Я - смерть. Кто бы мне сказал раньше, сама бы не поверила. Круглое лицо, чуть вздернутый нос, волосы цвета выгоревшей на солнце соломы - костлявого Анку1 обычно представляют другим, не правда ли?
Конечно, я догадывалась, что с нами, Эмонами, что-то не так, но думала, что дело не во мне, а в отце. Сколько себя помню, он был молчаливым и грустным. Молчаливым настолько, что в детстве я спрашивала няню: "Скажи, папа говорящий?" А между тем, чем бы я ни занималась - играла, зубрила ненавистную арифметику или смотрела мультфильмы, - я все время ловила на себе его пристальный взгляд. Отец наблюдал за мной - и едва ли увиденное доставляло ему удовольствие. Он редко обнимал меня, но, если брал с собой в Ренн, все время держал за руку, словно боялся, что я потеряюсь. А ведь я не терялась даже в самой чаще леса. Да и как можно потеряться там, где каждая травинка, каждый куст указывают дорогу?
Наш дом стоит на отшибе, практически в самом лесу. Глянешь издали - крытая серой черепицей крыша торчит среди старых каштанов как поганка. Не помню, чтобы у нас бывали гости; няня, которую отец уволил, когда мне было пять лет, учителя, менявшиеся раз в полгода, молочник да парень из службы доставки - вот и все, кто когда-либо приходил к нам. Я узнавала мир с помощью книг и интернета. Отец хотел, чтобы в интернете я рассматривала наследие древних цивилизаций - пирамиды, Парфенон... И рассердился, увидев однажды, как я читаю дискуссию на медицинском форуме - яростный спор противников и сторонников новомодной вакцины. "Мирель, запомни: ты не должна видеть их такими!" - Кого "их"? Какими "такими"? Он не объяснил.
Я привыкла относить все непонятное на счет отцовских странностей. Шли годы, мне исполнилось семнадцать. Я изучала Древнюю Грецию, Индию, Египет и мечтала уехать из дома, чтобы увидеть чужие страны воочию. И все-таки ужасно удивилась, когда в конце апреля, за три недели до моего восемнадцатилетия, отец спросил:
- Мирель, прежде, чем ты выберешь свой... - он запнулся, - свой жизненный путь, не хочешь пожить одна в городе?
Я смотрела на него во все глаза. Отец продолжал:
- Помнишь, я тебе показывал Реннский университет? Большое белое здание с колоннами. Так вот, на кафедре бретонской литературы на месяц-полтора нужен секретарь - прежняя секретарша сломала ногу, а заменить некому. Я договорился, чтобы тебя взяли. Работа несложная: принимать почту, отвечать на звонки, приводить в порядок документы для архива...
Я знала, что отец когда-то был знаменитым ученым, даже написал книгу о мифических существах Бретани. Надо полагать, меня берут на кафедру из уважения к его былым заслугам. Что ж, в город мне хотелось. Домашнее образование закончилось, и впрямь надо было решать, что делать дальше. Никаких особых склонностей у меня не было, я разбиралась во многом, ничем по-настоящему не увлекаясь. Может, смена обстановки поможет мне сделать выбор?
На следующий день я уже собирала дорожный чемодан - блузки, шарфики, платья... Отец как-то спросил, почему я не жалую брючные костюмы. Я ответила, не думая: "Платья более воздушные..." Отец вздрогнул и вышел из комнаты. Никогда не знаешь, что его расстроит.
Кроме одежды, в дорожный чемодан поместился томик Жака Превера (стихи - единственное, что я читаю с удовольствием, в них есть ритм, а значит - смысл) и флакон пахнущих луговыми цветами духов "Climat". Надо будет научиться пользоваться косметикой... Впрочем, всему свое время.
Обычно в Ренн мы добирались на пригородном поезде. В этот раз отец взял такси. Дорогой он объяснял мне вполголоса:
- Вот ключи от квартиры, я снял ее до конца года. Это кредитка - помнишь, я учил тебя ею пользоваться? Сразу после твоего рождения я открыл на твое имя счет в банке; даже если с работой не сладится, ты не пропадешь.
Я удивленно посмотрела на него:
- Ты как будто прощаешься со мной навсегда.
Отец не ответил, только нахмурился. Верный знак - в ближайшие полчаса слова не скажет. Так и случилось: остаток пути мы ехали молча.
Наконец такси подъехало к каменному пятиэтажному дому в конце каштановой аллеи. Отец провел меня в небольшую квартирку на втором этаже. Окна выходили в сквер, я увидела клумбу с распускающимися левкоями, скамью под оплетенной диким виноградом аркой и белые столики кофейни.
- Здесь хорошо... - Я повернулась к отцу.
Он молча кивнул. Обвел взглядом комнату - два шкафа, стол, раскладной диван, журнальный столик, - зачем-то переставил с места на место неразобранный чемодан, коротко вздохнул и потянулся рукой к внутреннему карману пиджака.
- Вот. - Он вынул из кармана толстый серый конверт. - Мирель, пообещай, что прочтешь это в день, когда тебе исполнится восемнадцать.
- Подожди... - Мне стало не по себе. - Разве я не приеду домой на день рожденья?
Он покачал головой.
- Тебе надо побыть здесь - так будет лучше. Обещаешь не открывать конверт до восемнадцатилетия?
Я пожала плечами:
- Обещаю.
Отец положил конверт на журнальный столик.
- Что-то я еще хотел сказать... - он махнул рукой. - До свиданья, Мирель. Быть может...
Он не договорил. Мне показалось, что кроме привычной печали я слышу в его голосе нежность. Я шагнула к нему, но отец уже повернулся к выходу. Уходя, он ни разу не оглянулся.
Работа на кафедре и впрямь оказалась несложной. Я сидела в комнатке с желтыми обоями, смежной с залом, где с утра проводились занятия со студентами, а после обеда собирались преподаватели - толстый и абсолютно лысый профессор Далл, вечно куда-то спешащая миниатюрная доктор Барнард, молодая веснушчатая мадемуазель Моранд и прямая как палка черноволосая доктор Гвенель ле Брас. Именно Гвенель с самого начала взяла меня под опеку. Под ее руководством я принимала и регистрировала почту, составляла реестр успеваемости студентов, а в оставшееся время печатала главы ее диссертации - последнее, как ни крути, называется злоупотреблением служебным положением.
Каждое утро Гвенель приносила мне несколько листов, исписанных мелким почерком, роняла: "Как ты?" - и уходила, не дожидаясь ответа. Если бы мне хватило храбрости, я бы ответила: "Одиноко". Домашнее образование не учит заводить друзей. Я была вежлива со всеми, но однажды услышала за спиной: "Новенькая? Такая гордячка, доброго слова не скажет!"
Плохо иметь хороший слух: я без труда разбирала, о чем шепчутся в зале. "Дочь Этьена Эмона? Того самого? Приемная, наверное - в его-то годы..." - "Ну нет, посмотри на ее скулы! А взгляд? Вылитый Этьен". Услышанное казалось мне странным: что значит "в его-то годы"? Отец никогда не говорил о своем возрасте, но на вид ему было лет сорок пять, не больше. Я пожимала плечами и возвращалась к работе.
Вечера я проводила дома - готовила ужин, смотрела обучающие видео на ютубе или бездумно водила карандашом по листу бумаги. Получались причудливые спирали и виньетки. В первые дни после приезда я подолгу бродила по улицам, слушая городской шум и удивляясь толпам народа, но однажды случилось что-то, что меня испугало. Я стояла в дверях темного полуподвального магазинчика и пыталась разглядеть, что там продают. Видимо, я мешала пройти - какой-то парень толкнул меня и, даже не извинившись, вошел внутрь. Когда он проходил мимо, я услышала сильный запах спиртного. И вдруг, не пройдя двух шагов, парень схватился за грудь, судорожно пытаясь вздохнуть. Я с ужасом глядела, как он падает на пол - лицо его побагровело, казалось, глаза вот-вот вылезут из орбит, из горла вырывался хрип. Двое посетителей бросились к нему на помощь, продавец торопливо набирал на мобильнике номер неотложной помощи.
Кошмар закончился так же быстро, как начался: дыхание парня стало ровнее, он дышал все еще часто, но уже без хрипа, лицо потихоньку приобретало нормальный цвет. С помощью одного из посетителей он сел на пол.
Я на негнущихся ногах вышла на улицу. За спиной слышалось:
"Отделался легким испугом..."
"Часто у вас бывают такие приступы, месье?"
"Обязательно покажитесь доктору!"
Вернувшись домой, я долго сидела, уткнувшись лицом в диванную спинку. Мир казался чужим и враждебным. Утреннее солнце развеяло страхи, но с тех пор я перестала гулять по вечерам.
Три недели до восемнадцатилетия промелькнули быстрее, чем я думала. Апрель сменился маем, белые и розовые каштановые цветы осыпались, вместо них появились пирамиды зеленых колючих плодов. Утром в день рожденья я проснулась в несусветную рань. Была суббота. Я вышла в сквер - небо затянуто тучами, откуда-то сверху хрипло кричит горлица. Я сидела на скамейке под аркой виноградных листьев, пока совсем не замерзла. Открылась кофейня. Я заказала двойной эспрессо и кремовый десерт. Эспрессо был таким горьким, что на глазах выступили слезы. Яростно вытирая щеки, я пообещала себе, что в следующий день рожденья у меня точно будет целая толпа гостей, вино, танцы... и торт.
Начался дождь, холодные капли обильно приправляли крем и кофе. Оставив недоеденный десерт, я пошла домой. Дома завернулась в одеяло и до вечера то читала, то смотрела в окно. В любую погоду я оставляю окно открытым. За окном шумел ветер, дождь капал на подоконник. Потом дождь прекратился, сизые с белым верхом тучи неподвижно висели, казалось, прямо за окном.
Об отцовском конверте я вспомнила, когда уже совсем стемнело. Зажгла свет и увидела его на журнальном столике. Что там, внутри? Подарок к именинам? Аккуратно отрезав край конверта, я вытряхнула содержимое. На стол упал пожелтевший лист бумаги: бледно-фиолетовые чернила, написано вроде бы на бретонском, но слова незнакомые. За ним - три листка, исписанные аккуратным отцовским почерком. Не первом стояла пометка: "перевод". Я решила, что это перевод манускрипта. Два других листка, видимо, были письмом ко мне. Я стала читать:
"Моя дорогая девочка!
Восемнадцать лет я пытался сделать выбор между миром и тобой. Ты - дочь сильфиды, ты - та, кто принесет смерть миру".
Оторвавшись от письма, я растерянно обвела взглядом комнату. Стол, диван, горшок алой герани на окне - все простое, обычное... нормальное. Из настенного зеркала на меня взглянула курносая девушка. Передернув плечами, я продолжила чтение.
"Не спрашивай, как мы познакомились с твоей матерью - повстречать дух воздуха в мире людей проще, чем ты думаешь. Я полюбил ее, люблю и теперь - даже сильнее, чем прежде. Но когда родилась ты, когда я понял, что натворил, я забрал тебя у матери и вернулся в свой старый дом на краю леса.
У меня было восемнадцать лет, чтобы сделать хоть что-нибудь - я не сделал ничего. Ради блага всей Земли я не мог бы причинить тебе вред. Не мог я и примирить тебя с человечеством - даже в лучшие времена я был слишком замкнутым, слишком погруженным в работу, чтобы в полной мере ощущать себя его частью. Как можно привить любовь к тому, что сам едва понимаешь? Я рассчитывал на учителей. Не без страха подпускал я к тебе каждого из них. Ребенку сильфа и смертного подвластно всякое движение воздуха - и человеческое дыхание тоже. Тебе было пять лет, когда няня, уж не помню, за что, стала на тебя кричать. И вдруг у нее случился приступ удушья - такой сильный, что я едва привел бедняжку в чувство".
Я выронила письмо из рук. Перед глазами стоял парень из магазина - выпученные глаза, багровое лицо... Неужели это может быть правдой? Нет, это безумие. Моя мать... И тут я поняла, что почти ничего не знаю о матери. Вроде бы она умерла, но никто никогда не показывал мне ее могилу. Дома не было ни одного ее фото. Все, что мне известно, это имя - Камилла. Нахмурившись, я вновь взяла письмо.
"К счастью, Мирель, у тебя мой характер - ты быстро научилась владеть собой. К несчастью, у тебя мой характер - ты одиночка. Ты не сближалась ни с кем из учителей, не проявляла интереса к соцсетям и онлайн-играм. Не думаю, чтобы ты полюбила города и страны, которые я изо дня в день показывал тебе в интернете. Оставалось одно, и эта идея пришла ко мне слишком поздно: на свой страх и риск отпустить тебя в огромный мир. Может, дружба или благодарность к тем, кто поможет тебе в нем освоиться, сделают то, что было не под силу восемнадцати годам учебы?
Не знаю, увидимся ли мы с тобой когда-нибудь. Если миру в очередной раз удастся избежать смерти, я вернусь к твоей матери - теперь уже навсегда. Если нет... я разделю с миром его судьбу. Прости, что дал тебе такую жизнь и такой выбор.
Люблю тебя". - И подпись отца, двойное "Э".
Мне все еще слишком многое было непонятно: почему дочь сильфиды и смертного несет угрозу миру? Я пододвинула к себе перевод манускрипта. Судя по всему, это было послание или поучение:
"Любезный друг!
Знай, что нависшая над нами туча не рассеялась навсегда. Минует десять раз по сто весен и вновь сойдутся пути людей и нечестивых сильфов. И будет рожден ребенок от сильфа и человека. Да устрашится всяк живущий в ту пору, ибо, войдя в полноту лет, будет полусильф повелевать движением ветра и дыханием всяческим. И остановятся ветры, и облака небесные прекратят свой бег, и дым будет неподвижен над кострищами. И трижды светила дня и ночи сменят друг друга, и когда в четвертый раз поднимется светило дня, всякий вдох остановится в груди, и жизнь человеческого рода прекратится. Горе миру!
Ты спросишь, как избежать погибели? Есть два средства, и первое из них - найти и погубить полусильфа. А найдешь его так: в ответ на всякое злодеяние и всякое нежданное касание полусильф запирает вдох в груди недруга.
Есть иное средство: если кто научит полусильфа полюбить мир человеческий, тогда изберет полусильф юдоль людскую и боле не станет повелевать дыханием и движеньем воздушным. И отступит смерть на десять раз по сто весен, до той поры, пока вновь не пересекутся, как предначертано, пути рода сильфов и рода человеческого".
Какое-то время я сидела неподвижно, осознавая почитанное. Итак, ребенок сильфа и человека появляется раз в тысячу лет и способен - как там сказано? - войдя в полноту лет, остановить движение воздуха и всякое дыхание человеческое. Полнотой лет отец, видимо, считал восемнадцатилетие.
Но ведь сегодня был ветер! Мне исполнилось восемнадцать, а ветер не утих. Еще полчаса назад он играл занавеской, ворошил бумаги на столе... Я быстро подошла к окну: ветра не было. И тут я вспомнила, что родилась-то я не утром. Отец как-то называл время моего рождения. Он сказал... в восемь? Нет, в девять вечера.
Я сердито захлопнула окно. Совпадение, дурацкое совпадение! Надо посмотреть прогноз погоды. Прогноз сообщил: "Ветер со скоростью десять метров в секунду". Все это было похоже розыгрыш, на злую шутку, в которой участвует целый мир. Утром наваждение рассеется, снова повеет ветер, снова будет нормальная, привычная жизнь...
Полночи я ворочалась с боку на бок, повторяя про себя слова манускрипта: "будет полусильф повелевать движением ветра и дыханием всяческим. Дыхание всяческим..." А когда наконец уснула, увидела во сне людей, парящих под небесами, как стрижи.
Проснулась я сразу, как от пинка. За окном было совсем светло. На столе лежали отцовские бумаги - худший в мире подарок на день рождения. Как душно в комнате... Я вытерла испарину. Хочешь не хочешь, надо открыть окно. Распахнув оконную створку, я высунулась наружу: ветра не было.
Я побрела на кухню, машинально зажгла плиту, поставила на огонь кофеварку. Если бы кто-нибудь собирался уничтожить человечество, он бы как минимум хотел этого. Я не хочу - вернее, человечество мне безразлично. Значит, я не могу стать причиной его смерти?
Я налила кофе, отнесла кофеварку в мойку, снова вернулась к плите. Что-то было не так. И вдруг я поняла, что именно: запах. Над плитой пахло кофе - причем именно над конфоркой, где только что стояла кофеварка. Запах не уносило сквозняком, он не распространялся по комнате... Я выбежала из кухни.
Похоже, это и впрямь происходит. Если отец прав и если манускрипт не врет, я действительно могу быть эпицентром надвигающейся катастрофы. Надо что-то делать. Прежде всего, мне нужен чей-то свежий взгляд. Нужен кто-то, кто помог бы во всем разобраться и рассеять мои страхи. Я вспомнила о Гвенель, для которой каждый день набираю по десять страниц текста. "Мирель, я тут подумала... Пожалуй, я изменю концепцию, поменяю третью главу с пятой, а потом перепишу вторую и четвертую!" Слишком эмоциональная для ученой, но что поделать - все равно из всех сотрудников кафедры у меня есть только ее телефон. Я набрала номер и выпалила в трубку:
- Доктор ле Брас? Простите, что беспокою вас, - ...я взглянула на часы: полдесятого, - так рано. Отец прислал мне манускрипт, вы не могли бы на него взглянуть? Это очень важно.
- Мирель, детка... - Я представила, как Гвенель характерным жестом трет переносицу. - Я собираюсь к друзьям на дачу. Это не терпит до завтра?
- Нет! Нет! Отец просил, чтобы кто-нибудь прочитал манускрипт сегодня же! - Я решила, что небольшая ложь не повредит.
- Профессор Эмон считает, что это так срочно? - Гвенель колебалась. - Но ведь ты не сможешь приехать прямо сейчас? А я не повезу манускрипт на дачу - он, наверно, хрупкий.
- Смогу, еще как смогу! - Заверила я ее. - Он не очень хрупкий... честное слово!
- Что-то ты слишком волнуешься, - Гвенель, наверно, уже натерла переносицу докрасна. - Ладно, приезжай к одиннадцати на железнодорожную станцию. Успеешь?
Наспех одевшись (синее платье, голубой шарфик), я сунула в конверт манускрипт вместе с переводом и выбежала на улицу. Как здесь душно... Я почти с ненавистью взглянула на повисшие над городом сизые тучи.
Хорошо, что потомки сильфов не останавливают городской транспорт - метро работало как положено. Люди на платформе переговаривались:
- Духота... к дождю.
- Слыхали - на рыбном рынке свернули торговлю? Говорят, такой запах стоял над лотками... И ни ветерка, чем хочешь, тем и дыши!
В потемневшее от времени, будто покрытое копотью здание вокзала я вбежала без двадцати одиннадцать. Гвенель была уже там, мерила шагами вокзал.
- Мирель, детка, вот и ты... Да на тебе лица нет!
С трудом переведя дух, я протянула ей конверт:
- Вот. Здесь манускрипт на старобретонском и перевод. Это очень важно...
Гвенель улыбнулась:
- Я помню. Давай свой конверт, - она спрятала конверт в сумку. - Когда прочитаю, позвоню. А может... - Она с сомнением оглядела мой наряд. - Может, поедем вместе? Тебе явно надо развеяться.
Компания незнакомых людей пугала меня даже больше, чем остановившийся ветер.
- Нет-нет, я не могу! У меня дела.
- Ну, как знаешь, - махнув на прощанье рукой, Гвенель заспешила к платформам. Проводив ее взглядом, я пошла к выходу из вокзала. Что мне делать дальше? Вот бы одним желанием вернуть все как было...
- Ветер, дуй! Тучи, разойдитесь! - Не слышат. Только двое прохожих опасливо покосились в мою сторону. Я свернула в парк.
Жаль, что я не бывала здесь раньше. Под сенью платанов даже в душный день дышится легче. Я села на скамейку и мысленно в сотый раз повторила текст манускрипта. "Если кто научит дитя сильфа полюбить мир человеческий..." Полюбить... а что я люблю? Я огляделась. Вот платаны - высокие белые стволы, пышные кроны. Мне очень нравятся платаны, но ведь они останутся, даже если человеческий род исчезнет. Может, речь идет о самих людях?..
Мимо проходят две женщины, одна говорит другой:
- Конечно, ты его видела! Поль из табачной лавки - тот, что крутит любовь с парикмахершей...
Вторая подхватывает:
- А, вспомнила, у него еще толстушка-жена носит обтягивающие юбки!
Обе заливаются визгливым смехом.
В конце аллеи молодая женщина с коляской громко разговаривает по телефону. В коляске заходится плачем ребенок, и я ловлю себя на мысли: хоть бы не пошли в мою сторону...
Мимо скамейки пробегает фанат здорового образа жизни - запах пота повисает в воздухе.
Нет, этих полюбить не удастся, надо вспомнить кого-нибудь еще. Кого же? Учителей, от которых мне всегда хотелось сбежать? Коллег, считающих меня гордячкой? Конечно, есть еще отец. Я люблю его, но всегда воспринимала как бы вне человечества. Думаю, он и сам бы со мной согласился.
К полудню город по-прежнему изнывал от духоты. В час по полудни позвонила Гвенель.
- Мирель, - ее голос звенел от напряжения, - можешь дать мне телефон профессора Эмона?
- Я... нет, не могу.
- Ты не понимаешь, это действительно важно!
- Не в этом дело, - я развела руками, хоть Гвенель и не могла этого видеть. - Просто у отца нет мобильного телефона. И обычного телефона тоже нет.
- Черт! Тогда диктуй адрес, я сама к нему поеду. - И кому-то в сторону: - Вот ты, Грег, меня и отвезешь.
Я объяснила дорогу, потом спросила:
- Вы прочитали манускрипт - и...?
- Прочитала? - Гвенель словно выплюнула это слово. - Едва приехав на дачу, я увидела дым над погасшим кострищем, - голос ее дрогнул. - Он и теперь там висит. Или это какое-то наваждение, или...
Она оборвала фразу. Потом скомандовала:
- Будь на связи, Мирель, ты мне еще понадобишься!
Буду, куда я денусь. После звонка я почувствовала себя увереннее. Может, отец и Гвенель и правда что-нибудь придумают? Интересно, отец расскажет ей, что я и есть тот самый ребенок сильфа? Впрочем, бодрости хватило ненадолго. Если отец за восемнадцать лет не смог ничего сделать...
Я поехала домой. Поднялась в квартиру, забралась на диван, привычно уткнулась лицом в диванную спинку. Хотелось спать. Нет, сначала я должна понять... вспомнить, что бывает у людей хорошего. Машины, чтобы быстро двигаться? Медицина, чтобы излечить какую-то часть хворей, полиция, чтобы держать в узде собственную злую волю? Все это лишь заплаты, которыми люди прикрывают собственное несовершенство. Но ведь за что-то же они сами люди любят друг друга?
Видимо, я все-таки заснула. Проснулась в седьмом часу. Вытерла испарину, поняла, что мне срочно надо на воздух... каким бы он ни был.
На улице пахло сыростью. Из-за нависших туч казалось, что вечер наступил раньше обычного. Я долго брела вдоль каштановой аллеи, глядя, как в домах и крошечных лавчонках зажигаются огни. В булочной на углу дверь была открыта, я вошла.
Вот где было не хуже и не лучше, чем обычно. В крошечном помещении стоял густой хлебный дух, но чем еще должно пахнуть в булочной? Булочница, худощавая женщина с усталым взглядом, упаковывала для мужчины в рабочей спецовке именинный торт. Рядом старушка придирчиво разглядывала батоны. Когда булочница перевела взгляд на меня, я решилась:
- Здравствуйте, я... социолог. Вернее, у меня практика по социологии. Как вы думаете, что в жизни... в человеческой жизни есть хорошего?
Булочница поглядела на меня с интересом и вдруг улыбнулась.
- Да вы не волнуйтесь. Вот и у меня дочка все время возится с анкетами: профсоюз там, исследования, опросы... Первая практика, небось?
Я кивнула. Она продолжила:
- Спрашиваете, что хорошего в жизни? А вот, пожалуй, что тишина. Вернешься с работы, приготовишь ужин, откроешь окно - а там соловьи поют. Так спокойно...
Не надо бы ей об этом говорить. Если человечество вымрет, что останется, кроме покоя?
Старушка подняла нос от полки с батонами.
- Что хорошего?.. Молодость хороша. Раньше я не понимала, что это значит: "молодость прекрасна сама по себе". Думала, уж если ты хорош, так хорош, а если урод... так и будешь всю жизнь уродом. Зато теперь, - она вздохнула, - понимаю.
И она уставилась на меня взглядом, каким знаток оценивает дорогое вино.
Мужчина слушал нас молча, и булочница обратилась к нему:
- А вы, месье? Как вы полагаете, что есть на свете хорошего?
Лицо мужчины вдруг просветлело.
- Что хорошего? Море...
Море в моем понимании никак не вязалось с человечеством, но внезапно я почувствовала: еще мгновение - и я пойму что-то важное, что-то, необходимое мне прямо сейчас. Однако мгновение прошло, оставив лишь сожаление о людях, измученных старостью, усталостью и тоской по дорогим сердцу местам.
Купив коробку пирожных безе, я вышла из булочной. И тут же зазвонил телефон, как будто Гвенель только и ждала, когда я освобожусь.
- Мирель, твоего отца нет дома. Дольше ждать не имеет смысла, я возвращаюсь.
Я растерянно молчала. Что ж... отец сказал, что разделит с миром его судьбу, но не обещал, что будет дома.
Гвенель продолжала:
- Сейчас я заеду к доктору Гранику - может, ты слышала о нем? Он специалист по древностям.
- Слышала, да. Отец как-то упоминал его имя.
- Вот и отлично. Я покажу ему манускрипт, потом сделаю несколько звонков, а ты, - ее голос стал решительным, - приходи в девять в университет, сторож тебя пропустит. Я знаю, это против правил, но мне просто больше негде всех собрать! У меня дома ремонт, а Грег никого не пускает в свою холостяцкую берлогу.
Мне показалось, что рядом с Гвенель послышался смешок.
- Мирель, ты меня слушаешь?
- А... да. Доктор ле Брас, скажите, - я запнулась. - Что в человечестве или в человеческой жизни есть хорошего?
Гвенель хмыкнула.
- Готовишься уговаривать? Поди найди его сначала... или ее. Этот полусильф может быть кем угодно. - Она вздохнула. - Впрочем, ты спрашиваешь, что хорошего? Стремление к совершенству. Огонь, пылающий у нас внутри.
Она отключила связь, видимо, считая разговор оконченным. Я попыталась найти у себя огонь, о котором говорила Гвенель. Внутри были только растерянность и страх. Как можно полюбить то, чего не чувствуешь? Я опять побрела вдоль аллеи. Подошла к фонтану, села на бортик и стала глядеть на разбивающиеся струи. После разговора в булочной что-то изменилось у меня внутри. Человечество больше не вызывало неприязнь, скорее, казалось достойным жалости. И еще я, кажется, знала, как поступить. "Кто-то должен погубить дитя сильфа" - что, если этим кем-то буду я сама? Впереди еще два долгих дня, чтобы понять, как это сделать. Или один? Что-то я совсем запуталась с этими светилами дня и ночи.
Задумавшись, я совсем перестала следить за временем, а когда спохватилась, было уже без четверти девять. Всю дорогу до университета я бежала - и все-таки пришла позже назначенного времени. Сторож, открывая мне дверь, ворчал: "В мое время еще помнили, что такое дисциплина..."
На лестнице было темно. Придерживаясь за перила, я поднялась на второй этаж и со словами: "Простите, я опоздала!" толкнула дверь кафедры. Яркий свет резанул глаза. Кто-то шикнул на меня:
- Тише... садитесь сюда.
Я села на указанное место. Глаза привыкли к свету, я осмотрелась. Столы на кафедре были расставлены в шахматном порядке, за каждым по четыре стула. За двумя столами сидели люди: Гвенель (она мне кивнула), профессор Далл с блестевшей в свете ламп лысиной, рядом высокий сутулый старик и смутно знакомая мне по газетным полосам платиновая блондинка. За другим столом - мужчина лет тридцати в элегантном черном костюме и парень с курчавой шевелюрой. Парень был в джинсах и спортивной куртке, от него пахло дымом. Он-то и указал мне на место возле себя. Когда я вошла, старик говорил:
- ...Точный возраст документа определить нельзя, для этого нужны специальные исследования. Но я уже сейчас готов заявить, что ему более тысячи лет. Начало среднебретонского периода. Носить такой ценный экземпляр в конверте, да еще передавать из рук в руки - это... это... - его ноздри раздулись от возмущения, - вопиющая безответственность! Не ожидал такого от Этьена.
Мой сосед прошептал:
- Это доктор Граник, он забрал у матери манускрипт и никому не дает к нему прикоснуться.
У матери! Я внимательнее присмотрелась к соседу. Конечно, у Гвенель прямые волосы и королевская осанка, но черные глаза, взгляд - одновременно доброжелательный и насмешливый, острые скулы - все выдавало фамильное сходство. Вот, значит, кто, оставив веселую компанию, отвозил Гвенель сначала к нам домой, а затем в город. Можно себе представить, как он злится.
Я шепотом спросила парня:
- Вы Грег... то есть Грегор? Мне жаль, что все так получилось.
Он улыбнулся, и я поняла, что он ни капельки не сердится.
- А вы - Мирель, которая кашу заварила? Не сожалейте, иногда надо всколыхнуть это болото, - он указал взглядом на соседний стол.
После доктора Граника заговорила Гвенель.
- Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать сохранность манускрипта. - Граник хотел было возразить, но она жестом остановила его. - То, что происходит сейчас с атмосферой, синоптики уже окрестили воздушной аномалией, и оно слишком похоже на то, что описано в документе. Думаю, нам следует оторваться от бумаг и поискать живого человека... точнее, наполовину человека.
Профессор Далл, который до сих пор молчал, сдвинув брови, сказал:
- Если я вас правильно понял, доктор ле Брас, вы считаете, что написанное в манускрипте -правда. Допустим... - он нахмурился еще сильнее, - допустим на минуту, что это так. Но почему вы думаете, что... гм... ребенок человека и сильфа находится в Бретани? Почему не в Италии, Англии, Новой Зеландии наконец?
Гвенель повернулась к мужчине в черном, который сидел за нашим столом.
- Месье ле Фолль, вам удалось выполнить мою просьбу?
Грегор, наклонившись ко мне, прошептал:
- Это Келиг ле Фолль с телевидения.
Келиг проговорил хорошо поставленным голосом:
- Я сравнил метеосводки, полученные в течение дня. Потом проверил несколько сайтов, в том числе, закрытых для посторонней публики. Предположительно, аномалия началась вчера около полуночи. Впервые ее зафиксировали в Ренне, уже во втором часу ночи она распространилась по всей Европе, в пять утра добралась до Африки и Штатов, и к десяти утра была... - он выдержал драматическую паузу, - везде.
- Видите, профессор? - Гвенель выразительно посмотрела на Далла. - Все началось в Ренне. А это значит, что тот или та, о ком написано в манускрипте, находится здесь!
Я вздрогнула, и только мгновение спустя поняла, что "здесь" - значит не на кафедре бретонского языка, а в Ренне.
- Что же вы предлагаете, Гвен? - Подала голос блондинка. По властным интонациям чувствовалось, что она привыкла командовать. - Обратиться в Генеральную дирекцию внутренней безопасности?
Я вдруг вспомнила:
- Это Эви Милиг, помощница мэра...
Грегор кивнул:
- Да, они с матерью дружат.
Гвенель казалось, обдумывала предложение.
- В Генеральную дирекцию? Если это поможет...
Профессор Граник вскочил на ноги, едва не опрокинув стул:
- Но тогда придется отдать им манускрипт!
Эви сердито отмахнулась:
- У вас есть целая ночь для его изучения. А у нас - двое суток на все...
Граник открыл было рот, чтобы возразить, но профессор Далл потянул его за полу и заставил сесть на место. Потом зашептал ему на ухо. Граник сначала сердито огрызался, потом кивнул. Поймав хитрый взгляд Далла, я поняла, что не видать Генеральной дирекции манускрипта.
- С Генеральными или без, нужно начинать поиски уже сейчас, - хмуро проговорила Гвенель.
- Легко сказать, - отвернувшись от Граника, профессор Далл пригладил лысину. - Сколько лет этому совершеннолетнему сильфу? Шестнадцать? Восемнадцать? Двадцать один? А сколько молодежи в Ренне? - Он вдруг повернулся ко мне. - Мадемуазаль Эмон...
Я замерла: он все понял?
- ...Не может быть, чтобы отец ничего не говорил вам о манускрипте. Где он его взял?
- Простите? - Я ожидала другого, и теперь совсем растерялась. Сердце билось громко и часто. - Отец... нет, он ничего не говорил. Просто дал конверт, сказал отнести в университет.
- Но вы хоть знаете, над чем он работал?! - повысил голос Далл.
Я покачала головой.
- Он никогда не рассказывал об этом.
- Этьен на старости лет совсем... - Далл, видимо, хотел сказать "свихнулся", но вовремя спохватился. - ...Потерял связь с реальностью! Где его искать, вы, конечно, тоже не знаете?
- Нет...
Казалось, от лысины профессора сейчас пойдет пар.
- Откройте окно... А, нет, бессмысленно. И что прикажете делать?
- Подождите, - Грегор подался вперед. - Как психолог, я могу обратиться к своим коллегам.
"Как психолог"... Разве бывают такие молодые психологи? Я всегда представляла их пожилыми и похожими на Фрейда.
Профессор Далл перевел дух.
- И что это даст? - Все еще сердито спросил он.
- Я объясню, - Грегор говорил спокойно и дружелюбно. - Человек, которого мы ищем, напуган и нуждается в помощи. Ко мне он не обращался, в этом я уверен, но вполне мог прийти за советом к кому-то из моих коллег.
Гвенель недоверчиво скривилась:
- Думаешь, кто-то пришел к психологу с вопросом: "Что делать, если я хочу уничтожить мир?" Да его тут же отрядили бы к психиатру!
- Что ж... - Грегор пожал плечами. - Любой вопрос можно перефразировать иначе. "Меня страшит мое предназначение", "мне кажется, будто на меня навалились проблемы всего мира"... По крайней мере, узнаем, кто из молодежи в последнее время обращался к психологу.
Эви Милиг, с интересом прислушивавшаяся к его словам, одобрительно кивнула:
- Годится, но этого мало. Завтра в мэрии я предложу провести анкетирование молодежи в возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет. Вопросы: семья, убеждения, планы на будущее. Пусть психологическая служба добавит несколько тестов. Немного - надо управиться за день. ...Месье ле Фолль, - обратилась она к человеку с телевидения, - в утренних новостях должны объявить об анкетировании, текст я вам пришлю. А с Генеральными... - она посмотрела на часы, - лучше связаться прямо сейчас.
- Вы полагаете, они нам поверят? - в голосе Далла было сомнение.
- Полагаю, они уже занимаются аномалией, только не знают, с какой стороны подступиться. Они нужны нам. - Эви говорила ровным, бесцветным голосом. - Даже если мы найдем этого человека, у кого из нас достаточно полномочий, чтобы его убить?
Я смотрела на нее остановившимся взглядом. Так вот для чего они ищут ребенка человека и сильфа... Чтобы убить. Я вдруг до тошноты испугалась, что дам волю ненависти, что шестеро присутствующих прямо сейчас повалятся на пол в судорогах, и мир окончательно превратится в кошмар.
Я вскочила и побежала к двери. Кажется, кто-то кричал мне вслед. Дернув дверь на себя, я оказалась в темном проеме коридора. Запоздало подумала, что сумочка с ключами осталась висеть на спинке стула, а значит, домой я сегодня не попаду. Впрочем, какая разница? Буду где-то бродить всю ночь.
Я спускалась по лестнице, когда услышала позади быстрые шаги. Догадались, наконец. Все правильно: кто убегает, тот виновен. Усталость навалилась на меня, как камень. Вот и все... я села на ступеньку и стала ждать.
Ждать пришлось недолго.
- Вот вы где, - голос Грегора был растерянным и немного виноватым. - Чуть не налетел на вас, темно хоть глаз выколи.
Он опустился на ступеньку рядом.
- Не надо вам этого слушать, - он кивнул головой в сторону кафедры. - Они боятся, а от страха и не такого наговоришь.
Я вдруг вспомнила отцовское "ты не должна видеть их такими", и глаза у меня стали мокрыми - хорошо, что в темноте не видно. Грегор продолжал:
- Вы сейчас думаете, что попали в компанию убийц. Но когда я выходил, доктор Граник возражал Эви, и мать его поддержала. Вот, возьмите, - он протянул мне какие-то предметы. - Здесь ваша сумочка. И коробка.
Значит, они так и не поняли, что это я - ребенок сильфа. Почему я так радуюсь, если час назад собиралась добровольно уйти из жизни? Я взяла коробку.
- Пирожные! Я о них совсем забыла.
- Пирожные? - живо заинтересовался Грегор.
- Безе. Я купила их по пути сюда.
- Послушайте... - Я явственно услышала просительные нотки. - А давайте мы их съедим? Я так и не пообедал сегодня...
Я ничего не ела с самого утра, кусок в горло не лез, а теперь вдруг поняла, что съела бы не то что коробку - вагон пирожных. Я молча развернула шелестящую бумагу.
Мир доживал последние дни, ученые на кафедре бретонского языка совещались о том, как найти и убить человека, а мы сидели в темноте на лестнице и ели пирожные безе.
Когда с последним пирожным было покончено, Грегор предложил:
- Давай, я отвезу тебя домой?
Видимо, поедая пирожные, люди автоматически переходят на "ты".
- Спасибо, не надо: я живу всего в двух кварталах отсюда.
- Тогда провожу, - Грегор был настроен решительно.
Спорить не было сил. Мы спустились по лестнице. В освещенной настольной лампой кабинке дремал сторож. Услышав шаги, он вздрогнул, уставился на нас и спросил:
- А где остальные?
- Еще совещаются, - махнул рукой Грегор. - Хоть бы до утра закончили.
Пробормотав что-то нелестное о ночных совещаниях, сторож отворил нам дверь.
Духоту можно было резать на куски. Мы шли молча. Ветки каштанов утыкались в тяжелые черные тучи, в окнах домов горел свет. Я подумала о людях там, за оконными стеклами, и спросила почти безо всякой надежды:
- Грегор, скажи, что в людях... или в человеческой жизни хорошего?
Он удивленно посмотрел на меня:
- А ты не знаешь?
- Нет.
Грегор на секунду задумался, лицо его просветлело.
- Умение видеть красоту. Видеть, слышать, чувствовать...
Я посмотрела вокруг, потом на него.
- И что красивого ты видишь сейчас?
Он запрокинул голову вверх:
- Листья каштана в свете фонаря!
Подсвеченные, словно бы сияющие листья каштана и впрямь были хороши.
Я резко возразила:
- Каштан прекрасен сам по себе, без всяких людей!
Он ответил сразу:
- Но только человек умеет им любоваться.
Я задумалась. Возможно, в том человеке из булочной меня тронуло умение любоваться морем... любить море?
- А что еще, кроме каштанов?
Он указал рукой в сторону открытого кафе:
- Музыка. - Мужской и женский голоса то сливались, как в танце, то умолкали, отпрянув друг от друга, чтобы через мгновение вновь соприкоснуться звуками. - Музыка, весна, - он улыбнулся, - ты...
Нашел повод для веселья...
- Я?! - Мне захотелось встряхнуть его. Вряд ли я сама понимала, что говорю. - Да может, я и есть тот ребенок сильфа, из-за которого все задохнутся!
Почему он продолжает смотреть на меня так, будто я - единственный не облетевший цветок на каштановой ветке?
- Ты не он. То есть не она. - В его голосе послышался смешок, но смеялся он не надо мной. - Во всяком случае, я знаю, как это проверить.
- И как же?
Он подошел совсем близко, протянул руку, отвел с моего лица прядь волос. Секунду помедлил, затем мягко коснулся губами моих губ.
- Вот видишь.
- Что? - Я глядела на него непонимающе и растерянно.
- Вспомни манускрипт: ребенок сильфа не любит внезапных прикосновений. Будь ты им, я бы уже упал бездыханным!
Я молча пошла вперед. Манускрипт неправ? Или тот, кто его писал, не знал, что бывают приятные прикосновения?
- Вот мы и пришли.
- Подожди... - он смотрел на меня все тем же странным взглядом. - А если я попрошу тебя проверить: вдруг это я - ребенок сильфа?