Аннотация: Как в песне: Любовь растяла в тумана дымкою, а мне оставила седую грусть
Лиза услышала звонок телефона.
Она выглянула из кухни, увидела, что Лева, уходя, забыл свой сотовый на столе, взяла его, нажала кнопку и услышала:
- Ну и скоро ты?
- Аллее...- растеряно, с неистребимым уральским напевом сказала Лиза.
На том конце послышался смешок:
- Извините, я ошиблась номером.
На экране сотового, плыли, качаясь буквы, складывались в имя: "Рита". Сотовый знал, кто по нему звонил. Лиза машинально, нехотя, как будто кто-то шептал ей в ухо: не делай этого, это не твой телефон, включила список звонков и увидела, что Рита мелькает там часто, почти одна Рита, каждый день по нескольку раз. Звонок не был ошибкой.
Она вспомнила Риту, крашеную молодую блондинку, безмужнюю, с сыном, работающую по социальному обеспечению эмигрантов, там же, где работал Лева.
Как во сне, чувствуя, как у нее шумит в голове и колотится сердце, но все еще до конца не веря своей догадке, она набрала номер Риты и поинтересовалась, почему это Лева так часто ей звонит.
Ответ с другой стороны прозвучал совершенно неправдоподобный, ответ такой, как будто Лизиного звонка там ждали давно, так давно, что устали ждать.
- Наконец-то, - сказала ей по телефону любовница мужа.- Сподобилась прозреть, тетеха...
И Лиза поняла, что муж ей неверен.
Ритка больше ничего не смогла сказать, слово вставить ей не удалось, потому что Лиза начала браниться. Она частила, выговаривая в отчаянии невесть что, взахлеб сыпала словами, стыдила ее, кричала, испытывая отчаянное чувство обиды и ненависти одновременно, обиды на мужа и ненависти к ней, Ритке.
Лева, вернувшийся за забытым сотовым, вошел в тот момент, когда она обозвала Ритку как положено испокон веку называть на Руси тех баб, которые валяются по постелям с чужими мужиками. И только она, отводя душу, выплюнула это матерное слово, которое редко употребляла, как Лева подскочил к ней и вырвал сотовый из рук.
Лиза растеряно шарахнулась в его сторону, а он, с искаженным злобой лицом сильно толкнул ее в грудь, отчего Лиза упала и больно ударилась головой о диван.
Ни слова не говоря, не пытаясь ей помочь, Лева повернулся и вышел. Лиза осталась на полу. Она лежала, так, как опрокинул ее толчок Левы, жесткий угол дивана упирался ей в затылок. Лиза смотрела на закрывшуюся дверь.
Шок был так велик, что она не чувствовала ни боли, ни обиды, не замечала обильно текущие по щекам слезы. Лежала она долго, очень долго, и слезы струились и струились по щекам, затекали в рот и уши, мокрым стал ворот водолазки. Неприятное ощущение слез, заливающихся в уши, заставило ее пошевелиться и принять более удобную позу, а потом встать и перебраться на диван.
Лиза лежала и думала, что сейчас всех слез ей не выплакать, что скоро придет Миша и не следует предстать перед сыном в таком растерзанном несчастном виде. Она пощупала голову: под волосами была большая болезненная шишка, но крови на пальцах не было. Лиза еще посидела на диване, тупо глядя на чистые пальцы рук, а потом прошла в ванную.
Даже в плохо освещенном зеркале ванной она выглядела ужасно: лицо все в бороздках слез, веки припухли, и в узких щелочках этих отечных век видны были красные глаза. Выражение у них было такое, что Лиза не выдержала собственного взгляда, отвернулась, открыла кран и долго умывалась холодной водой, прикладывая горсти воды к глазам, чтобы уменьшить отек.
Она села на край ванны, все еще не веря не только тому, что муж изменял ей с какой-то Риткой, но и то, что он ударил, толкнул ее, Лизу, свою жену, с которой прожил тридцать лет.
Она вспоминала, как муж последнее время был весел, остроумен, летал, словно на крыльях, не чувствовал своего немалого уже возраста, покупал модные вещи и прыскался дорогим одеколоном. Оказалось, выкаблучивался перед молодой.
Лиза в раздумье вышла из ванной и застыла у окна, за которым была видна асфальтовая тропка и пыльная пальма. Сгущались сумерки. Она не заметила, как вошел сын, вернувшийся из колледжа, как включил свет. Очнулась, только когда он тронул ее за плечо.
- Мама, что с тобой?
Он вгляделся.
- Ты плакала?
И сознавая, что этого делать не следует, что Мишке Лева отец, она за неимением здесь, в Сан-Франциско никого близкого, с кем бы можно было поделиться свалившимся на нее несчастьем, спеша и давясь словами, стала рассказывать Мише, что произошло между ней и Левой.
Пока она говорила про Ритку, и смотрела в лицо сына, она начинала понимать, что сын, в отличие от нее, если и не знал точно, все же догадывался, допускал возможность неверности отца. Но когда Лиза дошла в своем рассказе до момента, когда Лева ее толкнул, и она упала, Мишка вдруг резко изменился в лице, побледнел, ноздри его раздулись, стали видны вены на лбу, и он, не веря, переспросил.
Лиза кивнула:
- Да, да толкнул сильно в грудь, я упала и ударилась головой о диван, и больно, синяк, наверное.
Она хотела, чтобы Мишка посмотрел, что у нее на голове, но сын пропустил ее просьбу мимо ушей, и снова, как заезженная пластинка, повторял, не веря:
- Он тебя ударил? Тебя? Ударил? Отец?
Глядя в бледное, злое лицо сына, Лиза испугалась. Ей необходимо было переложить часть груза, упавшего на нее, на кого-то другого, но на лице сына отражались гнев, обида, просто ненависть, что Лиза поняла, что ей нельзя было это делать, и замолчала, потрясенная эмоциями сына.
Наступила пауза. Потом Михаил заговорил:
- Может быть, тебя в больницу отвести?
Лиза помотала головой.
- Да нет, ничего, все обойдется, - она пощупала шишку на голове.
Миша тоже заглянул, потрогал.
- Не хочешь в больницу, тогда ляг и поспи.
Мишка взял мать за руку, отвел в спальню, разобрал постель.
- Отдыхай, - сказал сын у порога спальни, и медленно, роняя слова, как бросая камни, произнес, разбивая тишину и покой этой комнаты:
- Я этого ему никогда не прощу. Никогда. Слышишь мама, не прощу, пока мы с ним живы.
Миша закрыл дверь и ушел на кухню. Лиза легла, и начала думать, что еще утром все было, как обычно, ничто не предвещало беды, которая, оказывается, давно ходит по ее пятам, и что Миша отнесся ко всему произошедшему, как к окончательному разрыву, а она совершенно не готова начать новую жизнь, без мужа, но никого это уже не интересует, и ей придется смириться и остаться одной.
Еще утром она была замужняя женщина, а сейчас вечер и она все равно, что вдова.
Лиза думала, что не сможет уснуть, но усталость взяла свое. У нее было такое ощущение, как будто по ней проехался каток для укладки асфальта.
Ей снился холодный мартовский день, пронзительный, продутый ветром и залитый солнцем. Она ждала Леву на условленном месте, он опаздывал, и вдруг она увидела его: он бежал через площадь, пальто у него было нараспашку, в руках красные гвоздики, глаза сияли, и из-под ног серебряными искрами разлеталась брызги из большой лужи воды вперемежку с талым снегом. И с той минуты, глядя на его счастливое приближающее лицо, она поняла, что он любит ее, и ни разу с той весны не усомнилась в неизменности его чувств.
В тот момент, когда Лева добежал до нее, она проснулась и оказалась тридцать лет спустя, уже не в Свердловске, ныне Екатеринбург, где они вместе с Левой учились в уральском политехническом институте, а здесь в эмиграции, в съемной квартире в Сан-Франциско, куда она перебралась с Левой и детьми двенадцать лет назад.
Страшно болела голова, мысли путались, и она видела Леву усталого, после работы, с маленькой дочкой Людой, их первым ребенком, на коленях. Люда обнимала отца за шею, а он, неловко наклонив голову, улыбался. Картинка сменилась на другую: Лева шел, подвыпивший, с Мишей на руках, а она и Люда еле успевали за ними, и день опять был солнечный майский, и жарко, - это Казахстан.
Хорошо было в Казахстане, Лизе тогда казалось, что они прекрасно жили. На самом деле, ей везде было хорошо, где был он и дети.
Он работал начальником газовой станции, она при министерстве. Когда наступили дикие и голодные девяностые годы, они не коснулись их сколько-нибудь существенно.
Все дело было в родителях, думала Лиза, в его родителях.
Они эмигрировали в Штаты, и в каждом письме, каждом звонке звали Леву туда. К ним, к ним, скорей, плакались они, жаловались, что им плохо без старшего сына, что они страдают в разлуке.
Родственные связи крепки в еврейских семьях, и Лева решил ехать.
А Лиза, конечно, вместе с ним. Он был для нее как третий ребенок, и полностью освободившая мужа от мелочных забот быта, она не понимала, как он бы мог справиться без нее.
Теперь сможет, думала она, теперь уж сможет.
Лежа без сна под беззвездным небом Сан-Франциско, она, безработная и еще не пенсионерка, оставаясь без всяких средств к существованию после ухода мужа, в чужой стране, которая стала родной только для ее детей, но не для нее самой, она сейчас совсем не была уверена, что сделала правильный выбор, когда уезжала, хотя тогда, когда все решалось, ей и в голову не могло прийти, что Лева мог уехать, а она бы осталась.
И Лиза вспоминала, как однажды, всего раз он зашел к ней на работу в министерство.
- А мы думали по фамилии, что ваш муж немец,- сказала ей на другой день начальница.- Попросите его, пусть он сюда не ходит, не светится, а то, сами знаете, какие у нас установки.
Может быть, и это послужило толчком к отъезду, когда она сказала ему, чтобы он не заходил к ней на работу. Лиза вспоминала, как он вдруг вспылил, долго кричал, что ему все здесь опостылело, что она никогда не сможет понять, что такое быть человеком второго сорта, а за первый идут те, которые в любой другой стране и рядом с ним не осмелились бы сидеть.
И через два года они были в Сан-Франциско.
Без квартиры, без работы, без денег, и без языка, - зато рядом с родней.
И Леве, который работал главным инженером, пришлось забыть свои амбиции и браться за ту работу, которая подворачивалась, и он устроился в соцобеспечении: возил немощных старых людей к врачам. Ездил вместе с Риткой, которая служила переводчиком.
И вот, доездился. Компенсировал свое унижение молодой любовницей.
Лиза щупала голову, ворочалась, вспоминала. Рассвет наступил неожиданно, как всегда в этих широтах. Только что за окном было темно, и в темноте хлопали дверцы машин, слышались приглушенные голоса, гудение моторов отъезжающих автомобилей, - и тут же стало светло. Лиза долго не вставала, затекшие от слез глаза не открывались.
Наступил ее первый день незамужней женщины.
***
Через четыре месяца они развелась официально.
Ни сама Лиза, ни Лева не делали никаких попыток к примирению.
Маргарита Леву не приняла, в качестве приходящего любовника он ее устраивал, а для постоянной совместной жизни она надеялась найти что-нибудь получше.
Он жил в гостинице, и Люда, прилетев в Сан-Франциско из Бостона, где она работала, собрала отцовские вещи и отнесла ему. Известие, что родители разводятся, сообщенное Мишей по телефону, удивило ее до крайности, но она быстро успокоилась, своих забот хватало, да и в детали брат ее не посвящал.
Лиза встречала Леву пару раз, и каждый раз он переходил на другую сторону улицы. Лиза неосознанно для себя искала следы раскаяния на его лице, но их не было. Она видела только, что ему противно ее встречать, что он злится.
За что он так ненавидит меня? думала Лиза. Это ведь не я изменила ему, а он мне. Она возвращалась к этой мысли еще и еще, пока вдруг не поняла: ничего плохого она ему не сделала, и именно поэтому он так озлоблен: мы не любим людей, с которыми обошлись непорядочно, и ненавидим их именно за то, что виноваты перед ними.
Бог с ним, решила Лиза. Выглядел он неважно: небритый, седой, сутулый, с унылым свисающим до верхней губы горбатым носом. Лиза знала, что это теперь совершенно чужой ей человек.
Старик Козодоев - думала Лиза, и слова сына звучали в ее ушах, как заклятие: никогда, никогда не прощу.