СПб (1985-1990), Новая Англия (2008-2010)


It opens slowly, like a greyish rose
V. Nabokov


***
Мой чижик, мой белый пушистый птенец -
мой ангел залётный: недолгий, невечный.
Не ты ли - коварный и ловкий хитрец -
оставил мне в сердце рубец безупречный?
А я наслаждался твоею росой -
нет, - сладостным мёдом твоим наслаждался,
как вдруг обернулся ты яркой осой
и звонко звенел, и вонзался, вонзался!
Возьми моё сердце, и кровь мою слей,
мой ангел, мой чижик, мой птенчик пушистый.
Твой смех посреди кукурузных полей
влетал в моё ухо неистов, неистов.
И шёпот, и стон, и дыханье твоё,
мой ангел залётный, мой птенчик, мой чижик,
росою и мёдом меня до краёв
заполнили, как ядовитою жижей.
Я умер, мой чижик, я - пепел внутри.
Мой ангел, ты выжег меня без остатка
Раскрой свои крылья - взлети, посмотри,
как больно мне, чижик, как сладко, как сладко


***
Запомни меня, пожалуйста.
Запомни меня теперь:
когда опускаю жалюзи,
когда закрываю дверь,
когда наклоняю голову
к горячим губам твоим, 
когда моё сердце - колокол.
Запомни меня таким.

Запомни меня безропотным -
и в самый звенящий миг.
Запомни всё то, что шёпотом -
Запомни всё то, что в крик.
Прошу о последней малости, -
прижавшись в последний раз:
запомни меня, пожалуйста,
таким, как я есть сейчас.

Ночь тиха

I
Ты здесь была. Отчётливы и близки
прорисовались в вазе на просвет
три росчерка, три веточки, три риски;
как три строки, когда четвёртой нет.
Там был цветок. Завял. Остались ветки:
отдельно спета партия басов.
И время, как отрава из пипетки
по капле сходит со стенных часов.
Ты здесь была. И этого вполне мне
достаточно, чтобы закрыв глаза
лежать и слушать, как пустыня внемлет,
и ночь тиха, и в небе голоса.

II
Я вышел вечером. Крыльцо скрипело сухо,
кустарник низкий серебрился лопоухо,
и, обвивая край уродливой оградки,
струился стебель, словно проводок в облатке.
Я вышел вечером в надежде дозвониться
(недаром стебель, словно проводок, струится)
шоссе девятое за домом шелестело,
над ним луна - однообразна и дебела.
Я вышел вечером - но было слишком поздно -
уже сливались кроны с небом, и по звёздам
сползала медленно последняя зарница,
как незаконченной симфонии страница. 

***
Я жду тебя, как зеркало в прихожей.
Я жду тебя и памятью, и кожей
изжаждавшейся. Жду тебя, как ждут
не знаю что. Мой день закручен в жгут,
и каждый вечер пережит - не прожит.
Я жду - и кроме этого не может
быть ничего. Себя не остужу
ни верой в дружбу, ни игрой в вражду,
ни чем-нибудь ещё. И не поможет
струна, перебежавшая порожек
гитары, где я музыку держу.
И кажется, что я не просто жду -
я ворожу - и это так похоже
на всё, что понаписано про то же,
что никому об этом не скажу.
Не знаю: брежу, или так брожу -
но улицы пустыннее и строже,
и всё пустынней зеркало в прихожей,
и строже то, что в нём не нахожу.

***
Приходи. Это не прихоть.
Это не вытряхнуть из головы.
В комнате тихо -
войди, внеси хоть
поскрипывание половиц.
Чтоб услышать - и не обернуться,
только вздрогнуть - и ждать, и ждать,
и прижаться, и лбом уткнуться.
не дышать.
Не дышать, не спугнуть, не сглазить
суетливостью слов пустых -
только длинные пальцы гладить
дотянувшиеся до моих
пальцев! Боже! Такая малость:
дотянуться, сплестись, врасти,
чтобы губы не разжимались,
Чтобы руки не развести!
Этот город пустой и блёклый,
может только тем и живёт,
что согретые лбами окна,
ждут того, кто уже не придёт.

***
За красным плащом твоим, ангел мой, только за ним:
немой и ранимый как мим - тоже нем и раним;
за красным плащом твоим, ангел: невидим, незрим -
один на один с твоим огнем и нимбом твоим.
Какой в этом смысл, мой ангел? Какой же резон?
В моей голове колокольный гудит перезвон
и воздух, мой ангел, прозрачен, как чистый озон:
я им унесён, потому, что я с ним - в унисон.
Кто меряет время по солнцу, а кто - по луне,
кто вверх поднимается: выше, и выше - и вне;
а кто, оступился, и падает, ниже, и не
найдя тебя там, в глубине - обитает на дне.
За красным плащом твоим, ангел - единственный путь:
и даже, надежда на то, что в конце, как-нибудь,
однажды, нежданно и просто раскроется суть
всего, что сокрыто - всего, что мешает заснуть.
А снег, между тем, полуночной луной освещён:
он даже искрится, как будто очищен, лощён -
как будто он тоже за что-то такое прощён,
что может со мною сорваться за красным плащом.
Немой и ранимый как мим - тоже нем и раним:
один на один с твоим огнем и нимбом твоим,
за красным плащом твоим, ангел: невидим, незрим -
за красным плащом твоим, ангел мой, только за ним.


***
Запретили тоску и скрепили седьмою печатью.
Я шифрую слова, чтоб никто не узнал твоё имя.
Никого, никого не любил я с такою печалью,
и теперь, замолкая, не знаю, что делать с другими.
Их не будет - других. Я останусь один с пустотою.
Только дай, повернувшись к тебе, прошептать напоследок
то, что после скреплю я седьмою печатью и скрою:
зашифрую от всех, чтоб никто не узнал, не проведал.
И ещё, подожди, я скажу тебе что-то, послушай:
никогда, никогда не забуду, как ждал твои губы
и как стоны твои прикрывал изумлённой подушкой
чтоб никто не услышал, как любим друг друга. Как любим.
А теперь замолкаю, укутанный плотной печалью:
не коснуться тебя, не добраться, нельзя дозвониться.
Я шифрую слова, и как будто седьмою печатью
вечным пеплом - уже навсегда - закрываю страницу.

Наша песенка

Может нам с тобою убежать?
Там детей кудрявых нарожать;
завести собаку, сад разбить,
чай дарджилинг на веранде пить.
Чай дарджилинг на веранде пить:
то молчать, то тихо говорить.
Воск тревожный на ночной свече:
ты спала бы на моём плече.
Или днём, качаясь в гамаке,
прислонившись лбом к моей руке.
Прислонившись лбом к моей руке
ты была бы здесь, не вдалеке.
Ты бы рисовала на холсте,
я писал бы строчки на листе.
Нет, зачем же - прямо на песке:
ты прочтёшь - волна сотрёт в броске,
а потом откатится опять
чтобы снова мог я написать.
Чтобы снова мог я написать
то, что никому не нужно знать
Да, конечно: жили б у воды
возле моря пенной бороды.
В час отлива берег незнаком -
там бы мы бродили босиком.
Там бы нас никто не смог найти
вечность, а не с часу до пяти. 

Наша вторая песенка

Забиться с тобою в какой-нибудь угол медвежий,
где снегом дороги засыпаны непроходимо.
Где дом будет крепок, бревенчат и тоже заснежен
по самую крышу и выше - до трубного дыма.
Там пахнет берёзой, сосной или, может, осиной;
там ходит позёмка по кругу и бесится вьюга.
А мы бы ложились на шкуры к решётке камина:
ловили движенья друг друга и губы друг друга.
Сменялось бы солнце луною за створками окон,
и тени деревьев меняли б замедленно позы -
а я бы на палец крутил твой растрепанный локон,
а он: то серебрен, то бел, то прозрачен, то розов.
А он то упруг - то податлив, как нужное слово.
Он пахнет берёзой, сосной или, может, осиной.
И время поймёт, обернётся, посмотрит сурово -
уйдёт, протоптавшись глубокой тропою лосиной.

Блюз без тебя

Чижик, мне пусто без тебя - мне одиноко
снова петляет передо мной двадцать седьмая дорога,
снова огромное небо синеет за каждым спуском:
ни самолёта в нём нет, ни птицы - совсем пусто.
Золотом, пурпуром, охрою выпачканы деревья
Слева озёра, леса, - а справа - всегда деревни
там, на лотках вовсю продаются уже тыквы;
ими будут отпугивать мёртвых - так здесь привыкли.
Рябью покрылась в озёрах вода. Вообще красиво.
Чижик, мне грустно без тебя. Мне тоскливо.

Я прочитал сегодня историю Фаэтона и Фэба.
Вот ведь, тоже ещё один, который свалился с неба
Как это больно я знаю уже теперь не из книжек.
Чижик, мне пусто без тебя - мне одиноко, чижик.
Сколько же ехать ещё осталось? А вдруг немного?
Снова петляет передо мной двадцать седьмая дорога
Снова за каждым спуском синеет пустое небо:
ни самолёта, ни птицы, ни Фаэтона, ни Фэба.
Снова мёртвых будут пугать, поставив к дверям тыкву.
Чижик, мне пусто без тебя. Пусто. Но я привыкну. 

***
Я не виню тебя: я так хотел.
Запутавшись, как в тине в пуританстве -
в неравенстве его и в партизанстве,
в его тиранстве навязать предел,
мы не готовы для небесных странствий -
где яблоком тугой закат созрел.
Я не виню тебя: я так хотел.
Моё крыло белеет ядовито,
твоей пыльцой мой каждый палец бел.
Пыльца на пальцах - это пепел? мел?
Сгоревший мир - или водою смытый?
Я не виню тебя: я так хотел,
но мне открылось то, что мне открыто.
Какой травой дурманящей набита
моя душа? Когда же я успел
настолько оказаться не у дел,
что мне уделом это амстердамство?
Дай яблоко своё: моё адамство
уже готово для сплетенья тел.
Из любопытства этот плод я съел
И Евой стала ты из хулиганства.
Я не виню тебя: я так хотел.


Ямайский блюз

Ты на большом корабле, далеко, далеко в океане,
в тёмных очках сидишь, в шезлонге в зелёной майке;
мой телефон наготове, на взводе, как злой пистолет в кармане. 
Ты - позвони. 
Мне - позвони с берегов Ямайки.
Я здесь один, прикинь, и никто ничего не знает:
я же давно свихнулся, 
я сбрендил - 
стал полным сайко.
День переходит в ночь, как снег на ладони тает.
Ты - позвони. 
Мне - позвони с берегов Ямайки.
Был бы машиной, - меня бы не взялся чинить ни один механик:
как в развалюхе старой звенят все болты да гайки.
Был бы я 
кораблём, 
затонул бы я, как Титаник
Ты - позвони. 
Мне - позвони с берегов Ямайки.
Странно, насколько я никому уже здесь не нужен,
меньше мельчайшей там у тебя за бортом чайки:
ты оторви глаза от неё - без тебя покружит
Ты - позвони. 
Мне - позвони с берегов Ямайки.

***
Мне снился лес: как римскими мечами
он весь пронзался острыми лучами,
входящими в него наискосок.
Лес был прозрачен, строен и высок,
и каждая из бесконечных сосен
врывалась в ослепительную просинь
над головой, - и этой синеве
не уместиться было в голове.
Безумные вокруг метались птицы
и не пойму, к чему такое снится,
но там, в лесу под каждою сосной 
стояла ты вселенской медсестрой.