Аннотация: Предлагаю вашему вниманию лекцию Бориса Якеменко Концентрационный мир нацистской Германии. Лекция 1 Введение
--
Концентрационный мир нацистской Германии. Лекция 1 Введение
Добрый день, уважаемые коллеги, зрители, слушатели. С вами Борис Якеменко. Мы с вами начинаем цикл лекций, объединенных одной трагической темой, которой мне последние годы довелось заниматься. Это тема концлагерей нацистской Германии. В небольшом цикле лекций я постараюсь раскрыть для вас особенности этого совершенно удивительного феномена, рассмотреть его с различных сторон -- бытовой, традиционной, повседневной жизни, и понять сущность этого явления, этого феномена. Я понимаю, что эта тема очень тяжелая, очень страшная. Но речь пойдет не только о каких-то подробностях, которые мы хорошо знаем. Мы постараемся гораздо глубже взглянуть на эти явления. Потому что мы должны понимать, что сегодня в нашем социальном, культурном, политическом пространстве нацистских концлагерей актуальна. И актуальна не потому, что ею сегодня спекулируют, нацепляют на себя желтые звезды, сравнивают какие-нибудь кваркоды с номерами, которые татуировали узникам нацистских концлагерей, или которые нашивали им на одежду. Это очень поверхностные вещи. И зачастую связаны лишь формально между собой, а не сущностно. Это важно понимать. Но мы должны иметь в виду, что концлагеря нацистской Германии, или как очень точно выразился Руссе, один из исследователей концлагерей, конц. мир нацистской Германии -- это удивительный феномен, явление социальной, политической и культурной жизни середины 20 столетия. Он не завершил свое существование после того, как Вторая мировая война была завершена. Он продолжал существовать в тех или иных формах -- в формах памяти, в формах рефлексии, в формах тех фантасмагорических открытий в области человеческой антропологии и психики, которые были сделаны в то время, и внес громадный вклад в осмысление культурных, социальных, политических, интеллектуальных процессов, которые развивались в Европе после войны во второй половине 40-х -- начале 50-х годов. Этот феномен оказал громадное влияние и на развитие правозащитного движения, и на развитие интеллектуальной мысли, и на развитие литературы, искусства. Он стал своеобразной занозой, которая сидела в европейском пространстве, и каждый раз творческих людей, которые увлекались какими-то легковесными темами или сюжетами, возвращала с небес на землю. Не случайно Теодор Адорно обронил такую фразу: после Освенцима невозможна поэзия, невозможна никакая нормальная литература. Появился сам термин "после Освенцима" - богословие после Освенцима, философия после Освенцима, литература после Освецима, мир после Освенцима. Это говорит очень обо многом. Что пройдя сквозь Освенцим, Бухенвальд, Дахау, европейское социальное, политическое и культурное пространство изменилось навсегда. И до сих пор несет в себе гены инфицирования этим страшным явлением, которое тогда произошло, и которое до сих пор не осмыслено.
В качестве вхождения в эту тему здесь следует подчеркнуть, что сегодня тема нацистских концлагерей вызывает громадный интерес на Западе. И как это ни странно, почти не вызывает интереса в России, если сравнивать историографию, которая существует на Западе, и которая существует у нас. Пишутся десятки книг. Пишутся и переиздаются различные мемуары. В современной западной археологии возникло новое направление, которое так и называется -- археология концлагерей. В процессе реализации этого направления территории концлагерей Европы тщательно изучаются. На них проводятся археологические исследования, в процессе которых восстанавливается топография лагерей, какие-то детали и подробности. И парадоксальным образом раскрываются те детали и подробности топографии и быта устройства лагерей, которые не помнят даже непосредственные свидетели, те, кто там был, кто это видел. Возникает парадокс, который с трудом объясним, но тем не менее он есть, он присутствует. И заключается он в том, что та тотальная, антропологическая катастрофа, которая совершалась в концлагерях, когда человеческие страдания достигали своего абсолютного предела, когда эти громадные массы людей в результате глобального тектонического сжатия тоталитарным режимом приобретали какие-то новые свойства, деформировалась память, инструмент захвата реальности у человека. Она деформировалась так, что человек, даже в тот момент, когда он все наблюдал, и пытался зафиксировать, и удержать в своей памяти, оказывалось, что он не в состоянии удержать эту реальность. Это не вопрос деформации памяти как некоего инструментария, это вопрос невозможности воспринять и запомнить то, что человек видел, создать из этого какую-то целостную картину, которая доступна рефлексии, с которой можно работать. Эта реальность была настолько ирреальной, настолько парадоксальной, настолько противоестественной, для любого уровня человеческого сознания, это при том, что в ней пребывали люди, это при том, что она была создана людьми, что даже свидетели, которые это видели, наблюдали, не могли вполне доверять своим свидетельствам, своим воспоминаниям. Им казалось, что все было совершенно иначе. Они приходили в жесточайший конфликт с собой, когда пытались потом, самим себе объяснить, что же это было, как это все могло случиться. Именно поэтому, что касается западной историографии, то вопреки традиционной тенденции, существующей в исторической науке, что, выбирая из литературно оформленных воспоминаний и дневника мы должны выбирать дневник, как некая беспристрастная попытка свидетельства, в данном случае именно литературно оформленные мемуары, свидетельства людей, ставших после заключения в концлагерях писателями и поэтами, такого рода вещи более глубоко проникают в ткань этого феномена, более точно подмечают какие-то детали. Потому что именно этот литературный инструментарий, работающий со смыслами, умеющий выворачивать наизнанку, действовать вопреки обыкновенной житейской логике, т. е. в тех рамках, которые допустимы для литературного произведения, но недопустимы для исторического источника, тем более для исторического исследования, именно эти свидетельства оказываются наиболее близкими к тому, что действительно происходило тогда. Поэтому следует подчеркнуть, что этот феномен, с которым мы имеем дело, безусловно непостижим. И это надо сразу понять и сразу принять как должное. Причем он был непостижим и для тех, кто это видел, и уж тем более он непостижим сегодня для нас. Но это не значит, что его не следует рассматривать. Вопрос должен ставиться следующим образом. Мы должны постараться понять, что это было, образ жизни и мысли тех людей, которые там были. Хотя бы для того, чтобы прочувствовать в окружающем мире, в окружающей действительности какие-то пробивающиеся ростки подобного рода явлений. Как говорил Зигмунт Бауман, автор одной из очень интересных книг об этом феномене, ни одно из условий, которое сделало возможным концентрационный мир, не исчезло из современного мира. Поэтому действительно мы должны постараться это понять. Мы должны постараться войти в состояния тех людей, потому что состояния, которые тогда были, более никогда, наверное, не повторятся. Это был беспрецедентный опыт, уникальная уникальность, свидетельствовал один из исследователей темы концлагерей, этот опыт невозможно ни с чем сравнить, здесь не работают сравнительные методы. И поэтому тем интереснее попытаться к этому феномену прикоснуться, постараться его понять. О понимании мы будем говорить отдельно. Потому что мы должны разобраться в механизмах понимания, т. е. в том инструментарии, с которым мы подходим к этому явлению. И тем самым мы делаем это явление чрезвычайно актуальным. Т.е. мы рассматриваем его не из истории, не из культуры, а из актуальности как таковой. И встав на эту позицию, мы с вами можем взглянуть совершенно иначе на то, что тогда происходило, что там было, на то, как деформировался и менялся человек, вся человеческая сущность, его отношение к повседневности, к очевидным вещам. Особенно к смерти. Это совершенно отдельная тема. Концлагерь -- это было особое пространство смерти. Смерть приобретала особый характер. Она тотально меняла свою природу. В общем это очень сложный вопрос, с какой стороны его ни возьми. Именно поэтому количество исследований и сегодня на Западе растет. В то время как у нас эта проблема к сожалению остается открытой, практически никаких серьезных исследований у нас на эту тему не ведется. Хотя наша страна, наши граждане пострадали в концлагерях не то что не меньше других граждан, а гораздо больше. К сожалению во 2-й половине 20 столетия мы находились в тех социально-политических условиях, когда эта тема была чрезвычайно сложной и опасной даже для тщательного рассмотрения. Во-первых, было очень мало архивов, а те, что были -- были недоступны, основная масса архивов осталась на Западе. И туда невозможно было попасть в то время. А кроме того вопрос исследования концлагерей неизбежно затрагивал вопросы коллаборации с нацистами, вопросы предательства, вопросы какого-то надлома человеческого духа, и многие другие вещи, которые не очень укладывались в официальную доктрину, которая тогда существовала. Существовал народный подвиг. Существовала трагедия народа. Но не существовала трагедия отдельного человека. Все трагедии как бы сливались в одну. Можно было рассматривать концлагерь глобально, но нельзя было рассматривать концлагерь через призму отдельного человека. Были мемуары. Но в основном литература сводилась не столько к пониманию происходящего, сколько к освящению стойкости и мужества советского человека перед лицом тягчайших испытаний, антифашистская борьба в лагерях, и т. д. Действительно все это было. И невнимание к этой теме было связано еще и с тем, что после 20 съезда партии начались разоблачения сталинских преступлений, огромное внимание было приковано к теме сталинских лагерей, особенно после выхода знаменитой книги Солженицына "Один день Ивана Денисовича ". И трагедия нацистских концлагерей ушла на второй план. А кроме того давайте не забывать, что огромное количество людей, прошедших через нацистские концлагеря, после того, как вернулись на родину, оказались в советских лагерях. Вспомните даже "один день Ивана Денисовича", где один из персонажей этой книги, Сенька Крившин, отсидел в Бухенвальде, затем оказался в советском лагере. Поэтому это была слишком опасная тема, для того чтобы ее трогать, и поэтому если мемуары были допущены, то проходили очень серьезную редактуру, и серьезные исследования практически не появлялись. А когда они стали появляться, в 90-е годы, то слишком большое количество времени оказалось уже упущено. И сегодня мы не можем догнать ни по качеству исследований, ни по объему историографии аналогичные западные исследования, западную тематику. Эта проблема существует, и тем интересней, актуальней этой проблемой заниматься.
Это -- в качестве предварительного замечания о том сюжете, который мы с вами будем рассматривать, о том феномене, который является предметом нашего изучения. Я считаю, что этим феноменом надо заниматься серьезно, или не заниматься им вообще. Потому что это явление невозможно превратить в часть массовой культуры. Сегодня массовая культура поглощает по сути все форматы, которые мы наблюдаем вокруг себя. Любое пространство захватывается китчем, и китч является тем языком, который наиболее понятен огромному количеству людей. И если не перевести какое-то важное событие в китч, в абсурд, оно останется непонятым. Но в данном случае мы не можем себе этого позволить, потому что это слишком трагическая тема, и любая попытка приспособить к какому-то (не в обиду) обывательскому пониманию, она чревата не только тотальной деформацией того, что там происходило, но и просто каким-то невежливым отношением к тем, кто остался там. А это -- миллионы людей. Одних только евреев погибло в концлагерях около 6 млн человек. Поэтому эта тема изначально требует к себе очень серьезного отношения.
Что же такое был концлагерь как таковой? Если его описывать как какое-то явление. Конц. мир нацизма стал уникальным явлением, местом, где была установлена монополия на исторический процесс. Носителем и выразителем этой монополии становится тотальное государство. Оно охватывает тотальным отношением к миру все стороны человеческой жизни, оно тотально само по себе. Оно определяет как субъектный, так и объектный статус тех, кто попадает в орбиту лагеря. Это было место, где история уступала место мифологии, где воскрешались мифологические, паралогические формы мышления и действия, где упразднялись правила, ликвидировались любые законы, где исчезала цивилизация как таковая. Основой этого мира было насилие, как совершенно отдельное фундаментальное явление, отдельный феномен. Т.е. не просто инструмент управления, а некий метафизический объект.
И наконец смерть. Которая приобретала глобальное, всеохватное значение, которой было проникнуто буквально все, от подъема до отбоя, от приема пищи до труда. Эти формы и разновидности насилия и смерти становились главными маркерами того, что происходило там. Поэтому именно конц.мир был тем фундаментом, на котором строилось тотальное государство третьего рейха. Где воспитывалась тоталитарность как таковая, обретала форму. Это было место, где было сделано беспрецедентная попытка в кратчайшие сроки путем морального, психологического и физического давления создать принципиально иного человека. Человека, настолько интегрированного в это тотальное государство, что он просто растворялся в этой тотальности. У него не оставалось ничего. Он не мог понять, где кончается он и начинается другой. Он представлял собой часть громадной массы, и только как часть этой массы мог функционировать.
При этом мы должны понимать, что конц. мир становится местом, где упразднялась вся прежняя структура и система жизни, где рушились все прежние иерархии, где строилась принципиально новая структура мира и государства. И это действительно так. Потому что конц. мир таким образом создал несколько социальных и политических формул, которые позволяют и сегодня понять логику действий человека и государства в условиях крушения общепринятых норм и правил. Мы должны понимать, почему эта тема сегодня актуальна, в европейском пространстве, когда рушатся все привычные паттерны поведения, системы отношений между людьми и государствами, привычные формы общения, социальные структуры, мы должны понимать, как может действовать государство в таких условиях. Вполне возможно, оно воспримет какие-то элементы того опыта, которые были тогда, опыта, строившегося на тотальной отмене всех логических форм и правил, и как будет действовать человек в этих условиях.
Мы знаем, что не случайно сегодня очень часто приходится обращаться к этой лагерной риторике, одни политики обвиняют других в холокосте. Т.е. то, что происходило в концлагерях, как тотальная отмена всей существующей на тот момент реальности, может помочь понять то, что происходит сегодня. Сегодня мы наблюдаем примерно такую же тотальную отмену всей прежней реальности. И все мы испытываем чувство растерянности, и никто не знает что делать, и ни одно государство не знает куда идти, потому что вся привычная логика нарушена, и создается ощущение, что все происходит само собой. Человек из субъекта превращается в объект от действия этой реальности. Среда становится намного сильнее человека и определяет логику его действий и паттерны его поведения. И в этих условиях мы можем отчасти понять, что может произойти, когда отмена этих правил окончательно станет реальностью.
Что еще представлял собой этот конц.мир? Это была территория, где была сделана беспрецедентная попытка полностью отделить настоящее от прошлого, разрешить конфликт прошлого с настоящим, пронизанным мечтами о тысячелетнем рейхе. Причем в рамках не продолжения истории, а ее полного преодоления. Т.е. возбуждение в истории бессилия, отмены власти истории над жизнью человека. Это была попытка перспективно выйти из кризиса западного мира, который был констатирован за 20 лет до этого Шпенглером. И выйти через отмену всех старых норм и правил, которые, как считалось и привели именно к этому кризису. Не случайно происходило тотальное уничтожение памятников культуры, населенных пунктов. Чешская деревня Лидица была не просто уничтожена с лица земли, были уничтожены все строения, все обломки были вывезены, засыпан пруд, река, которая текла рядом с деревней, была переведена в новое русло, разравняли дорогу, которая вела к деревне, и даже опустошили местное кладбище. Не осталось ни одной топографической привязки к чему-то чтобы понять, где эта деревня находилась. Пример того, как на месте истории создается обширное пустое пространство, куда планируется поместить мифологию, базирующуюся на каких-то темных языческих рудиментарных представлениях. Нацизм был формой воскрешенной архаической религии, где были и языческие культы, и мистика, все это было перемешано.
Но самое главное, что если в традиционной схеме Древний мир -- Средние века -- Новое время с язычества все начиналось, то здесь этим квази-языческим миром все заканчивалось. Времени больше не существовало. Не случайно многие узники концлагерей отмечают, что у них было ощущение деформации времени, его полной отмены. Как пишет Эли Визиль, автор одной из самых замечательных книг об Освенциме, "Заключенный в Освенциме", времени не стало. Сколько мы простояли на апельплац -- час, 3 часа, мы не знаем.
Т.е. это был действительно запуск механизма языческого, невротического круговращения мира, где каждый эсэсовец, каждый барак, каждая деталь жизни многократно повторялась изо дня в день в одной и той же реальности, воспроизводилась в окружающей действительности, пока не достигала уровня среднего эсэсовца, среднего барака, среднего приема пища, когда утрачивались все тонкие характеристики, и представало голое сублимированное явление. Фигура, осуществляющая насилие, барак, крематорий, когда из громадной суммы лагерей складывался знак лагеря, наделенный колоссальной силой воздействия на окружающее пространство. Кстати, Клод Ланцман, который снял огромный 9-часовой фильм "Шоа", который стоит посмотреть, он именно почувствовал устройство конц. мира, и применил особый вид монтажа, когда долго развивающееся действие постоянно возвращается к какой-то точке бифуркации, ее нельзя уловить, ее нельзя ощутить. Но она все время есть. Человек постоянно пытается выбраться и не может этого сделать.
Еще одна важная деталь. Конц. мир, в отличие от всего окружающего мира, который характеризуется признаком незавершенности, был полностью завершен. Именно поэтому в конц. мире так акцентировалась смерть, которая как раз ставила точку в конце всего события. Причем эта точка была не просто осознаваема, как каждый из нас осознает, что когда-то он умрет, но это будет когда-то, где-то, при этом все еще опирается на нашу бессознательную уверенность в том, что все-таки мы никогда полностью не умрем. Неверие в собственную смерть имплицитно в нас присутствует и позволяет нам примириться с мыслью о неизбежности смерти.
Так вот здесь эта смерть стояла лицом к лицу, ежедневно, ежеминутно, ежечасно. Мы не можем это себе представить. Мы не живем в таких условиях. А люди жили именно в таких условиях, причем как с одной стороны, эсэсовцы, которые осуществляли насилие и контроль за лагерями, - так и узники. Когда смерть становилась привычной частью жизни, занимала основное место в этой схеме метафизической и мифологической картины концлагеря. И не случайно реальность, которая там создавалась, легла в основу тотального пере-учреждения государства, которое было осуществлено нацистами в рамках 3-его рейха. Фундаментом этого государства становилась кровь. Кровь жертв. Причем в отличие от архаических обществ, когда кровь жертв была кровью лучших, самого чистого теленка, кровь младенца, в отличие от такой схемы, здесь в основе лежала кровь худших. Причем кровь была показателем абсолютного предела борьбы, важнейшим условием, которое исключало движение назад, условие, которое заставляло идти только вперед, потому что остановиться уже было нельзя. Когда за твоей спиной гекатомбы жертв, ты не можешь остановиться, потому что ты неизбежно столкнешься с вопросом "А за что погибли эти люди? Зачем?" Т.е. эта кровь жертв в случае любого сомнения в собственной правоте стала бы главным стигматизатором этой системы, этой структуры, этого государства, и не позволила бы этому государству уцелеть. А кроме того кровь была лучшим утверждением и доказательством того, что развитие этой системы -- не фикция, оно реально происходит, причем не просто происходит, а задачи, которые ставятся перед этим тотальным, тоталитарным государством 3-его рейха, решаются на пределе собственных возможностей. И в этих условиях только кровь являлась реальностью, становилась безусловным фактором происходящего, в то время как остальные факторы оставались условностями. Причем выход этой плохой крови должен был обеспечить очищение структуры нацистского государства. Здесь существовала интересная на мой взгляд концепция существования этого нацистского государства, которая заключалась в том, что само нацистское государство воспринимало себя как имеющее изначальную прочность. Т.е. иными словами эта прочность не привнесена извне, а она как бы явлена была всегда. Просто мы должны понимать, что у этого государства по сути не было истоков. Оно было всегда. Так было в представлении этих нацистских бонз. Просто его нужно было очистить от наслоений различного рода и явить в своей чистоте всем, кто это видел. Поэтому не случайно считалось, что это государство видели, его могли прозреть в каких-то своих творческих откровениях - Ницше, и Вагнер, и многие другие. Они уже тогда знали об этом. Они уже тогда видели это государство. Потому что оно было. Просто к нему нужно было проделать этот очень сложный путь. Оно было погребено под спудом отживших традиций, отработанных идей, прежнего экономического порядка, и наконец этого огромного количества лишних и чужих идей, которые составляли скорлупу, через которую трудно пробиться сущности подлинного идеального государства.
В этих условиях, естественно очень важна становилась тотальная расчистка этих наслоений, а эффективность этой расчистки обуславливалась полным упразднением всех моральных, нравственных правил, отменой всех границ -- социальных, политических, антропологических. И в этих условиях важно было не допустить любой внешней угрозы, которая могла поставить под вопрос существование этого государства. Поэтому не имело значения кого уничтожать. Это мы должны понимать. Детей, стариков, солдат -- это не имело никакого значения. Возраст и состояние жертв не принимались в расчет. Речь шла не о терминах, а о категориях. Речь шла о свойствах и качествах. Поэтому не было аргумента, что это -- еврейский ребенок, или русский ребенок. Уничтожали просто -- евреев, поляков, русских, цыган. Старик или ребенок -- не имело значения. Осознавали, как то, что не уничтожали людей, а стирали темные пятна с государства. И в результате применения этой технологии, которая была усилена точно выстроенным процессом дегуманизации жертв, которые сводились к пронумерованным биологическим объектам, все это исключало упреки в жестокости и бесчеловечности. Они как бы выходили за пределы этих вещей. Для них действительно эти люди не существовали, они не испытывали никаких моральных страданий. Не случайно Анатолий Кузнецов вспоминал, что немецкие солдаты в Киеве, стоя на остановке, вместе с жителями Киева, во время оккупации Киева, могла спокойно справить нужду прямо при всех. Как собаки. Потому что они не считали окружающих людьми. Поэтому Адольф Эйхман, который оказался на скамье подсудимых в Израиле, искренне не понимал в чем его обвиняют. Он говорил о том, что они занимались медицинскими процедурами (уничтожение людей в газовых камерах). Они действительно не понимали, потому что для них люди исчезали, оставались объекты. Там не было ничего человеческого. Нам невозможно сегодня погрузиться в это состояние. Там же были дети, старики. Об этом и идет речь. Как удалось вывести громадные массы людей на уровень тотального отрицания целых категорий людей. Насколько иначе нужно было воспринимать себя и в то же время насколько отличными от себя нужно было видеть других людей, и насколько точные многоэтапные механизмы дегуманизации должны были быть включены, что в конце концов убийство человека становилось даже не формальностью, а каким-то пустяком, как мы при пропалывании огорода. Мы же не думаем о том, что мы уничтожаем при этом растения, которые, наверное, могут тоже хотеть жить. Мы это делаем для того, чтобы было чисто. Мы думаем о клубнике или картошке, а не о сорняках. У нас совершенно иной подход к этим вещам. Если бы кто-то перенес для нас акцент с огорода на сорняк, мы бы это просто не поняли этого человека. Нам показалось бы, что у него перевернутая картина мира.
Здесь то же самое. Речь идет именно об этом. Когда речь идет о глобальных задачах -- извлечение из-под спуда этого глобального государства, странно ставить вопрос о евреях, поляках, русских. Их просто не замечают.
Кроме того в лагерях создавалась масса, т. е. принципиально новое состояние людей. Т.е. в лагерях велась возгонка тотальности, которая была инструментом сжатия человека в такую плотную массу, в которой он не ощущал себя индивидуумом. Масса -- следствие тотальности, общество сжато до сверх-величин. Расстояние между отдельными людьми становится сверх-малым. Идея превращается в физиологию, и даже биологию. И тотальность представляется главным инструментом этой трансформации. Чтобы понять, что это такое, нужно посмотреть фильмы Лени Рифеншталь. Посмотрите, что это такое. Посмотрите это физиологическое возбуждение толпы от речей Гитлера. И это не какая-то красивая фраза. Речь идет не о каком-то ментальном удовольствии, каком-то эстетическом наслаждении, а о наслаждении, переживаемом всем телом. А если это громадная толпа? Можем ли мы представить себя внутри этой толпы? Смогли бы мы противостоять этому? Конечно нет. Вот это и есть масса.
Т.о. от подъема до отбоя вся структура жизни заключенных концлагеря отражала в себе символическую систему тоталитарного и тотального государства. И указывала узнику место в этой структуре. Причем мы понимаем, что тотальность была тем абсолютнее, чем больше людей попадало в концлагеря. Поэтому не случайно сначала концлагеря были по преимуществу трудовыми, мало того, случались освобождения, и освобождали самые разные категории -- и евреев, и русских. Это было до начала ВОВ. И только когда эти события приобрели трагический характер, когда тотальность сменяет государство, когда вместо государства, по терминологии Витторио Страда, возникает мета-государство, начинается второй этап существования конц.мира. Именно тогда возникают лагеря смерти. Там построек было мало, потому что они были просто не нужны. Направляемые туда люди полностью уничтожались. Концлагеря были необходимым условием существования этой тотальности. И поэтому они не могли исчезнуть в будущем по определению. Именно конц.мир был гарантией реальности рейха, реальности системы, необходимым условием этатистского самоощущения нацистской Германии как сильной и несокрушимой державы. Осью конц. мира и всего того что там было, являлось насилие. Причем насилие глобальное, отменяющее любую рефлексию. Причем насилие в ходе отмены истории компенсаторно встало рядом с мифологией на место истории. Причем я напоминаю, что именно в мифологии насилие обязательно присутствует. Мало того, насилие есть одно из важнейших средств превращения истории в мифологию. Насилие становится важнейшей движущей силой государства. Именно поэтому концлагеря не могли быть отменены в будущем. При этом насилие было не столько средством, сколько даже целью, некоей метафизической структурой, которая сменила все формы воздействия государства на человека. Было отменено все -- любые формы рефлексии, общения, языка. Насилие заняло все место. Это был язык, на котором государство общалось со своими подданными. В результате этого насилия должна была выкристаллизоваться принципиально новая категория людей, не похожих на предыдущих. Это коррелировало с идеями тотального обновления человека, строительства нового человека, которыми была захвачена Европа в 20-30-е годы, и Советский Союз был этим захвачен. Космонавтика наша выросла из этого.
Этот новый человек нового рейха должен был обеспечить необратимость процесса, необратимость времени, не позволить пойти времени вспять. Именно поэтому в концлагерях проводились такие изуверские медицинские эксперименты над людьми. По сути это были эксперименты и с той и с другой стороны. Эсэсовец подвергался такому же давлению и был таким же объектом эксперимента. Нужно было понять пределы человека, за которыми он либо исчезает физически, или исчезает как некий субъект, приобретая новые физические, моральные и прочие качества. Поэтому мы понимаем, что этими новыми людьми должны были стать эсэсовцы. Речь не шла о перековке заключенных. Они должны были послужить средством, при помощи которого должна была вырасти новая порода людей. Т.е. государство давило на эсэсовцев, они в свою очередь становились усилителями сигнала, трансформируя это в насилие по отношению к заключенным.
В свою очередь заключенные давили снизу, т. е. это было сопротивление, явное или тайное, саботаж, обман. И в результате эсэсовцы оказывались между молотом и наковальней. Но это вовсе не означает, что они становились страдающей стороной. Боже упаси, я не собираюсь их оправдывать. Но самое главное, что это объясняет место и роль насилия в концлагере. Т.е. из этих людей должна была выйти принципиально новая порода людей. Это мы должны понимать.
И что особенно важно понимать. Конц. мир стал местом, где было возможно все. Это было пространство невозможного с нашей обычной логической точки зрения. И действительно очень многие не только свидетели этого конц. мира, но и исследователи обращали внимание на тотальную абсурдность того, что там происходило. Например, парадоксально, но факт, поддерживать работу концлагерей было важнее чем выиграть войну. Когда немецкая армия стала терпеть поражения на фронтах с Советским Союзом, когда пришлось сворачивать фронты в Северной Африке, когда возникла страшная нужда в транспорте, эшелонах, путях, сообщениях, для переброски войск, ни один эшелон не был снят с перевозки евреев в лагеря смерти и отдан под войска.
Казалось бы, ситуация за пределами концлагерей катастрофически менялась, и становилось очевидно, что где-то эта система дала сбой, и она близится к своему концу, система конц.мира продолжала работать безупречно. Неоднократно отмечалось, что экономически то, что делали заключенные, было не очень целесообразно. Прибыль концлагеря в основном приносили за счет грабежа тех, кто приезжал, эти вещи... Мало того, громадное количество людей просто уничтожалось, хотя казалось бы они могли приносить пользу в экономике. Но экономика -- это рациональная категория. Это объективность, имеющая понятные формы и измерения. В то время как насилие, которое лежало в основе конц.мира, это иррациональная категория. Она есть порождение фантомов сознания, следствие субъективности, возведенной в абсолют, до предела. Даже если эта субъективность воплощена в рамках государственной идеологии. Кроме того, этот конц.мир стал местом, где произошел сброс традиции. Стало возможно совершить массовое убийство, очистить пространство государства в преддверии глобального торжества этого государства и остановки времени. Т.е. лагеря стали местом утилизации любых антигосударственных настроений, что бы ни понималось под этими настроениями. Это был знак окончательного разделения на эффективных и неэффективных, на тех, кто обречен, и тех, кто достоин жить. Поэтому в нацистском государстве было понятно, куда деваются неэффективные люди. Сегодня неэффективного человека увольняют с работы, поражают в правах, но тем не менее он остается в структуре, в системе. Неэффективные люди просто перемещаются из одного места в другое, и ограничивается их способность реализовать свою неэффективность. В то время как в нацистском государстве было совершенно понятно, куда они деваются.
Война и насилие в истории часто служили последним аргументом, когда все окончательно запутывалось, и нужно было одним махом разрешить все противоречия, пользуясь формулой, что война все спишет, и победителей не судят. В мирное время эти проблемы трудно, почти невозможно было решить. Но в чрезвычайных условиях, которые складывались в ходе войны, это сделать можно. Они оправдывают и все военные издержки, и жестокости, и многое другое. И конц. мир позволял это сделать, позволял совершить этот скачок.
Кстати, и сегодняшние условия, когда я смотрю, например, на то, что происходит, я понимаю, что в принципе тоже складываются условия для того, чтобы военным путем, путем насилия наконец решить громадный вал вопросов, которые носятся вокруг нас без ответа, и нас смущают. Мне кажется, этот соблазн все более очевиден. В конц. мире это и произошло. Именно там строилась новая социальная структура 3-его рейха, и старый мир лишался любых иерархий.
И последнее, что необходимо сказать. Конц.мир стал возможен как совокупность нескольких факторов, которые по отдельности не представляли никакой глобальной опасности. Но они сложились в систему, равной которой по бесчеловечности не было в истории. Как наркоманы смешивают несколько совершенно невинных компонентов, и результат получается ошеломляющий. Здесь происходит то же самое. Что среди этих факторов? Это бюрократия, техника, безупречная техника, транспорт, средства связи. Каждый из этих факторов можно объяснить и принять, но их синхронное суммирование приводит не к пониманию явления, а наоборот полученная сумма представляет собой совершенно иррациональное явление. Все это приводит к тому, что массовые убийства стали формальностью, совершение которых не приносило никаких моральных страданий исполнителю. А самое главное итогом этого было что? Насилие узаконивалось, действия рутинизировались, жертвы дегуманизировались. Итогом стал конц.мир. И это действительно так. Транспорт позволял безупречно быстро обмениваться людьми и выстроить систему, бюрократия позволила рутинизировать процесс уничтожения людей. Поэтому Эйхман страшно удивлялся, и говорил, что он не убил ни одного человека. И это действительно серьезный вопрос, который встал после окончания войны перед победителями. Да, эсэсовцы, которые расстреливали детей, которые гнали в газовые камеры женщин, стариков, да, они виновны. А их жены? А их дети? А те, кто в это время сидел в конторе Освенцима и Бухенвальда и подписывал бумаги? Это же все учитывалось. А машинисты, которые вели паровозы в Освенцим, в Дахау? Они понимали, кто находится в поезде? А водители машин? Какова их роль в том, что происходило? В том-то весь и ужас, что постепенно раскладываемая глобальная очень неприятная обязанность, раскладываемая на целый ряд людей, приводит к тому, что не виноват никто. Вернее, вина каждого настолько незначительна, что этого человека нельзя ни в чем обвинить. А в совокупности получаем то, что мы видим.
И наконец дегуманизация. Сначала человека лишают одного, потом другого, потом третьего, И в конечном итоге оказывается, что он дегуманизирован настолько, что вопрос его физической гибели остается пустяком. Когда это началось в Германии, с евреями в 30-е годы, их последовательно лишали прав, отнимали деньги, вешали желтые звезды, не разрешали ездить в транспорте вместе со всеми, еврейским детям нельзя было играть с арийскими детьми. И каждый раз это было какое-то отступление. Нельзя собраться здесь, но можно собраться в другом месте. Умные люди уже тогда говорили евреям: вас убьют. Рано или поздно. Процесс запущен. Им отвечали, что этого не может быть. Когда им говорили: бегите, они говорили, что это невозможно. Эти процессы особенно важны и в наше время. Когда мы видим, как происходит дегуманизация целых народов, целых категорий населения в разных странах, на которые вешаются различные клейма. Те термины, в которых описываются эти люди, то отношение, которое они к себе вызывают, уже переходит в разряд дегуманизации. Становится можно делать в отношении этих людей то, что еще недавно было немыслимо. А дальше по этим ступенькам, которые очень пологие, можно постепенно спускаться и сове ршенно незаметно оказаться на несколько этажей ниже.
Вот что мне хотелось бы сегодня сказать по поводу той проблемы, которую мы с вами только начинаем рассматривать. Проблема феномена конц. мира нацистского государства.
Это очень сложная проблема, но я надеюсь, что сумею показать это явление с той стороны, с которой вам его видеть не приходилось. Это важно и для меня самого, потому что каждый такой разговор с вами помогает и мне многое понять. Проговорив и пропустив через себя, можно быть в состоянии до многого добраться. На этом сейчас мы с вами закончим, и в следующий раз коснемся имен некоторых наиболее известных исследователей этого феномена конц. мира, как на Западе, так и у нас. Потом поговорим об архитектуре конц. мира, как он был устроен. Что такое прием пищи в концлагере. Что такое насилие в концлагере. Концлагерь как пространство абсурда. Как пространство парадокса. И наконец концлагерь как пространство тотальной смерти. И даже не просто смерти, а какого-то принципиально нового состояния, выходящего за пределы, которое мы привычно называем смертью. Можно это даже обозначить пост-смертью. Это может казаться парадоксальным. Что там может быть за смертью? Но в конц.мире эти казалось бы привычные понятия приобретают совершенно иной смысл. На этом мы заканчиваем, я благодарю вас за внимание. С вами был Борис Якеменко. Всего доброго.