Аннотация: Конец марта 1873 г. Лондон. Каморка на Хоуленд-стрит.
Покорители,
или семь картин вечности
Фантазия
Картина четвёртая
Конец марта 1873 г. Лондон. Каморка на Хоуленд-стрит.
Рембо спит. Входит Верлен, в руках у него немного фруктов.
Верлен. Знобит. Вокзалы никогда не улучшали моего самочувствия. К тому же сейчас, когда безумно хочется оказаться дома. Красавчик ещё спит? Однажды оставлю его одного, спящего, а сам сяду на кораблик и только меня и видели. (Рембо шевелится во сне. Верлен говорит нарочито громко.) Уже и лето прошло, и зима, а мы всё путесествуем и путесествуем.
Рембо (просыпаясь, позёвывает). Жалкий брат, не старайся! Ты всё равно не похож на самого весёлого человека в мире.
Верлен. Мы путесествуем головокружительно! (Бросает фрукты к ногам Рембо.)
Вот фрукты, цветы и гербарий из листьев,
И вот оно сердце, что бьётся для вас.
Терзают его ваши белые кисти,
Бедняга бежит красоты ваших глаз.
А я приезжаю, покрытый росою,
И ветер мой лоб освежает с утра.
Усталость, позвольте, у ног ваших скрою,
И жизнь моя станет светла и добра.
Позвольте коснуться, сойти осторожно
На юную грудь, поцелуем дыша,
И буря утихнет насколько возможно,
И будет, как прежде, томиться душа.
Ах, Рем! Вот каким я тебя люблю! (Пристраивается у его ног.) Днём тебя нет со мной, и омерзительная тоска гложет мне сердце.
Рембо. Комедия! Ты сам её и придумал. Далеко не лучшее изобретение. (Разбрасывает фрукты.) Какими вантузами ты это достал? Можешь не жаловаться: я вообразил себя зверем, я бессердечен, нет такой тоски, что могла бы меня одолеть.
Верлен. Чую запашок твоей застарелой ликантропии. А тебе не хочется выть на луну?
Рембо. Хочется покусать кое-кого больно-больно...
Верлен. Почему? Почему вся моя жизнь сплошные порезы и укусы? Даже в любви.
Рембо. Наверно, потому что так тебе нравится.
Верлен. Но я не всегда был таким! Это они, они во всём виноваты - маленькие братики в сосудах со спиртом, скорченные, скукоженные гномики! Да! Ещё ребёнком они смотрели на меня с буфетной полки и пугали страшней Синей Бороды. Их тельца напоминали о смерти, каким-то чудом обошедшей меня, об уродстве, о кошмарной скрюченности скелета, жалкого в своей недоразвитости, чего-то, во что рано или поздно превратимся все мы. Их, таинственно-чудовищную агонию жизни, берегла моя набожная мать. Порою кажется, маленькие, младенческие души вопят во мне, мягонькими пальчиками раздирают глотку, и я с хрипом проглатываю слёзы.
Рембо. Вот почему ты их расколотил. И что же? Что изменилось? Всё, чем я обязан вдохновению, бессвязные странные мысли, в школе казались моему учителю такими же уродцами в банке с формалином.
Верлен (внезапно свирепеет). К чёрту ваши сосуды! Дайте денег - жжение в горле утоляет абсент. Это единственно, что подлинно в мире добрых буржуа. Кругом подделки: стулья в духе Людовика XIV, лампы фарфоровые, печи фаянсовые, копии великих полотен. Ими гордятся - понимаешь? - гордятся подделками: "Сколько, вы думаете, это стоит? Ну, сколько? Ах, ах. Мы отдали намного меньше. Это только копия. Правда, очень удачная копия, почти не уступает оригиналу. А если не отличить, мы готовы довольствоваться малым". Несчастные довольно богаты от рождения, чтобы всю жизнь выглядывать с заднего плана.
Рембо. Кто покупает подлинники, ничем не лучше. Их цинизма хватает, чтобы вывешивать душу прямо в гостиной.
Верлен (хохочет). В столовой, поверь мне, для улучшения аппетита.
Рембо. Ты, в общем-то, мало чем отличен от них. Такой же добренький буржуа. Немного похотливый, немного сентиментальный.
Верлен (гордо). Ты забываешь - я прежде всего поэт.
Рембо (пожимает плечами). Это и привело нас сюда, в абсурдный город.
Верлен. Лондон не худшее место для поэта. Тебе не нравятся негры? Кучера? Новая Каледония - ха! - настоящая ссылка...
Рембо. Провинция. Норка с Принцессой Мышью.
Верлен. Норища! Париж, вечный Париж - вот столица!
Рембо. Тоже провинция.
Верлен. Да? (Разводит руками.) Конечно: лужи, приторный запах, липкий свет, - но прояви хотя бы чуточку сыновней благосклонности.
Рембо. Весь мир провинция. Не провинциально одно озарение.
Верлен (воспламеняется). Озарение? Да! Крик о спасении... Что ещё может ублажить неуёмное воображение питомца муз? Дефиле манекенов? Музей восковых фигур? Темза, громадный поток грязи. Кабак? А-а, нашёл! Библиотека Британского музея, маркиз де Сад!
Рембо. Увы! Подобные сочинения нам не выдают.
Верлен (угасает). И на том спасибо. Что касается меня, "Майские цветы" - моя самая дорогая привязанность... Великий Бодлер, он обманул меня! Мои первые эротические фантазии были связаны с его "Цветами", Цветами Зла, которые, чёрт меня попутал, я принял за майские. (Выпрямляется.) И хоть мозг мой отравлен табаком, а кровь сожжена алкоголем, фантазии, выстилающие лоно моей души, всегда прекрасны.
Рембо (с улыбкой). "Месяц май до краёв полон зовом цветов". Помнишь салон Нины де Вилляр? Ты наведывался туда по три раза в неделю.
Верлен. И буду наведываться ещё. Чудесная Нина готова отдать себя без остатка поэзии и поэтам. Иногда ей попадаются недурственные экземпляры. Взять к примеру хотя бы меня.
Рембо. Старый развратник!
Верлен. А ты не отличаешься особой деликатностью. Развратник, но совсем не старый. Ещё не закоснелый. Я ведь учусь... у тебя... (Рембо усмехается.) Рем, мучитель детей, ты за год переспал на всех диванах Парижа!
Рембо (скороговоркой). Мне надо было где-то ночевать.
Верлен. У тебя не получалось ночевать, ты то и дело выкидывал какие-нибудь штучки, как бельё из окна на квартире у де Банвиля. (Наигранно.) Додуматься только: нагишом красоваться на виду у всего квартала! Консьерж, славный малый, перенервничал так, что хотел поиметь тебя прямо там, на подоконнике. А потом твоё дерьмо воняло в прилизанных комнатах уважаемого мною парнасца. Да-да! И когда ты собрался повторить это же у Кабанье, было совсем не оригинально.
Рембо (со смехом). Кабанье надо непременно убить.
Верлен. Не успел расстегнуть штаны, как тебя уже спустили с лестницы! Бедняга ожидал самого худшего после того, как выпил стакан молока с твоими головастиками. (Цокает языком.) Столь нагло предлагать себя! О-ля-ля!.. Какую дурную славу ты снискал себе в городе муз и поэтов! С кем я связался!
Рембо (ворчливо). Не надо! Тебе известно, с кем: с подростком, к которому заглянул в первую же ночь.
Верлен. Чтобы только пожелать спокойной ночи.
Рембо. Ну, а зачем было заглядывать в постель?
Верлен. Лишь для того, чтобы использовать случай. Ты частенько полуголый спал прямо во дворе, и мне не оставалось ничего, кроме как убивать время с Матильдой.
Рембо. Действительно, не мог же ты на глазах у всего дома прилечь рядом со мной. (Надуто.) А в кладовке для белья лучше посели тёщу. (Верлен хихикает.) Зато всякий раз, когда я был под рукой...
Верлен. Не оскорбляй супружеских чувств.
Рембо. Что чувства? А как насчёт супружеского ложа?
Верлен (философически). Я изменил жене, но странною изменой. Измена больше походила на мальчишеские забавы - для них вовсе не обязательна была кровать.
Рембо. Конечно, зачем? Пока твоя благоверная прогуливалась от улицы Николе до Кардиналь-Лемуан...
Верлен. Против её прогулок ничего не имею.
Рембо. Правильно. Сейчас, без тебя, она счастлива, как никогда.
Верлен. Ах, ты маленький гадкий мальчишка, маленькое чудовище! Ты ревнуешь меня ко всем.
Рембо. Ко всем, это к кому?
Верлен. К Кабанье - за его небесно голубые глаза. Раз!
Рембо. К Эдмону Лепеллетье - за боевые подвиги и почтительное поклоны в адрес усопших.
Верлен. Два! К Нине - за бесчисленных любовников, на которых, вероятно, ты уже успел положить глаз, несмотря на свой младенческий возраст.
Рембо. Нет, к ней - за мастерскую по расстройству рассудка.
Верлен. Три!
Рембо. Но ты забываешь самую важную, самую болезненную для нас персону - фею брюквы и сельдерея Матильду Моте. (Раздражённо.) Ты не смог избежать её чар, тебя не хватило даже на это.
Верлен (закрывая глаза). Танцуем джиг! (С силой.) Танцуем джиг!!!
Люблю глаза, что ярче звёзд,
Что веселы от прошлых слёз,
Люблю насмешку их и злость.
Танцуем джиг!
Она прелестна и хитра.
Его прогнала со двора,
Она хитра не от добра!
Танцуем джиг!
Я буду нежен с ней и груб,
И, поцелуй срывая с губ,
Я буду помнить, что не люб.
Танцуем джиг!
Я буду помнить каждый час
И разговор, и пламень глаз,
Всё то, что связывало нас.
Танцуем джиг!
(Разбитый окончательно.) Когда я первый раз ударил её - нет, не ударил, дал пощёчину - горшего чувства я не испытывал никогда. Есть что-то постыдное в этом. Роковая дата нашего с ней брака. Матильда убежала к матери, я, само собой разумеется, тут же поспешил за ней, она поплакала, вернулась и... сделала всё, чтобы повторить эти жуткие сцены снова. (Обнимает Рембо за шею.) Какие тигриные игрища я устраивал! То была всего лишь манюсенькая мстюшка за нашу с тобой трёхмесячную разлуку. За ужином я пригрозил ей ножом, она пожала плечами. Бестия! Всеми силами старается взбесить меня.
Рембо (высвобождаясь из рук Верлена). Отстань. Ты признаёшься, что мог зарезать жену. Вот она твоя любовь.
Верлен. Опять я виноват? А кто хотел, чтобы весь мир лежал в огне, кто хотел дышать воздухом преступления? Всё это произошло после того, как ты проткнул меня. (Плаксиво.) Кровотечение долго не унималось, бедро саднило.
Рембо. Ты доставляешь мучений неизмеримо больше. Ты лжив, и временами кажется, что из-за тебя я становлюсь немым - ты высасываешь любой импульс, всяческий порыв. Наши отношения для тебя не более чем дурной сон. Что дальше?
Верлен. Я знаю, что дальше. (С пафосом.) Мы сыновья военных с чёртом в крови и нам не в новинку зов полковой трубы. Современный Парнас разрушен дикими прусскими племенами. Как всё удачно складывалось поначалу и как пошло под откос с объявлением войны! Это прекрасное начинание, этот дивный сон был прерван катастрофой. Мы проснулись в чужом мире, где всё общество поделилось на группы, группы на пары. А пары, хоть и были связаны дружбой с обеих сторон, но неизменно, святотатственно приводились к взаимной вражде. Жестокое пробуждение: весь наш союз провалился в тартарары, каждый сам за себя, и только мы с тобой, но всё равно ищем убежища у эмигрантов. Однако соратники по Коммуне почему-то не особенно рады людям нашего толка. Видимо, любовь упрямо не поддаётся национализации. (Наливает водку.) И да здравствует полковник Рембо! Он бивал немчуру и прежде. За воинскую доблесть! (Выпивает.)
Рембо (угрюмо). Этого мне видеть не довелось. Помню только звон блюда, тяжёлого серебряного блюда: во время ссоры оно полетело на пол. Не прошло и полгода, как мамаша объявила себя вдовой.
Верлен. Ещё бы! Всё хозяйство легло на плечи этой матери Гракхов, а супруга поминай как звали.
Рембо. Отец бросил её, и с тех пор они умерли друг для друга. А сыновья стали тем, кем и должны были стать: один - поэтом с маниями и фобиями, другой - благодушным пью-пью.
Я учась осилил чары
Счастья, что даётся даром.
(Сокрушённо.) И всё-таки до чего же нелепы лавочники и фискалы в военных мундирах: варёный картофель - очисти и ешь! А ведь они уверены в победе. Над кем? Над такими же обывателями в мундирах другого цвета? Если бы... Франция вытаращила глаза и усиленно занялась патрульотизмом. Народ жаждет побед, а мне хотелось бы, чтобы он сидел по домам и не высовывался - это больше подходит к его обрюзгшей физиономии.
О дворцы, о века!
Чья душа без греха?
Вот вам и незатейливые песенки! Сон с открытыми глазами. Ребячество! Моему братцу Фредерику было достаточно скупой любви матери. Мне же - нет.
Верлен (ехидничая). И ты решил стать ясновидцем!
Рембо. Я сжал кулаки и показал язык.
Верлен. Мог бы найти кое-что поинтересней.
Рембо. В семь лет? Тогда я сочинял романы и жил взрослой жизнью, гораздо более серьёзной, чем сейчас. Я хотел стать поэтом. Я решил им стать. Потому мне и мало было любви: маленьким поэтам нужна вся любовь и внимание, какие только возможны. Они требуют всего хрусталя небес и потом сторицей возвращают его, хотя живут праздно, как жабы. Но ведь именно они причислены к лику блаженных, а по дорогам этой вечности не прокатишься верхом. Побоку вычисления: младенцы могут видеть то, что разглядели меж облаков античные авгуры. Тело, не растраченное сокровище! Изобретатели жертвуют собой, чтобы пробить брешь в стене непонимания. О, бесконечный эгоизм отрочества, но прежде гордость, усидчивость, оптимизм: тем летом мир до краёв был полон цветами! (Прусский солдатик касается его.) Воздушный простор умирает, растворяются формы... Хор в бокалах утренних серенад! Хор, чтобы облегчить немощь и умиротворить разлуку... (Остаётся один. Верлену.) Иллюстрированные журналы будоражат сильнее путешествий. В пору, когда я хотел одного - быть рантье, посылал к чёрту весь мир и не по-детски убеждал себя, что буду им, в ту пору я возился с глазастой девчонкой, барахтался с ней и в борьбе кусал прямо в голый зад, она отбивалась, царапалась, но уходила довольная. Та девчушка будто и была мной самим, и мне стало понятно, что я - это другие. Понимаешь, перевоплотиться и оказаться самим собой. Безумно тяжело избавиться от того, что привык считать самим собой, но мало быть личностью, надо хотя бы однажды попробовать ощутить себя всем, понимать всё, проникнуть туда, где море сливается с солнцем. (С досадой.) Пожалуй, тогда я мог рассказать больше, чем теперь.
Верлен (жуёт яблоко). А я никогда и не думал, что знаю что-нибудь так, чтобы наверняка. Когда мне было шесть, я влюбился. Её звали Матильда. (Рембо чертыхается. Обиженно.) Представь себе, у неё было такое имя... Она была чуть старше меня, и носик её, и щёчки всюду были усеяны веснушками. Зайчик избегал солнышка, но полюбил эти его пятнышки на физиономии весёлой спутницы и заразительно смеялся вместе с ней, когда писал в канаву у городского рынка. Шалости до отказа заставляли выгибаться его тоненький хоботок в нескромной петельке, и от забав мурашки бегали по спине.
Рембо. Ну и кислятина! (Отбирает огрызок.) Пойми, мир такой огромный, что вряд ли найдётся человек, который прошёл бы его. Мы не сможем уместить его в свои ноги, даже если на них будут семимильные сапоги. А пройти надо, от чахлых родных пенатов до джунглей и арктических льдов. Пройти надо, хотя бы потому, что забвение наступает на пятки и готовит последний ужин. Оно сужает границы, а мы всё же попытаемся их раздвинуть. Не ногами, но всем своим существом, метафизически. Ведь мир только и ждёт такта нашего дыхания, тепла, чтобы выпростать все возможности, поручить себя гению. Штука эта - природа, вселенная - и затеяна-то ради него, а, значит, и всего тщедушного, простоволосого человечества, чтобы прошли всё от начала и до конца.
Верлен (угнетённый). Одним словом, urbi et orbi, волна за волной. Весьма опасное прохождение.
Дорога длинна,
Как небо, бледна,
Божественна ли...
Узнаешь ли ты
Секрет высоты
Деревьев вдали?
Неведомое? (Вертит другое яблоко.) В его волнах немудрено раствориться без остатка. (Вызывающе.) Это и есть полное расстройство чувств?
Рембо. Море света! Пусть мир вокруг вдохновляет меня настолько, что я не смогу больше видеть, слышать, дышать. Я притворюсь тобой, веснушчатой девочкой, саванной с газелями...
Верлен. Ты... насмехаешься: твои глаза цвета небесного презрения.
Рембо. Это видение чисел. Языческая кровь. (Вытаскивает нож и очищает с яблока кожуру.) Телесное существование - частица, не более, таких частиц миллионы, как песка в океане, одни приходят, другие погребаются всё глубже и глубже. А жизнь - это волна, прибой, самый гребень. Дух, которому суждено взбаламучивать мертвенное затишье дна. Его биение - истина, и нам дано обладать ею телом и душой. (Съедает кожуру.) Когда ты не сможешь отличить меня от неба над головой, мы насквозь проникнемся Духом.
Верлен. Хо! Большую часть времени я не думаю вообще ни о чём. А если и думаю, то о ком же, как не о тебе? (Щёлкает пальцами.) Как топрый пелькиец, созерцаю эстампы.
Одни господа
С сеньором всегда,
Пред ним лебезят
И к замку спешат.
На дерзкий мой взгляд,
Смешон их наряд.
А замок весь бел,
Закатный предел,
Поля от и до...
Там наша любовь,
Нас радуя вновь,
Сплетает гнездо.
Рембо. Будем соузниками по преисподней! (Зажимает лезвие в ладони Верлена.) Надо пережить ад на земле, чтобы вкусить всю любовь там, откуда солнце бросает лучи. Здесь мы оказались по собственной воле и по собственной же воле можем отсюда уйти. Ты видишь свет? Белый свет, который озаряет вещи и дарит нам поле зрения. Ты видишь его? Это доступно, как ножевая рана. Вот оно тело, но ты боишься его, потому что внутри смерть. Взгляни ей в глаза, посмотри на свет. Забудь советы не глядеть на солнце. Пусть ослепнем! Погляди! Вот нож. (Вытаскивает лезвие.) Быть может, так будет проще. Ты не в силах нанести удар? Дело за мной.
Верлен. Артюр... (Уклоняется от удара.)
Рембо. Иди со мной до конца. Сейчас мы только выходим к свету. Дальше море и солнце, мы увидим сияние и пронижем пространство мыслью. Ты веришь мне? (Делает выпад в сторону Верлена).
Верлен (отскакивает в сторону). Верю тебе! Верю! Но я жить хочу!
Рембо. Жить? Да разве ты знал, что это, до встречи со мной?
Верлен. Я знал, что такое любовь.
Рембо (акцентируя каждое слово). Ты знал, что такое любовь? Большинство людей путает её с утробным интересом. Да и с кем может случиться любовь? Это чувство осмысленно более, чем сама жизнь, хотя делает человека безумцем, поэтом. Одно на всех. (Резко.) Она не любит тебя.
Верлен. У Матильды мой сын.
Рембо. Ты его никогда не увидишь. Для неё ребёнок такая же собственность, как всё, что приносит доход. Крыса! И ты знаешься с ней, ты как всегда неразборчив, но премного требователен в своих желаниях. Свинья! Всё это дерьмо. Дерьмо! (Наносит порезы на грудь Верлена. Короткая борьба. Верлен хватает его за руки.) Кому ты принадлежишь? Кому ты принадлежишь?
Верлен. Тебе, тебе (плачет). У меня нет более никого - ты и плоский чёрный клоп Лондон: вот и всё моё окружение.
Рембо (обессилев). Я пытаюсь вытащить тебя отсюда к солнцу, оживить фотографии прошедших времён: нужно поклоняться тому, что само по себе достойно уважения, что пробуждает ото сна, вызывает благоговение.
Верлен. О, как печальны бывают мои пробуждения! О чём ты говоришь? Теперь во снах я улыбаюсь только...
Рембо. О сказке, о детской сказке, поведанной людям тысячу лет назад. Это же проверка для дураков, остолопов, даже в детстве не очарованных! Можешь ли ты быть ребёнком, верить сказке просто, как верит в неё ребёнок? Возможно, рано или поздно и мы оскотинимся, окажемся полными уродами, с кривыми ногами и искалеченными остатками душ. Но если веришь в неё, если способен остаться ребёнком до скончания лет, несмотря на всю мерзость и грязь, идолопоклонничество, с которыми имеешь дело, значит, будешь спасён. Если сохранишь хоть какую-то сказку, значит, в душе есть чему воскресать. Чересчур взрослым вход заказан: пусть радуются своим сокровищам здесь, на земле. (Решительно.) Никчёмные исследования! Так я полюбил оперу-сказку.
Верлен (разглядывает нож). Радости, муки, цинизм, лицемерие, что ещё нам понадобится? Я весь твой, знай это. Нет ничего для меня ценней твоих стихов и молитв. (Заворачивает лезвие в салфетку, оставляя самый кончик.) Что же, ты, весь выголденный, вызолоченный, такой понятливый и гениальный, боишься не выдержать сам, а? (Одним взмахом чиркает по шее Рембо.)
Рембо (зажимает царапину). Чёрт побери! Напрасно сомневаешься. Думаешь: "Вот он готов научить весь мир, а сам о себе ничего не знает"? Знаю и пытаюсь сказать, только не тем языком, каким обыкновенно объясняются люди. Потому и возникают стихи, и всё, что в них есть такого эдакого (неопределённо выкручивает кисть), так случилось, не чуждо поэзии. Как струя родника! (Примирительно.) Время осталось в дураках: мы первые, кто осмелился начать охоту на духов, заговорить с вечностью.
Верлен (язвительно). А как быть миллионам песчинок на дне?
Рембо. Им проще: для них придумана история, сыграна сказка. Как быть? Поверить и пойти по следам.
Верлен. В никудаммм... Via Dolorosa! (Закатывает нож под кровать.) В конце концов, счастливые народы не имеют своей истории. Им не о чем вспоминать. К примеру, что мы знаем о древних? Жизнь богов и то, что люди радовались каждому своему дню. Вечность - снадобье, уготованное для проклятых. Проклятых народов, тружеников и - куда же без них? - поэтов.
Рембо (мрачнея). Ты ошибаешься, надеясь удержать меня здесь. В Арденны я не вернусь. Мой адрес найдёшь у Форена.
Верлен (развязно). Конечно, Форен юн и талантлив! Смел и открыт! Масса достоинств. Настоящий Гаврош! Чего стоят одни картинки на стенах мансарды, какие он малевал, в чём мать родила.
Рембо. Ты сам был тому свидетелем.
Верлен. Да-а! Из кровати этот демонически обольстительный юноша выскакивал сразу, как только достигал желаемого (его гибкая спина притягивала твои длинные руки!), и тотчас же принимался за работу.
Рембо (намеревается уходить, примеряет цилиндр). Спина? А прочие части?! Особенно невероятен вид снизу, когда он рисует прямо над тобой.
Верлен (кивает головой). Вид грандиозный, итифаллический!
Рембо (в дверях). И всё же художник более стыдлив, чем развратен.
Верлен. Ещё бы. Ему и нас хватало вполне: к нему ты питаешь такую пылкую страсть, какую я уже давно не помню по отношению к твоей доброй старой хрюшечке. (Хрюкает и цепляется за Рембо. Цилиндр падает на пол.)
Рембо. Смотрите-ка, я на седьмом небе от счастья: влюбился в свинью! (Отталкивает его.) Ты что не замечаешь гримасы на физиономиях коммунаров при нашем появлении? Шутки плохи. Здесь нам нечего делать.
Верлен. Чудовищная пустота! Никто не знает тебя! (Рембо выходит.) Лишь я познал тебя целиком! (Хватает цилиндр и бросается из комнаты вон.)
На кровати сидит прусский солдатик. Его рана открыта.
Он поднимает нож, снимает салфетку и, прикрывая кровотечение, опрокидывается навзничь.
![[]](/img/k/kustow_o/07-04/07-04newilxalxfonsmaride.jpg)