--Помяни Господи, Царя Давида и всю кротость его, Аминь! Повторяй, чтоб наш трамвай пришел!
Я готова повторять что угодно. Холодно очень. В центре города, на месте трамвайной остановки стоит покосившаяся избушка. Нелепо стоит- не к месту. Ненадолго. Она скрашивает часы ожидания трамвая. Избушка уходит под землю. Умирает, уступая городу. Она на уровне моих детских глаз, а внутри тепло и свет. Я знаю, что заглядывать в окна неприлично, но ожидание на морозе не предлагает других развлечений.
"Помяни Господи Царя Давида"- приходит долгожданная " тройка".
Назавтра в стенгазете подружка нарисовала значок с молодым Володей Ульяновым- звездочку. Мы все их носили. Дома обязательно лежали две запасных, на случай потери. Без звездочки в школу не пустят. Молодой Володя на картинке был ангельской красоты с золотыми локонами. А подружка хорошо рисовала. Я втайне завидовала- мне бы так не нарисовать. Учителя два урока советовались за закрытыми дверями и, видимо, решили, что Володя Ульянов может быть нарисован только истинным художником и заклеили на стенгазете портрет руки моей подружки, портретом, отковырянным с чьей-то звездочки. Потом совещались еще один урок, не достанется ли той учительнице, которая испортила звездочку.
Я часто представляла, что лежит у кого-то дома в шкатулке та испорченная не пригодная звездочка. Ведь и выкинуть ее опасно, и хранить.
Я ребенок, росший под знаменами, переживающий о времени вступления в пионерию, чтоб ярче светился красный галстук на белой рубашке под весенним солнцем, а не повязанный поверх теплой куртки ( соседка по парте свою называла " курточкой", хоть она была один в один как моя, из того же "Леопольда", что разжигало во мне презрение. Я то знала цену своей куртки, и не обольщалась.)
С галстуком вообще случился казус. В пионеры принимали буднично - в школьном зале, в школьной форме. Старшеклассник умудрился мне повязать галстук под белым воротничком, и тот вздыбился наподобие жабо на древних портретах. Это нарушало всякую эстетику момента, но не веру в светлое будущее.
В одночасье рухнули флаги, учения, постулаты. Религия рьяно ворвалась в повседневность. Религия похотливо предлагала себя всякому страждущему. Религия почувствовала вакантное место идеологии и ринулась туда, сметая все и размениваясь.
Буквально через год- вокруг повальное отупляющее христианство с блеском икон, кадил, очумелых глаз. На фоне всеобщей веры во все, лишь бы во что-то. Заряженной воды, сеансов гипноза, хождения босиком, здорования с солнцем.
В подаренной красочной детской Библии натыкаюсь на нестыковку.
-- Бабушка, почему ты молишься Давиду, ведь это Ветхий Завет? А Новый Завет- это про Иисуса?
--Это же тоже Библия.
И не поспоришь. Мои сомнения не то чтобы смутны, но непринципиальны.
Правом проповедничества самоназначаются учителя, как проводники морали. На уроке труда нам пришивают рассказы о старце и его детках. С каждым стежком мы будто пришиваем к своему существу эту веру. Видимо так задумывалось.
Но фартуки- ночнушки получились кособокие, и Вера так и не привилась.
Любимая учительница будет прилюдно каяться перед классом в своих заблуждениях.
-- Я ведь раньше, читая лекции, говорила:" страной правил черносотенец Победоносцев!" А ведь это всего лишь сотня монахов!
В детском сознании эти раскаяния звучат нелепо. "Победоносцев" не казалось фамилией а отвечало на вопрос " кого". Я точно знала что был такой Георгий Победоносец. Вот почему бы победоносцам не собраться узкой компанией - этаким отрядом Победоносцев в сто человек.
И так я живо это представляла, и столько вокруг было про веру всякую разную что разбираться в чужом пантеоне Победоносцев было брезгливо. И до сих пор слегка брезгливо вспоминать любимую учительницу с ее искренними заблуждениями и искренними раскаяниями.
Эх, не было тогда добровольных согласий и обсуждений учебных планов. Никто не спрашивал, сколько веры положено выливать на неокрепшие головы- ушат или подойник. Черпай, хлебай, захлебывайся, а дома еще добавят, если не из телевизора, то блинами и крашеными яйцами.
Видимо я и захлебнулась тогда, что готова бежать сейчас от проповедников всех мастей. И при благоговейном блеске глаз у собеседника, даже через экран, на моем теле неизбежно появляется крапивница, а легкие чувствуют спертый воздух.
И лишь те непреложные истины о честности и справедливости в отрыве от стягов и символики по прежнему маячат детской доверчивой верой. Первой наивной и искренней.
Давно я не ездила на трамваях в лютый мороз, а то наверняка на остановке, попросила бы там, наверху , вспомнить тонкого кроткого мальчика из детской Библии, и не от своего, а от имени бабушки. Как -то она убедительней просила...