурузу?
  
  
   Ничего, поднимается видно страна,
   Кто работает, тот поживает...
   Ну а мы - отработанная сторона,
   А..., да кто там о нас вспоминает!
  
  
   Новых русских дворцы в окоем городов
   Понастроили лихо и круто,
   Как приятно смотреть... а для стареньких вдов
   Ни хрена не нашлось почему-то.
  
  
   Ну, на всех не хватает в России всегда,
   И беда в том, увы, не большая,
   Разрослась по стране лебеда - лабуда,
   Велика дармоедная стая.
  
  
   Поколение наше в суровой узде
   Принудиловку с хлебушком ело,
   А к свободе, к такой вот "вольготной езде"
   Попривыкнуть еще не успело.
  
  
   Кто же знал, что уже не придет профсоюз,
   На работу уже не попросит,
   Что развалится мощный Советский Союз,
   А правительство всех нас и бросит...
  
  
   Ну а мы - неумытая пьяная рвань
   Вдруг останемся все без работы...
   И спокойно в наколках какая-то дрянь
   На заводе вдруг спросит: "да кто ты?"
  
  
  
   Ты, всю жизнь отдававший родному станку
   Крадче пивший, и крадче любивший...
   Как он может такое сказать старику!!!
   Для него ты уже просто бывший.
  
  
  
   Что ж, не всем нам "хозяином" дадено стать,
   Нам об этом всю жизнь лопотали...
   Не сумели хозяйствовать... так вашу мать!
   Вот вы наше-то все и раздали...
  
  
   Тяжело отрешиться от этих идей
   Всю ведь жизнь перекраивать надо...
   Это мы воспитали "советских людей"
   Мы вдолбили в них бывший "порядок"...
  
  
   А сегодня смотрю на "Бориса - царя"
   Он ведь тоже из бывших, как всякий.
   Лоб свой крестит, и кается... всем говоря:
   - Вот дожить бы до сотни, однако.
  
  
   Пусть живет, пусть посмотрит на плод своих рук,
   На Россию богатых и нищих...
   Раньше было ему как всегда недосуг,
   Пусть в мозгах-то сегодня посвищет.
  
  
  
   В ДОРОГЕ.
  
   Вот и хлеб молодой на умытых полях,
   Месяц май на исходе...
   Старый, добрый Тюменский шлях
   Нас на север уводит...
  
  
   Километры летят, словно время весной,
   Ели высятся в небо...
   Ну, куда понесло нас сегодня с тобой
   Где же ты еще не был?
  
  
   Даль дороги, зовущая дикая ширь,
   Откровенье желаний...
   Принимай мою душу и мысли, Сибирь...
   Я твой маленький странник.
  
   12,06,06.
  
  
  
   В ДОРОГЕ 2.
  
   Ну мы-то ладно, на рыбалку,
   А вас-то черт куда несет?
   Летите, аж машину жалко!
   Пусть впереди вам повезет.
  
  
   Гаишник спрятался за МАЗом,
   Своим радаром ищет рупь,
   Вот ведь какая же зараза...
   Хоть монтировкой приголубь!
  
  
   Песок обочины белеет
   И трактор гусеницу снял,
   С утра и солнышко не греет,
   И облака Всевышний смял...
  
  
   И только ЛЭПы свои сети
   С Тюмени тянут на Тобольск...
   Да крест стоит в насмешку этим,
   Кто не признал чужую боль.
  
   12,06,06.
  
  
  
   ЭХ-МА!
  
   А русский Иван к иномарке прорвался!
   Пол жизни царапался, деньги копил,
   И вот, наконец-то ужо расстарался:
   Подержанный ДЖИП на базаре купил!
  
  
   По трассе летит и душа нараспашку!
   Какие там правила! Эй расступись!
   Гаишник дает своей палкой отмашку...
   И вот только здесь начинается жизнь!
  
  
   Мужик подает свой зелененький пропуск,
   Где строго-престрого глядит президент!
   Гаишник писать прекращает свой опус:
   - Летите, мой друг, отменен инцидент!
  
  
   И снова у ДЖИПа беснуется дизель,
   И вновь километры в колеса летят!
   Наверное, скоро он выпишет визу
   Туда, где не нужен ни ДЖИП ни наряд.
  
   12,06,06.
  
  
  
  
   ОПЫТ?
  
   Опыт, жизненный опыт... сто путей, сто дорог,
   Счастья буйного топот, и несчастья урок...
   Все сложилось как нужно - вот и старость пришла,
   И легко, не натужно все исчезли дела...
   Не волнует карьера, зло с добром наравне...
   Вот такая вот мера вдруг досталася мне.
  
  
   И не просто досталась, а пришла как завет:
   Размышляй, что осталось после прожитых лет.
   Все ли добрые действа обернулись добром,
   Или где фарисейство завладело нутром...
   По каким же канонам ты оценишь себя,
   В этом мире огромном свою старость любя?
  
  
   До каких же пределов должен ты дорасти,
   Когда честно и смело вдруг да скажешь:
   - Прости...
  
   09,06,06.
  
  
  
   ДОЧЕРИ.
  
   Слушай же, деточка, слушай мамку свою и отца,
   Не нужно менять их по случаю на молодца - удальца.
   Впитывай, деточка, впитывай родительский, добрый урок,
   Опыт их взрослый учитывай, чтобы тебе он помог.
  
  
   Добрым-то опытом, милая и поделиться не грех...
   А сердце-то девичье силою и не закроешь от всех.
   Природа упрямая просится, значит, ей время пришло...
   Она твоей мамки не спросится, такое у ней ремесло.
  
  
   Для доли рождается женщина - любить да детишек рожать,
   Но женское сердце изменчиво, как же его удержать.
   Как же сыскать-то любимого, что бы не плакать потом,
   Жизнь не такая уж длинная, словно комета с хвостом.
  
  
   Ярко горит поднебесная, да быстро сгорает в ночи...
   Ты между танцами, песнями, остановись, помолчи...
   Со стороны на пригожего ты посмотри молодца,
   Уйми свою душу тревожную, представь его в роли отца.
  
  
   Так ли уж он и внимателен, крепко ли чувство его?
   В заботе, в работе старателен? Потом не вернешь ничего.
   Сама скоро станешь ты матерью, нормальные это дела...
   Подумай над праздничной скатертью, ты дочь бы ему отдала?
  
  
   Сердце твое бы не дрогнуло? Запросто, взять и отдать...
   Слышишь внутри-то как грохнуло? Вот о чем думает мать.
   Отец погрубей, позабористей, ты для него просто дочь...
   Пусть он с тобою и ссорится и хочет не в меру помочь...
  
  
   Не снится ему и не кажется, он любит не так как мать,
   Ему же не просто куражиться, ему время дочь отдавать.
   Вот выросла ты без сложности, нашла молодца - удальца...
   А он, молодец, по надежности достиг твоего отца?
  
  
   Способен ли он зарабатывать, учить, одевать, обувать,
   А, может, способен проматывать, да у семьи отнимать?
   Впитывай, деточка, впитывай, никто за тебя не решит.
   Сколько судьбу не испытывай, она-то свое совершит.
  
  
   Брак в небесах заключается, это не воля людей...
   Но на земле распадается, и ... сколько несчастных детей...
   Слушай же, деточка, слушай, а если всерьез влюблена,
   И никого нету лучше, то пей свою чашу до дна.
  
  
   К мужу любовь успокоится, к детям любовь - не пройдет.
   Вот когда счастье откроется. И Бог тебе дочь принесет.
  
   09,06,06.
  
  
  
   СПУТНИК.
  
   Ах, мой спутник блокнот,
   Сколько дум над тобой передумано,
   Сколько грез, сколько тем,
   Затянувшихся странных ночей...
   Время мчится вперед,
   Все вперед вот уже на беду мою,
   Растеряв, между тем, столько мне дорогих мелочей.
  
  
   Жизнь как бисером шьет,
   Подбирая к мгновенью мгновение,
   Сочиняя судьбу по намеченной кем-то канве.
   То ласкает, то бьет,
   Добивается повиновения...
   Ей неважно совсем, что сложилось в твоей голове.
  
  
   Я хотел написать
   Что-то умное, фундаментальное,
   Я хотел замолить все грехи, а не только грешки,
   Но ложатся опять
   В мой блокнот только строчки банальные...
   Чешуя чешуей, или просто плохие стишки.
  
  
   Где-то блудит внутри
   Уж давно перезревшая истина,
   Знаю - станет светлей, коли правильно все изложить,
   Ухватить бы ее
   Да в блокнот бы хореем, как выстрелом...
   И спокойно вздохнуть:
   - Довелось не напрасно прожить.
  
   08,06,06.
  
  
  
   НА ВОЙНУ.
  
   Шел состав вдоль перрона, за вагоном вагон,
   Воздух нюхали кони, отправляясь на фронт
   И колеса стучали: на войну - на войну...
   И буланые ржали в звездную тишину...
  
  
   Пол России протопал конь стальной, прокоптил,
   По глухим полустанкам, среди братских могил,
   А когда потянуло палениной войны
   Бомба глупая ткнула по нему с вышины.
  
  
   И осколок со свистом, не задев ничего
   Отыскал машиниста, лишь его одного...
   Заметает поземка, конь железный летит,
   И стучит по вагонам стук замерзших копыт...
  
  
  
  
  
  
   БОЛЬ.
  
   Голубая моя Россия, да фуфаечная тайга,
   Плесы рек безобразно большие, иванчаевые берега,
   Города среди гор дымарями, свежерубленой раною - ЛЭП,
   А по краю, степями, степями, неухоженный, жиденький хлеб.
  
  
   Развалюхи - деревни в страданьях, прясла, павшие, словно в бою,
   Пьянь - столбы проводами - вожжами разудалую песню поют,
   А на озими - скот хозяйский, не свое же, кулацкое - ешь!
   И такая тоска "китайская" словно в сердце пробита брешь.
  
  
   Мне неведомо, как там было, когда вдруг отвалилась орда,
   Насосавшись, нажравши рыло, из России ушла беда,
   Кто там, может быть, жив остался, триста лет не кричавший "ура",
   Сколько лет за соху он не брался. Но... как будто все это вчера...
  
  
   Не живут перезвонами цехи, истончилась металла река,
   Рудокопы не с пьяной потехи, а от горя ждут хлеба куска.
   Офицеры торгуют на улицах, чтобы как-то семью прокормить,
   Ну а власть, словно мокрая курица, и себе неспособна платить.
  
  
   Лишь пыхтит полупьяный, затюканый,
   В рабстве вскормленный бедный народ,
   С матом, с хрипом, с бедой да муками, не сдыхает никак - живет?!
   По полгода бесплатно работает... "лишь бы детям, потом... хорошо"
   Лишь бы, лишь бы, глазами хлопает... "Наливай-ка сусед ишшо"
  
  
   -Наливай, наливай, то не горе сейчас, вот тогда в тридцать третьем году,
   Из-за Волги... пешком... вот сюда как раз... вот уж думал - никак не дойду.
   Все ведь есть в магазинах-то, нако - ся, ране - в драку кило лапши...
   Но чтоб вот до такой вот пакости... да постой, ты, пожуй, не спеши...
  
  
   Вот такими живя разговорами, да картошку с укропом жуя,
   Разгороженная заборами, пьет да стонет Россия моя.
   Пьет да стонет, да горестно охает, нет ни средств, ни желания нет,
   Все повыбито малыми крохами, и... привыкли, за столько - то лет.
  
  
   Да, привыкли, что нашего - нетути, все советское, все ничье,
   А теперь и совсем, как приехали и над нами опять жулье.
   Велика ж ты, Россия-матушка, столько лет не могли растащить,
   Разгребаючи деньги лопатами, научились все хуже жить.
  
  
   Как и встарь, "за царя и отечество", "не щадя живота своего",
   Словно сдвинулось пол человечества, все ведь есть! И "нема ничего"?!
   Азиатсткая кровь непреклонная, подавай нам султана - царя,
   Наша память - терпенье бездонное... вот и жизнь, улетевшая зря.
  
  
   Сорок лет за идею боровшийся, все сложивший на русский алтарь,
   В перестройку умом расколовшийся, взял да запил, мужик наш - бунтарь.
   И не с горя запил, не с радости, а с того, что не может понять,
   Кто же носит в Россию пакости, кто ж нам жить не дает опять?
  
  
   Вот ужо, он пропьется, да выспится, злой, голодный, раздетый, босой,
   И опять над Россией возвысится, и пройдется по весям косой.
   Вздрогнет Русь, на ветру перекрестится, словно тать с приговором суда...
   Вновь детей хоронить? А не вериться. Уж такая недоля - судьба.
  
  
  
  
   НА СЛЕТ БАРДОВ.
  
   В Красногвардейске бардов слет -
   Событие не малого масштаба,
   Сегодня здесь район поет,
   И я скажу - поет не слабо!
  
   Звенят гитары над рекой,
   Душа поет сегодня в каждом
   Коль есть что спеть - иди и пой!
   В отгуле нынче критик вражий.
  
   Какое счастье - просто петь
   Под шепот ласковой гитары.
   Звенит России древней медь...
   Когда-то пели так гусары...
  
   И я уверен - так поет
   Лишь тот, кто в Родину влюбленный,
   Он людям сердце отдает
   Своей любовью окрыленный.
  
   Я так хочу, чтоб этот слет
   Из года в год здесь повторялся.
   Пусть его время не сотрет,
   И чтобы он в сердцах остался.
  
  
  
  
   ХМЕЛЬ.
  
   Вино взбодрило старый мозг,
   И снова лирика в аорте,
   И снова жизнь как мягкий воск,
   И вновь судьба в зубах у черта.
  
   Что с трезвых мыслей хорошо,
   Как выпьешь - сразу станет плохо,
   Поступков мелких порошок
   И дел великих - просто крохи.
  
   Ну почему я сам себе
   Кажусь букашкою невзрачной?
   А в полу пьяненькой трубе -
   Лечу - спешу снаряд удачный.
  
   Я подлецу прощаю все,
   Я хаму не могу ответить,
   А пьяный - хитрым карасем
   Могу беду любую встретить?
  
   Могу такое натворить,
   Что самому же станет страшно
   Могу родить, могу убить...
   Но, где, простите, я вчерашний?
  
   Ну, в чем же силища твоя,
   Великий хмель - гроза столетья?
   Смогли б мы разве без тебя
   Прожить такое лихолетье?
  
  
  
  
  
   ХРАП.
  
   Храпит мой друг, и только в окнах
   Звенит стекольная трезвонь,
   Уж комары-то все подохли,
   Как будто храп для них - огонь.
  
   А он выводит раз за разом
   Такие тремулы во сне,
   Как будто лютую заразу
   Вселить желает в душу мне.
  
   Нет избавленья от такого
   Рычанья плоти и души
   Я так люблю его такого -
   Готов сейчас же задушить...
  
   Но... человек лежит, вольготно
   На раскладушке развалясь,
   И храп такой протяжно-нотный,
   Что... я завидую, смеясь....
  
  
  
  
  
  
   О СУДЬБЕ.
  
   Не сложилась судьба? Сложилась!
   Вот уж осенью дышит мой век,
   Я доволен всем тем, что случилось,
   Я доволен, что я - человек.
  
   К сожалению, я не гений -
   Нет открытий и степеней,
   Может быть, из-за собственной лени
   Я не стал всех нормальных умней?
  
   Все дается нам всем вначале
   А потом уж - кто как проживет.
   Если б только мы в детстве знали,
   Что нас в старости точно ждет.
  
   А по мне, так и Бог не знает,
   Чем закончит свой век человек,
   Он с избытком нас всех наделяет,
   А мы уж сами творим калек.
  
   Но потом, когда немощь скрутит,
   Сам себя начинаешь казнить,
   Понимаешь: повтора не будет
   Ох, не так бы совсем прожить!
  
   Ах, зачем я любовь проворонил!
   Ах, зачем не построил дом!
   Ах, зачем я все поздно понял!
   Ах, вот снова бы все да ладом!
  
  
  
   О СОВЕСТИ.
  
   Да что вы, все Боже да Боже!
   Бог дай, помоги и спаси.
   Не стыдно с такою-то рожей
   Всю жизнь без зазренья просить?
  
   Ну, пусть Он поможет сегодня,
   А завтра вы снова в грех.
   Сейчас уж кресты стали модными
   Какая тут вера? Смех!
  
   И все человечество просит
   Дай, Господи? Обеспечь?
   Как Он это все переносит:
   И нас, и мерцание свеч?
  
   И рясы, и пьянку, и войны,
   И подлость, и весь наш блуд,
   И даже, когда покойник,
   Опять же, как в праздники, пьют?
  
   Не слабо детишки хамеют?
   Ну, что, сотворил - терпи.
   Они только клянчить умеют
   Так чьи же в них это черты?
  
   По образу и подобию?
   Да ну вас, не может быть...
   А может быть, брак? Технология?
   Аккуратнее нужно творить.
  
  
  
  
   НАПУТСТВИЕ.
  
   Послушай, сын, ты завтра в проходную
   Войдешь рабочим, в самый первый раз.
   Ты не в завод войдешь - в семью большую,
   И станешь полноправным среди нас.
  
   Завод - наш дом. Династия богата
   Традициями славных токарей,
   Сегодня у станков твои два брата
   Там твой отец, там был и дед Андрей.
  
   В семью такую с гонором не ходят.
   С собой в кармане скромность понеси.
   Талантов много в нашенском народе,
   Перед работой трижды их спроси.
  
   Они поймут, прищурившись лукаво,
   Твой трепет и ответственность отца,
   Им наш завод дает такое право
   Рабочего, трудяги, мудреца.
  
   К любому делу подойди с душою,
   Ты точишь не железку, а деталь.
   Отцовский орден в ней присутствует с тобою
   И трудовая матери медаль.
  
   В детали той конструкторская мысль,
   Чей карандаш - почти его душа.
   А у тебя в руках быть должен смысл
   Станок твой - острие того карандаша.
  
   Ты должен знать, что в Заполярье где-то
   Твоя деталь надежной быть должна.
   Работы много нашей есть на свете,
   Но с браком - не вернулась ни одна.
  
  
   В семье большой, увы, не без урода.
   Людей ты встретишь и хороших, и плохих,
   Одно лишь знай, что среди нашего народа
   Добром всегда встречают молодых.
  
   И если ты ответишь людям правдой,
   Ты будешь с ними, будешь как они.
   Ну а сейчас... иди, мой сын. До завтра.
   Иди... и если сможешь - отдохни.
  
  
  
  
  
   УЧЕНЬЕ - СВЕТ.
  
   Глаза припухли, а один закрылся,
   Губа под ухо медленно ушла,
   Горит рука, как будто в углях рылся.
   Вот это жизнь! Кому ж она мила?
  
   Сказал учитель: отыщи-ка матку,
   Она всех пчел немножечко длинней,
   И я искал, а пчелы ставили заплатки
   В мое лицо, чтоб был я красивей.
  
   Я не нашел - они не показали...
   Она для них как бог и аксакал,
   Но мне, зато, понятно рассказали,
   Чтоб эту матку больше не искал.
  
   Прости, учитель, я такой неловкий,
   Не то, что ты, ты с ними как родня.
   А я для них - бандит из уголовки,
   Скажи им, чтоб не жалили меня...
  
   И он изрек: Ты любишь мед, а надо
   Любить вот эту самую пчелу,
   Ты должен думать, как она, и жить с ней рядом,
   Ну, а сейчас... иди-ка, прогуляйся по селу...
  
  
  
  
  
   НА ДЕНЬ ВМФ.
  
   На море мне служить не довелось
   Связист ракетных войск - такая специальность,
   Но в детстве тельник поносить пришлось,
   Подарок моряка - красивая реальность.
  
   Мы все тогда мечтали о морях,
   О тропиках, о пальмах, кашалотах...
   А позже вышло - мой сосед моряк,
   А я в лесах сибирских кто-то...
  
   И до сих пор, как вижу якоря,
   На ленточках, сидящей на затылке бескозырки...
   Завидно мне, короче говоря,
   Как будто кто по сердцу чем-то чиркнул.
  
   Для нас не новость - армия мудра,
   Кто к смерти ближе - всех красиво одевает.
   Десантник - удалая голова,
   А все в одежде мореману уступает.
  
   Стареем мы, мечтать не любим зря,
   И потихонечку стремимся все к покою...
   Но все равно, когда увижу якоря...
   Как будто кто сожмет матросскою рукою.
  
   И ты, моряк, нам нужен как пример,
   Одетый в самую красивую одежду,
   Как воин, как галантный кавалер.
   Как общая российская надежда.
  
  
  
   ОДА КОМАРУ.
  
   - Вы слыхали, как поют дрозды?
   - Да и соловья еще слыхали.
   В песнях тех ни горя, ни беды,
   Никакой Российской, блин, печали.
  
   Зажигайте вечером костры,
   Собирайтесь к речке на Урале,
   И споют вам песню комары,
   Вы ее забудете едва ли.
  
   Вот поют ребята мирово!
   Тоненько, протяжно и с душою.
   Так уютно станет оттого,
   Разом раздерешься сам с собою.
  
   В этой песне жажда бытия,
   Жажда жизни и, конечно, крови.
   Ты подумай, это же твоя
   Песня о потерянной любови.
  
   Что, Россия, ты без комаров?
   Без чиновников и бюрократов?
   И еще каких-нибудь оков,
   Разве ты сподобишься когда-то.
  
   Слушайте же песню комара,
   Сколько в ней печали и надежды...
   И благословите дым костра
   Да еще суконные одежды.
  
  
  
  
  
   НЕ СУДИТЕ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК.
  
   Ах ты, век наш, прошедший, двадцатый,
   Век войны и кровавых страстей,
   Ты полмира поставил в солдаты,
   Обездолил и жен, и детей.
  
   Ты ломал и кроил государства,
   Шли империи на эшафот,
   Разъедало престолы коварство
   И не создал ты свой Камелот.
  
   Мы, полвека тебе отдавшие,
   На распутьи сегодня опять,
   Постаревшие и уставшие
   Так же ищем - куда шагать.
  
   От железной руки равноправия
   Снова в классы рабов и господ...
   Мы не знали такого бесправия,
   Как сейчас проживает народ.
  
   Снова дети пошли беспризорными
   При живых-то родителях. Срам!
   Но и эти страданья позорные
   Не впервой, не в диковинку нам.
  
   Ты, наш век, породил Ростроповича,
   Окуджавы, Высоцкого боль...
   Сколько личностей за тобой еще,
   Сталин, Черчилль, Франко и Адольф...
  
   Ты открыл сумасшедшую силу,
   Сжег два города в адском огне...
   Но ты был обаятельно-милым
   Оставляя следы на Луне.
  
   Люди в космос шагнули уверенно,
   Люди учатся землю любить...
   Сколько счастья тобою отмеряно,
   Столько горя пришлось испить.
  
   Ты ушел. Твое время закончилось.
   Но судить нам тебя не с руки,
   Пусть бы детям хорошее вспомнилось,
   Когда будут они старики.
  
   Все отделит, отсеет история,
   Сухость дат до страницы сожмет,
   Лишь останутся вехи, которые
   Путь указывать будут вперед.
  
   Вот и думаю нынче, конечно, я,
   Сколько вешек наставили мы?
   Мы, полжизни проживши беспечными,
   А полжизни - в зубах сатаны.
  
  
  
  
   ПИСЬМО СОСЛУЖИВЦАМ.
  
   Затеплю-ка я лампаду, закурю-ка свой табак,
   Ничего-то мне не надо: ни гармошку, ни кабак.
   Я не моюсь по неделям, зуб не чищу, не тужу,
   Двадцать дней не в гранд отеле, а на пасеке сижу.
  
   Льют дожди. Комар кусает, пчелы жалят до слезы,
   Все равно, мне жизнь такая как капуста для козы.
   Дома ждет Нинуля с тяпкой, ждет Манякин - отозвать,
   Только я как клоп под шапкой, мне на это наплевать.
  
   Дорогой мой Хусаинов, крышу крой да матерись,
   Твой начальничек покинул разбитную вашу жизнь.
   И из лесу - ни ногою, на лапше да на воде
   Меду ждет и хвост трубою, аж мурашки в бороде.
  
   Стонет пасека от гула, пчел не нужно заставлять,
   Это вам не как от стула трудно попу оторвать.
   А когда свеча, бумага, да еще скрипит перо...
   Это вам похлеще браги... это лирики ведро!
  
   Здесь такое озаренье посещает по ночам,
   Что само свечи горенье пляшет рифмой по листам!
   И тогда благоустройство и ремонты - все труха!
   Основное нужно свойство - растянуть души меха.
  
   Растянуть да развернуться, жизнь осмыслить всю как есть,
   В сентябре и к вам вернуться, сбрив свалявшуюся шерсть.
   Ну, а если одичаю, то Панову позвони,
   Есть там комната такая, там, где пьянствуют они.
  
   Пусть ее мне подготовят, я ведь все-таки глава...
   Ну, покрасят, там, помоют, чтоб не брякала молва.
   А Антипина Людмила - передачу принесет,
   У нее-то хватит силы... я ведь буду идиот.
  
   А Татьяна потихоньку пусть землицу отведет,
   Где родимая сторонка... коль до этого дойдет...
   Ну, да думаю напрасно я об этом говорю,
   Я пока живу прекрасно и от свечки не сгорю.
  
   И умом пока что крепок, и чего желаю вам,
   Поделюсь вот и секретом: девки снятся по ночам?!
   И как пчелы не кусают, а вот только лягу спать,
   Почему-то просыпаюсь и... куда-то бы бежать...
  
   Цигуном на днях занялся, дед - покосник увидал,
   Да чуть-чуть не обмарался, вплоть до Шогриша бежал...
   Эко чудо с бородою. Руки в небо и... молчит.
   Будто встретился с бедою, до сих пор, мабуть, дрожит.
  
   В общем, дни летят чредою, один отпуск пролетел,
   И от вас-то я не скрою - как я этого хотел!
   Чтобы тихо и спокойно затеряться средь полей,
   Только было б лето знойным, да поменьше комарей.
  
   Ширь Российская такая, что весь день поет душа,
   Утром выйдешь из сарая и... не надо ни шиша!
   Гнуться целый день не надо, грядки чертовы полоть,
   Съел картошку и... порядок, и пошел стихи молоть!
  
   Я вот так вот накарябал уж листов за пятьдесят...
   В общем, полненький порядок, ждите к осени назад.
   Ну, а если мое место кто-то к осени займет,
   Дайте мне о том известье - я останусь здесь на год.
  
  
  
   О НАС 2.
  
   Над проблемами вечными лихолетий строка,
   Словно звездочки млечные, свысока, свысока...
   Сколько людям ни чудится - много счастья для всех,
   Половины не сбудется из желанных утех.
  
   Вся планета не мирная - воевать суждено,
   Как полоска пунктирная - то светло, то темно...
   Лишь с колен поднимаемся, обустроим жилье...
   Снова завистью маемся и... находим ружье.
  
   Из-за веры и золота, из-за всяких страстей,
   Потерявшие голову убиваем людей!
   Жжем жилища и пажити, где тут вспомнить любовь,
   Все теряем, что нажито. Даже детскую кровь.
  
   Где? В каком же столетии, у каких берегов?
   Сгинут все перипетии, и не станет оков?
   Ох, оковы духовные, пострашнее желез,
   Где под песни любовные в нас вселяется БЕС!
  
  
  
  
   О "КРИТИКАХ".
  
   Недавно был тут разговор с приятелем хорошим,
   Что генеральный прокурор, похоже, сел в калошу.
   Что у Чубайса все мурло в пуху, как у лисицы,
   А Жириновского хайло уже в кошмарах снится.
  
   Что Путин вовсе и не тот, кого народу надо,
   И кто однажды наведет в стране у нас порядок.
   И тот плохой, и тот - дурак, и тот на чем попался...
   Да, все, конечно, вроде так... но я тут вдруг взорвался:
  
   Послушай, милый, не гуди! Чего ты как в Содоме?
   Ты вот возьми, да наведи в своем порядок в доме!
   Ты посмотри-ка, дочь твоя - похлеще Хакамады,
   А теща-то, совсем змея - два Жириновских кряду!
  
   Отец - как Ельцин в декабре, а сын - как Березовский,
   Коль у тебя так во дворе, так и в Кремле Московском.
   Ведь ты же Путина избрал, чего ж теперь ершиться?
   Ты в думе драку наблюдал? А сам жене... ключицу...
  
   Гусинский - вор, а ты вчера доску волок с работы,
   Чего ты лаешься с утра? Подумай, сам-то кто ты?
   Притих приятель, помолчал и, удивленно глядя,
   Невразумительно мычал: ну и даешь ты, дядя...
  
  
  
  
  
   ОТКРОВЕНИЕ ДЛЯ ПРИЯТЕЛЯ.
  
   Давай не будем пить сегодня, зачем нам пьяный разговор,
   Бутылка - это в омут сходни, а не лазейка на простор.
   Ты трезвый вовсе не заходишь, свои проблемы унося,
   Свою беду по лесу водишь, у Бога милости прося.
  
   Стареешь не годами - днями, мешки, морщинки, мутный взгляд,
   Между какими-то делами порой и скажешь невпопад...
   Ссылаясь на свою работу, глядишь в стакан уже в упор...
   Порой не понимая, кто ты, уж сам себе не прокурор.
  
   В душе, сознаться не рискуя, причины ищешь в стороне,
   Зачем ты выбрал жизнь такую, зачем ты вновь идешь ко мне?
   Не я судьбы твоей учитель, пути давно уж разошлись...
   Да, я ушел в свою обитель, а ты ушел в другую жизнь...
  
   Давно минуло лихолетье тех дней, позора моего...
   И ностальгии междометья уже не щиплют никого.
   Зачем, однако, ковыряешь заживших ран несвежий шрам?
   Ты сам меня не хуже знаешь - позиций я уже не сдам.
  
   Давай попьем сегодня чаю, давай покурим от души...
   Ведь жизнь прекрасная такая здесь, в нашей девственной глуши.
   Давай с тобой заглянем в завтра, увидим там не только мрак...
   Ты человек, ты же не трактор. И я, наверно, не дурак.
  
  
  
  
   РАСПЛАТА.
  
   Господь заповедал: в четыре колена
   Расплата за каждый грех.
   Не слабо достались в наследство гены,
   Где ж мне рассчитаться за всех?
  
   Как праведной жизни усвоить каноны?
   Вольно было предкам грешить,
   Как жить, чтобы детям не строить препоны
   Да карму отцов искупить?
  
   Конечно, суд Божий оспорить - не гоже,
   Каноны свои у него,
   Но, Господи праведный, все же и все же
   Ответить позволь за себя самого.
  
   Ломает меня бытие, как попало,
   Всю жизнь не подняться с колен
   А только как будто все мало и мало,
   Не жизнь, а какой-то плен.
  
   Я вижу, меня на всех предков не хватит,
   И сын по моей же стезе?
   Неужто, ему точно так же горбатить,
   Свой нос умывая в слезе?
  
   Тогда объясни, где твоя справедливость,
   Иль я что-то мыслю не так?
   Ты Сам говорил: мол, надейтесь на милость...
   Вот я и надеюсь, дурак.
  
  
  
   О ПОЭТАХ.
  
   Извечный бред, паршивый зуд - стихи
   Рога с дорогою отчаянно рифмую
   Ведь уж старик, в мозгах-то лопухи,
   А вот по рифме, словно юноша, тоскую.
  
   А жизнь бурлит кругом, кричит, зовет,
   И красота целуется с соблазном,
   Толчками сердце рифму выдает,
   О прелести, о подлости, о разном...
  
   Какая попка! Ну, пошла - пойди...
   Нет, надобно поэту оглянуться
   Да закрутить "такие бигуди"
   С таким хореем... чтоб ей поскользнуться!
  
   Мотает лошадь чалой головой
   Телега с грузом, где тут рифма? Боги!
   Ну, а поэт стоит и сам не свой,
   Фантазии посыпались на дроги:
  
   Ты жеребенком ветреным была...
   Тебя взнуздали, отняли свободу...
   Ты человеку жизнь отдала...
   И станешь пищей этому уроду!..
  
   Чу, воробей чирикнул невзначай,
   Подружке крошку где-то расстарался...
   И вновь поэт бумаге - получай:
   Какой талант без голоса остался!
  
   Ведь он учился вместе с соловьем,
   Но только на заочном отделеньи...
   Недоучился, бедностью склонен!
   И вот без голоса, от сцены в отдаленьи!
  
   Я - не такой. Я - честно, от души,
   Не оставляя никаких залогов!
   И люди ценят, говорят - пиши!
   Моральный импотент с красивым слогом.
  
  
  
  
  
  
   ПРОЦЕСС.
  
   А при свече как пишутся стихи,
   И шепчет карандашик по бумаге,
   И вечера березово тихи,
   И звезды падают в далекие овраги...
  
   А лето наклубило облаков
   Причудливые, добрые созданья,
   Плывут в ночи меж наших огоньков,
   Соря стихами и меняя очертанья...
  
   И где-то здесь, под ними огонек
   Моей свечи, моей души раскрытой...
   Немногое поймать от них я смог
   И не попал в литературную элиту.
  
  
  
  
  
   АХ, Я КАКОЙ!
  
   Очень хочется, а не пишется,
   А в душе опять что-то слышится,
   Очень верится, а не молится -
   Я как деревце за околицей.
  
   Пешеход пройдет - сломит веточку,
   Оборвет цветок б... кокеточка,
   А ребеночку - прутик хочется,
   А коли пьянь пройдет - так помочится.
  
   Красоту блюсти - не у околицы,
   Вон - шиповник цел, он же колется.
   Видно, мне судьба - тяжела пришлась,
   Раздарив цветы, нагишом пропасть.
  
  
  
  
   О, ЛЮДИ!
  
   За две тысячи лет ничего не придумать,
   Как наказы Христа - "...не убий, возлюби..."
   Ох, упрямый мой мир, даже страшно подумать
   Сколько стран - городов утонуло в крови...
  
   Возлюбили себя. Круто поняли, круто!
   Не убили себя - каждый свят и умен.
   Только нужно же, чтоб стало легче кому-то
   От наказов Христа и от наших имен.
  
   Человека убить - грех огромный, конечно,
   А любовь убивать - вроде грех небольшой.
   Что такое любовь той девчонки беспечной,
   Что и впрямь, как за Ним, вдруг пошла за тобой?
  
   Что такое любовь с первовзгляда как в омут?
   Что такое ответ на такую любовь?
   Это радость в душе, как все клеточки стонут...
   И ... прикладом взашей, прямо в глаз а не в бровь.
  
   Ну, а коль не люблю, и не нравится даже
   Что же делать с такой вот любовью большой?
   Ведь и я человек, моя жизнь не продажа,
   Убиваю любовь? Да! Но грех тот не мой.
  
  
  
  
   ИСПОВЕДЬ?
  
   Да не писал бы я этих стихов,
   Когда б не зуд какой-то непонятный,
   Да голос тихий и невнятный,
   И разговор с собой "без дураков".
  
   Но вот беру опять свое "перо"
   И шариком тихонько по бумаге...
   И мою, мою шелуху, подобно драге,
   Пока не вымою достойное "зеро".
  
   Вот эта исповедь с белеющим листом
   Мне чистит душу, омывает совесть,
   Течет, как неоконченная повесть,
   Снимает с плеч кручинушку пластом.
  
   Ну, а когда исписан лист и больше
   Себе становится уж нечего сказать,
   Порою сам не можешь осознать,
   Кому все это надобно читать.
  
  
  
  
  
   ПОДГЛЯДЕЛ...
  
   Непонятная, непонятная, а чего тут вообще понимать?
   Ты - красивая, ты - приятная, молодая цветущая мать.
   Дом как терем, одежда - с иголочки,
   Губы - бантиком, брови - вразлет.
   А вот я подглядел, словно в щелочку.
   Боже правый! Старуха идет...
  
   Что случилось с тобой, непонятная?
   Эк тебя крутанула судьба,
   Чем же доля твоя неприятная?
   Отчего "в голове городьба"?
  
   То смеешься так звонко и молодо,
   Глаз горит и язык остер,
   Только вдруг как подует холодом,
   Словно снегом сухим на костер...
  
   Словно нету в тебе ни теплиночки
   Будто правда внутри пустота,
   Щеки - бледные без кровиночки...
   Непонятная ты... да не та.
  
   Видно, нету тепла в твоем тереме
   Птичка божия, в клетке живешь,
   Видно, смолоду счастье утеряно,
   И одна ты его не найдешь.
  
   Что ж не видит тебя твой-то суженый?
   Не собака же ты, Боже мой...
   Или он тоже "с детства застуженный"?
   Но... тогда это суженый Твой!
  
  
  
  
  
   МЫСЛИШКИ.
  
   Вдалеке от людской суеты
   От трамвайно-автобусной звени
   Там, где пчелы, река и цветы,
   Предаюсь обалделой лени.
  
   Всласть читаю, терплю комаров,
   У свечи по ночам размышляю,
   И тихонечко тайны покров
   Своего бытия поднимаю.
  
   Я такой же, как все, человек -
   Плоть от плоти страны и деревни.
   Скоро мой исчерпается век,
   Умирают ведь даже деревья.
  
   Кто-то мне этот век отпустил
   Бог, природа, а может быть, космос?
   Только вот объяснить-то забыл
   С целью дал или так вот, просто.
  
   Мы в конце понимаем все -
   Для добра эта жизнь - подарок.
   Но, добро... у кого в колбасе,
   У кого-то и в пьяном угаре.
  
   Каждый смерял на свой аршин
   Для себя приспособил благо
   Но, наверно, не я один
   Продираюсь по этим оврагам.
  
   Понимаю - дарить добро
   Послан я в это грешное стадо,
   Изорвать для людей нутро...
   А просить ничего не надо...
  
   Понимать понимаю, да!
   Вроде так, но мыслишка портит!
   Все для всех! Для себя - никогда!
   Но... посмертно... хоть маленький орден.
  
  
  
  
   ИЗМ.
  
   Ох, эти "измы" с детства и поныне -
   Материализм, капитализм, социализм,
   Торчат, как пирамиды, во пустыне
   Кручу башкой по жизни - всюду "изм".
  
   А вот недавно книжка мне попалась,
   И в ней для нас запретный в прошлом "изм"
   Так мы с идеализмом повстречались
   Я погрузился с головою в этот "изм"
  
   Логически и четко все о боге,
   О космосе, о смысле бытия,
   Реинкарнации и карме, как дороге,
   Мне показалось, что по ней иду и я.
  
   Я с удивлением читал о том, как было,
   Что смерть мой вовсе не окончит век,
   Добро и зло природа не творила,
   Их для себя придумал человек.
  
   Что жизнь дается вовсе не однажды,
   И человек - своей судьбы творец.
   И за содеянное отвечает каждый,
   Из жизни в жизнь несет он свой ларец.
  
   А смысл в том, чтоб был ларец наполнен
  
   Не всяким барахлом, а лишь добром,
   Хоть люди о добре твоем не помнят.
   А ты и не стучись в те двери лбом.
  
   И все равно ты станешь полубогом,
   От пьяницы к святому путь пройдя,
   Тебя сто раз вернут на ту дорогу,
   Которую освоишь уходя.
  
   И знаете, мне этот "изм" по вкусу,
   Впервые я увидел свет вдали,
   Не тот, который был всегда по курсу,
   К которому мы так и не дошли.
  
   А тот, который чем-то душу греет,
   Законы космоса великого трубя,
   А тот, который чуточку меня жалеет...
   И стало так приятно за себя.
  
  
  
  
   ЭТЮДИК.
  
   По крыше дождик барабанит,
   А мне не спится в тишине,
   Полна душа моя словами
   О шуме сосен, о луне...
  
   Встаю и в зубы сигарету,
   Зажег свечу, взял карандаш,
   А рифма - вот была, и нету...
   Какой-то странный ералаш.
  
   Сижу и вспоминаю юность,
   Костер, палатки у реки,
   Гитары ласковую струнность,
   И звезд далеких огоньки...
  
   Как уголечки поцелуи,
   Надрывный шепот, ох да ах,
   И что-то парочка воркует,
   Забыв себя и нас впотьмах.
  
   В избушке дождик - не в палатке,
   Под бок вода не затечет,
   А здесь лежит моя тетрадка...
   И свечка выдала щелчок.
  
  
  
  
  
   ЖИВОЙ ОГОНЬ.
  
   Огонь свечи, какое чудо!
   В ночи шуршание огня,
   И мысли ласковые блудят
   Вокруг огня, вокруг меня...
  
   Лишь остается осторожно
   Их на бумагу уложить,
   Еще чуть-чуть подправить можно
   И со свечою потушить.
  
   Сейчас становится понятно,
   Как Пушкин "плел" свои стихи:
   Огонь свечи шептал невнятно,
   А он распутывал грехи.
  
   Так вот алмаз при свете люстры
   Не даст играющих лучей,
   А как он весело и грустно
   Вдруг засверкает от свечей.
  
   Живой огонь, живое тело,
   Живое, слово от огня...
   И вот гляжу я обалдело:
   Эк шандарахнуло меня!
  
  
  
  
  
   ЛЮБИМОМУ ИНСТРУМЕНТУ.
  
   Не поешь ты, труба, не плачешь,
   Видно, тоже стареешь, как я,
   Губы нервно по нотам скачут
   И мелодия - не моя.
  
   Помнишь раньше, гряду Аракуля
   Разбудила в сентябрьский сон
   И стаккато, как быстрые пули,
   По Вишневым горам вперезвон...
  
   Чисто пела тайга глухая,
   Эхо дивное хороня.
   Листьев медь и твоя медь шальная
   Продолжением были меня.
  
   Ты умела в душе любого
   Вздыбить все, что он прятать мог,
   Ты любила меня такого
   "Среди марева дальних дорог".
  
   Я любил тебя крепко и нежно,
   Пусть и тесен тебе был рюкзак,
   А сегодня уж я не прежний,
   Вовсе старый седой чудак.
  
   Но сегодня вот вдруг захотелось
   Твое эхо услышать в лесу.
   Я не верю, что мне отпелось,
   Я любовь твою в сердце несу.
  
   И когда-то, конечно, знаю:
   Ты меня еще переживешь
   Я прошу тебя, заклинаю!
   С губ чужих - мою песню споешь.
  
  
  
  
   СЛЕТ БАРДОВ.
  
   Ну вот, расселся славный люд,
   Наружу лирика поперла.
   Звенят гитары, все поют,
   И молодежь нам нос утерла?
  
   Вы все такие же, как мы?
   Да нет, наверное, покруче,
   Пусть не хватает глубины,
   Но, в чем-то, кажется, получше.
  
   Другие песни, строй другой,
   Другие мысли - ваши гости.
   Но... нас не стукнуло войной,
   Нам не ломал осколок кости.
  
   В горах искали мы любовь,
   В тайге, в глуши, в плотовых сплавах,
   А вы в горах прошли сквозь кровь,
   Где виноватых нет и правых.
  
   Вы даже были лишены
   Кричать "За Родину", стреляя.
   Из пацанов да в печь войны -
   Судьба уральская такая.
  
   Какие песни вам нужны?
   Какие грезы в ваших мыслях?
   Гуляйте, пойте, пацаны,
   Хотя и мы еще не скисли.
  
   И если старенький аккорд
   Разбудит что-то в ваших душах,
   Значит, сидит в старухе черт,
   И надобно ее послушать.
  
  
  
  
   ГОРЯЧАЯ ТОЧКА - ЧЕЛОВЕК.
  
   Он был, как все, и даже больше,
   В спортзале гирями играл...
   И вот вернулся, вместе с болью,
   А я его и не узнал...
  
   Из школы запросто в солдаты,
   Что? Аттестат на автомат?
   Ведь пацаны, совсем ребята,
   И уже нужно убивать?
  
   Урал - опорный край державы,
   Как будто проклятый за грех,
   Идет о нас такая слава,
   Что наши дети крепче всех.
  
   И потому в Москве - столице
   Решил какой-то генерал
   Что пусть кровавую водицу
   Хлебает Батюшка - Урал!
  
   Мы из Европы, мол, слабее,
   А ну не выдюжим войны...
   А ихним детям половчее
   Дырявить пулями штаны.
  
   И вот уходят наши парни
   В Чечню порядок наводить
   Зачем нужна им эта псарня?
   И сколько можно их губить?
  
   Куда сейчас ему с той болью?
   Где душу вычистить до дна?
   Чем мечен он, своею кровью,
   Или чужой пролил сполна?
  
   За год освоив ту науку,
   Осколок получив в плечо,
   Кому сейчас подаст он руку?
   И что получит он еще?
  
   Он был, как все, и даже больше
   В спортзале гирями играл...
   А вот вернулся вместе с болью
   А я его и не узнал.
  
  
  
  
  
   ВОТ ТАК И ПИШУТ.
  
   Поэзия - не ремесло.
   Сидел весь день с листочком чистым
   А при свече - как понесло!
   Как будто с горочки, со свистом!
  
   Летает рифма - стрекоза
   Лови и на бумагу, с маху.
   Пиши, пиши, прищурь глаза
   Да сигаретой не спали рубаху.
  
   Такой крутой ажиотаж,
   Что даже ручка перегрелась,
   А муза! Высший пилотаж!
   Уже как женщина - разделась!
  
   Откуда что берется? Страх!
   И мысли дикие, шальные,
   Свеча сгорела и ... бабах!
   И так вот пишут все больные.
  
  
  
  
   СТРИПТИЗ.
  
   Читать свои стихи со сцены
   Как ни крути, а все - стриптиз.
   Здесь чувствам нет уже замены
   Всю душу выложь, как на бис.
  
   А если выложил и мало?
   А если люди не поймут?
   Ну что, иди, начни сначала
   И значит, был напрасен труд.
  
   И значит, ты не знаешь жизни,
   Писал не то и не о том.
   Но все равно, мой друг, не кисни,
   Напишешь что-нибудь потом.
  
   Напишешь в новых междометьях,
   Добавив правды там и тут,
   Но не надейся на столетья:
   Поэты долго не живут.
  
  
  
  
  
   О МУЖИКЕ.
  
   Мой поселок живет, много лет уж ему,
   Двести лет он живет и еще четверть века,
   Боже Правый, скажи, отчего, почему,
   Не создали мечту здесь свою человеки?
  
   Почему до сих пор даже цель не видна
   То туда, то сюда их судьбина гоняет,
   То красавица-церковь была им нужна,
   То священника всуе побили камнями.
  
   То мое, то твое, то вообще все ничье
   Что-то строят и вновь разрушают...
   А мужик - словно бык, то покос, то жнивье,
   Из нужды, словно жук, из дерьма выползает.
  
   Революцию делали - вроде светлей,
   Были цели красивы и ясны
   Сколько сдуру угробили лучших людей!
   А сегодня сказали - напрасно!?
  
   Убирали разруху в крови и в поту
   Нарожали детей и... война накатила.
   Ждали в горе победу, как будто мечту,
   И победа пришла, и покой подарила.
  
   Дорогой тот покой: что ни дом, то звезда
   На воротах прибита - алеет...
   А за каждой звездой зубы скалит беда,
   Вдовы плачут и души болеют.
  
   Но упрямый мужик, он опять словно бык
   Пашет смену в упор на заводе,
   А вернется домой и до ночи впритык
   Снова пашет в своем огороде.
  
   Побежденные немцы уж лучше живут,
   Все отстроили, нам помогают,
   А в поселке достаток: как не было тут!
   Бог ты мой! Ну чего ж нам опять не хватает?
  
   Работящий народ и приволье кругом,
   Строй жилье и рожай себе смену,
   Но какой-то порочный и замкнутый круг
   Может, карма не та ... или гены?
  
   Хорошеет Москва, люди в космос идут,
   Достижения все прибывают...
   Но как дед Евдоким здесь поставил избу,
   До сих пор в ней родня проживает.
  
   Все туда, все туда, в плановьё, в громадьё,
   Перестроен завод постепенно,
   А мужик - словно бык, то покос, то жнивьё,
   И вот так уж в десятом колене.
  
   Позабыла страна о своем мужике
   Как живет он - никто знать не хочет...
   Но о светлом о будущем там, вдалеке,
   Президент престарелый бормочет.
  
   Пережили беду, пережили войну,
   Проживаем уже перестройку,
   Растащили, сломали свою же страну,
   Мужика приучили к попойкам.
  
   И мужик уж не бык, надоело пахать,
   От работы совсем отучился,
   Каждый третий денек - он ведь праздник опять,
   Каждый пятый мужик уже спился...
  
   Ах, какая страна! Ах, поселок какой!
   Ах, какие счастливые люди!
   Где та общая цель, чтоб воспрянуть душой?
   Неужели вот так все и будет...
  
   Я - бездарный поэт, вас куда позову?
   На какие благие свершенья?
   Четверть века я с вами в поселке живу,
   И в душе моей то же смятенье.
  
   Молодняк уезжает и мрут старики,
   И пустеет поселок с окраин.
   Предприятья - кормильцы от нас далеки,
   Появился на каждом хозяин...
  
   А мужик - словно бык, не умеет понять
   Было наше, а стало не наше!?
   Что сказать вам, друзья, может, снова начать?
   Ох, крутая получится каша!
  
   2000.
  
  
  
   ПОРТРЕТ КОЛЛЕГИ.
  
   Какая-то ты правильная вся
   И как замок с секретом, вроде бы открыта,
   И люди все тебе как братья и друзья,
   Ты любишь их и ими не забыта.
  
   Твоя работа - все к тебе идут,
   С бумажкой каждой, справкой, завещаньем,
   И все в тебе участие найдут,
   Для каждого найдется состраданье.
  
   Порой гляжу - ломаешь ты себя,
   Я в морду плюнул бы ему, а ты - улыбку,
   Ни чувств, ни страсти - страшно за тебя,
   Так вот накопится внутри и... лопнет скрипка.
  
   Все мужики клюют на красоту -
   На талию, на грудь и на походку...
   Но замахнись попробуй на такую высоту,
   Где разом протрезвеешь и от водки.
  
   С тобой нельзя, наверное, вот так,
   Как в омут, с головой, а там - что будет...
   А, может, накрутил я лишнего дурак,
   Насочинял небесных буден?
  
   А может, ты и ждешь поклевки той,
   Лишь внешне оставаясь безучастной?
   Мечтаешь, чтобы кто-то вдруг! Да за тобой!
   Да и живешь в мечтаниях несчастной?
  
   А может... может... всяко может быть.
   Сиди, пиши, седая бородища.
   И отчего ж ей мужа не любить?
   А ты все между строк "козулю" ищешь.
  
  
  
  
  
  
   РОДНОЙ УРАЛ.
  
   Ах ты, бешеный Урал,
   Холода в июне.
   Только лист зеленым стал
   Снова снегом дунет.
  
   Комары да овода,
   Клещ копьяшку точит,
   Солнца - вовсе ерунда
   То метет, то мочит.
  
   Восемь месяцев зима,
   Остальное лето,
   В огороде - кутерьма,
   Огурцов-то нету!
  
   Повезло родиться нам
   В этой круговерти
   По ухабам да по пням
   Вплоть до самой смерти.
  
   А в Крыму - шипит вино
   Абрикосы зреют,
   Почему им все дано?
   Даже солнце греет.
  
   Как ты, Боже, рассудил?
   Кто же мы такие?
   Или Ты нас посадил
   За грехи какие?
  
  
  
  
  
   ОТЧЕГО?
  
   Высоких мыслей высший смысл
   В глубины космоса уходит.
   О чем мечтал князь Гостомысл,
   То и в моей душе все бродит.
  
   Я поражаюсь, отчего
   Веков седых чреда лихая
   Не изменила ничего,
   И все о том же мы мечтаем.
  
   Мечтаем мы, чтоб Русь была
   Народом сильным и богатым,
   Чтоб мать дитя свое несла
   В добротный дом, а не куда-то.
  
   Чтоб были тучными стада,
   Чтоб не ломились печенеги,
   И радость мирного труда
   Венчалась мудростью Карнеги.
  
   Чтоб философию любви
   Детишки наши понимали,
   И чтобы добрым визави
   В конце концов у Бога стали.
  
   Он указал нам путь такой,
   Чего ж еще? Иди и здравствуй!
   Но мы все ищем путь другой...
   Среди веков... и все напрасно!
  
  
  
  
  
   ДЛЯ ЛЮДЕЙ.
  
   Для себя стихов не пишут -
   Это только для людей.
   Хорошо кричать, коль слышат,
   А не слышат - жить сложней.
  
   А бывает, прокричишься
   А вокруг-то - никого!
   Вот тогда и разозлишься,
   На себя на самого.
  
   А еще, бывает, в спину,
   Как в кирпичную стену...
   А бывает... брови сдвинут...
   И чуть чуточку поймут.
  
   И вот это чуть - маленько
   Для поэта - весь удел.
   Видно, где-то он близенько
   От того, чего хотел.
  
  
  
  
  
   ЭЙ, ЧУБАРЫЙ ЖЕРЕБЕЦ...
  
   Эй, чубарый жеребец, выбирай дорогу,
   Где-то наш с тобой конец, вот туда и трогай,
   Где печаль, словно печать, нам закроет очи,
   Вот туда меня доставь к середине ночи.
  
   Чистым снегом голубым замело поляны,
   Поднял руки я и в дым оказался пьяным,
   Вот как в жизни допекло, взяло за живое,
   А в душе голым - голо, что это со мною?
  
   Вроде молодость прошла, зрелость на закате,
   Мне б готовить все дела к старости, к расплате,
   Только я не волен жить мудро да счастливо,
   Видно надобно допить чашу молчаливо.
  
   Проворонилась любовь, мимо пробежала,
   Я пытался эту новь начинать сначала,
   Только Боженька сказал: "фигу ты получишь",
   Проморгал так проморгал, может, даже лучше.
  
  
   Да, свое я получу, даже на погосте,
   А сейчас вот помолчу, совесть ломит кости.
   Ломит, как полиартрит, каждый день серьезней.
   Это, брат, душа болит. Едем к черту в гости.
  
  
  
  
  
   КАХ ХОТЕЛОСЬ.
  
   Как хотелось когда-то красиво писать:
   Море чувств и страстей бушевало,
   Только в печку бросал за тетрадью тетрадь,
   И... чего-то в стихах не хватало.
  
   Время выткало нить, будто в жизнь колею,
   Вот уже тридцать пять отмечаю,
   Я читаю стихи, под гитару пою,
   И... чего-то в стихах не хватает.
  
   Вот уже пятьдесят. С первой книжкой тебя!
   Написал. А все кажется мало...
   И наверно, не зря углублялся в себя,
   Так чего же в стихах не хватало?
  
   И под старость совсем, на десятке шестом,
   Когда схлынули бурные грезы,
   Ты как раз осознал: не гонись за стихом,
   Напиши-ка хорошую прозу.
  
   Коли есть что сказать, люди станут читать,
   В рифму всякое лыко не свяжешь.
   Ну, а все, что тебе довелось испытать,
   Потихонечку в прозе расскажешь.
  
  
  
  
   ВЗГЛЯД.
  
   На рубеже шестидесяти лет
   Мы начинаем мыслить по-другому
   На рубеже шестидесяти лет
   Привязки нету ни к любви, ни к дому.
  
   А кажется, что все еще вчера
   Твой друг ушел в обнимку с баритоном,
   И ты, птенец, слетевший со двора,
   Бежишь по жизни ко двору другому.
  
   Мелькает армия, в ремнях да в галунах,
   В кирзовых сапогах, леса да мари,
   А вот и ты, в армейских же штанах,
   Зилу в карьере "подсыпаешь гари"
  
   Твоя труба, оркестрик небольшой,
   Ты плачешь в свой мундштук свои семь ноток,
   Танцуют все, любуются тобой,
   А ты еще не знаешь толком, кто ты.
  
   Зачем живешь, куда несешь судьбу,
   Чего от жизни хочешь в окончаньи,
   Пополнишь ли лихую голытьбу,
   Или в тебе прорежется начальник...
  
   Всю жизнь "баранку будешь выпрямлять"
   Иль будешь строить улицы да цехи...
   Но вот семья, учеба, и опять
   Везешь свой воз и снова не до смеха.
  
   И вот полста, а новых нет друзей,
   Лишь прежние из юности пируют,
   А ты слетел в болото из "князей"
   "Из князи в грязи", Библия толкует.
  
   Уж третий раз такой переворот
   Сейчас ты мудрым должен становиться,
   А жизнь все пылью забивает рот,
   "И меж плевками некогда креститься".
  
   Удар судьбы - аж челюсти свело,
   Святое самое ты зарываешь в яму...
   И клонишь свое лысое чело,
   И глушишь водкой жизненную драму.
  
   А там где водка - море по колен,
   И мысль шальная: может, застрелиться?
   На кой мне жизнь такая, словно плен?
   Эх, угораздило не вовремя родиться...
  
   Не вовремя, или не в той стране
   А может, предки лишку нагрешили?
   А в общем... не плохая жизнь досталась мне -
   Так мы с приятелем недавно порешили.
  
   Что смог, то спел, построил, воспитал,
   Спины не гнул, от зависти не охал,
   Что заработал - то и получал,
   Да в общем-то и жил не так уж плохо.
  
   На рубеже шестидесяти лет
   Мы все желаем подвести итоги
   Анализируем, какой оставим след,
   И как закончим долгую дорогу...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПЕССИМИЗМ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   МЕТАМОРФОЗА.
  
   Я надену костюм свой белый, друзьям на радость, врагам на вред,
   На два случая жизни сделан, на парад и на лафет,
   Жизнь дает мне парад последний, юбилей, круг друзей, вино,
   А с лафета пушку медную кто-то снял вот не так давно...
  
   Может место мое готовит, может просто "цветнину" украл,
   Взял да сдал, а потом взял да пропил, приготовил лафет и удрал...
   Только мне до лафета долго, мне пока еще жить да жить,
   Жизнь уже не разложить по полкам, не осмыслить, не осудить.
  
   Бросьте вы суетиться, люди, все у Господа Бога в руках,
   Он лишь ведает, что с нами будет - кому звезды и жизнь, кому прах.
   Кто-то плачет, страдает, пашет, в полуголоде, не в чести,
   Кто-то просто руками машет, весь в надежде - Господь простит...
  
  
   Как судить нас, каким мерилом? Каждый думает - сам судья.
   И вот так вот с суконным рылом все надеются, даже я.
   Ой, потешь нас, святая Надежда, дай лавровый гнилой венок,
   Не такие уж мы невежды, каждый помнит - что сделать смог...
  
  
   И бессильны законы мирские - осудить или же оправдать.
   Судьи кто!? Кто же судьи такие!? Вот что нас занимает опять!
   Не о том, кто чего заработал, не о том, как там дальше жить...
   Надо как-то вот знать народу: кто их все-таки будет судить!
  
   2003.
   ОСОЗНАЛ?
  
   Я прилежно пишу юбилейные тосты красивые
   За строкою строку подгоняю под случай крутой,
   Веселятся и пьют чьи-то гости от водки счастливые
   И кричат:
   -молодец! Ты еще свою песенку спой!
  
  
   Если пьяный - пою, отбивая ботинком растоптанным
   Ускользающий такт, и гитару рукой теребя,
   Моя песня звучит... будто в грязь неожиданно втоптана
   Про походы, тайгу, про любовь, про меня и тебя...
  
  
   Чья-то ложка стучит, и бутылка о рюмочку звякает,
   Кто-то травит соседу явившийся вдруг анекдот...
   А слова моей песни куда-то все падают... падают...
   И к концу уже просто захлопнуть свой хочется рот.
  
  
   Отзвенела струна, гости вспомнили... бурные возгласы:
   - ай старик! Молоток! Ну-ка вжарь-ка еще что-нибудь!
   Я хватаю стакан... вот такие бывают вот полосы...
   Запьяней же душа поскорее... и все позабудь.
  
  
   Никогда б не читал пьяным людям стихов и не пел бы им,
   Да вот водка толкает, как вор, отключивши мозги...
   Все мы грешные в том, что забыться порою хотим,
   Видим только себя. Сквозь стакан же не видно ни зги.
  
   2004.
  
  
  
  
  
   ГОРДЫНЯ.
  
   Что вам сказать, друзья и недруги мои?
   Уж мне за шестьдесят, уж я старик глубокий,
   И нет заслуг, чтобы потом,
   Как Гамлета меня несли четыре капитана...
  
   Дряхлеет тело, как у всех, ни шатко и ни валко...
   И мыслей вдруг сменилось направленье.
   Порою крикнуть хочется для вас!
   А как добиться, чтоб услышать вы хотели?
  
   Но грешен мир, и грешны с вами мы
   Один лишь Бог все прегрешенья наши знает.
   А человек... О, слабый человек!
   Лукавит все в душе своей... лукавит.
  
   Мы все живем, как будто нам до сорока,
   Творим, дерзаем, жалости не зная,
   И думаем, что впереди еще большая жизнь,
   И вот приходит время оглянуться.
  
   Да, оглянуться, не вперед смотреть,
   Когда до нас вся бренность мироздания доходит...
   И страшно хочется назад, туда...
   Где в общем жизнь стрелою пролетела.
  
  
   Как многое б мы сделали не так,
   Чтоб нынче совесть вовсе не терзала,
   Но... не лукавь опять презренный человек,
   Коль сделал бы не так, так ты б не научился!
  
   Ведь каждый человек в душе своей баран.
   Нет, не надейся, вовсе ты не овен,
   Баран упрямый, слышащий себя,
   Себе лишь верящий, презревший опыт старших.
  
   Ты еще в детстве, глядя на огонь,
   Родителей своих за дураков считая,
   Лишь после воплей осознал, что горячо...
   С тех пор лишь собственный ты опыт признаешь.
  
   Так знай же ты, коварное созданье,
   Что дьявол подловил тебя как раз на этом,
   На упрямстве! На нежелании признавать авторитеты!
   Гордынею назвал Христос беду твою.
  
   И когда в мир иной ты, наконец, уйдешь,
   Детей твоих гордыня памятник тебе
   Из камня хладного воздвигнет,
   Такой, чтоб не было в округе равных.
  
   Ну как же можно в грязь лицом ударить,
   Как можно допустить,
   Чтоб каменюка над пристанищем твоим,
   Был меньше чем соседа по могиле?
  
   Гордыня на земле оставшихся людей,
   Себя потешив, так взмахнет крылами,
   Что не угнаться даже ангелу за ней,
   А значит не вернуть на праведность пути,
   Не опустить на землю...
  
   А то не ведают потомки в благодарности лихой,
   Что будет же еще пришествие Христа!
   "И мертвые восстанут из могил своих" но как!!!
   Как вылезать придется из под камня?
  
   Не потому ль мы предкам уготовили своим
   Мученья страшные, что нас они учили
   Гордыни слушаться своей,
   Презрев и здравый смысл и Божие ученье?
  
   Не потому ль летим сегодня на колесах,
   Держа под ухом телефон, соблазны скорости вкушая,
   Расталкивая злобную толпу, таких как сами?
   Куда спешим, чего нам не хватает?
  
   2005.
  
  
  
  
   ТУПИК?
  
   Что-то сердце болит в новогоднюю ночь
   Я опять не в ладах сам с собою
   Ах, как время летит и уносится прочь
   Замотался я с жизнью такою.
  
  
   Что когда-то любил - потерял навсегда
   Что искал и добыл уж не в радость
   А сегодня ползу ни зачем в никуда...
   Вот такая зеленая гадость.
  
  
   Подитожив грехи вдруг воздал мне Господь
   В одночасье я сына лишился...
   Как же жить мне теперь, как себя побороть?
   Я же попросту "не получился"!
  
  
   Все успехи мои и дела и стихи
   Будто в мусор... в корзину упали.
   Я кольцо все хранил для любимой снохи...
   А сейчас его словно украли.
  
  
   Ах, как сердце болит, когда вижу друзей
   И внучат... и внучат на коленях...
   Внуку шашку хранил... а вчера сдал в музей...
   И... сгорает судьба как полено.
  
  
   Как устроена жизнь, все в погоне... вперед!
   А пол века прожил, оглянулся...
   На хрена он был нужен, такой вот полет?
   Все потеряно, круг твой замкнулся.
  
  
   А сейчас... только выпью... так шалая мысль
   Аккуратненько вертится рядом:
   Да не мучайся ты, вон ружье... застрелись!
   В избавленье... и даже в награду.
  
  
   Обретешь свой покой, и "докажешь другим",
   И "змея" твоя враз захлебнется...
   Ой, как худо мне жить с "направленьем" таким.
   Неужели все так оборвется?
  
   2005.
  
  
  
  
  
   ТОПОЛЮ.
  
   С днем рожденья тебя, тополек,
   Экий вымахал ты за пять лет за могильной оградою...
   Тихо здесь. Для души уголок...
   На пригорке твоем каждый день тебя солнышко радует.
  
  
   Пошепчи же листвою своей,
   Как вы тут, в тишине коротаете ночи холодные,
   Сколько весен шагнуло по жизни моей
   А душа все как прежде по сыну Артемке голодная.
  
  
   Я сюда каждый раз прихожу
   Душу рвать на клочки и кусочки кровавые
   Вот шагну я за эту межу...
   В мир твой призрачный, где одинаково люди все правые...
  
  
   Ты меня извини тополек
   Что я выбрал тебе это место до дикости грустное
   Не бульвар, и не сквер, и не парк, как уж смог...
   И народищу - тьма, а в итоге - на пустоши...
  
   2004.
  
  
  
  
  
   ФАКТ.
  
  
   Вот уж думал, как выйду на пенсию,
   На всю зиму засяду писать,
   Как студент отработаю "сессию",
   Да издам себе книжку опять.
  
  
   Вот и вышел... Полгода уж минуло.
   Ни стихов и ни прозы - обвал.
   Что-то видно в мозгах моих сдвинулось...
   Ни строки еще не написал.
  
  
   В голове чистота первозданная,
   Ни-че-го! Хоть бы рифмы крючок.
   Хоть бы строчка какая-то, драная...
   Хоть бы маленький где-то щелчок.
  
  
   А сюжетов - "полна коробушка",
   Да вот муза в прогулы ушла...
   За окном наблюдаю воробушка,
   Он весенние правит дела.
  
  
   У него начинается лирика.
   Нужно строить быстрее гнездо.
   Перестроиться что ли в сатирика,
   Да сыграть вам сонату " без "до"?
  
  
   Прям с натуры, для смеха зрителей,
   И без музы. Чеши да чеши!
   И найдешь ты своих потребителей...
   Проку нет. Вот мечты хороши.
  
   2004.
  
  
  
  
  
   Я ТВОЙ СЫН.
  
   О, Россия моя, я твой сын, я твой раб, я твой пасынок,
   Наболело в душе, и не слышит никто мою боль,
   Как мне быть-то теперь? Жизнь я прожил, где были все красные,
   А сейчас чехарда... в эту жизнь я не знаю пароль.
  
   Кто-то руль закрутил в повороте опасном и бешеном,
   И со скрипом колес все летит в неизвестную даль,
   Мы сейчас уже все словно в воздухе где-то подвешены...
   Каждый молча кричит и в том крике беда и печаль.
  
   Как-то рухнуло все и порядок и доля и радости,
   Всюду деньги и страх, все идеи как пыль полегли,
   Тупо давят мозги телевизора мелкие гадости.
   Как же мы всю страну прозевать безвозвратно смогли?
  
   Как же быстро у нас появились "всей жизни хозяева",
   Вновь на чернь и господ разделилась российская явь,
   О, Россия моя, что ж ты рот свой опять пораззявила,
   И своих сыновей на пороги отправила вплавь.
  
   Только-только вчера подыматься мы начали на ноги
   Стали строить жилье, стали вновь походить на людей...
   Почему же опять обернулись кретино-баранами,
   И избрали себе в руководство отпетых б...?
  
   Карма что ли у нас или доля такая поганая?
   Что за грех на душе неоплатный у целой страны?
   Снятся мне сапоги да фуфайка какая-то рваная...
   Да всю жизнь на веревке в заплатах холщевых штаны.
  
   Как же плыть мне теперь, в перекат иль к пологому берегу?
   Там-то смерть, ну а там - рать бандитская, грязь и позор...
   И, наверное, зря я надежду в душе еще берегу
   Для того чтобы выжить я должен быть гад или вор.
  
   Мне уже все равно, жизнь прошла, впереди ничегошеньки,
   За детей вот душа окаянная сильно болит,
   Что у них впереди, обездоленных, нищих и брошенных?
   И когда к ним Господь повернуться соблаговолит?
  
   Верю я, все, конечно, само образуется,
   Как всегда на Руси: "через тернии к звездам" шагать,
   И идею найдем... как пузырь по стране она вздуется...
   И... как мыльный пузырь... неожиданно лопнет опять.
  
   2005.
  
  
  
   ПЕРСПЕКТИВА.
  
   Вот и все, я сказал, что думал,
   Четверть века копил и... сказал.
   Словно ветер с околицы дунул,
   Словно тучу с заката слизал.
  
   Что там будет потом - не знаю,
   Как и где оборвется бег,
   Жизнь как песня, грустит и вздыхает,
   И один в ней мотив - человек.
  
   Все стараемся в шесть десятков
   Отыскать ясный смысл бытия,
   Все бежим, наступаем на пятки,
   Так прожил свою жизнь и я.
  
   Что-то где-то удачно сделал,
   Где-то крупно промазал вдруг,
   Суетился, напрасно бегал...
   А сейчас вот... кончается круг.
  
   В эту жизнь молодые таланты
   Потихонечку, трудно придут,
   Пусть не боги они, не атланты,
   Пусть они наше дело ведут.
  
   Я надеюсь, что лет через тридцать,
   С этой сцены другой поэт
   Скажет то, чего мне и не снится...
   Сильно скажет... а, может, и нет...
  
   Но ему все равно виднее
   Только он сможет нас оценить
   Нам, быть может, конечно, больнее...
   Но... ему в перспективе жить!
  
   2004.
  
  
  
  
  
   РУБИКОН.
  
   Егоршинских вестей последняя страница
   Как будто бы в районе какой-то рубикон.
   Портретик при кресте да голубок синицей,
   И... сорок дней... полгода... как погребальный звон.
  
   Кто юн тот скажет просто: не стало тети Маши,
   А кто постарше горем вдруг затуманит глаз...
   А я "смахну украдкой"... друзья уходят наши.
   Уж скоро та страница допрыгает до нас.
  
   И пусть тогда напишут: ушел в поход бродяга,
   Шестую категорию себе определил...
   Остался его спальник да ковш его - трудяга,
   И верный нож походный он сыну подарил.
  
   В какие Палестины шагать душе придется
   Без рюкзака с палаткой, без кед, без топора,
   И адской или райской дорога назовется
   Дорога о которой читал еще вчера.
  
   09,08,05.
  
  
  
  
   НАКАЗАНИЕ.
  
   Сор как зеркало, тишь первозданная,
   Даже чайки кружить перестали
   Над водой леса линия плавная
   Уходящая в дальние дали.
  
   Нет предела раздолью российскому,
   Велика же ты матушка - Родина...
   Я к тебе в сыновья напросился бы,
   Да бездушная ты как колодина.
  
   Вот и я по лесам твоим хищником
   Добываю себе пропитание.
   Застрелю, да поймаю, да выщипну...
   Я не сын, я твое наказание.
  
   Я бы рад все по чести, по совести,
   По порядку без всякой пакости,
   Да живется как в драной повести,
   По злобе, по вранью, да по зависти.
  
   Рвет тебя на кусочки кровавые
   Власть имущая рать беспардонная,
   Нас же тьма, и мы тоже правые...
   А Россия как бочка бездонная.
  
   Я вот рыбы поймал не по правилам,
   А люди в пруд хозфекалы сбросили.
   Друг на друга кричим:
   - Неправильно!
   Подождите, ужо с вас спросится!
  
   И вот этот бардак весь расхристанный,
   По которому тенями бродим мы,
   Проклинаем в своем неистовстве,
   Разоряя тебя, моя Родина.
  
   23,07,05.
  
  
  
  
   ТЕМА.
  
   Ну что, не пишется, мой друг?
   Уж нету темы актуальной,
   И ты уже не можешь вдруг
   Родить свой стих как плод реальный.
  
   Белеет берег Иртыша,
   Волна шуршит по кромке плеса...
   А ты сидишь и - ни шиша,
   И никаких тебе прогнозов.
   Ты о стране уже писал,
   О нежных чувствах тоже плакал,
   Уж все, наверное, сказал,
   Ну, ежели не все, так всяко.
  
   Так что же мучаться, мой друг,
   Когда слова как козы бродят,
   И ждать, что как-нибудь, да вдруг
   Напишешь что-нибудь по моде.
  
   Найдешь читателя себе
   И как звезда блеснешь талантом,
   А серебринка в бороде
   Тебя вдруг сделает атлантом...
  
   Не тешь себя, наш бренный мир
   Пустот тебе не предоставит
   Хоть изотри мозги до дыр
   Он тебя вкалывать заставит.
  
   И ты в словесной шелухе,
   Набив себе мозоль на темя
   Так и погибнешь в чепухе
   И проклянешь себя и время.
  
   Ты обозлишься на людей,
   Потом начнешь от злости сохнуть,
   Ну говорил же Берендей:
   - Чтоб быть любимым - надо сдохнуть...
  
   К тебе признание придет
   Когда тебя уже не будет...
   Такой уж видно наш народ -
   (Каков ты сам - такие люди).
  
   И даже памятник тебе
   Друзья на Родине поставят...
   Но это только лишь друзья,
   А не народ тебя прославит.
  
   Так что не мучайся, мой друг,
   И брось ты это стихоплетство
   Да заведи себе подруг,
   Да и ударься в сумасбродство!
  
   Расслабься, радуйся, живи,
   Пускай тебе не будет скучно.
   Святые в Храме - на - Крови,
   Тебе же с ними несподручно.
  
   И канет в лету все и вся
   И все твои стихи и проза...
   И на хрена ты родился?
   Но вот бывают же курьезы...
  
   24,07,05.
  
  
  
  
  
   ЗАВТРА.
  
   Отшумел юбилей, как напасть, как гроза разудалая,
   Разлетелись коллеги, друзья, по домам,
   Я остался один, как ненужный, как звездочка палая,
   Да вот куча подарков навалена прямо к ногам.
  
  
   Сколько слов золотых, и алмазных, и просто надуманных
   Отшумело над лысой, бедовой, моей головой,
   Я и сам-то узнал под конец вот, опять на беду мою
   Что такой я умнющий, и мудрый, и нужный такой.
  
  
   Я друзей не виню, юбилейные страсти спиртовые...
   Как-то принято так - юбиляра до слез захвалить
   Когда врежешь пятьсот, все такие вдруг станут фартовые,
   А еще пятьдесят - так и лешего станешь любить.
  
  
   Отшумел юбилей, что же делать теперь с моим опытом,
   Что всю жизнь по крупицам как Плюшкин в мешок собирал,
   Жизнь дальше пошла... полетела... галопом да с топотом,
   И совсем никому этот опыт ненужным вдруг стал.
  
  
   И начну я сейчас через сито года пересеивать,
   Каждый день разложу, сортируя на зло и добро...
   А быть может не след, самосуд вот такой вот затеивать
   Может к Богу нести свою жизнь как отбросов ведро?
  
  
   Может нам не судить в этой жизни, какие мы ладные,
   Может просто успеть что-то сделать еще для людей?
   Ах, вот... мысль хороша... посмотрите, какая нарядная!
   Только знаю же я, что... в душе эгоист и злодей.
  
  
   Отшумел юбилей... да вся жизнь отшумела, как паводок,
   Снят красивый наряд, словно дембельский славный мундир...
   Вот и все... вот и все... ты старик уже... да, вот так...
   Ты сейчас сам себе и балбес, и судья, и кумир.
  
  
  
  
  
  
   СТРАСТИ.
  
   Ах, эти страсти перед рубежом...
   Сижу, с улыбкою читаю...
   Как трудно расставаться с багажом,
   С работой, с должностью...увы, я это знаю.
  
  
   Когда ты в центре и вокруг тебя!..
   И вдруг ни центра и ни дел... одна свобода.
   Давно уж отгудели, разошлись друзья
   И ты уже не нужен ни себе и ни народу.
  
  
   А ты за эти годы так привык!..
   И вдруг - как горло пережали...
   Ну что притих? Чего же ты поник?
   Тебя же силою совсем не провожали.
  
   Ты сам решил, и сам красиво так ушел,
   В нарядном смокинге под звон крутой гитары...
   Сказал спасибо и стихи свои прочел...
   И... только через месяц вырвался из пьяного угара.
  
   И оглянулся вдруг, и понял, все, конец!
   Ты сделал свою жизнь. Уж как сложилось.
   Тебе еще оставил пару лет творец
   Как пост для наблюдения. Как милость.
  
  
   Вот посмотри, оттай, приди в себя,
   Осмысли, что ты в общем наворочал,
   Прикинь, чем люди помянут тебя.
   Ну... приготовься, говоря короче.
  
  
   А там, случится страшный переход,
   Быть может странный, и не так уж страшный...
   Мы в свое время все сойдемся у ворот
   Чтоб оценить наш день вчерашний.
  
  
   И я сегодня знаю, что земля
   Не может поглотить души полета
   Прах пусть уходит в прах, ну а душа моя...
   Она - то же училась для чего-то.
  
  
   Пройти такую школу, так страдать,
   Учиться мудрости, и крепости, и боли...
   И все зачем!?
   Никто не может знать?..
   Вот ты и разберись. Осмысли свою долю.
  
   2003.
   НИ О ЧЕМ.
  
   Вот в семь утра еще стихов я не писал
   Всю ночь по крыше барабанил дождик,
   И я до четырех ворочался, не спал, читал,
   И думал: слабый человек, собою управлять не может...
  
   Заснуть бы мне под этот дождь,
   В небытие уйти на время,
   Забыть и правду всю и ложь,
   И не долбить идеей темя.
  
   Но воли нету мне в житье
   И не могу собою править
   Запутавшись в галиматье
   Умею лишь препоны ставить.
  
   Глагольной рифмы маята
   В стихах нахально появилась,
   Не соображаю ни черта,
   Да что это со мной случилось?
  
   А руки просятся писать,
   Как будто чешется лопатка,
   Чего-то хочется сказать...
   Но лоб сегодня словно пятка.
  
   26,05,05.
  
  
  
  
   ПОЖАЛЕЙ, ПОЖАЛЕЙ...
  
   О своем о далеком вспоминаю не часто
   Но уже как накатит - убежать не могу.
   Сорок лет пролетело от минутного счастья...
   Я его обронил, впопыхах, на бегу.
  
   Понимал ли тогда, что я в жизни теряю,
   Так беспечно и просто? Да, наверное, нет.
   И вот только сейчас, под конец понимаю...
   Через столько-то зим, через столько-то лет.
  
   Что сегодня могу? Тихо скрипнуть зубами,
   Да прижмурив глаза отрешенно вздохнуть.
   Ну, еще вот могу разразиться стихами.
   Поскулить, чтоб уже пожалел кто-нибудь.
  
   Не желаю писать то красивое слово,
   От которого чахнут и сегодня юнцы.
   Обронил! Потерял! И вдруг вспомнилось снова...
   Но, увы, я уже зачищаю концы.
  
   4,07,05.
  
  
  
   ДВА ПУТИ.
  
   Не скулится, не ноется, сам себя не пойму,
   А в душе кто-то роется, словно бесы в дыму...
   Покрестить ли головушку, взять да в церковь пойти?
   Мысль такая давно уже словно веха в пути.
  
  
   Только дьявол настойчиво свои сети плетет,
   - Ведь придумал же ой чего!
   И пути не дает.
   - Как ты, морда партейная, весь в грехах как в шелках,
   В заведенье питейное, что ли прешь в сапогах?
  
  
   Ха! Решился замаливать! Со крестом как с хвостом,
   Навострился причаливать... в глаз тебе бы перстом!
   Вздумал доброго Боженьку провести натощак,
   Натопырь ты мой кожаный, престарелый дурак.
  
  
   В церкви крестят младенчиков. А тебя им не взять.
   Твои грехи как бубенчики поведут тебя вспять.
  
  
   - Стоп, рогатый, разлаялся, охолонь на ветру,
   Сколько в жизни я маялся - на себя все беру.
   Согрешил да покаялся - человечья судьба...
   Зря напортить пытаешься, дрянь твоя ворожба.
  
  
   А как выйдет вот Батюшка, да кадилом махнет,
   Так за задницу схватишься, как тебя он подпнет.
   И мою душу грешную исповедует враз,
   Пусть я буду подсвешником, но подальше от вас.
  
  
   Я с такими уж хаживал "на большие дела"
   Все, что прожито-нажито мне судьба отдала...
   А к престолу пусть немощный, все равно подойду,
   Не успею ко Всенощной так еще подожду.
  
   22,04,03,
  
  
  
  
   ЖЕЛАНИЕ.
  
   А я хотел бы музыку писать,
   Вот так же как стихи, но только нотами,
   И чтобы мог их каждый распевать
   С любыми озорными поворотами.
  
  
   Ну не дал Бог таланту, дрынь да дрынь!
   Не песни, а какое-то убожество,
   И люди говорят: "Эй, ты, остынь,
   Зачем тебе дерьма такое множество?"
  
  
   -Ты напиши одну, ну может пять
   Такие, чтобы душу скособочило,
   Вот мы тогда и будем распевать
   Среди хитов и всякого там прочего.
  
  
   Да я и сам уж вижу все как есть
   Не пишется, не пьется, не гуляется,
   Такой уж видно у писаки крест...
   Лишь раз в три года песня появляется.
  
   22,04,03,
  
   ПЕСНЯ.
  
   Ах ты песня моя, разудалая,
   Как пришла - до сих пор не пойму
   Промелькнула, как звездочка палая
   И досталась лишь мне одному.
  
  
   Ну а я вот махнул карандашиком,
   И оставил тебя на листе
   Не любил, не страдал, не вынашивал,
   Просто... взял и распял на кресте.
  
  
   Может быть одному мне понятная,
   Ты хотела остаться со мной...
   Ну а я-то, душа сыромятная!
   Что же это я сделал с тобой?
  
  
   Я тебя на потеху товарищам
   Взял и выставил, всем напоказ...
   И поют тебя в пьяном угарище,
   Хором все, да по нескольку раз!
  
  
   Ты прости меня, боль задушевная,
   Оскорби, обругай, но прости...
   Видно долюшка наша плачевная,
   На голгофу публично ползти.
  
   28,04,03,
  
  
  
  
   СКАНДАЛ В КОЛЛЕКТИВЕ.
  
   Стара как мир твоя проблема, буза в толпе, согласья нет,
   Сегодня брось им хоть полено, сгрызут в экстазе как шербет.
   Сегодня каждый укрепившись в своем упрямстве прет как танк,
   Как кони, дико закусивши летят к погибели "ва банк!"
  
   Не важно кто кого затопчет, кому там больно или нет,
   Уж все кричат, никто не ропщет, у всех на все один ответ:
   Ату его! Давайте крови! Сомнем, затопчем в пух и прах!
   И нет ни прошлого, ни нови, горят огни в пустых глазах.
  
   Потом... наступит отрезвленье и стыд от сотворенных дел.
   Раскаянье, как избавленье... народ ведь этого хотел.
  
   16,04,03,
  
  
  
   СВОБОДЕН.
  
   Как ни крути, а пенсия по старости
   Надолго вышибает из седла,
   Вам не хватает самой малой малости -
   Большая жизнь без вас уже пошла.
  
  
   Остер ваш глаз и не слабы вы на ухо,
   Еще бы делали великие дела...
   Но... где-то ждут трезвехонькие "лабухи"
   Чтоб вам сыграть свое "из-за угла".
  
  
  
  
  
  
   ФИГА В ОКНЕ.
  
   Я еще не запнулся, я еще не упал,
   Просто вдруг оглянулся - и задумчивым стал...
   Просто чувствую - время придавило слегка,
   Облетело уж темя... планка мне высока.
  
  
   И хоть как разбегайся, высоту уж не взять.
   Как от стенки китайской оступаю назад.
   Непривычное чувство, не мое! Не по мне!
   А в душе как-то пусто... словно фига в окне.
  
   02,04,03,
  
  
  
   ЖИЗНЬ - ДИСТАНЦИЯ.
  
   Подбиваю итоги, каждый прожитый день...
   Прошагал я дорогу, свою "звездную звень"
   Отмахал шесть десятков, как дистанцию, враз,
   Ничего не оставил на потом, про запас.
  
   С хрипом, с хохотом, с матом, все вперед и вперед,
   Не считая затраты. За страну, за народ!
   А на финише разом, с морды пену стряхнув,
   Безо всяких соблазнов прочь с дорожки шагнул.
  
   09,04,03
  
  
  
   ВРЕМЯ.
  
   Мудрей становишься тогда, когда соблазны прочь уходят.
   И даже страшная беда уже в душе не колобродит.
   И чудеса, и телеса не так уж сильно привлекают,
   В страстях надежны тормоза и... только лысина сверкает.
  
   Мудрей становишься, когда из "князи в грязи" окунешься,
   Отмоешься и навсегда "все на круги своя" вернется.
   Когда поймешь, как ты могуч, и как ты слаб душой и телом,
   Каких ты смог достигнуть круч... а жизнь взяла и пролетела.
  
   14,04,03
  
  
  
  
   ХАМСТВО.
  
   Для стихов нужен стимул, где же взять? У кого?
   Время взглядом окинул - а вокруг ничего!
   Зацепиться не может мой придирчивый глаз,
   Одинакие рожи!? Лиц-то нет среди вас.
  
  
   Где же личности, Боже, все почто усреднил?
   Ухмыляются рожи, среди скромных могил...
   "Тех уж нет, те далече", нету "звездного лба"
   Только давит на плечи злая карма - судьба...
  
   И... не пишутся строчки. Вот и клин, и секрет,
   Понабухли все почки, а листочков-то нет.
  
   14,04,03
  
  
  
   ПОМЕЧТАЮ.
  
   Где ты. Где ты мое начало
   Первый вздох, первый взгляд, любовь...
   Далеко меня жизнь умчала,
   Открывая все новую новь.
  
   Все стремился к красивым рассветам,
   Раздувая закаты в душе,
   От победы бежал к победе,
   А сейчас износился уже.
  
   Размечтаюсь... весло бы в руку!
   Да порожистой речки рев,
   Да спиной бы поближе к другу...
   Я б еще в бурунах погреб.
  
   Размечтаюсь... возьму гитару,
   Звон аккордов в душе полыхнет
   Неуемным таежным пожаром...
   Не сожжет, только сердце сожмет.
  
  
   А потом потихоньку отпустит,
   Сдаст назад, отойдет в туман...
   Там... внутри, где-то что-то хрустнет...
   И опустится фига в карман.
  
   14,04,03,
  
  
  
   СКИФ.
  
   Косоглазому скифу в себе я уже не умею противиться,
   Подчиняюсь его ворожбе, скоро он во весь рост поднимется.
   Я порой беспределы терплю, скромно жду и молчу униженно,
   Иногда потихоньку ропщу... а он все злей, словно бык обиженный.
  
   И уже не хватает сил удержать в своем теле чудовище,
   Скоро видно "пойду в распыл" ну а он учинит побоище.
   И я знаю, что кто-то ждет чтобы скиф на просторы вырвался,
   Ой, кровавое время грядет... видно век нам тяжелый выдался.
   ДЕКАБРЬ В ДУШЕ.
  
   Закругляется дней твоих бег, декабрем по душе потянуло,
   Что ты сделать успел, человек, чтоб потомки тебя помянули?
   Как ты жил, как работал, как пел? Те ли песни и та ли работа?
   Где был взлет твой, а где предел, и о том ли твоя забота?
  
  
   Кто сумеет тебя оценить, кто итоги твои подводит?
   Поздно каяться, поздно любить, все когда-то к концу приходит.
   Опахнуло сырою землей, ах, какие друзья остаются...
   Жизнь прошла, в небеса чередой чьи-то белые кони несутся.
  
  
   И на каждом соблазны, мечты, гроздь сердец и клыки вампиров...
   Вот и все! Остаешься ты... а с тобой твоя дряхлая лира.
  
  
  
  
   ЛЕТО 2003.
  
   Ах ты, матушка Россия, богатейшая страна,
   По былинному красива несчастливая жена
   Вроде ты не бесприданница в чужедальней стороне,
   Но мужик твой - горький пьяница, утопил тебя в вине.
  
   В кладовых полны рубинами сундуки да туеса,
   Почему живем дубинам, затянувши пояса,
   И в лаптях, как свиньи в бисере, месим грязь своей души,
   Высоки до неба мыслями, да в делах не хороши.
  
   Где же мера нашей глупости, где отчаянья предел,
   От извечной нашей грубости даже тополь облетел,
   Встань, Россия неумытая, отряхни с коленок прах,
   Даже Богом позабытая, с вечной юностью в глазах.
   О ВЕЧНОСТИ.
  
  
   Как бренен мир, все хрупко и непрочно...
   Сегодня ночью смерть по улице прошла.
   Поселок спал... счастливо, непорочно...
   А смерть соседку... женщину... взяла...
  
  
   Вот так вот просто, словно выключив машину,
   Ушла, оставив тело как халат,
   И счастье, и несчастье, и беду - кручину,
   И душу грешную взяла и унесла.
  
  
   Куда, зачем, и почему уходят наши души?
   И есть ли что-то где-то там для нас?
   Я каждый день пытаюсь вечность слушать,
   И... ничего не слышу каждый раз.
  
  
  
  
   ЗА ЧЕРТОЙ.
  
   Жизнь перешла за ту черту простую
   Когда уж людям все равно,
   Как ты живешь, и что тебя волнует
   И что тебе еще дано...
  
  
   Идет спектакль под названьем лета,
   Но ты уж роль свою сыграл,
   Ушел совсем, тебя на сцене нету,
   Для публики ты все сказал.
  
  
   А зал гудит, у них другие страсти,
   Ты подготовил почву, как сумел,
   У них там грезы, слезы, счастье,
   Им без тебя своих хватает дел.
  
  
   И жизнь бурлит и люди все при деле,
   Куда-то мчатся, торопя коней...
   Ну что грустить-то, в самом деле.
   Понаблюдай, за привередливой за ней...
  
   2005.
  
  
  
   ЗАЧЕМ ЖИВУТ.
  
   Зачем живут после шестидесяти лет,
   Устав от жизни, от любви, от трудовых свершений,
   Когда ни впереди, ни в настоящем ничего существенного нет...
   Зачем живут простые люди? Не творцы, не гении?
  
  
   Конечно, если зрелостью назвать
   Вершину возраста, вершину миропонимания,
   И если опыт жизненный всей волею в кулак собрать,
   То можно выплеснуть во благо творчества и знания.
  
  
   Ты можешь петь любовь не в чувственном бреду,
   Не в пылкой страсти, весь дрожа от возбуждения,
   Ты можешь с мудростью сказать, к чему ведут
   От чувственных утех лихие помутнения.
  
   Но вот зачем? Отнять у юности лихой
   Всю прелесть бытия, страданий, счастья бред,
   Чтоб шел по жизни человек... какой?
   Такой, которого и в жизни вовсе нет?
  
  
   Кому нужны сентенции твои. Не твой удел.
   Уже прошла пора твоя, ты прожил жизнь, уж как сумел.
   И ни кого не надобно учить и назидать.
   Осмысли сам, зачем Господь тебя оставил... доживать.
  
   Быть может для того и старость и болезни для тебя,
   Чтоб ты сумел, в конце концов, познать себя?
   Познать и, может, до страдать, и может дорасти,
   До той кондиции, когда придет пора сказать: прости...
  
   18.12.05.
  
  
  
  
   А МОЖЕТ БЫТЬ...
  
   Не умею я жить в полсилы,
   Не приучен я жить в полнакала,
   Что сказать вам, друзья мои, милые,
   Вот и жизнь моя - пробежала.
  
   Так ли жил, то ли делал - не знаю,
   Трудно мне - растерялся в итоге
   То ли жизнь у всех такая
   То ли плохо молился Богу.
  
   Только вертится мысль корявая
   Что публично я зря прослезился,
   Не такая уж доля дырявая...
   Просто я ... не тому молился!
  
   А может быть - раз, и конец?
   Палец лег на крючок - лишь нажать...
   Если б знать, что уж там, наконец,
   Я смогу от себя убежать.
  
   А душа-то с надрывом кричит,
   Страшно ей, я же пьяный в дугу.
   Нажимай! Ну, чего?!
   Да... Господь не велит.
   Ну а сам я ... пока... не могу.
  
  
  
  
   К ЧЕМУ БЫ?
  
   Нет, я не собираюсь умирать,
   Но к ней готовлюсь к растреклятой,
   Ведь умерли отец и мать
   И убираются ребята...
  
  
   Случится это и со мной.
   Тот переход всегда случался.
   И окажусь я за стеной...
   Да, да! Никто не возвращался.
  
  
   Поверить если естеству
   То все, конечно, прахом станет,
   Но если вписан ты в паству,
   То Бог наверно не обманет.
  
  
   И там, за призрачной стеной
   Найдется мне по силам дело.
   И будут все друзья со мной,
   Но... вот врагов бы не хотелось.
  
  
   Хотя, ну как тут Богу быть?
   Мой враг ведь чей-то друг, однако?
   А друга друга как любить,
   Он друг врага, и мне не всяко.
  
  
   А есть еще вот друг еврей,
   И мусульманин друг есть тоже,
   Как разместить там всех людей?
   Но, то твои проблемы, Боже.
  
  
   А если будут там враги,
   Да и охота и рыбалка,
   То хоть бегом туда беги
   И этот мир совсем не жалко?
  
  
   Но это, значит, все опять
   Начнется, как и здесь, сначала?
   Так на фига мне умирать,
   Чего же здесь-то не хватало?
  
   10,06,06.
  
  
  
   ЧЕРНЫЙ ЮМОР.
  
   Я боюсь-то не смерти,
   Умиранья боюсь
   Когда бросятся черти
   Разгребать мою грусть...
  
  
   Когда Дева Мария
   Скажет:
   - Это не мой!
   Да возьмет и отправит
   Как собаку домой.
  
  
   А меня уж зарыли
   И большущий привет!
   И жена на могиле
   Тихо плачет в обед...
  
  
   Славно попили водки
   На помин старики,
   Вот такой разворотки
   Я боюсь, мужики.
  
  
   Что? Выкапывать? Дудки!
   Ты уж все, отошел.
   На девятые сутки
   Соберутся за стол.
  
  
   Установят ограду...
   Ну... там... памятник, крест.
   И кому это надо
   Что я все еще здесь!
  
  
   Вот лежи и кумекай,
   Никуда не берут!
   Тяжело человеку
   Если черти не врут.
  
  
   10,06,06.
  
  
  
   АСПЕКТЫ СТАРОСТИ.
   1.
  
   Вот и все, остановлен бег, угасает уже напряжение,
   Сорок лет продолжался разбег, а сегодня пришло торможение...
   Страсти схлынули, сгинул азарт, и бежать, получается некуда,
   Как колода засаленных карт за изношенностью не востребован я.
  
  
   Все проходит и злость, и любовь, время лечит любые страдания,
   День придет - остановится кровь, в избавление иль в наказание?
   Унесут на погост друзья, закопают, пропустят водочки,
   И... как будто и не жил я. Уплыла в неизвестность лодочка.
  
  
  
  
   2.
   Искусство управлять приходит к нам с годами,
   Путем волнений, нервотрепок и тревог
   Когда, расставшись, снова встретимся с друзьями
   На перекрестках жизненных дорог.
  
  
   Когда вздохнем, качая лысой головою,
   Когда слезу сентиментальную смахнем,
   И время обозначим "зрелою порою"
   Тогда, наверное, и к мудрости придем.
  
  
   Но только почему, когда пошла от нас отдача,
   Когда способны мы решить любой вопрос,
   К нам люди вдруг относятся иначе,
   И говорят: пора родимый на погост?
  
  
   Кому-то да, пора на пенсию и в тридцать,
   Кому-то нет износу в восемьдесят лет,
   Зачем решать, кто людям пригодится,
   Стриги всех под одно и весь ответ!
  
  
   Я власти не хочу, не требую к себе иного отношенья,
   Я просто говорю, что я еще не все отдал!
   Велик мой долг уменья и терпенья...
   Я больше позабыл, чем кто-то вовсе знал.
  
  
  
  
   СТРАННАЯ ТИШИНА.
  
   Тишина какая в доме, звон в ушах и... тишина,
   Я пожалуй и не помню чтоб такой была она.
   Словно время на излете вдруг застыло в тишине,
   И вверху огромный кто-то приказал притихнуть мне.
  
  
   Приказал мне вдруг подумать как я жил и как живу,
   Сам со вздохом просто плюнул, отвернув свою главу.
   И зело меня заело что я мало стою так,
   Будто я вообще не делал ничегошеньки, дурак?!
  
  
   -Стой - кричу, в немом порыве - что же это за дела?
   Кто придумал, что в отрыве жизнь от Родины прошла?
   Нет, давай-ка разберемся, как я прожил жизнь свою,
   А не то и подеремся! Ты не прав же, мать твою!
  
  
   А в ответ:
   - другая мера здесь, хороший мой, у нас,
   Вся твоя любовь да вера, да задрипанный Пегас,
   Здесь и грошика не стоят... не стесняйся, проходи,
   Мы сейчас тебя отмоем... все разборки впереди...
  
  
  
   3.
  
   Вот и окончен маршрут, брякнуло мне шестьдесят,
   Вроде бы можно вздохнуть и оглянуться назад.
   Жизнь не окончена, но, прожита лучшая часть,
   И уже смотрит в окно ямы широкая пасть.
  
   Я не скулю, но и все ж, все в эту яму уйдем,
   Плох ты, иль очень хорош, это последний твой дом.
   Правильно ль жил и страдал, нес ли страданья другим,
   Бог тебе местом воздал, здесь с аппонентом твоим.
  
   Рядом стоят два креста или звезда и луна,
   Логика очень проста - земля для обоих одна.
   Здесь не докажешь своих пламенно-светлых идей,
   И много молчащих других, люди добавят людей...
  
   Но все не к тому, не о том, путь не закончился твой,
   Это все будет потом, это расклад уж другой.
   Ну а сейчас - рубикон, активная часть позади,
   Стих колокольчиков звон, зрелый покой впереди.
  
   Схлынет армада забот, дел неотложных метель,
   Этакий вот поворот, из-за стола да в постель.
   Страсти уйдут в никуда, чувства свернутся в клубок,
   Зрелая мысль навсегда закроет любовь на замок.
  
   Выплеском взбесится вой - что же за жизнь впереди?!
   Кто же теперь я такой? Господи, Боже, приди!
   Господи, ну отзовись, ну вразуми ты меня,
   Раз не окончена жизнь, зачем мне такая фигня?
  
   Но небо ни слова в ответ с маху не скажет тебе,
   Будто и Бога-то нет в этой бездонной трубе.
   И неотвратный твой рок мысли изменит твои,
   Время взвело свой курок, время сочтет твои дни.
  
   Сколько отпущено дней, все ты получишь сполна,
   Горькую чашу допей, молча до самого дна...
   И вспоминай, вспоминай, чем можешь душу погреть,
   Что ты успел сотворить, что бы в аду не гореть.
  
  
  
  
   ГЛАЗА СЫНА.
  
   Что-то я загрустил в ночи, уж неделю душа кричит,
   Обрывается жизни нить, ни связать, ни забыть,
   И стоят предо мною глаза, Богом данные тормоза,
   Мое счастье ушло совсем, и живу ни зачем.
  
   Что ж ты, Господи, сделал со мной, я ли не подданный твой,
   Или просто успел нагрешить и не смог замолить?
   Страшен, Господи, твой удар, наказанье иль Божий дар,
   Разреши устоять на ногах, иль сотри меня в прах...
  
   Мне забыться бы да уснуть, переждать эту дикую жуть,
   Да убрать бы твои тормоза, дорогие глаза...
   Но насколько же слаб человек, как непрочен и короток век,
   Ни познать, ни осмыслить себя... только лишь умереть любя.
  
  
  
   ЭТЮДЫ ПРОШЛОГО.
  
   На селе да на селе жил мужик навеселе,
   Жил не весело не скучно, и не бедно и не тучно,
   Брагу пил, глядел в окно, потому, что все равно.
  
   Все равно зима придет, все равно набит живот,
   Все равно, коль нет охоты, нужно топать на работу.
   На работе все равно каждый день долбят одно.
  
   Чтоб как проклятый пахал, чтобы меньше получал,
   Чтобы всех вперед не рвался, под ногами не болтался,
   Чтоб с начальством не грешил, выступать бы не спешил.
  
   Чтобы жрал свой суп - кондер, чтобы вовремя помер,
   Чтобы всем удобный был и до пенсий не дожил,
   Чтоб в армейское мытарство сдал детишек государству,
  
   В общем, словно дождь в окно - все равно да все равно.
   А мужик навеселе уж состарился в селе.
   Он все жил да брагу пил, размышлял - зачем он жил?
  
  
  
  
   ПРЕДКИ И МЫ.
  
   Летит вперед, как птица, время, торопится за веком век,
   Несет свое земное бремя земли частица - человек.
   Тому уже прошло два века, когда в тайге, за годом год,
   Упрямейшие человеки вот здесь вот ставили завод.
  
   Плотину крепкую срубили, Ирбитку взяли в укорот,
   Задули домны, сталь сварили... такой вот раньше был народ.
   Люд заводской, живя в стесненьи, копал, и строил, и пахал,
   Детей растил без самомненья, чугун возил и сталь катал.
  
   Лихое время наступало - брал в руки дедово ружье,
   А после - все опять сначала... страна родная - все мое!
   Сквозь революции и войны прошел мужик с серпом, с мечом,
   Любил завод, речную пойму и ВСЕ держал своим плечом.
  
   Когда железную армаду Европа в злобе собрала,
   Сломал мужик и ту преграду - такой наказ страна дала.
   И на рейхстаге расписался : ПАНОВ ВСЕГДА СЮДА ПРИДЕТ!
   И сразу же засобирался - "пора, ребята, на завод"...
  
   Там жены наши сталь катают, детишки у станков стоят,
   Сейчас уж каждый точно знает - не след с Россией воевать,
   Да и не наша то работа - винтовка, бомба, пулемет,
   Домой, скорей домой охота, завод родной давненько ждет.
  
  
   И стал завод к восьмидесятым стараньем воли и ума,
   Красивым, славным и богатым, одвуэтажились дома,
   Тепло, светло, и газ в поселке, и электроника в цехах.
   Что можем мы! Когда все с толком, не как попало, впопыхах...
  
   И пусть сейчас - лиха година, ее мы тоже проживем.
   Завод для нас! Он наш, любимый! И мы его воссоздаем!
   И мы его опять "ПОСТАВИМ", как наши деды... из руин...
   Мы, как завод, - другие стали, и далеко вперед глядим.
  
  
  
  
   ИСПЫТАНИЕ?
  
   И снова чистый лист, и середина ночи,
   Поселок крепко спит, а рифма душу точит...
   Зачем пишу стихи, зачем себя терзаю,
   Быть может, за грехи судьба моя такая?
  
   Быть может, испытать меня решил Всевышний,
   Таланту каплю дать и посмотреть, что вышло.
   Помучить, повертеть да опустить в страданья,
   И разрешить мне петь... чудное наказанье?!
  
   Но чтоб родить строфу, скрипеть зубами нужно,
   И всплыть, и вновь ко дну, и захрипеть натужно...
   И сына потерять, и усомниться в Боге...
   И все же устоять на тернистой дороге.
  
   Огромная цена, суровая расплата...
   Но в чем моя вина? Чем нагрешил когда-то?
   Что нужно от меня? Где цель и край сознанья,
   В масштабах бытия пылинки мирозданья?
  
   Я просто человек, и я способен драться,
   Пусть короток мой век, не мне за жизнь цепляться.
   И пусть я не поэт и очень мало значу,
   Но тот, кто ждет ответ, поставит пусть задачу...
  
  
  
   К КОМПЬЮТЕРУ.
  
   Я сажусь за бездушный экран,
   Пальцы в клавиши, мозг вовнутрь,
   Лезу памятью дряхлой в карман,
   Где лежит моих дней перламутр.
  
   Жизнь прошедшая, что мне взять
   Для стихов и для песен моих?
   Да и стоит ли нынче писать,
   Когда так обесценился стих?
  
   Блеск в глазах лишь под шелест купюр,
   Под иглу да пивко в залет...
   Где ты, где ты, король Артур,
   Честь и совесть, и сэр Ланселот?
  
   Как мне людям сейчас рассказать,
   Как мне старую выдать новь,
   Что святыни на свете - МАТЬ,
   ЧЕСТЬ, и РОДИНА, и ЛЮБОВЬ.
  
   Что у каждого в жизни придет
   Осмыслений и веры пора,
   Что он сам свой итог подведет
   За свое прожитое вчера.
  
   О, бездушный компьютер-злодей,
   Ты все пишешь и все молчишь,
   Ты поэта важней для людей,
   Я уйду, а ты все сохранишь.
  
  
  
  
  
  
  
   ПАНЧЕХЕ АРКАДИЮ ПОСВЯЩАЕТСЯ.
  
   Побелели виски и "опала листвой шевелюра"
   Нет желанья бежать, есть желанье прилечь, отдохнуть,
   Только где-то внутри иногда шевельнется натура,
   Словно мне двадцать пять, и еще бы расправил я грудь.
  
   И еще б тридцать верст с полной выкладкой врезал как надо,
   На губах бы принес из полей васильковый туман...
   Ранним утром в душе омутовая дышит прохлада,
   Мне десяток шестой, улетел уже мой караван...
  
   Откурлыкав любовь, износив седину по собраньям,
   Я сегодня смеюсь, глядя зеркалу прямо в глаза.
   Ну, какую же новь я оставлю кому в назиданье?
   Что я сделать успел, что я главного людям сказал?
  
   Все когда-то придем к рубежу и отметке последней,
   Каждый спросит себя и себе обозначит ответ...
   И пусть в этот момент вы не будете выглядеть бледно,
   Да, пусть вы не герой, но за вами и подлости нет.
  
   Жизнь не ставила вам экстремальных условий рогатки,
   Вроде все, как у всех, - дом, работа, жена и семья...
   Но уж очень давно в этом мире такие порядки
   Вы начнете судить свое прошлое так же, как я.
  
   А оно вот сегодня, для вас - в настоящем.
   Каждый нынешний день там лежит на ладони весов...
   И как хочется мне вас порадовать словом бодрящим,
   Вы, наверное, лучше немножечко ваших отцов.
  
  
  
  
   ВСЕ РАВНО.
  
   Ловлю себя на том, что все равно,
   Мне все равно, как дико и как страшно,
   Как будто я давным давно
   Когда-то где-то был не красным!?
  
   Как будто стоя в стороне,
   Был на обочине у жизни,
   И было поровну все мне,
   И я чихал на катаклизмы.
  
  
  
  
   ПРОСТИТЕ...
  
   Тут недавно меня спросили,
   Отчего не пишу про любовь?
   Будто клинышек в голову вбили,
   Говорят, мол, протухла кровь.
  
   Говорят, мол, и сам износился,
   Чем любить-то уже, говорят,
   Не обиделся я, не взбесился,
   Не послал их всех к черту подряд.
  
   Что им скажешь, они молодые,
   У них, верно, другая любовь...
   Пять минут и они нагие,
   Еще двадцать и новая новь.
  
   Юбки впипочку, тени, краски,
   Свитера да джинса в обтяг...
   Я порою смотрю в эти маски
   И жалею их даже, бедняг.
  
   Я поставил бы на дискотеке
   Пачку мыла да тазик с водой,
   Стали б чистыми человеки,
   А потом посмотрел, кто какой.
  
   Да не спьяну, а трезвым глазом
   Оценив разворот души.
   Вот и станет понятно сразу,
   А потом - коль не страшно - пляши.
  
   Есть девчата и в нашем поселке
   Глянешь - дух завернет в дугу!
   В голове, как затвором щелкнет...
   Приударить вот жаль не могу.
  
   Должность чертова, словно шоры
   У поселка всегда на виду...
   Вот пойду я на пенсию скоро
   И тогда уж подругу найду!
  
   И посмотрим, чья кровь какая,
   И проверим, кто может что.
   Я такое, ребята, знаю,
   Чем из вас не владеет никто!
  
   А потом сыпану стихами,
   И тогда уж - читай, спеши!
   Не вся любовь - ваша попка с ногами,
   Вся любовь - состоянье души.
  
  
  
  
   ПЕРСПЕКТИВА?
  
   Успокойся, мой друг, успокойся,
   Все пройдет, переменится все,
   Ничегошеньки в жизни не бойся,
   Это прошлое душу грызет.
  
   Попритупится страшное горе.
   Беды схлынут, и счастье уйдет,
   И страстей твоих бурное море
   Поуляжется, заживет.
  
   Поцелуй на губах не удержишь,
   Трепет тела гвоздем не прибьешь,
   А во что ты сегодня веришь,
   Завтра вовсе в душе не найдешь.
  
   А останется просто память,
   Взгляд с прищуром да вздох пустой,
   Временами накатится замять,
   Но и ей ты не крикнешь: постой.
  
   Будешь думать в тиши вечерами,
   Все ли правильно, все ли так,
   И спокойно с сухими глазами
   Телевизор смотреть натощак.
  
   А потом, когда в черном старуха
   Скажет: "время, пошли, пора..."
   Ты вздохнешь, так покорно и глухо,
   И... как лошадь, сойдешь со двора.
  
   МОЖЕТ БЫТЬ?
  
   Вот и ушел от гомона людского
   В лесной избушке тишина звенит.
   Чего мне люди сделали такого,
   Что у меня от них душа болит?
  
   Наверно, мы, сгорая на работе,
   Все отдаем, остатка не храня,
   Не меряем себе душевной квоты,
   Не оставляя для себя кусочка дня.
  
   И просто где-то нужно напитаться,
   Глотнуть покоя, мира, тишины,
   По росам клеверным босому прогуляться,
   Не чувствуя общественной вины.
  
   Уже сегодня, на закате жизни,
   Я четко помню лишь свои "долги"
   Мне вбили в голову святые мысли:
   Ты для людей себя не береги!
  
   Отдай им все, и будь для них как вымпел!
   Они тебе и доля, и судья!
   И я отдал. И жизнь прошла, как выстрел!
   И вот сижу в лесу, как будто бы не я...
  
   Несет пчела нектар в добротный улей,
   У ней семья, работа для детей.
   А что же я принес своей Нинуле?
   Тот мизер, что остался от людей?!
  
   Я приносил себя то пьяного, то злого,
   В зависимости от собраний и коллег
   И я не делал ничего такого,
   Чтоб из моих детишек брызгал смех!
  
   Достаток был, но счастья было мало.
   И радость в доме как-то не жила
   Я дома жил, как будто вполнакала:
   Ведь "я решал глобальные дела"
  
   А вот сейчас, устав бесповоротно,
   Отдав себя в общественный котел,
   Покаяться мне, что ли принародно,
   Что перекос во мне произошел?
  
   Прости, жена, и ты прости, ребенок,
   Что был я глуп, что веровал не в вас.
   Что вбили мне в башку мою с пеленок,
   Что мне судья один рабочий класс!
  
   И вот сегодня, немощный и лысый
   Я перед вам в истинном суде
   Судите "гения", судите "крысу",
   Судите дурака, с сединкой в бороде.
  
  
  
   ПОЛОСА.
  
   Полоса пришла, полоса, будто что-то в душе заклинило,
   Ночью всякие голоса, или вой, нарастяг и длинные...
   Утром взор в потолок и вновь, словно что потерялось с вечера,
   Будто мать из-за стенки: "сынок, подымайся, лежать-то нечего".
  
   А подняться как тяжкий труд, нет ни цели, ни смысла прежнего,
   Да куда ж меня черти ведут, уж совсем становлюсь валежиной.
   Что-то видно потухло внутри или стержень злодеи вынули
   Но себе ведь не скажешь - умри, если дни до конца не минули.
  
   Ни азарта, ни блеска в глазах, ни погони "за светлым будущим"
   Только время, как гиря в ногах, сам, как камень, иль будешь им.
   Только старческий звон в ушах, да "мотор" в перебоях натруженно
   И не мат тебе, и не шах, скрип да скрип, как телега нагруженная...
  
  
  
  
   ЭТЮД?
  
   Отцвела - не отцвела, замятью иль пламенем,
   Только вновь ко мне пришла юность моя в памяти.
   Только вдруг, закрыв глаза, я в одно мгновение,
   Как на алых парусах, в наше поколение...
   И как будто сорок зим свежим ветром сдунуло,
   И опять с тобой сидим мы в счастливой юности.
   А под нами конжаки, где-то счастье прячется...
   В общем, хрен тут - не стихи, исписался начисто!
  
  
  
   ОЧЕРЕДЬ У ВОРОТ.
  
   Доживу своей жизни остаток
   Вот еще пара лет - и... привет.
   Разве думал я в детстве когда-то
   Что скажу сам себе этот бред?
  
   Нет, о смерти еще мне не время -
   Я о цели, о рубеже,
   И о том, что лежалое семя
   Дать не может побега уже.
  
   Мне большие дела не делать,
   Не построить и не родить,
   За любовью вприпрыжку не бегать,
   Надо просто свой век дожить.
  
   Скоро стану совсем ненужным
   Что имел - все отдал сполна,
   И останется вечером вьюжным
   Рядом только родная жена.
  
   Не хочу подводить итоги,
   Заслужил - подведет народ.
   Прошагал я свою дорогу
   И сегодня стою у ворот.
  
   За воротами - боль да старость,
   Дней шагреневых укорот.
  
   Проживайте кому, что осталось,
   Да и в очередь у ворот.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПЕРЕСТРОЙКА.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЛОКАЛЬНАЯ СТРАНА
  
   Что-то стало не так, что-то сбрендило, спрыгнуло, съехало,
   Весь Советский Союз развалился, как карточный дом,
   Словно пьяные в дым, не туда мы с тобою заехали,
   Кони зряшную пену устало бросают кругом.
  
   Нам не жить - привыкать, снова жидкий асфальт скосогорило,
   Те, кто правил, давно со свечами стоят по церквам,
   Молят господа там, чтоб успеть, чтоб им было позволено,
   Перессорить народ и страну растащить по углам.
  
   Где вы, братья мои, плосколицые иль чернобровые,
   Где вы, братья мои, что за зло заглянуло в наш дом,
   Почему мы обид развязали мешок приготовленный,
   Как случилось опять, брат на брата пошел с топором?
  
   Что такое страна? Это мы, наши дети и бабушки.
   Что такое народ? Это руки твои и мои.
   Что такое земля? Это наша любимая матушка,
   Как же мы эту землю опять уберечь не смогли!
  
   Ты возьми меня, боль, изломай, исковеркай, испакости,
   Никаких мне грехов, ни своих, ни чужих не прости,
  
   Ты возьми меня, боль, наслаждайся, твори свои гадости,
   Ты возьми меня, боль, а Россию мою отпусти!
  
  
  
  
   СВОБОДА.
  
   А мне сегодня пятьдесят, и просто нет пути назад,
   И все что знаю и умею, дальше некуда держать,
   Сегодня ветер перемен поднимет юбку от колен
   И мы невольно обалдеем - вот те хрен!
  
   Полжизни отслужил у коммунистов,
   Сознательным был, красным, словно флаг,
   Потом они исчезли как-то быстро,
   А я краснел как прежде - во, дурак!
  
   Они при отступлении побросали
   Свои знамена так же, как меня,
   И ловко перекрасились, и стали
   Героями сегодняшнего дня.
  
   И началась в Союзе лихорадка,
   И накипь президентская всплыла,
   И стала конституция тетрадкой,
   Кто хочет, тот и пишет - во, дела!
  
   Ну а народ почувствовал свободу,
   Ведь можно в морду плюнуть королю,
   И повылазили бурбулисы - уроды,
   А я... терплю, терплю, терплю, терплю!
  
  
  
  
   АХ, ВРЕМЯ.
  
   Ах, время, бешеное время,
   Летит, как тройка по степи,
   Несет с собой забот беремя,
   И некогда сказать "прости".
  
   Уж юбилеи отмечаем,
   Немного оглянувшись вспять,
   Порой вообще не замечаем
   Того, что следует понять.
  
   Нет уж Союза, нет районов
   Мэр-Губернаторы в чести,
   Как мне, "товарищу" с пеленок,
   Под "господина" заползти.
  
   Как, воспитание отбросив,
   В башку вдолбить иной уклад,
   Что никого никто не спросит,
   С каких шишей он стал богат.
  
   Что наш завод, до слез народный,
   Какой-то Гайсин откупил,
   А я, как Бобик беспородный,
   Как будто вовсе тут не жил.
  
   А дед мой вовсе и не "робил"
   В прокатке целых сорок лет,
   И с голодухи батька пропил
   Свой драный ваучер в обед.
  
   В стране моей сейчас разруха -
   Такого немец не творил,
   И только слухи, слухи, слухи...
   Кого кто в Питере убил.
  
   Да депутатская орава,
   Всем надоевшая, как тать,
   Себе свое распишет право
   Да так, что совестно сказать.
  
   КП, НД, ЛД пээры
   Холеных морд калейдоскоп
   Какой же только нет холеры
   Залезть рабочему на горб.
  
   И там, вот в этой волчьей своре
   Как прежде, так же и сейчас,
   Без совести, стране на горе,
   Они решили все за нас.
  
   Мы раньше были районом -
   Им не понравилось опять,
   И нас решили "с закидоном"
   "Образованием" назвать.
  
   Как будто мы образовались
   Нивесть откуда, им на грех,
   И даже власти домогались...
   Мы? Здесь? Отсюда? Вот же смех!
  
   И чтобы было неповадно
   С суконным рылом нам вопить,
   Решили просто, не накладно
   От государства отделить!
  
   Они все стали федералы,
   То бишь, правители судеб,
   А мы как будто прилипалы,
   Как будто мы жуем их хлеб.
  
   Пять лет отчаянно делились,
   Кому кто должен и за что,
   А на шестой год прослезились:
   Страна уехала в ничто.
  
   А мы, в своем глухом заштатье,
   От власти напрочь открестясь,
   Последнее доносим платье
   И медленно утопнем в грязь.
  
   И чтобы власти не просили,
   И чтобы было недосуг,
   Они нам враз благословили
   Воз коммунальнейших услуг.
  
   И ни угля, и ни бензина,
   И ни копеечки в казне,
   Глава - как бомж у магазина...
   И каждый день в кошмарном сне.
  
   Тут не до властных полномочий
   Какой там хрен блюсти закон!
   Как сумасшедший утром вскочишь
   И целый день в башке трезвон.
  
   Так потихоньку, помаленьку,
   С расчетом трезвым, не спеша,
   Нас привязали коротенько
   К отходам, свалкам... без гроша.
  
   Сказали мудро и негромко
   Живите, братцы, на свои,
   И все везде вдруг стало тонко,
   И оказались мы ничьи.
  
   Так и живем "в образованьи"
   Что ни завод, то и банкрот,
   Остались лишь воспоминанья
   Да виноватый наш народ.
  
   А чтоб размазать поколенье,
   Назвали ДОУ - детсады?!
   И пионерское движенье
   Сменили древние кресты.
  
   Бог разрешил им храм построить,
   Как прежде разрешал зорить,
   Быть может, окреститься стоит?
   Так мне ж грехов не замолить.
  
   Ну, ничего. Нагнал вам хмури.
   Хоть в петлю, бедный да босой.
   Однако же, без всякой дури
   Не торопись, мой друг, постой.
  
   Конечно, мы живем несладко
   И веселиться нам не след,
   Но все же выжили, ребятки,
   Последний-то десяток лет!
  
   И перестройку одолели
   И президента проживем,
   И, чтоб они все околели,
   Кого-то в думу изберем.
  
   Пусть безработица гуляет,
   Хороним втрое, чем родим,
   И кто его, наверно, знает,
   Когда все это победим.
  
   Когда же я с карманом денег
   Открою двери в магазин,
   Когда в мой двор красиво въедет
   Мой заграничный лимузин.
  
   Когда твой друг найдет работу,
   А сын поступит в институт,
   Когда своим трудом и потом
   Все люди счастье обретут.
  
   Когда, когда, одни вопросы,
   Одни желания без дел,
   А вот давайте просто спросим,
   Кто на работе - то вспотел?
  
   Скулеж в стране, а дела нету
   Все ищем дяденьку - царя,
   Все за халявную монету,
   Никак не врубимся, что ЗРЯ!
  
   "Никто не даст нам избавленья
   Ни бог, ни царь и ни герой"
   Ведь наше пело поколенье,
   Ну, подымайся, да и пой!
  
   Впервой тебе месить болото,
   Хлеб сеять, уголь добывать
   Да ты подумай, друг мой, кто ты
   Чего тебе еще терять.
  
   Ну, не туда ведут сегодня,
   Так разве это в первый раз?
   Спроси избранников народа,
   Они ходили в первый класс?
  
   Они стояли у мартенов,
   Рубили лес, растили скот?
   Так почему же на коленях
   О чем-то просит их народ?
  
   Я не за бунт, не за восстанье,
   Я лишь за равенство в стране
   Мне надоело выбиранье
   Плутов и жуликов извне.
  
   Во мне не плачет ностальгия
   Я не забыл еще ГОРКОМ
   Мы люди русские, лихие,
   Беду гоняем матерком.
  
   И даже если лоб покрестит
   Наш престарелый президент,
   Здесь все останется на месте -
   Такой вот будет прецедент.
  
   Пока не вымостим дорогу,
   Не будет нам святой поры,
   Работать надо много, много
   Ради счастливой детворы.
  
  
  
  
   О ШАКАЛАХ.
  
   Вот и минуло десять годочков
   Вот и пленумов вовсе уж нет,
   Ну, и как? Ты добавил в росточке?
   Иль все тот же беспутый бред?
  
   Нет, росточком совсем не добавил,
   Я сказал бы - согнулась страна,
   Может быть, поубавилось правил?
   Иль добавилось их "до хрена"?
  
   Нет, сегодня пришло отрезвленье,
   Что наделали, то и зрим.
   Наш народ не обрел "избавленья"
   Мы не тлеем, и мы не горим!
  
   Мы страну свою так развалили,
   Не приснилось бы раньше во сне.
   Будто здесь "злы татарева" были,
   Не осталось и камня на пне.
  
   Обретя "долгожданну свободу"
   Мы пристроить ее не смогли,
   И она, словно вешние воды
   Унесла нас от твердой земли.
  
   Вот когда эту твердь потеряли,
   Кто-то крикнул :
   - Живи иль тони!
   Мы вдруг злыми собаками стали
   И вцепились друг другу в штаны...
  
   Самый страшный в кромешной свалке
   Это самый трусливый пес:
   Ведь ему никого не жалко,
   Он с собою свой страх принес.
  
   И от этого вечного страха
   Ошалев от свободы, скуля,
   Он не просто порвет рубаху,
   Он куснет точно в пах "короля".
  
   Пусть потом, вожака потерявши,
   Эта стая рассыплется в пыль,
   Но зато на пеньке, хвост задравши,
   Он пролает:
   - Эт я укусил!!!
  
  
  
  
   ПЕРЕСТРОИЛИСЬ.
  
   Но вдруг страна родная одарила,
   И получил я ваучер в ладонь,
   Я тридцать лет работал, как кобыла,
   А заработал новую супонь.
   А леспромхоз, который я же строил,
   Двенадцать сумасшедших диких лет...
   Ведь надо же, как Ельцин все устроил,
   Да он не наш, не мой, и горя нет!
  
   Поди-ка выкупи, коль есть в кармане бабки,
   А кто мне этих бабок настругал?
   Тогда уж выкуси, коль ты такая тряпка,
   Что до сих пор еще не воровал.
   И тут полез весь хлам и нечисть в люди,
   Вся дрянь, которую воспитывал всегда,
   Сведенье счетов, вот сейчас что будет,
   И кровь, и кровь, как талая вода.
  
   И полетели головы седые,
   Чума косой прошлась по мужикам,
   А там, где люди были деловые,
   Сегодня восседает всякий хлам.
   Ужо поправят, вволю по красуясь,
   Спаситель отечества - ворье,
   Пуская пыль в глаза, притворно хмурясь,
   Ну, а в душе - мое! Мое! Мое!!!
  
   Лишь одураченный народ, отмерив время,
   С хорошим запозданьем, как всегда,
   Вдруг кулаком себя ударит в темя,
   И снова с чувством скажет: во, балда!
   И вновь дворцы пойдут громить с похмелья,
   Российские рубахи - мужики...
   Ах ты, свобода, ах какое зелье!
   Ах, мы... какие, право, дураки.
  
  
  
  
  
  
   ИТОГИ.
  
   Ну вот и все, и кончен бал, я сдал свою карету,
   Другому лидеру отдал, меня уж больше нету...
   Гудит развинченный народ, торопится в собранье,
   Помитингует и поймет - напрасны все старанья.
  
   И руготня, и трепотня, и пьянки, и поломки,
   Но все же, к счастью, без меня, ведь я уже с котомкой.
   Я отдал тридцать с лишним лет любимому народу,
   В котором мне и места нет... Такая вот погода.
  
  
  
  
  
   ОСМЫСЛЕНИЕ.
  
   С восемнадцати лет до полсотни в жизни не было даже дня,
   Чтобы мог я уснуть беззаботно, чтобы не было дел у меня.
   Часто слышал - такая работа, укоротит она тебе век,
   Эк тебя замотала забота, уж такой, видно, ты человек.
  
   Да, таким, видно, я и остался, не умею сидеть в стороне,
   А сегодня вот как потерялся, не осталось заботы во мне.
   Все, что знал и умел, без остатка людям выплеснул, как уж мог,
   Книгой стала стихов тетрадка - описанье нелегких дорог.
  
   Что построить пришлось - построил, не подлил и не крал, в меру пил,
   Получал ровно то, чего стоил, и добавки нигде не просил.
   И вдруг на тебе, враз, в одночасье, ни забот, ни работы совсем,
   Вот такое вот дикое счастье, сумасшедший безделия плен...
  
   Где-то там коллективы, собранья, и возня, и грызня, и борьба,
   Я остался один. В назиданье. Видно все - не сложилась судьба...
  
  
  
  
   СТРАНА РОДНАЯ.
  
   Ленин из жуликов делал людей,
   Ельцин директора сделал вором,
   Славную шайку собрал злодей,
   И Лобов, и сам, и Петров с позором.
   Конечно, при нем и в Свердловске тогда,
   Кто вкалывал, тот оставался битым,
   А вверх вылезала такая бурда,
   Что мать бы ее вдоль спины, элиту!
  
   В правительстве нынче родной Обком,
   Союз развалили, Россией правят,
   Да только гляжу при правленьи таком,
   Он камня на камне от нас не оставит.
   В развале хозяйство, стравили людей,
   И каждый кричит, что другой не знает,
   А бойня гудит все сильней и сильней,
   И кто ж эту кровь и когда расхлебает?
  
   Терялись и раньше в ночи мужики,
   Потом объяснили, мол, Берия... Сталин...
   А нынче от пьяного взмаха руки,
   Глядишь, и директора на хрен сняли!?
   И вот благодать, нет нужды убивать,
   Содержать ВЧК, хоронить стараться,
   Дать волю народу, да так (их-у-мать)
   Чтоб после никто не сумел оправдаться.
  
   Мудрейшие люди - слоны-мужики,
   Им Гитлер платил бы, наверно, зарплату,
   Подняли тихонько четыре руки,
   И... нету страны... и живые солдаты.
   Ракеты не надо совсем запускать,
   И бомбу нейтронную - тоже не надо...
   Но вот Бурбулис твою в Ельцина мать,
   Когда же им будет за это награда?
  
   За то, что сегодня седой ветеран
   Не может понять: ну куда же все делось?
   За то, что воюющий Азербайджан
   Скупает издательства. Так вам хотелось?
   За то, что дворцовые кланы Москвы
   Уже меж собой растащили Россию?
   А слесарь последние продал штаны,
   И нет ни копейки совсем на другие?
  
   За то, что гребет депутат миллион
   И сорок пять тыщь председатель колхоза?
   За то, что идет в белом доме ремонт,
   А в школах уральских трещат морозы?
   За то, что чиновников тьмущая тьма,
   За то, что рекламой народ задолбали?
   Да как на такое хватило ума?
   Да был ли он, ум-то? Однако, едва ли!
  
  
  
  
  
   ПРЕДВИДЕНИЕ.
  
   Вот смотрю и все чаще, наверное,
   По башке словно молотом бьет:
   Где же вы, господа - офицеры?
   Где тот воин, что в Кремль придет?
   Хватит, мы уж наелись басен,
   За работу давно пора,
   Зелен Ельцын, Шумейко красен,
   Да не стоят они ни пера.
  
   Если б знали, давно бы сказали,
   Как нам жить и чего нам петь,
   Не сидели б в Кремле и не врали,
   Что, мол, нужно еще потерпеть.
   А стране нашей нужен порядок,
   Есть и плуг, и винтовка есть,
   И любой мы работе рады,
   Да сегодня уж нечего есть...
  
   Я и сам отслужил в коммунистах
   Двадцать с лишним своих лучших лет,
   Я молился на партию истово,
   Но всегда был неважно одет...
   Да по мне и не нужно было,
   Личных благ я искать не мастак,
   А сегодня гляжу в ваше рыло,
   Ох, какой же я был дурак!
  
  
  
  
   НЕ ВРЕМЯ.
  
   В общем, все, напартеились досыта, чемоданы свои нагребли,
   А народ мой, обобранный дочиста, в светлый рынок опять повели...
   Как собаке подачку малую, драный ваучер бросили мне...
   Но приснилась вчера мысль шалая, что стоит пулемет на окне...
  
   Не бунтарь я, террором не балуюсь, крови вовсе ничьей не хочу,
   Я не ною и я не жалуюсь, а не слишком ли долго молчу?
  
  
  
  
   НАЧАЛО РАЗВАЛА.
  
   Ах, как плотно прилегло, за живое взяло,
   Все каноны разнесло, экое начало!
   Только гукнул "Дед Ефим" где-то там на печке,
   Чтой-то с партией? Глядим - сирые овечки...
  
   Титула, престол долой! Партию не надо!
   Руки в гору и домой, во, какой порядок!
  
   Что ж ты, партия моя? Столько в тебя вбито!
   Где же сила-то твоя, морда вся разбита?!
   Я же отдал двадцать лет этой всенародной,
   И вот вижу - толку нет... и сижу голодный.
  
   ***
  
  
  
  
  
   Почему Горбачев орденов
   Понавесил попам и епископам?
   Потому, что живое оно,
   Христианство, и очень близкое.
  
   Потому, что за семьдесят лет
   Растащили мы церкви по камушкам,
   Вроде все! Уж религии нет!
   Отчего же ты крестишься, матушка?..
  
   ***
  
  
  
  
   Вот и все, кончался пленум,
   Исписались все стихи,
   И как будто сотни тремул
   Все в ушах хи-хи хи-хи...
  
   Поболтали, пошумели,
   Все, разъедемся домой,
   И как будто не сидели,
   Хочешь плачь, а хочешь вой...
  
   И вот так вот по порядку
   Забубенных двадцать лет
   Я стремился "на посадку"
   В этот зал и в этот бред...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПРИРОДА.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   МОМЕНТ.
  
   А красота какая небывалая!
   Какое утро - сказка наяву!
   И даже облачко, наверно, запоздалое
   Туманом прячется в зеленую траву...
  
   25,07,05.
  
  
  
   ВСПОМНИЛ.
  
   Ласково веточка кедра гладит небритую щеку,
   Тихо костер догорает, к звездам уносится дым.
   Я вспоминаю маршруты, горы и жесткие сроки...
   Я почему-то сегодня вспомнил себя молодым.
  
  
   Какая-то жажда толкала нас на таежные тропы,
   Шли, километры мотая - дом и уют на спине...
   Время летело как песня, мгновенья звенели как стропы...
   Счастливая юность такая стало быть выпала мне.
  
  
   Ходит ли кто-то сегодня в наши таежные дали,
   Ставит ли веточку кедра любимой своей на окно?
   Милый, надежный обычай... мы его не забывали.
   Нынче - мобильная радость и sms - ка - письмо.
  
   Веточка кедра в стакане, как обещанье вернуться,
   Веточка кедра не вянет - значит и жив и здоров...
   Так вот порою нагрянет... в юность свою обернуться...
   Словно Синильга поманит бросить наскучивший кров.
  
   2006.
  
   НУ НЕ БЕРУТ.
  
   Вот на рыбалку женщин не берут,
   А почему, кто скажет?
   - Ты что, зачем же она тут?
   Она же руки свяжет!
  
   Ну как, приехавши, скажи,
   От счастья матом брякнуть?
   Она же все запорошит,
   Не даст душе отмякнуть.
  
   О рыбе думать не моги,
   Лишь все о ней - любимой!
   По десять раз мой сапоги,
   Держи достойно спину.
  
   И руки с мордой тоже мой?!
   И ложку вымой с чашкой,
   И пей не кружкою вон той
   А стопкой, по отмашке...
  
   Земля сырая - не садись,
   Мурлом в костер не суйся,
   И спать не трупом завались
   А ей интересуйся...
  
   Поменьше пей, побольше ешь,
   Да матом не ругайся,
   Ну, в общем прогрызет всю плешь
   Как мандарин китайский.
  
   И разве ей когда понять -
   Мы ж к дикости уходим.
   Да не к природной, (твою мать),
   А что в себе находим.
  
   Внутри же все мы - дикари,
   И от цивилизаций
   Уходим в лес. Как глухари
   С душой поматюкаться!
  
   Из грязной чашки жрать рукой,
   В ведро бить словно в бубен.
   Она посмотрит я какой...
   Да что же это будет?
  
   А так... все выплеснув в лесу
   Явлюсь домой примерным.
   Да еще рыбы принесу,
   Да и подам манерно...
  
   С людьми на Вы,
   И с ней мур-мур,
   И все опять в ажуре.
   А на рыбалку... вот уж чур!
   Петля на абажуре!
  
   30,05,05,
  
  
  
  
   ПОСЛЕ ДОЖДЯ.
  
   Тяжело выбиралось солнце
   Из-за тучь на пустой небосвод.
   Поначалу как будто оконце
   Просветлело немного... и вот -
  
   Брызнул луч по России промокшей,
   Пьяной радугою засиял,
   И, весь свет за собой увлекший,
   Превратился в какой-то обвал!
  
   Засверкала листва, зашумела,
   Как улыбка прошла по земле,
   Птаха где-то в ветвях запела,
   И уже стрекоза на крыле.
  
   Встрепенулось водой набрякшее
   Все живое во всех закутках,
   И река засверкала яшмою
   В море света, как будто в мечтах!
  
   И двух суток дождя - как не было.
   Ветер весело треплет брезент,
   И откуда-то ласковой небылью
   Преподносит природа презент.
  
   30,05,05,
  
  
  
  
   ЗАГАДКА ВЕКА.
  
   Зачем рыбак со снастью утлою своей
   По диким берегам природой созданных речушек
   Все бродит, долю проклиная, ища удачи,
   И отчего ему у очага, в тепле вдруг нет покоя?
  
   Со стороны, казалось бы, в достатке семья его,
   Есть кров и пища, пусть не в изобилии,
   И нет нужды себя невзгодами утюжить.
   У телевизора уж дети слепнут.
   Жена, седую прядь укрыв кокетливо закрученным начесом,
   Уж не глядит в окно, поняв всю тщетность ожиданья.
  
   Ей его рыба не мила, она ее подчеркнуто вкушать не может,
   Она ревнует! Господи, прости ее и узость ее мнений,
   Ревнует к рыбе! Страсти той она к себе не ведала доселе.
  
   Порой она хотела бы русалкой стать,
   Чтобы однажды в омуте лесном
   Так напугать его! Так напугать!
   Чтобы до дому самого бежал, бросая снасти, сапоги теряя,
   Чтобы дрожал потом три ночи и три дня в ее объятьях
   И вздрагивал при бульканьи воды в стакане чайном...
  
   Прошли те времена, когда хотела, чтобы ногу он сломал,
   Она б его нашла и вынесла сама,
   Взяв клятву страшную - впредь не ходить за рыбой этой...
  
   Однажды думала, что лучше бы в соседку втюрился подлец,
   И ночевал бы там, сославшись на рыбалку.
   Но тщетно все, Господь ее молитв не слышит.
   И где ж ему каких-то рыбаков к их женам возвращать
   Ведь столько в мире дел, сложней и интересней.
   Заблудшими считает он от веры оторвавшихся овец,
   А этот идол, вовсе веры не познавший,
   И интересен-то ему лишь только потому,
   Что в месяц раз ему улов
   Послать приходится за все его мытарства.
  
   Послать улов! Не потому, что заслужил,
   Иль опытом своим нашел места благословенны,
   А потому, чтоб дальше продолжал искания свои.
   Чтоб после, где-то под конец остатка дней своих,
   Когда уж ноги до реки донесть не смогут,
   Он понял, наконец, что жизнь свою сгубил,
   Детей не воспитал, жену почти что искалечил.
  
   И чтоб раскаялся тогда он всей душой своей рыбацкой!
   Чтоб понял, что он променял на драный рыбий хвост,
   На ржавую блесну... добыв для всей семьи описторхоз,
   Ценою страшной, многолетней.
  
   Раскаявшийся грешник нужен Богу!
   И он для этого всю власть свою употребив,
   Пожертвует людьми в любом количестве потребном.
  
   Гляди, мой друг, как велико противоречие желаний...
  
   А что же сам рыбак? Его желанья каковы?
   Что ищет он по берегам пустынных рек,
   Уйдя из дома, убежав от Бога,
   Чего же он в душе своей желает?
  
   И вдруг, сам дьявол говорит:
   - Да... хрен его не знает!
  
   29,05,05,
  
  
  
  
   ВСЕ ОТНОСИТЕЛЬНО.
  
   Вторые сутки мелкий дождь
   Так нудно, сыро и тоскливо,
   И ты, мой друг все водку пьешь,
   Как будто вовсе несчастливый.
  
   Ну кто тебя сюда загнал,
   Какая напасть иль планида,
   И что ж ты к Богу не взалкал,
   Не рассказал свои обиды?
  
   Давай размыслим о грехе,
   За что нам это наказанье,
   Ведь мы живем не налегке,
   Есть к нам у неба притязанья.
  
   И если здраво рассудить
   Мы оба грех тот допустили,
   Что б рыбу дома не ловить?
   За восемь сотен верст вкатили...
  
   Жируем, брат, от полноты
   Избытков ломятся карманы,
   Увлекся я, увлекся ты,
   (У, блин, какие шарлатаны)
  
   Но если так по рассуждать
   Что хмарь на наши-то избытки...
   Куда Хлопонина девать?
   Ему ж вообще в грязи по лытки...
  
   Коль мелочь мы, а дождь идет
   Его без нас тут схлопотали.
   Здесь видно вор такой живет,
   За восемь дней отмыть едва ли.
  
   А потому, давай домой,
   За грех чужой страдать не надо.
   А дома солнце! Боже мой!
   Да и в грехах у нас порядок...
  
   29,05,05,
  
  
  
  
   ВЕСНА.
  
   Монотонный тоскливый дождь,
   Небо серое, словно осеннее,
   Но уже по осиннику дрожь -
   Зашумела листва весенняя.
  
   Вот и кончился месяц май,
   И пол-лета тюменского минуло,
   Успевай же, спеши, догоняй,
   Пока листья деревья не скинули.
  
   Восемь месяцев стужа - зима,
   Да по месяцу на распутицу,
   Вот сейчас посчитай сама
   Как здесь красное лето крутится.
  
   Для тебя эта морось и мрак
   Просто сущее наказание,
   Видно - мыслишь - мужик-дурак
   Сопли выстудил по скитаниям.
  
   Только мне вот наоборот,
   Эта прелесть моя первозданная:
   Ветер хлещет и дождь идет
   И... свобода моя долгожданная.
  
   И костер и собака-комар,
   И отсутствие рыбы в озере...
   И вот тут проявляется дар
   В оголтелых стихах ли, в прозе ли.
  
   Я в машине сижу и пишу,
   Строчки сами в блокнот мой просятся...
   А о чем - никому не скажу,
   Пусть другие простоволосятся.
  
   29,05,05,
  
  
  
  
  
  
   СТАВЯТ СЕТИ ДРУЗЬЯ.
  
   Ставят сети друзья,
   Только весла стучат по разливу,
   Ставить сети нельзя,
   Только кто ж те законы блюдет.
   Рыба мимо сетей
   Ходит как-то уверенно криво,
   И сегодня опять ничегошеньки не попадет.
  
   Ох, рыбалка - беда!
   Ни тропы, ни какого-то следа,
   Где ты ходишь, карась,
   Под водой выбирая пути,
   Я картошку варю, наступило уж время обеда,
   Ставят сети друзья,
   Только рыбу не могут найти.
  
   Так и ночь подойдет,
   У костра мы присядем вольготно,
   И картошку опять похлебаем под полный стакан...
   Рыба мимо ушла,
   Окончательно, бесповоротно!
   И начнет заливать
   Мой бывалый рыбак и друган.
  
   Сколько ведер поймал,
   Он доподлинно вовсе не помнит,
   Но под стопку соврет убедительно - верим ему...
   Кто-то верно сказал:
   "Рыба ловится ноченькой темной"
   Наливаю стакан...
   И так хочется врать самому!
  
   29.05.05.
  
  
  
  
  
  
   ЗДРАВСТВУЙ, ИРТЫШ..
  
   Здравствуй старый Иртыш,
   Вот полгода я здесь уже не был,
   И, наверно, сознаюсь в душе - заскучал,
   Заскучал и забыл, словно старую небыль
   Что Иртыш и тайга есть начало начал.
  
   Неуемная ширь, беспредельны разливы,
   Моет ноги тайга, обмывая весну
   А я - маленький гном, обалдело счастливый,
   Снова рядом с тобой в упоеньи тону...
  
   Здравствуй, добрый Иртыш, вот и свиделись снова.
   Что в объемах твоих я - червяк-человек,
   Вечен ты, ты молчишь, ты и старый и новый,
   Для тебя только миг человеческий век.
  
   Велика твоя цель, непонятна и сложна,
   И песчинкою малой опять и опять
   Приезжаю к тебе как к любви осторожно,
   Чтобы рядом побыть, чтобы все же понять.
  
   20.04.05.
  
  
  
  
   О РЫБАЛКЕ.
  
   Да я рыбалку эту не люблю,
   Я больше по душе охотник,
   Но вот приходит день и... "в море кораблю"
   И я к друзьям, к реке, как дух болотный.
  
   Простор воды и крепкий чай,
   И кружка доброго вина в лихой беседе,
   И просто так, как будто невзначай
   За восемь сотен верст я почему-то еду...
  
   Бродяжий дух внутри, во мне сидит,
   Уже за шестьдесят, но жажда приключений
   Толкает, гонит, громко говорит:
   - Успей, осмысли радугу влечений!
  
   Впитай в себя и ветер и дожди,
   И кару комарья, и запах рыбы,
   Не отставай от жизни и не жди
   Что с неба свалится большая прибыль.
  
  
   Спеши вперед, внимательно смотри,
   Пиши свой стих, иначе задохнешься,
   И ежели ты молод там, внутри,
   То ты в стихах к любви и юности вернешься.
  
  
   И вот тогда сумеешь донести
   Ты до людей всю красоту большого чуда,
   Которое находится в пути,
   Которое приходит ниоткуда.
  
   28.05.05.
  
  
  
  
   ПЕСЕНКА БРАКОНЬЕРОВ.
  
   Возьмем же фары, карабины и ножи
   Заправив полный бак бензина, в ночь уедем
   А там откроем тайники своей души
   И только пусть на нас не смотрят наши дети.
  
   Не для убийства ездим ночью мы в поля
   А для забавы, для мужской такой потехи
   А на охоте без стрельбы никак нельзя
   А при стрельбе кому-то точно не до смеха.
  
   Господь создал зверье конечно для людей
   А дьявол всучил нам стволины нарезные
   Так кто из нас троих законченный злодей
   И почему же только я грешу, родные?
  
   Идет потеха - светят фары по полям
   Бежит зверье, с горячей пулей соревнуясь,
   А браконьеры озоруют по ночам.
   Так это дьявол в браконьерах озорует.
  
   Нам говорят: забрось охоту, не убей!
   На нас ругаются, и зайчика жалеют,
   А ты попробуй сам не ешь вот, и не пей,
   И ты, конечно же, без мяса околеешь.
  
   2004.
  
  
  
  
   МИГ.
  
   Закопченный чайник, маленький костер,
   Как приют случайный ельника забор,
   Катушка лески тонкой, корка в рюкзаке,
   Спиннинг да блесенка - счастье на реке.
  
  
   Завтра утром рано, в матовый туман,
   На мысочке встану от азарта пьян...
   И зеленый омут, что наводит жуть
   Пьяному такому выдаст, что-нибудь.
  
   08,06,06.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ДВИЖЕНИЕ.
  
   Ах, Иртыш, ах река, ах ты ширь первозданная,
   Каждый раз приезжая на колени встаю.
   Как могуч, как велик, Богом силушка данная,
   Я тебе - мир без края свою песню пою.
  
  
   Время ткет свою нить, баржи режут течение,
   От зари до зари здесь буксиры гудят...
   Значит, следует жить, значит, жизнь есть движение,
   Значит правильно все, значит, створы горят.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЧУВСТВА С ПОЗИЦИИ...

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ.
  
   Здравствуй, здравствуй, любовь моя первая
   Да, тебе, как и мне шестьдесят?!
   Эко время с тобой мы отмеряли,
   Духу нет оглянуться назад.
  
   Только я вот сегодня "в векторе"
   Ностальгия, сумбур и туман...
   И летит предо мной как в прожекторе
   Детство, юность и... прочий бурьян.
  
   Вроде все поросло осокою
   С этих лет - ничего не видать...
   Только в ночь неотвязной морокою
   Вдруг навалится что-то опять.
  
   Ни обида, ни месть, ни прощение,
   А какая-то дальняя дрянь
   Держит, давит до одурения...
   Как забытая тьмутаракань.
  
  
   Детство милое! Детство славное!
   Черно - белое, без теней.
   Разберись-ка, которые главные
   В нашей жизни из этих дней...
  
  
   Тот, кто в детстве жевал конфеточки,
   После сел за разврат да разбой...
   А кто грыз в огороде веточку,
   Посмотри-ка сегодня какой.
  
   Много нас, голытьбы "проулошной"
   Вылезая из грязи, из тьмы,
   Доползало до модной булочной...
   Осознав, кто такие мы.
  
   Мы ценили кусочек ситного
   Отстрадав его детским горбом...
   Но... любили мы вас, элитные,
   В модных туфельках и с бантом.
  
   Сеньке шапка своя полагается,
   Где там, в небе ловить журавля...
   И к пятнадцати получается
   Ставит на ноги крепко земля.
  
   Ты к пятнадцати - модная, стильная,
   В поцелуях и в чувствах вся...
   А любовь моя детская, сильная,
   Вдруг взяла, да и... кончилася!
  
   Нет, не просто другая девушка,
   Просто мысль, словно в лоб колун!
   Взял да врезал мой мудрый дедушка:
   - Будь же горд, а не только юн.
  
   Ты рабочего роду-племени,
   Тряпки - фальшь, а под ними душа,
   Дай сказать свое слово времени,
   Может, там ее нет ни шиша.
  
   И... осталась любовь недолюбленой,
   Вот же рядом... а не моя,
   Словно тополь, чуть-чуть подрубленный
   Не листочек и не хвоя.
  
   А глаза отвести - нету моченьки,
   Так всю жизнь на тебя и смотрю
   Как к чужому седлу притороченный...
   Вот ночами пишу, да курю.
  
   Красотою как нимфа отмечена
   Ты спускалась на землю с небес,
   Я же, злостью своей перекрещенный,
   Вверх по жизни настойчиво лез.
  
  
  
  
   Это после уж я... директором...
   Приоделся, стал "крут и богат"...
   А тогда лишь любовным вектором
   Обладал я, да кучей заплат.
  
   Бедность, боты в навозе да запахи,
   Где уж там до твоих туфлей...
   А потом... баритон, да "лабухи"...
   Тяжело вылезал из соплей.
  
   Помню, сшила маманя "моряцкие"
   Клеши зимние из одеял...
   Гордо пучил глаза дурацкие...
   Перед классом я в них стоял!
  
   Хохотала лишь ты, красивая,
   Вся с иголочки и в бантах...
   Но всю зиму... всю зиму носил их я!
   Так сказать на одних "понтах".
  
   А однажды, как после ранения,
   Я надолго ушел в себя
   Словно схлынуло наваждение
   Но... не смог убежать от тебя.
  
   Если б рядом была, так наверное,
   Я бы вышептал душу в плечо...
   А сегодня она, многомерная,
   Вся в стихах... ну а в чем же еще?
  
   И уже понимаю, наверное,
   Что стихи оттого хороши,
   Что пропитаны болью да нервами...
   Я клещами их рву из души.
  
   Нет, стихов о любви - не пишется,
   Видно чувство сгорело дотла...
   Что-то кажется, что-то слышится...
   Вот такие вот были дела.
  
   Да какие к тебе претензии,
   Упаси меня Бог от обид,
   Просто звякнуло, словно трензелем...
   Кто-то мучается и молчит.
  
   Мне бы словом тогда обмолвиться...
   Как-то чувства свои показать,
   Я же думал - все сразу "обломится",
   И опять ты начнешь хохотать.
  
  
   А мальчишке - слабей затрещина,
   Чем любимой девчонки смех...
   А сейчас ты солидная женщина...
   Но... просыпался твой успех.
  
   И пока институты армейские
   Я осваивал в сапогах
   Ты жила как блудница библейская,
   В покаяниях и в грехах.
  
   Истрепалась обложкой книжною
   И поблекла твоя красота
   Я вернулся уже не униженный...
   Но и ты тоже стала не та.
  
   Но, наверное, и тогда еще
   Позвала бы - тот час прибежал.
   Не послушал бы я товарищей,
   Я любил еще... и страдал.
  
   А потом понесло, поехало,
   В двадцать два на ладони весь мир!
   То забалует жизнь успехами,
   То зажмет, как солдата в мундир.
  
   К тридцати, набесившись вволюшку,
   На речных перекатах, в горах,
   Услыхал твою горькую долюшку:
   Муж ушел... ты одна... вся в слезах...
  
   И в душе шевельнулось жестокое:
   Бог воздал тебе все сполна!
   Вот тебе и глаза с поволокою,
   Вот тебе и бантов "до хрена".
  
   А внутри ни тревоги, ни радости...
   А какой-то печальный расклад...
   Были шалости... стали гадости...
   Но... ведь я еще сам не женат?!
  
   И вот тут вот пришло прозрение,
   Я их сравнивал всех с тобой
   Вот такое вот наваждение
   Рядом топает видно со мной...
  
  
   И сегодня побит сединами
   Роюсь в чувствах своих как крот
   Видно выпала мне судьбинушка
   Без конца все стоять у ворот.
  
   Вечно ждать - вот они откроются,
   Вот и счастье валом, взахлеб...
   Только трижды слезой умоешься
   Прежде чем это счастье придет.
  
   Излюбилась душа неуемная,
   Вся на нет изошла совсем,
   И осталась лишь жизнь никчемная,
   В никуда, ни по что, ни зачем.
  
   Вот и муж твой второй, преставился...
   Нету доли тебе в любви,
   Что-то Боженьке видно не нравится...
   Ну, чего же ты! Позови...
  
   Не судьба, невдомек, не к радости,
   Может гордость, а может спесь,
   Может, помнишь за мною гадости,
   А может, кончился я уже весь.
  
   Да и кто я такой, наверное,
   Для тебя и для "ваших миров",
   Вы же звезды... а мы - то тернии
   Был как жил... ну и был таков.
  
   Только вот в шестьдесят, наверное,
   Каждый хочет итог подвести,
   И деяние, самое первое...
   Упокой меня Боже, прости!
  
   Не слюбилось, не сладилось, Господи!
   Мы же были совсем детьми!
   Не позорище свадебной простыни,
   В чем наш грех? Разберись возьми!
  
   Может кто-то из нас помеченный
   Черной меткой на все года,
   Может круг нам такой очерченный,
   Отчего? Почему? Навсегда.
  
  
   Только мнится мне часто и накрепко
   Бог с тобою нас соединял...
   Мы же глупые жизнью брякали,
   Вот и фарт весь у нас полинял.
  
   А сегодня я просто верую,
   Все просчитано в мире давно,
   Прозевал я любовь свою первую...
   А второй-то уже не дано!?
  
   И уже моя жизнь не заладится,
   У тебя тоже все не так...
   А кто ждет, что еще наладится...
   Самый круглый, наверно, дурак.
  
   Дом... семья... все давно "упаковано"
   Да и жизнь уже в общем прошла
   Чувства в детях моих утрамбованы
   За спиною большие дела...
  
   А тут приятель - поэт полу пьяненький
   Задал вроде невинный вопрос
   И от этой проблемы маленькой
   Я как будто бы к полу прирос:
  
   - Ну что, закончил со своею недотрогой?
   Скажи тогда мне, дорогой,
   Одна любовь от Бога, или много?
   И разберись - которая с тобой...
  
   2004.
  
  
  
  
   ВСЕ ПРОСТО.
  
   Да что ты думаешь, мой друг,
   Под старость чувства испарились?
   И если мохом пень оброс
   То в сердцевине нет смолья?
   Что где-то там, до двадцати
   Мы все навылет излюбились?
   И если мне за шестьдесят
   То это вовсе и не я?
  
  
   Увы, не то. Не все так просто.
   Стареет тело, не душа.
   И за три дня перед погостом,
   Пусть внешне ты уже апостол,
   Вдруг восхитишься статью, ростом,
   И прохрипишь:
   - Ух! Хороша!!!
  
   20,07,05.
  
  
  
  
  
   О ЛЮБОВИ.
  
   А мне так хочется в тепло,
   В жару твоих объятий
   Что бы "аж крышу повело"
   И стало так приятно.
   Я так прижался бы к тебе
   Всем сердцем человечьим...
   Да, да, к тебе, к тебе, к тебе!
   Родная моя... печка.
  
   29,05,05,
  
  
  
  
  
   ВСЕ О СОВЕСТИ.
  
   Не нужна моя жизнь мне сначала,
   Я все сделал, что сделать хотел,
   Правда, гадостей вышло немало,
   За то подлостей вот... не посмел.
  
   За добро кто меня оценит,
   Мне, считаю, не нужно знать,
   Статус жизни оно не изменит,
   Так зачем же его вспоминать.
  
   Лиходеем законченным не был,
   Из кармана чужого не брал,
   Но вот перевести бы в небыль
   Только случай один из начал...
  
   Я до дикости был наивным,
   Отвергая чужую любовь,
   Весь блестел как новячая гривна,
   И... разбил чье-то сердце в кровь...
  
   Аккуратней бы надо, нежнее...
   Боль чужую не слышал я,
   Но сегодня всего важнее
   Тот поступок вдруг стал для меня.
  
   Слезы девичьи я не увидел,
   Не помог, хоть не ведал как
   Так легко человека обидел...
   Вот и маюсь теперь как дурак.
  
   25,05,05,
  
  
  
  
  
   МИРАЖ.
  
   Ах, эта женщина с экрана
   Ах, этот голос роковой,
   Волною пьяного тумана
   Влечет куда-то за собой.
  
  
   Ты в мой дом приходишь, как захочешь,
   И уходишь, то же, как решишь,
   Никогда и ни о чем не спросишь,
   Никогда со мной не помолчишь.
  
  
   Голубой экран в ночи погаснет
   Ты опять исчезнешь в никуда,
   Ты такой всегда бываешь разной...
   Но моей не будешь никогда.
  
  
   Ах, эта женщина с экрана
   Звезда в ночи... всегда ничья,
   И словно в стареньком романе
   Вздыхаю жалостливо я.
  
  
  
  
   ЗАЧЕМ?
  
   Прочеркнула звезда в черном куполе неба
   И упала в тайгу за Уральским хребтом...
   Как любовь, как мечта, словно сладкая небыль
   Чтобы вновь возродиться когда-то потом.
  
   Я уже не ловлю ваших глаз и улыбки,
   Ваших легких шагов дивный шелест затих,
   Но осталось в душе нежным трепетом скрипки:
   - Вот и след от любви, успокойся, старик.
  
   Прогорела судьба, как звезда над урманом,
   Жизнь оставила след, словно дым табака...
   Почему же тогда, будто в шалости пьяной
   Догнала на закате любовь старика...
  
   Что с ней делать теперь, на каких перекатах
   Объясняться и петь, открывать чудеса?
   Или просто, вздохнуть... все эмоции спрятать...
   И... запутать нарочно свои паруса?..
  
   06,01,06.
  
  
  
   О ЛЮБВИ.
  
   Я вас любил, о Господи, когда же это было!
   Я в вашу сторону боялся посмотреть...
   Но вы свое отворотили рыло...
   Вот так и не пришлось мне песенку допеть.
  
  
   Писал стихи, вас называл Мадонной,
   Ваш стройный стан в забвеньи воспевал...
   Сейчас гляжу - бабища на полтонны...
   Исчезла талия? Иль я умнее стал?
  
  
   Какая там любовь, какие поцелуи,
   Вы мужа своего до петли довели...
   А я живу, живу, и жизнь меня балует...
   Мы к счастью разошлись, "как в море корабли".
  
   08,06,06.
  
  
  
   СУДЬБА? СУДЬБЫ?
  
   И прошла, покачивая бедрами,
   Унося с собой мою судьбу,
   Унося и счастье мое ведрами.
   Может, я себе еще найду...
  
   Может, счастье, может, и несчастие,
   Может быть, совсем другой расклад.
   Сколько вас минуло без участия,
   Попадались просто невпопад.
  
   С этой вот, красавицей - брюнеткою
   Я бы мог, наверно, вором стать,
   Потому с запросами конкретными
   На зарплату - нечего гадать.
  
   А вот с той, натурой утонченною,
   Я б всю жизнь, как ниточка звеня,
   Занялся системой потогонною,
   Да она бы скушала меня...
  
   А вон та, тихоня деревенская,
   Закормила б шаньгами, любя,
   Пирогами, булочками венскими,
   И тогда б я не нашел тебя.
  
   Нет, неправда, никуда не делся бы,
   И к ногам себя бы проволок,
   Потому - судьба - не деньги кейсами,
   Не подарок - а бездушный рок.
  
  
  
  
  
   ВАРИАНТ ДРУГОЙ.
  
   И прошла, качнув тончайшей талией,
   Унося с собой мою судьбу,
   Даже шевельнулись гинеталии,
   И морщинка взрезалась на лбу.
  
   Может, ты была мне предначертана
   Где-то там, в космических верхах,
   Может, я с плебейскими-то мерками,
   И не смог осмыслить впопыхах.
  
   Сколько вас, таких, увы, пропущено,
   Может, и судьба вот так прошла?
   Кто же знает, может быть, и к лучшему,
   Может, ты от дьявола была?
  
   Все мы получаем дар космический
   В виде предназначенной жены,
   А потом уж думаем критически,
   Как надеть измятые штаны.
  
   Ну а то, что мимо прокатилося,
   Что "счастливый" кто-то уволок,
   Может быть, и смучалось, слюбилося,
   Может, впрок, а может, и урок.
  
   2000
  
  
  
  
   Ну что ты, дочка, взглядом ищешь?
   Какой уж на фиг я петух,
   На голове огромный выщип
   И взгляд, как серебрень, потух.
  
   Одерни юбочку - дразнилку,
   И грудь надутую прикрой,
   Ты для меня сейчас - казнилка.
   Тебе бы... кто-нибудь другой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

РАБОТА.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   БУДНИ.
  
  
   Ах словеса, ах словеса, фонтаны словоблудья,
   Шумят как вешняя гроза, как ржавые орудья.
   И свищут ядра слов пустых, теряясь на излете...
   И в лету все... бултых, бултых... а люди на работе.
  
  
  
  
   ПАРОДИЯ.
  
   И ныне сбирается вещий глава
   Проблему решать в совещании...
   Метода его до сих пор не нова
   Подарочки и наказанья.
  
   И вот уж расселся чиновничий люд
   Все стулья у них по ранжиру...
   Тихонько скулят или псалмы поют,
   Сегодня уж им не до жиру.
  
   - А ну-ка, опричник, скажи на духу
   Доколе терпеть беспределы?
   Вчера донесли, что и здесь, наверху
   Летают бандитские стрелы.
  
   Опять застрелили в спортзале купца,
   Компьютеры сперли в деревне...
   За что же кормлю я тебя, подлеца?
   За пьяные драки в харчевне?!
  
   Слиняло лицо у опричника враз,
   Но грудь колесом подымает:
   - Безрадостен будет, начальник, рассказ,
   Давно лошадей не хватает.
  
   В опричнине люди остались - дерьмо,
   Уж год не видали зарплаты,
   Кто шустрый да умный - сбежали давно,
   А тот, кто остался - в заплатах.
  
   Подкову купить - ни копейки в казне,
   Намедни я был у начфина,
   Так он посмеялся в мурло прямо мне
   И вытолкал посохом в спину.
  
   Бандиты же гонят своих рысаков
   И все убегают с дороги...
   Ну, где их догнать, у моих мужиков
   Сломались последние дроги.
  
   И, тяжко вздохнув, опустил седину...
   - Вот ежели мне...
   - Цыц! Охальник!
   Гляди. Кренделину главе-то загнул!
   Какой же ты к черту начальник?!!
  
   Казны тебе дай да подкову найди,
   Ты сам-то, наверно, разбойник?
   Старайся за Родину нашу! Иди!!
   Воров не поймаешь - покойник!
  
   Чиновничий люд аккуратно притих,
   Уж больно сурово начало,
   Лихие порядки настали для них
   Разборок еще не хватало...
  
   - А ну-ка ответь нам, начфин дорогой,
   Где деньги твои от налогов?
   Постой пред боярами, милый, постой,
   Да только не ври ради Бога.
  
   - Налогов собрали двенадцать мешков
   И две двухпудовые кружки,
   Но мы же наделали столько долгов...
   От денежек тех - только ушки.
  
   А все, что я выплатил, - вот и счета,
   И подпись главы в обналичьи,
   Но всем-то не хватит опять ни черта -
   Не деньги, а песенки птичьи.
  
   - За что ты опричника посохом бил?
   Отсыпал бы шапку без дырки,
   Он лучше бы жуликов, может, ловил,
   И я бы не строил придирки.
  
   - Опричник берет у разбойников мзду
   И платит с той мзды прокурору,
   А ты ему вешал недавно звезду -
   Ему гильотину бы, вору!
  
   Он водкой паленой торгует, подлец,
   Налоги с той водки не платит,
   Ворует медяшку его молодец...
   - Да хватит тебе ужо! Хватит!
  
   - А я вот зарплату вчера заплатил
   И с носом остался в казне-то,
   Недавно вот Батюшка-поп приходил
   Так денежек больше и нету!
  
   - Пошел, прощелыга, от лика долой!
   Казну прикажу опечатать!
   А ну-ка, министр тепла, дорогой,
   В квартирах не мерзнут внучата?
  
   Поднялся министр, ажно синью пошел,
   Простужен, и грелка подмышкой:
   - Неважны дела, Дед Мороз-от пришел...
   Иссякли в котельне дровишки...
  
   Рубили как быдто весной хорошо,
   Лесничему вроде платили,
   А с осени он предъявил нам ишшо...
   А к осени денежки - сплыли!
  
   Поленниц на засеках - впрямь до весны,
   Да выкупить не на что вовсе,
   Село замерзает, а вам хоть бы хны!
   Полгода копеечку просим.
  
   - Так ты, что! Решил - это я виноват!?
   Так я все село заморозил?
   Ты грелку-то брось, раз дровишки лежат,
   А коль не привез - вот и спросим!
  
   А сани готовы? А кони в ходу?
   Дорогу в лесу обустроил?!
   А как разгружать будешь эту беду?
   Наверно, веревки-то пропил!
  
   Иди-ка отседа, синюшный ты нос,
   Да только не к бабе в объятья,
   Решай! Это твой, персональный вопрос.
   А к завтрему - мероприятья!
  
   Да чтоб расписал по минутам, дурак!
   Да чтоб подписали бояре,
   А если не то, или что-то не так,
   Так шлепнем тебя в крутояре!
  
   Забыв свою грелку, потопал министр
   И внукам своим в назиданье
   Подумал: глава на расправу-то быстр...
   И сел сочинять завещанье.
  
   - А кто от купцов в совещании сидит?
   Заводчики где, басурманы?
   Я всем им сегодня устрою лимит,
   Повывернут живо карманы.
  
   Чиновник дрожащий тихонечко встал,
   Зело доложить собирался,
   Да вот с перепугу опять оплошал
   И словно министр окарался:
  
   - Так... видите... енти не ходють сюда...
   И вы... у них... вовсе не в моде...
   А ежели... ну, как какая беда...
   Так там... они все... при народе...
  
   Застыл голова от такой прямоты,
   За сердце рукою схватился,
   И вдруг захрипел на чиновника:
   - Ты-ы-ы...
   Чиновник под стол повалился.
  
   Но тут подхалимы рванулись вперед,
   С таблетками, каплями, солью,
   Такой разбитной, тароватый народ,
   И махом управились с болью.
  
   Сидит голова, головою трясет,
   Еще вроде в чувство не входит.
   А тут заместитель - хитрюга встает
   И мудрые речи заводит:
  
   - А ну-ка, урядники вверенных сел,
   Как праздновать будем Крещенье?
   И тут разговор как по маслу пошел,
   Уж пить-то - не нас бы в ученье.
  
   - Готово село, браги сорок ведёр,
   Зарежем последнего хряка.
   Намедни молебен читал горлодёр...
   А после, как водится - драка!
  
   - У нас снегу - горы везде намело,
   Так мы их водичкой окатим.
   Приедете к нам, а у нас весело!
   И с горочки в санках прокатим.
  
   - У нас из коллектора круто бежит,
   С бензином момент упустили,
   Но к празднику вовсе никто не дрожит:
   Детишкам каток соорудили!
  
   - На праздник цыгане приехали к нам,
   Гадали в деревне ходили,
   Но даже и им не понравилось там -
   Мы сами уж все растащили...
  
   Зарплату не платим, а в праздники - пьют.
   Да есть у людишек деньжата.
   Вот только в казну ничего не дают
   - Опять ты за старое, дятел!
  
   Уволить поганца! К утру доложить!
   И чтобы в газету заметку!
   Вы что? В гроб решили меня уложить?
   А ну, подхалимы, таблетку!
  
   Веди совещание, - заму сказал, -
   Мне некогда - к князю поеду...
   Да чтобы все выполнил, что наказал!
   Ну... к середе, скажем. К обеду.
  
   И хлопнула дверь, и уехал глава,
   В растяг бубенцы прозвенели...
   Вздохнула свободно лихая братва
   И все по местам полетели...
  
  
  
  
   ВПЕЧАТЛЕНИЯ.
  
   О, сколько зеднице-часов мне довелось изведать!
   И море слов, болото слов! И... тишина к обеду...
   И вот съезжаемся опять, садимся чинно, важно,
   И начинает заметать всех нас буран бумажный.
  
   Но никому не в интерес, о чем там все бубнили,
   Пусть длится вечно сей процесс, о сути все забыли.
   Давно всерьез поднаторев в сей шелухе словесной,
   Такой порой толмачим блеф, что и словам уж тесно!
  
  
  
  
  
   СЕМИНАР
  
   Ну вот, чиновники уселись,
   Блокнотов, ручек маята.
   С утра они еще не спелись
   Еще беседа-то не та.
  
   Полны решимости и жажды,
   Учиться или же учить,
   Еще, неверно, не однажды
   Придется петь, придется пить...
  
   Уж Скутин меду расстарался,
   Блинами с чаем накормил,
   И если кто не растерялся,
   Кусок побольше ухватил.
  
   Но вот к столу встает Татьяна,
   И все - учеба началась.
   Сидите, братцы, чинно, прямо,
   Муниципальнейшая власть.
  
  
  
  
   ДЕРЯБИНОЙ
  
   Юрист плетет свою интригу
   И сельсоветчики сидят,
   Наверное, запишут - фигу,
   А может, просто поглядят.
  
   Сменился КЗОТ, и каждый знает:
   Учиться нужно поскорей,
   По жизни всякое бывает:
   Живем-то мы среди людей.
  
   Что было ранее нормально,
   Сегодня уж такого нет -
   Сегодня правда аморальна,
   Зарплата мастера - секрет.
  
   Уволить запросто любого,
   Принять - не с маху, без бумаг,
   И много всякого такого
   Не по зубам для работяг.
  
   Алкаш окажется в промоте,
   Воров - быстрехонько за борт,
   Ну, в общем, радость на работе,
   А в голове какой-то черт.
  
   Ах, дума, дума - горе наше,
   Ну, как придумает чего,
   Так вся страна ушами машет,
   Слегка балдея от того.
  
  
  
  
   ДОКЛАД ГЛАВЫ О СЕЛЕ.
  
   Серость в деревне, серость:
   Вороны, канавы, снег,
   И нет ни работы, ни дела,
   Какой-то бездумный бег.
  
   Исчезли уж прошлые цели,
   Накал и движенье вперед,
   Деревня ползет еле-еле,
   Назад ли ползет, иль вперед?
  
   Разрушены фермы, амбары,
   Заброшены плуг и коса,
   Фашисты пришли иль татары -
   Лишь пьяниц одних голоса...
  
   Набиты непроданным хлебом
   Мешки - не востребован труд,
   Зато меж землею и небом
   Пустые горшки вопиют.
  
   Пустые желудки и страшно
   Пустые, пустые глаза...
   И все остальное неважно,
   Вы слышите? Рядом гроза?
  
  
  
  
   О СКУТИНЕ
  
   А Скутин в пальмах затерялся,
   Длиннющий стол и... чистота!
   Флаг за спиной его болтался,
   В башке, однако, пустота.
  
   Ну что ему его деревня?
   Он перерос ее давно,
   Уж надоела как харчевня,
   Уж нервы стали как бревно.
  
   Да сколько можно тут ишачить?
   В Москву иль в Екатеринбург!
   Нельзя, друзья, нельзя иначе:
   Чиновник он - не драматург.
  
   Ему б громадные объемы
   Творить, Россией управлять...
   А он возле коровы дома,
   Или пошел ее искать.
  
   Вот так таланты и хороним,
   Не замечаем, не храним,
   А то вообще к чертям прогоним,
   А то ... в кутузку отдадим.
  
  
  
  
   ДОЛЯ КАДРОВИКА.
  
   Всех нас в анкету, по ранжиру,
   По датам, числам, месяцам,
   От сельсовета до сортира
   По полкам разложить бедлам.
  
   Размер сапог, образованье,
   Родню, детей и ордена -
   Все записать. И в наказанье
   Она все это знать должна...
  
   Писать на каждого бумажку,
   Кто где живет и что жует,
   И ставит ли собака бражку
   Иль на халяву водку пьет.
  
   И сколько стажу, сколько проку,
   Узбекский знает ли язык,
   И в чем и кто бесспорно дока,
   И у кого каковский "бзик".
  
   Давай, валяй, пиши, Валюша,
   Всех забери на карандаш
   А вдруг вот станет "неча" кушать...
   Так все в Америку продашь.
  
  
  
  
   АТТЕСТАЦИЯ.
  
   И вот решили вдруг под старость
   Меня еще аттестовать.
   В башке-то вовсе не осталось
   Хороших мыслей - мать да мать...
  
   И вот комиссия засядет,
   Меня поставят в уголок
   И заведут, угрюмо глядя,
   Свой разговор: по лбу да в лоб.
  
   Заглянут в зубы, под рубаху,
   Седло поправят и штаны,
   Ну и шарахнут в морду с маху,
   Как на суде у сатаны...
  
   И я, убогонький, убогий,
   Поникну, выдохну, сожмусь,
   Скажу, наверное: "слава Богу"
   И... в неизвестность уберусь.
  
   "Комись" вздохнет, чирикнет кофе,
   Еще кого-то позовет...
   Они же все такие "профи"...
   А жизнь как шла, так и пойдет...
  
  
  
  
  
   ЧИНОВНИК.
  
   А посмотри, мой друг, на лица,
   Какая скорбь и скукота,
   Не шаньги даже и не пицца -
   Лепешек кислых страхота.
  
   И это профессионально,
   Не просто так - лицо - плакат
   Улыбка будто аморальна,
   Но им уж нет пути назад...
  
   Чиновник - это вам не просто!
   Чиновник - глыба, монумент!
   Чиновник должен быть, как ГОСТы,
   Суров и страшен, словно мент...
  
  
  
  
   НА ЗАСЕДАНИИ.
  
   С прищуром смотрит прокурор на стол президиума голый,
   Вот "первый" медленно прошел, сидит Светлана - глазки долу...
   И микрофоны рядом - два на изоленту примотнулись,
   И все дела, и все слова как будто вдруг перевернулись.
  
   Конкретных дел порядок враз, ушел куда-то в обезличку,
   А мы свершаем свой "намаз" - пример дурной мужей столичных...
   И только смотрит прокурор, глаза в прищуре не потупит.
   Конечно, "первый" и не вор... но, мало ль, вводная поступит...
  
   1999.
  
  
  
  
  
   А мне не жаль, что я родился
   В кровавом времени войны,
   Не жаль, что поздно я женился -
   Не нужно мне другой жены,
  
   И мне не жаль, что двадцать вьюжных,
   Суть лучших в жизни двадцать лет,
   Я не легко и не натужно
   Ношу в кармане партбилет.
  
   Не верю в Бога я и в черта,
   Не ведал страха я ни дня,
   А партбилет - моя аорта,
   Он как святыня для меня.
  
   И пусть там гавкает Мамуткин,
   И митинг пенится - бурлит,
   И... прекратите "прибаутки"
   Противно все! Душа болит...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПЕСНИ.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЖЕЛТАЯ БЕРЕЗА.
  
   Желтая береза к озеру склонилась
   Медленно роняет золото в камыш
   Экая бесстыдница, ветку оголила
   Спьяну ли не спьяну складки сарафана
   Соскользнули вниз, соскользнули вниз...
  
  
   В желтизну подола поросль младая
   Жмется к белоногой от своей красы
   Только по-над долом пьяницей гуляет
   Празднично осенний, словно захмелевший
   Ветер по Руси, ветер по Руси...
  
  
   Волны берег лижут, а камыш все шепчет
   Ниже наклонись, ниже наклонись
   Заласкаю листья, зацелую ветки,
   Ведь любовь шальная осени не знает
   Только улыбнись, только улыбнись...
  
  
   Омутом затихло счастье в бабьем лете
   Листья шелестят бархатным ковром
   Плачет и хохочет над березкой ветер
   Мечется в угаре, словно на пожаре
   В вихре золотом, в вихре золотом.
  
  
  
  
   ЖАЖДА ДОРОГИ.
  
   Снова жажда дороги захватила друзей
   Снова топают ноги веселей, веселей
   Горы скалятся в спину и угрюмо молчат
   Словно встречу с лавиной нам готовят опять
  
  
   На валун ты присядешь, тихо тронешь струну
   И расскажет гитара про Конжак и Шунут
   Вспомнишь ты переходы, глухомань и тайгу
   Забайкальские воды и камчатский маршрут
  
  
   И в любую погоду, лямку сбросив с плеча
   Ты в конце перехода улыбнешься друзьям
   Отойдешь от вагона, закурить поспешишь
   И опять на перроне по тайге загрустишь.
  
  
  
  
   ТОЛЬКО НЕ ЖДИ МЕНЯ.
  
   В душу ты врезалась мне не отскрести ножом
   Сердце мое в огне ночью и днем
   И не могу найти, сколько не ищу
   Но должен к тебе я прийти, я так хочу.
  
  
   Только не жди меня как другие ждут
   Не приходи встречать я сам приду
   Шею руками мне оплети
   Губ не ищи моих, в глаза гляди.
  
  
   Да я устал сейчас, да, я не брит
   Привык возвращаться я, привык уходить,
   Землю сумею жрать, коль упаду
   А перестанешь ждать - не дойду.
  
   Только не жди меня, как другие ждут
   Не приходи встречать, я сам приду
   Шею руками мне оплети
   Губ не ищи моих, в глаза гляди.
  
  
   Пусть велика тайга, трудно по ней идти
   Но дорога мечта, не встану на полпути
   Горы смогу обнять, по рекам сумею плыть
   Только вот без тебя мне на земле не жить.
  
  
   Только не жди меня, как другие ждут
   Не приходи встречать я сам приду
   Шею руками мне оплети
   Губ не ищи моих, в глаза гляди.
  
  
  
   НУ И ЛАДУШКИ.
  
   Приглянулись, полюбились, ну и ладушки
   Словно дети разыгрались в переглядушки
   Оба смотрим и молчим, ух, счастливые!
   Только время-то летит, торопливое.
  
  
   Улетит и не вернешь, не воротится,
   Побежишь и не догонишь, как не хочется
   Вьюга чувствами метет, страстью стелется
   Кто же первый подойдет да поделится
  
  
   Ну, бери его в ладони, счастье, милая,
   Или просто закричи: - отпустила я!!!
   А не то перегорит, станет горечью
   Отболит и улетит грустной полночью.
  
  
  
   О КОНДЕ.
  
  
   Каждый раз возвращаясь, на Конду мы выходим
   И по дому скучая, здесь покой мы находим
   Нас несут катера до железной дороги
   И попутным ветрам улыбаются боги.
  
  
  
   Белеют вдали песчаные плесы
   Ведут корабли капитаны - матросы
   Но зовут поезда, огоньками мигая
   До свиданья Конда, сестренка Дуная
  
  
  
   А потом в тишине, в кресле качаясь,
   Расскажу я жене о красавце Урае
   Приведу на Конду повзрослевшего сына
   Чтобы счастье искать в краю лебедином.
  
  
   КАЛИНА.
  
   Ах калина, калина, отчего-то горчит
   Ах калину, калину лишь мороз размягчит
   Обожжет леденящим поцелуем своим
   Озорной и манящий, словно дьявольский дым.
  
  
   И размякнет калина, наберет свою сласть
   И начнет у любимых чувства нежные красть
   Чье-то сердце остудит, чьи-то страсти уймет
   Кто-то просто разлюбит, кто-то вовсе уйдет.
  
  
   Говорят, на калину снизошел божий дар
   Говорят, что калина гасит в сердце пожар
   Русокосой кокеткою бабье лето прошло
   А калине на ветки алых брызг намело.
  
  
   Ты не пробуй калину, не студи свою кровь
   Ты не трогай калину, потеряешь любовь
   Безответное чувство от калины уйдет
   Только новое будто уж совсем не придет
  
  
   Вот такая калина, хоть любовь хоть покой
   Вот такая калина, хочешь плачь, хочешь пой
   И любовь одолеет и покой принесет
   Но души не согреет и мечты не спасет.
  
  
   ВДОЛЬ ПО ЮРМЫЧУ.
  
   От Ирбитского, до Кочневского
   Вдоль по Юрмычу черти бредут
   Мое личное симпатичное
   Горько - горюшко мне волокут
  
  
   Горько - горюшко в мини юбочке
   На высоких таких каблуках
   Махом вытянет губки трубочкой
   И начнет ковыряться в мозгах
  
  
  
   Голова моя, боль похмельная
   Боль такая хоть в петлю готов
   А любовь твоя самодельная
   Море ревности без берегов.
  
  
  
   Вдоль по Юрмычу, по болотинам,
   По прогарам да по зыбунам
   Черти шлепают, черти шлепают,
   Черти шлепают, шлепают к нам.
  
  
   КРАСИВЫЕ СТИХИ.
  
   Я напишу тебе красивые стихи
   Потом, когда - нибудь, когда дождями осень
   Проложит мелкие и частые штрихи
   И свежесть чувств подошвами износит.
  
  
  
   Я разыщу в глубинах памяти слова
   Запрятанные в самый дальний угол,
   И я скажу, что ты была права,
   То не любовь была, а мука.
  
  
  
   Да я и сам, отчаянно - смешной
   У счастья на пороге, бесшабашный,
   Взлелеянный, возвышенный тобой
   Вдруг понял, что такое страшно.
  
  
  
   МОЙ ПОСЕЛОК.
  
   Я в поселке живу уже третий десяток годов,
   Я совсем постарел, я к высокому полю готов,
   А друзья, как и я, потихоньку, в морщины пошли,
   Как же так, ну куда ж наши лучшие годы ушли?
  
  
   Не грусти мой поселок не пой пьяных песен в ночи,
   Не грусти мой поселок, но ради Христа не молчи,
   Темнота с твоих улиц когда-то наверно уйдет,
   Это время проклятое тоже, конечно, пройдет.
  
  
   Тихим вечером дышит натужно трудяга - завод
   Третий год химлесхоз уж с колен не встает,
   С хлеба на воду бьется родной леспромхоз
   Ах, поселок любимый, ну жалко тебя мне до слез!
  
  
   Не грусти мой поселок не пой пьяных песен в ночи,
   Не грусти мой поселок, но ради Христа не молчи,
   Темнота с твоих улиц когда-то наверно уйдет,
   Это время проклятое тоже, конечно, пройдет.
  
  
   Вечера у пруда удивительно так хороши,
   Никакая беда не смутит твоей доброй души
   Сколько б не было лиха сегодня у наших ворот
   Я по прежнему верю в тебя, озорной мой народ...
  
  
   Не грусти мой поселок не пой пьяных песен в ночи,
   Не грусти мой поселок, но ради Христа не молчи,
   Темнота с твоих улиц когда-то наверно уйдет,
   Это время проклятое тоже, конечно, пройдет.
  
  
  
   СОЛНЦЕ В КАМНЕ.
  
   Я не знаю, как мне выразить словами
   Все о чем сейчас поет моя гитара
   Я не знаю, ничего совсем не знаю
   Может, просто я влюбился я не знаю.
  
   Люди думают, любовь весна приносит
   Только стужа чувству тоже не помеха
   Может быть, ты подойдешь ко мне и спросишь
   Для чего сюда за сотни верст приехал.
  
   Ты одна, ты одна красивая,
   Распустилась как белая лилия
   Ты одна через вьюги и намети
   Моешь счастье дарить признанием...
  
   Может быть, ты догадаешься, услышишь,
   Может быть, через глаза увидишь сердце,
   Для тебя одной пою сейчас, ты слышишь,
   Как ты можешь мне сегодня не поверить.
  
   С рюкзаком пройду я горы - буреломы
   Через снежные лавины и завалы
   Через зимы, через весны и вагоны,
   Если нужно будет, все начну сначала
  
   Ты одна, ты одна красивая,
   Распустилась как белая лилия
   Ты одна через вьюги и намети
   Можешь счастье дарить признанием...
  
  
   Помоги мне разобраться в этой буре,
   В урагане моих чувств - противоречий,
   Может самым на земле счастливым буду,
   Может быть, тоска опустится на плечи
  
   Из тайги я принесу тебе такое
   Что Россия лишь упрямым людям дарит
   Солнце в камне, в солнце капля в капле море
   В море волны для тебя одной сверкают.
  
  
  
  
   БАЛЛАДА О ЛЮБВИ.
  
   Жил был парень в городе скромном
   Скромный парень в мире огромном
   Большими глазами глядел на землю
   Искал свое счастье, не зная где оно...
   Искал свое счастье не в маленьком городе,
   Искал потому, что оно ему дорого,
   Искал потому, что нет счастья без поиска,
   Но только не знал, что есть поиск без счастья...
  
   Прошел перевалы и голодные степи он,
   В тайге побывал, спорил с бурными реками,
   Целовал облака, умывался росами,
   Шептал в забытьи, бредил косами...
   Но не было счастья в конце пути его,
   Когда возвращался, не найдя ничего,
   И люди видели, скрипел зубами он,
   Но только все больше и больше он верил в удачу...
  
   А время ложилось на плечи тяжестью,
   Все чаще и чаще себя он спрашивал
   Есть ли дорога, труднее пройденных,
   Будет ли счастье в конце пути его...
   И только когда не хватило сил уже,
   Упал у обрыва, над самой кручею...
   А рядом склонившись плакала девушка,
   Плакала девушка, из маленького города, самая лучшая...
  
   Она шла за ним через все перевалы,
   Груз его несла, вместе с ним голодала
   Помогала искать ему мечту любовь его
   И любила сама, и не ждала ничего...
  
  
  
  
   "ГВАРДЕЙСК".
  
   Наш поселок - захолустье на Урале,
   Здесь живем, как будто нас сюда загнали,
   Власти вроде не хотят чтоб мы подохли,
   Но как попросим что, как будто бы оглохли.
  
   А нам все по фигу, мы делаем дорогу,
   Лезем в люди, потихоньку - понемногу,
   Переставили столбы, как подобает
   А что ждет нас впереди, никто не знает.
  
   Сто километров всего-то наших улиц
   И в грязи давным давно уж потонули
   А бюджет благоустройства - кот наплакал
   Вот такая вот геройская клоака.
  
   А нам все по фигу - спортивный клуб открыли,
   И ребятишек наших драться научили,
   А весной вот все посеем - перепашем
   А потом, глядишь, опять вернутся наши!
  
   И вот тогда уже завертится потеха
   И кому-то вовсе будет не до смеха
   Разберемся кто хозяин и кто барин
   И кому чего на память мы подарим.
  
   А нам все по фигу гуляем по поселку
   Плетут старухи свои сплетни без умолку,
   А на своих мы никогда не наезжаем
   Кто не понравится, того и отстреляем.
  
  
  
  
  
  
  
   ЗОРИ ЛИТЫЕ.
  
  
   Красногвардейские зори литые
   Гаснут вдали за Шайтанским прудом
   Хочется песни пропеть им лихие
   И поклониться тебе, отчий дом.
  
   Кружится, кружится пух тополиный
   Кружится, кружится липовый цвет
   Кружится в вальсе поселок любимый
   Кружится вот уже две сотни лет
  
   Дишит завод как в предании былинном
   Трудно, но верно шагает вперед
   Знает свой курс, словно клин журавлиный
   Мастеровой работящий народ
  
   ...
  
   Да... приходила лихая година
   Парни ушли и вернулись не все
   Били врага, как отчизна учила
   Грудь в орденах или смерть на кресте
  
   ...
  
   Возле полей и лесов вдоль по пруду
   Улиц уютных кварталы лежат
   Ласковый ветер придет ниоткуда
   Словно любовь наших милых девчат.
  
   ...
  
   Красногвардейские зори литые
   Гаснут вдали за Шайтанским прудом
   Хочется песни пропеть им лихие
   И поклониться тебе, отчий дом.
   СОЛОВУШКА.
  
   Соловей - соловушка на седой черемухе
   Буйная головушка у судьбы на кромочке
   Музыка вечерняя - льет из сердца малого
   Как любовь неверная нежная, коварная.
  
  
   Ах ты, птаха певчая, ах душа сгоревшая,
   Песня недопетая сердце не согретое.
   Сколько нужно выстрадать, сколько рос по выплакать
   Чтоб туманы белые в звуки переделывать.
  
  
   Но закаты дивные были б некрасивыми
   Кабы не соловушка с песнями ретивыми,
   С песнями, что за душу могут тронуть каждого
   Что способны за полночь звезды завораживать.
  
   Ах ты, птаха певчая, ах душа сгоревшая
   Песня недопетая сердце не согретое.
  
   Сколько нужно выстрадать сколько рос по выплакать
   Чтоб туманы белые в звуки переделывать.
  
  
   Пой родной соловушка, на мою головушку
   Нет покоя прежнего у меня у вешнего
   Песня твоя сладкая, звонкая да жаркая,
   Ох, сгорю я пламенем звездочка неяркая.
  
  
   Ах ты, птаха певчая, ах душа сгоревшая
   Песня недопетая сердце не согретое.
   Сколько нужно выстрадать сколько рос по выплакать
   Чтоб туманы белые в звуки переделывать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЮБИЛЕИ!

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЕВДОКИМОВОЙ ЛЮДМИЛЕ
   ВАСИЛЬЕВНЕ
  
   50 ЛЕТ.
  
  
   Это доброе слово УЧИТЕЛЬ
   С детства впитано в наши сердца,
   Этот детский сердец покровитель
   Ближе матери, лучше отца.
  
  
   И тебе так когда-то хотелось
   Встать за старый учительский стол
   Ты старалась, прилежно училась,
   И вот день этот все же пришел.
  
  
   Помнишь, первый урок ты давала -
   Дрожь в коленках и в сердце дрожь
   У стола ты как в сказке стояла...
   Ты - учитель! Ты знанья даешь!
  
  
   Это сладкое слово - УЧИТЕЛЬ
   Душу выплеснуть хочется враз
   Дети, дети - твой главный ценитель,
   Сколько лет ты ведешь свой рассказ...
  
  
   Каждый день, словно новый экзамен
   Каждый час, словно крик души
   Вот уж дети уходят сами...
   Вслед тетрадкою им помаши...
  
  
   Это страшное слово УЧИТЕЛЬ
   Учишь так, а живешь не так
   В школе ты для детей предводитель
   А по жизни - большой чудак.
  
  
   Ты вбиваешь в них праведность, честность,
   Грязь и лажу в них улица льет
   От тебя они вышли с песней
   А по жизни заткнули рот!
  
  
   Вот такая страна двойная
   Вроде, правда учитель в чести
   И за труд свой сполна получает
   Ни одеть, ни домой принести!
  
  
   Это дикое слово учитель
   Труд без нормы, как каторга труд,
   В школе радостно дети кричите
   Дома... Тоже... Свои орут.
  
  
   Да в пригоне вторая смена
   Каждый день молоко да навоз
   Так порой бы взяла полено...
   Да... Гостей вот мужик привез.
  
  
  
   И тихонечко, зубы стиснув,
   Правишь молча домашний бал
   Не сломаться бы да не скиснуть,
   Кто бы доброе слово сказал.
  
  
   Вот и брякнуло лет ... Под старость
   И здоровья уж нет совсем
   Что сегодня тебе осталось
   Прожила свою жизнь зачем?
  
  
   Это чудное слово УЧИТЕЛЬ
   Словно факел в деревне горит
   Школа - мудрости, знаний обитель,
   Словно памятник гордо стоит.
  
  
  
   И душа этой школы просто
   Баба русская, женщина - мать.
   От рождения до погоста
   Предназначенная пахать.
  
  
  
   Потому преклоните колени
   Да поздравьте ее от души
   Дай ей бог среди всех поколений
   Всласть работать и честно жить.
  
  
  
  
   ЖЕНЩИНЕ - РОССИЯНКЕ.
   ВОСЬМОЕ МАРТА.
  
   В этот день, накануне праздника,
   Когда снег набухает водою,
   Когда солнышко весело дразнится,
   Дай мне бог похвалиться тобою.
  
  
   Дай мне Бог без излишней скромности,
   Без фальшивых словес разменчивых,
   Без убогой и пошлой томности,
   Вознести тебя, милая Женщина!
  
  
   Вознести не как памятник в олове,
   Не "набрякать" с четыре короба,
   А склонить свою лысую голову,
   И сказать обо всем, что дорого.
  
  
   Я тасую слова колодою -
   Короли да валеты яркие
   Все десятки, тузы дородные,
   Ну а где ж наши дамы жаркие?
  
  
   Где глаза, где ланиты, талии?
   Где прически и губки бантиком?
   Стройность ног, гибкость рук и так далее?
   Где вся жизнь, улетевшая фантиком?
  
  
   А... в работе, в заботе, в горести!
   В этих диких авоськах - сумищах,
   В толчее и в автобусной пошлости,
   И не в шубах собольих, а в рубищах!
  
  
  
   Это мы, мужики бестолковые,
   Превратили тебя - красавицу
   На свою на зарплату фиговую,
   В это самое... что не нравится...
  
  
   В телевизор на Машку Распутину
   Бельма вылупив, ох! Восхищаемся!
   А свою-то жену... да занудину...
   Ой, да ну ее, пусть стирается.
  
  
   Ни внимания, ни признания,
   И ни ласки-то путней, ни нежности...
   Эк, меня занесло от старания,
   Посмотрите, какие небрежности...
  
  
   Нет! Мы праздничек женский сделали!
   И с цветком! На колени! На тебе!!!
   Целый год где попало бегали,
   От жены, дочерей, от матери...
  
  
   А теперь вот смотрите-ка, вспомнили!
   И слова и заботу - ворохом!
   А... девятого марта... помните?
   В прошлый год... все сгорело порохом?
  
  
   Снова будни, посуда грязная,
   И мужик на диване боровом...
   Где букеты его прекрасные?
   Где внимание, что так дорого?
  
  
   Ну да ладно, развел полемику,
   Будет, будет, зело покаялся!
   Мужики - лишь Чубайс да Темников,
   Ну а свой-то... уж хоть бы не лаялся.
  
  
   Разбудил бы с утра поцелуями,
   Взглядом добрым, да словом ласковым,
   Да еще бы чего... да ну его!..
   Только... просит душа прекрасного.
  
  
   Ведь не зря же природа-матушка,
   Женским именем Богом названа,
   Воля - вольная, жизнь - касатушка!
   И любовь, и мечта, и сама весна!
  
  
   Все прекрасное в женском знамени,
   И душа, и земля, и околица,
   И Россия сама нынче в пламени
   Божьей матери тихо молится.
  
  
   И сегодня из этого месива
   Из войны, нищеты и безденежья,
   Мужики языки уже свесили...
   Выручай нас, голубушка, женщина!
  
  
   Выручай, ничего не спрашивай,
   Ты у нас ведь такая привычная,
   Отведи нас от времени страшного,
   Для тебя ж то - задача личная!
  
  
   Вот давай, как отпразднуем праздничек,
   Изберем мы тебя в правительство,
   Поразгоним всю шушеру разную,
   И начнем в государстве строительство.
  
  
   Чтоб страной управляли матери!
   А не просто мозги похмельные,
   Чтобы не было нищих на паперти...
   Молоко чтобы было цельное.
  
  
   Чтоб смеялись детишки в колясочках,
   Старики перестали бы мучиться
   Ну а те, что болтают красочно,
   Ни хрена же у них не получится.
  
  
   Ну давай, поднатужься, милая!
   Не впервой тебе робить пахарем,
   Ну а... та... эта рожа постылая...
   Да прогоним мы этого "хахаля".
  
  
   А сегодня, родная, с праздником!
   Честь тебе и хвала, и радости,
   И... долой эти горести разные,
   И пошлятину всю, и гадости!
  
  
   Наливай до краев шампанского,
   Поднимайся во всем величии!
   Я спою тебе песню цыганскую,
   О прекрасном твоем обличии.
  
  
   И не надо в избу горящую,
   И коней на скаку - не надобно!
   Дай те Бог мужика настоящего,
   Да всю жизнь... что бы в платье свадебном!
  
  
  
   НА ЮБИЛЕЙ ЗАГСА.
  
   Определил создатель время,
   Поставил вехи на пути,
   Определил и смерть, и семя,
   И как сей путь кому пройти.
  
  
   Но люди выпряглись у бога,
   Грех стал насущным, как вода,
   И коль людей грешащих много
   Без АКТОВ, ЗАПИСЕЙ - беда!
  
  
   И вот заносит дьякон в книгу
   Кого и кто родил в миру
   Кому наследство или фигу
   Так быть по дьякона перу...
  
  
   И если церковь записала,
   Хоть трижды мертв ты будешь жить
   И если церковь повенчала
   Ни кто не может отменить.
  
  
   Слугою божьим зван священник
   Рабом у бога назван всяк,
   А вобщем каждый из нас пленник
   Законов всяческих. Вот так!
  
  
   Когда в горластую годину
   Попов всех вывели в расход
   Народ нашел себе дубину
   И создал ЗАГСы тот народ.
  
  
   И та же дурь, и те же перья,
   И та же книга о родстве,
   И те же записи о смерти
   На современной бересте.
  
  
  
   И ЗАГС как церковь, так припишет,
   Что будешь плакать и рыдать.
   Хоть волком вой - ни кто не слышит,
   Все потому, что есть ПЕЧАТЬ!
  
  
   И коли в загсе обалдуи
   С похмелья турком назовут,
   Поверь мне, так до смерти будет,
   Напишут, как ярлык пришьют.
  
  
   Люби как хошь, рожай детишек,
   Живи с женой хоть двести лет,
   Но если ЗАГС вас не распишет...
   Ты холост, блин, детишек нет!!!
  
  
   И вот за восемь лет десятков
   Поднаторели в этом так,
   Что верят люди без оглядки,
   Каков бы ни был этот АКТ.
  
  
   Сломалась партия, рассохлась,
   Советской армии хана,
   Уж вся промышленность подохла,
   А ЗАГСу - право ни хрена!!!
  
  
   И ни родиться и не сдохнуть,
   Не развестись и не сойтись,
   И не прозреть и не оглохнуть
   Без ЗАГСа в общем, хрен не жизнь!
  
  
   И если завтра вдруг в России
   Какой-то враз переворот...
   Силен ли он, или бессилен,
   Он все равно к нам в ЗАГС придет!
  
  
  
   Придет как миленький и скажет:
   - Я власть вчера, ребята, взял
   И чтобы не было тут лажи
   Вы, запишите, для начал...
  
  
  
   Ну да, хватит зубоскалить, дурью маяться,
   Это праздник же у нас начинается,
   Это сколько же труда в дело вложено,
   Это все на ваши нервы перемножено.
  
  
   Каждый день идут к вам люди с болью, с радостью,
   Каждый день их нужно встретить с крайней благостью,
   Улыбаться и цвести, как в свадьбу водится,
   Убиваться в горести - где разводятся...
  
  
   Так пускай же хватит сил и терпения
   Видно бог определил наше бдение,
  
  
  
  
  
   КАЛИНИНУ Т. П. НА 70.
  
   Ну, вот и старый ты Калинин,
   Не верь, что люди говорят
   Сладка та ложь тебе отныне,
   Так бы и слушал все подряд.
  
   За стопкой гости все намелют
   Что ты и молод и красив
   И сотню лет тебе намерют
   И ты хорош и не спесив...
  
   Но жизнь берет свое упрямо
   Седеет ус, болит спина,
   И ты идешь не так уж прямо,
   И впрямь до слез больна жена...
  
   И дом не так уже ухожен
   В глазах горит другой огонь...
   Однако вот чем мир и сложен,
   Хоть гром греми - прекрасен он.
  
   Другой огонь - стезя не нова,
   Убрал уж возраст дикий блеск.
   Уж ты не гнешь свои подковы
   Но все твое с тобою есть!
  
   Лихим когда-то лейтенантом
   Служил ты Родине всерьез
   Рубился, маялся, старался,
   Приятно вспомнить, аж до слез.
  
  
   Сегодня ты с усмешкой мудрой
   То время вспомнишь и вздохнешь,
   И той дивчине златокудрой
   Рукой тихонечко махнешь.
  
   Потом крутые перемены,
   Погоны прочь, другой апломб,
   Но как упрямы твои гены
   Тебе что по лбу, то и в лоб.
  
  
  
   И на любой работе то же,
   Как оголтелый, все в галоп,
   И даже коль совсем не можешь,
   В работе расшибаешь лоб.
  
   А люди что, простые люди,
   Кому же за тобой успеть
   И если ты так дальше будешь,
   Спокойно им не усидеть.
  
   Не всем твой пыл как раз по вкусу
   Не все тебя могли догнать
   А ты все впереди по курсу,
   Ах, Тихон, блин, такая мать.
  
   Ату его! Толпа кричала,
   Кому же хочется скакать,
   Извечно русское начало
   Баклуши бить да пировать.
  
   Но как в кампании ведется
   Когда все ровно - так и след...
   А если Тихон заведется,
   Уж то не жизнь, а просто бред.
  
   И потому тебе покоя
   Не дал ни бог и ни горком
   Все неприятности с тобою
   И вся карьера кувырком...
  
  
   И когда вновь, одев погоны
   Ты стал в милиции служить
   Ты воз схватил такой огромный,
   Что вряд ли мог его тащить.
  
   Решив поселок перестроить
   Работал ночи напролет
   И жизнь того наверно стоит,
   Чуть не ушла душа в полет...
  
  
   Да мы, однако, все такие
   Нас партбилет в ночи будил
   Мы по сознанию другие,
   Нам Березовский не светил.
  
   И ты, чинов не признавая,
   Наверно с Лениным в башке,
   Жил, бюрократов проклиная,
   С уставом совести в руке.
  
  
   Солидный люд солидно крякал,
   Хоть ни хрена не помогал,
   Хреновый люд - бывало всяко,
   Тебя травил и поджигал...
  
   А ты не гнулся, не ломался,
   Шагал вперед и правил бал,
   И... В капитанах оставался,
   Хоть и на совесть горб ломал.
  
   И только мы с тобою знаем,
   Как шел тебе майорский чин...
   И как пришел... С другого краю...
   Об этом лучше помолчим.
  
   И все в погонах лизоблюды
   Талант твой в зависти гася,
   Тогда умылись как паскуды!
   А ты - майор! И сказка вся!
  
   Ведь все равно страна оценит
   Того, чья лямка не слаба
   И жизнь его не переменит
   И не остудит его лба!
  
   И вот тебе восьмой десяток,
   А ты как прежде чомбур рвешь,
   Годки сносили жизнь до пяток
   А ты ровнехонько идешь.
  
  
   И нету вовсе угомону
   На твой седой, крученый ус,
   И молодому ахломону,
   Понять тебя - что спеть навруз.
  
   А жизнь прекрасна и красива
   И тем, наверное, ценна
   Что подсчитает, сколько силы
   Ты для людей отдал сполна.
  
   Пусть в человеке все прекрасно,
   Красивы помыслы и кровь,
   Но только тот живет напрасно
   В ком не загнездилась любовь.
  
   Любить людей, творить им радость,
   Любить и жертвовать собой,
   Такая основная благость
   Нам предназначена с тобой...
  
  
   И я себя надеждой тешу,
   Что, доживая до седин,
   Свой нос как Тихон не повешу,
   Что не останусь я один.
  
   Что на восьмом уже десятке
   Я в депутаты попаду,
   Что я еще потом... В присядку...
   Пример же есть, и я дойду!
  
  
   Спасибо за пример Калинин,
   Не стану я тебя хвалить.
   Я вижу, мне уже налили,
   Давайте, гости, просто пить.
  
  
  
  
  
  
  
   КЛАДУХИНУ А. В.
   1998 Г.
  
  
  
   Я прошу вас немного убавить
   Этот славный и праздничный шум
   Все мы здесь собрались, чтобы славить
   Юбилярские придурь и ум.
  
   Так давайте в галоп по европам
   По истории жизни его
   Пробежимся немного, да что там
   Может быть и откроем чего.
  
   Посмотрите, вот Саня Кладухин,
   Русский в паспорте, мордой - узбек,
   Вроде бы в современном духе
   Поседевший в трудах человек.
  
  
   Вроде где-то чему-то учился
   По обличью и то эскулап,
   Вот таким он у нас появился
   В нашем городе - доктор для баб...
  
   И пошла, завертелась служба
   Так в роддоме бы он и засох
   Если бы не бродяжья дружба
   Если бы не болотный мох.
  
  
   Пашет парень неделю - в мыле
   А как только пришел выходной
   Хвать ружье и с свирепостью в рыле
   Как бандит по болоту - бог мой!
  
  
   Утки падали, зайцы бежали,
   Матерились лоси в кугаях,
   Хорошо, что таким вот не знали
   Сашу - доктора, кто на сносях.
  
  
  
   Он ножом словно чукча работал,
   Строганиной питался как зверь,
   Но он не был тогда так измотан,
   Не открыв в перестройку дверь.
  
  
   И когда согласился сдуру
   Стать в Артемовске главным врачом,
   Он имел еще девки фигуру,
   Это все появилось потом...
  
  
   Он ведь думал - ну что, начальник,
   Стул да стол, кабинет да печать,
   А как вышло - то все печально
   Только стоило право начать.
  
  
   Ох и злился тогда Кладухин
   Что сантехники вовсе не знал,
   Вот такая вот блин веселуха,
   Медицинский же он кончал...
  
  
   Экономика, стройка, кредиты,
   Курс снабжения, курс вранья,
   И таланты все на фиг убиты,
   Не работа а впрямь - полынья!
  
  
   Бросил Саня совсем охоту,
   Засадил себе в ногу тромб,
   И замотанный вдрызг работой
   Потерял уже прежний апломб.
  
  
   Доктора как собаки злые,
   Не хотят в голодухе жить,
   Забастовкой грозят родные,
   А, наверное, могут убить?
  
  
  
   Дума деньги вообще зажала,
   Мэр в затылок грозит кулаком,
   Ревизорша недавно кричала
   Что ужо доберется, потом...
  
  
   Ну и кто ты сегодня, Кладухин?
   То ли врач, то ли вовсе не врач,
   Жизнь прожил не обидев мухи
   А сейчас как какой-нибудь рвач.
  
  
   И зачем ты кончал медицинский,
   Дрянь - латынь обалдело зубрил
   А сейчас в этой жизни свинской
   Даже имя жены позабыл.
  
  
   И в седой голове как в корзине,
   Сорок бед и больной район
   И здоровья уж нет в помине
   Вот бы денег тебе эшелон...
  
  
   Даже страшно сейчас представить
   Что с деньгами бы ты натворил
   Все бы медики сытыми стали
   Ты зарплату бы им заплатил.
  
  
   Накупил бы в район Мерседесов,
   Сдал в музей бы УАЗики враз
   Да построил больницу помпезную
   Да и вылечил всех бы нас...
  
  
   Но тебя не тому учили
   А сегодня больна страна
   Вены сволочи Родине вскрыли...
   И она никому не нужна.
  
  
  
  
   И не хочет никто заштопать
   Этих ран обалденную рвань,
   Руки ж заняты - надо хлопать
   А не хлопать так воровать.
  
  
   Рвут на части как волки лихие,
   Им до медиков дела нет
   Что там все уж такие плохие?
   Где, однако, найдешь ответ...
  
  
   Ну а крайним - то ты остался,
   Ты, заштатный районный главврач,
   Помню, как ты на думе сражался...
   Это ж был ЯРОСЛАВНЫ ПЛАЧ!
  
  
   У тебя там могучее лобби
   Загоняет Карелина в транс
   Это лобби уж стало хобби,
   Твой наверно единственный шанс.
  
  
   Но дыру на дыру пришивая,
   Размазюкав пожиже бюджет,
   Оглянешься и... Мать честная!
   На глюкозу копейки нет!!!
  
  
   Люди мрут, от родившихся втрое!
   Ты не можешь ни чем помочь,
   Как же жить-то? Ну что же такое?
   Как же этот бардак превозмочь?
  
  
   И я тешу себя надеждой,
   Что сегодня тебе пятьдесят,
   Ты ведь, блин, не какой - то невежда,
   В думе хуже еще сидят.
  
  
   Так давай-ка наяривай в думу,
   Может там хоть чего протолкнешь,
   Да хоть просто наделаешь шуму,
   Уж чего там от них возьмешь...
  
  
   Там глядишь и министром станешь,
   И, припомнивши город родной,
   В белый дом и меня перетянешь,
   Может, нужен болтун там такой?
  
  
   Я, конечно же, не Жириновский,
   Шибко резко сказать не мастак,
   Но и не раздолбай же покровский,
   И в стране не совсем чужак...
  
  
   Мы с тобою бы там натворили...
   Стоп, о чем это братцы я?
   Вы сегодня за Сашку пили?
   Так давайте же выпью я.
  
  
   Пусть ему не бывать в министрах,
   Пусть в Артемовском век галить,
   Но сегодня я кланяюсь низко,
   Как тебя мне мой друг не любить.
  
  
   Мы шагаем уж третий десяток,
   Подставляя друг другу плечо
   И наверно такой порядок,
   Что стареем вдобавок еще!?
  
  
   Но еще не поставлена точка,
   Глаз наметанный быстр и прям,
   Еще есть питьевая кочка
   К сожаленью уже без дам...
  
  
   Будь же здрав, добрый друг Кладухин,
   Пусть тебе бог отвалит всего,
   Да и будет земля тебе пухом
   Лет за двести от дня сего.
  
  
  
  
  
  
   КОЖЕМЯКОВУ Г. Н.
   НА 60 ЛЕТ.
  
  
   И вот сидит братан напротив
   Ему сегодня шестьдесят
   Итоги жизни он подводит
   Прожитой словно на рысях.
  
  
   Приспело время оглянуться
   И поворотом головы
   Лет на полсотни окунуться
   В лета, где все мы - пацаны.
  
  
   Вихрастый, наглый, длинноногий,
   Гроза и грядок и болот,
   В лесу, на Кировке убогой,
   "Пузатый Генка", блин, живет.
  
  
   Он любит лошадь больше мамы,
   Он косит в полное плечо,
   Футболом может врезать в раму
   И хитрый, словно старичок.
  
  
   Но жизнь в то время - не конфетка
   И, семилетку дотрепав,
   Шли в ремеслуху горе детки...
   К железу намертво припав.
  
  
   И уж в пятнадцать лет фуражка
   С кокардой, бляха на ремне...
   Шинель, ботинки, водки фляжка,
   Ну, в общем, "парень на селе".
  
  
   Затем станок, завод, девчонки...
   Упруго времечко летит...
   И Кожемяков, словно Чонкин,
   В строю надраенный стоит.
  
  
   Не парк артемовский - граница,
   Не Сочи - дальний наш восток,
   И жеребец, как сокол-птица,
   И под рукой всегда курок.
  
  
   Но деревенскому-то парню
   И служба шла - хоть песни пой,
   И по конюшне и по псарне
   Уж ходит Гена старшиной.
  
  
   Три года брызнуло зарею,
   И вот уж дома старшина,
   И вновь от масла руки моет,
   Да от станка гудит спина.
  
  
   Веселье время холостого
   Слилось в один прекрасный день
   Удрал он от отца родного,
   Чтоб не женили в тот же день.
  
  
   И в общежитии прописался,
   И, закусивши удила,
   По жизни так и мчался, мчался...
   Но жизнь его обогнала.
  
  
   Младшого брата девки звали
   Однажды вечер скоротать,
   А старший брат пришел и Валю
   Решил настырно в жены взять.
  
  
   Уж как он там ее убаял,
   Про то не можно мне сказать,
   Но, только... больше он не лаял,
   И стал на привязи скакать.
  
  
   Но жизнь женатая не крепко
   Держала Генку-сорванца,
   На Колчака ходил он в кепке
   От революции бойца.
  
  
   С ружьем шатался по болотам,
   На Белом озере тонул,
   И мотоцикл, словно кто-то,
   Из лужи на берег тянул...
  
  
   Таскал лосятину мешками,
   Таскал и невод по Режу,
   И жизнь его, так, между нами,
   Заволокла-таки в межу.
  
  
   Наверно, норму уже выпив,
   Лишка хватил из стакана,
   И вот на этот самый вымпел
   Поймал Генашу сатана.
  
  
   И враз под нож, и с тихим всхлипом
   Кишки в помойку, и конец,
   И словно в пугачевском клипе
   Стал дядя Гена - молодец!
  
  
   Не пьет, не курит, при дипломе,
   Попер в начальники уже...
   И дети умненькие в доме,
   И морда, как от Фаберже.
  
  
   Но, все схватив рукой у жизни,
   В одном промазал он меж лет,
   Он ненавидел, словно клизму
   Нормальный, русский партбилет.
  
  
   А партбилета не добился -
   Не мог начальником он стать.
   Хоть как-то Пчелин умудрился
   Ему выговорешник дать...
  
  
   И так дубье, с той самой книжкой,
   Всегда вверху, а он - ишачь!
   Ну а потом его как выжмут
   Так увольняют, хоть тут плачь.
  
  
   Жигалов ездил на Генаше,
   Скрипел и Разумов над ним,
   В энергетической шарашке
   От брата шел и пар и дым...
  
  
   Работал он взахлеб, с душою,
   Но первым не был никогда,
   Но раз, со всею простотою,
   Сказал начальнику - балда!
  
  
   Послал его вдоль по Бурсунке,
   Пошел на вольные хлеба,
   Но он уж был не просто "Дунька"
   Его уж родина нашла.
  
  
   И, оценивши Гену-брата,
   Ему предложил наш горком,
   Тупую ржавую лопату,
   Чтоб он подпер ее горбом.
  
  
   Той развалюхой в районе
   Сельхоз - хи-имия была,
   В грязи, в болоте и в разгоне,
   Как опухоль или кила...
  
  
   Но наш Генаша-погранишник
   Из грязи выросший давно,
   Ни на минуточку не сникнув,
   Взял в руки все это ...
  
  
   И так крепенько ухватился,
   Да, зубы стиснув, придавил,
   Что скоро сам и удивился,
   Чего с конторой сотворил.
  
  
   И к самой, самой перестройке,
   Блестела Химия как стол!
   Забыли прежнюю помойку...
   Но... Горбачев уже пришел...
  
  
   Тогда-то нас и шуганули.
   Чтобы не вздумали дурить,
   Народ науськали, пугнули...
   Ну, в общем... дали прикурить.
  
  
   И вот мы оба оказались
   В стране родимой не у дел...
   Ох, дорогой товарищ Сталин,
   Жаль ты дожить-то не сумел.
  
  
   Не Бонапартий и не Гитлер
   Хужее вороги пришли,
   Ты немцев во - он куда повыпер,
   Они же снова привели.
  
  
   Они такого натворили,
   Ты повернулся бы в гробу,
   Разворовали, растащили,
   Союз профукнули в трубу!
  
  
   Да черт их бей, всех дерьмократов,
   Хоть бы чего умели, блин!
   Вот им бы ржавую лопату
   Да закопать бы в той грязи...
  
  
   Так нет, им плохо, что отмылись,
   Им худо все, что нам добро!
   Да ладно, не туда мы врылись,
   Чего там с братом-то? Зеро?
  
  
   Вот так и жизнь прошла быстренько,
   И кто бы что ни говорил.
   Чего наробил парень Генька?
   Чего он в жизни сотворил?
  
  
   Построил дом? Однако больше.
   Родил и сына, да и дочь.
   Взрастил свой сад не зло и молча,
   Ну, чем стране еще помочь?
  
  
  
   Прожил как мог, не зря, и даже,
   Не грех завидовать ему,
   И вряд ли кто сегодня скажет,
   Что он не нужен ни кому.
  
  
   И лишь одно конечно гложет,
   Как червь в седеющей башке,
   Еще он сделать столько может,
   В родном артемовском мешке,
  
  
   Да вот командуют однако
   В "мешке" такие фраера,
   Почти что борзые собаки,
   И им не нужно ...
  
  
   Ну, что, прекрасно все, братишка,
   Рубеж настал, другой расклад.
   Садись, пиши, как младший, книжку,
   Про жизнь свою и про ребят,
  
  
  
   Про лошадей и про границу,
   Про план и вал, и про тупик,
   Про длиннокосую девицу,
   И про длиннющий жизни миг...
  
  
   "Войну и мир" ты не напишешь,
   Но внукам в помощь дашь урок,
   Живи как можно дольше, слышишь!
   Ведь жизнь, она как тот курок...
  
  
   И никогда нам знать не можно,
   Когда на спуск нажмет судьба.
   А, в общем, все не так уж сложно...
   Нажмет... ударит... и труба!
  
  
   А, говорят, в трубище этой,
   В конце, какой-то яркий свет...
   Но если ты балбес отпетый,
   То ничего тебе там нет.
  
  
   А если стоящий мужчина,
   То будет там стакан вина...
   Давайте выпьем... за детину...
   А вдруг там... нету ни хрена!
  
  
  
  
  
   КОЩЕЕВУ АЛЕКСАНДРУ
  
  
   Уж восемь дней до юбилея
   А я грызу свой карандаш...
   А вдруг я вовсе не успею?
   Ведь ты мне Сашка в морду дашь?
  
  
   Хотя какой ты с черту Сашка?
   Тебе сегодня пятьдесят
   Одетый в белую рубашку
   Сидишь как тридцать лет назад.
  
  
   А я, мозги свои натужив,
   Тащу обратно пыль годов...
   За тридцать восемь разных, вьюжных,
   Я свой рассказ вести готов.
  
  
   Я первый раз тогда увидел
   Гармонь, над ней твои вихры...
   И твой отец, с довольным видом...
   И я... гляжу во все "шары".
  
  
   Играл баян, смеялся, плакал,
   А с ним стонала свадьба вся...
   И гармонист усатый крякал,
   Домой свою гармонь снеся.
  
  
   Я был убит, я был раздавлен,
   И... я тебя боготворил.
   А ты, баяном тем придавлен,
   Такую свадьбу сотворил!!!
  
  
   Потом, немножечко попозже,
   Мы в зимнем лагере с тобой...
   Труба с баяном. Конь да вожжи...
   На нас подъем, на нас отбой...
  
  
   Потом на Кировке, на танцах,
   Потом в туристах, на Реже,
   Потом... потом... протуберанцы
   В мозгах поехали уже!
  
  
   Мы новый год в лесу встречали,
   Под патефон и под баян,
   На Булнаше... такое дали!
   Что охнул дедушка Степан.
  
  
   Ах, сколько славных юбилеев,
   Когда-то там отведены,
   Я за тобой тянулся, млея...
   Но, до тебя ж как до луны.
  
  
   Я помню, вы с отцом сидите,
   Гармонь с баяном - кто кого,
   Куда-то в стороны глядите,
   Будто не видя ничего...
  
  
   А пальцы! Звуки! Вихрь кружится!
   Григорий "подъевреит" так,
   Что Сашка на баян ложится...
   А ну-ка, на еще вот так!
  
  
   Смотреть такое - это счастье!
   Не каждому дано узреть.
   И никакого нет ненастья,
   Лишь только слезы утереть.
  
  
   Я много думал, отчего же
   Твоим сынам так не играть?
   И вдруг вот понял, Разве можно
   Тебя в искусстве обогнать!
  
  
   Ведь ты играть прилично начал,
   Когда отца перешагнул!
   Твой сын... он поступил иначе,
   Он просто play однажды ткнул!
  
  
   Вот если б ты хоть раз сфальшивил,
   Хоть раз бы плохо стал играть,
   Они бы выросли большими
   И захотели доказать!
  
  
   Но, Бог простит, не всем в Европу,
   Кому-то надо в Буланаш...
   Как не лупи ребенку попу,
   Талант ему не передашь!
  
  
   Сегодня, годы вспоминая,
   Я не могу забыть о том,
   Что иногда душа больная
   В затылок стукнет кулаком.
  
  
   Что есть в моих делах промашки,
   Что делал что-то я не так...
   В Красногвардейск втащил я Сашку,
   И говорю, что был дурак.
  
  
   Я много делал несерьезно,
   Уж морду, друг, не вороти
   Не будь совсем амбициозным...
   И просто... ты меня прости.
  
  
   На восемь лет я к смерти ближе,
   И ты меня не догоняй,
   Играй немножечко пожиже,
   Свое сердчишко сохраняй...
  
  
   В машине езди осторожней,
   Люби жену, люби детей,
   И вот тогда уже, быть может,
   Изгонишь из себя чертей.
  
  
   Солидным наконец-то станешь,
   Отростишь брюхо до колен,
   И... лет четыреста протянешь.
   Как югославский гобелен.
  
  
   Красив, талантлив, и опрятен,
   Не лизоблюд, и не блядун
   Не злобен, всем друзьям понятен,
   И только в музыке - колдун.
  
  
   Когда свернув "в капитализму"
   Страна нам кукиш подала,
   Мы тоже ей подали клизму,
   Чего терять-то - вот дела!
  
  
   Баян он даже в перестройку,
   Всегда останется баян,
   А баянист пусть держит стойку,
   "Гармонь" в руках и он не пьян!
  
  
   И не горюй, что на подмостках
   Московских ты не брал призы
   Ты свой полтинник прожил просто,
   И зря не рыпался "в тузы".
  
  
   Но сколько светлого припомнят
   Все те, кто рядом был с тобой...
   Кто пел... кто чувствовал... кто вспомнит...
   Так оставайся же такой!
  
  
   Сто лет тебе тревожить души
   Ты - нашей радости певец
   Да... в общем ты меня не слушай...
   Давайте выпьем, наконец!
  
  
  
  
  
  
   НАКОНЕЧНОМУ А. Н.
   НА 40 ЛЕТ.
  
   Да, сорок лет, конечно, время,
   Старик ты Саша уж совсем,
   Еще не полиняло темя
   Но ты и не гордишься тем.
  
  
   Еще ты крепок на дороге,
   Еще горит в глазах огонь,
   Еще дрожат кривые ноги
   Еще ты смотришься как конь.
  
  
   Еще родил вчера сынишку
   Какую девку соблазнил...
   Сегодня видно выпьешь лишку
   Да и вчера наверно пил...
  
  
   Тебя замаяла работа,
   Завод не то, что сельсовет,
   Порой бы отдохнуть охота
   А времени как прежде нет.
  
  
   У Кожемякина не спросишь,
   Пойду, мол, водочки попью,
   Тут до конца беду износишь
   И сердце лопнет, мать твою!
  
  
   То чертежи, то железяки,
   То блин, налоги, то воры,
   Какой тут на хрен Кожемякин,
   Хоть бы не сдохнуть до поры.
  
  
   Да как тут сдохнешь! Мать честная!
   Еще же сыну года нет,
   Еще и Ленка молодая
   Еще и Димке мало лет...
  
  
   Еще б купить вагон металла,
   Зарплату выплатить, а там...
   Глядишь, и жить полегче стало,
   А остальное - по болтам!
  
  
   И вот сидишь ты в кабинете,
   И на тебя я глядь со страхом
   И ты как прежде мне в ответик:
   Ну заходи скорей ...... .......!
  
  
  
   Такой уж есть ты Наконечный,
   Да пусть и будешь ты такой,
   Ведь ты не в платьи подвенечном,
   Ведь мы работаем с тобой.
  
  
  
   Ну а с тобой работать можно,
   Порой кричишь во все хайло,
   И матом дашь неосторожно,
   Зато вообще не помнишь зло.
  
  
  
   Не держиморда, не сутяга,
   Не буду я тебя хвалить,
   Но вот совсем не любишь брагу,
   Красногвардейцем трудно быть!
  
  
  
   Ружье купил, уже нормально,
   Уже пол дела на закат,
   Еще вот нужно фигурально,
   Что б ты был кум и чей-то сват!
  
  
  
   Тогда уж точно свой ты будешь
   И лет до сотни проживешь,
   И все, чего нигде не купишь
   В поселке в общем-то найдешь.
  
  
   Так будь счастливым, будь спокойным,
   Печенку с сердцем береги,
   Командуй правильно, достойно,
   И материться не моги...
  
  
  
   Ну а когда придет старуха
   С кривой косой, лет через сто,
   Ты ей шарахни молча в ухо
   И опрокинь вот эти сто!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПОПОВУ Г. М. НА 60 ЛЕТ
  
  
  
   Дорогой мой Матвеич, лесная душа,
   Неужели тебе шесть десятков?
   Вот и жизнь уж прожил, матерясь и греша,
   Все с рулем, солидолом да тряпкой...
  
   Вот и стол перед нами, и твой юбилей
   Гости добрые, вон ведь их сколько,
   А ты завтра проводишь любимых гостей,
   И останешься с бабкою только...
  
   Бабка станет об тазик посудой греметь,
   Ты же сядешь тихонько устало
   И подумаешь так:
   - ну едрит твою меть!
   Вот и жизнь впопыхах убежала!
  
   Вроде только что вот по Покровску гулял,
   Первый раз словно утром побрился
   Гимнастерку армейскую только что снял
   Словно в прошлую среду женился...
  
   И вот эти смазливые девки твои,
   Словно только что бегали в школу,
   А побольше полжизни ты им откроил,
   А ведь не были босы и голы...
  
   Поднялись словно елки в могучем лесу,
   Забодай-ка попробуй какую.
   Вот бы мать-то поднять... да внучат-то собрать...
   Да открыть бы ей радость такую...
  
   Но безжалостно время плетет свою нить
   Под колеса летят километры,
   С километрами жизнь у шофера летит
   Только годы мелькают по ветру...
  
   Сколько ж лесу ты вывез, родной человек?
   Сколько груза провез по дороге,
   Все ли горе изведал за прожитый век?
   Все ли кончились в сердце тревоги?
  
   Я был грузом твоим, откровенно скажу
   Самым дрянным и хлопотным грузом.
   Я же знал, что седьмым с тобой рядом сижу
   С растолстевшим директорским пузом...
  
   Семерых изводить, это подвиг, друзья!
   Это вовсе не то, что полено...
   Там - привез да и вывалил, здесь же нельзя...
   А порой... так и дал бы коленом!
  
   Но с тобой мы проездили целых семь лет
   И когда ты ушел... я сломался.
   И друзей вот таких на сегодня уж нет...
   Ну... один ты пожалуй остался...
  
   А ты помнишь, как ехали ночью, вдвоем,
   И как ты материл меня рьяно,
   Что работаю плохо, не вижу ворье,
   И вообще, простофиля я драный!
  
   Что народ костерит и начальство орет,
   Что успеть не могу - замотался!
   А я уши развесил и думал: ну вот,
   Уж теперь-то серьезно попался...
  
   Ну а как буксовали, нажравшись родимой земли,
   Как в снегу задний мост разбирали...
   На стучащем движке из Тюмени ползли
   Как мешки по болоту таскали...
  
   А как в тине приехали, пьяные в дым
   С самой лучшей утиной охоты...
   А когда было плохо, ты только один
   Поддержал, успокоил, так кто ты?!
  
   Да простой деревенский, нормальный мужик,
   В горе крепок и в радости буен...
   И в твои шестьдесят вовсе ты не старик
   И еще мы с тобой попируем!
  
  
   И еще постреляем в болоте чирков
   И еще потаскаем мешочки
   Лишь бы не было драк, лишь бы не было вдов,
   Лишь бы нас не дожали до точки.
  
  
   Эту блин перестройку мы переживем
   Дал бы Бог на остаток здоровья,
   Остальное мы купим, иль попросту где украдем,
   И с врагом рассчитаемся кровью.
  
   А сейчас, завершая длиннющий свой тост
   Говорю тебе просто - спасибо!
   В шестьдесят еще рано глядеть на погост,
   Ты еще из обоймы не выпал.
  
   Благодарен тебе я за все, что прошло,
   Благодарен за мат, за науку,
   И я знаю, что если бы где довелось,
   Ты бы подал надежную руку...
  
   Так живи же сто лет, так как жил шестьдесят,
   Пей, работай, люби свою бабку,
   Ну а я и сегодня, как пять лет назад
   Пред тобою сниму свою шапку!
  
  
  
  
  
  
  
  
   СУРЖИКОВОЙ МАРИИ
   С ГЛУБОЧАЙШИМ УВАЖЕНИЕМ.
  
  
   Друзья мои, сидящие в застольи
   Что привело вас в этот дом?
   Застынь, замри, веселья водополье,
   Я вас порадую стихом.
  
  
   Сегодня здесь счастливая хозяйка,
   Такая куча истинных друзей...
   И даже самая простая балалайка
   Все три струны и три аккорда дарит ей.
  
  
   Так разве ж мне, заштатному поэту
   Возможно ль оду Марье не писать?
   Пусть у меня друзей-то столько нету,
   Но есть язык, и есть чего сказать.
  
  
   Сначала за стаканом - о работе.
   Наш труд прекрасен и настолько мил,
   Что редко кто из избранных народом
   Как Марьюшка до пенсии дожил.
  
  
   Одни не выдержав бежали без оглядки,
   Другим - зарплата - слезы на бобах...
   И лишь она, презрев гнетущие порядки,
   Держала власть в неженственных руках.
  
  
   Кому ж еще душой болеть в деревне?
   И опыт и характер - за троих!
   Всегда спокойная, всегда на гребне,
   Людей не делит на чужих и на своих.
  
  
   И... жаль немного, что уже не председатель,
   Ведь слово-то придумали - глава?!
   Какой-то в думе, иль в правительстве мечтатель
   Наверно перепутал все слова.
  
  
   Немного нас осталось здесь, из бывших
   При коммунистах правивших в селе,
   Хранивших власть, не плачущих, не нывших,
   И все-таки оставшихся в седле.
  
  
   И нужно было мужество, поверьте,
   Когда среди словесной маяты
   Средь перестроечной дурацкой круговерти
   Одна в деревне остаешься ты.
  
  
   Когда страну колотит лихорадка,
   И предприятия в развалинах лежат,
   Приходит к тебе вдовая солдатка
   С коробочкой из десяти наград...
  
  
   Когда сама сидишь, как будто нищий,
   А ну попробуй выверни мозги,
   И помоги. Дровами, кровом, пищей,
   Ты власть в деревне, ты и помоги.
  
  
   Уж как господь там на душу положит,
   Как ты терпела, где ты что брала!
   О том бабуля вовсе знать не может...
   Но ты ей в ту годину помогла!
  
  
   Потом страна, захлебываясь в стоках,
   Совсем не зная, что куда определить,
   Решила вдруг нахально и жестоко,
   Все ЖКХ на плечи женские свалить.
  
  
   И ты, с дипломом красным "ветврачиха"
   Залезла в трубы, уголь, вентиля...
   Хватила досыта мужицкого ты лиха,
   Аж под ногами дрогнула земля.
  
  
   Ты видела, как поднабив карманы,
   Деревню покидали мужики
   И кто был умным - становился пьяным...
   Но ты же власть! И поступать так не моги!
  
  
   И ты металась в цифрах, в сметах, в планах...
   Из воздуха вы делали мазут...
   И только прыгала блоха в твоих карманах:
   В казне "фиг - вам" да и зарплату не дают.
  
  
   И каждый месяц с бегунком по кабинетам!
   Такую женщину! О, Господи, за что?
   Чиновники! А вам видать и горя нету...
   Ну, все, Мария. А сейчас ты кто?
  
  
   Давай, садись теперь за мемуары.
   Бумагу - сбросимся и купим сообща.
   Соскучишься, так нас зови на тары-бары,
   Звони, вари ведерка два борща...
  
  
   А то подумай, может быть не время,
   Служа народу, дольше не помрешь?
   Хватай деревню милую свою в беремя
   И... там уж верно, сколько пронесешь.
  
  
   А через пару лет дозреет Кожемякин,
   Устроишься на пасеку к нему...
   Да, всяко может быть, конечно, всяко...
   Сегодня нам об этом ни к чему.
  
  
   Спасибо тебе, женщина, селянка из народа
   За твой красивый и не в меру трудный путь,
   За то, что ты была бок о бок с нами годы,
   За то, что мы сегодня все вот тут...
  
  
   За то, что где-то дети меньше плачут,
   Что старики в тепле, что есть вода...
   А сельсоветчик он ведь словно мячик,
   На то и создан, чтоб летать туда-сюда.
  
  
   Пусть будет тебе все, чего желаешь:
   Семья, любовь и дивный огород...
   Но ты поверь, я это точно знаю,
   Еще тебе взгрустнется у ворот...
  
  
   Еще не выдержав, в котельную позвонишь,
   Еще ругнешься матом невзначай...
   Ну, вот и все. Закончил. А не то прогонишь.
   Давай-ка поздравленья получай.
  
  
   ЮРЬЕВУ В.
  
  
   Всего полтинник, Бог ты мой!
   Как я завидую вам, Юрьев!
   Такое было уж со мной...
   Живи, цвети, не майся дурью.
   Тебе же целых десять лет
   Еще судьба дает отсрочки.
   Уже потом пришлют привет
   С отдела кадров... это точно.
  
  
   А десять лет с твоей башкой,
   С твоей настырною породой
   Еще же сколько, Боже мой,
   Ты пользы сделаешь народу.
   И ничего, что иногда
   Тебя клянут твои соседи,
   Так было на Руси всегда -
   Пророков не было в комбеде.
  
  
   Потом, когда уже помрешь,
   Преклонит Буланаш колени,
   А нынче, плох ты иль хорош,
   Ты все равно еще не гений.
   И знаешь, мой тебе совет -
   Упрись, как следует ногами,
   А ежели опоры нет,
   Так матерись и рви зубами.
  
  
   Поселок твой, и ты один
   Сегодня для него защита,
   С тебя и спрос. Разбейся в блин.
   Ты раб его, а не элита.
  
  
   ВЛАДИМИРОВУ М. К. НА ЮБИЛЕЙ.
  
  
  
   Что сказать вам, друзья, вот и Мишке под старость уж брякнуло
   Уже мне шестьдесят, про него - даже слов больше нет.
   А иные дожить не смогли, просто взяли да... "крякнули"...
   И пришлось собирать всех друзей на горячий обед.
  
   Я услышал когда, что... в столовую нужно... к Кирилычу...
   Думал все, отошел... наш бродяга в тот призрачный мир,
   Даже слезы давил, сам себя потихоньку насилуя
   Двое суток не ел, собираясь на траурный пир.
  
   Но напрасны мечты и в компьютере речь заготовлена
   Жив однако еще этот рыже седой остолоп
   Обманул меня ты, знать другое тебе приготовлено
   И сегодня скажу я тебе неприятное в лоб!
  
   Уж недолго тебе, успокойся и даже не взлягивай.
   Ты подумай как жил, что ты в жизни своей натворил
   Сколько добрых людей по ночам стали в ужасе вздрагиваать
   Потому что их в горы Михайло однажды сводил.
  
   Что ты людям принес, окаянную страсть и страдания,
   Отобрал их покой и какую-то жажду вселил
   Начались для людей по тайге и по рекам скитания,
   Что же ты натворил. Ну а ты их хотя бы спросил?
  
   Ты как вирус, как СПИД, от тебя просто так не избавиться
   Там где ты побывал - беспокойство, томленье и зов.
   И не верь никому, что такие мучения нравятся
   Уже прокляты все, кто бросает родительский кров.
  
   После встречи с тобой человек как навек за зомбирован,
   Он скорее шахид чем нормальный лесной асмодей.
   И не вырвать тебя, ты как зуб, что не так запломбирован,
   Ну родится же право на свете такой вот злодей!
  
   Я на карту Союза с тоскою гляжу и в отчаянии,
   Ты здесь все истоптал словно заяц в свой заячий гон.
   Я в Саяны гляжу, но и там, из-за горки нечаянно
   Твои уши торчат и рюкзак твой, как старый огромный вагон.
  
   На Камчатке медведь ловит рыбу и матом ругается,
   А в Сибири карась в грязь зарылся и в компас глядит
   Ханты пьяные в дым до сих пор пред людьми похваляются,
   Что когда-то с тобой пили спирт, и вели по тайге аудит.
  
   Вспомни старый злодей, сколько люду угробил прекрасного,
   Приучил из ковша пригорелую кашицу жрать
   Заварухой кормил и скулили - стонали напрасно мы
   Придавить бы тебя еще там на востоке... каб знать.
  
   Но ты вел нас вперед, и мы шли за тобой зачарованно
   Только ты, как всегда, знал обратно дорогу домой
   Мы горели, тонули, на пузе ползли завербованные,
   И откуда ты взялся на горюшко наше такой?
  
   Ты своих дочерей не жалея к мешкам приспосабливал
   Ты жену понуждал, но она оказалась умней
   Оглянись поскорей, все, кому ты идеюшки вдалбливал
   В сострадании колени склонили пред ней.
  
   Как она-то тебя столько лет все же терпит проклятого,
   Посмотри на себя, даже талии нет ни хрена,
   Рыжий, страшный да злой, и тебе разрешили с ребятами?!
   Как мне жаль тех детей, их уже на совсем потеряла страна.
  
   Правда, грех не признать, что народ тот, тобой завербованный
   Так стоит на ногах, что оглоблей не с маху собьешь.
   Держит их на ветру странный стержень тобою дарованный
   И по блеску в глазах их в толпе просто так узнаешь.
  
   А ведь твой ученик в Антарктиду снес флаг нашей Родины,
   На какой-то горе там во имя твое укрепил.
   Ни один же из нас не закис, как гнилая колодина,
   Видно правильно ты всех нас жить и любить научил.
  
   Уж недолго тебе. Ну, еще лет так двадцать пробрякаешь
   Нас еще соберешь на восьмой, недалекий совсем юбилей,
   Затируху свою для беззубых и старых состряпаешь,
   А потом, после ста... если хочешь - возьми околей.
  
   Вот старуха с косой потихоньку в квартиру затащится
   И такой разговор состоится с тобой у нее:
   - Ну, чего ты не спишь, ну чего на меня ты таращишься
   Собирайся, давай, уже кончилось время твое.
  
   На фиг нужен ты здесь, уж рюкзак не собрать, не напыжиться,
   Да и сгнил твой рюкзак, да и сам ты как пень на юру,
   Слышишь, черти поют, эта песня лишь избранным слышится
   Поднимайся, пойдем и присядем с чертями к костру.
  
   Сковородка твоя там давно уж, мой друг, раскаленная,
   Я тебя доведу, старый компас не следует брать,
   У тебя позади жизнь такая счастливо-огромная,
   И недолго тебе за грехи твои нужно страдать.
  
   Да какие грехи! Да тебе и грешить было некогда!
   Из похода в поход, а откуда грехи средь коряг?
   Правда, выпить любил, ну да это не та беда
   Вот пожрать ты, Владимиров, был далеко не дурак!
  
   И сегодняшний стол как немое тому подтверждение
   Выпить мы собрались, ну а повод - какая беда...
   Каждый вмажет пятьсот и вот здесь огласит свое мнение,
   И еще по пятьсот а потом уже все - ерунда.
  
   Так что будь на коне, наш Владимиров - наше проклятие,
   Ты не зря в своей жизни повозку ботинок сносил.
   Ты не старый еще и... давай, занимайся с ребятами.
   Им бежать за тобой и у них предостаточно сил.
  
   С днем рожденья тебя и не дай тебе Бог успокоиться
   Бурных речек тебе и высоких заоблачных гор.
   Сколько силы в тебе под личиною старости кроется.
   Мы не судим тебя, ты пока еще сам прокурор!
  
  
  
   ГАРЕЕВОЙ Р. П.
  
  
   Не верь Петровна никому,
   Что в сорок пять ты фрукт достойный
   Сама же знаешь почему,
   И все друзья так врут пристойно.
   Какая ягодка теперь,
   Когда таких взрастила девок,
   Когда работаешь как зверь,
   И как собаке нужно бегать.
  
  
   Когда мужик здоров как бык,
   И нет покоя днем и ночью,
   И жизнь без бабок невпротык,
   И каждый, блин, учиться хочет.
   И все найди и все подай,
   И все откуда-то берется...
   И каждый день давай, давай!..
   Когда все это ...?
  
  
   Но, коль зашла такая речь,
   Давай тогда уж разберемся,
   Была Боярка, мамка, печь,
   На сорок лет назад вернемся.
   И ты соплива и стройна,
   Да ножки малость кривоваты...
   Еще ничья ты не жена,
   Но мордочка уже лопатой!
  
  
  
   Боярка - край большой земли
   Всему быстрехонько научит
   И вот года твои пришли,
   И ты уже "сидишь на куче".
   И специальность при тебе,
   Торговля - мамино начало...
   И мужика не по себе
   Давным давно уже сыскала.
  
  
  
   Но ты упрямая была,
   Не по себе? Кому там дело!
   И в жизнь уверенно пошла,
   И жизнь пошла, как ты хотела.
   И ты Артура втихаря
   Срубила вкусною котлетой,
   И, откровенно говоря,
   Он благодарен же за это!
  
  
   И есть за что усы чесать,
   Я сам в столовой химлесхоза,
   Сказал однажды: вашу мать!
   Не женщина, а просто грезы!
   Шустра, как белка, как мангуст,
   Тебе такой товар впентерит,
   Такой в мозгах устроит хруст,
   Что и сама себе поверит!
  
  
  
   Потом чреда суровых дней,
   Ждала когда мужик напьется,
   Растила маленьких детей,
   И пусть все это не вернется.
   Ну а потом, когда уже,
   Как будто на ногах стояла,
   Вдруг Горбачев... и ниглиже...
   И... снова нужно все сначала!
  
  
  
   Но был уж дом, была семья,
   Друзей немного настоящих,
   Ну, среди них, конечно, я!?
   И... "тот, кто ищет, тот обрящет"
   И ты искала. Бог ты мой!
   Какие были повороты...
   Но... хорошо, что был с тобой
   Мужик. Совсем не полоротый!
  
  
  
   И вот сегодня кто ты есть?
   Обломочек социализма?
   Или уже несешь свой крест
   В болотине капитализма?
   Ты кто, купец или торгаш?
   Иль просто "передприниматель"?
   А для меня ты житель наш,
   Поселка нашего старатель.
  
  
  
   И в жесткой схватке за судьбу,
   Ты, слава Богу, устояла,
   Не улетела ты в трубу,
   И не скопила капитала.
   И вся надежда на себя,
   И не моги болеть ни грамма,
   И все зависит от тебя...
   Ты женщина, жена, ты мама!
  
  
  
   А бабы русские они
   Всегда Россию сохраняли
   Им что ни кочки, что ни пни
   Они всегда удел свой знали.
   Детей рожали, хлеб пекли,
   Идеи мужикам носили,
   И... вовсе дни б не так текли
   Когда бы мы у них спросили.
  
  
  
   Так пусть же будет для тебя
   Чего ты хочешь - много - много.
   И люди все, тебя любя,
   Не перейдут тебе дорогу.
   И пусть красавицы твои
   Пойдут в тебя или в папашу
   Ну вот... и вирши все мои.
   А дальше все уже не наше.
  
  
  
  
  
  
   ЛАПАЕВОЙ Л. А.
  
   И снова трубный глас раздался,
   Геть, вы, друзья, а ну ко мне!
   Еще один годок скончался
   Уж сорок восемь нынче мне!
  
   Стоит уж водка протухает
   Салату тазик, хлеба воз
   Лапаев бедненький вздыхает
   У Демина уж синий нос.
  
   Уж снова Лыковы трясутся,
   На паровозе вдоль лесов,
   И Кожемякины пасутся
   Все ожидают двух часов.
  
   Была б причина - пьянка будет,
   Впервой ораву собирать
   А кто мой праздник позабудет
   Уж я его едрена мать!
  
   И вот уселись чинно, важно,
   Налили стопки дополна,
   Слова читают по бумажкам,
   Уж именинница пьяна.
  
   Но что-то Лыковы скучают
   Не в радость им видать вино
   Ну не в себе мужик, мечтает,
   С такой тоской глядит в окно.
  
   Ведь где-то там не за горами
   Играют в шахматы друзья
   А здесь меж этими друзьями
   Как будто пешек толчея.
  
   Лапаева как королева,
   Лапаев слон а Демин конь,
   И у Фаины даже слева
   В гляделках шахматный огонь.
  
  
   Весь стол доской ему глядится,
   Поставь салат на восемь - ж...
   А вот бутылка пригодится
   В четыре - е... и... все уже!
  
   Уже и гости не фигуры
   Уже и стол не та доска
   Решений шахматных до дури
   Ну а в глазах тоска, тоска!
  
  
   Да ладно, Витя, бог с тобою,
   Пропала партия твоя,
   Напейся лучше ты со мною
   Или не пара тебе я?
  
   Тогда с Лапаевым напейся,
   Свой своему как хочешь друг,
   А ты Лапаева не смейся
   Мы в шахматах - в болоте плуг.
  
  
   Ну дайте Демину гармошку,
   Иначе крыша набекрень,
   И сколько можно понарошку
   Мне из стихов плести плетень.
  
  
   Всем есть, наверное, охота
   И я закончил, все, молчу.
   Тут именинник нынче кто-то,
   Поцеловать его хочу.
  
  
  
  
  
  
  
   НУЖИНОЙ Н. Н.
   НА 50 ЛЕТ.
  
   Что я могу еще сегодня,
   Когда тебе и так сполна
   Все накрутили "рифмов модных"
   И ты возвышенно полна...
  
  
   Цветешь на сцене как фиалка
   И греешь песней целый зал,
   И песен для людей не жалко...
   Ах, как красиво я сказал!
  
  
   Но... кончен бал, погасли свечи,
   Гитару в угол и опять
   Тоска опустится на плечи...
   Ну чем проклятую унять.
  
  
   Уж двадцать пять минуло вьюжных
   Морозных ветреных годов,
   Как ходишь в клуб дорогой кружной
   Среди морозовских столбов.
  
  
   Я помню юною девчонкой
   Пришла тогда ко мне в партком,
   Глаза сияли, голос звонкий
   Как будто дунул ветерком...
  
  
   Желанье дикое работать,
   Нести культуру в массы... блин!
   Я только мог глазами хлопать...
   Когда остался там один.
  
  
   И ты пошла звенеть гитарой
   И петь и плакать под баян...
   Ну а поселок тары-бары
   Развел, и стал искать изъян.
  
  
   Ну, как же можно, чтобы кто-то
   Красив и молод... звонок смех...
   Вдруг сделал доброе чего-то,
   Не в свой карман, а так... для всех..
  
  
   - Да никогда! Да не допустим! -
   Ох, давит жаба языки! -
   А нет изъяну, так напустим.
   И понесло из-за реки...
  
  
   А ты сердца рвала струною
   И все "родное сволочье"
   Башку склоняло пред тобою...
   Под нос пыхтело: "Ё- моё!"
  
  
   А ты несла им свет и песни,
   И красоту, "что мир спасет",
   Ждала, что может дурь-то треснет
   Да и дремучесть разнесет.
  
  
   На "визготеках" пьяни пела
   И набрала такой разгон,
   Что завораживать умела
   Хоть зал, хоть "голубой вагон".
  
  
   И грязь пустопорожних слухов
   Слетала вся, как шелуха,
   И радость музыки не тухла,
   Дышал баян в свои меха.
  
  
   А люди трудно но привыкли,
   Что в этом месте бьет родник...
   И потихоньку в грязных мыслях
   Дух уважения возник.
  
  
  
   Тебе "поверили" как будто
   Ты виновата в чем была...
   Такой вот наш поселок "мудрый",
   Такие "мудрые" дела.
  
  
  
   Я тоже раньше думал точно,
   Что жизнь такая... и народ...
   Что испытание на прочность
   Всех молодых по жизни ждет.
  
  
   Ан нет, сегодня верно знаю,
   Чем шире к людям ты душой,
   Как должное воспринимают,
   Как пайщики души большой.
  
  
   Как будто должен всем и всюду,
   Ты менестрель, живешь для всех!
   И плакать и смеяться будут...
   Но ты - не смей включаться в смех.
  
  
   Вот за счастливые минуты
   Платить не будут ни шиша,
   И не расскажешь ведь кому-то,
   Что нет в кармане ни гроша,
  
  
   Что хочешь есть, одеться хочешь,
   Да просто жить, как все кругом...
   Что по ночам подушку мочишь
   И что мечты все кувырком...
  
  
   Одна воспитываешь сына...
   Одна... одна... всегда одна.
   А люди... люди дышат в спину и...
   Никому ты не нужна.
  
  
   Ты им нужна когда в угаре
   Им надо топать и орать,
   Ты как прилавок на базаре...
   Но ты же женщина, ты мать!
  
  
   Ах, сколько нужно силы воли,
   Чтобы тащить такой вот воз,
   Всю жизнь тащить до жуткой боли,
   И в душу не пустить мороз.
  
  
   Остаться доброй и красивой,
   Прилично петь, учить детей...
   И... даже, может быть, счастливой,
   На зло ораве этой всей.
  
  
   Ты свет несешь, такая доля,
   Такая вот твоя струна...
   На все видать Господня воля,
   Ты все же в жизни не одна.
  
  
   И когда в клубе вечерами
   Вдруг зажигаются огни,
   Приходят люди за мечтами,
   За красотой идут они.
  
  
   И ты, как Данко, в темнотище,
   Им сердцем освещаешь путь...
   Они находят то, что ищут,
   Несут с собой в далекий путь.
  
  
   И твой огонь пылает в каждом,
   Пускай порой не много дней,
   И каждый вдруг поймет однажды,
   Что стал счастливей и нежней.
  
  
   А ради этой вот крупицы
   Наверно нужно жить и петь!
   От песни - капельки водицы
   Возможно дереву расцвесть.
  
  
   Кому же быть судьей сегодня?
   Кому итоги подводить?
   Всей твоей жизни принародной...
   Да ну их всех! Давайте жить!
  
  
  
  
  
  
  
   СКУТИНУ Ю. Ф. НА 50 ЛЕТ.
  
   В феврале сорок пятого года, где морозная вьюжная мгла,
   Там, в Егоршино, за огородом, мамка Скутина Юрку нашла.
   Был он хил и невзрачен и кашлял... Где уж там... страшный голод кругом,
   Но, родился в рубашке, зараза. Потому и взяла его в дом.
  
   Уж какой-никакой, пригодится, путних много побили парней,
   Может, выживет, да расплодится, обживется в деревне своей.
   А он взял да и правда не помер?! Выжил, блин, голодухе назло.
   Вот и выдал Егоршинке номер: нету-нету, да вдруг повезло1
  
   Потихонечку начал учиться, в чем однако весьма преуспел,
   Все учился... учился... учился... А вот работать совсем не хотел.
   Так бы верно и прожил бездельник, да судьба указала как быть,
   Призван в армию был в понедельник, и... попал на границу служить.
  
   Но к моменту тому прощелыга дело радио знал назубок,
   Так что... выше, чем надо не прыгал, потихонечку службу волок.
   Все бы ладно, не быть генералом, служба кончилась, жить бы да жить,
   Но... злодейка - судьба помотала, вдоль по жизни и... стала кружить.
  
   За приличным высоким забором четверть века, как в синюю звень,
   На заводе отбрякал дозором, отпахал, отмантулил, как день!
   И куда его там не швыряло, где он не был, уж право не счесть,
   Где развал, где не видно начала, там и Скутин... а значит все есть!
  
   Все наладит, настроит, закрутит, в люди выведет свой коллектив,
   А начальство порядит... посудит... да и снова запишет в актив.
   Снова Скутин провал затыкает, снова ночи и дни напролет,
   Только тихо Надежда вздыхает, да малышка-сынишка орет...
  
   Так вот отдал здоровье и знанья, словно жизнь на алтарь положил,
   И за эти большие старанья... фигу с маком, как все, получил!
   Не заробил себе капиталов, нету ордена, есть инфаркт!
   Перестройка его доконала как колоду истрепанных карт...
  
   Лишь отрадой красивые дети, правда рыжие, но... того...
   Внучка ласково тянет: Де-е-еда... да жена еще любит его.
   И живет он в престольном граде, честь и слава ему и почет,
   Здесь чинов и регалий не надо, каждый место свое займет.
  
  
   Потому как в поселке людям - по делам и хвала и честь,
   Скутин крепко здесь в людях будет, потому... все у Скутина есть!
   И в быту он - рубаха-парень, и в работе он конь конем,
   И... давайте, ребята, встанем! Рюмкой звякнем и водки попьем!
  
   Пусть ему на шестом десятке Бог заплатит, Дайлидко воздаст,
   Пусть ему будет и жестко и мягко, Пусть он просто живет среди нас!
  
  
  
  
  
  
   ПАНЧЕХЕ ВИТАЛИЮ.
  
   Панчехе Витьке пятьдесят?!
   Да быть не может никогда,
   Напрасно люди говорят,
   Не верьте - это ерунда!
  
  
   Шестой десяток разменял?
   Завяла липа под окном,
   Ну, кто такое вам сказал,
   Что стал он старым пердуном?
  
  
   Вы посмотрите он какой,
   Мурло лоснится как арбуз,
   Крепки рука с кривой ногой,
   И на работе словно туз.
  
  
   А ночью выйдет в огород...
   Соседям страх, жене - покой...
   А как плеснет бутылку в рот
   Так хоть привязывай... какой!!!
  
  
   Ну, где тут годы, где тут пыль?
   Еще и лысины-то нет,
   Еще в душе шумит ковыль
   И вольный ветер дует в след.
  
  
   Еще соседка молодая
   Вздыхает ночью втихаря,
   Что он ее не замечает,
   Что отцветает она зря...
  
  
   Но стоп, ребята, годы, годы,
   Они щадят лишь тех, кто там...
   А с ними беды и невзгоды
   Все ближе, ближе лезут к нам.
  
  
   Уже давно мы не косили,
   С бидоном браги у ноги,
   Да и мешочки не носили
   Зимой у Каменки-реки.
  
  
   Уже давно не буксовали
   Урал устроив в плавуны,
   И, матерясь, не выжимали
   На дальнем озере штаны.
  
  
   Уж нет лихих мотоциклистов
   На буйных проводах зимы,
   Жизнь полетела как-то быстро,
   Хоть пой, хоть плачь, стареем мы...
  
  
   А за столом все те же люди...
   Но время свой наводит лоск,
   И что там завтра с нами будет...
   Скрипит похмельный старый мозг.
  
  
   Уж двадцать лет промчалось ныне
   Как с ним свела судьба меня,
   А в сердце так порой заклинит
   Как будто минуло два дня.
  
  
   Как будто только что Григорьич
   Зажег на просеке пенек...
   И на губах взъиграет горечь
   Шальных неезженых дорог...
  
  
   И каждый день, мелькнувший быстро
   Уносит радость и печаль,
   И промах, и удачный выстрел...
   В туман, в заоблачную даль...
  
  
   Но лишь одно непреходяще,
   Чего в полста уж не сыскать,
   То счастье дружбы настоящей,
   Которой края не видать.
  
  
   И я сегодня рад безбрежно,
   Что здесь присутствую и пью
   За юбилей, за вас с Надеждой,
   И... за привязанность мою!
  
  
   И пусть тебе не будет горя,
   Пусть будет полон дом гостей...
   Но все же... средь людского моря...
   Не много сыщется друзей.
  
  
  
  
  
   РОМАНОВОЙ Л. В.
  
   Ну, здравствуй, Романова, здравствуй,
   Ругать нас пока не спеши,
   Сегодня вот вечер ненастный,
   Ну, просто воротит с души.
  
  
   Тем более новость такую
   Тебе сообщаю как раз
   Наверное, в пору иную
   Ты мне саданула бы в глаз.
  
  
   Приехать, как видишь, не можем,
   Да ладно, орать, погоди,
   Горит от стыда моя рожа,
   Ну, что еще там впереди...
  
  
   Живем мы ни шатко - ни валко,
   Подняться не можем никак,
   Порой до того себя жалко
   Сидишь и скулишь, как дурак.
  
  
   Тебе это горе знакомо,
   Как будто бы крыша пошла,
   Вот чувствуешь, вроде бы дома...
   И шаришь глазами в углах...
  
  
   Идешь на работу как робот,
   С работы - куда б - не домой...
   Еще лет пятнадцать до гроба,
   Наверное, жизни такой.
  
  
   Ну, что ж, скулежом не поправим,
   Нахально туда не попрем...
   Давай эту тему оставим,
   И вспомним, а после споем!
  
  
   А помнишь ту грязь на дороге,
   Овес на раскисшей земле,
   В канаве скользящие ноги...
   И я молодой на седле...
  
  
   А рядом жена и сынишка,
   Ни кожи - ни рожи, ни глаз...
   И вы. Запорожец как шишка,
   А в нем... До хренуленьки вас!
  
  
   Вы мой мотоцикл развернули,
   Вселили надежду в мой лоб
   А после с Романовым дули
   Холодное пиво взахлеб!
  
  
   Ох, сколько годочков минуло,
   С той дивной поры молодой,
   И жизнь уже мордою ткнула
   Не раз об огрызок гнилой.
  
  
   Но каждое лето как птицы,
   Летели на озеро мы,
   Не ради соленой водицы
   А ради красивой страны.
  
  
   Мы сами ее создавали,
   Красивую нашу страну,
   И вряд ли тогда понимали
   Кто нас в это чудо тянул.
  
  
   Но только июнь наступает,
   В Копейск! Хоть трава не расти!
   И снова избушка родная
   Артемовцев ты приюти...
  
  
   Ах, вишня - не видно окошка,
   Ах, яма и Прайс на цепи...
   Еще, ну еще бы немножко...
   Но, двум москвичам не войти!
  
  
   Ограда со старым навесом,
   Отборнейшей рыбы ведро,
   И два полупьяных балбеса,
   Вот так вот тебе и везло...
  
  
   Всегда ты была заводилой
   Хоть жарить, хоть парить, хоть пить.
   Громадное слово Людмила -
   Желанье громадное - жить!
  
  
   С тобой мужикам интересно -
   Ты ж все номера назубок,
   Подшипники, сальники, честно,
   Освоить я так и не смог!
  
  
   Сегодня квартира и люстра,
   И видик, и центр, и балкон,
   Пусть здесь и уютно, но пусто...
   Избушка! Вот там был Бомонд!
  
  
   Но видно крутую науку,
   Должна в этой жизни пройти,
   Вошло к тебе горе без стука,
   Попробуй его проводи...
  
  
   Однако ты не спасовала,
   В разнос не пошла - чуть жива
   Ты смяла его, прожевала,
   Ты места ему не дала!
  
  
   С колен поднялась средь дороги,
   Плечом растолкала хламье,
   Назло даже Господу Богу
   Поставила дело свое.
  
  
   Еще получила ударчик,
   Да сколько же их впереди?
   Тяжелый у Бога подарочек
   Но ты не кричала - Прости!
  
  
   И вот постучался полтинник?!
   Как черного хлеба кусок,
   И жизнь не такая уж длинная,
   Еще не седеет висок...
  
  
   И есть еще Лена и Катя,
   Хотят они кушать и пить,
   Нужны им красивые платья,
   И нужно еще их учить...
  
  
   Вот Ленка как станет судьею!
   Да твой переступит порог!
   Тогда разберется с тобою,
   Коль Боженька даже не смог.
  
  
   А в общем... прости, что нас нету,
   Да я и прощенья не жду,
   Ведь ложка дороже к обеду...
   А я уже после приду...
  
  
   Желаем тебе мы немного,
   Друзей полный дом и подруг,
   До сада ровнее дорогу,
   От горя очерченный круг.
  
  
   Чтоб елось, пилось, и хотелось,
   И где тебе нужно - моглось,
   Была бы азартность и смелость,
   И сердце бы не взорвалось...
  
  
   Живи двести лет молодая.
   Живи всем корягам назло.
   Спасибо, что есть ты такая,
   Вот в этом и нам повезло.
  
  
  
  
   СТЕПАНОВУ В. П.
   НА 70 ЛЕТ.
  
  
   Не любит он моих стихов,
   А, может, просто так - не понимает?
   Я пробовал читать, так он достал до потрохов,
   Тетрадку бросил я, куда и сам не знаю.
  
  
   Раз ты поэт - так по нему - Шекспир.
   А коль прозаик - значит в пол-Толстого.
   Ну, вот хоть изотри мозги свои до дыр
   Попробуй, угоди на чудика такого.
  
  
   И вот свела же в Шмаково судьба
   Фонарь со свечкой, лирику с размером,
   Ну а в деревне доля - не слаба...
   И рыло - в рыло два пенсионера.
  
  
   И день и ночь друг друга зрим в упор,
   И некуда бежать, лишь только к "мухам"...
   И каждый день серьезный разговор...
   Все больше говорим, а слушаем в пол уха.
  
  
   Воспитанники прожитых страстей
   А за плечами, честно говоря, не мало.
   Мы что-то строили, старались для людей
   И вот пора безветрия настала.
  
  
   Другие люди по другому повели
   Свои дела - дела уже не наши
   Мы скромно в сторону с тобою отошли,
   Но мы не киснем, словно в банке простокваша.
  
  
   Дух не угас, еще частенько к нам
   Приходят люди с делом, за советом,
   Для нас не существует в жизни драм
   Мы помогаем всем, тихонечко гордясь при этом.
  
  
   Шов наложить на теле иль в душе,
   Поправить психику, иль просто вправить вывих,
   Поможешь человеку и уже:
   Они нас ищут, а не мы их!
  
  
   Мы не унизились до жалоб, скулежа,
   Добавку к пенсии решаем сами,
   До нас нет дела государству ни шиша,
   Лишь бы не метельшили под ногами.
  
  
   И это состояние как бред!
   Живешь, как будто чем-нибудь контужен.
   Ты отдал государству столько лет...
   И так приятно - ты совсем ему не нужен.
  
  
   Ну, Бог простит, страдания не цель,
   Раз не нужны, и нам "по барабану"!
   Вари свой суп, стели свою постель...
   У нас с Фрадковым разные карманы.
  
  
   А утром встанешь - пасека гудит!
   Цветет пустырник, солнце на подъеме!
   С тобой природа нежно говорит
   Ты на своей планете, в жизни, дома!
  
  
   И черт их бей, политиков гнилых,
   И депутатскую собачью свадьбу тоже
   И вовсе ты не думаешь о них.
   Гудит же пасека! И ты становишься моложе!
  
  
   Пройдет зима, весенних капель звень,
   Во всеоружии встречаешься с июлем,
   И если повезет с погодой - каждый день
   Считаешь килограммы а не дули.
  
  
   А после счастье! Флягу накачав,
   Глядеть как внуки ложками шуруют!
   И в этом все начало всех начал,
   И потому душа поет, танцует!
  
  
   И будет внукам мед, да и компот
   Пока что живы "дед да баба"
   Ну а сейчас... давайте рюмку в рот!
   И пусть Степанов будет БАОБАБОМ!
  
  
  
  
  
   ШИРШОВЫМ АНДРЕЮ И ТАТЬЯНЕ
   В ДЕНЬ БРАКОСОЧЕТАНИЯ.
  
   Как хорошо, что пригласили вы меня
   На торжество семейного создания,
   И стол накрыт, и гости в сборе все
   И кубки полнятся вином шипучим.
   Я счастлив, что понадобился вам,
   Не знаю уж зачем, но все равно приятно.
  
  
   Сегодня день у вас решительный большой,
   Что впору прыгать, веселиться и... подумать.
   Связали вместе вы судьбу веревкою такой,
   Что разорвать ее не хватит силы и у Зевса.
  
  
   Вы счастливы сегодня, счастье разделить
   И мы пришли, и принесли, что Бог послал
   И то, чего самим не жалко... сегодня старт,
   Сегодня все рули направлены вперед!
   И пусть ваш грот скрипит под ласковым напором ветра.
  
  
   Но это все начало из начал, мы все на берегу
   Счастливо улыбаясь, верим в счастье,
   Но вот сокроется из виду наш причал
   И волны вздыбятся вокруг, погаснет солнца луч,
   И для того чтобы вернуться восвояси
   Понадобится столько пота, сил, и адского труда,
   Что далеко не всем придется увидать родные веси.
  
  
   И вы сейчас, воркуя в гнездышке своем,
   Все верите в любовь, и чувства, в честь и веру,
   Не знаете еще, что ждет вас на пути такая суматоха,
   Такие, блин, соблазны... такие стрессы... Господи прости!
   Вашей семье, как каравелле в море
   Придется плавать по штормам, ломая мачты, паруса теряя.
  
  
   Придется вам узнать, как лучший друг
   А хуже во сто раз, как лучшая подруга,
   Подводный камень на пути найдя, потянут ваш корабль,
   И поведут в волнах ночных, желая утопить,
   Желая оторвать лишь для себя семьи вашей кусочек.
  
  
   Придется вам познать и бунт на корабле,
   Когда один из вас решит, что он перестарался,
   Решит что тот, другой, поменьше вложил сил
   Побольше взял себе... нашел на стороне...
   Да мало ли каких в башку вам накидает мыслей дьявол.
  
  
   Потом, когда до вас дойдет, что создана семья
   Лишь для рождения детей, отцов достойных,
   Когда уверуете вы, что кончились мечты,
   И чувства ваши не вольны, и вы не властны над собою
   И лишь обязанности есть у вас с рождением ребенка!
   Вам станет страшно за себя! Неуж-то все?!
  
  
   И... если мачты устоят, и не закончится вода
   И пищи хватит одолеть пучину моря,
   И всех врагов перемолов, презрев наветы, клевету,
   Казну растратив, крепче за руки возьметесь,
   Вернуться на причал родной вам разрешит Господь.
  
  
   И вы уже втроем, в родном гнезде, с любовью новой,
   Поймете смысл бытия, найдете новый вкус любви,
   Узнаете как мелко все,
   Что так еще недавно основным казалось.
   И мудрость снизойдет на ваши пламенные лбы,
   И нежность новая защиплет вдруг внутри струной тугою...
  
  
   Но вот достигнут перевал, достигли вы высот...
   И некуда лететь, нет высоты для вас недостижимой,
   Вы гордо будете парить, верша свой бал, творя дела
   Угодные и людям и, наверно, Богу
   И будет ваш багаж работать лишь на вас,
   Все что отдали людям, вы получите обратно.
  
  
   Я Господа молю за вас, что б в вашем багаже
   Добро над злом всегда преобладало,
   Ведь вам придется получить лишь то, что людям вы отдали,
   Чужое зло к вам не прильнет, но и добра вы не получите чужого.
  
  
   И все желания исполнятся у вас, и будет все у вас,
   Когда вам это все совсем не нужным станет.
   Избытка вы достигнете тогда вещей материальных,
   Когда исчезнет к ним почти весь интерес,
   И лишь душа, полета запросив,
   Вас уведет в недосягаемый простор, к любви и чистоте, навеки.
  
  
  
   Вот ваша жизнь, вот все, что ждет вас впереди,
   Я не открыл для вас известий неизвестных, тайных...
   Я с высоты своих седин лишь скромным опытом делился.
   Все люди одинаково живут, и все уходят к Богу в одночасье,
   Закончив школу на земле.
   Пусть вам везет на стоящих людей,
   Пусть будет ветер ласковый в ветрила ваши...
   А счастье лишь тому дано,
   Кто сможет выполнить свое предназначенье.
  
  
  
  
  
   ВАНДЫШЕВУ С. В.
  
  
   Уходит мент на пенсию, ну что ж,
   Страна не вздрогнет, Россель не заплачет...
   И только в маленьком поселке, наш народ
   Поймет, как много для поселка это значит.
  
  
   Поймут и жулики, пока придет другой,
   Пока научится - им можно порезвиться,
   Поймут начальники, что стала жизнь иной
   И по поселку будет стимул материться.
  
  
   Поймет жена, что кончился кошмар
   Ночных звонков уж более не будет
   И муж уже не лошадь, не товар...
   И станут жить они, наверное, как люди.
  
  
   Поймет и сам, потом, когда-нибудь,
   Когда уйдет из жизни суматоха,
   Что жизнь красива и прекрасна, кем ни будь,
   А просто жить - не так-то уж и плохо.
  
  
   Уходит мент на пенсию, ну что ж ...
   Он выслужил свои года лихие.
   А служба, как ты к ней ни подойдешь,
   Не жизнь, а служба, а менты - плохие.
  
  
   Но все же душу будет тебе греть
   Сознанье гордое - ты столько грязи вывез...
   И как с какого краю посмотреть,
   Счастлив ли тот, кто в генералы вылез.
  
  
   Ты чистил жизнь от всякого хламья
   И день и ночь, зимою и весною,
   И вот сегодня говорю спасибо я
   Судьбе, что рядом был с тобою.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ.
  
  
  
   ПРЕКРАСНАЯ И
   УДИВИТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ. 2
  
   "Болесь" - 4
   "Белогвардешина" - 6
   Буль - Буль - 13
   Чудо - 17
   Дачник - 20
   Демократия - 23
   Брусчатка Яйва - Соликамск - 26
   На дороге - 27
   Как грабли стреляют - 30
   Хорошо - 33
   "Каторга" - 36
   Ковер - 42
   Много - 45
   Обычаи - 50
   Мы и Они - 52
   Открытие - 64
   Перестройка - 68
   Персональное - 74
   Плаша - 76
   Жалоба - 80
   Сервиз - 84
   Скачки гладкие - 85
   Тест - 90
   Трубач - 92
   Королевский выстрел - 95
   Логическая записка - 98
   Земные - 102
   Вячеслав Иванович - 105
   Дед Андрей - 111
   Дневники - 113
   О женщинах - 116
   Закрытая область - 124
   Пошел - 128
   Расчет - 130
   Смысл - 131
   Событие - 134
   Сплетня - 135
   "Так уж было раз..." - 138
   Творчество - 140
  
   ОХОТА КАК СТРАСТЬ
   ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ. - 141
  
   Артист - 142
   Глухари - 147
   Хохотун - 151
   Кабаны - 154
   Киса - 158
   Лиса - 161
   Веркин воротник - 165
   Наваждение - 168
   Пуля - дура - 173
   Дядя Саша - 175
   Воспитание - 178
   Серые охотники - 180
   А - а - а - а - 183
   Бзик - 185
   Свое место - 189
   У каждого свое место - 190
   Не судьба - 193
   Характер - 194
   Шериф - 198
  
   ТРОПЫ ТАЕЖНЫЕ - 206
  
   Легенда об озере Аракуль - 203
   Психологический этюд - 205
   Ну, берданка - 210
   Доктор по совместительству - 212
   Эсперанто - 218
   Желтушник - 221
   Гусь - 225
   Пройдемте - 227
   Кальмары - 229
   Анфилофий - 234
   Контрабанда - 239
   Безбилетник - 243
   Песня - 246
   Конкуренция - 250
   Проблема совместимости - 253
   Про любовь - 258
   Про медведей - 261
   Где олени с колен... - 263
   Ороч - 266
   Шершни - 272
   Посвящение - 275
   Тыманча - 281
   Кончилась любовь - 284
   Палочки - 289
   Про латыша - 298
  
   АРМИЯ КАК ЭТАП
   РАЗВИТИЯ - 305
  
   Басни - 306
   Дурак - 309
   Грязина - 312
   Коже - Коже - 317
   Кто козел - 323
   Боевое крещение - 326
   Покос - 329
   Скрипка - 333
   Борька - барабанщик - 343
   Фотография - 345
  
   ШОФЕРСКИЕ БАЙКИ. - 349
  
   Домашний лекарь - 350
   Опыт, матушка моя - 351
   Откровение - 353
   Привычка - 355
   Автопилот - 357
  
   СТИХИ
  
   РАННЕЕ. - 360
   ОПТИМИЗМ - 403
   ПЕССИМИЗМ - 506
   ПЕРЕСТРОЙКА - 555
   ПРИРОДА - 572
   ЧУВСТВА С ПОЗИЦИИ... - 586
   РАБОТА - 601
   ПЕСНИ - 616
  
   ЮБИЛЕИ.
  
   Евдокимовой Л. В - 631
   8 марта - 633
   На юбилей ЗАГСа - 638
   Калинину Т. П. - 641
   Кладухину А. В. - 645
   Кожемякову Г. Н. - 651
   Кощееву А. Г. - 659
   Наконечному А. Н. - 664
   Попову Г. М. - 667
   Суржиковой М. А. - 671
   Юрьву В. - 675
   Владимирову М. К. - 676
   Гареевой Р. П. - 679
   Лапаевой Л. А. - 683
   Нужиной Н. Н. - 685
   Скутину Ю Ф. - 690
   Панчехе В. Н. - 692
   Романовой Л. - 695
   Степанову В. П. - 700
   Ширшовым А и Т - 703
   Вндышеву С. В. - 706
  
  
  
  
   23
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"