Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Преодоление. Глава 6. М. А. Кузмин. "Когда-нибудь буду я Божий воин"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пять эссе о Михаиле Алексеевиче Кузмине. Аудиокнига на https://youtu.be/JEvPoQcX2k4
  Глава 6.
  М. А. Кузмин. "Когда-нибудь буду я Божий воин"
  
  
  Аудиокнига на https://youtu.be/JEvPoQcX2k4
  
  
  Неисповедимые пути русской поэзии ведут к начальным векам христианства - ещё до византийского, до конфессионального разделения Запада и Востока - в Александрию, Египет, гробницу Менкаура. Солнце, огромное солнце восходит над землёй, и маленькие человечки дерзают под парусом на морских просторах.
   - И снова властвует Багдад, и снова странствует Синдбад...
   Вечные города могут ли быть стёрты с лица земли? И какое же это тогда будет лицо? И какое же это тогда будет христианство без своей предыстории? Как возможен христианский Запад без мусульманского Багдада и иудейского Иерусалима? В новейшие времена человечество уже не имеет права на зло. Уничтожение древних народов, в которые цивилизация погружена корнями языков и обязана первоначальным знанием и прогрессом, подобно умерщвлению праотцов.
   Величие былых эпох ослепляет. Быть может, потому, пронзённый ослепительным светом, в канун первой мировой войны, безумия бомбардировок и голода, как та волошинская очевидица, кто плачет о тех, кому ещё долго жить без памяти и рассудка, Николай Гумилёв закрывает лицо руками:
   - Я тело в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго, долго...
  
  
  Вступление
  
  1
  
  Как песня матери
  над колыбелью ребёнка,
  как горное эхо,
  утром на пастуший рожок отозвавшееся,
  как далёкий прибой
  родного, давно не виденного моря,
  звучит мне имя твоё
  трижды блаженное:
  Александрия!
  
  Как прерывистый шепот
  любовных под дубами признаний,
  как таинственный шум
  тенистых рощ священных,
  как тамбурин Кибелы великой,
  подобный дальнему грому и голубей воркованью,
  звучит мне имя твоё
  трижды мудрое:
  Александрия!
  
  Как звук трубы перед боем,
  клёкот орлов над бездной,
  шум крыльев летящей Ники,
  звучит мне имя твоё
  трижды великое:
  Александрия!
  
  
  *** 'Когда мне говорят: 'Александрия''
  
  Другой поэт, о ком Николай Гумилёв однажды заметил: 'Как выразитель взглядов и чувств целого круга людей, объединённых общей культурой... он - почвенный поэт', - герой этого рассказа. Какую культуру имел в виду Гумилёв, какую почву? Славянофильство, западничество, консерватизм, особенный национальный колорит, загадочную русскую душу? В любом случае, не марксизм с сэром Чарлзом на уме.
   - О, Парменид, мудрейший среди мудрых, не ты ли первый сказал людям, что звезда, отмечающая конец и начало дня, зовущая любовников к лобзаньям и расторгающая страстные объятия, несущая покой работникам и снова призывающая их к трудам, - одна и та же? Как же мне не вспоминать твоё имя при начале повести моей долгой, полной превратностей жизни, о, мудрый? (М. А. Кузмин. 'Повесть о Елевсиппе, рассказанная им самим'. С. 411).
   В 'Кружке Гафиза', в который входили Вячеслав Иванов, Сергей Городецкий, Вальтер Нувель, он носил имя Антиной - поэт имел обыкновение запечатывать свои письма печаткой с изображением Антиноя. Когда видишь его в первый раз, замечал Волошин, то хочется спросить: 'Скажите откровенно, сколько вам лет?' - но не решаешься, боясь получить в ответ: 'Две тысячи'.
  
  
  Мудрость
  
  3
  
  Как люблю я, вечные боги,
  прекрасный мир!
  Как люблю я солнце, тростники
  и блеск зеленоватого моря
  сквозь тонкие ветви акаций!
  Как люблю я книги (моих друзей),
  тишину одинокого жилища,
  и вид из окна
  на дальние дынные огороды!
  Как люблю пестроту толпы на площади,
  крики, пенье и солнце,
  весёлый смех мальчиков, играющих в мяч!
  Возвращение домой
  после весёлых прогулок,
  поздно вечером,
  при первых звёздах,
  мимо уже освещённых гостиниц
  с уже далёким другом!
  Как люблю я, вечные боги,
  светлую печаль,
  любовь до завтра,
  смерть без сожаленья о жизни,
  где всё мило,
  которую люблю я, клянусь Дионисом,
  всею силою сердца
  и милой плоти!
  
  
  
   - Без сомнения, он молод, и, рассуждая здраво, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память. Только он не из мумий древнего Египта. Такие лица встречаются часто на эль-файумских портретах, которые, будучи открыты очень недавно, возбудили такой интерес европейских учёных, дав впервые представление о характере физиономий Александрийской эпохи. У <него> такие же огромные чёрные глаза, такая же гладкая чёрная борода, резко обрамляющая бледное восковое лицо, такие же тонкие усы, струящиеся по верхней губе, не закрывая её.
   Он мал ростом, узкоплеч и гибок телом, как женщина. (М. А. Волошин. ''Александрийские песни' Кузмина'. С. 471).
  
  
  Вступление
  
  2
  
  Когда мне говорят: 'Александрия',
  я вижу белые стены дома,
  небольшой сад с грядкой левкоев,
  бледное солнце осеннего вечера
  и слышу звуки далёких флейт.
  
  Когда мне говорят : 'Александрия',
  я вижу звёзды над стихающим городом,
  пьяных матросов в тёмных кварталах,
  танцовщицу, пляшущую 'осу',
  и слышу звук тамбурина и крики ссоры.
  
  Когда мне говорят: 'Александрия',
  я вижу бледно-багровый закат над зелёным морем,
  мохнатые мигающие звёзды
  и светлые серые глаза под густыми бровями,
  которые я вижу и тогда,
  когда не говорят мне: 'Александрия!'
  
  
  
   Максимилиан Волошин приводит анатомически выверенное описание внешности поэта, немаловажное, если стремиться понять, в каком облике предстала душа российского Антиноя:
  
   'У него прекрасный греческий профиль, тонко моделированный и смело вылепленный череп, лоб на одной линии с носом и глубокая, смелая выемка, отделяющая нос от верхней губы и переходящая в тонкую дугу уст.
   Такой профиль можно видеть на изображениях Перикла и на бюсте Диомеда.
   Но характер бесспорной античной подлинности <его> лицу даёт особое нарушение пропорций, которое встречается только на греческих вазах: его глаз посажен очень глубоко и низко по отношению к переносице, как бы несколько сдвинут на щёку, если глядеть на него в профиль.
   Его рот почти всегда несколько обнажает нижний ряд его зубов, и это даёт лицу его тот характер ветхости, который так поражает в нём.
   Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно набальзамирован. Но пребывание во гробе сказалось на нём, как на воскресшем Лазаре в поэме Дьеркса:
   'Лоб его светился бледностью трупа. Его глаза не вспыхивали огнём. Его глаза, видевшие сияние вечного света, казалось, не могли глядеть на этот мир. Он шёл, шатаясь, как ребёнок. Толпа расступилась перед ним, и никто не решался с ним заговорить. Сам ужаснувшись своей страшной тайны, он приходил и уходил, храня безмолвие''.
  
  (М. А. Волошин. ''Александрийские песни' Кузмина'. С. 471-472)
  
  
  
  Канопские песенки
  
  5
  
  Кружитесь, кружитесь:
  держитесь
  крепче за руки!
  Звуки
  звонкого систра несутся, несутся,
  в рощах томно они отдаются.
  Знает ли нильский рыбак,
  когда бросает
  сети на море, что он поймает?
  охотник знает ли,
  что он встретит,
  убьёт ли дичь, в которую метит?
  хозяин знает ли,
  не побьёт ли град
  его хлеб и его молодой виноград?
  Что мы знаем?
  Что нам знать?
  О чём жалеть?
  Кружитесь, кружитесь:
  держитесь
  крепче за руки!
  Звуки
  звонкого систра несутся, несутся,
  в рощах томно они отдаются.
  Мы знаем,
  что всё - превратно,
  что уходит от нас безвозвратно.
  Мы знаем,
  что всё - тленно
  и лишь изменчивость неизменна.
  Мы знаем,
  что милое тело
  дано для того, чтоб потом истлело.
  Вот что мы знаем,
  вот что мы любим,
  за то, что хрупко,
  трижды целуем!
  Кружитесь, кружитесь:
  держитесь
  крепче за руки.
  Звуки
  звонкого систра несутся, несутся,
  в рощах томно они отдаются.
  
  
  
   - Одни делают всю жизнь только плохое, а говорят о них все хорошо, - поделилась с подругой соображениями о бессмысленности молвы людской А. А. Ахматова почти полвека спустя. - В памяти людей они сохраняются как добрые. Например, Кузмин. Он никогда никому ничего хорошего не сделал. А о нём все вспоминают с любовью... (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 2. 10 мая 1955 года).
   В конце декабря 1906-го М. А. Волошин изъявляет желание восстановить подробности его биографии - 'там, в Александрии, когда он жил своей настоящею жизнью в этой радостной Греции времён упадка, так напоминающей Италию восемнадцатого века':
  
   'Подобно лирику Мелеагру - розе древней Аттики, затерявшейся в хаосе александрийской антологии, <он> несёт в своих песнях цветы истинной античной поэзии, хотя сквозь них и сквозит александрийское рококо.
   В жилах его не было чистой эллинской крови. Вероятно, он, как и Мелеагр, был сирийцем. По крайней мере в одном месте он вспоминает о 'родной Азии и Никомедии'.
   Так же как и Мелеагр, он имел право написать на своей гробнице:
   'Я, Мелеагр, сын Эвкрата, я возрос вместе с музами и первое своё странствие совершил сопровождаемый менипейскими грациями. Что ж из того, что я сириец? Чужеземец! У нас одна родина - Земля. Единый Хаос породил всех смертных. Подойди к гробнице моей без боязни. Эроса, муз и харит славил я стихами. Мужем я жил в божественном Тире и в священной земле Гадары, милый Кос приютил мою старость. Если ты сириец - 'Салям', если ты финикиец - 'Хайдуи', если грек - 'Хайрэ'. И ты скажи мне то же''.
  
  (М. А. Волошин. ''Александрийские песни' Кузмина'. С. 473)
  
  
  
  Струи
  
  3
  
  На твоей планете всходит солнце,
  И с моей земли уходит ночь.
  Между нами узкое оконце,
  Но мы время можем превозмочь.
  
  Нас связали крепкими цепями,
  Через реку переброшен мост.
  Пусть идём мы разными путями -
  Непреложен наш конец и прост.
  
  Но смотри, я - цел и не расколот,
  И бесслёзен стал мой зрящий глаз.
  И тебя пусть не коснётся молот,
  И в тебе пусть вырастет алмаз.
  
  Мы пройдём чрез мир, как Александры,
  То, что было, повторится вновь,
  Лишь в огне летают саламандры,
  Не сгорает в пламени любовь.
  
  
  
   В одном из своих писем поэт сознался:
   'Я положительно безумею, когда только касаюсь веков около первого; Александрия, неоплатоники, гностики, императоры меня сводят с ума и опьяняют, или скорее не опьяняют, а наполняют каким-то эфиром; не ходишь, а летаешь, весь мир доступен, всё достижимо, близко.
   Пусть мне будет прощено, если я самомнителен, но я чувствую, что рано или поздно смогу выразить это и хоть до некоторой степени уподобиться Валентину и Апулею. Для одного этого можно перенести не одну, а 3 жизни. Может быть, и не только для этого'. (Цит. по: А. Г. Тимофеев. 'Семь набросков к портрету М. Кузмина'. С. 18).
   Он родился в 1872 году в Ярославле в семье члена Ярославского окружного суда. Имя его - Михаил Алексеевич Кузмин. Его история - это история полной превратностей жизни паренька, солдата сердца, который единственно неизменно служил Музе.
  
  
  Искусство
  
  Туман и майскую росу
  Сберу я в плотные полотна.
  Закупорив в сосудец плотно,
  До света в дом свой отнесу.
  Созвездья благостно горят,
  Указанные в Зодиаке,
  Планеты заключают браки,
  Оберегая мой обряд.
  Вот жизни горькой и живой
  Истлевшее беру растенье.
  Клокочет вещее кипенье...
  Пылай союзник огневой!
  Всё, что от смерти, ляг на дно.
  (В колодце ль видны звёзды, в небе ль?)
  Былой лозы прозрачный стебель
  Мне снова вывести дано.
  Кора и розоватый цвет -
  Всё восстановлено из праха.
  Кто тленного не знает страха,
  Тому уничтоженья нет.
  Промчится ль ветра буйный конь -
  Верхушки лёгкой не качает.
  Весна нездешняя венчает
  Главу, коль жив святой огонь.
  
  Май 1921
  
  
  
   - Кузмин обо всех любил сказать что-нибудь плохое. Он терпеть не мог Блока, потому что завидовал ему. Однажды Лурье в присутствии Кузмина играл свою композицию на слова Блока. Кузмин отлично знал, чьи слова, но нарочно спросил: 'Это - Голенищева-Кутузова?' Вот такое он любил сказать о каждом. (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 1. 8 августа 1940 года).
   - Я не верю (искренно и упорно), - заявлял искренний почитатель Блока Эрих Фёдорович Голлербах, - что Михаил Алексеевич родился в Ярославле, 6-го октября 1875 г., что вырос он в Саратове и Петербурге. Это только приснилось ему в 'здешней' жизни. Он родился в Египте, между Средиземным морем и озером Мареотис, на родине Эвклида, Оригена и Филона, в солнечной Александрии, во времена Птоломеев. Он родился сыном эллина и египтянки, и только в ХVIII-м веке влилась в его жилы французская кровь, а в 1875-м году - русская. Всё это забылось в цепи перевоплощений, но осталась вещая память подсознательной жизни: он любил Александрию и вот - не в силах разлюбить её на берегах Невы. Он любил Италию и Францию ХVIII-го века, и вещая память любви подсказала ему в ХХ-м столетии всё пережитое раньше. ('Радостный путник'. Цит. по: А. Г. Тимофеев. 'Семь набросков...'. С. 5).
  
  
  Плод зреет
  
  9
  
  Я вижу, в дворовом окошке
  Склонилась к ребёнку мать,
  А он раскинул ножки,
  Хочет их ртом поймать.
  Как день ему будет долог,
  Ночам - конца словно нет...
  А год? это - дивный сколок
  Будущих долгих лет.
  Вот улыбнулся сонно
  С прелестью милых котят...
  Ведь всякая мать - Мадонна,
  И всякий ребёнок свят!
  Потом настанут сурово
  Труды, волненье и страсть,
  И где найти тогда слово,
  Что не дало бы упасть?
  Мудры старики да дети,
  Взрослым мудрости нет:
  Одни ещё будто в свете,
  Другие уж видят свет.
  Но в сумрачном бездорожьи
  Утешься: сквозь страстный плен
  Увидишь, - мы дети Божьи
  У тёплых родных колен.
  
  1915
  
  
  
   - Нет, я очень люблю 'Сети'. И в 'Вожатом' прекрасное стихотворение о Димитрии-царевиче. Вообще он поэт настоящий. Но его напрасно причисляли и причисляют к акмеистам. ...Кузмин - человек позднего символизма, а совсем не акмеист. Он ни в одном пункте не совпадал с нами; не сходимся мы и в самом главном - в вопросе о стилизации. Мы совершенно её отвергали, а Кузмин весь стилизованный. (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 1. 8 августа 1940 года).
   Многочисленные проекты, которыми занимался Михаил Алексеевич в 'здешней' жизни по какой-то злобной воле что ли никак не могли увенчаться успехом. Учёба в Петербургской консерватории, где молодой Кузмин у Лядова на сольфеджио, у Соловьёва - на гармонии, у Римского-Корсакова на контрапункте и фуге, прерывается неожиданным и странным для него самого отравлением:
   'Я накупил лавровишнёвых капель и, написав прощальное письмо, выпил их. Было очень приятно физически, но ужас смерти обуял меня, я разбудил маму. 'Миша, зачем ты это сделал', беганье по лестнице, хлопанье дверьми, слёзы, доктор; поехали на извозчике в больницу, я был, как пьяный и громко говорил по-французски. В больнице мне механически делали рвоту (отвратительное впечатление) и, дав ванну, положили на кровать, на которой утром кто-то умер. Ночью кричал выпивший нашатырь, я бредил, вскакивал, сторож говорил другому: 'Какого красивого положили, только не русский'. Утором пришла мама, я пробыл всего несколько дней и вышел, но некоторое время занятия были мне запрещены, и я оставил консерваторию'. (М. А. Кузмин. 'Histoire ediifiante de mes commencements'. С. 714).
   Кузмин берёт частные уроки у В. В. Кюнера, владельца одной из музыкальных школ в Петербурге: изучает историю и теорию музыки и пробует свои силы в композиции. Чтение древнерусских рукописей и старопечатных книг, сочинение и переложение на музыку духовных стихов встречает жестокое 'Так не писал бы русский человек' из уст исследователя и знатока церковного пения и музыки С. В. Смоленского.
  
  
  2
  
  Под вечер выйдь в луга поёмные,
  На скошенную ляг траву...
  Какие нежные и томные
  Приходят мысли наяву!
  Струятся небеса сиянием,
  Эфир мерцает лёгким сном,
  Как перед сладостным свиданием,
  Когда уж видишь отчий дом.
  Всё трепетней, всё благодарнее
  Встречает сердце мир простой,
  И лай собак за сыроварнею,
  И мост, и луг, и водопой.
  Я вижу всё: и садик с вишнями,
  И скатертью накрытый стол,
  А облако стезями вышними
  Плывёт, как радостный посол.
  Архангельские оперения
  Лазурную узорят твердь.
  В таком пленительном горении
  Легка и незаметна смерть.
  Покинет птица клетку узкую,
  Растает тело... всё забудь:
  И милую природу русскую,
  И милый тягостный твой путь.
  Что мне приснится, что вспомянется
  В последнем блеске бытия?
  На что душа моя оглянется,
  Идя в нездешние края?
  На что-нибудь совсем домашнее,
  Что и не вспомнишь вот теперь:
  Прогулку по саду вчерашнюю,
  Открытую на солнце дверь.
  Ведь мысли сделались летучими,
  И правишь ими уж не ты, -
  Угнаться ль волею за тучами,
  Что смотрят с синей высоты?
  Но смерть-стрелок напрасно целится,
  Я странной обречён судьбе.
  Что неделимо, то не делится:
  Я всё живу... живу в тебе!
  
  Июнь 1916
  
  
  
   Где место несчастной души Антиноя? Где место той религиозной неистовости, которая временами заставляет его сурово обходиться со своим бренным телом?
   В Италии каноник-иезуит пытается обратить Кузмина в свою веру и диктует ему письма.
   - Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но форменно я говорил, как бы я хотел 'быть' католиком, но не 'стать'. (М. А. Кузмин. 'Histoire ediifiante de mes commencements'. С. 715).
   Где же место вечной души Кузмина? Она всегда за порогом, позабыв про ужин, открыв детское лицо ласкам тёплого ветра.
   - Мы сами для самих себя, - изрёк старик Кант, - являемся прежде всего предметом внешнего чувства, ибо иначе мы не могли бы воспринимать нашего места в мире и созерцать себя в отношении с другими предметами. Поэтому душа в качестве предмета внутреннего чувства не может воспринимать своё место в теле, но находится в том месте, где находится человек. (И. Кант. 'Об идеализме'. С. 631).
   Мы сами для себя художники - слагаем свою жизнь смотря на себя со стороны. Тем самым мы снова располагаем в пространстве самих себя - своё мыслящее 'я' со всем скопищем чувств и недостатком рассудочности, и все остальные предметы, что попадают в поле зрения. И сами гравируем свою жизнь и ляпаем мазки на картине эпох, в которых живёт наша душа, так же как Даниэль Ходовецкий (1726-1801) иллюстрировал и гравировал немецкий быт ХVIII века - 'лучший из возможных миров', в предустановленной гармонии которого не сомневался Лейбниц.
  
  
  Ходовецкий
  
  Наверно, нежный Ходовецкий
  Гравировал мои мечты:
  И этот сад полунемецкий,
  И сельский дом, немного детский,
  И барбарисные кусты.
  
  Пролился дождь; воздушны мысли.
  Из окон рокот ровных гамм.
  Душа стремится (вдаль ли? ввысь ли?),
  А капли на листах повисли,
  И по карнизу птичий гам.
  
  Гроза стихает за холмами,
  Ей отвечает в роще рог,
  И дядя с круглыми очками
  Уж наклоняет над цветами
  В цветах невиданных шлафрок.
  
  И радуга, и мост, и всадник, -
  Всё видится мне без конца:
  Как блещет мокрый палисадник,
  Как ловит на лугу лошадник
  Отбившегося жеребца.
  
  Кто приезжает? кто отбудет?
  Но мальчик вышел на крыльцо.
  Об ужине он позабудет,
  А тёплый ветер долго будет
  Ласкать открытое лицо.
  
  1916
  
  
  
   Узренное солнце возвращает поэта на родину.
   Кузмин раним, и Кузмин ранит, и это, в свой черёд, причиняет боль и ему. В России ли он, в Италии ли...
   - То я ничего не хотел, кроме церковности, быта, народности, отвергал всё искусство, всю современность, то только и бредил D'Annunzio, новым искусством и чувственностью. Потом, пойдя глубже в русское, я увлёкся расколом и навсегда охладел к официальному православию. ('Histoire ediifiante de mes commencements'. С. 716).
   Поэт в домашнем халате книгу предпочитает природе. Да и он сам как будто живая иллюстрация идеи множественности миров: Кузмин многолик. По его словам, 'эти три лица... суть: с длинной бородою, напоминающее чем-то Винчи, очень изнеженное и будто доброе и какой-то подозрительной святости, будто простое, несложное; второе с острой бородкой несколько фатовское, французского корреспондента, более грубо тонкое, равнодушное и скучающее... третье самое страшное: без бороды и усов, не старое и не молодое, пятидесяти лет, старика и юноши, Казанова, полушарлатан, полуаббат, с коварным и по-детски свежим ртом, сухое и подозрительное'. (Цит. по: А. Г. Тимофеев. 'Семь набросков...'. С. 7). Эти лики явственно проступают сквозь его черты; эти лики - 'змеиные, непрожитые сны' - имена, быть может, забытые, но размыкающие уста.
  
  
  Мои предки
  
  Моряки старинных фамилий,
  влюблённые в далёкие горизонты,
  пьющие вино в тёмных портах,
  обнимая весёлых иностранок;
  франты тридцатых годов,
  подражающие д'Орсэ и Брюммелю,
  внося в позу дэнди
  всю наивность молодой расы;
  важные, со звёздами, генералы,
  бывшие милыми повесами когда-то,
  сохраняющие весёлые рассказы за ромом,
  всегда одни и те же;
  милые актёры без большого таланта,
  принесшие школу чужой земли,
  играющие в России 'Магомета'
  и умирающие с невинным вольтерьянством;
  вы - барышни в бандо,
  с чувством играющие вальсы Маркалью,
  вышивающие бисером кошельки
  для женихов в далёких походах,
  говеющие в домовых церквах
  и гадающие на картах;
  экономные, умные помещицы,
  хвастающиеся своими запасами,
  умеющие простить и оборвать
  и близко подойти к человеку,
  насмешливые и набожные,
  встающие раньше зари зимою;
  и прелестно-глупые цветы театральных училищ,
  преданные с детства искусству танцев,
  нежно развратные,
  чисто порочные,
  разоряющие мужа на платья
  и видающие своих детей полчаса в сутки;
  и дальше, вдали - дворяне глухих уездов,
  какие-нибудь строгие бояре,
  бежавшие от революции французы,
  не сумевшие взойти на гильотину, -
  все вы, все вы -
  вы молчали ваш долгий век,
  и вот вы кричите сотнями голосов,
  погибшие, но живые,
  во мне: последнем, бедном,
  но имеющем язык за вас,
  и каждая капля крови
  близка вам,
  слышит вас,
  любит вас;
  и вот все вы:
  милые, глупые, трогательные, близкие,
  благословляетесь мною
  за ваше молчаливое благословенье.
  
  Май 1907
  
  
  
   'Если вспомнить все мои дела, предприятия, выступления и то, что называется 'карьерой', - получится сплошная неудача, полное неуменье поставить себя, да и случайные несчастья. За самое последнее время они учащаются. Может быть я сам виноват, я не спорю. Жизнь Искусства, Красная газета, Большой Драматический Театр, Театр Юных зрителей, переводы оперетт, Всемирная Литература, всякие 'дома'. Где я могу считать себя своим? Academia, Петрополь и т. д. Не говоря о своей музыке. Книги, о которых говорили, да и то ругая: 'Александрийские песни', 'Крылья', 'Сети', 'Куранты' - все первые. Что писали в 1920-21 году? Волосы становятся дыбом. 'Мир Искусства', 'Аполлон', 'Дом Интермедий', 'Привал' - разве по-настоящему я был там? Так и в знакомствах. А часто предприятия? Часы, Абраксас? Петербургские вечера? Жалости подобно. Всё какая-то фикция'. (М. А. Кузмин. 'Дневник'. Цит. по: А. Г. Тимофеев. 'Семь набросков...' С. 27).
   Каждые сутки на три десятка метров сгорает солнечное светило - водород превращается в гелий, что делает возможным жизнь и тепло на Земле. Миллиарды водородных бомб сгорают, чтобы увидел свет человек. Огромное солнце былых эпох восходит над поэтами, и следом за Синдбадом мы отваживаемся на свой сказочный путь и дерзаем под смертным покрывалом идти в нагих степях, под парусом плыть над бездной водной.
   - Иду... Но когда-нибудь в Бездну сорвётся Гора. Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна. (Н. Гумилёв).
   Бесполезная дорога, которой идёт поэт, 'будто мокрою рукой взялся за провод'. Душа сторожевая всегда на часах - охраняет мир и покой близких и далёких селений. Это душа поэта.
   Фикция ли хлыстовские стихотворения, что спасают синее греческое море, 'оживлённый дансинг где-нибудь в Берлине или Вене' и вместе с павлиньим хребтом сторожат сибирское раздолье?
   Что увидим, други, что услышим...
  
  
  * * *
  
  А. О. Черемшановой
  
  Был бы я художник, написал бы
  Скит девичий за высоким тыном,
  А вдали хребет павлиний дремлет,
  Сторожит сибирское раздолье.
  И сидит кремнёвая девица,
  Лебедь чёрная окаменела,
  Не глядит, не молвит, не внимает,
  Песня новая уста замкнула,
  Лишь воронкою со дна вскипает.
  По кремню ударь, ударь, сударик!
  Ты по печени ударь, по сердцу!
  То-то искры, полымя, безумье!
  Грозная вспорхнула голубица,
  Табуны забыла кобылица,
  Разметала гриву на просторе,
  Засинело греческое море.
  Чёрное вихрит богомоленье,
  Стародавнее воскресло пенье,
  Перекинулся пожар по крышам.
  Что увидим, други, что услышим?
  
  Дикий зной сухой гитаны,
  В кастаньетах треск цикады,
  Бахрома ресниц и шали,
  Роза алая в зубах!
  
  Ничего, что юбки рваны,
  Много ли цыганке надо?
  Бубны враз заворковали,
  Словно горлицы в горах!..
  
  Вспомнила?.. О - лэ!!
  Вздрогнула?.. О - лэ!!
  Подземная память, как нож
  В дымную дыню дней.
  
  И когда на оживлённый дансинг,
  Где-нибудь в Берлине или Вене,
  Вы войдёте в скромном туалете,
  Праздные зеваки и вивёры
  Девушку кремнёвую увидят
  И смутятся плоскодонным сердцем.
  Отчего так чуждо и знакомо
  Это пламя, скрытое под спудом,
  Эта дикая, глухая воля,
  Эти волны чёрного раденья?
  На глазах как будто ночи ставни,
  На устах замок висит заветный,
  А коснётесь - передёрнет тело,
  Словно мокрою рукой взялся за провод,
  И твердят посупленные брови
  О древнейшей, небывалой нови.
  
  26 апреля 1927
  
  
  
  
  *** 'А мы - будто мёртвые: без мыслей, без снов...'
  
  Михаил Кузмин - поэт Хаоса и Любви. Его Хаос от языческих жрецов и вседозволенности первобытного культа. Окружающая тьма - меон, в котором Кузмин - одинокий маятник. Он совсем не беспомощен; во тьме рождаются имена, и поэт по-новому высвечивает её - так возникает понимание. Его Эрос лиричен, как только может быть лиричен голос поэта, и в своём движении от сердца к сердцу, соединяя и поражая, преклоняясь перед телесным воплощением, он презирает всяческую бренность и из земного выплавляет красоту и бессмертие космического.
   Хаос - бесформенная, воздухо- и тучеподобная материя - зияет открытой пастью. Из него происходит Земля, из него происходит Эрос - неустанно творящая сила любви. Игра только начата и в ней убивают. Это повседневная игра в войну - её правилам здесь, на Земле, следуют и жизнь и смерть. Исходные рубежи давно определены. Кто превзойдёт дитя или прародитель?
  
  
  Осенний май
  
  Всеволоду Князеву
  
  1
  
  С чего начать? толпою торопливой
  К моей душе, так долго молчаливой,
  Бегут стихи, как стадо резвых коз.
  Опять плету венок любовных роз
  Рукою верною и торопливой.
  
  Я не хвастун, но не скопец сонливый,
  И не боюсь обманчивых заноз;
  Спрошу открыто, без манерных поз:
  'С чего начать?'
  
  Так я метался в жизни суетливой, -
  Явились Вы - и я с мольбой стыдливой
  Смотрю на стан, стройней озёрных лоз,
  И вижу ясно, как смешон вопрос.
  Теперь я знаю, гордый и счастливый,
  С чего начать.
  
  
   Эрос - древний, как мир. Эрос - святой и проклятый.
   Один единит с богами, другой мучает и уничижает. Один - разумное и светлое божество, источник света, от него произошли люди; другой - слепой, омрачает ум и высвобождает стихию. Этот последний не щадит никого. Проклятый Эрос, каким его видели античные страдальцы, - кузнец, бьющий молотом по раскалённому железу. Кузмин боится его, как боится страшных снов в последние годы жизни, но и тот и другой имеют свою власть над ним.
   Проклятый Эрос - проклятые поэты. Когда опускается ночь, великолепный дьявол поднимается по таинственной лестнице прямо из преисподней и искушает Шарля Бодлера:
   - Если ты хочешь, если хочешь, я сделаю тебя властителем душ, и живая материя будет тебе послушна в большей мере, чем может быть послушной ваятелю глина; и ты познаешь непрестанно возрождающуюся радость выходить из границ себя самого, чтобы забываться в других, и привлекать к себе души других, чтобы сливать их со своею. ('Стихотворения в прозе'. С. 333).
  
  
  Плод зреет
  
  4
  
  Какая-то лень недели кроет,
  Замедляют заботы лёгкий миг, -
  Но сердце молится, сердце строит:
  Оно у нас плотник, не гробовщик.
  Весёлый плотник сколотит терем.
  Светлый тёс - не холодный гранит.
  Пускай нам кажется, что мы не верим:
  Оно за нас верит и нас хранит.
  
  Оно всё торопится, бьётся под спудом,
  А мы - будто мёртвые: без мыслей, без снов...
  Но вдруг проснёмся перед собственным чудом:
  Ведь мы всё спали, а терем готов.
  Но что это, Боже? Не бьётся ль тише?
  Со страхом к сердцу прижалась рука...
  Плотник, ведь ты не достроил крыши,
  Не посадил на неё конька!
  
  1916
  
  
  
   - Мы все читали ваши стихи в 'Северных Записках', - говорит поэт Марине Цветаевой... - Это была такая радость. Когда видишь новое имя, думаешь: ещё стихи, вообще стихи, устное изложение чувств. И большею частью - чужих. Или слова - чужие. А тут сразу, с первой строки - своё, сила. 'Я знаю правду! Все прежние правды - прочь!'... И это мы почувствовали - все. (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 282).
   По ночам к Анне Карениной, пугая, приходит мужичок - страшный, с взъерошенной бородой:
  
   'Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там...
   Она представила, как он копошится в мешке. Ужас был на её лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его душу.
   - Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: 'Il faut le batre le fer, le broyer, le petrir...''
  (Л. Н. Толстой. 'Анна Каренина'. Т. 7. С. 400)
  
  
  
  Любовь
  
  7
  
  Если б я был древним полководцем,
  покорил бы я Ефиопию и персов,
  свергнул бы я фараона,
  построил бы себе пирамиду
  выше Хеопса,
  и стал бы
  славнее всех живущих в Египте!
  
  Если б я был ловким вором,
  обокрал бы я гробницу Менкаура,
  продал бы камни александрийским евреям,
  накупил бы земель и мельниц,
  и стал бы
  богаче всех живущих в Египте.
  
  Если б я был вторым Антиноем,
  утопившимся в священном Ниле, -
  я бы всех сводил с ума красотою,
  при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
  и стал бы
  сильнее всех живущих в Египте.
  
  Если б я был мудрецом великим,
  прожил бы я все свои деньги,
  отказался бы от мест и занятий,
  сторожил бы чужие огороды -
  и стал бы
  свободней всех живущих в Египте.
  
  Если б я был твоим рабом последним,
  сидел бы я в подземельи
  и видел бы раз в год или два года
  золотой узор твоих сандалий,
  когда ты случайно мимо темниц проходишь,
  и стал бы
  счастливей всех живущих в Египте.
  
  
   - А я пятнадцати лет читала ваше 'Зарыта шпагой - не лопатой - Манон Леско!'. Даже не читала, мне это говорил наизусть мой вроде как жених, за которого я потом не вышла замуж, именно потому, что он был - лопата: и борода лопатой, и вообще... (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 282).
   Сын божественного Обилия и человеческой Бедности, Эрос обречён вечно повторять то судьбу матери, то отца. Раненый человек - тот, кто влюблён: его рана это нечто, не принадлежащее ему, полученное по божественному умыслу и, быть может, единственный залог бессмертия.
   - Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом.
   - Всякое желание добра и счастья для каждого есть величайший и лукавый Эрос, - рассудил Платон.
  
  
  Плод зреет
  
  5
  
  Не знаешь, как выразить нежность!
  Что делать: жалеть, желать?
  Покоя полна мятежность,
  Исполнена трепета гладь.
  Оттого обнимаем, целуем,
  Не отводим влюблённых глаз,
  Не стремимся мы к поцелуям,
  Они лишь невнятный рассказ
  О том, что безбрежна нежность,
  Что в нежности безнадежность,
  Древнейшая в ней мятежность
  И новая каждый раз!
  
  1915
  
  
   Сила любви, ведущая человека к богам, а богов к человекам, - новая каждый раз! Она не может угаснуть. Она предрешает исход игры, в которой из века в век люди выбывают с поля сражения, а жизнь и смерть подчинены Эросу.
   - Как вам понравился Михаил Алексеевич? - мне - молодой хозяин, верней - один из молодых хозяев, потому что их - двое: Серёжа и Лёня. Лёня - поэт, Серёжа - путешественник, и дружу я с Серёжей. Лёня - поэтичен, Серёжа - нет, и дружу я с Серёжей. Серёже я рассказываю про свою маленькую дочь, оставшуюся в Москве (первое расставание) и которой я, как купец в сказке, обещала привезти красные башмаки, а он мне - про верблюдов своих пустынь. Лёня для меня слишком хрупок, нежен... цветок. Старинный томик 'Медного всадника' держит в руке - как цветок, слегка отставив руку - саму, как цветок. Что можно сделать такими руками? (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 283).
  
  
  Мудрая встреча
  
  2
  
  О, плакальщики дней минувших,
  Пытатели немой судьбы,
  Искатели сокровищ потонувших, -
  Вы ждёте трепетно трубы?
  
  В свой срок, бесстрастно неизменный,
  Пробудит дали тот сигнал.
  Никто бунтующий и мирный пленный
  Своей судьбы не отогнал.
  
  Река всё та ж, но капли разны,
  Безмолвны дали, ясен день,
  Цвета цветов всегда разнообразны,
  И солнца свет сменяет тень.
  
  Наш взор не слеп, не глухо ухо,
  Мы внемлем пенью вешних птиц.
  В лугах - тепло, предпразднично и сухо -
  Не торопи своих страниц.
  
  Готовься быть к трубе готовым,
  Не сожалей и не гадай,
  Будь мудро прост к теперешним оковам,
  Не закрывая глаз на май.
  
  
   Эрос не нарушает однажды принятые правила игры.
   - Эрос всегда и везде один и тот же. Он всегда есть рождение в красоте и рождение для бессмертия. (А. Ф. Лосев. 'Эрос у Платона'. С. 54).
   Просвещение и искусство - его плоды. И пусть не возбраняется сомневаться в любых истинах, но благо и истину любви под сомнение поставит разве лукавый. Отчего же во все эпохи и времена была любовь, которая считалась запретной? Она носила разные маски и обретала самые неожиданные обличья. Во все эпохи и времена в силу тех или иных сатанинских причин человека ограничивали расой, нацией, полом, вероисповеданием, идеологией, а значит - запрещали любить человека.
   - Почему я в кредит, по талонам, получаю любимых людей? - это новейшая история, Владимир Высоцкий.
   И чтό этот запрет, наложенный на любовь?
   - Я дышу, и значит - я люблю! Я люблю, и значит - я живу! (В. Высоцкий).
   Запретить любить - запретить человеку быть.
   - Я поля влюблённым постелю: - вот квинтэссенция Эроса, предназначение поэта.
  
   - А вы знаете, что сейчас произошло? Но это несколько... вольно. Вы не рассердитесь?
   Испуганно молчу.
   - Не бойтесь, это просто - смешной случай. Я только что вернулся домой, вхожу в гостиную и вижу на банкетке - посреди комнаты - вы с Лёней, обнявшись.
   Я:
   - Что-о-о?!
   Он, невозмутимо:
   - Да, обняв друг друга за плечи и сдвинув головы: Лёнин чёрный затылок и ваш светлый, кудрявый. Много я видел поэтов - и поэтесс - но всё же, признаться, удивился...
   Я:
   - Это был Есенин!
   - Да, это был Есенин, что я и выяснил, обогнув банкетку. У вас совершенно одинаковые затылки.
   - Да, но Есенин в голубой рубашке, а я...
   - Этого, признаться, я не разглядел, да из-за волос и рук ничего и видно не было.
  
  (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 284)
  
  
  Струи
  
  9
  
  Если мне скажут: 'Ты должен идти на мученье' -
  С радостным пеньем взойду на последний костёр -
  Послушный.
  
  Если бы пришлось навсегда отказаться от пенья,
  Молча под нож свой язык я и руки б простёр -
  Послушный.
  
  Если б сказали: 'Лишён ты навеки свиданья' -
  Вынес бы эту разлуку, любовь укрепив, -
  Послушный.
  
  Если б мне дали последней измены страданья,
  Принял бы в плаваньи долгом и этот пролив -
  Послушный.
  
  Если ж любви между нами поставят запрет,
  Я не поверю запрету и вымолвлю: 'Нет'.
  
  
  
   Сатаною является Эрос Шарлю Бодлеру:
  
   'Лицо первого Сатаны было неопределённого пола, и линии его тела являли изнеженность древних Вакхов. Его прекрасные томные глаза неопределённо-тёмного цвета походили на фиалки, ещё отягчённые крупными слезами грозы, а полуоткрытые губы - на раскалённые курильницы, источавшие сладкое благоухание, и при каждом его вздохе маленькие мускусные мошки, порхая, вспыхивали от знойности его дыхания.
   Вокруг его пурпурной туники, играя переливами, в виде пояса, обвивалась змея; приподняв голову, она томно обращала к нему свои глаза - два раскалённых угля. На этом живом поясе висели, чередуясь с флаконами, полными зловещих жидкостей, блестящие ножи и хирургические инструменты. В правой руке он держал другой флакон с красной светящейся жидкостью и следующей странной надписью: 'Пейте, это кровь моя, превосходное укрепляющее средство'; а в левой у него была скрипка, без сомнения, чтобы воспевать свои радости и страдания и распространять в ночи шабаша заразу своего безумия.
   На его изящных ногах влачилось несколько звеньев золотой разорванной цепи, и когда причиняемое ими стеснение вынуждало его опускать глаза в землю, он кичливо любовался ногтями своих ног, блестящими и гладкими, как тщательно отшлифованные драгоценные камни'.
  (Ш. Бодлер. 'Стихотворения в прозе'. С. 332-333)
  
  
  
  Виденья
  
  1
  
  Виденье мной овладело:
  О золотом птицелове,
  О пернатой стреле из трости,
  О томной загробной роще.
  Каждый кусочек тела,
  Каждая капля крови,
  Каждая крошка кости -
  Милей, чем святые мощи!
  
  Пусть я всегда проклинаем,
  Кляните, люди, кляните,
  Тушите костёр кострами -
  Льду не сковать водопада.
  Ведь мы ничего не знаем,
  Как тянутся эти нити
  Из сердца к сердцу сами...
  Не знаем, и знать не надо!
  
  1916
  
  
  
   Всё прекрасное трудно. Потому в жизни человеческой всегда было много трагизма, что глубокое духовное стремление разумного существа к смыслу, началу начал, тонет в бесформенности и слепом самоподчинении технике обыденной игры:
   - Всему, что встречается душе нашей и любится ей, - вздыхает А. Ф. Лосев в работе 1916 года, - что вскидывает жизнь перед испытующим и удивлённым оком нашим, всему приходит черёд стать обыкновенным, порой блестящим, но часто мучительно-серым покрывалом Майи, - блестящим, но всегда захватывающим завоёванную тайну. В эти дни сумрачных раздумий о судьбах жизни нашей, во дни поколебленной веры нашей в царство Божие на земле, которому не суждено исполниться ни в человеческом обществе, преданном кровавым браням, ни в любви, забывшей об единении родственных душ, в эти дни, - а о них болел человек во все времена, - и да будет позволено погрузиться в эллинские мечты и почерпнуть там животворящей и спасительной влаги. (А. Ф. Лосев. 'Эрос у Платона'. С. 32).
  
  
  * * *
  
  Сквозь розовый утром лепесток посмотреть на солнце,
  К алой занавеске медную поднести кадильницу -
  Полюбоваться на твои щёки.
  
  Лунный луч чрез жёлтую пропустить виноградину,
  На плоскогорьи уединённое встретить озеро -
  Смотреться в твои глаза.
  
  Золотое, ровное шитьё - вспомнить твои волосы,
  Бег облаков в марте - вспомнить твою походку,
  Радуги к небу концами встали над вертящейся мельницей - обнять тебя.
  
  Май 1921
  
  
   Святой Эрос соединяет в любви две души. Это Эрос прекрасных тел. Однако, следуя по стопам Платона, 'идущий к этому предмету правильно должен с юности начать своё шествие к прекрасным телам, и притом, если руководитель руководствует верно, сперва любить одно тело и здесь рождать прекрасные речи; потом сообразить, что прекрасное в каком-нибудь одном теле сродно с прекрасным в другом, и как скоро надобно преследовать прекрасное видовое, то было бы великое безумие не почитать его одним и тем же во всех телах. Думая же так, он должен сделаться любителем всех прекрасных тел, а эту сильную любовь к одному, презрев и уничижив, ослабить'. (Платон. 'Федр'. Цит. по: А. Ф. Лосев. 'Эрос у Платона'. С. 51). Это Эрос притягательный телесно и потому коварный, если не довести мысль, по которой движемся, до логического завершения.
   - Мы знаем, что всё - тленно и лишь изменчивость неизменна, - заметил как-то М. А. Кузмин.
  
  
   'Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись - через всё и вся - поэты.
   Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы - на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту... (Мысленно и медленно обхожу её:) Лёнина чёрная головная гладь. Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно - и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы'.
  (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 285)
  
  
  Весенний возврат
  
  1
  
  'Проходит всё, и чувствам нет возврата',
  Мы согласились мирно и спокойно, -
  С таким сужденьем всё выходит стройно
  И не страшна любовная утрата.
  Зачем же я, когда Вас вижу снова,
  Бледнею, холодею, заикаюсь,
  Былым (иль не былым?) огнём терзаюсь
  И нежные благодарю оковы?
  Амур-охотник всё стоит на страже,
  Возвратный тиф - опаснее и злее.
  Проходит всё, моя любовь - не та же,
  Моя любовь теперь ещё сильнее.
  
  
  
   - После сего следует ему прекрасное в душах ценить выше, чем прекрасное в теле, так что если бы кто, по душе благонравный, лицо имел и мало цветущее, - этого довольно должно быть ему, чтобы любить его, заботиться о нём и стараться рождать в нём такие речи, которые делают юношей лучшими. Таким образом, он опять принуждён будет созерцать прекрасное в занятиях и законах, и видеть его, как сродное себе, а красоту телесную уничижить. (Платон. 'Федр'. Цит. по: А. Ф. Лосев. С. 51).
   Это Эрос прекрасных душ. С его высот возможно видеть мир во всей целостности и любить всё море красоты во всех её проявлениях. Эрос не оставит любящие души.
   - После Лёни осталась книжечка стихов - таких простых, что у меня сердце сжалось, как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности - поверила. (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 285).
  
  
  Отдых
  
  3
  
  Как сладко дать словам размеренным
  Любовный яд и остриё!
  Но слаще быть вполне уверенным,
  Что ваше сердце - вновь моё.
  Я знаю тайно, вне сомнения,
  Что неизбежен странный путь,
  Зачем же смутное волнение
  Безверную тревожит грудь?
  Мне всё равно: позор, победа ли, -
  Я всё благословлю, пока
  Уста любимые не предали
  И не отдёрнулась рука.
  
  
  
   Не предадут уста - не отдёрнется рука. Святой Эрос созерцает Божественную красоту - ту красоту, что над всякой игрой, что не рождается, не гибнет и не оскудевает.
   - Если бы это прекрасное ты увидел, то и не подумал бы сравнивать его ни с золотом, ни с нарядом, ни с прекрасными мальчиками и юношами, чтό видя, теперь поражаешься и готов сам, подобно многим другим, которые видят своих любезных и всегда обращаются с ними, если возможно, не есть и не пить, а только смотреть и быть вместе с предметом любимым. Это красота в себе, не имеющая никаких здешних определений. Узревший этот запредельный, тамошний мир живёт истинной жизнью, и он любезен богу больше, чем всякий другой смертный. (Платон. 'Федр'. Цит. по: А. Ф. Лосев. С. 52).
   Таков Эрос.
   Людям же не хватает доброты, как версификатору - вдохновения. Эрос отнят у человечества, как некогда Царство Божие. Человечество пусто без Эроса - в своём абсолютном самопожертвовании он единит сначала две души, а потом всех и каждого для вечной жизни. Эрос преодолевает земную юдоль и разъединение, - Хаос уступает души, - волхвы шествуют навстречу Спасителю.
  
  
  * * *
  
  Невнятен смысл твоих велений:
  Молится ль, проклинать, бороться ли
  Велишь мне, непонятный гений?
  Родник скудеет, скуп и мал,
  И скороход Беноццо Гоццоли
  В дремучих дебрях задремал.
  
  Холмы темны медяной тучей.
  Смотри: я стройных струн не трогаю.
  Твой взор, пророчески летучий,
  Закрыт, крылатых струй не льёт,
  Не манит майскою дорогою
  Опережать Гермесов лёт.
  
  Не ржут стреноженные кони,
  Раскинулись, дряхлея, воины...
  Держи отверстыми ладони!
  Красна воскресная весна,
  Но рощи тьмы не удостоены
  Взыграть, воспрянув ото сна.
  
  Жених не назначает часа,
  Не соблазняйся промедлением,
  Лови чрез лёд призывы гласа.
  Елеем напоён твой лён,
  И, распростясь с ленивым млением,
  Воскреснешь, волен и влюблён.
  
  1921
  
  
  
  *** 'Чьё сердце засияло на синем, синем Si?'
  
  Сколь беззвучно для человеческого уха движение небесных сфер! - лишь смена времён года, дня и ночи подсказывает, что и там, наверху, не всё в покое и безмятежности. Кометы, возникающие неизвестно откуда и исчезающие неизвестно куда, ночами озаряющие беспокойные города, что пугают людей страшными и нелепыми предсказаниями; астероиды, сгорающие в воздушном куполе, - фосфоресцирующие точки в фиолетовом лунном свете... Человек на вокзале - сегодня он прибыл в мир, где может видеть небо, но не слышит его, вокруг дьявольский грохот железа и невозможность борьбы, завтра убыл и направление его неизвестно: быть может, там он услышит музыку сфер, но быть может, там же лишится и зрения.
  
  Плод зреет
  
  6
  
  Находит странное молчание
  По временам на нас,
  Но в нём таится увенчание,
  Спокойный счастья час.
  Задумавшийся над ступенями,
  Наш ангел смотрит вниз,
  Где меж деревьями осенними
  Златистый дым повис.
  Затем опять наш конь пришпоренный
  Приветливо заржёт
  И по дороге непроторенной
  Нас понесёт вперёд.
  Но не смущайся остановками,
  Мой нежный, нежный друг,
  И объясненьями неловкими
  Не нарушай наш круг.
  Случится всё, что предназначено,
  Вожатый нас ведёт.
  За те часы, что здесь утрачены,
  Небесный вкусим мёд.
  
  1913
  
  
   В 1908 году выходит в свет первый поэтический сборник Михаила Кузмина 'Сети', в 1929 году последний - 'Форель разбивает лёд': всё его литературное творчество сосредоточено между этими двумя датами. За двадцать с небольшим лет Кузмин издаёт десять книжек стихов. Он приходит в русскую поэзию в момент её расцвета и уходит одним из последних рыцарей слова.
   - Когда-нибудь буду я Божий воин, - слышит он своё предназначение, - но так слаба покуда рука.
   Георгий Викторович Адамович вспоминал:
   'У меня сохранилась в памяти встреча на Спасской, в Петербурге, кажется в 1922 году. Он быстро шёл куда-то, почти бежал, в потёртом пальтишке, небритый, опустившийся, неузнаваемый. Был сильный мороз, и Кузмин, улыбаясь своей чуть застенчивой улыбкой, несколько раз повторил:
   - Ничего, ничего... живу... Вот зябну только... зябну!.. Ну, ничего... А зябну!..'. (Цит. по: А. Г. Тимофеев. 'Семь набросков...'. С. 36).
   Стихотворение - молитва: покаяние в слабости, просьба о милости. Слабость давит тяжестью оков - 'ядром, к какому каторжник прикован цепью'. Душа ещё боится быть крылатой, боится быть низверженной с высоты призывов Моцарта и Дебюсси к просьбе о корке хлебной. Милость не в подаянии, не в справедливости на земле (зачем 'ломать стену, когда перед ним - открытая дверь'?); милость - в бесполезном, но единственно верном пути поэта, вере сердцем и созвучии голосам.
  
  
  3
  
  Господь, я вижу, я недостоин,
  Я сердцем верю, и вера крепка:
  Когда-нибудь буду я Божий воин,
  Но так слаба покуда рука.
  Твоя заря очам моим брезжит,
  Твоё дыханье свежит мне рот,
  Но свет Твой лёгкий так сладостно нежит,
  Что сердце медлит лететь вперёд.
  
  Я умиляюсь и полем взрытым,
  Ручьём дороги в тени берёз,
  И путником дальним, шлагбаумом открытым,
  И запахом ржи, что ветер принёс.
  Ещё я плачу, бессильно бедный,
  Когда ребёнка бьют по щекам,
  Когда на просьбу о корке хлебной
  Слышат в ответ сухое: 'Не дам!'
  
  Меня тревожит вздох мятежный
  (От этих вздохов, Господь, спаси!),
  Когда призыв я слышу нежный
  То Моцарта, то Дебюсси.
  Ещё хочу забыть я о горе,
  И загорается надеждою взор,
  Когда я чувствую ветер с моря
  И грежу о тебе, Босфор!
  
  Ещё я ревную, мучусь, немею
  (Господь, моё счастье обереги!),
  Ещё я лёгким там быть не смею,
  Где должны быть крылаты шаги.
  Ещё я верю весенним разливам,
  Люблю левкои и красную медь,
  Ещё мне скучно быть справедливым -
  Великодушьем хочу гореть.
  
  1916
  
  
  
   Бог наделяет мыслью и чувством, как суверен - феодом: кого за службу и веру, кого по благодати. Иногда бывает - 'авансом':
   - Господь, я вижу, я недостоин...
   - Он никого не любил, ко всем был равнодушен, кроме очередного мальчика. В его салоне существовал настоящий культ сплетни. Салон этот имел самое дурное влияние на молодых людей: они принимали его за вершину мысли и искусства, а на самом деле это был разврат мысли, потому что всё признавалось игрушечным, над всем посмеивались или издевались... Да, Михаил Алексеевич был совсем лишён доброты. (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 1. 8 августа 1940 года).
   На смену влюблённостям, которые всякий раз завершаются либо скандалом, либо болезненным разрывом отношений, приходили то православие, то раскол, то искусство. Но это, на первый взгляд, метание мятежной души - свидетельство жизни, проходящей во многих пространствах. М. А. Кузмин не принадлежит России и XX-му веку. Ещё до того, как определить окружающий его мир (как это, к примеру, делает М. А. Волошин: 'С тех пор как отроком у молчаливых торжественно-пустынных берегов очнулся я'), Кузмин обнаруживает себя вне связей привычного мира. Его мысль посещает миры по пространственным связям иного рода. Ей ещё только предстоит определиться как принадлежащей современности - началу века. И это самоопределение будет трагичным в прохождении через репрессии, голод и пустоту.
  
  
  Русский рай
  
  1
  
  Всё тот же сон, живой и давний,
  Стоит и не отходит прочь:
  Окно закрыто плотной ставней,
  За ставней - стынущая ночь.
  Трещат углы, тепла лежанка,
  Вдали пролает сонный пёс...
  Я встал сегодня спозаранку
  И мирно мирный день пронёс.
  Беззлобный день так свято долог!
  Всё - кроткий блеск, и снег, и ширь!
  Читать тут можно только Пролог
  Или Давидову Псалтирь.
  И зной печной в каморке белой,
  И звон ночной издалека,
  И при лампадке нагорелой
  Такая белая рука!
  Размаривает и покоит,
  Любовь цветёт проста, пышна,
  А вьюга в поле люто воет,
  Вьюны сажая у окна.
  Занесена пургой пушистой,
  Живи, любовь, не умирай:
  Настал для нас огнисто-льдистый,
  Морозно-жаркий, русский рай!
  Ах, только б снег, да взор любимый,
  Да краски нежные икон!
  Желанный, неискоренимый,
  Души моей давнишний сон!
  
  Август 1915
  
  
  
   'Бог разделил по длине Своё творение и соединил обе части в форме креста; затем он согнул концы таким образом, что они образовали круги; из этих кругов, одного наружного, другого внутреннего, первый направился слева направо, а второй справа налево; первый вовсе не был разделён; второй был разделён на шесть интервалов, из которых образовалось семь неравных кругов; эти неравные круги были помещены на двойных и тройных расстояниях; Он заставил их двигаться в противоположных направлениях, - три круга двигаются с одинаковой скоростью (очевидно, Солнце, Меркурий и Венера), четыре - с различными скоростями, хотя всегда пропорциональными (по всей вероятности, Луна, Марс, Юпитер)'. (К. Фламарион. 'История неба'. С. 198).
   От Земли до Луны - тон, полутон - от Луны до Меркурия и от Меркурия до Венеры. Полтора тона от Венеры до Солнца и тон от Солнца до Марса; полутон от Марса до Юпитера и от Юпитера до Сатурна. От Сатурна до звёзд - полтора тона.
   Ангел, задумавшийся над ступенями Мировой Души, смотрит вниз: какой смысл можно извлечь из этих двух крест-накрест сложенных половин. Какой смысл звуков, происходящих из 'вздохов мятежных' - морских волн, дремучих лесов, первобытных ночей? От этих вздохов, Господь, спаси! Но поёт Мировая Душа, как молоты на наковальне, чей перезвон звучал в душе Пифагора правильной октавой, квинтой и квартой; терцией и секундой звенит натянутая струна. И над земным хором гигантское и выверенное движение светил по своим орбитам порождает музыку небесных сфер. Не стоит пробовать её записать, подслушать едва ли возможно. Лишь вглядываясь в небесный свод, в облака, пылающие на Божеской руке, поэт различит, как в планетном концерте Сатурн и Юпитер исполняют партию баса, Марс - тенора, Земля с Венерой - контральто, а Меркурий - сопрано.
   - Столь великие движения, - бросает в пространство взгляд Цицерон, - не могут совершаться в безмолвии, и весьма естественно, что крайние оконечности вселенной издают противоположные звуки, как в октаве. Небо неподвижных звёзд, следовательно, должно исполнять партию верхних нот, а Луна - партию басовых. (К. Фламарион. 'История неба'. С. 200).
   Своей извечной мелодией светила ласкают не слух, но сердце Кеплера, Плиния, Пифагора, бывших или небывших, как Моцарт и Дебюсси.
  
  
  Музыка
  
  Тебя я обнимаю -
  И радуга к реке,
  И облака пылают
  На Божеской руке.
  Смеёшься - дождь на солнце,
  Росится резеда,
  Ресницею лукавит
  Лиловая звезда.
  Расколотой кометой
  Фиглярит Фигаро.
  Таинственно и внятно
  Моцартово Таро.
  Летейское блаженство
  В тромбонах сладко спит,
  Скрипичным перелеском
  Звенит смолистый скит.
  Какие бросит тени
  В пространство милый взгляд?
  Не знаешь? и не надо
  Смотреть, мой друг, назад.
  Чьё сердце засияло
  На синем, синем Si?
  Задумчиво внимает
  Небывший Дебюсси.
  
  Май 1922
  
  
  
   - Я писала, как он, а не он, как я. Моё стихотворение 'И мальчик, что играет на волынке' написано явно под его влиянием. Но это случайность, в основе всё разное. У нас - у Коли например, - всё было всерьёз, а в руках Кузмина всё превращалось в игрушки... С Колей он дружил только вначале, а потом они быстро разошлись. (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 1. 8 августа 1940 года).
   - Мир не только сфера, - говорит Платон, - но сфера эта совершенна; Творец позаботился о том, чтобы поверхность её была совершенно гладкая, и это не без причин. Действительно, мир не имел надобности в глазах, ибо вне его нет никакого видимого предмета; не имел также нужды в ушах, ибо ничто, чуждое его субстанции, не может издать звука; не имел нужды в органах дыхания, ибо он вовсе не окружён воздухом. То, что служит для принятия пищи и для выбрасывания грубых частиц, было для него совершенно бесполезно, ибо, не имея ничего вне себя самого, он не мог ничего в себя принимать, ни из себя извергать... Наконец, так как не существует ничего вне его самого, чтобы он мог схватить, или отчего бы он должен был защищаться, то руки для него совершенно бесполезны. Тоже можно сказать о ногах и обо всём, что помогает ходьбе... Из семи возможных направлений движения, Творец дал ему направление, более всего приличествующее его фигуре... Он заставил его вращаться около его собственного центра; а так как для вращательного движения не надо ног, то Творец мира и не дал ему таковых... (К. Фламарион. 'История неба'. С. 194).
  
  
  * * *
  
  Стеклянно сердце и стеклянна грудь,
  Звенят от каждого прикосновенья,
  Но, строгий сторож, осторожен будь:
  Подземная да не проступит муть
  За это блещущее огражданье.
  
  Сплетенье жил, теченье тайных вен,
  Движение частиц, любовь и сила,
  Прилив, отлив, таинственный обмен, -
  Весь жалостный состав - благословен:
  В нём наша суть искала и любила.
  
  О звёздах, облаке, траве, о вас
  Гадаю из поющего колодца,
  Но в сладостно-непоправимый час
  К стеклу прихлынет сердце - и алмаз
  Пронзительным сияньем разольётся.
  
  1922
  
  
  
   - Как вам нравится Кузмин?
   - Лучше нельзя: проще нельзя.
   - Ну, это для Кузмина - редкий комплимент...
   В природе человека много надуманного и наносного, что кажется важным сиюминутно, но не представляет ценности на исходе дней или перед лицом большого чувства.
   - Подземная да не проступит муть!
   Душа - поверх благословенного и жалостного органического состава, и даже не в таинственном обмене веществ. Место её там, где мыслящее тело. Однако Кузмин ощущает его поющим колодцем, и - о, чудо! - мир становится сердцем. Вместилось всё - облака, травы, звёзды в мутно-серых небесах, а в них, как не узнать, любимые глаза, что вот уже смотрят со дна колодца на те же звёзды, облака, травы.
  
  
  Осенний май
  
  9
  
  Одно и то же небо над тобою
  И надо мной сереет в смутный час.
  Таинственною связаны судьбою,
  Мы ждём, какой удел постигнет нас.
  Звезда, сквозь тучу крадучись, восходит
  И стерегущий глаз на нас наводит.
  
  Как не узнать тебя, звезда Венеры?
  Хоть трепетно и робко ты дрожишь,
  Но прежней прелестью любовной веры
  Над разделёнными ты ворожишь.
  Как призрачна минутная преграда,
  Кому пустых порук и клятв не надо.
  
  Ты захотел - и вот синей индиго
  Сияет небо, тучи разделив,
  И, недоверчивости сбросив иго,
  Персидский зрим перед собой залив,
  И спутницей любви неколебимой
  Лучит звезда зелёный свет, любимый.
  
  Быть можем, я могу сердечным пылом
  Тебе целенье лёгкое послать,
  Чтоб лес казался менее унылым
  И моря неприветливая гладь
  Не так томила. Вся моя награда -
  Узнать, дошла ли скромная отрада.
  
  Всё можем мы. Одно лишь не дано нам:
  Сойти с путей, где водит тайный рок,
  И самовольно пренебречь законом,
  Коль не настал тому урочный срок.
  Не сами мы судьбу свою ковали,
  И сами раскуём её едва ли.
  
  
   Лукавый мучится и принуждает мучиться души. Попытка расковать цепи судьбы, оковы каторжные, оборачивается бегством на вокзал, куда прибыл и откуда отбудет человек. Самоубийство, 'коль не настал тому урочный срок', или - загородное путешествие?.. Потому что пространство организовано таким образом, потому что мир устроен так, а не иначе. Сейчас, когда уже есть весь этот мир в своих связях и отношениях, чтό может изменить перемещение в координатной сетке его измерений? Ещё один вокзал раскроет пасть и исторгнет человеческие души, ещё одна Каренина найдёт свою Обираловку:
   - Нет, я не дам тебе мучать себя, - подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял её мучаться, и пошла по платформе мимо станции. (Л. Н. Толстой. 'Анна Каренина'. Т. 8. С. 365).
  
  
  Трое
  
  5
  
  Уезжал я средь мрака...
  Провожали меня
  Только друг да собака.
  
  Паровозы свистели...
  Так же ль верен ты мне?
  И мечты наши те ли?
  
  Надвигались туманы...
  Неужели во тьме
  Только ложь и обманы?..
  
  Только друг да собака
  Пожалели меня
  И исчезли средь мрака.
  
  
  
   'Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла'. (Л. Н. Толстой. 'Анна Каренина'. Т. 8. С. 366).
  
  
   'О Кузмине в Москве шли легенды. О каждом поэте идут легенды, и слагают их всё та же зависть и злостность. Припев к слову Кузмин был 'жеманный, мазаный'.
   Жеманности не было: было природное изящество чужой особи, особое изящество костяка (ведь и скелет неравен скелету, не только души!), был отлетающий мизинец чаепития - так в XVIII веке держал шоколадную чашку освободитель Америки Лафайет, так в Консьержерии из оловянной кружки пил наимужественнейший поэт Андрей Шенье - были, кроме личного изящества костяка - физическая традиция, физический пережиток, 'манерность' - рождённая.
   Была - севрская чашка.
   Был в Петербурге XX века - француз с Мартиники - XVIII-го.
   О 'мази' же. Мазь - была. Ровная, прочная, тёмно-коричневая, маврова, мулатова, Господо-Богова. Только не 'намазан' был, а - вымазан, и даже - выварен: в адовом ли кофе лирической бессонницы, в ореховом ли настое всех сказок, в наследственной ли чужеземной прикрови - не знаю. Знаю только, что ровнее и коричневее, коричневее - и ровнее - и роднее - я краски на лице не видела. Разве на лице нашего шоколадного дома в Трёхпрудном'.
  
  (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 282)
  
  
  * * *
  
  Легче пламени, молока нежней,
  Румянцем зари рдяно играя,
  Отрок ринется с золотых сеней.
  Раскаты в кудрях раева грая.
  
  Мудрый мужеством, слепотой стрелец,
  Когда ты без крыл в горницу внидешь,
  Бельма падают, замерцал венец,
  Земли неземной зелени видишь.
  
  В шуме вихревом, в осияньи лат -
  Всё тот же гонец воли вельможной!
  Память пазухи! Откровений клад!
  Плывите, дымы прихоти ложной!
  
  Царь венчается, вспоминает гость,
  Пришлец опочил, строятся кущи!
  Всесожжение! возликует кость,
  А кровь всё поёт глуше и гуще.
  
  Декабрь 1921
  
  
   - Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный. Коля написал рецензию на 'Осенние озёра', в которой назвал стихи Кузмина 'будуарной поэзией'. И показал, прежде чем напечатать, Кузмину. Тот попросил слово 'будуарная' заменить словом 'салонная' и никогда во всю жизнь не прощал Коле этой рецензии... (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 1. 8 августа 1940 года).
   М. А. Кузмин так и не сумеет привязаться к своему времени.
   Сетями выбирая слова из осенних озёр души, он преодолевает границы, установленные сменой дня и ночи, и, как чародей, приносит из каких-то иных миров новые и живые вещи: дождь, радугу, любовь. Каждый день, 'цел и не расколот', он справляет новоселье в эпохах, в своей непосредственной близости открытых ему, - горизонты, тревожные и радостные как высота, бедные и беспечные как святость.
  
  
  Плод зреет
  
  1
  
  Мы в слепоте как будто не знаем,
  Как тот родник, что бьётся в нас, -
  Божественно неисчерпаем,
  Свежей и нежнее каждый раз.
  
  Печалью взвившись, спадёт весельем...
  Глубже и чище родной исток...
  Ведь каждый день - душе новоселье,
  И каждый час - светлее чертог.
  
  Из сердца пригоршней беру я радость,
  К высоким брошу небесам
  Беспечной бедности святую сладость
  И всё, что сделал, любя, я сам.
  
  Всё тоньше, тоньше в эфирном горниле
  Синеют тучи над купами рощ, -
  И вдруг, как благость, к земле опустили
  Любовь, и радугу, и дождь.
  
  1916
  
  
  
   Мир вмещает в себя всё и всё может: Создатель при сотворении щедрой рукой употребил всю существующую материю.
   Это игра ва-банк.
   - Это дитя - единственное, совершенное, сферическое, - сказывает Платон, - потому что сфера - совершеннейшая из всех фигур; одушевлённое и одарённое разумом, потому что всё, что одушевлено и одарено разумом, превосходит всё неодушевлённое и разумом не одарённое. (К. Фламарион. 'История неба'. С. 194).
   И Земля находится в центре, ведь каким бы донцем не рисовал её Коперник, но только над ней вселенный круговорот. И человек верит сердцем и потому может слышать музыку, недоступную органам чувств. И сердце живо просветлением, гармонией организма, отличного от дикой природы, как электромагнитные волны, вырабатываемые человеческим сердцем, отличны от тех же волн сердец не человеческих. И Мировая Душа снисходит к нему в 'сплетенье жил, теченье тайных вен', и оставляет память Христовой пазухи, где всё любовь. Человек убывает с вокзала и называет убытие смертью. Остаётся лишь любовь - лишь апостольская вера остаётся навеки.
  
  
  Fides Apostolica
  
  Юр. Юркуну
  
  Et fides Apostolica
  Manebit per aeterna...
  Я вижу в лаке столика
  Пробор, как у экстерна.
  
  Рассыпал Вебер утренний
  На флейте брызги рондо.
  И блеск щеки напудренней
  Любого демимонда.
  
  Засвиристит без совести
  Малиновка-соседка,
  И строки вашей повести
  Летят легко и едко.
  
  Левкой ли пахнет палевый
  (Тень ладана из Рима?),
  Не на заре ль узнали вы,
  Что небом вы хранимы?
  
  В кисейной светлой комнате
  Пел ангел-англичанин...
  Вы помните, вы помните
  О веточке в стакане,
  
  Сонате кристаллической
  И бледно-жёлтом кресле?
  Воздушно-патетический
  И резвый росчерк Бердсли!
  
  Напрасно ночь арабочка
  Сурдинит томно скрипки, -
  Моя душа, как бабочка,
  Летит на запах липки.
  
  И видит в лаке столика
  Пробор, как у экстерна,
  Et fides Apostolica
  Manebit per aeterna.
  
  1921
  
  
  
  
  *** 'Серебряная бьётся форель, форель, форель!..'
  
  Сборник 'Форель разбивает лёд', по признанию самого Михаила Алексеевича, вершина творческого пути. Написанный в 1927 году, он увидел свет в 1929-м. Два года спустя, 10 октября 1931 года, поэт записывает у себя в 'Дневнике':
   - По-моему, оценивая по пятибальной системе все сборники, получится: 'Сети' (всё-таки 5), 'Осенние Озёра' - 3, 'Глиняные голубки' - 2, 'Эхо' - 2, 'Нездешние Вечера' - 4, 'Вожатый' - 4, 'Параболы' - 4, 'Новый гуль' - 3, 'Форель' - 5. Баллы не абсолютны и в сфере моих возможностей, конечно.
   Повесть трудной, полной превратностей жизни приближалась к концу.
  
  
  Кто хоть однажды не смел
  Бродяжно и вольно вздохнуть,
  Завидя рейнвейна звезду
  На сиреневом (увы!) небосклоне?
  Если мы не кастраты и сони,
  Путь - наш удел.
  Мёртв без спутника путь,
  И каждого сердце стучит: 'Найду!'
  
  (М. Кузмин. 'Лесенка')
  
  
   Призванный служить у алтаря любви, раненый в сердце, Кузмин пролагает свой путь от Эроса прекрасных тел, каким проникнуты первые сборники - 'Сети' и 'Осенние озёра', к Эросу прекрасных душ в 'Нездешних вечерах' и 'Параболах'.
  
  
  Отдых
  
  2
  
  Зачем те чувства, что чище кристалла,
  Темнить лукавством ненужной игры?
  Скрываться время ещё не настало,
  Минуты счастья просты и добры.
  Любить так чисто, как Богу молиться,
  Любить так смело, как птице летать.
  Зачем к пустому роману стремиться,
  Когда нам свыше дана благодать?
  
  
  
   Конечно, были и 'Занавешенные картинки' - стихотворения открытые, радостные и полные нескрываемой телесности. Кузмин так же легко играет словом, как Эрос ранеными им душами. От Эроса проклятого - страшного мужичка с взъерошенной бородой - Кузмин восходит в 'зелёный край за паром голубым', в телесность духовную. Святой Эрос выплавляет человеческие души для воскресения. Святой Эрос принимает Михаила Алексеевича в свои объятия и уже более никакие страдания и измены не страшат его.
   Память пазухи, откровений клад, не разбила и не обманула сердце поэта. 'Ангел западного окна' Густава Майринка - роман, вдохновивший поэта на всплеск разбивающей лёд форели, - не покинул его. В середине лета, пока поэт служил своему ангелу, форель билась о лёд, зимнее небо напоминало о прошлых уроках и ручей прозрачно отливал серебряным лаком.
  
  
  Первое вступление
  
  Ручей стал лаком до льда:
  Зимнее небо учит.
  Леденцовые цепи
  Ломко бренчат, как лютня.
  Ударь, форель, проворней!
  Тебе надоело ведь
  Солнце аквамарином
  И птиц скороходом - тень.
  Чем круче сжимаешься -
  Звук резче, возврат дружбы.
  На льду стоит крестьянин.
  Форель разбивает лёд.
  
  
  
   - Наше 'жестокое время', - скажет Г. В. Адамович о 'Форели', - действительно причинило боль Кузмину, отодвинув его раньше срока в историю, до срока состарив его. Кузмин, несомненно, это сознаёт, он пытается отстоять себя и своё место... И ещё одно замечание: это всё-таки подлинная литература, подлинное искусство - по общекультурному уровню, по качеству составляющего книгу материала, который может выдержать сравнение с 'лучшими заграничными образцами'. (Г. В. Адамович. 'Литературные заметки').
   Как нелепо слышать это неловкое 'всё-таки', брошенное Г. В. Адамовичем, у кого, по мнению Н. С. Гумилёва, 'чувствуется хорошая школа и проверенный вкус', - брошенное, к тому же, 'в наши времена, когда, увы, русская литература из мировой мало-помалу снова становится литературой провинциальной'.
  
  
  Второе вступление
  
  Непрошеные гости
  Сошлись ко мне на чай,
  Тут, хочешь иль не хочешь,
  С улыбкою встречай.
  
  Глаза у них померкли
  И пальцы словно воск,
  И нищенски играет
  По швам убогий лоск.
  
  Забытые названья,
  Небывшие слова...
  От тёмных разговоров
  Тупеет голова...
  
  Художник утонувший
  Топочет каблучком,
  За ним гусарский мальчик
  С простреленным виском...
  
  А вы и не рождались
  О, мистер Дориан, -
  Зачем же так свободно
  Садитесь на диван?
  
  Ну, память-экономка,
  Воображенье-boy,
  Не пропущу вам даром
  Проделки я такой!
  
  
   В то жестокое время Михаил Кузмин оставался одним из последних русских поэтов-паладинов серебряного века, свидетелей и участников величайшего взлёта мысли, а после - ужасающего раскола и паденья.
   - И если я ведаю тайны - поэт, чародей, властитель вселенной - тем будет страшнее паденье. (Н. Гумилёв).
   Шесть лет прошло, как расстреляли Н. С. Гумилёва и положили в гроб А. Блока. 'Тёмные улицы рождают тёмные чувства'. Кузмин отчаянно сопротивляется беспощадному порядку вещей: 'Любовь сиротка, кто тебя калечил?'. Калечил каждый, кто вожделел рая на земле.
   - Скорей бежать из этих улиц тёмных: поверь, не там рождается любовь!
   Двенадцатью ударами форель разбивает лёд. Ещё какие-то осколки теплились на дне этой бездны, ещё не совсем отзвенели фарфоровые колокольчики в жёлтом Китае.
   - Добрые чувства побеждают время и пространство, - смеялся над вещами поэт.
   Последние годы жизни Кузмина преследует один и тот же кошмарный сон. Художники, поэты, музыканты, артисты балета, раздавленные и уничтоженные телегой нового миропорядка, являются к нему с того света и зовут за собой. 'У нас вас очень ценят', - говорят они. Значит, пора сдать редут. Последние строчки, последние усилия разогнать тьму над Россией, - они гибнут в блокадном Ленинграде, когда ГПУ сжигает архивы, в которых погребён свет предсмертных стихотворений М. А. Кузмина и так ни кем не узнанных реквизированных переводов Шекспира.
  
  
  Третий удар
  
  Как недобитое крыло,
  Висит модель: голландский ботик.
  Оранжерейное светло
  В стекле подобных библиотек.
  
  Вчерашняя езда и нож,
  И клятвы в диком исступленьи
  Пророчили мне где-то ложь,
  Пародию на преступленье...
  
  Узнать хотелось... Очень жаль...
  Но мужественный вид комфорта
  Доказывал мне, что локаль
  Не для бесед такого сорта.
  
  Вы только что ушли, Шекспир
  Открыт, дымится папироса...
  'Сонеты'!! Как несложен мир
  Под мартовский напев вопроса!
  
  Как тает снежное шитьё,
  Весенними гонясь лучами,
  Так юношеское житьё
  Идёт капризными путями!
  
  
  
  4 августа 1926 года М. А. Кузмин записывает в 'Дневник':
  
   'Вчера страшный сон. Комната новая, большая, но очень уединённая, ничего ни извне, ни из неё не слышно. Я один. Но тишина полна звуков. Двери ужасно маленькие и далеко. Музыка. Вдруг куча мышей и зарезавшийся балетчик Литовкин, лилипутом, играет на флейте, мыши танцуют. Я смотрю с интересом и с некоторым страхом. Стук в дверь. Гость. Незнакомый, смутно что-то вспоминаю. Обычное: 'Вы меня не узнаёте, мы встречались там-то и там-то'. Чем-то мне не нравится, внушает страх и отвращенье. Ещё стук. 'Наверное, Сапунов', - говорит. Ужас. Действ<ительно>, Сапунов. Юр<очка> уже тут каким-то чудом. Ник<олай> Ник<олаевич> только постарел и немного опух. Я в крайнем ужасе крещу его. 'Да воскр<еснет> Бог' и 'Отче наш'. Он весь перекосился от злости. - Однако вы любезно, Мигуэль, встречаете старых друзей. - Вот ещё, будут ко мне таскаться всякие покойники! - Теперь я ясно знаю, что и первый - умерший. Юр<очка> вступается. - Что вы, Майкель, тело Ник<олая> Ник<олаевича> не найдено, он мог и быть в живых. - А что вы боитесь креста? - Да, ханжество-то это пора бы бросить. Удовольствия мало'.
  
  (Цит. по: Н. А. Богомолов. Вокруг 'Форели'. С. 176-177)
  
  
  
  Шестой удар / Баллада
  
  Ушёл моряк, румян и рус,
  За дальние моря.
  Идут года, седеет ус,
  Не ждёт его семья.
  Уж бабушка за упокой
  Молилась каждый год,
  А у невесты молодой
  На сердце тяжкий лёд,
  Давно убрали со стола,
  Собака гложет кость, -
  Завыла, морду подняла...
  А на пороге гость.
  Стоит моряк, лет сорока.
  - Кто тут хозяин? Эй!
  Привёз я весть издалека
  Для мисстрис Анны Рэй.
  - Какие вести скажешь нам?
  Жених погиб давно! -
  Он засучил рукав, а там
  Родимое пятно.
  - Я Эрвин Грин. Прошу встречать! -
  Без чувств невеста - хлоп...
  Отец заплакал, плачет мать,
  Целует сына в лоб.
  Везде звонят колокола
  'Динг-донг' среди равнин,
  Венчаться Анна Рэй пошла,
  А с нею Эрвин Грин.
  С волынками проводят их,
  Оставили вдвоём.
  Она: - Хочу тебя, жених,
  Спросить я вот о чём:
  Объездил много ты сторон,
  Пока жила одной, -
  Не позабыл ли ты закон
  Своей страны родной?
  Я видела: не чтишь святынь,
  Колен не преклонял,
  Не отвечаешь ты 'аминь',
  Когда поют хорал,
  В святой воде не мочишь рук,
  Садишься без креста, -
  Уж не отвергся ли ты, друг,
  Спасителя Христа?..
  - Ложись спокойно, Анна Рэй,
  И вздора не мели!
  Знать, не видала ты людей
  Из северной земли.
  Там светит всем зелёный свет
  На небе, на земле,
  Из-под воды выходит цвет,
  Как сердце на стебле,
  И всё ясней для смелых душ
  Замёрзшая звезда...
  А твой ли я жених и муж,
  Смотри, смотри сюда! -
  
  
   'Успокаиваюсь, преодолевая отвращение целую холодного Сапунова, знакомлю с Юр<очкой>. Садимся как гости на тахту. Заваливаемся. Да, ещё в пылу спора он вдруг предлагает мне 1000 рублей. Вытаскивает пачку. Я помню, что если снится покойник, от него ничего брать, ничего ему давать не следует, отказываюсь. Тот понял мою мысль, перекосился и спрятал деньги. 'Ну, как хотите'. Новый гость. Заведомый покойник. Симпатичный какой-то музыкант. Все они плохо бриты, платья помяты, грязноваты, но видно, что и такой примитивно приличный вид стоил им невероятных усилий. Все они по существу злы и мстительны. У Сапунова смутно, как со дна моря, сквозит личное доброжелательство ко мне, хотя вообще-то он самый злокозненный из трёх. Расспросы о друзьях. 'Да, мы слышали от того-то и того-то (недавно умерших)'. Как они там говорят, шепчутся, злобствуют, ждут, манят. 'У нас вас очень ценят'. Будто о другой стране. Загробная память ещё при жизни. Собираются уходить. - Как хорошо посидели. Приятно вспомнить старину. Теперь осталось мест шесть-семь, где можно встречаться. Боже мой, они будут ко мне ходить! Выхожу проводить их. На лестнице кто-то говорит: 'И к вам повадились. Это уж такая квартира, тут никто и не живёт'. Пили ли они или ели, я не помню. Курить курили. Не изображение ли это нашей жизни, или знак?'
  
  (Цит. по: Н. А. Богомолов. Вокруг 'Форели'. С. 177)
  
  
  Она глядит и так и сяк, -
  В себя ей не прийти...
  Сорокалетний где моряк,
  С которым жизнь вести?
  И благороден, и высок,
  Морщин не отыскать,
  Ресницы, брови и висок, -
  Ну, глаз не оторвать!
  Румянец нежный заиграл,
  Зарделася щека, -
  Таким никто ведь не видал
  И в детстве моряка.
  И волос тонок, словно лён,
  И губы горячей,
  Чудесной силой наделён
  Зелёный блеск очей...
  И вспомнилось, как много лет...
  Тут... в замке... на горе...
  Скончался юный баронет
  На утренней заре.
  Цветочком в гробе он лежал,
  И убивалась мать,
  А голос Аннушке шептал:
  'С таким бы вот поспать!'
  И лёгкий треск, и синий звон,
  И огоньки кругом,
  Зелёный и холодный сон
  Окутал спящий дом.
  Она горит и слёзы льёт,
  Молиться ей невмочь.
  А он стоит, ответа ждёт...
  Звенит тихонько ночь...
  - Быть может, душу я гублю,
  Ты, может, - сатана:
  Но я таким тебя люблю,
  Твоя на смерть жена!
  
  
  
   Любовь в грехе, смертная и неотвратимая, - Эрос страшный и проклятый. 'Покойники смешалися с живыми'. Следом за воспоминаниями приходят любовь и стихи, а потом лишь призраки их...
   - Безволие - преддверье высшей воли! Последний стыд и полное блаженство! Зелёный край за паром голубым!
   Зелёный - цвет траура. Зелёные глаза, зелёная страна, зелёный край за паром голубым.
   - Кто выдумал, что мирные пейзажи не могут быть ареной катастроф?
   Не выдумал ли это сам поэт?
   - В человеке великое то, - проповедовал Заратустра, - что он - мост, а не цель; что можно любить в человеке, так это то, что он есть переход и падение. (Ф. Ницше. 'Так говорил Заратустра'. С. 9).
   Современный мир, - буржуазный, как мораль, что позволяет уничтожать вечные города, - всё чаще в тени мирных своих пейзажей рождает арены катастроф.
   - О, старый мир! Пока ты не погиб... - воскликнул Александр Блок.
   Его не спасёт ни старый горн и ни последний стыд. Одна лишь варварская серебряная форель, что бьётся о лёд.
   О, старый мир!..
   М. А. Кузмин - скифский мост, по которому могут пройти души на своём пути к обетованной земле. Он принимает людей такими, какие они есть. Кузмин любит со страстностью Анны Рэй 'весь жалостный состав' со всей его дьявольской начинкой, - 'в нём наша суть искала и любила'. Последний стыд и полное блаженство - и то и другое - возносит дух над дебрями мрака и зла.
   - Забыли вы, что в мире есть любовь, которая и жжёт, и губит! (А. Блок)
   И то, и другое - серебряная форель, оружие, необходимое, чтобы скопленная клоака современности не поглотила живые души.
  
  
  Седьмой удар
  
  Неведомый купальщик
  Купается тайком.
  Он водит простодушно
  Обиженным глазком.
  Напрасно прикрываешь
  Стыдливость наготы -
  Прохожим деревенским
  Неинтересен ты.
  Перекрестился мелко,
  Нырнул с обрыва вниз...
  А был бы ты умнее,
  Так стал бы сам Нарцисс.
  И мошки, и стрекозы,
  И сельский солнцепёк...
  Ты в небо прямо смотришь
  И от земли далёк...
  Намёк? Воспоминанье?
  Всё тело под водой
  Блестит и отливает
  Зелёною слюдой.
  Держи скорей налево
  И наплывёшь на мель!..
  Серебряная бьётся
  Форель, форель, форель!..
  
  
  
   От красоты тел к красоте души - едва ли не самый трудный переход в начале пути.
   - Мы любим плоть - и вкус её, и цвет, и душный, смертный плоти запах.
   И затем от красоты душевной к красоте холодных цифр, к одушевлённой красоте философии и науки, - не мёртвой, безбожной, с борьбой за существование и покойницким естественным отбором, но той науки, что отрезвлена верой в мирные объятья.
   Россия - Сфинкс, и она не боится разгадки, тем более, не собирается разбивать себе голову о камни. И Кузмин 'как выразитель взглядов и чувств целого круга людей, объединённых общей культурой', действительно 'почвенный поэт'.
   - Мы любим всё - и жар холодных числ, и дар божественных видений.
   Александрия, Египет, гробница Менкаура, иудейский Иерусалим и мусульманский Багдад:
   - Нам внятно всё - и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений... (А. Блок. 'Скифы').
   От жара холодных числ, от возделанного поля культуры поэт получает дар божественных видений.
   - Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды, - учила Сократа всеведущая Диотима. (Платон. 'Пир'. С. 121).
  
  
  Девятый удар
  
  Не друзей - приятелей зову я:
  С ними лучше время проводить,
  Что прошло, о том я не горюю,
  А о будущем что ворожить?
  Не разгул - опрятное веселье,
  Гладкие, приятные слова,
  Не томит от белых вин похмелье,
  И ясна пустая голова.
  Каждый час наполнен так прилежно,
  Что для суток сорок их готовь,
  И щекочет эпидерму нежно
  То, что называется любовь.
  Да менять как можно чаще лица,
  Не привязываться к одному.
  Неужели мне могли присниться
  Бредни про зелёную страну?
  - Утонули? - В переносном смысле.
  - Гринок? - Есть. Шотландский городок.
  Все метафоры, как дым, повисли,
  Но уйдут кольцом под потолок,
  Трезвый день разгонит все химеры, -
  Можно многие привесть примеры.
  А голос пел слегка, слегка:
  - Шумит зелёная река,
  И не спасти нам челнока.
  В перчатке лайковой рука
  Всё будет звать издалека,
  Не примешь в сердце ты пока
  Эрвина Грина, моряка.
  
  
   Человек есть переход и падение. Человек - мост. Человек - путь, а не вещи, разбросанные на пути.
   - Я хочу показать людям смысл их бытия: смысл есть сверхчеловек, молния из тёмной тучи - человека. (Ф. Ницше).
   Белокурый сумасшедший сверхчеловек. Прекрасный смысл, таящийся в этом образе, умозрителен, не пытайтесь воссоздать его на земле: тогда Эрос святой подменяется Эросом проклятым.
   - Но я ещё далёк от них, и моя мысль не говорит их мыслями, - досадует сумрачный германский гений. - Нужно ли сначала разорвать им уши, чтобы они научились слушать глазами? (Ф. Ницше. 'Так говорил Заратустра'. С. 11).
   - Прекрасное это предстанет ему, - объясняла мантинеянка Диотима, - не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, Земля, небо или ещё что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. (Платон. 'Пир'. С. 121).
   - Кузмин - поэт любви, именно поэт, а не певец. Его глубина чисто языческая, и он идёт по пути, намеченному Платоном, - от Афродиты Простонародной к Афродите Урании. (Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 75).
  
  
  Одиннадцатый удар
  
  - Ты дышишь? Ты живёшь? Не призрак ты?
  - Я - первенец зелёной пустоты.
  
  - Я слышу сердца стук, теплеет кровь...
  - Не умерли, кого зовёт любовь...
  
  - Румяней щёки, исчезает тлен...
  - Таинственный свершается обмен...
  
  - Что первым обновлённый взгляд найдёт? -
  - Форель, я вижу, разбивает лед. -
  
  - На руку обопрись... Попробуй... встань...
  - Плотнеет выветрившаяся ткань...
  
  - Зелёную ты позабудешь лень?
  - Всхожу на следующую ступень! -
  
  - И снова можешь духом пламенеть?
  - Огонь на золото расплавит медь.
  
  - И ангел превращений снова здесь?
  - Да, ангел превращений снова здесь.
  
  
  
   Под Новый 1924-й год у поэта собираются старые гости со своими подарками: 'У нас вас очень ценят'. Мёртвые или живые? Кто они? Ангелы, демоны, герои-любовники, мистификаторы... Жизнь - непрерывное творческое становление, спасение или гибель, игра ва-банк.
  
  
   'Ко мне явились...
   Конечно, анахронизм, фантастика, новогодний вздор. Новый год крепче других старых праздников, так как он вовсе не праздник. Мерило времени, вроде версты. Кончается одна, начинается другая. Конец и начало - таинственны. Опять метафизика, чуть не мис...
   - Тс-с!
   Одним словом (брошусь головой в воду), ко мне явились человек двенадцать, один, как другой, в одинаковых ливреях, неся одинаковые картонки из гнутых лакированных планшеток с надписями. Пришли, поставили, поклонились и ушли.
   Самое трудное место проспал'.
  
  (М. А. Кузмин. 'Тс-с!.. Подарки к Новому году'. С. 440)
  
  
   - Чуть не мис...
   Конечно, мистерия, мистификация, таинство, конечно - самое трудное место: так опасно здесь из мистерии Заратустры пасть в самообман и взамен сокровищ на небесах копить клоаку избытка физических сил в срединном моменте жизни.
  
  
   'Не грех ваш, - ваше довольство взывает к небу, сама ваша скудость в вашем грехе взывает к небу.
   Где, однако, та молния, которая лизнёт вас своим языком? Где то безумие, которое нужно было бы привить вам?
   Смотрите, учу вас познавать сверхчеловека: он есть эта молния, он - это безумие'.
  
  (Ф. Ницше. 'Так говорил Заратустра'. С. 9)
  
  
  
  Двенадцатый удар
  
  На мосту белеют кони,
  Оснежённые зимой.
  И, прижав ладонь к ладони,
  Быстро едем мы домой.
  
  Нету слов, одни улыбки,
  Нет луны, горит звезда -
  Измененья и ошибки
  Протекают как вода.
  
  Вдоль Невы, вокруг канала, -
  И по лестнице с ковром
  Ты взбегаешь как бывало,
  Как всегда в знакомый дом.
  
  Два веночка из фарфора,
  Два прибора на столе,
  И в твоём зелёном взоре
  По две розы на стебле.
  
  Слышно, на часах в передней
  Не спеша двенадцать бьёт...
  То моя форель последний
  Разбивает звонко лёд.
  
  Живы мы? и все живые.
  Мы мертвы? Завидный гроб!
  Чтя обряды вековые,
  Из бутылки пробка - хлоп!
  
  Места нет печали хмурой;
  Ни сомнений, ни забот!
  Входит в двери белокурый
  Сумасшедший Новый год!
  
  
  
   - Один и тот же Амур с традиционным колчаном слетает к поэту в полдень из золотого облака и сидит с ним в шумливой зале ресторана, - говорил о нём Н. С. Гумилёв. - И там, и тут - тот же 'знакомый лик'. Это безумие, да, но у него есть и другое название - поэзия. ('Письма о русской поэзии'. С. 154).
   - Так что же было бы, - спрашивала мудрая мантинеянка Сократа, - если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обременённым человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное можно было бы увидеть во всём его единообразии? Неужели ты думаешь, что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достаётся в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он. (Платон. 'Пир'. С. 122).
  
  
  Заключение
  
  А знаете? Ведь я хотел сначала
  Двенадцать месяцев изобразить
  И каждому придумать назначенье
  В кругу занятий лёгких и влюблённых.
  А вот что получилось! Видно, я
  И не влюблён, да и отяжелел.
  Толпой нахлынули воспоминанья,
  Отрывки из прочитанных романов,
  Покойники смешалися с живыми,
  И так всё перепуталось, что я
  И сам не рад, что всё это затеял.
  Двенадцать месяцев я сохранил
  И приблизительную дал погоду, -
  И то не плохо. И потом я верю,
  Что лёд разбить возможно для форели,
  Когда она упорна. Вот и всё.
  
  1927
  
  
  
  
  *** 'Одно голубое ничто'
  
  Провидцы и прозорливцы напоминают людям, что каждый вдох - шаг к смерти. Творческий путь Михаила Кузмина не был усыпан розами, но розы были на стебле его зелёного взора. Смертная работа, совершаемая временем, разрушает человеческий организм и с каждым годом глуше удары сердца. Однако эта работа временщика, органолептического краснодеревщика, - всего лишь неизбежное следствие другой - всеохватывающей - работы сердца:
   - Но сердце молится, сердце строит: оно у нас плотник, не гробовщик.
   Каждый удар идёт в постройку нового дома, 'светлый тёс - не холодный гранит', каждый удар - шаг в новую жизнь.
   - Пускай нам кажется, что мы не верим: оно за нас верит и нас хранит.
   - Как человек мыслит своим сердцем, таковым он и является, - учили таинства древних.
   Без перерождения в сердце дела не имеют никакого значения. Читать в книге сердца - мистика для неопытной души, но для души зрячей истинная жизнь не затемнена проявлениями формы. Персонажи, авторы и герои обладают одинаковой экзистенцией: они и есть духи, охраняющие человека в помыслах, гении на все времена.
   Подобно одному из своих персонажей, М. А. Кузмин сам рассказал историю своей полной превратностей жизни. Никого не поучая и не осуждая, он жил сердцем и беспрекословно следовал его такту:
   'Продавши своих рабов, дом и красильню и заплатив вырученными деньгами за должников, сидящих в тюрьме, я поселился со слепою овчаркою на чужом огороде, карауля его за шалаш и пищу. Пришедши к убеждению, что всякий путь, считающийся единственно истинным, ложен, я считал себя мудрее и свободнее всех'. (М. А. Кузмин. 'Повесть о Елевсиппе...'. С. 433).
  
  
  Осенний май
  
  6
  
  Бледны все имена, и стары все названья -
  Любовь же каждый раз нова.
  Могу ли передать твои очарованья,
  Когда так немощны слова?
  Зачем я не рождён, волнуемый, влюблённый,
  Когда любви живой язык
  Младенчески сиял красой перворождённой
  И слух к нему не так привык?
  Нельзя живописать подсказанный певцами
  Знакомый образ, пусть он мил,
  Увенчивать того заёмными венцами,
  Кто не венчанный победил.
  Стареются слова, но сердце не стареет,
  Оно по-прежнему горит,
  По-прежнему для нас Амур крылатый реет
  И острою стрелой грозит.
  Не он ли мне велел старинною строфою
  Сказать про новую красу,
  Иль новые мечты подсказаны тобою,
  И я тебе их принесу?
  Единственный мой чтец, внимательный и нежный,
  Довольство скромно затая,
  Скажи, сказал ли ты с улыбкою небрежной:
  'Узнать нетрудно: это я'?
  
  
  
   Ребячья мечтательность, старинные строфы, углубление в себя, смешение грёз и действительности. Что есть сердце, огород не полотый? Кто скажет, в какой действительности слышна музыка небесных сфер? Откуда, из какой действительности на бренный мир глядит человеческая душа? - сосуд, отражающий тёмное, летучее солнце, Жар-Птицу в балете Стравинского.
   - Стихотворение должно являться слепком прекрасного человеческого тела, этой высшей ступени представляемого совершенства. (Н. С. Гумилёв).
   Стихотворение - метка на пути спасения душ. Метку нельзя вымарать, уничтожить, склевать, как нельзя склевать нарисованные плоды. Поэзия, нектарная чаша души, не принадлежит частным образом ни одному, пусть даже самому великому 'нашему всё', ибо от каждой пчёлки - по капле.
   'Что делать нам с бессмертными стихами?' - это вопрос тем, кто учится видеть и слушать. 'Ты к знакомым мелодиям ухо готовь и гляди понимающим оком': чувства вечные кровью дымились из горла Высоцкого, шестое чувство дышало в затылок мальчишескому гению Гумилёва. И била хвостом форель в аквариуме Михаила Алексеевича Кузмина, и дробился лёд, и Новый Год радовал праздником Рождества.
   - Поэзия М. Кузмина - 'салонная' поэзия по преимуществу, - не то чтобы она не была поэзией подлинной и прекрасной, наоборот, 'салонность' дана ей, как некоторое добавление, делающее её непохожей на других. Она откликнулась на всё, что за последние годы волновало петербургские гостиные. Восемнадцатый век под сомовским углом зрения, тридцатые годы, русское раскольничество и всё то, что занимало литературные кружки: газэллы, французские баллады, акростихи и стихи на случай. И чувствуется, что всё это из первых рук, что автор не следовал за модой, но сам принимал участие в её творении. (Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 133-134).
  
  
  
  Поручение
  
  Если будешь, странник, в Берлине,
  у дорогих моему сердцу немцев,
  где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий
  (и Гёте, Гёте, конечно), -
  кланяйся домам и прохожим,
  и старым, чопорным липкам,
  и окрестным плоским равнинам.
  Там, наверно, всё по-другому, -
  не узнал бы, если б поехал,
  но я знаю, что в Шарлоттенбурге,
  на какой-то, какой-то штрассе,
  живёт белокурая Тамара
  с мамой, сестрой и братом.
  Позвони не очень громко,
  Чтоб она к тебе навстречу вышла
  и состроила милую гримаску.
  Расскажи ей, что мы живы, здоровы,
  часто её вспоминаем,
  не умерли, а даже закалились,
  скоро совсем попадём в святые,
  что не пили, не ели, не обувались,
  духовными словесами питались,
  что бедны мы (но это не новость:
  какое же у воробьёв именье?),
  занялись замечательной торговлей:
  всё продаём и ничего не покупаем,
  смотрим на весеннее небо
  и думаем о друзьях далёких.
  Устало ли наше сердце,
  ослабели ли наши руки,
  пусть судят по новым книгам,
  которые когда-нибудь выйдут.
  Говори не очень пространно,
  чтобы, слушая, она не заскучала.
  Но если ты поедешь дальше
  и встретишь другую Тамару -
  вздрогни, вздрогни, странник,
  и закрой лицо своё руками,
  чтобы тебе не умереть на месте,
  слыша голос незабываемо крылатый,
  следя за движеньями вещей Жар-Птицы,
  смотря на тёмное, летучее солнце.
  
  Май 1922
  
  
  
   Ребёнком Якоб Бёме (1575-1624) нашёл под камнями пещеру, а в ней сосуд, полный золотых монет. Наваждение исчезло, и, вернувшись с друзьями, он не нашёл ни пещеры, ни золота, ни камней.
   - Ведь мы, люди, имеем одну книгу, которая ведёт нас к Богу. У каждого она внутри него, и представляет она бесценное Имя Бога. Её буквы - это пламя Его любви, которую Он в бесценном Имени Иисуса открывает нам в Своём сердце. Читай эти буквы в своём сердце и духе, и с тебя довольно этой книги. Все писания детей Бога направляют тебя к этой книге, потому что в ней заключены все сокровища мудрости... Эта книга - 'Христос в тебе'. (М. П. Холл. 'Энциклопедическое изложение Масонской...'. С. 253).
  
  
  Восьмой удар
  
  На составные части разлагает
  Кристалл лучи - и радуга видна,
  И зайчики весёлые живут.
  Чтоб вновь родиться, надо умереть.
  
  
   Святой Эрос ещё только шепчет, но скоро его голос окрепнет до музыки небесных сфер: человечество не имеет больше права на зло. Человечество достигло срединного момента своей истории: открылся такой избыток физических и недостаток духовных сил, какого не могло быть в прошлом и какого, без сомнения, не будет в будущем, хотя бы потому что будущее есть работа современного мышления и действия, а изменения необратимы.
   - И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда вселяется в него Эрос, - драматизировал Платона В. С. Соловьёв. - Каждой стороне желательно для своего дела взять тот избыток сил, духовных и физических, который открывается тем временем в человеке. Без сомнения, это есть самый важный, срединный момент нашей жизни. Он нередко бывает очень краток, может также дробиться, повторяться, растягиваться на годы и десятилетия, но в конце концов никто не минует рокового вопроса: на что и чему отдать те могучие крылья, которые даёт нам Эрос? Это вопрос о главном качестве жизненного пути, о том, чей образ и чьё подобие примет или оставит за собою человек. (В. С. Соловьёв. 'Жизненная драма Платона'. С. 272-273).
  
  
  Я вышел на крыльцо: темнели розы
  И пахли розовою плащаницей.
  Закатное малиновое небо
  Чертили ласточки, и пруд блестел.
  Вдали пылило стадо. Вдруг я вижу:
  Автомобиль несётся как стрела
  (Для здешних мест редчайшее явленье),
  И развевается зелёный плащ.
  Я не поспел ещё сообразить,
  Как уж смотрел в зелёные глаза,
  И руку жали мне другие руки,
  И пыльное усталое лицо
  По-прежнему до боли было мило.
  
  
   Как инициатор мистерии, в которой дух, заключённый в человеке, пробуждается без вмешательства смерти и воссоединяется с божественным источником, М. А. Кузмин приобщает служению своего героя. Эрос овладевает им, ад и небо борются за его душу. Потрясающие прозрения открываются ему: он видит зияющую пасть Хаоса и вселенское всеединство Любви. Выбор за ним. Выбор, который в любом случае обрекает его на страдание. Но именно в пограничной ситуации, когда 'чтоб вновь родиться, надо умереть', человек обретает крылья - то самое аутентичное, подлинное существование, которым жив раненый человек.
  
  
  - Вот я пришёл... Не в силах... Погибаю.
  Наш ангел превращений отлетел.
  Ещё немного - я совсем ослепну,
  И станет роза розой, небо небом,
  И больше ничего! Тогда я прах
  И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли
  Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!
  И подкрепленья нет, и нет обмена!
  Несокрушимо окружён стеклом я
  И бьюсь как рыба!
  
  
   Перерождение не всегда возрождение. Этот мучительный процесс не гарантирует счастливой развязки. Ангел превращений отлетел, Эрос уступил место Хаосу, и мир и жизнь потеряли смысл. Вот оно проклятие техногенной цивилизации, крестящейся на Эроса святого и верующей в Эроса проклятого:
  
  
  Ведь, надобно признаться, было б глупо
  Упрямо утверждать, что за словами
  Скрывается какой-то 'высший смысл'.
  
  
   Как было бы просто и хорошо, если бы только одно небо отражали человеческие души! Хотя и небесная заря может повергнуть в дебри мрака, если небо не открывается взору, - 'одно голубое ничто'. Стекло несокрушимо, биенье всё слабее - необходимо опереться на руку, попробовать встать.
   - Я продан! Я больше не Божий! Ушёл продавец, и с явной насмешкой глядит на меня покупатель. (Н. Гумилёв).
   Кузмин вносит свою толику приобщения человека космическим тайнам: он не оставляет героя, принимая его грехи и страдания как свои собственные.
  
  
  Десятый удар
  
   'Открой, открой зелёные глаза!
  Мне всё равно, каким тебя послала
  Ко мне назад зелёная страна!
  Я - смертный брат твой. Помнишь, там, в Карпатах?
  Шекспир ещё тобою не дочитан
  И радугой расходятся слова.
  Последний стыд и полное блаженство!..'
  
  
  
   - Вот каким путём нужно идти в любви, - учила Сократа всеведущая Диотима, - самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо всё время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх - от одного прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это - прекрасное. (Платон. 'Пир'. С. 121-122).
   От Эроса проклятого, гения злого, к Эросу святому, гению доброму, от эгоизма мыслящего 'Я' к эзотеризму трансцендентального Эго. Загадка одна - загадка жертвенности любви. На своём пути к Спасителю поэт расставляет метки для идущих следом - знаки, свидетельства понимания, запечатлённые в его душе.
  
  Вошли в каморку мы: посередине
  Стоял аквариум, покрытый сверху
  Стеклом голубоватым, словно лёд.
  В воде форель вилась меланхолично
  И мелодично била о стекло.
  - Она пробьёт его, не сомневайтесь.
  
  
   В 1600-м году, на пороге столь любимого Кузминым ХVII века, сапожник Якоб Бёме, сидя у себя в комнате, увидел яркое отражение солнца на оловянном сосуде. Он вышел из дома и вдруг весь мир заиграл новыми красками: зелень, трава, дороги и люди предстали в свете Небесной Софии. Свет из тьмы! Вот разгадка смысла бытия! Весь мир как будто насквозь, нараспашку одушевлён и объединён магическим единством духа. Пространство и время разрушают его. Но в человеке живо сердце и в его работе, в благословении всего жалостного телесного состава - спасение души, исполненной чувства.
  
  Оно всё торопится, бьётся под спудом,
  А мы - будто мёртвые: без мыслей, без снов...
  Но вдруг проснёмся перед собственным чудом:
  Ведь мы всё спали, а терем готов.
  
  
   Сердце строит, пространство и время разрушают, разрушают с такой силой, что герой века двадцатого, вышедший из дома, испытывает 'тошноту', поскольку ему кажется, что мир не имеет смысла. Порождение европейских войн - намескалиненный Сартр и его Рокантен давно оглохли в поисках смысла существования, которые ни к чему не ведут, ведь убито сердце. Мысль мертва, и потому нет иного выхода у Рокантена, кроме самоубийства. Как человек мыслит своим сердцем, таковым он и является: мёртвые сердца - мёртвые люди.
   - Нужно ли сначала разорвать им уши, чтобы они научились слушать глазами? - крик души из века девятнадцатого едва ли был услышан новыми язычниками века двадцатого.
  
  
   'Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар войны. Тёмные силы.
   Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов. Никем за весь вечер не было произнесено слово фронт, не было произнесено - в таком близком физическом соседстве - имя Распутин.
   Завтра же Серёжа и Лёня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна Чайкина бродила по Москве, как тень ища приюта, и коченела - она, которой всех каминов было мало, у московских привиденских печек.
   Завтра Ахматова теряла всех. Гумилёв - жизнь.
   Но сегодня вечер был наш!
   Пир во время Чумы? Да. Но те пировали - вином и розами, мы же - бесплотно, чудесно, как чистые духи - уже призраки Аида - словами: звуком слов и живой кровью чувств.
   Раскаиваюсь? Нет. Единственная обязанность на земле человека - правда всего существа. Я бы в тот вечер, честно, руку на сердце положа, весь Петербург и всю Москву бы отдала за кузминское: 'так похоже... на блаженство', само блаженство бы отдала за 'так похоже'... Одни душу продают - за розовые щёки, другие душу отдают - за небесные звуки.
   И - все заплатили. Серёжа и Лёня - жизнью, Гумилёв - жизнью, Есенин - жизнью, Кузмин, Ахматова, я - пожизненным заключением в самих себе, в этой крепости - вернее Петропавловской.
   И как бы ни побеждали здешние утра и вечера, и как бы по-разному - всеисторически или бесшумно - мы, участники того нездешнего вечера, ни умирали - последним звучанием наших уст было и будет:
  И звуков небес заменить не могли
  Ей скучные песни земли.'
  
  (М. Цветаева. 'Нездешний вечер'. С. 291-292)
  
  
  
  * * *
  
  На берегу сидел слепой ребёнок,
  И моряки вокруг него толпились;
  И, улыбаясь, он сказал: 'Никто не знает,
  Откуда я, куда иду и кто я,
  И смертный избежать меня не может,
  Но и купить ничем меня нельзя.
  Мне все равны: поэт, герой и нищий,
  И сладость неизбежности неся,
  Одним я горе, радость для других.
  И юный назовёт меня любовью,
  Муж - жизнью, старец - смертью. Кто же я?'
  
  1904
  
  
   Когда богословы Дрездена рассмотрели сочинения Якоба Бёме, то отказались осудить их, как прежде это сделали богословы из Гёрлица. Они признали, что не могут осуждать то, что не в силах понять.
   - 'Абраксас' запретили за литературную непонятность и крайности, - рассказывал Михаил Кузмин.
   - Михайло Кузмин прожил мученически все полярные петербургские зимы. Печку затопил первый раз в 1922 году. До этого года к зиме разбивал градусник. Писал стихи, писал прозу. Оказался железным, - рассказывал Виктор Шкловский. ('Гамбургский счёт').
   - Так я прожил лет 20, и слухи о моей жизни и учении распространялись далеко за пределы столицы и привлекли ко мне множество людей. Так как мои слова не связывались с определённым божеством, то они принимались равно христианами, язычниками и евреями. Презирая деньги, я часто встречал своих посетителей с грубостью, принимаемою ими за простоту, считая, что обращение должно главным образом сообразовываться с удовольствием, доставляемым тому, к кому оно направлено, - рассказывал Елевсипп.
  
  
  * * *
  
  В начале лета, юностью одета,
  Земля не ждёт весеннего привета,
  Не бережёт погожих, тёплых дней,
  Но, расточительная, всё пышней
  Она цветёт, лобзанием согрета.
  
  И ей не страшно, что далёко где-то
  Конец таится радостных лучей
  И что недаром плакал соловей
  В начале лета.
  
  Не так осенней нежности примета:
  Как набожный скупец, улыбки света
  Она сбирает жадно, перед ней
  Недолог путь до комнатных огней,
  И не найти вернейшего обета
  В начале лета.
  
  
  
   О смерти Якоба Бёме сохранилось предание.
   Философ был болен горячкой. Однажды после полуночи он подозвал сына и спросил его, слышит ли тот прекрасную музыку, что раздаётся вблизи? Сын сказал, что не слышит ничего. Увы, музыка небесных сфер не доступна большинству сердец. Тогда Бёме, чтобы лучше слышать её, велел отворить двери. Осанна жизни! Осанна смерти! Потом он спросил, который час. Ему сказали - пробило два.
   - Мой час ещё не настал. Мой черёд придёт через три часа.
   Потом он молился, отдавал распоряжения касательно своих рукописей и около шести часов утра с весёлой улыбкой умер, сказав на прощание:
   - Nun fahre ich ins Paradies.
  
  
  * * *
  
  О, быть покинутым - какое счастье!
  Какой безмерный в прошлом виден свет -
  Так после лета - зимнее ненастье:
  Всё помнишь солнце, хоть его уж нет.
  
  Сухой цветок, любовных писем связка,
  Улыбка глаз, счастливых встречи две, -
  Пускай теперь в пути темно и вязко,
  Но ты весной бродил по мураве.
  
  Ах, есть другой урок для сладострастья,
  Иной есть путь - пустынен и широк.
  О, быть покинутым - такое счастье!
  Быть нелюбимым - вот горчайший рок.
  
  Сентябрь 1907
  
  
  
   - Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, Земля, небо или ещё что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. (Платон. 'Пир'. С. 121).
   Михаил Кузмин скончался 1 марта 1936 года в бывшей Мариинской больнице и похоронен на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге. Похороны не собрали венков, достойных его дарования, и только Юрий Юркун, репрессированный после, провожал поэта в последний путь.
   По воспоминаниям искусствоведа В. Н. Петрова, 'в гробу он лежал строгий, странно помолодевший и похожий на Данте. Серебряные пряди волос, которыми он обычно прикрывал лысину, легли ему на лоб, как лавровый венок'. (Цит. по: А. Г. Тимофеев. 'Семь набросков...'. С. 34).
  
  
  * * *
  
  Вот после ржавых львов и рёва
  Настали области болот,
  И над закрытой пастью зёва
  Взвился невидимый пилот.
  
  Стоячих вод прозрачно-дики
  Белесоватые поля...
  Пугливый трепет Эвридики
  Ты узнаёшь, душа моя?
  
  Пристанище! поют тромбоны
  Подземным зовом темноты.
  Пологих гор пустые склоны -
  Неумолимы и просты.
  
  Восточный гость угас в закате,
  Оплаканно плывёт звезда.
  Не надо думать о возврате
  Тому, кто раз ступил сюда.
  
  Смелее, милая подруга!
  Устала? на пригорке сядь!
  Ведёт причудливо и туго
  К блаженным рощам благодать.
  
  1921
  
  
  
   Маятник всё менее разбегался по сторонам, наконец, дрогнул и стал.
   Тьма, которая, казалось, сгустилась навеки, подёрнулась и раздалась. Занавес плавно распахнул звёздные сферы, и в пустоте голубого свода родилось небо. Обетованная земля открылась рассеянному взору: душа отдыхала на пригорке в томных блаженных рощах.
   Жизнь, причудливая и тугая, оплакана, проплыла звездой.
   Жар-Птица вырвалась.
   Тьма поблекла и стала вещами.
   К музыке вернулась первозданная красота, и в повести трудной, полной превратностей жизни рука, блаженная и благодатная, пылающими облаками поставила точку.
  
  
  * * *
  
   Когда летнее облако рассеется, небо кажется пустым, лазурь - красной.
  
  
  * * *
  
   Если отвлечься мыслями от знаний и предрассудков, можно подумать, что неба нет, одно голубое ничто.
  (М. А. Кузмин. 'Голубое ничто'. С. 394)
  
  
  
  Эпилог
  
  Что делать с вами, милые стихи?
  Кончаетесь, едва начавшись.
  Счастливы все: невесты, женихи,
  Покойник мёртв, скончавшись.
  
  В романах строгих ясны все слова,
  В конце - большая точка;
  Известно - кто Арман, и кто вдова,
  И чья Элиза дочка.
  
  Но в лёгком беге повести моей
  Нет стройности намёка,
  Над пропастью летит она вольней
  Газели скока.
  
  Слёз не заметит на моём лице
  Читатель плакса,
  Судьбой не точка ставится в конце,
  А только клякса.
  
  Ноябрь 1906 - январь 1907
  
  
  
   P. S.
   - Так прошло много лет, как однажды у меня явилось сомнение, не есть ли моё отрицание пути тоже путём, который должен быть отброшен? Проворочавшись без сна до рассвета, поутру я вышел из шалаша, уверенный не возвращаться назад, но не зная, куда идти, и слепая овчарка залаяла на меня, как на чужого. (М. А. Кузмин. 'Повесть об Елевсиппе, рассказанная им самим'. С. 433).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Адамович Г. В. Литературные заметки. https://lit.wikireading.ru/29456
   2. Богомолов Н. А. Вокруг 'Форели' // Н. А. Богомолов. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М.: Изд-во 'Новое литературное обозрение', 1995. С. 174-178.
   3. Бодлер Ш. Стихотворения в прозе // Ш. Бодлер. Цветы зла. Томск: Изд-во 'Водолей', 1993.
   4. Волошин М. А. 'Александрийские песни' Кузмина // Лики творчества. Ленинград: 'Наука', 1989. С. 471-477.
   5. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: 'Современник', 1990.
   6. Кант И. Об идеализме // Трактаты и письма. М.: 'Наука', 1980.
   7. Кузмин М. А. Голубое ничто // М. А. Кузмин. Подземные ручьи. Санкт-Петербург: Изд-во 'Северо-Запад', 1994.
   8. Кузмин М. А. Повесть о Елевсиппе, рассказанная им самим // Там же.
   9. Кузмин М. 'Тс-с!.. Подарки к Новому году' // М. А. Кузмин. Арена. Санкт-Петербург: Изд-во 'Северо-Запад', 1994.
   10. Кузмин М. А. Histoire ediifiante de mes commencements // М. А. Кузмин. Подземные ручьи. Санкт-Петербург: Изд-во 'Северо-Запад', 1994.
   11. Лосев А. Ф. Эрос у Платона // Бытие - имя - космос. М.: Мысль, 1993. С. 31-60.
   12. Ницше Ф. Так говорил Заратустра: избранные произведения в двух книгах. Кн. 1. М.: Итало-советское изд-во 'Сирин', 1991.
   13. Платон. Пир // Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 2. М.: Изд-во 'Мысль', 1993.
   14. Соловьёв В. С. Жизненная драма Платона // В. С. Соловьёв. Смысл любви. М.: 'Современник', 1991.
   15. Тимофеев А. Г. Семь набросков к портрету М. Кузмина // М. Кузмин. Арена. Санкт-Петербург: Изд-во 'Северо-Запад', 1994.
   16. Толстой Л. Н. Анна Каренина // Собрание сочинений в 12 томах. Т. 7, 8. М.: Изд-во 'Правда', 1987.
   17. Фламарион К. История неба. М.: Изд-во ассоц. духов. единения 'Золотой век', 1994. 449 с.
   18. Холл М. П. Энциклопедическое изложение Масонской, Герметичесой, Каббалистической и Розенкрейцеровской Символической Философии. Новосибирск: ВО 'Наука'. 1992. Т. 1.
   19. Цветаева М. Нездешний вечер // Собрание сочинений: в 7 т. Т. 4. С. 281-292.
   20. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 1. 1938-1941. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151456
   21. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. 1952-1962. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151455
   22. Шкловский В. Гамбургский счёт: Статьи - воспоминания - эссе (1914-1933). М.: Советский писатель, 1990.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"