Хвелистый лес разбурьянился на сотни вёрст, подобно пешему веснику-разлучнику, что ползком подтаривает почву, распрозёвывая мелкие травинки и лучки в сухотных глотках фешек и овражков. Голодное недышащее небо раскинулось над ним. Зазря растравленные кроны тянулись вверх ко всеобъёмлющему куполу -- мохнатым лапам не достать бесстрастный клой голубизны, и лишь разлитые по небу лучики небесной колесницы стекали вниз, чтобы залить собой разжаждавшуюся зёлкую листву.
О, русский лес! Люблю твоё священное пространство, где в тихой выглуши трепещет на-под лапником сухая тетерва и бродит в обруках неспрелый медвежайка. Там, в выгождаемых просторах, прольётся поливом пестровый дождь-грибник - и развалдается по тютеньким листочкам и травинкам толпкая роса. "Зирни! Зирни!" -- свирелым клёкотом простретокочут птицы, и в воздухе запахнет свежей зелью, и загудит в ушах природы хвелый шум.
Но - чу! Кто не спеша бредёт по узкой тропке под сенью трепетной листвы? Что за бессовестные путники нарушили извечный опокой во сне гудящих древ? То - дед Андрей Михайлович, да внук его - Егорушка; подзагулялись в предвечерье, позагляделись на лесные чудеса. Дед - строгий, в шляпе да в очках, а внук его - прыгливый да вытливый, всё вертится да крутится, никак не успокоится - видать, исконное величье леса не внушило сердцу мальчика велепой благодати праведного тихомирья.
-- Гляди, Егорушка, -- указывал дед Андрей на пыхлую былинку. -- Это - ведник. Ты не смотри, что хлипкий да некрасивый. По осени как расцветёт -- и вот тогда уж пригожее не найти!
Егорушка подбежал к беззащитному веднику да растоптал. Дед поцокал языком, головой качнул, а ничего не произнёс. Так и пошли они дальше по тропке, всё глубже в лесную имгу, под ломким сумеречным светом, плутающим в костлявом ветвяке.
Вприпрыжку бежал Егорушка впереди деда и снова возвращался. Андрей Михайлович тихо улыбался в усы, наблюдая за внуком.
-- Мы по этой тропке и с отцом твоим гуляли, -- рассказал он. -- Он меньше твоего был о ту пору. Маленький, а шустрый! Рванёт - только и лови его за косы...
-- Земля им дышит, внучек, -- Андрей Михайлович устало вытер лоб. Густая мошкара кружила у его лица, махнёшь ладонью - разлетится на мгновение и снова соберётся, как войско нерушимое. И что их манит к человеку? Прихлопнуть бы, да жаль несчастных тварей-однодневок; пусть живут!
-- Как это - дышит? -- удивился Егорушка. -- Что же она, живая, что ли?
-- Живая, внучек, живая, -- торжественно произнёс дед. -- Всё в мире живое, потому как везде обитает Господь.
-- Бога нет, -- заявил наглый мальчишка. Затомившись хлестать кустарник, он пошёл неторопливым шагом рядом с дедом. -- Нам в школе так сказали. А ты, дед, такой большой, а в сказки веришь!
-- Эх, мал ты ещё, -- потрепал Андрей Михалыч внука по вихрастой макушке. -- Вот подрастёшь - поговорим ещё. Если только жив буду...
Тут дед посерьезнел, но Егорка не заметил перемены настроенья; он приглядел на тропинке жучка и, занеся высоко ногу, раздавил его ребристой подошвой.
-- Гляди, -- дёрнул он деда за рукав. -- Что же бог не защитил жучка?
-- Значит, время его пришло, -- вздохнул дед. -- А время ему Господь отмерял.
-- А нам учитель говорил, что жизнь - это хаос! -- задиристо высказал Егорушка. -- А если бы бог и вправду существовал, он бы хаоса не допустил!
-- Какой же это хаос, Егорка, -- усмехнулся Андрей Михалыч. -- Ты глянь вокруг - как спокоен и прекрасен лес наш русский!
Сказал - и сам залюбовался вызеленой бездной, что простёрлась вкруг него, шурша и шелестя в кромешной тиши: то неведимка-ветерок играет на листочках. Андрей Михайлович вдохнул прозрачный воздух и подумал: сколько же ещё глотков осталось мне, пока не приберёт меня Владыка? Подумал так -- и светлой грустью исполнились его мысли, и чистая слеза задрожала, незаметная, у высохших ресниц.
-- Нет, дед, это не хаос. А вот если станешь ты на четвереньки и по-собачьи лаять начнёшь - вот это будет хаос.
-- С чего бы мне на четвереньки становится? -- насторожился Андрей Михайлович. -- Да ещё и по-собачьи лаять, а? Ты мне это, Егорушка, прекрати.
-- Так ведь потому, что в этом смысла никакого нет. Вот станешь ты на четвереньки, залаешь по-собачьи - и выяснится, что бога нет. Не может бог такого допустить!
-- И не допустит! -- уверенно сказал Андрей Михайлович, а сам подумал: что, если вправду встать да залаять? Неужто ж мир после такого прежним будет?
-- А ты встань да полай! -- Егорушка подпрыгнул и взмахнул в воздухе палкой. Старик прочистил горло, очки поправил. "Полаять, значит, -- подумалось ему. -- А почему б и не полаять. Всё равно ж никто, кроме Егорки, не увидит".
Кряхтя от старческой натуги, Андрей Михайлович опустился на четвереньки и упёрся ладонями в истоптанную травку. Спина прихрустнула, да колени пристрельнули, забурившись в сыпчатую высохшую землю. И - тишина; лишь лес шумит печально как бы, неизбывно.
-- Гав, -- по-девичьи скромняже высказал Андрей Михалыч. И тут же вошёл во вкус: -- Гав! Ав, ав! Р-р-р-р-ав!
-- Ты задом повиляй, задом! -- прикрикнул Егорка, и дед неловко задвигал задней частью, лая и порыкивая. -- Ат, хорош! Ат, хар-роший пёсик!
-- Ладно, Егорушка, хватит, -- собрался было подниматься дед с колен, но внук его удержал.
-- Погодь! Маловато хаоса. Ты штаны приспусти.
"Была не была", -- подумал Андрей Михалыч и аккуратно одной рукой расстегнул пуговицу на брюках. Молния разъехалась сама, и штаны сползли по волосатым ляжкам, открывая полосатые трусы с дырочкой у бедра. Егорушка присвистнул и хлестнул деда по заду. Андрей Михайлович громко гавкнул в ответ.
-- Трусы! -- в восторге вскричал Егорка. -- Трусы стягивай!
-- Ах ты, проказник! -- шутливо пригрозил старик внуку, сдёргивая исподнее до коленей. Озорной ветерок тут же заигрался с волосами на заду, прихолодил воздушными касаниями развялистый шишак. Глубоко вздохнул Андрей Михалыч, заправляясь воздухом, как топливом - и вновь залаял, да так громко, что птицы на миг замолчали.
-- Ну и где твой бог, деда? -- охаживал его суровой палкой Егорушка по голым ягодицам. -- Почему не прекратит хаос, а? Почему?
-- Бессмысленно, -- прошептал Андрей Михалыч. -- Бессмысленно всё. А, к дьяволу! -- хрипло вскричал он. -- Егорка! Доставай свою елду, сосать буду!
-- Да ты чего, дед, я не хочу, -- смутился мальчик, даже порку бросил. -- Давай уж без этого как-нибудь.
-- А я - хочу?! -- крикнул старик. -- Думаешь, я хочу? Доставай немедля, нахалёнок, и в рот мне суй! Уж коли идти - так до конца!
Егорушка, краснея, расстегнул джинсы и выпустил наружу худенький отросток, что заболтался бессильно над резинкою трусов. Андрей Михалыч хищно раскрыл рот, и мальчик, дрожа от волнения, осторожно положил вихлый орган на язык деду, чьи губы тут же сомкнулись. Андрей Михалыч глухо замычал.
Егорка растёр слёзы по щекам.
-- Не нравится мне это, дед, -- прошептал он. -- Неприятно как-то.
Дед на минуту вынул изо рта мальчишечье достоинство.
-- И мне неприятно! -- каркнул он. -- Твоя вонючая штуковина на вкус как трепсель, мазанный дерьмом! Ты моешься хоть иногда?
-- Я...
-- Моешься, подлец?!
-- Не моюсь, -- разрыдался от бессилия Егорка. -- Уже год не моюсь, как папаша мой того... не моюсь, деда, не могу! Скорблю я!
Андрей Михалыч облизнулся и вновь впился губами в срамную плоть. Слюни потекли по подбородку и защекотали шею. Егорушка напрягся.
-- Дед, а он растёт, -- прошептал он. -- Растёт, дед! Постой, постой, не нужно, дед... не... нужно...
Отхаркиваясь и сплёвывая, Андрей Михалыч ослободил внучий елдак из влажного плена.
-- А теперь в жопу суй, -- угрюмо буркнул он.
-- К-кому?
-- Да мне, кому ж ещё! Суй скорее, бедокур, пока снова не опало, а то намучаемся.
Егорка обошёл деда сзади и встал на колени, не смея оторвать глаз от страшного отверстия: оно то раскрывалось, то сжималось, спрятанное в гуще волосни, как живой рот, шепчущий проклятья. От страха перед неизведанной глубиной Егорушка затрясся.
-- И как же я?.. -- забормотал он. -- Да как же я туда... своё...
-- Ты главное надави посильнее, -- инструктировал дед. -- А там уже само пойдёт. Давай-давай-давай... Ох, чертёнок! -- вскрикнул он, ощутив внезапную наполненность в теле. -- А ты умелец, я погляжу! Двигай теперь глубже, и ну вот так его, Егорушка, и ну вот так, вот так, вот так...
Листва подрагивала, зашёптывая лесную тишину могущественными древними заклятьями. Терпкой хвелью пахло в воздухе, хвелью и жидким понебом. Егорка размазывал слёзы и сопли по лицу, распахивая дедову упругую дыру. Андрей Михалыч, выгнувшись, грозил кулаком небу.
-- В этом нет никакого смысла! -- кричал он. -- Жизнь бессмысленна! Всё - цепь случайностей и совпадений! Нету ничего святого, нету!
Зашевелились вдруг кустарники, зашуршали мелкие веточки, и на тропку, зажимая руку меж бедёр, вывалилась баба Нюра.
-- Ох! Ох-охох! -- застонала она с крёхотом, по-бабьи. -- Ох вы мае милые! Ох вы голубки мае! Ужо я надрочилася, на вас гледячи! Ох, порадовали старую, ну, порадовали! Все ноги обоссала, пока кончала! Вы мае хорошие...
-- Не время, бабка! -- рявкнул Андрей Михалыч. -- Сри мне в рот, сейчас же!
-- Чиво? -- удивилась баба Нюра, оправляя платье.
-- Бога нет, так что сри мне в рот, и побыстрее!
-- Да мне как-то и не можется, -- смутился бабка. -- Я и посрала ужо за тем вон деревцем. Хочешь - покушать принесу...
-- Ну уж нет! -- в ярости взревел Андрей Михалыч. -- Ты мне высри свежего, пахучего! Егорка, не сачкуй! Дери меня, паршивец мелкий!
-- Я... я... -- баба Нюра, приспустив широкие трусы и задрав платье, выпятила зад. -- Я и не знаю даже...
-- Баба Нюра! -- всхлипывая, позвал Егорка. -- Ну хоть чуточку-то сможете? Нам хаоса не хватает!
Старушка напряглась, но выдавила из себя лишь хлипенький сухой трубный звук. От расстройства она чуть не расплакалась.
-- Не могу, Андрей Михалыч, -- прошептала она. -- Простите, родной, не могу - и всё.
-- Да ты грязная засранка! -- заревел старик, и склизкие тентакли вырвались из-под его кожи, разорвали одежду и впились в бабку. Не успела она заорать, как скользкое голубоватое щупальце проникло ей в горло и заткнуло глотку. Ещё одно обвилось вокруг груди и сдавило так, что треснули рёбра. Третий тентакль порвал на ней трусы и вполз в заросшее женское естество, раздирая старческую сухость. Бабка задёргалась в плену чудовищных отростков. Андрей Михалыч облизнул губы раздвоенным языком и по-гадючьи зашипел.
-- Эрдна зомхес пфли! -- выплюнул он в неистовой злобе. -- Аркхна замбра тикс ханкне-да зим до рукхни шлисс то-кхна мипфхну зиракс! Рапкх ли тху море замбр-токх тиц скнекх зопф урлкх жос кхнорр свекхсс лах! Икхх моррте ссикх раскх минтих-той! Арманкхе ла де креххс аб дам! Ракххулий брекхт до ли мекхх зойц де драйкх пехс шна до дренксс ре-ворт! Исспех-зайнац рехнойц даксихх! Расспах-кхно изгрра-да ревн зойц! Закрехх навах распрхендорминцсст из-грхкмон за-би ту-кхеммц! Забирро-мисск избрхканг дарем ку начийсст локхем локхем минцссс! Ссек-той аз брам до ли на пхцунг! Разбрахт елдинкх зашлисс то-кхей! Аж расскхоминтоцай же спрексс ли кхам на-цхенг иззасс за-скхин ракхман ссекх жей! Ссекх ло! Закхинсс ли-до! Аркхман дерсс зацкхермин сесс кхна!
Тентакли разорвали бабкино тело, и кровь хлынула на распластавшийся по земле пупырчатый язык. Кишки плюхнулись на траву, и виляющий язык подмёл их одним колеблющимся движением, и заостренные зубы тут же превратили бабкины внутренности в фарш. Тентакли обхватили землю и проникли внутрь, разрастаясь, будто корни, и распахивая почву. Деревья задрожали, листья, отрываясь от ветвей, плыли по воздуху и опадали на землю, где их мгновенно пожирало ненасытное чрево.
-- Это я - бог! -- проревел Андрей Михалыч в экстазе. -- Это моя земля! Это моя вселенная!
И тентакли разорвали плоть планеты, и планета треснула, и разлилась горящая лава, причиняя боль и разрушения, и великий стон прокатился по земле, и рухнули города, и поглотил пылающий океан труды все и заботы, суета сует, всё - суета, луна сошла с орбиты и, осиротевшая, исчезла в безграничности, подмигнуло солнце всполохами протуберанцев, ВОЗЬМИ МЕНЯ, я рассеку твою пылающую плоть и засажу победно свою сущность, истинную сущность, которую скрывал физический, неправедный - но что есть праведность, как не мои законы, и что есть закон, как не любое моё слово, веско отпечатывающееся на холсте вселенной - мир, который я разрушил изнутри, теперь моё - моё, а не чужое, солнце, звёзды, я взрываю вас, и нет пощады, я сливаюсь с сущностью бытия, проникая в мельчайшие атомы и растекаясь галактиками по ухабистым просторам мироздания, я - тот, кто превратит кажущийся смысл в узаконенную чепуху, которой повинуется вся жизнь, даруемая мной и забираемая, я это делаю веселья ради. На пачиму? На пачиму?! Ва мне раскрылась скрытая досель расселина которая рассеет этот мир и поглотит соседние а следом в пасть всосётся сок веков и время само время перестанет быть ведь время это я по кругу взад вперёд наоборот пускаю жизнь безжизненно и отнимаю если захочу я жизнь сама собой и никого вокруг я есть душа вселенская и плоть вселенская и разум я уничтожил всю любовь чтобы не стало боли уничтожил зло и смысла нет вернул любовь и боль и зло и разорвал объятия и разлетелись все галактики взорвались супермассивные поглотили себя сами и заперлись сингулярностью ничто не дышит разорвались циклы выдох вдох там где нет времени там засосало в чёрную дыру моих фантазий где я я или не я нет смысла значит если я не я то это справедливо следовательно я всегда не я особенно когда я я а ты лалка и тебя не стоит дажы слушать ты не ты и ты я я не ты и это всё взаправду но извольте что извольте дать ответ что что вы будете когда я уничтожу звёзды свет погаснет ну а я а я останусь но ответьте мне на честный лад ответьте как умеете что что вы будете когда меня я уничтожу жизнь и возрожусь самою жизнью распущусь цветами расплескаюсь океанами рассыплюсь плодородной почвой оживу фантазиями о смысле жизнь из них родится но но но что вы будете делать когда меня распидарасит
ЧТО
ЧТО
ЧТО ВЫ БУДЕТЕ ДЕЛАТЬ КОГДА МЕНЯ РАСПИДАРАСИТ
ЧТО
ЧТО
ЧТО ВЫ БУДЕТЕ ДЕЛАТЬ КОГДА МЕНЯ РАСПИДАРАСИТ
ЧТО
ЧТО
ЧТО ВЫ БУДЕТЕ ДЕЛАТЬ КОГДА МЕНЯ РАСПИДАРАСИТ
ЧТО БЛЯДЬ
ЧТО ЧТО ЧТО
Я возвращаюсь в плоть я не хочу но возвращаясь возвратился свет в глазах я больше не могу вопринимать и понимать непонимаемое необъемлемое, я снова человек, я человек и я отказываюсь быть другим, я презирал тебя, но стал тобой опять, теперь я счастлив. Андрей Михалыч протянул ладони к свету, и руки его озолотились нежными лучами. Слёзы покатились по щекам и упали на землю, и земля впитала их с любовью. Андрей Михалыч судорожно вздохнул. Сердце билось неровно, нервно. Кровь шумела в ушах.
-- Егорушка, -- позвал он слабым голосом. -- Ты здесь?
Мальчик упал на колени рядом с дедом и зарыдал во весь голос.
-- Не умирай, дед, -- выдавил он сквозь слёзы. -- Слышь? Не умирай, не надо.
-- Вот и моё время пришло, -- слабо улыбнулся старик. -- Бог всё видит, Бог всё знает. Раньше нужного не заберёт.
Приподнявшись на локтях, он обратил лицо к небу.
-- Господи, -- прошептал он. -- Прости меня, грешного, за то, что усомнился в Тебе. Неисповедимы пути Твои, так было и будет во веки вечные.
И упал бессильно на землю.
-- Егорушка, -- прохрипел он. -- Скажи папе, чтобы похоронил меня на том холме... там, где наше деревце... где с бабушкой твоей мы... давным-давно... слышишь, Егорушка?.. Ох, мальчик мой, как я люблю тебя...
-- Дед! -- закричал Егорка, вцепился в недвижимую руку и затряс её. -- Дед! Дедуля!
Но Андрей Михалыч не отвечал. Лицо его стало суровым, серьёзным, будто смерть он принял со всей своей ответственностью. Выжигаемые солнцем глаза слепо уставились в небо. Трясущейся рукой Егорушка прикрыл мёртвые веки - и упал деду на грудь, чтобы отдать любовь, которую не успел ни выразить, ни высказать.
Время идёт, а могилка на Андреевском холме, как прозвали его в народе, так и стоит, одинокая, в тени дубовой листвы. Тишь и покой царят на холме, только птицы поют свои самые нежные песни, да тихо шепчет трава. Случайный путник, забравшийся на вершину, почует сладкий запах, что носится в воздухе. Люди говорят: так пахнет в местах, где похоронены святые.