Когда совсем темнеет, я приподнимаюсь на кровати, чтобы заглянуть в окно. Хочу увидеть звёзды, пока их не сожрали облака. Я опоздал: в небе ни проблеска, темно, и чёрные на чёрном тучи движутся невидимо. Я выгибаю шею. Кажется, мне виден блеск, а значит, в небе просквозила звёздочка, но убедиться я не успеваю - Аристарх ворочается на кровати, и слышен шёпот, громкий в тишине:
- Ты что! Лежи спокойно! - от страха он глотает буквы, но я привык и понимаю. Он шепчет: - Лежи тихо! Хочешь, чтобы страшный дядя Пикассо пришёл?
Я опускаюсь на подушку. У Аристарха слишком чуткий сон. Чтоб не пугать его, мне стоит быть внимательней. Я дожидаюсь, глядя в потолок, пока мой братик засопит, и снова подымаю голову. Звезда, конечно же, погасла. Вдвоём мы в темноте: я на спине с открытыми глазами, он на боку, прижав колени к животу. Через десять минут я засну; может, через двадцать. В крайнем случае - часа через четыре. Глаза не закрываю, и мне любопытно, остаются ли они открытыми во сне. Если б Аристарх мог последить за мной, когда я засыпаю... но, к сожалению, он засыпает раньше, а пусть наоборот, он всё равно бы отказался наблюдать.
Мы почти не разговариваем ночью, как бывало. Мне этого недостаёт. А так я, в общем-то, умею справиться с бессонницей: считаю пятнышки на потолке (во тьме их не видать, я мысленно рисую новые); смотрю на звёзды и луну; наконец, воображаю себя узником, которого ждёт утром казнь, - я развлекался так давным-давно, когда мне было десять лет. Сейчас мне столько же, но чувствую себя я старше минимум на целый век.
Но в датах путаюсь. Мне сложно говорить, как долго мы живём здесь. Год? Да нет, чуть дольше... сорок лет, наверное. Лет двести, если призадуматься. Наверняка я ошибаюсь, что мне знать о времени, ведь я ребёнок, мне и без того нелегко, тут и Аристарх вечно ноет под боком, а время - да плевать на время. Только о времени заботиться мне не хватало.
Когда мама уходила, она сказала:
- Еда в холодильнике. Разогрей для брата, если я не успею к ужину.
Так получилось, что к ужину она не успела, да и вообще мы её больше не видели. Я разогрел для брата два куска пиццы, и мы их съели вдвоём, уставившись в телевизор: там показывали "Приключения Фомки", вы знаете этот мультсериал, про мальчика, которому за любопытство отрезали ухо, а потом в каждой серии отрезали ещё по кусочку за всякие мелкие шалости. Мы с братом спорили, что в итоге останется от Фомки. Я был уверен, что рот - Фомка ведь мастак на всяческие остроты. Аристарх не соглашался: говорил, останется нос, уж не знаю, с чего ему стукнуло. Но сериал оборвался, когда у Фомки ещё оставались две целых руки с тремя пальцами. Вместо Фомки пустили какую-то ерунду, совсем несмешную и скучную. Аристарх так расстроился, что вспомнил вдруг маму, и мне пришлось его успокаивать. Я сказал, что мама вернётся, хотя её не было - сколько? Говорю же, в датах я не силён, времени не наблюдаю. Ну, года два, по моим прикидкам. Нет - две недели, не больше, я думаю. С ходу сложно сказать.
Каждый вечер я грею нам пиццу. Мне она вот где сидит, но Аристарх не жалуется: он любит пиццу, я за него не волнуюсь. К тому же в холодильнике, кроме пиццы, я ничего не нахожу. С утра я заливаю хлопья молоком - хлопья всегда стоят в шкафу, и когда пачка подходит к концу, на её месте возникает новая, полная, - а на обед у нас суп с макаронами и картошкой. Аристарх порой капризничает, и мне приходится выливать его порцию: тем с большим удовольствием жуёт он пиццу перед сном. Мы привыкли есть, глядя в телевизор: он давно сломался, но мы воображаем, будто нам показывают шикарные мультфильмы. Иногда я говорю Аристарху: "Видал, как ему по голове залепили?", а он в восторге: "Да! Только посмотри, как этому сейчас открутят рог!" Нам никогда не скучно перед телевизором. Я бы удивился, узнав, что хоть кому-то скучно перед телевизором.
Когда мы ложимся в кровать, брат всегда немного испуган. Я бы сказал, что в стране сновидений к нему не слишком участливы. Дрожащим голосом шепчет: "До завтра" - и после старается не шуметь. Мама нам говорила: если будете плохо вести себя, за вами придёт Пикассо. Шуметь и буянить в кровати - это тоже "вести себя плохо", брат знает, что лучше нам не рисковать. Так и лежим: брат сопит, засыпая, но стоит мне дёрнуться, скрипнуть пружиной - и он открывает глаза. Я слабо вижу во тьме, но уверен: во взгляде его дикий ужас. Он смотрит на меня, как на хищника, его губы шевелятся, и вот уже снова шепчет - глотая буквы и будто бы задыхаясь:
- Тише! Тише! - его голос немного девчачий, но я никогда не смеюсь. - Не надо, пожалуйста! Будешь плохо вести себя - к нам придёт страшный дядя Пикассо!
Когда он так шепчет, мне самому становится не по себе. Поэтому я лежу тихо и веду себя хорошо до тех пор, пока он опять не заснёт.
САД
В саду растёт дерево. Я редко сюда выбираюсь, но иногда мне охота проветриться. На дереве растут груши; растут они круглый год, но когда их срываешь, они все гнилые и гадкие. Мама всегда находила сладкие, сочные груши, но я не умею, так что стараюсь держаться подальше от дерева. Оно плохо пахнет. Мне кажется, оно умерло, и груши на ней тоже мёртвые, такими они и рождаются. Когда я гуляю в саду, то на дерево гляжу издали, порой бросаюсь камнями, сбивая с веток плоды - не то чтобы весело, но время убить позволяет, а большего и желать нельзя.
Сад огорожен забором. Я часто гляжу за него, но вижу лишь бесконечный пустырь. Однажды увидел мужчину - или тень, далёкий силуэт на горизонте. Я не стал говорить Аристарху, чтоб не взволновать его. Он бы снова устроил истерику, кричал бы про дядю Пикассо, пускал бы пузыри изо рта. А знаете, что я думаю? Это был папа, пришёл посмотреть на нас издали. Когда-нибудь он вернётся, я знаю, но время пока не пришло.
Гуляя по саду, вспоминаю, как играл здесь когда-то давно, мама смотрела в окно, а я то и дело махал ей рукой. Она махала в ответ. Я думал: какая красивая. Впрочем, нет, ничего я не думал; это сейчас я воображаю, будто помню, о чём тогда думал. Ничегошеньки я не помню. Подбираюсь к калитке, пытаюсь открыть, но слышу испуганный вопль - Аристарх из окна замечает, что я собираюсь уйти.
- Не ходи! - кричит он. Всегда наблюдает, когда я гуляю по саду, и если пытаюсь исчезнуть - пожалуйста, вот вам истерика. - Не ходи, не ходи, не ходи!
- Я не хожу.
- Не ходи! Уже поздно и скоро темно! Возвращайся домой! Нельзя гулять в темноте, а не то...
Я отхожу от калитки. На самом деле, никуда я и не собирался. Никогда и не соберусь, но порой представляю, что мог бы открыть и пойти, всё это фантазии, разумеется. Если когда-нибудь я и уйду, то прошагаю всего пару метров. А после вернусь: я не могу не вернуться, впереди бесконечный пустырь, а дома ждёт Аристарх, и если я не накормлю его, что с ним случится? Я всегда возвращаюсь домой, когда начинает темнеть.
САРАЙ
В сарае темно даже днём. Здесь есть окна, но странное дело - свет сквозь них не проходит. Когда я сюда захожу, то дрожу весь, но это дрожь предвкушения. Заходя, оставляю дверь приоткрытой: темноты не боюсь, но и не стремлюсь в ней остаться. На стенах висят инструменты: здесь молотки, и пилы, и топоры, и всякие железяки, названий которых не знаю. Мама говорила, что это всё папины вещи, когда-нибудь он вернётся за ними. Пока не вернулся, но я всё надеюсь: а вдруг? И когда я прячусь в сарае, мне кажется, он уже близко - мой папа, которому нужно забрать инструменты, я скоро увижу его.
Аристарх в сарай не ходит. Я не настаиваю: не хотелось бы, чтоб он узнал, чем я тут занимаюсь. Он боится темноты и висящих на стене инструментов. Когда я заговариваю с ним о сарае, он затыкает уши. Говорит, ночью там кто-то скребётся и визжит - чушь полная, конечно, но ему не объяснишь. Он говорит - глаза его при этом шире блюдец, - что ему приснилось, будто из сарая выползает нечто. Я так и не дознался, на что похоже это нечто; Аристарх говорит: "Такое страшное, что рассказать нельзя". Я пытаюсь вообразить хоть что-нибудь настолько страшное - и не могу. Я думаю, его фантазия работает получше, но не завидую, как не завидую его кошмарам. Когда он просыпается от крика, я молча беру его за руку, и он опять засыпает, мой брат, который не знает бессонницы, а я лежу рядом и слушаю, и кажется иногда, что в сарае и впрямь кто-то скребётся, но это не так - сарай пуст, а если бы там жило нечто, я только порадовался бы такой странной компании.
ПОДВАЛ
В подвал я не спускаюсь никогда. Оттуда плохо пахнет, я не хочу знать чем.
СПАЛЬНЯ
Спальня на втором этаже. Стены в спальне жёлтые. В углу кровать. Она такая старая, скрипучая, я думаю, она развалится под нами рано или поздно. Потолок весь в пятнах. Люстра пыльная, все лампочки перегорели. Однажды я пытался заменить их, но даже с табуретки дотянуться не сумел. Лампочки перегорели по всему дому, и когда приходит ночь, она приходит бесповоротно; брат говорит: "Темнеет", - и мы прячемся под одеяло. Я не хочу его тревожить. Пока последние лучи ласкают небо, лежим с открытыми глазами, оба, только брат смыкает веки раньше, и под мерное его дыхание я начинаю размышлять... о чём? Я сам не знаю, мысли - лоскутки. В конце концов я засыпаю, чтобы проснуться старше на одну странную ночь. С утра мне часто болят ноги - может, я хожу во сне? Жутко представить, что случится с Аристархом, если он проснётся и не обнаружит меня рядом, а потому надеюсь, что во сне я не хожу.
Я читаю много. Книги в шкафу, я каждый день их выбираю наугад. Для меня это ритуал. Порой я не могу сложить буквы в слова, и текст превращается в дребедень, но я читаю, чтобы читать, и только когда уж совсем не под силу - всё плавает, комната кружится - да, и такое случается - я кладу книгу на полку. Читать с каждым днём всё трудней. Когда-нибудь я совсем разучусь, и тогда буду шарить глазами по белым страницам, впустую листать их, и буквы начнут прыгать, как безумные насекомые, и собрать их вместе я не сумею, но всё равно останусь сидеть над страницами - времени куча, и чтоб с ним расправиться, нужно очень сильно стараться. Я расправляюсь со временем, как с ненавистным врагом, но всякий раз, побеждая, не причиняю ущерба - время безмерно, как прежде, и только меня остаётся всё меньше, и меньше, и меньше, и скоро не станет совсем.
СУМЕРКИ
- Как ты думаешь, - спрашивает Аристарх перед сном, - что с нами будет, если придёт страшный дядя Пикассо?
Я стараюсь отвечать на все его вопросы. Но откуда мне знать? Хотел бы я знать. И я отвечаю бездумно:
- Когда придёт, тогда и поглядим.
А потом успокаиваю Аристарха, который плачет и вздрагивает под одеялом, и тихо скулит. Когда он замолкнет - о, как я хочу, чтоб замолк, - я буду лежать и мечтать, но о чём - не скажу. Кое-что надо держать при себе, у всех свои тайны, и каждый молчит о своём. Я лежу на спине и молчу так истошно, что, того и гляди, разорвусь.
ВРЕМЯ
Иногда мы празднуем день рождения. Поскольку я не знаю, сколько Аристарху лет, мы всегда празднуем его десятилетие. Вечером я угощаю его праздничной пиццей, а затем по телевизору мы смотрим что-нибудь особенное. Если это концерт, я напеваю песни, какие могу вспомнить, и Аристарх подхватывает, когда узнаёт мелодию. Если это мультик, то самый добрый. Мне хочется, чтоб брат с улыбкой вспоминал свой день рождения. Я знаю: он не вспомнит. Но мне хочется, чтоб вспоминал.
- Взгляни, - я указываю на экран. - Они все смотрят на тебя. Они все улыбаютсятебе.
- Ага, - он тоже улыбается.
- Они поют, послушай... С днём рожденья тебя... С днём рожденья тебя...
- Ага... - глаза его стекленеют. Я кладу ему руку на плечо.
- С днём рожденья, дорогой братик... С днём рожденья... тебя...
Аристарх закрывает глаза. Я гляжу на брата и думаю о том, что сегодня он стал старше ещё на один год. Мне нравится праздновать его день рождения. В такие дни он спокойнее, и я думаю, что завтра устрою ещё один праздник. Пускай порадуется. Пускай он станет старше ещё на год: в конце концов, повзрослеть ему не помешает.
САРАЙ
Меня всё время тянет по ночам в сарай. Встаю и подхожу к двери, но не осмеливаюсь выйти. Я знаю, никого там нет. Никто не ждёт меня в сарае, папа не вернулся, мама не вернётся. Я ложусь в кровать, но продолжаю вслушиваться: шорохи? Нет... ничего, и слух мой не настолько острый, чтоб разобрать. Я снова подхожу к двери, и снова возвращаюсь. Я слышу, как бормочет Аристарх во сне, а больше ничего не слышу, засыпая с мыслью, что когда-нибудь - но не сегодня - я покину комнату, спущусь по лестницу и выйду в ночь, чтобы узнать... понять... увидеть...
Утром я проснусь, и ноги у меня будут болеть сильней обычного, а сны забудутся раньше, чем я открою глаза.
ОНА
Аристарх говорит:
- Теперь она живёт в подвале.
- Кто живёт? - я спрашиваю.
- Мама.
- Живёт в подвале? Вздор, - так я отвечаю. Не знаю, отчего вдруг у меня мороз по коже. Не люблю все эти разговоры о подвале - лучше б мой братишка иногда молчал, ну правда.
ТЕМНЕЕТ
Я выхожу во двор. Я знаю, что скоро стемнеет, и брат начнёт звать меня - уже зовёт, я вижу его голову в окне, но делаю вид, что ничего не слышу. Пускай не верит и кричит до хрипоты. Я захожу в сарай. Темно, как ночью... хуже, чем темно, но я привык. На полу верёвка - странно, я не замечал её, но что тут разглядишь, когда вокруг лишь тени; я мог принять её за змею. Старое кресло с порванной обшивкой прямо под окном: сажусь в него, закидываю ногу на ногу и замираю. Может показаться, я чего-то жду - нет. Я гляжу перед собой, и крики Аристарха долетают до меня издалека, как эхо, многократно отражённое от стен; как голос ветра, замкнутого в трубах.
- Пикассо! - кричит мой брат. - Он здесь! Я слышу его, слышу! Помоги мне!
Я поднимаюсь и спешу к двери - мне ничего не остаётся; я надеюсь успеть раньше, чем Аристарх впадёт в истерику: неохота слушать его всхлипы и рыдания, когда я сам готов рыдать и всхлипывать; я тоже не железный, у меня есть чувства, и порой приходится кусать кулак, чтоб только не позволить им протечь.
Странно, дверь открыта. Я думал, что закрыл её.
- Пожалуйста, не надо! - умоляет Аристарх, его голос доносится глухо - брат заперся в спальне. - Я буду хорошо себя вести, пожалуйста, пожалуйста!
Я поднимаюсь по ступенькам на второй этаж. Стараюсь не шуметь, ведь если кто-то впрямь проник к нам в дом, то я хочу застать его врасплох. Ступеньки всё равно поскрипывают, это их удел. Сжимаю крепче рукоять - ах да, топор... я взял его с собой, на всякий случай. Куда бы нас не занесла судьба, - ты помнишь, Аристарх, эту песню? я пою для тебя, - всегда с тобой останемся друзьями... нет, нет, я путаю слова, но сам мотив, прилипчивый, забыть нельзя. Я напеваю, и ступеньки в такт поскрипывают, впрочем, уже не поскрипывают - я подхожу к двери, но не могу открыть, как ни дёргаю ручку, как ни толкаю плечом.
- Аристарх! - кричу я. - Открой!
- Уходи! - он рыдает. - Я знаю, кто ты! Я вёл себя хорошо!
- Это я, Аристарх! - стучу в дверь ногами. Не хочу, чтоб брат со страху сделал глупость. - Откроешь ты или нет?
- Не забирай меня! - я слышу стук за дверью, слышу грохот - что-то рассыпалось по полу, книжки из шкафа, наверное. - Я всё делал правильно! Я вовремя ложусь спать! Я не разговариваю по ночам! Я мою руки перед едой! Забери моего брата, он плохо ведёт себя! Пожалуйста, забери его, а не меня!
- Боже, Аристарх, какой же ты трусишка, - я начинаю топором ломать замок. Сперва всё без толку, даже щепки не летят, а затем - бац! - защёлка отлетает с одного удара, дверь медленно распахивается, я на пороге с топором в руках, гляжу на тот бардак, который Аристарх устроил в панике: книги разбросаны, постель вся сбита, одеяло на полу. Мой брат сидит в углу, закрыв глаза ладонью, и скулит.
- Прекрати, - говорю я. Невнятное бормотание мне в ответ. Я подымаю голову: в окне красуется луна, и отражённый свет снимает с комнаты покров. Но туча близко, и когда луна уходит, всё скрывается во тьме. Аристарх, мой брат - тёмный комочек, силуэт в углу, - я двигаюсь к нему, и его всхлипы меня больше не тревожат.
- Не надо, - шепчет он, но мне его не жаль, ведь кто он? - силуэт во мраке, а кто я? - тот же силуэт. И хуже наказания сам страх, и хуже боли - ожидание, но стоит утолить его, и боль уходит, остаётся в прошлом как воспоминание, как отзвук. Я подбираюсь медленно, неслышно, в моих руках топор почти что невесом.
- Аристарх...
- Пожалуйста...
- Ты плохо вёл себя. Ты должен быть наказан, Аристарх.
Он наконец-то отнимает от лица ладонь, мне кажется, его глаза блестят сквозь мрак, но что он видит? Только не меня. Он плачет, силясь заглянуть в лицо своему страху - лицо невидимо, и все его попытки тщетны.
- Я больше не буду, - всхлипывает он, и я качаю головой.
- Не будешь, Аристарх, - шепчу удушливо. - Не будешь, знаю.
Больше он ни слова мне не говорит. Луна выпутывается из туч не сразу, но я дожидаюсь у окна, и вот она опять на небе - полная, красивая, гипнотизирует меня, и я любуюсь ей, как драгоценным камнем. Она растает утром; солнце встанет, и я, осмотревшись, пойму, что время по-прежнему истекает. Тогда я подберу топор и отнесу его в сарай: когда придёт папа, инструменты должны лежать на месте. Я боюсь, что он спросит, зачем я таскал их. А ещё я боюсь, что ответить ему не осмелюсь.