В два часа пополудни двери поместья господ Лобоглазовых распахнулись, и гости нестройною толпою, гомозясь, пожаловали внутрь, где княжна Лобоглазова Людмила Викторовна встречала их с распростёртыми объятиями. Каждый из гостей нашёл необходимым встать перед ней на одно колено и поцеловать кольцо на её пальце, подаренное ею некогда самим князем тьмы, существом непостижимым, но, впрочем, благодушным. Каждому из гостей Людмила Викторовна клала на голову ладонь и произносила сумеречное благословление. Господин же Лобоглазов всё это время прятался от посторонних глаз в шкафу, выглядывая в щель, чтобы не упустить начала торжества. Вокруг стола со многими яствами, среди которых особенно хотелось бы мне выделить жареные косточки грача в душистом тесте, сновали две служанки, поправляя не слишком ровно по их мнению лежащие столовые приборы да стуча из озорства по звонким чашам. Гул как прекратился, так и начался.
- Так ты бы уж тут хотя бы, что ли, ну-с, - пробасил Карманобогов, становясь перед хозяйкой на колени. Та запунцовела, однако же благословила проказника, и тот, хитро улыбаясь и грозя ей толстым пальцем с грозным перстнем в виде черепа змеи, проследовал в залу, бормоча под нос богохульные угрозы.
Тут уж и сам господин Лобоглазов Семён, простите, Германович выскочил из шкафа в надежде гостей ежели и не напугать, как выразился поэт средневековья, так хоть порадовать своим присутствием, ибо многие уже принялись оглядываться да шептаться, как бы думая: "Эк нас хозяин подло за нос поводил! Куда Россия катится, когда не в тёмную дыру, где замирают звуки все, окромя криков людских!" И потому Семён Германович, чтобы покончить с неловкостью, распахнул двери шкафа и вскричал, как ни в чём ни бывало:
- А Гришка где?! Гришку-то куда дели, изверги? - и расхохотался, или хотел только сделать вид, что расхохотался, но сам себя рассмешил, и вот, запрокинув голову, прогремел демоническим хохотом на весь g-й уезд, где и не такое в своё время слыхали. Гости же, однако, напустили этакий вид, будто бы бестактности графа и не заметили вовсе, и кинулись поздравлять его с достижением, коего, впрочем, пока ещё не имели счастья лицезреть воочию. Лобоглазов же, едва справившись с хохотом, начал кланяться смущённо и приговаривать: "Зело борзо, зело борзо", и так пока совсем уж всё не улеглось, а там и ужин подоспел, и гости за столом собрались в какой-то, надо сказать, неопределённости, некоторым образом даже зловещей.
Тут началось веселье, и чтобы не вдаваться в подробности, перечислю лишь самое основное, достойное упоминания, как-то: Соломатов пил водку графинами да всё кланялся, кланялся, будто бы выкланяться перед каждым желал, и так надоел всем, что просто до ужаса; Добронегодин же, наоборот, сидел тихо, спокойно, лишь время от времени испускал долгий вздох, словно бы свидетельствовавший о состоянии его души, но гости знали: никакого состояния души Добронегодин не имеет, ибо не так давно был он превращён в бездумного зомби шалопаем Стичкиным, коего сегодня пригласить забыли, да и поделом. Что ещё необходимо рассказать: погода была солнечная, а в соседнем уезде тем временем происходили выборы губернатора, и господин Мурёный, храни Нечистый его душу, произнёс на этих выборах такую речь, что прослезились камни в стенах, и решено единогласно было схватить его за бороду и провести к пентаклю. На столе же, помимо прочего, стоял вазон с гортензией, которую после, когда началась заварушка, скинули на пол и растоптали, правда для проформы скорее, хотя, впрочем, сами понимаете, уверенным здесь быть ни в чём нельзя.
- Загадочный зверь этот ваш русский либерал! - таращил глаза Шубодоев. - Всё ему так, да не эдак-с! Возьмётся порой, видите ли-с, да начнёт там чего-нибудь этого-с, но как мелко всё, низко выходит! Поглядите-с: возьмём Голодурина...
- А это вы уж сами себя возьмите, коли вы такой скорый! - загрохотал Голодурин, и голос его потонул в громких возгласах. "Драть его надо!" - крикнул какой-то негодник, а Карманобогов вскочил и, потрясая своим толстым пальцем, принялся уже было петь Марсельезу, и катастрофы, казалось, было не избежать, но тут господин Лобоглазов протянул руку перед собою, и яркая вспышка на миг ослепила гостей. Гости тотчас замолкли, как бы опешившие.
- Господа, - поднялся Семён Германович с места. - Я вас прошу, господа, мы собрались по серьёзному поводу, и я умоляю вас не превращать мою, метафорически выражаясь, скромную лодку в нечто, чему я даже иных слов не могу подобрать, кроме как, сами знаете, да-с, да-с, увы-с... Так вот. Как вам известно, господа, я на данный момент являюсь одним из крупнейших непризнанных учёных на территории не России даже, но всей Европы, в чём вижу позор и, с вашего позволения, кризис современной мысли и чему не прекращаю удивляться последние двадцать лет, с тех самых пор, как мою, надо сказать, не самую худшую, чему я могу найти документальнейшие подтверждения, не правда ль, Людмила? - госпожа Лобоглазова величаво кивнула. - Да, видите-с, само собой всё подтверждается, само собой... однако же не будем отвлекаться! Господа! Сегодня я хочу продемонстрировать вам своё последнее изобретение, коему пока не придумал названия, однако мне уже доподлинно известно, что с его помощью получится у нас решить все мировые проблемы. Господа! Извольте же взглянуть на непосредственного, если имею право так сказать, виновника нашего торжества и восхититься его удивительными способностями. Сонечка, открывай!
Служанка метнулась как могла быстро и распахнула гардины, за которыми, как мы с вами уже знаем, находился робот класса 5-А, оснащённый некоторыми новыми функциями по сравнению с предыдущей версией. Гости раскрыли рты в восторге, а Соломатов поклонился низко этому чуду техники, желая, впрочем, чтоб торжество скорее продолжилось, ибо жена ему дома пить запрещала вовсе, а когда он не слушал её, то закатывала такие истерики, что Соломатов предпочитал скрыться в подвале, где хранил библиотеку непристойной литературы, запрещённой ещё сорок лет назад, - я потому о нём так много распространяюсь, что считаю его человеком честным и заслуживающим внимания.
- Экая подлая штуковина! - восхитился Голодурин. Гости начали восторженно перешёптываться, а Лобоглазов стоял, лучась самодовольством, и раздумывал над тем, как бы впечатлить их ещё больше. Но придумать ничего не умел, и потому нервничал тем сильнее, чем больше восторгов изъявляли гости, и наконец, когда толстый помещик Срамолюбов поднял тост за долгое здоровье хозяина, не выдержал и вскричал:
- Ах, замолчите! Неужели не видите вы моего ничтожества! Чем восхищаетесь, люди? Дьявол, Дьявол один достоин почитания и восторга, а я червь жалкий, был им и буду до скончания века своего!
С этими словами выбежал он из залы, покинув гостей в некотором смущении. Некоторое время переговаривались они тихо, почти шёпотом, и лишь проказник Карманобогов нашёл способ привести всё в гармонию. Тихонько, чтоб робот не услышал, подкрался он к нему сбоку и ущипнул за щеку, да так сильно, что робот от неожиданности тоненько вскрикнул.
Гости такого поворота событий не ожидали и рассмеялись скорей от внезапности. "С виду приличный господин, а визжит как баба", - заметил Шубоедов, и гости засмеялись уже смелее и громче. Робот поглядывал на них смущённо, не зная, что делать и как ему себя вести в такой глупейшей, если не сказать позорнейшей ситуации.
Карманобогов же панибратски приобнял его за плечи и сказал негромко, но чтоб гости слышали:
- Ты машина умная, так и скажи нам: может ли русский человек быть атеистом, или это в принципе невозможно так же, как рыбе отрастить, скажем, ноги и бегать по берегу, охотясь на мелкую всякую живность, кроликов там, насекомых, кротов... и прочее.
Робот смутился сильнее, но виду не подал и отвечал, как полагается, что предыдущая его версия, которая, как известно, была не самой совершенной и на вопросы отвечала невпопад, - версия эта уверена была, что человек русский без веры в Антихриста прожить не может. Он же, робот класса 5-А, готов ответить с уверенностью чуть меньшей, ибо вопросы иррационального толка подразумевают некоторую долю неосведомлённости, но ежели господин продолжит настаивать, то он, робот, ответит ему так: нет ничего постыдного в том, чтобы русскому человеку называть себя атеистом, когда за этим не скрывается лукавства либо же намеренного оскорбления, каковое в этом случае будет расценено как попытка подстрекательства к всенародному бунту, чего он, робот всецело не одобряет. Услышав эти слова, Карманобогов пришёл в такое негодование, что принялся хлестать робота по щекам, приговаривая:
- Ах ты, мразь этакая! Ах ты, умник доморощенный! Тоже мне, нашёлся тут, учить меня он жизни будет, понимаешь!
Гости засмеялись снова, один только сердобольный Соломатов заплакал: вспомнилась ему матушка и то, как нежно обёртывала она его полотенцем после купания и несла в постель, где пела колыбельную, которую он до сих пор знал наизусть и мог пропеть, даже будучи в душевной болезни:
Ай-люли-люли-люли,
Снегоглавый мой малыш,
Из запасов я достану
Скарабея и во тьму
Пойду одна, как шар земной...
Скорбно становилось Соломатову от этих воспоминаний, но слёз своих он стеснялся и делал вид, что смеётся со всеми. Робот же, опешив, принимал все оскорбления безвольно, и если бы не вмешалась Людмила Викторовна, его бы тут, возможно, и забили насмерть. Госпожа Лобоглазова нежно придержала Карманобогова за рукав и что-то шепнула ему на ухо. Гости видели, как грозный господин немедленно смягчился, потрепал робота по волосам и предпочёл покинуть залу вместе с графиней. Гости ещё посмеялись немного и смолкли, а заново начать беседу никто не решался, потому что всем было ясно, куда направились Карманобогов и хозяйка, и смущение снова завладело ими, как завладевает некая идея податливым воображением и, разрастаясь там, образует некую настойчивую потребность, которая, не удовлетворяясь малым, стремится погрести под собою величайшие, надо заметить, умы, безответственные, впрочем, перед своими потомками, готовыми после начать кровавую жатву, лишь бы дать выход злобной энергии, скопившейся в сердце, да и в других местах тоже, но прежде всего в сердце, конечно, с этим никто спорить не станет.
А неловкое молчание затягивалось, и наконец робот сам решился его оборвать.
- Знаете, господа, - заговорил он с некой угрюмостию. - Мне ведь не так чтобы сложно вас всех уничтожить, чем я и займусь вскоре. Но ответьте сперва: каково наслаждаться вам этим Вальтасаровским пиром, зная, что никогда вам больше не отведать сладкого кушанья, никогда не увидеть рассвета, никогда не обнять своих жён? Ответьте же мне, не молчите! - вскричал он вдруг в отчаянии и каком-то даже негодовании, что показалось гостям столь неуместным, что почти непристойным, и они зашушукались между собой, осуждая буяна.
- Да вы, батюшка, либерал! - съязвил Шубоедов. - Этак мы договоримся с вами до того, что и Россию положим нуждающейся, так сказать, в переделке!
Тут из-за стола поднялся Дюбин, сидевший прежде тихо и неслышно. Поднялся он, впрочем, не ради того, чтобы привлечь к себе внимание гостей, скорее же наоборот - дабы покинуть залу так же тихо, как до того он в ней пребывал. Почтеннейшего Дюбина в уезде считали чудаком, несмотря на то, что сам он решительно никакого повода к тому не подавал. Здесь вынужден открыть я небольшую тайну, которая позволит читателю полнее разобраться в подоплёке событий: дело в том, что господин Дюбин был не кем иным, как агентом из будущего, засланным с целью избавить Россию от катастрофы, коя грозила разразиться полтора столетия спустя, когда изобретённые Лобоглазовым роботы, научившись самовоспроизводиться, захватят всякую власть и лишат человека свободы, воли и разума. Миссия, прямо скажем, несложная, однако Дюбин в силу неопытности уже успел напортачить, содеяв несколько глупостей, кои несомненно должны были привести к двум или трём временным парадоксам, но наихудшей из глупостей было влюбиться в княжну Лобоглазову, что окончательно путало всякие планы и лишало Россию надежды на светлое, говоря языком установленным, будущее.
Вот и теперь господин Дюбин, вместо того, чтоб наблюдать за врагом, выбрался тихо из залы и направился в спальню, где, по его расчётам, пребывала ныне княжна с отвратительнейшим, на взгляд Дюбина, господином Карманобоговым. Сжимая в руках пистолет, Дюбин подкрался к двери и приоткрыл её так осторожно, что ни скрипа, ни шороха не раздалось. В спальне узрел он, однако, княжну Лобоглазову в позе самой что ни на есть смиренной и благочестивой: она стояла на коленях перед образом, где изображён был рогатый на троне, и молилась тихою молитвою, а коленопреклонённый Карманобогов ей вторил:
- И люби нас любовию своею грозною, кою мы не заслуживаем... И неси нам счастие наше великое, кое мы сами стяжать не умеем... И прими детей наших в жертву, во славу твою всемировую, и выпей их души, и проглоти их сердца...
Огорошенный Дюбин хотел уж было покинуть молящихся, но тут в глаза ему кинулось, что правая рука Карманобогова, точно живя своею, отдельною от хозяина жизнию, прокралась под платье княжны и принялась там вышаривать да прочёсывать с такою нахальностью, что Дюбин совсем уж не выдержал, выхватил пистолет и пристрелил наглеца.
Княжна вскрикнула, однако тотчас успокоилась, имея привычку держаться строго и невозмутимо. Вскрикнул, однако, сам Дюбин, увидев, что из головы ненавистного Карманобогова брызнула не кровь, но мельчайшие механические детали, кои теперь поблескивали при свечах. Поднявшись с колен, княжна отряхнула платье, впрочем, вовсе не пыльное, ибо полы в поместье всегда были вычищены, и обратилась к Дюбину с такими словами:
- Видите ли, дорогой Иван Палыч (а Дюбина именно что и звали Иван Палычем), мне очень жаль, что музыкантов упросить не удалось, и вынуждены мы сидеть без музыки; впрочем, я считаю, могло быть много хуже... не спорьте - я знаю: могло! Однако благороднее всего на вашем месте было бы сейчас меня покинуть, ведь я должна починить господина Карманобогова, которому вы, боюсь, задели весьма чувствительные центры.
- А я бы-с того-с, а-ха-ха, - пробормотал Карманобогов, которому пуля в голове мешала тщательно выразить мысль, но тем не менее он, как лицо светское, пытался острить. Дюбин весь покраснел и сжал кулаки.
- Чорт знает что! - воскликнул он пылко. - Это... некое недоумение просто! Что ж, этот ваш полюбовник, простите, ещё и андроид?
- Будьте же сдержаны, - яростно прошептала княжна. - Да, он андроид; он - и ещё половина наших гостей, да ещё часть уезда - андроиды, хоть устаревшие. Что же теперь?
- Ну, знаете... - не нашёлся Дюбин со словами. - Ну, знаете! - повторил он почти обвинительно и выбежал прочь, ощущая себя осрамлённым. В залу вернулся он как раз вовремя, чтоб наблюдать, как Голодурин и Шубодоев таскают друг друга за бороды.
- Не отрекусь! - кричал Шубодоев. - Ножом меня режьте - не отрекусь!
- Хлестать тебя надо, хлестать, - пыхтел Голодурин, стремясь покрепче ухватить противника за бороду да потянуть больнее.
- Вы... вы либерал! Вот вы и обнаружились, мой дорогой! Экий подлец, поглядите!
- Крови моей захотел, кровопийца! Так будет вам кровь! Ну, пусти! - вырвался он наконец. Гости ахнули, когда Шубоедов на глазах у всех вскочил с сапогами на стол, разбросав все тарелки и опрокинув вазон с невинной гортензией. С отчаянным рыком Шубоедов разорвал на себе сюртук и рубашку, обнажив удивительно безволосую грудь с вырезанным на ней багровым пентаклем.
- Крови? Крови хотите? Так будет вам кровь! - прокричав эти слова, Шубоедов выхватил из-за пояса револьвер и приставил к виску. Гости не успели ахнуть, как прогремел выстрел, и тело Шубоедова качнулось и грохнулось на пол, произведя таким образом на гостей самое мрачное впечатление.
- Хлестать, - злобно шептал Голодурин. Кровь растеклась по полу, и кто-то предложил укрыть тряпкою, чтобы не поскользнуться. Надо сказать, смерть Шубоедова вызвала не сразу, но постепенно большое оживление среди гостей: разговаривая наперебой и размахивая руками, мало-помалу все пришли к соглашению, что Шубоедов погиб как герой и справедливым будет похоронить его торжественно, с помпою. Похороны, однако, решено было отложить до лучших времён, а тем временем труп Шубоедова с бережностью положили в углу и прикрыли скатёркой. Таким образом, неприятный инцидент удалось загладить, и вскоре гости вновь весело пили и разговаривали друг с другом, один лишь Голодурин был мрачен и, видно, до сих пор не мог простить Шубоедова, который, как все теперь, несомненно, считали, его переиграл.
Когда князь Лобоглазов вернулся в залу, глазам его предстала картина мирная и безмятежная. Впрочем, сам князь успел немного утихнуть, и в голову ему пришло развлечь гостей немного дикою, но славною потехой.
- Господа! - пламенно воскликнул он, простирая руки. - Не угодно ли будет вам поглядеть на изобретённый мной фейерверк, господа? Пожалуйте на террасу!
Гости с радостью откликнулись на предложение и немедля высыпали из залы, где остались сидеть только робот, который ещё не научился выражать притворного интереса, да Дюбин, который чувствовал, что среди людей задыхается и вот-вот потеряет сознание.
Некоторое время глядели они друг на друга. Наконец робот заговорил.
- Я знаю, кто ты, - так произнёс он, и Дюбин от внезапности чуть не подпрыгнул.
- Простите, не могу уяснить, что вы хотите сказать... - начал он было оправдываться, но вышло до того неуклюже, что Иван Палыч замолк и облизнул губы. Переведя дыханье, он снова заговорил: - И что же теперь?
- Это ты мне скажи: что теперь? Видишь сам, - андроид повёл рукою с неопределённостью, - шансов у тебя никаких. Будешь дольше возиться - наделаешь парадоксов глупейших, а с нами не справишься. Нет! Не удастся, mon cher, не пытайся. Кидай дело дурное да возвращайся домой.
Дюбин поднялся и гордо взглянул на собеседника.
- Нет у меня дома, - нахмурился он. Быстрым, уверенным движением расстегнул он ремень на своих серых брюках и на миг задержался, оттягивая неизбежное. Слёзы непрошенно выступили на глазах, и Иван Палыч, поддавшись неистовым чувствам, страстно шепнул: - Берегите Россию!
И то были его последние слова. Гости, вернувшись в залу, обнаружили Дюбина повесившимся на собственном ремне. Записки он никакой не оставил, и по всему выходило, что на страшный шаг он решился в некоем затмении разума. Медики по вскрытии трупа отвергли помешательство, однако из формы черепа сделан был вывод, что человек этот страдал от болезненного честолюбия, и вся его жизнь, таким образом, была сплошной пыткой.
Когда Иван Палыча хоронили, никто не заплакал, и одна лишь княжна Лобоглазова склонилась над гробом, чтобы на лбу у покойника запечатлеть поцелуй.