-Стоило ли идти на край света, чтобы найти там человека?
-На то он и край, на краю всегда кто-то стоит.
Такими были их прощальные слова. Сказанные в момент прощания. Перед тем, как расстаться и никогда не увидеться вновь. И далее в том же роде. Расстаться навсегда.
Если в том же роде, то стоит дополнить ещё и какой-нибудь пафосной фразой, звенящей минорной нотой. Какой? Будет видно из разворота истории ближе к концу. Впрочем, пафоса довольно уже и теперь: слова прощальные и расставанье навсегда. Патетично и липко как раздавленная ягода. Скользко и мутно как топлёный жир. В рассказе будут он и она, между ними будет любовь и ненависть. Или секс и убийство, в крайнем случае. Или всё вместе, никаких "или". А может статься, ничего у них вовсе не получится, только болтовня и флирт.
Можно убрать "навсегда-никогда" и завершить вроде прерванного полового акта, по завету Блумы Вульфовны. Грешно отнимать читателя от груди фантазий, проговаривая всё на свете. А если убрать и слова прощания, то этот диалог вполне сгодится быть и началом рассказа.
-Стоило ли идти?
-Стоило. Вот, пришёл.
-Ага. Вари чаёк.
Герой недовольно затопал ногами, он эти слова заготовил сказать в конце. Но хозяин тут автор, а не герой. И ведь бывает, что не осилил, надоело, наскучило и придётся скомкать финал и кончать как попало. А так - концовка уже есть в начале, можно бросить на любом полуслове.
Герой всё же насупился и отвернулся, готовый забрать назад всё рассказанное прежде. На этом чаёк не сваришь.
-Ладно, будет тебе финал, а мне начало.
Сначала всегда являлось нечто вроде смыслового видения. Какой-то блок логических вентилей, наделённый смыслом и ещё не облечённый в слова. Этот узел тягучих мыслей, подобный клубку воздушных змей, иногда подолгу жил в его голове, ни во что не перерождаясь, но навязчиво беспокоя своим шёпотом в моменты уединения и отрешенности. Потом являлся герой. Безымянный и безобразный, выходил он на авансцену внимания из-за туманной кулисы, держа в руках шелестящий клубок. На этом история была предрешена и нужно было лишь дождаться, пока герой начнёт её раскрывать.
Создавалось место действия, очерчивались время и ситуация. Герой распускал свой клубок и змеи смыслов заполняли собою сцену, плодили себе последующих и впивались друг другу в хвосты, строя остов сюжета. Это было подобно приёмам Лойолы с той лишь разницей, что сцену созидал герой, а автор лишь созерцал, и тему беседы задавал герой, автор же больше внимал ему. И потом облекал всё это в слова.
Беседа с героем, роение мыслей, змеи сюжета и подтекстов. Ваяние фраз, полировка под стиль. С завершением всего этого действа герой умирал. Вернее, замирал, словно памятник самому себе среди стен и дорожек готовой истории. Теперь он мог жить для других, для читателей, разговаривать с каждым из них о своём, выбирать себе смышлёных любимчиков и презрительно отвергать невнимательных и недалёких. Но для автора он впредь навеки молчал, а каждое завершение рассказа было подобно похоронам друга детства. Так он это чувствовал.
А сегодня была лишь размолвка.
Отвернуться к стене лицом, не видеть ничего вокруг. Не оглядываться и не шевелиться. Там, где стена, двигаться просто некуда. Это предел. Это край, за который нельзя шагнуть, не разбившись и не исчезнув.
Океан для стоящего на берегу то же самое, что и стена. Только стена пустоты. Безобразного вещества. Пустота, по которой нельзя пройти, не исчезнув.
Стоять на краю пустоты - то же самое, что тереться бровями о стену. А стена - репетиция тем, кто ещё не пришёл к своему прибою и лишь слышит его шум в моменты уединения и отрешённости.
Мрачноватый этюд для любовной истории. Заупокойный. Так у них точно ничего не получится. Или окончится смертью любовников.
Впрочем, развязка может быть и трагичной. Пусть умирают, раз такова их судьба. Ведь это их история, им лучше знать. Делом автора будет постелить им ковровую дорожку к финалу. Да поизвилистей, чтобы читатель не заглядывал за повороты. И обсадить декорациями, кустами розовыми и терновыми вперемежку.
Но перед смертью должно быть что-то в их жизни, чтоб было с ней нелегко расставаться. Какая-то надежа на радость и будущее, проблески счастья в пути, иначе всё даром. Кто жил незаметно, тот уходит бесследно.
Он брился на сухую и на ощупь, пренебрегая зеркалом. Привычка с тех времён, когда зеркала не было, пена была дорогой, а мыло взбивать было некогда. И вообще, он не любил воду. Щетина ложилась в раковину невнятным узором, кружилась вальсом в капельках на керамике. Ещё минута - и поток унёс её в последнем танце. Закончив, он неосторожно поднял взгляд и застыл перед зеркалом. Лицо, мимолётно взглянувшее на него, было знакомо и в глазах его тоже взаимно читалось узнавание, но также растерянность и вопрос. И в завершение всего испуг. Это длилось всего лишь мгновение, но оборвало весь поток мыслей, как поворот крана с водой. Тишина была непривычной и напряжённой, так на звук далёкого выстрела в лесу замолкают птицы, навостряют уши звери и грибник замирает с добычей в руке. Просто что-то из тёмных глубин процарапало ногтем изнутри по матовому стеклу памяти. Наваждение вскоре рассеялось, быстрее, чем льдинка тает в мутном потоке весенней реки.
Сегодня герой потревожил его:
-Ты никогда не закончишь этот рассказ, - сказал он, - Потому что я, герой в нём живее тебя самого. Сам ты есть лишь благодаря тем, кого породил. Что поделать, таков удел автора. Твоя земля плоская, а вокруг неё чёрные воды, не возвращающие живых. Ты не решишься шагнуть за край. Те, тобой порождённые, по праву герои, сам же ты лишь персонаж.
И правда, рассказ затянулся. Что-то связало ему горло как незрелая хурма. Сюжет расплывался, герои тонули в тумане. Диалоги их были пустыми, а лица каменными.
Мы едины с моим героем настолько, что я его не замечаю, пока живу. Также верно, что мой герой иногда живёт вместо меня, без моего ведома, оставляя мне роль рассказчика. А если жить вслед за рассказом, то есть шанс отделить его от себя. А потом...
Опередить своего героя, первым поставив точку в его истории, начав с этого момента жизнь полноценного автора.
Табличка на монументе повествует о жизни того, кто в нём запечатлён. Ведь нельзя вообразить, что сама эта вот статуя жила с такого по такой год, была первым или самым кем-то, натворила столько всего для кого-то. И по окончании своего сюжета замерла на постаменте в позе, выбранной посторонним. Как манекен или марионетка. Это для древнего несмышлёного человека истукан был самим богом. Его украшали, ему приносили дары, возносили молитвы. И верили, но и опасались, что истукан оживёт. Неразумно сооружать изваяния заведомо смертным. Это рождает иллюзии и соблазн. А ну, как какой-то убогий решит дознаться правды у статуи Ильича, когда все нормальные люди беседуют с ним в библиотеке.
Нет, Ильича мы здесь трогать не будем. Всё же святое для многих. Как у католиков. Семантика манипуляции через образ. Страсти какие. Что-то уже потянуло на непотребство. Нужно развеяться. Всё же рассказ должен быть о любви, а не страсти и смерти. Не только о смерти, но и о любви.
Музыка в помощь. Сон и музыка. Пройти тропой Зигфрида или Заратустры, Отелло или Фигаро.
Обиженная супругом волна разбилась о прибрежные скалы на тысячи брызг и, подхваченная ветром-любовником, унеслась в облака.
И долго супруг потом усмирял её, ублажал и уговаривал возвратиться на землю с дождём.
Так будет лучше. Немного беспокойной романтики. Природа поможет, стихия подскажет. Пусть поживут пока и полюбятся.
Тёмная комната, призрачный свет фонарей за окном. Мягкое кресло и опера Рихарда Штрауса. Всё, что ему было нужно теперь пред сном. Чтобы к моменту ухода из этого дня от него самого как можно меньше осталось.
Она растянулась, её локти потонули в песке, а ноги вонзились в прибой. Сомнения были словно закраина для рыбака, бредущего по ледяному панцирю и ласкающего взглядом такой близкий и желанный берег. Он добрёл до блаженной улыбки и блестящих глаз, отражавших облака. Закраины стали не так глубоки и сузились до одного прыжка...
Кто-то будто всплывал изнутри него, бледный лик медленно поднимался из глубины и вот-вот должен был проясниться сквозь рябь мелких волн. Словно перехватив инерцию призрака, он сам вынырнул из кресла, плавно, на одном глубоком вдохе, открывая по ходу глаза. Полутьма коридора вела в ванную комнату, словно колодец к водоносным пластам земных недр, и по мере его погружения оркестр звучал всё глуше. Он снова нырнул в то самое зеркало, но схватился ладонями за ледяной влажный край кафеля, тем наивно спасаясь от проруби памяти. Сейчас его вырвет такой же холодной и мутной водой. Водой половодья, цвета крепкого чая. Водой ручьёв, берущих начало в торфяниках. Рекой из его далёкого детства.
Последняя весна в деревне. Они часто от скуки играли в доску. Нужно было стоять на старой узкой скамье из одной доски, пока все остальные шатали её, отвлекали, скакали вокруг. Кто упал с доски, тот умер. Умирали всегда неохотно, но весело и беззаботно. Такая игра.
Она была им неизвестна. Она была только словом. Она стала прыжком на весеннюю льдину, оттолкнувшим её. Она стала чёрной водою вдоль берега. И смятённым лицом мальчика посреди реки. Стала слабостью, нерешительностью, страхом наказания за шалости. Чёрной лентой тоски и жалости над погасшими глазами матери.
И потом они снова играют в доску, но ему невесело. Он падает и орёт во всё горло и долго ещё, упав, плачет. Как должен был кричать тогда на берегу, пока друг "отправлялся в гости". Самая трудная память о смерти - когда не убивал, но не знаешь, убил ли.
Как правило, некому пересказать свою жизнь, освободившись от лукавых оправданий, словно луковых чешуй, чтобы добраться до ростка чистой сути. Потому как у каждого своя история и, не дослушав твою, он перейдёт к пересказу своей.
Или вот позвонит тебе друг и расскажет всё о себе. И будет ждать от тебя того же. Есть ли тебе чем похвастаться или пожаловаться есть на что. А нет, так хоть пересказать все события дня. Зачитать ему главу романа своей жизни. Конечно же, выборочно, лишь о таком человеке, которого не будет стыдно представить на люди. И представить самому себе, ведь и в одиночестве этот рассказ продолжится. Как подготовка резюме или анкеты. Или как секс по телефону. Расскажи о себе, опиши себя. Что на тебе одето. Кто ты по жизни. Чем ты занимаешься, на что способен. Во что ты веришь и чему ты верен. Чего достиг и кем ты видишь себя в своём будущем. Созидание героя, достойного выглянуть из-за кулисы. Шелуха.
Что остаётся неспетым, когда опускается занавес? То, что мало кто хочет услышать. Потому что в ответ придётся пропеть нечто подобное. Хотя бы самому себе.
Пафосно. Нет, это скажет другой, ещё не рождённый герой.
Сон принёс облегчение. Пара часов - и рассказ был готов. Короткий и скучный в сравнении с тем, что творилось в его голове. Новый герой умирал, замирал, каменел. Розы и тёрн красовались в положенном месте. Ночью он клялся себе, что бросит писать, раз уж не может высказать всё, что хотел бы, устами героя.
- Что поделать, таков удел автора. Твоя земля плоская, а воды черны. А герои живее тебя. Но с чего ты взял, что у других иначе? Шелуха? Она приятно шуршит. А кому нужен твой луковый росток? Или ты сам рад ростку другого?
Пляж
Без тебя я погиб бы на льдине.
Будем считать, что я уже мёртвый.
(из чукотской сказки)
-Стоило ли достигать края земли, чтобы встретить там всего лишь человека?
-На краю всегда кто-то стоит. На то он край. Важно не спугнуть и не столкнуть.
Такими будут последние слова, что они скажут друг другу перед тем, как расстаться.
А пока он сидел и смаковал навязчивый образ непроницаемой пустоты, потому как чёрный пляж впереди за прибоем обрывался в океан, за которым лишь небо встречалось с водой. Где-то там небосвод прижимал собой водную гладь, не позволяя ей вскинуться и захлестнуть собой землю, а лишь томно ритмично пульсировать, толкая берег волной. Или отталкиваться от берега волнами, вздыхая при каждом движении. Или, может, вода держала его на себе, обхвативши за круп прибрежными скалами. Наверное, то и другое. Когда мир был ещё молод, этот берег слагали стены застывшего камня, а над ними горели подобно огням маяков вершины вулканов. Вода же, прижавшись грудью к стене, стонала, царапая камень волнами, хваталась за трещины и взмахивала гривой пены. А суровый и хмурый небосвод рычал, ударяя по скальным хребтам кулаками молний. Они были вместе уже миллионы веков. И ещё столько же им сокрушать своё брачное ложе, дробя затвердевшую лаву в чёрный песок.
На песке рядом с ним появились ступни загорелых ног, шевеля озябшими пальцами. В принципе, он мог бы уже теперь отвернуться, предоставив ногам незнакомки идти, куда шли. Потому как ногти на них были ярко покрашены, а большей слабости он за собою не знал. Педикюр уже в детстве пробуждал в нём нечто глубинное, не подвластное воле и нестерпимое. Что-то между подкатившим позывом на рвоту и болезненно подавленным - к поносу. Эти пальцы - фонарики были навязчиво мерзки и вызывающе противоестественны. Что поделать, у всех свои странности.
-Я хотела просить Вас поснимать меня на фоне прибоя. Но, кажется, Вам интересней прибой без меня.
Одна из них. Из лагеря сёрферов, где он снимал для ночёвки вагончик. Много дней они не мешали ему, а он - им, лишь здороваясь на завтраках. У сёрферов были свои дела и забавы, у него свои. И вот в его последний вечер...
Хоба плюхнулась на песок, а поверх приземлилась она. Теперь он не мог не видеть ещё и колени, хотя бы даже продолжил смотреть в горизонт. От неё пахло солью, каплей свежего пота и каким-то лосьоном, а может каким-нибудь средством для бордов, вроде мази для лыж. Он в этом не смыслил, но не исключал.
-Вы смотрите в океан, будто в стену. Я наблюдала за Вами все эти дни.
Стены. Статуи. Точёный мрамор, полированный гранит. Из разных каменоломен, они сходятся однажды в камнерезном цехе, чтоб разойтись опять дорогами и, встретившись потом, не узнать друг друга. Он был не против, чтобы незнакомка в тот же миг окаменела и тогда уже оставалась рядом с ним сколько угодно. Но, к сожалению, она была готова к этому прежде, чем занести своё крыло на его лежбище.
-Я не о тупости и глубине. Многие ищут стены, чтобы упереться в них лбом.
-Я здесь не для того, чтобы толкать свои лимиты.
-Другие стены. К которым можно отвернуться и не видеть ничего вокруг, только стену перед глазами.
Он бы даже иногда собирал с неё водоросли после прилива и обтирал после бакланов и чаек.
-Должно быть, Вы альпинист. Ваша тень замахнулась на меня ледорубом, когда я подошла.
Окончить путь в земле койотов, скрываясь от былых друзей.
-Наверное, чайка промелькнула. Этот чёрный песок рождает странные иллюзии. Постоянно ищешь носом запах гари и пепел с ресниц стряхиваешь.
-Здесь многие проводят отпуск. Место манит как магнит со всей страны. Наверное, потому, что здесь край света.
-Был ещё вариант с горами Бырранга. Это Крайний Север.
-Знаю. Север настолько крайний, что Солнце свататься ходило, нос отморозило, больше не кажет. Забредёшь, забудешься, с медведем отзимуешь, седым вернёшься, а там и жениться пора. Нагулялся. Всё-таки Вы альпинист. А с альпинистами я на "ты". Ты ведь, правда, альпинист?
-Нет! Геолог я. Камни люблю. Только никому об этом, экспедиция секретна.
Будь ты не такой болтливой горой, я бы стал альпинистом. На вечер.
-Наверное, золото. Ладно, секрет так секрет. На этом пляже только рыбаки и сёрферы. Хотите взять урок? Научиться стоять на доске. Вон там, где кашка после волн.
-Зачем?
-Вдруг понравится. Затянет. Это лучший спот на побережье. Будете местным.
-Пожалуй, это не по мне - вот так катиться по волне, что только небо в глазах мелькает. А потом свалиться в воду и там барахтаться. Пока не затянет.
-А мы в нужный момент когти выпускаем. Ррррр... Хотя, в замесе каждый побывал не раз.
-А вдруг я рыбак? Сейчас войду в прибой и моржа за хвост вытащу.
-Это нужно делать гарпуном. Давай всё-таки на "ты".
Гарпун, прямо в точку, девочка. Попробуй теперь не думать о белом медведе. Кто видел тигра, тому вскоре явится и роза.
-Я тебя нарочно отвлекаю. Ты из тех, кто ценит уединение и любит поговорить с самим собой. Верно?
-Что же в этом плохого?
-Ничего. Человек всегда кому-то что-то рассказывает, пересказывает, хотя бы самому себе. Не может без болтовни. Рассказ о своей жизни длиною в целую жизнь. Конец жизни - конец и рассказа, покуда он следует за жизнью.
Кажется, опять нарвался на психолога. А вечер начинался без подвоха. Много же их наплодили и продолжают плодить.
- А если жизнь последует за рассказом?
-Не знаю. Тогда, наверное, можно напридумывать себе жизнь.
-Нет. Проще. Тогда завершивший свою историю и поставивший в ней точку исчезнет.
-Мой вариант привлекательней. Рассказ о тебе продолжат другие, если им будет, о чём рассказать.
-Знаю. Слышал такую поговорку: собрание сочинений после смерти автора становится всё более многотомным с каждым его переизданием.
-Ты любишь книги! Я тоже. А все, кто любят книги, умеют рассказывать разные истории. Давай сочинять на ходу!
- С какого-то вдруг перепугу?
- Давай, это классно. У психологов даже есть такой специальный метод... работы.
- Приспичило поработать на отдыхе?
- Отдохнуть на работе. Давай, тебе понравится.
Её ласты мерно шевелились, вкручивая пятки в песок, пальцы грелись между бёдер. А затвердевшие на ветру соски решительно отменяли рисунок майки.
-Сегодня не вечер обращения в моржей. Иди в домик, а то простудишься.
-Я не озябла. А если даже обратимся - не беда. Доплывём до горизонта и вернёмся. Можно наперегонки.
Она вытянулась на песке, пробурив его локтями и вонзив ноги в прибой. Маяки ненавистных ногтей были словно закраины для рыбака, бредущего по ледяному панцирю и ласкающего взглядом формы близкого и желанного берега. Он добрёл от них до блаженной улыбки и сияющих глаз с отражением облаков. Мысленно перевернул её в тюленью позу, так не видно ногтей. Закраины стали уже не так широки. Ещё чуть уже - и можно решиться на прыжок. Но ведь он пришёл сюда не за этим.
-Давай, начинай уже. Скоро стемнеет.
- Попробуем. Жил-был писатель, который страстно любил путешествовать. Но, скованный разными заботами, не мог позволить себе это в достатке. А потому он приучился посещать многие интересные места мысленно, в мечтах. Его отточенная фантазия позволяла ему созерцать их, как будто он и вправду там находился. А раз уж он был писателем, то про каждое такое путешествие он что-нибудь сочинял. Так его рассказы и повести наполнялись фантастическими странствиями и приключениями, а фантазии в свою очередь порождали потребность писать о них, чтобы лучше запомнить на будущее.
И вот однажды он сочинил увлекательный рассказ о человеке, что отправился на край света искать свою судьбу и практически её там встретившем. Там была любовная история, приключения, романтика, всё как полагается. Рассказ был хорош сам собой, хорош для читателей и для него самого, пока он его создавал. Но случилось так, что в одном из своих реальных путешествий он оказался в том самом месте, которое прежде сам нафантазировал. И ему пришлось прожить всю историю своего героя, вместе со всей романтикой и приключениями. И как же он был тогда разочарован! Мало того, что он знал всё от и до, так к тому же не мог изменить ни хода событий, ни развязки, как ни старался!
Потому, как только вернулся домой, он в ярости стёр этот свой рассказ вместе со всеми комментариями и обсуждениями, удалил его со всех ресурсов. Потом он перечитал все свои рассказы и в большинстве из них обнаружил героя, похожего на него самого. Все эти истории были хотя бы отчасти личными, ведь написаны были по следам его собственных фантазий. А кто станет фантазировать для другого и мечтать о чём-то, где нет его самого? Тогда он уничтожил их, все рассказы и повести, что были созданы за последний десяток лет. Чтобы избежать повторного разочарования, если мечта его вдруг снова станет реальностью. И впредь он старался писать лишь такие истории, герой которых ни за что не смог бы оказаться им самим.
-И у него получилось?
-Нет. Теперь твой рассказ.
-Повстречались однажды начинающий писатель и кончающий читатель... Шутка.
Раз один человек бродил по берегу моря в своём родном краю и повстречал незнакомую девушку, краше которой никогда прежде не видел. Он влюбился в неё и привёл к себе в дом, объявив своею женой. Никто в их селении не знал, откуда она взялась. Но все её полюбили и вместе зажили они счастливо и дружно. Но однажды случилось так, что в порыве раздражения человек зло обидел свою прекрасную супругу. Тогда она в слезах ушла на обрыв на морском побережье и, отдавшись ветру, унеслась прочь с этой земли. Потому что она была морской девой, а племя её обитало на далёком-предалёком острове посреди бескрайних северных вод.
Тогда человек раскаялся, горько он пожалел об обиде и отправился в путь искать свою деву. Долго он странствовал, много опасностей преодолел и вот, волны вынесли его корабль к берегам заветного острова. Велика была радость его, повстречавшего вновь свою возлюбленную, горячи были речи его, умолявшего о прощении. Страшны были клятвы его, зарекавшегося обижать её впредь. И наконец, он был прощён от всего сердца, ведь дева морская тоже любила своего человека. Но по закону их волшебного племени ей было дозволено лишь один раз ступить на землю людей, вновь вернуться в дом мужа она уже не могла, покинув его однажды. Он же сам не мог оставаться с ней долго, на острове не было пищи, пригодной для человека, а воды вокруг него были столь холодны, что ни рыба, ни нерпа не подходили к острову близко.
Дважды пытался он увезти её силой, обманом, но волны морские восстали перед его кораблём и дважды вернули его к берегам того острова. Там ему суждено было умереть или вернуться домой в одиночестве. Тогда дева взошла на нос корабля, обняла его крепко и превратилась в фигуру из дерева. Лишь после этого волны легко пропустили корабль и человек невредимым вернулся в родные моря. А дева осталась фигурой, тем исполнив закон своего рода, ибо нога её вновь никогда не коснётся земли человека. Безмолвно она сберегала теперь его среди лютых волн, все гады морские и призраки расступались пред ней. И даже буря давала дорогу влюблённым в их странствиях. Человек оказался не в силах расстаться с любимой и остался вечным странником, бороздившим моря от края неба и до другого края, покуда корабль его не обветшал и не стал однажды частью бескрайнего моря.
-"Навсегда сохранить молодую фигуру..." - как зачин рекламного ролика.
-Ты всегда смеёшься над женщинами?
-Мой яд - это слёзы души.
-Или слюни подростка. Или с душой всё и правда плохо.
Обиделась. Вспорхнула. Сейчас захлопает крыльями и вернётся к своим. Посчитаем, сколько раз обернётся.
-Если что, я не обиделась. Но если надумал провести с кем-то ночь, то следовало бы... Да ты сам уже простудился!