Гусляр.Ч.2.Гл.2. На этой игре храни гуслями добро
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Погружение в Глаз Мудр было неторопливым и вдумчивым. Мириарды тоненьких голубых игл пронзили тело, высветляя сознание. "От любого яда есть противоядие", - думалось ему. Вспоминался последний урок Наставника. "Храни гуслями Добро от Зла", - сказал он тогда. Значит Настю можно охранить от Зла гуслями!? "А если защита потребуется, вот на этой игре к Светозарному лети...", "...обережным тынком батько деревню обнёс ...", - звучал голос Василия Петровича. Думки крутились друг вокруг друга, никак не желая сцепляться. А Глаз Мудр молчал. "Вот на этой игре... обережным тынком... храни гуслями Добро", - сплелись, наконец, воедино думки.
|
Глава 2
На этой игре храни гуслями Добро
1
Чара злилась не столько из-за порванных сетей.
Она никак не ожидала, что преградой для неё станет небольшая речушка, на которую неожиданно сел невесть откуда взявшийся вдохновенный слав. Она давно привыкла к тому, что множество множеств ненавистных славов постоянно рвут выплетаемые с таким тщанием тенета. Славы лишь раздражали её, не более. Властительница с лёгкостью исправляла их безрассудные деяния. Очарованные вседозволенностью славы низко склонялись пред Чарой и безропотно убирали лучи, что мешали её победному шествию.
Как получилось, что она просмотрела вдохновенного!? Поток света не проскользнул бы мимо. Чара окутала бы его одним стремительным плевком слизи, превратив в зелёный беспомощный шарик. Судя по всему, слав собирал свет по крупицам в разных местах. Присовокупляя его, он внезапно разразился невыносимым для усталых глаз Чары сиянием. Только потому его трудно было отследить и уничтожить ещё в зародыше. Потому его невозможно было убрать с пути и сейчас.
Чара устало обмякла... Вдохновенный слав воскресил режущие благостный слух песни. Лавинами выпущенных из Тьмы звуковых потоков она давно смела с лица земли дикие песни славов. Властительница сотни лет старательно перевивала музыкальные лады, терпеливо перемешивала интонации, взламывала ритмы разных концов этой многоликой планеты. Звуки затаптывали друг друга, рвались, стенали, громоздились в неразобранный хаос. Чара безжалостно обрывала нити, что связывали звуки со звёздами. Из нагромождений музыкальных обломков она вытягивала сладкоголосые пустотелые мелодии, надевала на них одежды разрушительных ритмов.
Ничтожный разум людей не умел осознать своей отрешённости от звёзд, не понимал всей грандиозности замыслов Властительницы. Животная сущность людей упивалась животными страстями. Люди чаровались Тьмой во и изгоняли из себя Свет
Песни, воскрешённые славом, своими острями взрезали Тьму и разбили замысловатые ловушки, словно насквозь протрухлявевшие деревины.
Когда первая песня разорвала сеть, Чара почла это за обычную людскую косность. Ещё многие пытались выйти из-под её власти. В свою агонию они вкладывали остатние силы и, завязнув в трясине сетей, сникали... Властительница привычно подлатала разрыв и спокойно полетела дальше. Она была уверена, что звёздные лучи сюда больше не проникнут. А когда вернулась, в сети зияла огромная рваная прореха. Чара старательно и прочно заделала её и стала пристально досматривать за этим местом.
Слав воскресил не только песни, которые теперь уже постоянно и прицельно рвали тенета. Он извлёк из небытия эти дикие обряды! Сети зазияли огромными прожжёнными дырами!..
Ох уж эти беспокойные славы! Чара прилагает неимоверные усилия, чтобы им жилось богато и сытно. Она освобождает их от жёского и безвкусного света, заливает их мягким жиром роскоши, тешит сладкострастием похоти. Барабанным треском она вбивает похоть в опустелые оболочки и окутывает их густым туманом басистого громогласия!
Слав научился где-то ненавистным звонам! Звоны изматывают силы, разрывают её в лохмотья и заполняют вожделенную пустоту. Хорошо ещё, что он звенит в обычные гусли. Этими гуслями можно на какое-то время приостановить победное шествие Властительницы, но не заставить её отступить. Гусли, оставленные людям Светозарным, канули в глубины времени. Светозарные гусли разили страшной яростью мудр. Но, в отличие от слепых одиноких ударов мудр, они били прицельно и беспрестанно, дробили в пыль величественное сознание Чары, рвали, словно тонкую плёнку, её величественное тело, пронзали Властительницу ужасом звёздного света. От светозарных звонов Чаре приходилось бежать, роняя капли зелёной крови...
Уничтожить этого слава было делом времени. Натасканным по капле светом он сдержал созревание в себе гнилости. Только задержал! Он задержал поступательное движение Властительницы. Только задержал! Чара величественна и неодолима! Безраздельно преданная ей плесень уже начала оплетать слава. Как всегда при внедрении во вдохновенного, умная плесень разъела кипучесть, оставила лишь ленивую созерцательную бездеятельность. Нести в мир добро пытались все вдохновенные. Но Чара вливала в них и разжигала безумной страстью Аз. Вдохновенные вопияли: "Аз! Аз! Аз!" и, ударяя себя кулаками в души, выбивали из них Добро. А затем заливали свое "Аз" прозрачным, словно их священные родники, жгучим, подобно почитаемому ими Солнцу, напитком, который Чара сотворила для почитания небытия. Свечки вдохновенных гасли одна за другой. Они не успевали разгораться в пламя. Ничто не помешает погасить свечку и этого слава...
2
В деревне для Славы было определённое преимущество перед городом. С заходом солнца деревня замирала в тишине. Он справлялся с немногочисленными хозяйственными делами и, когда оконца домов темнели, целиком отдавался на волю гуслей.
Игру не прерывала громкая перебранка из соседней квартиры, как это случалось в городе. Он был избавлен от переговоров по батарее Ленки со второго этажа с Петькой, который живёт на девятом, от грозного стука в ту же самую батарею Александра Ивановича с пятого этажа. Он не переживал, что у кого-нибудь заскрежещет водопровод, что прогрохочет прямо под окном, прерывая постоянный привычный шум машин, какой-нибудь авто-мотоэкстремист со снятым глушителем. Здесь были тишина, он и гусли.
Слава парил на их звонах над рекой. Добираясь до речного истока, он купался в маленьком чистом родничке, про целительные свойства которого ещё в детстве рассказывала бабушка. В лесу он наблюдал, как проклёвываются маленькие груздочки и боровички, слушал, как тяжело дышат деревья, вбирая в себя грязные испарения людей. В лугах вместе с цветами и травами он омывался утренними росами и отдавал их восходящему солнцу, ласкал птенцов какой-то птахи, что безбоязненно свила гнездо в траве, давно позабывшей весёлый звон острой косы.
В небесах Слава разговаривал со звёздами. Наполненный светом, он не страшился больше их пронзительного сияния. Звёздные лучи отзывались на звуки гуслей, и ночное небо наполнялось хрустальными звонами. Слава будто попадал во вселенский музыкальный инструмент: качался на его звуках, словно в уютном гамаке, приводил в порядок мысли и чувства.
***
Он не стал осиять научный мир огранённым алмазом гуслей в бархатном гробике книги. Не стал, потому что для погребения алмаза в раздумчивых мавзолеях шкафов у него не было фактов. Пустые аккумуляторы электронных мумификаторов жизни не позволили зафиксировать ни гусельные звоны, ни мудрые наставления дяди Васи. А наука верила только фактам ... Отставшие от цивилизации деревенские информаторы ещё не научилась красть и лгать. Человеку из своей среды наука не верила, ибо обман и воровство научному сообществу были присущи не меньше, чем сообществу преступному. Недоверчивая наука требовала фактов и возможностей их перепроверки.
Но не отсутствие фактов было основной причиной. Можно было приехать в Славнево ещё раз, с полностью заряженой аппаратурой. Не представляло труда повторить под запись разговоры, записать гусельную игру. Можно было даже вывезти деревенского музыканта в город, на потребу скучающей без острых ощущений публике. Публика ещё раз снисходительно прослушала бы национальное искусство, подтвердила для себя его примитивность и, надменно похвалив старика, спросила у администратора филармонии, когда же наконец приедет знаменитый зарубежный скрипач?
Рассказывать о Славневе и Василии Петровиче не хотелось. Он не мог позволить, чтобы сюда ринулись толпы бездушных исследователей народной мудрости и циничных спекулянтов народной мудростью. Тьма корреспондентов непременно пожелала бы разбавить "вкусненьким" набившую оскомину преснятину.
Отдать Славнево на растерзание голодной своре могла только холодная гадина, прошмыгнувшая сюда сквозь ослабевший обережный заплот.
- Нет у меня больше силы, Славик. Не оградить мне теперь деревенку обережным тынком, - сказал дядя Вася, когда Слава поведал про золотистый круг, который увидел в своих полетах на гуслях. - Это-то батько мой облетал. Я поновлял... немного. Не осталось здесь никого, кто смог бы жизнь Славнева продлить. Когда-нибудь придут сюда люди, снова обживутся. А тынок не вокруг деревенки, вокруг всей земли нашей выстроят.
- Дядя Вася, давайте я попробую Славнево огородить?
Наставник окинул его взглядом, словно проверяя, насколько по силам этот труд ученику, и, немного подумав, ответил:
- Это, Славик, не на один день работёнка. Человек всей своей жизнью место жительства оберегает. Дом ли то, деревня ли... да хоть и вся Земля наша необъятная. Свой путь у тебя. По нему и иди. Окромя Славнева будет, что обережными тынками закрывать, ежели не втуне тебе моя наука далась.
Слава не стал выспрашивать. Намёк гусляра был понятен. С передачей знания он не раз сталкивался в экспедициях. Нередко, оставив озадаченный отсутствием и корреспондента, и респондента магнитофон, собиратель шёл с какой-нибудь старушкой за печку, соединял свой взгляд с её лучистым взглядом и повторял движения губ, изрекающих заветные слова: "На море-окияне, на острове Буяне стоит дуб кряковист, корнями вверх, ветями вниз...". А после того, с пометкой "Адресат выбыл", ему обратно приходили письма, в которых он благодарил людей Той Эпохи за науку.
Ответственность за знание, что протянулось из глубин времени и в одночасье оказалось никому ненужным, удерживало усталых стариков на земле. Они выбивались из сил, но несли на себе эту непосильную ношу. Старческим избитым ногам не под силу было догнать преемника, что убежал за радостями жизни, не послушавшись "оклика жизни", как метко выразился Василий Петрович. "Потому и боится смерти современный человек, - подумалось тогда Славе, - что он живёт не в жизни, а в смерти. Он накапливает информацию, ошибочно полагая её за знания. Он ошибочно полагает знания, к которым изредка удаётся прикоснуться, за мудрость. Он не ведает мудрости, ибо мудрость лежит не в настоящем или будущем. Мудрость лежит в прошлом. А когда изнашивается телесная оболочка, пресыщенного информацией ждёт забвение. Мудрые же уходят в Вечность - куда уходит и прошлое".
3
Слава ещё раз, уже зимой, ездил к Василию Петровичу. Предварительно он позвонил главе администрации:
- ... Галина Никитична, смогу я как-нибудь в Славнево пробраться?
- Вам зачем туда, Вячеслав Андреевич. В Славневе зимой и жителей-то нет. В этом году мы туда и дорогу не прочищаем. Нет, не пробраться.
- А где люди? - опешил Слава.
- На зиму выехали - из обеих деревенек. Все же пожилые. Дети разобрали. Только одну старушонку в престарелый дом пришлось отправить. Весна подкатит - все оттают, обратно соберутся. Приезжайте весной к нам, Вячеслав Андреевич. У нас весной красота неописуемая!
- И Василий Петрович тоже уехал? - проигнорировал он приглашение главы.
- Дядя Вася здесь, в селе. У дочки зимует. Видела - похаживал по улочке. Болеет что ли? С палочкой всё ходит...
Село встретило Славу бесприютностью. Деревянные домишки, привыкшие к простору и свежему воздуху, тщетно пытались зарыться в сугробы от гари кочегарки, что присыпала чёрной порошей искристый деревенский снег. Аккуратно разгребённые дорожки к домам с омерзением смотрели на наваленные трудягой-трактором на их пути грязные снежные глыбы. Первозданная снежная белизна аляповато расцвечивалась чёрными пятнами солярки и мазута, красноватыми брызгами невзначай пролитой борматухи, рыжиной ржавых железяк, серостью деловитых ворон, коричневыми потёками на серо-кирпичных зданиях конторы, магазина и сельсовета. Около красных двухэтажных каменных коробок жилых домов вились стаи собак, растерянных отсутствием изб, которые они привыкли охранять.
Василия Петровича из Славнева разыскать оказалось несложно. Первая же старушка остановилась, неспешно подождала, пока подойдет к ней редкий для села гость и назвала деревенский адрес:
- Васька-то?.. На том конце по правой руке, с краю в третьем доме. Дом колхозный на четыре фатеры. Ленкина-то, дочки евонной, с этой стороны и подале от дороги которая.
Утвердив взмахом руки направление, по которому подобало двигаться, старушка поднесла ладонь в большой рукавице к глазам, рассматривая гостя.
- Собаку не боись, не кусачая, облает ежели только. Али родственник ты ему? На Петруху, кажись, не похож.
- Не родственник. Знакомый. Летом в ваших краях были с ребятами, про старину расспрашивали.
- А-а, эвоно кто, - пропела старушка. - Были и у меня тогда. Песенку вам сказала. А потом в концерте её сыграли. Ровно в молодости тогда побывала.
- Я-то не был. В Славнево ходил, к Василию Петровичу. К дяде Васе, - поправился Слава. - Вот спроведать его приехал.
- Ну, добро, добро. Навести старика. Обрадуется поди-ко. Вспоминал, что к нему в эдакую далину парень пробрался - вежливый да разумный. Тобой только и тянется ещё, что хотелось бы перед смертью встретиться.
- Он что - плохо себя чувствует? - скребанула по сердцу тревога, зацепилась в нём острыми когтями и не отпускала уже до обратного отъезда.
- Да совсем развалился, ровно дерево трухлявое. А какой мужик был! - покачала головой старушка. - Как их из Славнева на зиму вывезли, так заболел, заболел, да сейчас уж и по фатере-то еле ползает. До весны-то хоть бы дожил Васютка. Зимой хоронять-то у нас как трудно. Промёрзло всё... Эвоно, давеча старуха померла, так бензопилой Федька землю-то пилил - не могли ломами расковырять.
Слава поклонился старушке и пошел в указанную ею сторону. Привычный к деревенским ориентирам, он сразу нашел дом, определил квартиру, из которой, как и упреждала старушка, стрелой вылетела и начала облаивать его маленькая рыжая собачонка.
- Цыц, Тяфка, - послышался знакомый голос. - Кого там Бог привёл?
- Дядя Вася, здравствуйте. Это я, Слава.
Он скинул ботинки и вбежал в устланную изрядно потёртым ковром комнату, ожидая увидеть пусть и приболевшего, но такого знакомого и всегда бодрого Василия Петровича. Встретил его глубокий старик с отсутствующим взглядом. Старику потребовалось время, чтобы узнать летнего гостя.
- Славонька, родной ты мой! Я уж и не чаял тебя увидеть. Надеждой этой только и теплюсь! - обнял он ученика.
- Дядя Вася, я же обещал к вам приехать. Мечтал, что зимой у вас на печке погреюсь. Светлинка говорила, что зимой в родничке купаться здорово. А вы, эвоно, в село перебрались, - нарочито-шутливо покачал Слава головой, хотя тревога, что зародилась при разговоре со встреченной старушкой, ещё сильнее вцепилась когтями в сердце, оставив в нем раскровавленный след.
Взгляд Василия Петровича стал потерянно-виноватым и потускнел.
- Сказали осенесь, что дорогу не будут проезжать... Хотели мы все в Славневе остаться... протянули бы как-нибудь зимушку снежную да морозливую. А и померли бы, так при жизни в смерти не пришлось бы мучиться. На своём местечке на вечное жительство леготой ушли бы. У меня и домовинка тёплая да удобная была приготовлена...
- При мне, дядя Вася, вы её начали делать.
- Забывать я всё стал, Славик. Да. Ведь при тебе и начал выглаживать батьковы тесиночки.
- Не дали бы вам пропасть, дядя Вася. Зачем же переехали-то? Заслужили ведь старики своим трудом, всей своей жизнью, чтобы трактор до Славнева зимой прогоняли. Не велика ему работа.
- Да сейчас не труд ценят, Славик... деньги. Посчитали, что ради десятка стариков дорого дорогу чистить, не стоят, мол, они тех денег. Старух начали вывозить на муку. И у меня - дочка с внучатами в слёзы: "Пошто ты нас позоришь? Ведь срам на всю округу - батьку одного в деревне без помощи оставили. До конца жизни нас ославишь!" Пришлось поехать. Вот и вдохнул мертвечиного света... Тебя только дожидался. Да тёплых денёчков ещё хочу хватить, чтобы со Славневым попрощаться да к родителям в парную земельку уйти.
- Дядя Вася, да вы что!?.. - Слава взял руки старика в свои ладони так же, как тот держал руки своего отца за поминальным столом. Они были старчески-холодными. - Рано вам на покой. Я летом к вам собираюсь приехать.
- Видимо, и моё время пришло, Славик. Не хочет дальше меня на себе нести... Не страшно мне помирать... Не страшно. Жизнь я не впусте прожил, на фантики не разменялся... Все когда-нибудь сей мир покинем... Земля отощает, коли мы её собой питать не будем. Небеса от жажды усохнут, коли мы их душами своими не напоим... Страшно тому, кто жизнь дымом в трубу выпустил. По пустому-то и тыщу лет можно прожить. Да толку что? С пустом - оно и есть с пустом.
Слава переночевал в полугородской-полусельской "фатере" с застеклённым сервантом, кургузым лаковым шифоньером и неудобным скрипучим диваном. Утром он собрался обратно. Василий Петрович не стал удерживать. Чужеродные теплу деревенской избы стены с парадными обоями, острые мебельные углы, полыхающая пятирожковая люстра, матово-мертвенный белый потолок сдавливали ту светлую душевность, которой было напитано Славнево, не давали ей выплеснуться за рамки отведенного для души места. И только на улице, провожая ученика, Василий Петрович напоследок опахнул его своей мудростью:
- Не езди на могилку, Славонька, коли помру. Жив я для тебя. Не на земле жив. Знаешь, где найти меня. В себе найдёшь, коли нужда приспичит. В жизни найдёшь. Тебе Добро передал. Храни гуслями Добро от Зла.
4
Слава жил в Добре, отгоняя от него, как ему казалось, Зло. Но Зло проникло к нему по следам Добра и разрушило так тщательно создаваемую и оберегаемую идиллию созерцательной бездеятельности.
Однажды осенью, когда деревня затихла, он, как обычно, взял в руки гусли и легко воспарил на их звонах. Слава никогда не использовал преподанный Василием Петровичем урок мгновенного перемещения в любую желаемую точку, считал его ненужным и избыточным. Так прекрасно было парить над землёй и любоваться её просторами. Сверху не были заметны раны, нанесённые земле человеком, и их невидимость вселяла в душу спокойствие и безмятежность.
Он решил пролететь над рекой до самого её устья и, приветливо махая рукой зыбким отражениям знакомых звёзд, смеясь надо овечьим блеянием козодоя, грустя вместе с растерявшей детей кукушкой, понёсся над серебристым мерцанием воды.
Речушка оказалась совсем недлинной. Когда она влилась в большую полноводную реку, Слава полетел на гусельных звонах вослед её водам. Воды речушки светились собственным светом сначала у берега большой реки, а затем оттеснялись такими же весёлыми потоками всё дальше и дальше в её сердцевину. Потоки играли в какую-то радостную игру. Они соприкасались и смешивались между собой, пересекали и переплетали друг друга, возвращались обратно в собственные русла. Туго соображающие большие рыбы не успевали за их игрой и спасались от неё в тихих заводях, под корягами, а маленькие серебристые рыбёшки перепрыгивали из одного потока в другой и ещё ярче расцвечивали весёлый перелив...
Река незаметно стала сжимать потоки в объятиях берегов. Потоки теснились и невольно прижимались друг к другу, затаптывая менее подвижные в тёмную глубь. Постепенно игра начала перерастать в избиение. Но и тем, кто остался на поверхности узкого жерла реки, путь преградили огромные зубы плотины. Потоки в панике заметались и, сплетясь в перепутанный клубок, неотвратимо пропадали в каменных зубах. Но нет, не они были нужны плотине! Ей нужен был несомый водами из глубин земли свет!
Утроба плотины высасывала из перемолотых потоков свет и сквозь зубы выплёвывала из своего жерла опустелые воды. Ругаясь и брызгая пеной они катились дальше уже одной сплошной мёртвой массой. Обессиленные воды больше не в силах были отторгнуть от себя стоки нечистот. Лишь одиноко плывущая щепка радовалась обретённым зеленоватым попутчикам, что облепили её со всех сторон. Она горделиво возвышалась над ними и вещала о своих великих деяниях. Зрелище было малоприятное...
Слава вернулся к плотине и решил посмотреть, как напитывает земные просторы отобранный у потоков свет.
Всё пространство вокруг плотины было опутано металлическими сетями. Свет попадал в железные застенки проводов. Под охраной сидящих на столбах чёрных ворон его, обессиленного и отрешённого от тела воды, гнали на бойню. Слава помчался следом, надеясь найти хоть какую-то возможность, чтобы спасти свет. Но искусно выделанные железа были нерушимы.
Вслед за закованным в холодные кандалы и гонимым хлыстами переключателей светом он попал в город. Там свет, корчась от ударов, сгорал в стеклянных печах ламп, душился дребезгом наглого неона, перетирался заунывным скрежетом механизмов, сходил с ума под кичливыми радиовоплями, заливался лавинами телегрязи, вдребезги разбивался о фары встречных машин. Город, закрытый для сияния звёзд, безжалостно пожирал свет, отобранный у рек, у земли, у воздуха. Словно голодный зверь, он рычал: "Мало! Мало!". Ибо уничтожение света не могло быть наполнением светом.
Спасаясь от ужаса безрассудной бойни, в которой Слава жил, но впервые увидел иным зрением - сверху, из запредела, он взмыл ввысь, чтобы найти успокоение в сиянии звёзд. Путь преградила зелёная мелкоячеистая сеть. Он тронул натянутые нити. Нити издали глухой туповатый звук и источили неприятный гнилостный запах. Прохода не было. Слава вспомнил никогда не используемый урок Василия Петровича и мгновенно вернулся обратно.
***
Он несколько дней не мог вернуться к гусельным звонам. Гусли перестали ладить с его думками. Может быть, виной тому была буря, что разыгралась в душе из-за бессилия спасти загнанный в рабство свет? Может быть, укором зазвучала в нём созерцательная бездеятельность, которую он заботливо пестовал в деревенской тиши? Или разбилась в брызги иллюзия благополучия, создаваемая им внутри себя? Как бы то ни было, он не мог настроить свои думки и сладить с ними гудящую гусельную струну.
Душа рвалась во все стороны и осыпалась, словно крона дерева, раздираемая студёным ветром на осенние листья. Ветер взметал листья к небу, и их перетирали тяжёлые бока толпящихся там туч. Перетёртое в труху крошево ветер бросал вниз, на камни, разбивал в нелепую боль, а затем растворял в солёном море пролитых на земле и землёю слёз. Солнце пожирало влагу, и соляные россыпи белой мёртвой пылью рассевались по просторам земли и неба...
В муках разорванной на клочки души прошла вся осень. Казалось, что он сходит с ума. Не помогали ни разговоры со стариками, ни занятия с ребятишками, ни многочасовые молитвенные вопрошания святых ликов в часовне. Прежде добрые глаза теперь смотрели на него с образов укоризненно, и, казалось, говорили: "Ты сошёл с Пути! Вернись на Путь!" Но, как Слава ни старался, истрёпанная в лохмотья душа не могла найти дорогу в навалившемся мороке.
5
Как-то раз, истерзанный поисками утраченного Пути, он лежал в полупротопленной избе, безучастно вперясь в потолок. В тёмных сенях загромыхало, в избу зашел и плюхнулся на лавку Колька - унылый, со свежим синяком под глазом. Однако он всё же спросил у хозяина:
- Славка, случилось что у тебя? Покойников краше в гроб кладут. И у меня-то вот тоже неприятности. Давай наши неприятности сложим и пополам поделим? Может вдвоём справимся?
Колька выставил на стол бутылку.
- Давай... - безразлично ответил Слава. Поднялся с постылого дивана, но бутылку отодвинул: - Без языкотрёпки обойдёмся. В ней ума немного... С твоих давай начнём. Мои объяснить трудно. Что у тебя стряслось?
У Кольки неприятности были реальные - не чета Славиным неосознанным метаниям.
Они с Настей жили душа в душу. Маленькая Анютка уже гулила и пыталась ползти к папке. Она раскачивалась на четырёх конечностях, смешно задирала попку и хлопала огромными глазиками то на папку, то в телевизор.
Вот и вчера под шутливое поругивание Насти они сбивали половики. Вдруг Настя, которая сидела на диване, радовалась их радости и своему такому простому женскому счастью, сначала попримолкла, а затем внезапно захлебнулась слезами.
- Ты что, Настюша? - перепугался Колька.
- Это он! Он!.. Сволочь!.. Гад!.. Мерзавец!..
- Кто? Этот? - удивился Колька, проследив взглядом за её рукой. На экране телевизора лоснился депутатской неприкосновенностью краснорожий сытый мужик. Он вещал о всеобщем народном благоденствии, о европейском образовании для российских детишек, о заботе, которую хочет предложить забытым старикам.
- Ты знаешь его? - повернулся Колька к жене.
Настюшку колотило. На её всегда миловидном личике была написана ненависть, смешанная с ужасом и отвращением.
- Это он!.. Он!.. Паскуда мерзкая!..
Колько никогда не слышал, чтобы тихая и скромная Настя ругалась, никогда не видел её в состоянии ненависти. Он подхватил на руки Анютку и обнял Настю:
- Успокойся, успокойся, родная, - гладил он жену и прижимал к ней дочурку, надеясь, что она смягчит материнское сердце. Но Настя, не отрываясь, смотрела в экран телевизора и, казалось, хотела испепелить взглядом ненавистного ей человека. А тот уже вещал о высокой культуре населения, о привитии христианских добродетелей доверившим ему депутатский мандат и депутатскую вседозволенность гражданам.
Колька выключил телевизор. Но Настя, словно околдованная, не переставала смотреть в него. Было понятно, что для нее разглагольствующий тип не ушел с серого экрана. Тогда Колька сгрёб телевизор в охапку, оборвав шнуры, вынес его из дома в огород и швырнул в яму, куда стекала с огорода грязь и выливались помои. А Настю спрыснул недавно принесённой с родника водой.
- Всё. Нет больше паскуды. И не будет никогда.
Настя, прижимая к себе Анютку, медленно оттаивала. И только когда дочурка блаженно засопела, отвалившись от материной груди, и Настя положила её в кроватку, Колька решился спросить:
- Что он такое натворил? Почему ты его так ненавидишь?
- Он убил папу. - На сей раз Насте удалось удержаться от истерики. Она только поправила Анютке одеяльце и прижалась к Кольке, словно ища у него защиты от мерзкого телетипа.
Никогда раньше Настя не рассказывала, как потеряла родителей - сначала отца, а затем и дорастившую её до совершеннолетия мать. Она никогда не рассказывала, как днями и ночами училась, исполняя последний наказ мамы, а ранними утрами и поздними вечерами мыла полы, поскольку стипендии не хватало не только на одежду, но на книжки, ручки, тетради и очень скромную еду.
Она пыталась постучаться в многочисленные чиновничьи двери, чтобы получить хоть какие-то дополнительные крохи. Но сытые вальяжные мужчины и чопорные дамочки с унизанными золотыми перстнями руками, с ног до головы оглядывали иссохшую фигурку девушки и отправляли её в следующие кабинеты. Только когда Настя приблизилась к концу второго круга, она поняла, что может намотать третий, пятый, десятый круги в кипучем чиновничьем мире, но всё с тем же неизменным успехом, с каковым жила и до переступания властных порогов.
Когда Настя училась в шестом классе, выдворенный с разорённого производства отец-инженер завёл своё маленькое "свободное дело", чтобы прокормить семью. Он крутился с раннего утра до ночи, пытаясь поставить дело "на ноги", приходил - чаще понурый и без ужина ложился спать, изредка - радостный и окрылённый. Тогда он крутил Настю и говорил, что скоро, уже совсем скоро они заживут совсем, как люди, и Настюшке с мамой не придётся мыть полы, расчищать снег, подметать улицы. Мама блестяще закончила университет и не осталась на кафедре только потому, что родилась дочка Настюшка. А потом дипломированные специалисты стали никому не нужны. И мама радовалась тому, что какая-никакая, а работа у неё есть.
В тот вечер папа пришел радостный. Он вручил Насте белую блузку - без неё учителя не разрешали девочке участвовать во всяких торжественных школьных мероприятиях.
- Жизнь потихонечку налаживается, - сообщил он и долго фыркал под душем. Настя уже знала, что он смывал с себя грязь унижений, которые пришлось вынести. А потом пошёл на кухню готовить праздничный ужин.
Когда в дверь вежливо позвонили, отец крикнул с кухни:
- Настюшка, открой. Это ко мне.
В квартиру вошли три интеллигентного вида молодых человека в кожаных плащах и шляпах. Единственное, что было необычно - солнцезащитные очки, непонятно зачем тёмным осенним вечером нацепленные посетителями. Впрочем, очки вежливые молодые люди сняли, когда прошли на кухню. Настя только отметила про себя, что вежливые люди могли бы снять и обувь - подтирай потом за ними. О чём говорили они с отцом на кухне, Настя не слышала. Говорили негромко. В щёлочку было видно, что отец достал кошелёк и раскрыл его вечно голодный зёв, что-то объясняя парням.
Звон разбитой посуды прогрохотал по маленькой квартирке пушечным выстрелом. Мать схватила Настюшку и, словно защищаясь ею, забилась в угол. Парни вытащили отца в комнату, повалили на пол и избивали долго и жестоко. Мать и Настя, замерев и сжавшись в один маленький комочек, смотрели широко раскрытыми глазами. Они боялись даже громко дышать, чтобы не привлечь к себе внимание бандитов.
Но те не оставили слабую женщину и маленькую девочку без своего попечения. Когда отец перестал подавать признаки жизни, этот, который был на экране телевизора, задрал ему голову, чтобы мать с дочкой видели превращённое в кровавое месиво лицо. И сказал, обращаясь в пустоту:
- Дело твоё отныне закрыто. Если проведает милиция, или вдруг надумаешь обратиться к эскулапам, чтобы подремонтировали ребра... У тебя красивая дочка...
Он отпустил волосы безвольной головы, зацепил толстым пальцем с золотой печаткой, которая и сейчас красовалась на руке депутата, за прорезь новенькой блузки и легко располосовал её по всей длине. Настюшка попыталась прикрыть оголённое тело, но бандит больно ударил её по рукам и предупредил:
- Пусть папашка посмотрит и подумает, стоит ли такие прелестные титьки делать всенародным достоянием.
Ненавидимые Настей с детства слова и привлекли её внимание к постоянно тренькающему в избе телевизору: депутат вещал с экрана о необходимости разрабатывать новые месторождения нефти и газа - всенародного достояния, которое поможет выправиться государству от тяжёлых болезней прошлого.
Напоследок подонок потискал помертвелую Настюшку за грудь, потрепал по щеке, похабно улыбнулся ей, изображая ласковость. И бандиты спокойно ушли.
Отец умер дома через неделю. Мать объяснила, что он упал с лестницы. Милиционеры и врачи насмешливо переглянулись, поскольку в последнее время с лестниц стало падать слишком много народу, облегчая блюстителям правопорядка жизнь.
Мать умерла через несколько лет. Все свои силы она положила на то, чтобы взрастить дочку...
Когда Настя рассказала всё это Кольке, тот взвился:
- У нас же правовое государство! К прокурору надо идти! Дожили!.. бандиты в депутатах сидят!
На следующий день он поехал в город к прокурору. И не только написал заявление, но добился личной встречи и рассказал прокурору всю эту грязную историю. Колька самонадеянно думал, что прокурор вспыхнет праведным гневом, сразу начнёт везде звонить, поставит на ноги все силовые структуры - ведь во власть прокрался самый банальный урка и легко может превратить государство в привычное для себя преступное сообщество. Но прокурор холодно посмотрел на него и сказал:
- Молодой человек, вы имеете наглость лгать на уважаемого человека. Без веских доказательств, на основе только рассказа жены, которой в детстве что-то приснилось... Ваше заявление подпадает под статью уголовного кодекса. Если не хотите получить реальный срок, рекомендую его забрать. Даже если и было что-то подобное, и ваша жена каким-то чудом не ошиблась, за давностью лет все старые обиды забыты и старые грехи прощены. Всё это было в другом государстве. Нынешнее даже и убийцам простило, что искренне и вам советую. Время такое было...
На автовокзале к ошарашенному прокурором Кольке подошел здоровенный мускулистый мужик, отозвал его в сторонку и подтвердил сказанное прокурором несколько иначе:
- Ты, деревня дремучая, не лезь, куда не следовает. Если тогда девчонку простили - хорошо себя вела, то никто не сказал, что сейчас можно рыпаться. Титьки-то поди подросли народу на усладу? - хохотнул он. - Из-под земли сучку сыщем. Под ногами будешь путаться, и тебе посильную работёнку подгоним.
Колька потрогал здоровенный синяк, который оглушил его и растворил в его глазах уходящего мужика.
- Что делать, Славка? В своей деревне жить и бояться? Под немцами не были, зато сейчас, будто в окуппации живём. Ни защиты, ни правды в кривом государстве человеку не сыскать. Себя сволочи защищают от народа.