Первоначально текст набран на сайте СТИХИ.РУ.
Мне пришлось набирать текст моей совершенно новой поэмы "АРАБСКИЕ БРАТЬЯ", написанный 13-14 ноября 2017 года целиком и полностью на листах бумаги формата А4, что я и сделала сегодня, то бишь, в стогом соответствии с резюме на авторской странице, прямо в текстовом редакторе, при этом произошел обрыв связи и часть текста пришлось набрать заново, и посему приходилось затем постоянно прибегать к функции сохранения текста, то бишь, буквально через каждые две строчки. Жаль, что таковое набирание приходится делать долго.
Вступление к тексту поэмы
Сады богаты ар-Рашида, в них корни пальм поит вода. Блестит с изнанки туч хламиды углами в золоте звезда, - сей глаз Небес цветной и чудный, и разума, и зренья пир, как Сулеймана-ибн-Дауда, - (с обоими да будет мир), - алмаз, сверкающий глубоко среди песчаных бурь зыбей, и роскошь пышную Востока, и мудрость нищих дервишей, сложив в Аравии харизме, рождал для правоверных в призме сказанья веку испокон, не попадая на ладонь, что подводил под отраженье в фонтане струй халиф Харун, когда цедилось сквозь движенье в поверхности блистанье лун.
АРАБСКИЕ БРАТЬЯ (ПОЭМА)
Где желтые пески пылятся и порошатся, словно пыль, на града властных римлян быль, чьи стены Временем разятся, ровесниками достояв (до телефонной кнопки века) Империи войны и прав, (их марафон за человека бег в толику коротких глав меж датами двумя заходит остатком мраморных колонн, забвенью цезарей городит в подобье пирамид заслон), где брег намыт волной Стигийской твердыни каменной пустынь Пальмиры в дали Аравийской, где клад - колодцев благостынь, там до сих пор живо преданье: как песнь, арабское сказанье.
На огородах тяжкий труд кормит народ в глухом селеньи. Пустыни изредка несут на злак засушливость и мренье, но саксаула бурелом и пальмы захиревшей лыки, холмы песчаные кругом, перекрывавшие арыки, люд во дворы уже спешит, за дверью дома просидевший, убрать в надежде: побежит поток с горы вод уцелевших. "Благодарим, Аллах великий!" - намаз верша, пел селянин, и помидор рос луноликий, и зелен лук, душистый тмин, и вился по столбов опорам, приосенив листом лозы прозрачно-ясписной слезы гроздь, виноград, приятный взорам, и друзы аметистов длинных, одревесневшей ветки груз, срезалися, разлить в кувшины чтоб вин сирийских терпкий вкус.
Разбойничье лихое племя скрывалось в глубине пещер в трех днях пути. Вершины темя, казалося, в уме химер в заоблачье рождало думой и рассылало в долы страх. И песню пел Селим угрюмый не в окруженьи скал, но плах:
А р а б с к а я п е с н я
Клубятся тучи гор окрест. Напоминает слиток слабо в моей руке - мерцанье звезд. Скакун - спасенье для араба: и с темени гряды в дозор летит, как Азраила взор.
Ни смерти виды не язвят, ни ран бойца на поле брани. Ружье и сабля говорят при помощи железной длани. Лишь окрик трусости в укор летит, как Азраила взор.
Не ждут внизу огни долин, что вспрыгнет на плетень разбойник, и звякнет оземь жалко - дзинь! - в коровнике пустой подойник. И конница во весь опор летит, как Азраила взор.
У логова на крыше мира тянулася дымов порфира, - в костре жглась кедров киноварь, блестела светлая секира, и рядом с вороным главарь, в кулак взяв тонкую уздечку, обняв другой рукой коня, и к шее конской лоб склоня, смотрел на хижины за речкой, куплеты уронивши с губ, протяжен голос был и груб. И там ватага молчаливо, теснясь на площади обрыва, шурпы вдыхала запах в чане, собрав на ложку жир бараний. Намечен в утро был набег, но путь к домам уединенный военный человек стерег, как бы от пуль завороженный. Чалму свет месяца залил. Селима взгляд скользил напрасно, и мозг виденьям уступил, словам разведчиков согласно.
Их было двое сыновей, и мать звала зарей вечерней через кустарника злой терний скакавших на конях детей. С молитвой Измаил возрос, товарищ в играх справедливый и честный труженик в покос, но брат его самолюбивый Селим, умывшись, выйдя в рань, оборотясь лицом на Мекку, чуть салаат пропевши веку, как хан, копить стремился дань. И детвора в чужой деревне то дыни, то овечий сыр пред очи, вспыхнувшие гневно, свалить старалась вроде гирь иль кандалов, что волочатся, чей звон по ступеням жесток, так цепи разбивать боятся, хоть стерты в кровь лодыжки ног.
Раз день протягивал уныло веревочки хлопчатых туч. Лет девять Измаилу было. И при расспросах был колюч или от темы отклонялся Селим, держась с прямой спиной, и в думу будто заключался, как пораженный немотой. Родные братья шли верхами по рубежу песчаных дюн, и повод управлял шагами их скакунов с холма в бурун. Тут Измаил к увещеванью, вскипев душою приступил, но брат, как плиты у могил, где часты вранов совещанья, рысцой безмолвно протрусил. Тропинка в зарослях алоэ виляя, пряталась от глаз, и шип царапал плащ героя поборов, грабежей, разбоя. Подумал Измаил: "Мой глас разнесся кашлем с непокоя, и нетопырь тревог семью за ужином не зря снедает. Селим ошибся, и свою брат совесть истинно не знает." Не трогался покуда конь, он мысль крутил в кости височной, древес алойных весь затон Селим преодолел несрочно. Вдруг пуль стальных гудящий рой, и мигом срезалися ветки над Измаила головой, и мчится в брызг зеленой сетке, закрывшись локтем и плечом, то саблей острой куст рубя, и клич гортанный напролом летит, напор врагов губя. Копытом задних ног кружится под братом конь, - "Не тронь села!" - и в бой вступает рядом биться. Варуха шайка, что пришла, скатившись черных бурок селем, как племя разъяренных львов из горных вдалеке ущелий, стада пленяя и рабов, почти что завершила дело, и клубами сбивался дым. Своим лицом белее мела Варуху страшен был Селим. Рыданья злые шли из груди, и щек закопченных пласты, как известняк в речной запруде, где перепревшие листы, сплошь облепивши белый камень, торит ручьями льдов вода, вдруг пестро светлыми следами все испещрилися: - беда! - и лик грозился Измаила, на пепелище бросив тень мрачнее крыльев Азраила, и взор мертвил зрачка кремень. И в желтой шкуре ягуара, скосив лозу в местах пожара, нагайкой проволоки жесть на винограднике столь яро Варух, визжа, бросался сместь, что хлыст, как уголь, красной искрой сек наручи, ремни стремян, и милостью Аллаха чисто не снес голов с плечей в бурьян.
Связав в запястьях детям руки, заставив за конем бежать, не чуя угрызений муки, как и разбойничья вся рать, но в норы торопясь на пики, рек вслух Варух: "Аллах великий, все правоверные владыки, воляся к Раю и мечтам, снискав, благодаря боям, лавр бранной славы и почета, возносят Небесам хвалы и переходят вновь к заботам." "Святой Коран - не кус халвы!" - раздался голос сзади конных, - то Измаил, как гром сердясь, призвать задумал беззаконных Всемилостивого под власть. И ружья толпы вскинув рьяных, на главаря подняли бровь. Варух, не весь в цепях Шайтана, не повелел пролить им кровь. "Что ж, продолжай!" - сказал он, хмурясь. "Царь справедлив Ануширван, - мальчонка в ссадинах, волнуясь, сказал, - Мир с ним! И меньше ран! Где подданный благополучен, читая суру Фатихах, и состраданию научен, и дождь, и солнце шлет Аллах." Тогда клинком разрезав путы, сорвался смуглых в бурках сонм. В песке горячем, необуты, Селим и Исмаил на холм ползут то на коленях веки, прищурив изможденно веки, то в рост идут, и, наконец, отрада глаза и сердец, Пальмиры стены разбегались, и от барханов наутек, где сирые колючки жались, струился, прыгая, поток, и пальм таинственные кроны, раскидывая в граде тень, шумели над землей стозвонно, как море Чермное, весь день.
Селим, не ведавший о брате иль двадцать, или тридцать лет, явился на скалистом скате, и коли лица - темь иль свет, главарь разбойников на тризне собрал их, словно в катаклизме, и те, кем управлял Варух, как странный и жестокий дух, в набег за ним помчались к долу, и камни грохотали гор, суля обрушить весь простор, - навстречу - всадник невеселый: "Селим? Здоров? Я - Измаил." "Меня дух предков упредил!"