Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Неизбежность. Глава 1. А. А. Ахматова. "Те же неизбежные глаза"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шесть эссе о раннем периоде творчества Анны Ахматовой. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/HB1DPhk_6EE
  Глава 1.
  А. А. Ахматова. "Те же неизбежные глаза"
  
  Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/HB1DPhk_6EE
  
  Она притягивала к себе странные сближения и невероятные совпадения. 11 (23) июня 1889 года на Хрустальной улице в дачном предместье Одессы она появилась на свет, в 1900-м поступила в Мариинскую женскую гимназию в Царском Селе. Там она проводила зимы, а лета - в Крыму, но гимназию окончила в Киеве, где в пятилетнем возрасте неподалёку от Мариинского же дворца нашла булавку в форме лиры, и няня сказала, что девочка будет поэтом. Её отцом был флотский инженер-капитан Андрей Антонович Горенко, и её считали украинкой за фамилию, что досталась от прадеда черноморского казака, хотя большую часть жизни она прожила в "мрачнейшей из столиц", писала по-русски и лишь немного занималась переводами Павла Усенко и Ивана Франко.
   На вопрос, трудно ли писать стихи, отвечала:
   - Их или кто-то диктует, и тогда совсем легко, а когда не диктует - просто невозможно.
  
  И медленно от нас уходят тени,
  Которых мы уже не призываем,
  Возврат которых был бы страшен нам.
  И, раз проснувшись, видим, что забыли
  Мы даже путь в тот дом уединённый,
  И, задыхаясь от стыда и гнева,
  Бежим туда, но (как во сне бывает)
  Там всё другое: люди, вещи, стены,
  И нас никто не знает - мы чужие.
  Мы не туда попали... Боже мой!
  
  
  
   Равнодушная к своей "бесславной славе", однажды она призналась подруге, что в Стокгольме не исключают её награждения Нобелевской премией.
   - Стокгольм - какая провинция! - отозвалась та.
   - Об этом пишут в Париже и Нью-Йорке, - несколько обескураженная, она принялась копаться в сумочке.
   - Париж, Нью-Йорк - всё, всё провинция. Не провинциальна одна только Библия, - философски заключила подруга.
   Они подружились во время эвакуации в Ташкенте. Подруга была настоящим философом Фаиной Раневской.
  
  
  И вот когда горчайшее приходит:
  Мы сознаём, что не могли б вместить
  То прошлое в границы нашей жизни,
  И нам оно почти что так же чуждо,
  Как нашему соседу по квартире,
  Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
  А те, с кем нам разлуку Бог послал,
  Прекрасно обошлись без нас - и даже
  Всё к лучшему...
  
  (А. Ахматова. "Северные элегии")
  
  
   Переломным событием ХХ века стал революционный 1917 год.
   Для одних это было восстание грозного прошлого, преодоление которого означало спасение.
   Для других - освобождение будущего.
   Для А. А. Ахматовой и многих её современников - неизбежность настоящего, провидение, рок, судьба.
  
  
  * * *
  
  Высокомерьем дух твой помрачён,
  И оттого ты не познаешь света.
  Ты говоришь, что вера наша - сон
  И марево - столица эта.
  
  Ты говоришь - моя страна грешна,
  А я скажу - твоя страна безбожна.
  Пускай на нас ещё лежит вина, -
  Всё искупить и всё исправить можно.
  
  Вокруг тебя - и воды, и цветы.
  Зачем же к нищей грешнице стучишься?
  Я знаю, чем так тяжко болен ты:
  Ты смерти ищешь и конца боишься.
  
   1 января 1917
   Слепнёво
  
  
  
  
  *** "Муза-сестра заглянула в лицо"
  
  В сущности никто не знает, в какую эпоху он живёт, каким опытом будет знаменательна его жизнь, какой славой или недугом порадует или разобьёт история. Не знает даже поэт, хотя прежде других прозревает неизбежность, - ведь именно эстетический факт в его стихотворной форме, преодолев темпоральную смысловую ограниченность слова, сохраняет свою ценность на все времена.
   В 1905 году Инна Эразмовна Горенко, в девичестве Стогова, развелась с мужем, забрала детей и переехала в Евпаторию. Дети были склонны к туберкулёзу, а климат Крымского полуострова как нельзя более подходил для лечения и профилактики тяжёлого заболевания. Курс предпоследнего класса гимназии Анна проходила дома в отрезанном от мира приморском городке, куда отзвуки революции 1905 года доходили глухо. Юная поэтесса тосковала по Царскому Селу и писала, по её словам, "великое множество беспомощных стихов".
  
   "Я родилась в один год с Чарли Чаплиным и "Крейцеровой сонатой" Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом? В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии - 1889. В ночь моего рождения справлялась и справляется древняя "Иванова ночь" - 23 июня (Midsummer Night).
   Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Её мать была (чингизидкой) татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем. Родилась я на даче Саракини (Большой Фонтан, 11-ая станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли - рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.
   Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: "Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска". Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. "Боже, как я плохо тебя воспитала", - сказала она".
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 164)
  
  
  
  У самого моря
  
  1
  
  Бухты изрезали низкий берег,
  Все паруса убежали в море,
  А я сушила солёную косу
  За версту от земли на плоском камне.
  Ко мне приплывала зелёная рыба,
  Ко мне прилетала белая чайка,
  А я была дерзкой, злой и весёлой
  И вовсе не знала, что это - счастье.
  В песок зарывала жёлтое платье,
  Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
  И уплывала далеко в море,
  На тёмных, тёплых волнах лежала.
  Когда возвращалась, маяк с востока
  Уже сиял переменным светом,
  И мне монах у ворот Херсонеса
  Говорил: "Что ты бродишь ночью?"
  
  
  
   Ей суждено было отмечать в июне рождение, в декабре - крещение, в феврале - день святой великомученицы Анны.
   Каждое лето с 1896-го по 1903 год Анна проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, - "и там подружилась с морем". Семья жила около древнего Херсонеса, самого сильного её впечатления, которое спустя девять лет легло в поэму "У самого моря".
  
  
   "Говорить о детстве и легко и трудно. Благодаря его статичности его очень легко описывать, но в это описание слишком часто проникает слащавость, которая совершенно чужда такому важному и глубокому периоду жизни, как детство. Кроме того, одним хочется казаться слишком несчастными в детстве, другим - слишком счастливыми. И то и другое обычно вздор. Детям не с чем сравнивать, и они просто не знают, счастливы они или несчастны.
   Как только появляется сознание, человек попадает в совершенно готовый и неподвижный мир, и самое естественное не верить, что этот мир некогда был иным. Эта первоначальная картина навсегда остаётся в душе человека, и существуют люди, которые только в неё и верят, кое-как скрывая эту странность. Другие же, наоборот, совсем не верят в подлинность этой картины и тоже довольно нелепо повторяют: "Разве это был я?""
  
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 214)
  
  
  Знали соседи - я чую воду,
  И, если рыли новый колодец,
  Звали меня, чтоб нашла я место
  И люди напрасно не трудились.
  Я собирала французские пули,
  Как собирают грибы и чернику,
  И проносила домой в подоле
  Осколки ржавые бомб тяжёлых.
  И говорила сестре сердито:
  "Когда я стану царицей,
  Выстрою шесть броненосцев
  И шесть канонерских лодок,
  Чтобы бухты мои охраняли
  До самого Фиолента".
  А вечером перед кроватью
  Молилась тёмной иконке,
  Чтоб град не побил черешен,
  Чтоб крупная рыба ловилась
  И чтобы хитрый бродяга
  Не заметил жёлтого платья.
  
  
  
   Начальные строки поэмы навеяны "Итальянскими стихами" А. Блока: "С ней уходил я в море / С ней забывал я берег". Она услышала: "Бухты изрезали, / Все паруса убежали в море" (см.: Записные книжки Анны Ахматовой. С. 743). Эти ритмические повторы А. Блока, как ветер с моря, - в перекличке с языческим детством лирической героини "У самого моря".
  
  
   "Языческое детство. В окрестностях этой дачи ("Отрада", Стрелецкая бухта, Херсонес. Непосредственно отсюда античность - эллинизм) я получила прозвище "дикая девочка", потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень. Однако в Царском Селе она делала всё, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела, сложив по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец брал её с собой в оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III и на картинных выставках. Весной и осенью в Павловске на музыке - Вокзал... Музеи и картинные выставки... Зимой часто на катке в парке.
   В Царскосельских парках тоже античность, но совсем иная (статуи). Читала много и постоянно. Большое (по-моему) влияние (на неё) оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун ("Загадки и тайна"); Пан, Виктория - меньше. Другой властитель Ибсен... Училась в младших классах плохо, потом хорошо. Гимназией всегда тяготилась. В классе дружила только с Тамарой Костылевой, с которой не пришлось больше встретиться в жизни..."
  
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 215)
  
  
  2
  
  Бухты изрезали низкий берег,
  Дымное солнце упало в море,
  Вышла цыганка из пещеры,
  Пальцем меня к себе поманила:
  "Что ты, красавица, ходишь боса?
  Скоро весёлой, богатой станешь.
  Знатного гостя жди до Пасхи,
  Знатному гостю кланяться будешь;
  Ни красотой твоей, ни любовью, -
  Песней одною гостя приманишь".
  Я отдала цыганке цепочку
  И золотой крестильный крестик.
  Думала радостно: "Вот он, милый,
  Первую весть о себе мне подал".
  
  
  
   Поэма была написана в 1914 году в Слепнёве, имении матери Н. С. Гумилёва, где Анна простилась со своей херсонесской юностью, с "дикой девочкой" и узнала железный шаг войны.
   Там же по плану, намеченному провидением, были сочинены ещё полторы сотни стихов - эстетических фактов её бытия.
  
  
   "В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была тёткой моего деда Эразма Ивановича Стогова. Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселённые туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее.
   Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шёл крестный ход.
   Этот Ахмат, как известно, был чингизидом.
   Одна из княжон Ахматовых - Прасковья Егоровна - в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна - моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было девять лет, и в честь её меня назвали Анной. Из её фероньерки сделали несколько перстней с бриллиантами и одно с изумрудом, а её наперсток я не могла надеть, хотя у меня были тонкие пальцы".
  
  (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 448-449)
  
  
  3
  
  Были мы с сестрой однолетки
  И так друг на друга похожи,
  Что маленьких нас различала
  Только по родинкам наша мама.
  С детства сестра ходить не умела,
  Как восковая кукла лежала;
  Ни на кого она не сердилась
  И вышивала плащаницу,
  Бредила даже во сне работой;
  Слышала я, как она шептала:
  "Плащ Богородицы будет синим...
  Боже, апостолу Иоанну
  Жемчужин для слёз достать мне негде..."
  
  
   "Херсонес - главное место в мире, и я последняя херсонидка!" - думала она, находя осколки древнегреческого поселения. Когда девочке было семь лет, она "прямо так, сверху" нашла кусок мрамора с греческой надписью. Ей заплели косу, обули и повели дарить его в музей.
   "Вы и представить себе не можете, каким чудовищем я была в те годы, - вспоминала её слова Л. К. Чуковская. - Вы знаете, в каком виде тогда барышни ездили на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки - одна из них крахмальная - и шёлковое платье. Наденет резиновую туфельку и особую шапочку, войдёт в воду, плеснёт на себя - и на берег. И тут появлялось чудовище - я - в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращалась, надевала платье на мокрое тело - платье от соли торчало на мне колом... И так, кудлатая, мокрая, бежала домой". (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 1. 22 октября 1940 года).
  
  
  Дворик зарос лебедой и мятой,
  Ослик щипал траву у калитки,
  И на соломенном длинном кресле
  Лена лежала, раскинув руки,
  Всё о работе своей скучала, -
  В праздник такой грешно трудиться.
  И приносил к нам солёный ветер
  Из Херсонеса звон пасхальный.
  Каждый удар отдавался в сердце,
  С кровью по жилам растекался.
  "Леночка, - я сестре сказала, -
  Я ухожу сейчас на берег.
  Если царевич за мной приедет,
  Ты объясни ему дорогу.
  Пусть он меня в степи нагонит.
  Хочется на море мне сегодня".
  "Где же ты песенку услыхала,
  Ту, что царевича приманит? -
  Глаза приоткрыв, сестра спросила. -
  В городе ты совсем не бываешь,
  А здесь не поют такие песни".
  К самому уху её склонившись,
  Я прошептала: "Знаешь, Лена,
  Ведь я сама придумала песню,
  Лучше которой нет на свете".
  И не поверила мне и долго,
  Долго с упрёком она молчала.
  
  
   Песня, молитва и любовь - мотивы лирики молодой Ахматовой. Ожиданием любви, как вхождения в "сад сквозной, осенний, нежный", проникнута фабула первой поэмы.
   Много позже она признается, что "успеть записать одну сотую того, что думается, было бы счастьем...": многое из прошлого настолько окаменело в памяти, что могло исчезнуть только вместе с поэтом.
   "Бог мой, как я стара - я ещё помню порядочных людей!" - восклицала её подруга.
  
  
   "Первое стихотворение я написала, когда мне было 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то "декадентской поэтессой"... Кончать мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не Царскосельскую гимназию, а Киевскую (Фундуклеевскую), в которой я училась всего один год. Потом я два года училась на Киевских Высших женских курсах... Всё это время (с довольно большими перерывами) я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя над ними номера. Как курьёз могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, "Песня последней встречи" - моё двухсотое стихотворение".
  
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 175)
  
  
   Стихотворений, написанных в 11 лет, разумеется, не сохранилось, но отставной инженер-капитан II ранга Андрей Антонович Горенко, несомненно, был прав: не нарочно, шутя он разглядел в дочери декадентскую поэтессу.
  
  
  
  Музе
  
  Муза-сестра заглянула в лицо,
  Взгляд её ясен и ярок.
  И отняла золотое кольцо,
  Первый весенний подарок.
  
  Муза! ты видишь, как счастливы все -
  Девушки, женщины, вдовы...
  Лучше погибну на колесе,
  Только не эти оковы.
  
  Знаю: гадая, и мне обрывать
  Нежный цветок маргаритку.
  Должен на этой земле испытать
  Каждый любовную пытку.
  
  Жгу до зари на окошке свечу
  И ни о ком не тоскую,
  Но не хочу, не хочу, не хочу
  Знать, как целуют другую.
  
  Завтра мне скажут, смеясь, зеркала:
  "Взор твой не ясен, не ярок..."
  Тихо отвечу: "Она отняла
  Божий подарок".
  
   10 октября 1911
   Царское Село
  
  
  
   Первая публикация поэмы "У самого моря" состоялась в 1915 г. в третьем номере журнала "Аполлон", редактором отдела поэзии которого в 1909-14 гг. был Н. С. Гумилёв.
   Самое значительное в поэзии А. Ахматовой - стилистика. Н. С. Гумилёв полагал, что в стиле Бог показывается из своего творенья, поэт даёт самого себя. Такова А. Ахматова:
   "Она почти никогда не объясняет, она показывает. Достигается это и выбором образов, очень продуманным и своеобразным, но главное - их подробной разработкой. Эпитеты, определяющие ценность предмета (как то: красивый, безобразный, счастливый, несчастный и т. д.), встречаются редко" (Н. С. Гумилёв. "Письма о русской поэзии". С. 182).
   Н. С. Гумилёв был представителем новейшей критики, непонятной большинству русских читателей предшествующего столетия, почитал "честных народников" "просто навозом" и полагал, что современность принадлежит декадентам.
   Царскосёлу Эриху Голлербаху он говорил:
   "Знаете, ещё не так давно было два рода критиков; одни пили водочку, пели "Gaudeamus igitur" и презирали французский язык, другие читали Малларме, Метерлинка, Верлена и ненавидели первых за грязное бельё и невежество. Так вот, честные народники - просто навоз, сейчас уже никому не нужный, - а из якобы "прогнивших" декадентов вышла вся сегодняшняя литература". (Н. С. Гумилёв. "Письма о русской поэзии". С. 284).
  
  
  
  У самого моря
  
  4
  
  Солнце лежало на дне колодца,
  Грелись на камнях сколопендры,
  И убегало перекати-поле,
  Словно паяц горбатый кривляясь,
  А высоко взлетевшее небо,
  Как Богородицын плащ, синело, -
  Прежде оно таким не бывало.
  Лёгкие яхты с полдня гонялись,
  Белых бездельниц столпилось много
  У Константиновской батареи, -
  Видно, им ветер нынче удобный.
  Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
  К чёрным, разломанным, острым скалам,
  Пеной покрытым в часы прибоя,
  И повторяла новую песню.
  Знала я: с кем бы царевич ни был,
  Слышит он голос мой, смутившись, -
  И оттого мне каждое слово,
  Как божий подарок, было мило.
  Первая яхта не шла - летела,
  И догоняла её вторая,
  А остальные едва виднелись.
  
  
  
   Отдельным изданием поэма вышла в 1921 г. в петроградском издательстве "Алконост". Вызванное к жизни стихами А. Блока произведение "декадентской поэтессы" породило ещё одну художественную идею - девочку Ассоль в романе-феерии Александра Грина "Алые паруса" (1923), светлая вера которой в торжество детской мечты не разбивается о прибрежные скалы.
   Иное - в поэме, предвещающей конец безоблачной юности в канун поминальных дней.
  
  
  Как я легла у воды - не помню,
  Как задремала тогда - не знаю,
  Только очнулась и вижу: парус
  Близко полощется. Передо мною,
  По пояс стоя в воде прозрачной,
  Шарит руками старик огромный
  В щелях глубоких скал прибрежных,
  Голосом хриплым зовёт на помощь.
  Громко я стала читать молитву,
  Как меня маленькую учили,
  Чтобы мне страшное не приснилось,
  Чтоб в нашем доме бед не бывало.
  Только я молвила: "Ты Хранитель!" -
  Вижу - в руках старика белеет
  Что-то, и сердце моё застыло...
  Вынес моряк того, кто правил
  Самой весёлой, крылатой яхтой,
  И положил на чёрные камни.
  
  
  
   "...Пристяжная косила глазом и классически выгибала шею, - вспоминала она. - Стихи шли легко свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло - никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну..." (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 178).
   "Старый Эйх", тогда ещё юный литературовед Б. М. Эйхенбаум полагал, что поэма "скорее свод ранней лирики, чем самостоятельный эпос": в ней недаром повторяется целый ряд слов и стилистических деталей, знакомых по её лирическим сборникам, вышедших к 1915 г. И хотя белый стих А. Ахматовой звучит с автобиографической убедительностью, Б. М. Эйхенбаум настаивал, что "автобиографические намёки, попадая в поэзию, перестают быть личными и тем дальше отстоят от реальной душевной жизни, чем ближе её касаются. Придать стихотворениям конкретно-биографический и сюжетный характер - это художественный приём, контрастирующий с абстрактной лирикой символистов. <...> Лицо поэта в поэзии - маска, чем меньше на нём грима, тем резче ощущение контраста. Получается особый, несколько жуткий, похожий на разрушение сценической иллюзии, приём". (Б. М. Эйхенбаум. "Анна Ахматова. Опыт анализа". С. 146).
  
  
  
  Долго я верить себе не смела,
  Пальцы кусала, чтобы очнуться:
  Смуглый и ласковый мой царевич
  Тихо лежал и глядел на небо.
  Эти глаза, зеленее моря
  И кипарисов наших темнее, -
  Видела я, как они погасли...
  Лучше бы мне родиться слепою.
  Он застонал и невнятно крикнул:
  "Ласточка, ласточка, как мне больно!"
  Верно, я птицей ему показалась.
  
  
  
   "Эстетический факт - это форма, только форма", - утверждал итальянский неогегельянец Бенедетто Кроче (1866-1952). Искусство виделось ему высшей формой интуитивного познания, создаваемого фантазией и порождающего образы. В совершенном поэтическом произведении все моральные и житейские проблемы перерабатываются на языке образов в эстетические и - что самое поразительное - находят своё, пусть оправданное исключительно художественными средствами, решение. А можно ли их решить по-другому - на основании опыта, логики и науки? Позитивисты, экономисты, "честные народники" и революционеры уверяли, что да. Только практическое применение, с их точки зрения, могло свидетельствовать об истинности социальной теории и возможности её осуществления, впрочем, как и об ошибочности, в чём они были абсолютно уверены, чистого эстетизма. Эстеты, какие-то "французы в манжетах", между тем не скрывали, что практика может оказаться столь же обманчивой, как и целая жизнь одного, другого, третьего не самых необразованных поколений, и полагали, что в свете критерия полноценности поэзии любую духовную деятельность следует гармонически подчинить художественной интуиции.
  
  
  
  * * *
  
  Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
  А как стали одно за другим терять,
  Так сделался каждый день
  Поминальным днём, -
  Начали песни слагать
  О великой щедрости Божьей
  Да о нашем бывшем богатстве.
  
   1915
  
  
  
   Из песни слова не выкинешь.
   Измените в поэме несколько строф - и это будет иная поэма.
   Тождество произведения с самим собой - порой единственный положительный критерий литературной критики. По мнению Б. Кроче, именно это изначальное тождество обусловливает познание неповторимого лирического своеобразия произведений искусства. Лиризм, как замысел Абсолютного духа, итальянский философ находил даже в архитектуре. Автору "Манифеста антифашистской интеллигенции" и основателю Института Исторических исследований в своём доме в Неаполе, казалось, было известно, что живо и что умерло в философии Гегеля к началу прошлого века.
   В 1914-м же к моменту написания поэмы "У самого моря" Н. С. Гумилёв отнёсся к стихотворному опыту А. А. Ахматовой как к безусловному эстетическому факту и даже просил посвятить поэму ему.
   - Белые стихи писать труднее, чем в рифму, - сказала она и поэму никому посвящать не стала.
  
  
  
  * * *
  
  Все души милых на высоких звёздах.
  Как хорошо, что некого терять
  И можно плакать. Царскосельский воздух
  Был создан, чтобы песни повторять.
  
  У берега серебряная ива
  Касается сентябрьских ярких вод.
  Из прошлого восставши, молчалива
  Ко мне навстречу тень моя идёт.
  
  Здесь столько лир повешено на ветки,
  Но и моей, как будто, место есть...
  А этот дождик, солнечный и редкий,
  Мне утешенье и благая весть.
  
   Осень 1921
   Царское Село
  
  
  
   "В сущности никто не знает, в какую эпоху он живёт. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции. Увы!
   С конца XIX века (то есть за 60 лет) меньше всего изменилась одежда и больше всего - способы передвижения. Человек (в особенности, бедно одетый) может кое-как надеть костюм и пальто 90-х годов, но выехать в шарабане вместо "Победы" или "Москвича" невозможно.
   Мне было десять лет, и мы жили (одну зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской в Царском Селе). Живущий где-то поблизости гусарский офицер выезжал на своём красном и дикого вида автомобиле, проезжал квартал или два - затем машина портилась, и извозчик вёз её с позором домой. Тогда никто не верил в возможность автомобильного и тем более воздушного сообщения.
   Когда (в прошлом году) ставили в кино горьковскую "Мать", никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские модельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы агитировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алёша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: "Ну, это вы одна помните!"
   Почему я одна?"
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 164-165)
  
  
   - Срезневский говорил, - рассказывала она, провожая подругу до дверей коммунальной квартиры, - такие маленькие ручки, что на них нельзя надеть наручники. А вот и надели, и не на руки только, а на всю мою жизнь. (Л. К. Чуковская. "Записки об Анне Ахматовой". Т. 2. 2 июля 1960 года)
  
  
  
  В сумерки я домой вернулась.
  В комнате тёмной было тихо,
  И над лампадой стоял высокий,
  Узкий малиновый огонёчек.
  "Не приходил за тобой царевич, -
  Лена сказала, шаги услышав, -
  Я прождала его до вечерни
  И посылала детей на пристань".
  "Он никогда не придёт за мною,
  Он никогда не вернётся, Лена.
  Умер сегодня мой царевич".
  Долго и часто сестра крестилась;
  Вся повернувшись к стене, молчала.
  Я догадалась, что Лена плачет.
  Слышала я - над царевичем пели:
  "Христос воскресе из мёртвых", -
  И несказанным светом сияла
  Круглая церковь.
  
  
  
  
  *** "Смуглый отрок бродил по аллеям"
  
  Интуиция слепа, разум одалживает ей свои глаза: даже итальянский интеллектуал Б. Кроче, в учении которого логическое развитие выводилось как следующая из интуиции ступень превращения духа, не сомневался в её слепоте. Философ был уверен в абсолютно духовной природе социальной реальности, интерпретируя духовное как продукт истории, связанный с волей и деяниями людей:
   "Документ и критика, жизнь и мысль - вот истинные источники истории, иными словами, элементы исторического синтеза, и в качестве таковых они не предшествуют истории или синтезу как резервуар, к которому историк спешит со своим ведром, а заложены внутри истории, внутри синтеза, как ими созданные и их созидающие. Истинный смысл исторического познания нельзя постичь, если не отталкиваться от того принципа, что сам дух и есть история, что в каждый отдельный момент он и творит историю, и сотворяется ею. То есть несёт в себе всю историю и совпадает в ней с самим собой" (Б. Кроче. "Теория и история историографии". С. 16).
  
  
  * * *
  
  Нам свежесть слов и чувства простоту
  Терять не то ль, что живописцу - зренье,
  Или актёру - голос и движенье,
  А женщине прекрасной - красоту?
  
  Но не пытайся для себя хранить
  Тебе дарованное небесами:
  Осуждены - и это знаем сами -
  Мы расточать, а не копить.
  
  Иди один и исцеляй слепых,
  Чтобы узнать в тяжёлый час сомненья
  Учеников злорадное глумленье
  И равнодушие толпы.
  
   23 июня 1915
   Слепнёво
  
  
  
   Жизнь - та же история, но личного характера и в малом масштабе.
   Пробуждающийся дух делает из послушного общему течению обывателя эстетика, знающего, что у человека есть выбор и оттого умело предающегося радостям жизни. Согласно наставлениям разума и чувства долга, разбуженных сознанием ответственности за свою жизнь, эстетик, по мнению датского философа Сёрена Кьеркегора (1813-1855), может возвыситься до этика, а потом до религиозного человека. Всякое новое преодоление на пути его духовного развития не исключает переживаний отчаянья и постоянных размышлений о том, что хорошо и что плохо, пока человек не убедится в собственном несовершенстве и не ощутит нужды во всепрощающем Боге.
   "Пусть страшен путь мой, пусть опасен, / Ещё страшнее путь тоски..." - признавалась А. Ахматова.
   Эстетическое, несомненно, получает все шансы вырасти до полноты этического и нравственного, когда обеспечивается единством телесной, душевной и духовной сфер человеческого бытия.
   Такова Анна Ахматова с самых ранних своих эстетических опытов.
  
  
  
  В Царском Селе
  
  1
  
  По аллее проводят лошадок,
  Длинны волны расчёсанных грив.
  О пленительный город загадок,
  Я печальна, тебя полюбив.
  
  Странно вспомнить: душа тосковала,
  Задыхалась в предсмертном бреду.
  А теперь я игрушечной стала,
  Как мой розовый друг какаду.
  
  Грудь предчувствием боли не сжата,
  Если хочешь, в глаза погляди.
  Не люблю только час пред закатом,
  Ветер с моря и слово "уйди".
  
  22 февраля 1911
   Царское Село
  
  
  
   "В Царском Селе я жила в общем с двух до шестнадцати лет. Из них одну зиму (когда родилась сестра Ия) семья провела в Киеве (Институтская ул.) и другую в Севастополе (Соборная, дом Семёнова). Основным местом в Царском Селе был дом купчихи Елизаветы Ивановны Шухардиной (Широкая, второй дом от вокзала, угол Безымянного переулка). Но первый год века, 1900, семья жила (зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской. Там корь и даже, может быть оспа)".
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 216-217)
  
  
  
  2
  
  ...А там мой мраморный двойник,
  Поверженный под старым клёном,
  Озёрным водам отдал лик,
  Внимает шорохам зелёным.
  
  И моют светлые дожди
  Его запекшуюся рану...
  Холодный, белый, подожди,
  Я тоже мраморною стану.
  
   1911
  
  
  
   "Мои первые воспоминания - царскосельские: зелёное, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пёстрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду".
   Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.
   Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина ("На рождение порфирородного отрока") и Некрасова ("Мороз, Красный нос"). Эти вещи знала наизусть моя мама.
   Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно".
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 236)
  
  
  3
  
  Смуглый отрок бродил по аллеям,
  У озёрных грустил берегов,
  И столетие мы лелеем
  Еле слышный шелест шагов.
  
  Иглы сосен густо и колко
  Устилают низкие пни...
  Здесь лежала его треуголка
  И растрёпанный том Парни.
  
  24 сентября 1911
   Царское Село
  
  
   Биографы сообщают:
   "Мы почти ничего не знаем о том, как складывалась жизнь Анны Горенко после её вынужденного возвращения к самому морю. Целое пятилетие - с августа 1905-го по апрель 1910-го - покрыто пеленой тумана, сквозь которую смутно просвечивают мало связанные между собой подробности. Судя по её письмам к мужу старшей сестры Сергею фон Штейну, Анна пыталась "наложить на себя руки". А вот о том, что толкнуло её на такой странный при её жизнелюбии поступок, и ему не рассказала. Ситуацию могли бы прояснить стихи кризисных лет, но они... уничтожены. Сожжена и многолетняя - с 1906-го по 1910-й переписка с Гумилёвым" (А. Марченко. "Ахматова: жизнь").
   Известно, что в доме Инны Эразмовны Горенко из-за непрактичности хозяйки всё было наспех, разночинно, как-нибудь: прислуги много, толку чуть, гувернантки рассеянны, дерзки, дети предоставлены сами себе. Ни порядка, ни уюта, ужасающий кавардак.
   Самой пугающей была смерть.
   Младшую сестру Анны, больную четырёхлетнюю Рику, при которой она, семилетняя, исполняла роль маленькой няни, родители отправили к тётке в Киев, где Рика и умерла. Девочку увозили ночью, чтобы никто из малышей ничего не узнал, но Анна не спала и знала, как "мать в полутёмных сенях ломала иссохшие пальцы".
   Это страшное впечатление детства многократно повторялось в последующие годы: летом 1906 года от скоротечной чахотки умерла старшая сестра Инна; после смерти ребёнка, в 1920-м, отравился морфием старший брат Андрей; в 1922-м всё от того же туберкулёза умерла и младшая сестра Ия. В 1930-м сразу после смерти матери младший брат Виктор эмигрировал из страны.
  
  
  Северные элегии
  
  5
  (О десятых годах)
  
  И никакого розового детства...
  Веснушечек, и мишек, и кудряшек,
  И добрых тёть, и страшных дядь, и даже
  Приятелей средь камешков речных.
  Себе самой я с самого начала
  То чьим-то сном казалась или бредом,
  Иль отраженьем в зеркале чужом,
  Без имени, без плоти, без причины.
  Уже я знала список преступлений,
  Которые должна я совершить.
  И вот я, лунатически ступая,
  Вступила в жизнь и испугала жизнь:
  Она передо мною стлалась лугом,
  Где некогда гуляла Прозерпина.
  Передо мной, безродной, неумелой,
  Открылись неожиданные двери,
  И выходили люди и кричали:
  "Она пришла сама, она пришла сама!"
  А я на них глядела с изумленьем
  И думала: "Они с ума сошли!"
  И чем сильней они меня хвалили,
  Чем мной сильнее люди восхищались,
  Тем мне страшнее было в мире жить
  И тем сильней хотелось пробудиться,
  И знала я, что заплачу стори́цей
  В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
  Везде, где просыпаться надлежит
  Таким, как я, - но длилась пытка счастьем.
  
   4 июля 1955
   Москва
  
  
   "Лунатически ступая", по всей видимости, не просто метафора. А. Марченко в биографической книге "Ахматова: жизнь", где известное, предполагаемое и вымышленное спутано и переплетено, описывает приступы лунатизма, которым была подвержена "дикая девочка" до 15 лет:
   "Она вставала ночью, уходила, в бессознательном состоянии, на лунный свет. Отыскивал её отец и приносил на руках домой. Андрей Антонович любил хорошие сигары, папирос не признавал. Этот отцовский запах, запах дорогой сигары, с тех пор навсегда связался с лунным светом. Старая нянька твердила барыне: вся беда оттого, что в комнате, где спит девочка, забыли занавесить окно. Окно зашторили, но Анна тайком, дождавшись восхода луны, занавески раздёргивала. Ей нравилось следить за игрой лунных лучей с вещами и предметами её спаленки" (А. Марченко. "Ахматова: жизнь").
  
  
  
  * * *
  
  Молюсь оконному лучу -
  Он бледен, тонок, прям.
  Сегодня я с утра молчу,
  А сердце - пополам.
  На рукомойнике моём
  Позеленела медь.
  Но так играет луч на нём,
  Что весело глядеть.
  Такой невинный и простой
  В вечерней тишине,
  Но в этой храмине пустой
  Он словно праздник золотой
  И утешенье мне.
  
   1909
  
  
  
   Первый стихотворный сборник Анны Ахматовой вышел в 1912 году в Санкт-Петербурге под издательской маркой "Цеха поэтов". Н. С. Гумилёв заплатил за печать 100 рублей и сам забрал из типографии все триста экземпляров. Сборник назывался "Вечер" и сопровождался предисловием М. А. Кузмина. Критика отнеслась к нему благосклонно.
  
  
   "В марте 1914 года вышла вторая книга - "Чётки". Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX. Всё стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе".
  
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 238)
  
  
  
  Читая "Гамлета"
  
  1
  
  У кладбища направо пылил пустырь,
  А за ним голубела река.
  Ты сказал мне: "Ну что ж, иди в монастырь
  Или замуж за дурака..."
  Принцы только такое всегда говорят,
  Но я эту запомнила речь,
  Пусть струится она сто веков подряд
  Горностаевой мантией с плеч.
  
   1909, Киев
  
  
   В выпускном классе гимназии в Киеве Анна Горенко была одета не по форме в платье густо-шоколадного цвета из мягкой и дорогой ткани, которое сидело на ней как влитое. На урок рукоделия барышням велели принести коленкоровую ткань для ночной рубашки. Анна достала прозрачный батист нежно-розового колера. "Это неприлично", - заметила учительница. "Вам - может быть, а мне нисколько", - ответствовала ученица и осталась не аттестованной по рукоделию.
  
  
  2
  
  И как будто по ошибке
  Я сказала: "Ты..."
  Озарила тень улыбки
  Милые черты.
  
  От подобных оговорок
  Всякий вспыхнет взор...
  Я люблю тебя, как сорок
  Ласковых сестёр.
  
   1909
  
  
   В конце 1950-х она вспоминала:
  
   "25 апреля 1910 я вышла замуж за Н. С. Гумилёва и вернулась после пятилетнего отсутствия в Царское Село (см. стихотворение "Первое возвращение").
   В отношение Николая Степановича к моим стихам тоже надо, наконец, внести ясность, потому что я до сих пор встречаю в печати (зарубежной) неверные и нелепые сведения. Так, Страховский пишет, что Гумилёв считал мои стихи просто "времяпрепровождением жены поэта", а... (в Америке ж), что Гумилёв, женившись на мне, стал учить меня писать стихи, но скоро ученица превзошла... и т. п. Всё это сущий вздор! Стихи я писала с 11 лет совершенно независимо от Николая Степановича, пока они были плохи, он, со свойственной ему неподкупностью и прямотой, говорил мне это. Затем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру "Кипарисового ларца" (когда приезжала в Петербург в начале 1910 г.) и что-то поняла в поэзии. В сентябре Николай Степанович уехал на полгода в Африку, а я за это время написала то, что примерно стало моей книгой "Вечер". Я, конечно, читала эти стихи многим новым литературным знакомым. Маковский взял несколько в "Аполлон" и т. д. (см. "Аполлон", 1911 г., ? 4, апрель). Когда 25 марта Николай Степанович вернулся, он спросил меня, писала ли я стихи - я прочла ему всё, сделанное мною, и он по их поводу произнёс те слова, от которых, по-видимому, никогда не отказался (см. его рецензию на сборник "Арион"). Заодно в скобках и опять в ответ на Di Sarra и Laffke напоминаю, что я выходила замуж не за главу акмеизма, а за молодого поэта-символиста, автора книги "Жемчуга" и рецензий на стихотворные сборники ("Письма о русской поэзии")".
  
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 183-184)
  
  
  Первое возвращение
  
  На землю саван тягостный возложен,
  Торжественно гудят колокола,
  И снова дух смятён и потревожен
  Истомной скукой Царского Села.
  Пять лет прошло. Здесь всё мертво и немо,
  Как будто мира наступил конец.
  Как навсегда исчерпанная тема,
  В смертельном сне покоится дворец.
  
   1910
  
  
  
   "Акмеизм возник в конце 1911 года, в десятом году Гумилёв был ещё правоверным символистом. Разрыв с "башней" начался, по-видимому, с печатного отзыва Гумилёва о "Соr Ardens" на страницах "Аполлона". О всём, что последовало за этим, я много раз писала в другом месте (статья "Судьба акмеизма"). В. Иванов ему чего-то в этой рецензии никогда не простил. Когда Николай Степанович читал в Академии стиха своего "Блудного сына", Вячеслав обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращались в Царское, совершенно раздавленные происшедшим, и потом Николай Степанович всегда смотрел на Вячеслава Иванова как на открытого врага. С Брюсовым было сложнее. Николай Степанович надеялся, что тот поддержит акмеизм, как видно из его письма к Брюсову. Но как мог человек, который считал себя столпом русского символизма и одним из его создателей, отречься от него во имя чего бы то ни было. Последовал брюсовский разгром акмеизма в "Русской мысли", где Гумилёв и Городецкий даже названы господами, то есть людьми, не имеющими никакого отношения к литературе".
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 184-185)
  
  
  
  Он любил...
  
  Он любил три вещи на свете:
  За вечерней пенье, белых павлинов
  И стёртые карты Америки.
  Не любил, когда плачут дети,
  Не любил чая с малиной
  И женской истерики.
  ...А я была его женой.
  
   9 ноября 1910
   Киев
  
  
  
   - Раз семья заменяет всё, - уверяла спустя много лет Фанни Гиршевна Фельдман, известная советскому зрителю под сценическим псевдонимом Фаины Георгиевны Раневской, - прежде чем ею обзавестись, стоит хорошенько подумать, что тебе важнее: всё или семья.
   Сохранилось киевское письмо Анны Горенко мужу старшей сестры Сергею фон Штейну:
   "Киев. 2 февраля 1907 г.
   Милый Сергей Владимирович... я решила сообщить Вам о событии, которое должно коренным образом изменить мою жизнь... Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже 3 года. И я верю, что моя судьба быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю... Не говорите никому о нашем браке. Мы ещё не решили, ни где, ни когда это произойдёт. Это - тайна, я даже Вале ничего не писала" (Цит. по: А. Марченко. "Ахматова: жизнь").
   Однако согласие на замужество Анна дала "молодому поэту-символисту, автору книги "Жемчуга" и рецензий на стихотворные сборники" Н. С. Гумилёву лишь в конце ноября 1909 г., несколько дней спустя после его дуэли с М. А. Волошиным на Чёрной Речке и после того, как получила его письмо.
   В "Записных книжках" она отмечала:
   "Письмо (Н. Ст. Гум.), которое убедило меня согласиться на свадьбу (1909). Я запомнила точно одну фразу: "Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам..." Это почему-то показалось мне убедительным" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой". С. 54).
   Прибыв с М. А. Кузьминым и А. Н. Толстым в Киев на литературный вечер журнала "Аполлон", Н. С. Гумилёв пригласил свою любовь в гостиницу "Европейскую" пить кофе. Там в который раз он сделал ей предложение и, окрылённый неожиданным согласием, все три дня провёл с Анной, после чего из Киева же отправился в спланированное ранее путешествие по Африке - через Константинополь в Каир, Джибути, Дыре-Дауа и Хараре.
  
  
  
  * * *
  
  Сегодня мне письмá не принесли:
  Забыл он написать, или уехал;
  Весна как трель серебряного смеха,
  Качаются в заливе корабли.
  Сегодня мне письма не принесли...
  
  Он был со мной ещё совсем недавно,
  Такой влюблённый, ласковый и мой,
  Но это было белою зимой,
  Теперь весна, и грусть весны отравна,
  Он был со мной ещё совсем недавно...
  
  Я слышу: лёгкий трепетный смычок,
  Как от предсмертной боли, бьётся, бьётся,
  И страшно мне, что сердце разорвётся,
  Не допишу я этих нежных строк...
  
   <27 февраля> 1912
  
  
  
   "Теперь настаёт очередь Маковского. Сейчас прочла у Драйвера (стр. 71), что они, Маковские, почему-то стали моими конфидентами, и против воли Гумилёва Сергей Константинович напечатал мои стихи в "Аполлоне" (1911). Я не позволю оскорблять трагическую тень поэта нелепой и шутовской болтовнёй, и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор.
   Вначале я действительно писала очень беспомощные стихи, что Николай Степанович и не думал от меня скрывать. Он действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, например, танцами ("Ты такая гибкая"). Осенью 1910 года Гумилёв уехал в Аддис-Абебу. Я осталась одна в гумилёвском доме (Бульварная, дом Георгиевского), как всегда, много читала, часто ездила в Петербург (главным образом к Вале Срезневской, тогда ещё Тюльпановой), побывала и у мамы в Киеве, и сходила с ума от "Кипарисового ларца". Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться. А тут и хвалить начали. А вы знаете, как умели хвалить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала: "А вот моему мужу не нравится". Это запоминали, раздували, наконец, это попало в чьи-то мемуары, а через полвека из этого возникла гадкая, злая сплетня, преследующая "благородную цель" - изобразить Гумилёва не то низким завистником, не то человеком, ничего не понимающим в поэзии. "Башня" ликовала.
   25 марта 1911 года (Благовещенье старого стиля) Гумилёв вернулся из своего путешествия в Африку (Аддис-Абеба). В нашей первой беседе он, между прочим, спросил меня: "А стихи ты писала?" Я, тайно ликуя, ответила: "Да". Он попросил почитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: "Ты поэт - надо делать книгу". Вскоре были стихи в "Аполлоне" (1911, ? 4, стр. ...)".
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 134-135)
  
  
  
  Вечерняя комната
  
  Я говорю сейчас словами теми,
  Что только раз рождаются в душе.
  Жужжит пчела на белой хризантеме,
  Так душно пахнет старое саше.
  
  И комната, где окна слишком узки,
  Хранит любовь и помнит старину,
  А над кроватью надпись по-французски
  Гласит: "Seigneur, ayez pitié de nous".
  
  Ты сказки давней горестных заметок,
  Душа моя, не тронь и не ищи...
  Смотрю, блестящих севрских статуэток
  Померкли глянцевитые плащи.
  
  Последний луч, и жёлтый и тяжёльrй,
  Застыл в букете ярких георгин,
  И как во сне я слышу звук виолы
  И редкие аккорды клавесин.
  
   21 января 1911
   Киев
  
  
  
   "Всем, в особенности за границей, хочется, чтобы меня "открыл" Вячеслав Иванов. Кто отец этой легенды - не знаю. Может быть, Пяст, который бывал на "башне" (см. "Встречи"...)
   А в самом деле было так: Н.С.Гумилёв после нашего возвращения из Парижа (летом 1910 года) повёз меня к Вяч. Иванову, он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроём), и я прочла: "И когда друг друга проклинали..." (1909. Киевская тетрадь) и ещё что-то (кажется, "Пришли и сказали"), и Вячеслав очень равнодушно и насмешливо произнёс: "Какой густой романтизм!" Я тогда до конца не поняла его иронии. Осенью Николай Степанович, успев снискать вечную немилость Иванова рецензией на "Cor Ardens" (см. "Аполлон" ? ... и письмо Иванова Гумилёву), уехал на полгода в Африку, в Аддис-Абебу. Вячеслав встретил меня на Раевских курсах, где он читал лекции, и пригласил на "Понедельники" (уже не "Среды"). Там я действительно несколько раз читала стихи, и он действительно их хвалил, но их тогда уже хвалили все (Толстой, Маковский, Чулков и т. д.), они были приняты в "Аполлон" и напечатаны, а тот же Иванов лицемерно посылал меня к З. Гиппиус. Александра Николаевна Чеботаревская увела меня в соседнюю комнату и сказала: "Не ходите к ней. Она злая и вас очень обидит". Я ответила: "А я и не собираюсь к ней идти". Кроме того, Вячеслав Иванович очень уговаривал меня бросить Гумилёва. Помню его слова: "Этим вы его сделаете человеком". О том, как он tête-à-tête плакал над стихами, потом выводил в "салон" и там ругал довольно едко, я так часто и давно рассказываю, что скучно записывать".
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 132-133)
  
  
  
  * * *
  
  Сжала руки под тёмной вуалью...
  "Отчего ты сегодня бледна?"
  - Оттого, что я терпкой печалью
  Напоила его допьяна.
  
  Как забуду? Он вышел, шатаясь,
  Искривился мучительно рот...
  Я сбежала, перил не касаясь,
  Я бежала за ним до ворот.
  
  Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
  Всё, что было. Уйдёшь, я умру".
  Улыбнулся спокойно и жутко
  И сказал мне: "Не стой на ветру".
  
   8 января 1911
   Киев
  
  
  
   К кому обращается лирическая героиня Анны Ахматовой? К мужу своему, а прежде жениху - младшему из семьи Гумилёвых? Или, как предполагает А. Марченко, к Г. И. Чулкову, герою-любовнику и теоретику мистического анархизма?.. Предположения путаней и недостойней кривотолков о том, кто навесил Анну на шею русской литературы. Всё не то и не так. А. А. Ахматова обращается лично к каждому читателю, начиная с вопроса "Отчего ты сегодня бледна?" и вплоть до того момента, когда устами своего героя отвечает: "Не стой на ветру". И оттого у миллиона её собеседников и собеседниц появляется возможность сказать что-то ещё или поступить в своей жизненной ситуации уже под впечатлением этого "Не стой на ветру".
   От биографов с обывательским интересом к подробностям интимной жизни ускользает понимание эстетических фактов - памятников жизни и творчества поэта. Такие "исследователи" ищут нечто новенькое на "пути тоски" и придерживаются рассуждения в духе "Скорее всего, если вынести за скобки нестыковки и противоречия, дело обстояло примерно так" или "О чём они говорили, мы, конечно, не знаем. А вот о чём могли говорить, предположить всё-таки можно" (А. Марченко. "Ахматова: жизнь"). Желание покопаться в "соре", из какого растут стихи, вытесняет саму возможность вдумчивого и серьёзного изучения и анализа текста, при котором только и может быть реализовано главное: выстроен диалог современника с тем, что хотело сказаться в авторском творчестве. Возникающие гипотезы, яркие сопоставления с житейскими обстоятельствами, с тем, что сиюминутно бросается в глаза, свидетельствуют скорее о пристрастиях, склонностях и подспудных аддикциях самого горе-учёного, когда, полагая, что изучает литературу и "поэтическую диетику", он на деле обнаруживает собственные бессознательные комплексы и психологические "якоря".
   Это ситуация, когда немые пытаются взять слово на пленарном заседании в Академии, где слепые судят о Врубеле и Модильяни, а глухие считаются знатоками симфонической музыки. При этом все дружно источают ароматы от парфюмера, сыновней любовью привязанного к выгребной яме. К сожалению, подобных "исследований" в начале XXI века появилось множество, и рассчитаны они на "самую широкую читательскую аудиторию". Так же как суррогаты искусства, обволакивая, вытесняют подлинники, эта рыночная нацеленность окололитературной продукции на тираж обесценивает сам предмет "исследований" - личность поэта, его творчество и, в конечном счёте, литературу. "Поглядите, эти люди такие же, как мы, а может, и ещё хуже", - сообщают читателю В. Недошивин, Т. Катаева, А. Марченко, Е. Мурашкинцева и прочие иже с ними популяризаторы и экскурсоводы по запутанным их же коллективными усилиями дебрям истории. А. Марченко "разоблачает":
  
  
   "Твёрдо убеждённая в том, что у поэта, как и у всякого человека, есть полное право скрыть то, что он по тем или иным причинам не хотел бы сделать общественным достоянием, Анна Андреевна сознательно утаила многие и многие подробности своей достаточно богатой личной жизни. Оставим пока вопрос, почему Анна Андреевна, весьма откровенная в одних случаях, скрытничает в других, ничуть не более щекотливых, и озаботимся другой проблемой: а имеем ли мы, читатели в потомстве, моральное право допытываться до истины? И не смахивает ли наше желание знать о любимом поэте если не всё, то как можно больше, на элементарное бытовое любопытство? Разумеется, каждый волен выбирать, но лично я считаю, что имеем, хотя бы уже потому, что сама Ахматова в своих пушкинских расследованиях с расхожими табу ничуть не считается".
  (А. Марченко. "Ахматова: жизнь").
  
  
   Нетрудно представить, как ответил бы такому биографу Бенедетто Кроче или Сёрен Кьеркегор. Несколько неловко было бы услышать, чтó сказала бы Анна Андреевна, а уж Фаина Георгиевна, думается, в выражениях бы совсем не стеснялась. "У поэта, - заключила Анна Андреевна в 1957-м, - существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель" (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 166).
  
  
  * * *
  
  Скучно мне всю жизнь спасать
  От себя людей,
  Скучно кликать благодать
  На чужих друзей!
  1923
  
   "Читателям в потомстве", "чужим друзьям" и "ревнителям литературы от Марченко" для того, чтобы "ничуть не считаться с расхожими табу" в той же пушкинистике, надо для начала самим суметь подняться на тот эстетический и этический уровень, который задала Анна Ахматова. То же самое и в отношении творчества "вернейшей подруги чужих мужей": чтобы перейти от не всегда честного изложения биографических фактов к спекуляциям вокруг фактов эстетических, исследователю самому необходимо проделать известный путь "по аллеям Царского Села" - путь от обывательского, гипостазированного понимания к эстетическому и этическому преображению и рефлексивному осмыслению. При условии нравственной целостности (когда личность не распадается на бытовой набор "говорю одно, думаю другое, делаю третье"), единства душевной и духовной жизни и известного психического (телесного) здоровья некоторые этапы пути можно проделать вместе с повествованием о том, как удалось это поэту: эстетик - этик - религиозный человек. В этом случае переживание художественного текста как пространства собственных имён не будет обременено неимоверной пошлостью мещанских коннотаций.
   "Пусть страшен путь мой, пусть опасен..." - сказала в самом его начале А. Ахматова: "Я не даю сказать ни слова никому (в моих стихах, разумеется). Я говорю от себя, за себя всё, что можно и чего нельзя. Иногда в каком-то беспамятстве вспоминаю чью-то чужую фразу и превращаю её в стих".
   Серебряный век русской поэзии и философии в преодолении грозного прошлого и самостоянии в неизбежности настоящего весь, как один, от И. Ф. Анненского и А. А. Блока до А. А. Ахматовой и Б. Л. Пастернака, - росчерк этого восхождения.
  
  
  * * *
  
  Дверь полуоткрыта,
  Веют липы сладко...
  На столе забыты
  Хлыстик и перчатка.
  
  Круг от лампы жёлтый...
  Шорохам внимаю.
  Отчего ушёл ты?
  Я не понимаю...
  
  Радостно и ясно
  Завтра будет утро.
  Эта жизнь прекрасна,
  Сердце, будь же мудро.
  
  Ты совсем устало,
  Бьёшься тише, глуше...
  Знаешь, я читала,
  Что бессмертны души.
  
  17 февраля 1911
   Царское Село
  
  
  
  *** "От счастья я не исцеляю"
  
  Директор Царскосельской Императорской Николаевской гимназии, поэт, переводчик, специалист по античной литературе И. Ф. Анненский в предисловии к книге критических очерков объяснял:
   "Критик стоит обыкновенно вне произведения: он его разбирает и оценивает. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою.
   Вот в каком смысле мои очерки - отражения, это вовсе не метафора.
   Но, разумеется, поэтическое отражение не может свестись на геометрический чертёж. Если, даже механически повторяя слово, мы должны самостоятельно проделать целый ряд сложных артикуляций, можно ли ожидать от поэтического создания, чтобы его отражение стало пассивным и безразличным? Самое чтение поэта есть уже творчество. Поэты пишут не для зеркал и не для стоячих вод" (И. Ф. Анненский. "Книги отражений". С. 5).
  
  
  
  Мне всегда открывается та же
  Залитая чернилом страница.
  Я уйду от людей, но куда же,
  От ночей мне куда схорониться?
  
  (И. Ф. Анненский. "Тоска припоминания")
  
  
  
   Мысль И. Ф. Анненского о природе языковой динамики, - "самое чтение поэта есть уже творчество", - в работе "Культура и взрыв" развивается выдающимся советским культурологом и литературоведом Ю. М. Лотманом (1922-1993):
   "Мы погружены в пространство языка. Мы даже в самых основных условных абстракциях не можем вырваться из этого пространства, которое нас просто обволакивает, но частью которого мы являемся и которое одновременно является нашей частью. И при этом наши отношения с языком далеки от идиллии: мы прилагаем гигантские усилия, чтобы вырваться за его пределы, именно ему мы приписываем ложь, отклонения от естественности, бόльшую часть наших пороков и извращений. Попытки борьбы с языком так же древни, как и сам язык. История убеждает нас в их безнадёжности, с одной стороны, и неисчерпаемости - с другой" (С. 101).
   Осенью 1910 года А. А. Ахматова "сходила с ума" от "Кипарисового ларца", посмертного сборника стихов И. Ф. Анненского, выход которого из печати считала величайшим событием. Забыв всё на свете, она прочла его корректуру в Брюлловском зале Русского музея и "что-то стала понимать в поэзии", чтобы заговорить голосом, который, на чёткий музыкальный слух О. Э. Мандельштама, "души раскалывает недра".
  
  
  Подражание Анненскому
  
  И с тобой, моей первой причудой,
  Я простился. Восток голубел.
  Просто молвила: "Я не забуду".
  Я не сразу поверил тебе.
  
  Возникают, стираются лица,
  Мил сегодня, а завтра далёк.
  Отчего же на этой странице
  Я когда-то загнул уголок?
  
  И всегда открывается книга
  В том же месте. И странно тогда:
  Всё как будто с прощального мига
  Не прошли невозвратно года.
  
  О, сказавший, что сердце из камня,
  Знал наверно: оно из огня...
  Никогда не пойму, ты близка мне
  Или только любила меня.
  
   1911
  
  
   Насколько бы образцовой ни была классика, полностью стабильных, неизменяющихся языковых структур не существует, и граница, отделяющая замкнутый мир знаков и текстов, мир семиозиса, от внесемиотической реальности вещей и процессов всегда остаётся открытой:
   "Она постоянно пересекается вторжениями из внесемиотической сферы, которые, врываясь, вносят с собой динамику, трансформируют само пространство, хотя одновременно сами трансформируются по его законам. Одновременно семиотическое пространство постоянно выбрасывает из себя целые пласты культуры. Они образуют слои отложений за пределами культуры и ждут своего часа, чтобы вновь ворваться в неё настолько забытыми, чтобы восприниматься как новые. Обмен с внесемиотической сферой образует неисчерпаемый резервуар динамики.
   Это "вечное движение" не может быть исчерпано - оно не поддаётся законам энтропии, поскольку постоянно воссоздаёт своё разнообразие, питаемое незамкнутостью системы" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 102).
   Брак, путешествия, литературная деятельность - да что там, сама жизнь Гумилёвых начала 10-х годов - это постоянные "вторжения из внесемиотической сферы", постоянная трансформация пространства мысли, языка, поведения.
   В январе 1911 года жена русского посланника в Абиссинии А. В. Чемерзина сообщала в Россию:
   "Здесь у нас в Аддис-Абебе проживает временно декадентский поэт Гумилёв, окончивший Сорбонну и числящийся теперь на последнем курсе Петербургского университета. В мае мес. он женился на киевлянке, а уже в августе в конце выехал в Абиссинию, и пребывает здесь неизменно. Мы, конечно, не спрашиваем его о причинах, побудивших его покинуть жену, но он сам высказался так, что между ним и его женой решено продолжительными разлуками поддерживать взаимную влюблённость. Вероятно, он скоро уезжает через пустыню и Черчер; решил предпринять этот путь, после тысячи самых невероятных проектов" (Цит. по: Степанов Е. "Неакадемические комментарии").
   Две зимы кряду Н. С. Гумилёв проводит в Абиссинии - "той стране, что могла быть раем". Для петербуржца начала ХХ века его африканские путешествия и приключения невероятны.
   Однако "самый невероятный его проект", "неисчерпаемый резервуар динамики" чувств, переживаний и творчества, безусловно, оставался в России.
  
  
  
  Над водой
  
  Стройный мальчик пастушок,
  Видишь, я в бреду.
  Помню плащ и посошок,
  На свою беду.
  Если встану - упаду.
  Дудочка поёт: ду-ду!
  
  Мы прощались, как во сне,
  Я сказала: "Жду".
  Он, смеясь, ответил мне:
  "Встретимся в аду".
  Если встану - упаду.
  Дудочка поёт: ду-ду!
  
  О глубокая вода
  В мельничном пруду,
  Не от горя, от стыда
  Я к тебе приду.
  И без крика упаду,
  А вдали звучит: ду-ду.
  
   <Апрель> 1911
  
  
  
   "Всё искусство наших дней, - писал Фёдор Сологуб, - искусство стремительное и волевое. Для него характерны не столько те новые направления, которые так часто возникают в нём, сколько самая неустанная смена этих направлений. В искусстве мы, люди наших дней, постоянно стремимся к новому. А история дополняет наши искания, немножко успокаивает нашу суету, порою крикливую и неприятную, и из нового отбирает для хранения в благодарной памяти потомства только достойное. Впрочем, может быть, было бы не плохо, если бы и мы сами, проникшись справедливым духом строгой истории, радостно и жадно приветствуя всё новое, отбирали из него достойное. Это ведь и соответствовало бы волевому характеру нашей эпохи. Зачем же нам ждать приговоров неторопливой истории, когда мы и сами легко различим, что приходит к нам в широком русле общемирового устремления и что подарено нам прихотью взбалмошной Айсы, весёлой Мойры, любящей только анекдоты и охотничьи рассказы?" (Ф. Сологуб. "Искусство наших дней").
   Путь поэта - скорее, провидение, чем слепая судьба - приводит А. А. Ахматову в "Цех поэтов", организованный Н. С. Гумилёвым, О. Э. Мандельштамом и С. М. Городецким в 1911 г. Последний к тому времени уже пережил увлечение языческой мифологией славян (сборники стихов "Ярь", "Перун", "Дикая воля"). После большевистского переворота он будет писать агитки для бойцов Красной Армии, приветствия пролетарским поэтам и партийным съездам, оперные либретто и даже сочинит кантату "Песнь партии". В 1911 году А. А. Ахматова к "этим игрищам опоздала", а в игрищах советских сочинителей и цирковых программах, несмотря на природную свою гибкость, принимать участие никогда не желала.
  
  
  
  Цех поэтов 1911-1914 гг.
  
   Гумилёв, Городецкий - синдики; Дмитрий Кузьмин-Караваев - стряпчий, Анна Ахматова - секретарь; Осип Мандельштам, Владимир Нарбут, М. Зенкевич, Н. Бруни, Георгий Иванов, Адамович, Вас. Гиппиус, М. Моравская, Елизавета Кузьмина-Караваева, Чернявский, М. Лозинский, П. Радимов, В. Юнгер, Н. Бурлюк, Вел. Хлебников. Первое собрание у Городецких на Фонтанке; был Блок, французы!.. второе - у Лизы на Манежной площади, потом у нас в Царском (Малая 63), у Лозинского на Васильевском Острове, у Бруни в Академии Художеств. Акмеизм был решён у нас в Царском Селе (Малая 63).
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 32)
  
  
  
  * * *
  
  Я пришла сюда, бездельница,
  Всё равно мне, где скучать!
  На пригорке дремлет мельница.
  Годы можно здесь молчать.
  
  Над засохшей повиликою
  Мягко плавает пчела;
  У пруда русалку кликаю,
  А русалка умерла.
  
  Затянулся ржавой тиною
  Пруд широкий, обмелел,
  Над трепещущей осиною
  Лёгкий месяц заблестел.
  
  Замечаю всё как новое.
  Влажно пахнут тополя.
  Я молчу. Молчу, готовая
  Снова стать тобой, земля.
  
  23 февраля 1911
   Царское Село
  
  
  
   Первое заседание "Цеха поэтов" на квартире у С. М. Городецкого - 20 октября 1911 года, второе - у Гумилёвых в Царском 1 ноября того же года. 2 ноября синдик "Цеха поэтов" уезжает в Финляндию проведать в санатории смертельно больную Машу Кузьмину-Караваеву, и 10 ноября на третьем заседании у Кузминых-Караваевых в квартире на Манежной площади Анна Ахматова присутствует без супруга. Тогда состоялось её знакомство с Михаилом Леонидовичем Лозинским - "элегантным петербуржцем и восхитительным остряком", чьи "стихи были строгие, всегда высокие, свидетельствующие о напряжённой духовной жизни":
  
  
   "Дружба наша началась как-то сразу и продолжалась до его смерти (31 января 1955 г.). Тогда же, т. е. в 10-тых годах, составился некий триумвират: Лозинский, Гумилёв и Шилейко. С Лозинским Гумилёв играл в карты, Шилейко толковал ему Библию и Талмуд. Но главное, конечно, были стихи.
   Гумилёв присоветовал Маковскому пригласить Лозинского в секретари в "Аполлон". Лучшего подарка он не мог ему сделать. Бездельник и [лентяй] болтун Маковский (Papa Maco или Моль в перчатках) был за своим секретарём как за каменной стеной. Лозинский прекрасно знал языки и был до преступности добросовестным человеком. Скоро он начал переводить, счастливо угадав, к чему "ведом". На этом пути он достиг великой славы и оставил образцы непревзойдённого совершенства. Но всё это гораздо позже. Тогда же он ездил с Татьяной Борисовной в оперу, постоянно бывал в "Бродячей Собаке" и возился с аполлоновскими делами. Это не помешало ему стать редактором нашего "Гиперборея" (ныне библиографическая редкость) и держать корректуры моих книг. Он делал это безукоризненно, как всё, что он делал. Я капризничала, а он ласково говорил: "Она занималась со своим секретарём и была не в духе". Это на Тучке, когда мы смотрели "Чётки", и через много, много лет ("Из шести книг", 1940): "Конечно, раз вы так сказали, так и будут говорить, но, может быть, лучше не портить русский язык". И я исправляла ошибку".
  (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 702)
  
  
   М. Л. Лозинский стал одним из создателей советской школы поэтического перевода, автором образцового перевода "Божественной комедии" Данте Алигьери, "самого всеобщего из стихотворцев, писавших на новых языках" (Т. Элиот): "Земную жизнь пройдя до половины..."
  
  
  
  * * *
  
   М. Лозинскому
  
  Он длится без конца - янтарный, тяжкий день!
  Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье!
  И снова голосом серебряным олень
  В зверинце говорит о северном сиянье.
  И я поверила, что есть прохладный снег,
  И синяя купель для тех, кто нищ и болен,
  И санок маленьких такой неверный бег
  Под звоны древние далёких колоколен.
  
   1913
  
  
   Литературная деятельность молодой поэтессы в "Цехе поэтов", участники которого вошли в авторский и отчасти редакторский коллектив учреждённого в октябре 1909 года журнала "Аполлон", не осталась не замеченной. 13 декабря 1911 года в газете "Киевская мысль" появилась неблагозвучная рецензия г-на Л. Войтоловского на столичный альманах, где между прочим упоминалось об "очередных декадентах" - "госпожах Ахматовых и господах Ауслендерах"...
   Более проницательной была петербуржская критика.
   Г. И. Чулков в рецензии, опубликованной в газете "Утро России", отмечал изысканность поэтического дара Ахматовой, утончённость переживаний и смертельный яд иронии, который, как в бокале благоуханного вина, тайно заключён почти в каждом её стихотворении.
   С. М. Городецкий в газете "Речь" писал "о прелестных стихотворениях Анны Ахматовой, полных такой близости к интимному переживанию, такого острого аромата женской жизни".
  
  
  * * *
  
  Сколько просьб у любимой всегда!
  У разлюбленной просьб не бывает.
  Как я рада, что нынче вода
  Под бесцветным ледком замирает.
  
  И я стану - Христос помоги! -
  На покров этот, светлый и ломкий,
  А ты письма мои береги,
  Чтобы нас рассудили потомки,
  
  Чтоб отчётливей и ясней
  Ты был виден им, мудрый и смелый.
  В биографии славной твоей
  Разве можно оставить пробелы?
  
  Слишком сладко земное питьё,
  Слишком плотны любовные сети.
  Пусть когда-нибудь имя моё
  Прочитают в учебнике дети,
  
  И, печальную повесть узнав,
  Пусть они улыбнутся лукаво...
  Мне любви и покоя не дав,
  Подари меня горькою славой.
  
   1913
  
  
  
   29 декабря 1911-го в Сан-Ремо в Италии скончалась Мария Александровна Кузьмина-Караваева. Ей посвящён весь первый отдел сборника стихов Н. С. Гумилёва "Чужое небо" (1912). Однолюбом Гумилёв не был, оттого в его творчестве самые разные произведения хранят память о возлюбленных. А. А. Ахматовой посвящены "Романтические цветы" (1908), три четверти лирики "Жемчугов" (1910), несколько песен из "Чужого неба". Её образ завладел им с самой первой встречи на катке в Царском Селе и был с ним с его первого сборника "Путь конквистадоров" (1905) вплоть до последних лет жизни - стихотворения "Эзбекие" (1918), "Память" (1920).
   А 31 декабря в Санкт-Петербурге в подвале дома Жако на Михайловской площади антрепренёром Борисом Прониным было открыто литературно-артистическое кабаре "Бродячая собака" - Художественное общество интимного театра. На эмблеме художником М. Добужинским были изображены театральная маска и лохматый пёс дворовой породы - символ бесприютного, как дворняга, артиста.
   Георгий Иванов (1894-1958), будучи в эмиграции, вспоминал:
  
  
   ""Бродячая собака" была открыта три раза в неделю: в понедельник, среду и субботу. Собирались поздно, после двенадцати.
   Чтобы попасть в "Собаку", надо было разбудить сонного дворника, пройти два засыпанных снегом двора, в третьем завернуть налево, спуститься вниз ступеней десять и толкнуть обитую клеёнкой дверь. Тотчас же вас ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан.
   Вешальщик, заваленный шубами, отказывался их больше брать: "Нету местов". Перед маленьким зеркалом толкутся прихорашивающиеся дамы и загораживают проход. Дежурный член правления "общества интимного театра", как официально называется "Собака", хватает вас за рукав: три рубля и две письменные рекомендации, если вы "фармацевт", полтинник - со своих. Наконец все рогатки пройдены. Директор "Собаки" Борис Пронин, "доктор эстетики гонорис кауза", как напечатано на его визитных карточках, заключает гостя в объятия. "Ба! Кого я вижу?! Сколько лет, сколько зим! Где ты пропадал? Иди! - жест куда-то в пространство. - Наши уже все там". И бросается немедленно к кому-нибудь другому. Свежий человек, конечно, озадачен этой дружеской встречей. Не за того принял его Пронин, что ли? Ничуть! Спросите Пронина, кого это он только что обнимал и хлопал по плечу. Почти, наверное, разведёт руками: "А чёрт его знает"..."
  (Г. Иванов. "Бродячая собака")
  
  
  
  * * *
  
  Все мы бражники здесь, блудницы,
  Как невесело вместе нам!
  На стенах цветы и птицы
  Томятся по облакам.
  
  Ты куришь чёрную трубку,
  Так странен дымок над ней.
  Я надела узкую юбку,
  Чтоб казаться ещё стройней.
  
  Навсегда забиты окошки.
  Что там - изморозь или гроза?
  На глаза осторожной кошки
  Похожи твои глаза.
  
  О, как сердце моё тоскует!
  Не смертного ль часа жду?
  А та, что сейчас танцует,
  Непременно будет в аду.
  
   1913
  
  
  
   "Комнат в "Бродячей собаке" всего три. Буфетная и две "залы" - одна побольше, другая совсем крохотная. Это обыкновенный подвал, кажется, в прошлом ренсковый погреб (магазинчик, где продавали рейнские вина. - О.К.). Теперь стены пёстро расписаны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным. В главной зале вместо люстры выкрашенный сусальным золотом обруч. Ярко горит огромный кирпичный камин. На одной из стен большое овальное зеркало. Низкие столы, соломенные табуретки. Всё это потом, когда "Собака" перестала существовать, с насмешливой нежностью вспоминала Анна Ахматова:
  
  Да, я любила их, те сборища ночные, -
  На маленьком столе стаканы ледяные,
  Над чёрным кофием пахучий, тонкий пар,
  Камина красного тяжёлый, зимний жар,
  Весёлость едкую литературной шутки
  И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.
  
   Есть ещё четверостишие Кузьмина, кажется нигде не напечатанное:
  
  Здесь цепи многие развязаны -
  всё сохранит подземный зал.
  И те слова, что ночью сказаны,
  другой бы утром не сказал.
  
   Действительно - сводчатые комнаты "Собаки", заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть "из Гофмана". На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка или рояль. Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви. Пронин в жилетке (пиджак часам к четырём утра он регулярно снимал) грустно гладит свою любимицу Мушку, лохматую и злую собачонку: "Ах, Мушка, Мушка, зачем ты съела своих детей?" Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку. О.А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно-меланхолической грацией танцует "полечку" - свой коронный номер. Сам "метр Судейкин", скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян - решить трудно".
  (Г. Иванов. "Бродячая собака")
  
  
  
   По свидетельству Г. В. Иванова, к своему успеху в литературе Анна Ахматова относилась сдержанно и даже смущённо: "Молитесь на ночь, чтобы вам вдруг не проснуться знаменитым", - знала она.
   Вместе с известностью поэтессы ширилась и росла молва о её шарме и красоте, и это кружило голову молодой женщины сильнее всего. Молва была не случайной: из проезжающего мимо царского кортежа с ней раскланивались и стрелки и генералы. О. Э. Мандельштам описывал так:
  
  
  
  Ахматова
  
  Вполоборота, о, печаль!
  На равнодушных поглядела.
  Спадая с плеч, окаменела
  Ложноклассическая шаль.
  
  Зловещий голос - горький хмель -
  Души расковывает недра:
  Так - негодующая Федра -
  Стояла некогда Рашель.
  
   1914
  
  
  
   Предвоенные годы стали временем расцвета "Парнаса серебряного века". Успех, слава, известность сопровождали появление новых талантов, открывающих новые возможности русской литературы ХХ века. Эти возможности были не одни только "слова, слова, слова", но и сам образ мысли и деятельность творческого меньшинства. Семиотическое пространство продуцировало целые пласты культуры русского модерна, которые, благодаря постоянному обмену с внесемиотической сферой, служили общей социокультурной динамике и творческому преобразованию структуры жизни дореволюционной России. Преобразование было настолько интенсивным, что скорее напоминало культурный взрыв, чем поступательное развитие.
   "Теперь уже женщине не надо было притворяться способной играть роль мужчины, - отмечал Ю. М. Лотман. - Это породило неслыханный эффект: начало XX века выплеснуло в русскую поэзию целую плеяду гениальных женщин-поэтов. И Ахматова, и Цветаева не только не скрывали женскую природу своей музы - они её подчёркивали. И тем не менее их стихи не были "женскими" стихами. Они выступили в литературе не как поэтессы, а как поэты" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 98).
  
  
  
  Набросок с натуры
  
   Что же касается стихотворения "Вполоборота", история его такова: в январе 1914 г. Пронин устроил большой вечер "Бродячей собаки", не в подвале у себя, а в каком-то большом зале на Конюшенной. Обычные посетители терялись там среди множества "чужих" (т. е. чуждых всякому искусству) людей. Было жарко, людно, шумно и довольно бестолково. Нам это наконец надоело, и мы (человек 20-30) пошли в "Собаку" на Михайловской площади. Там было темно и прохладно. Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько человек из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошёл Осип: "Как Вы стояли, как Вы читали", и ещё что-то про шаль...
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 31)
  
  
  
  * * *
  
  В пышном доме графа Зубова
  О блаженстве, о Италии
  Тенор пел. С румяных губ его
  Звуки, тая, улетали и
  
  За окном, шумя полозьями,
  Пешеходами, трамваями,
  Гаснул, как в туманном озере,
  Петербург незабываемый.
  
  ...Абажур зажёгся матово
  В голубой, овальной комнате.
  Нежно гладя пса лохматого,
  Предсказала мне Ахматова:
  - "Этот вечер вы запомните".
  
  (Г. Иванов)
  
  
  
   - Приходи на меня посмотреть. Приходи. Я живая. Мне больно.
   Жизнь - опыт со смертельным исходом, и вся - от шуточных стихов до романса.
  
   "За столом идёт упражнение в писании шуточных стихов. Все ломают голову, что бы такое изобрести. Предлагается наконец нечто совсем новое: каждый должен сочинить стихотворение, в каждой строке которого должно быть сочетание слогов "жора". Скрипят карандаши, хмурятся лбы. Наконец время иссякло, все по очереди читают свои шедевры.
  
  Обжора вор арбуз украл
  из сундука тамбурмажора.
  "Обжора, - закричал капрал, -
  Ужо расправа будет скоро".
  
   Или:
  
   Свежо рано утром. Проснулся я наг.
   Уж орангутанг завозился в передней...
  
   Под аплодисменты ведут автора, чья "жора" признана лучшей, записывать её в "Собачью книгу" - фолиант в квадратный аршин величиной, переплетённый в пёструю кожу. Здесь всё: стихи, рисунки, жалобы, объяснения в любви, даже рецепты от запоя. <...>
   Понемногу "Собака" пустеет. Поэты, конечно, засиживаются дольше всех. Гумилёв и Ахматова, царскосёлы, ждут утреннего поезда, другие сидят за компанию. За компанию же едут на вокзал "по дороге" на Остров или Петербургскую сторону. Там в ожидании поезда пьют чёрный кофе. Разговор уже плохо клеится, больше зевают. Раз так за кофеем пропустили поезд. Гумилёв, очень рассердившись, зовёт жандарма: "Послушайте, поезд ушёл?" - "Так точно". - "Безобразие - подать сюда жалобную книгу!"
   Книгу подали, и Гумилёв исписал в ней с полстраницы. Потом все торжественно расписались. Кто знает, может быть, этот забавный автограф найдут когда-нибудь. Столкновения с властями вообще происходили не раз при возвращении из "Собаки". Однажды кто-то похвастался, что влезет на чугунного коня на Анничковом мосту. И влез. Разумеется, появился городовой. Выручил всех Цыбульский. Приняв грозный вид, он стал вдруг наступать на городового. "Да ты знаешь, с кем ты имеешь дело, да ты понимаешь ли... Как смеешь дерзить обер-офицерским детям", - вдруг заорал он на весь Невский. Страж закона струсил и отступился от "обер-офицерских детей"".
  (Г. Иванов. "Бродячая собака")
  
  
  * * *
  
  Мне с тобою пьяным весело -
  Смысла нет в твоих рассказах.
  Осень ранняя развесила
  Флаги жёлтые на вязах.
  
  Оба мы в страну обманную
  Забрели и горько каемся,
  Но зачем улыбкой странною
  И застывшей улыбаемся?
  
  Мы хотели муки жалящей
  Вместо счастья безмятежного...
  Не покину я товарища
  И беспутного и нежного.
  
   1911. Париж
  
  
   "Настоящее, - определял Ю. М. Лотман, - это вспышка ещё не развернувшегося смыслового пространства". Культурный взрыв сопряжён с резким возрастанием информативности всей динамической системы мира семиозиса, мира знаков и текстов, и внесемиотической реальности:
   "Кривая развития перескакивает здесь на совершенно новый, непредсказуемый и более сложный путь. Доминирующим элементом, который возникает в итоге взрыва и определяет будущее движение, может стать любой элемент из системы или даже элемент из другой системы, случайно втянутый взрывом в переплетение возможностей будущего движения" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 22-23).
   18 февраля 1912 года на Заседании Общества ревнителей художественного слова Н. С. Гумилёв и С. М. Городецкий заявили о своём отрицательном отношении к символизму. Там же и тогда состоялся окончательный разрыв отношений молодого мэтра "Цеха поэтов" с идеологом дионисийства, непререкаемым авторитетом в среде ревнителей художественного слова Вячеславом Ивановым.
   В том же году 18 сентября у гумильва и гумильвицы родился гумильвёнок - сын Лев Николаевич Гумилёв.
  
  
  
  * * *
  
  Меня покинул в новолунье
  Мой друг любимый. Ну так что ж!
  Шутил: "Канатная плясунья!
  Как ты до мая доживёшь?"
  
  Ему ответила, как брату,
  Я, не ревнуя, не ропща,
  Но не заменят мне утрату
  Четыре новые плаща.
  
  Пусть страшен путь мой, пусть опасен,
  Ещё страшнее путь тоски...
  Как мой китайский зонтик красен,
  Натёрты мелом башмачки!
  
  Оркестр весёлое играет,
  И улыбаются уста.
  Но сердце знает, сердце знает,
  Что ложа пятая пуста!
  
   Ноябрь 1911
   Царское Село
  
  
  
  
  1910-е годы
  
   10-й год - год кризиса символизма, смерти Льва Толстого и Комиссаржевской. 1911 - год Китайской революции, изменившей лицо Азии, и год блоковских записных книжек, полных предчувствий... "Кипарисовый ларец"... Кто-то недавно сказал при мне: "10-е годы - самое бесцветное время". Так, вероятно, надо теперь говорить, но я всё же ответила: "Кроме всего прочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягилева".
   Конечно, в это, как и во всякое время, было много безвкусных людей (например, Северянин). Подозрительна также "слава" Брюсова (однако тогда она уже сильно померкла). По сравнению с аляповатым первым десятилетием 10-е годы - собранное и стройное время. Судьба остригла вторую половину и выпустила при этом много крови (война 1914 года).
   Кто-то (другой) сказал мне: "Те, кого вы встречали в Париже в 1910-1911 годах, и были последние французы. Их всех убили под Верденом и на Марне". Потом я прочла это в Le Sursis Сартра.
   Хороши были и те, кто в 1917 году летом поехали играть в теннис на крымские курорты. Они до сих пор не вернулись. Сильно затянувшийся game! Как страшны эти оборванные биографии.
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 177)
  
  
  
  * * *
  
  Я не любви твоей прошу.
  Она теперь в надёжном месте.
  Поверь, что я твоей невесте
  Ревнивых писем не пишу.
  Но мудрые прими советы:
  Дай ей читать мои стихи,
  Дай ей хранить мои портреты, -
  Ведь так любезны женихи!
  А этим дурочкам нужней
  Сознанье полное победы,
  Чем дружбы светлые беседы
  И память первых нежных дней...
  Когда же счастия гроши
  Ты проживёшь с подругой милой
  И для пресыщенной души
  Всё станет сразу так постыло -
  В мою торжественную ночь
  Не приходи. Тебя не знаю.
  И чем могла б тебе помочь?
  От счастья я не исцеляю.
  
   1914
  
  
  
  
  
  *** "Слава тебе, безысходная боль!"
  
  Родоначальники отечественной формальной школы литературоведы Б. М. Эйхенбаум, Р. О. Якобсон, В. Б. Шкловский, Ю. Н. Тынянов руководствовались представлением об отдельном, изолированном, стабильном самодовлеющем тексте: текст дан автором, он - начало и конец любого исследования. Основу функционирования языка Р. О. Якобсон видел в логической контрадикторности - "противопоставлении некоторого факта ничему", а выяснение отношения между "знаком и нулём" было определено им в статье "Нулевой знак" ("Signe zero", 1939) как задача семиологии, науки о знаках.
   "Современное семиотическое исследование также считает текст одним из основных исходных понятий, но сам текст мыслится не как некоторый стабильный объект, имеющий постоянные признаки, а в качестве функции. Как текст может выступать и отдельное произведение, и его часть, и композиционная группа, жанр, в конечном итоге - литература в целом. Дело здесь не в том, что в понятие текста вводится возможность расширения. Отличие имеет гораздо более принципиальный характер. В понятие текста вводится презумпция создателя и аудитории, причём эти последние могут не совпадать по своим объёмам с реальным автором и реальной аудиторией" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 102).
   Что подразумевает учёный под "презумпцией создателя и аудитории", которые к тому же по своим объёмам могут не совпадать с реальным автором и реальной аудиторией? При наличии структурных признаков текста, каковым может быть не только целое произведение, но и его часть, - к примеру, эссе из книги эссе, глава романа, абзац, на первый взгляд, "выпадающий" из повествования по причине философствования героев, афоризм, - исследователь оказывается на пересечении точек зрения создателя текста и аудитории. В какой контекст может быть помещён изучаемый образец, что и как захочет увидеть в нём его аудитория, сказать с определённостью невозможно. При этом чем резче выражены структурные признаки текста, тем более редуцированы, не определены его автор и аудитория. Так, афоризм уходит, что называется, в народ, "забывая" о своём создателе (Козьме Пруткове, И. Ильфе, Е. Петрове). Последний, право, бывает вполне готов к этому расставанию и заранее примеривает маску вымышленного лица (А. К. Толстой под именем Козьмы Пруткова). Так, стихотворение, или его двустишие, или один лишь катрен начинает существовать в собственном пространстве "последней из всех безумных песен", лишь только автор, как птицу, выпустит его из своих тенёт.
  
  
  
  * * *
  
  В последний раз мы встретились тогда
  На набережной, где всегда встречались.
  Была в Неве высокая вода,
  И наводненья в городе боялись.
  
  Он говорил о лете и о том,
  Что быть поэтом женщине - нелепость.
  Как я запомнила высокий царский дом
  И Петропавловскую крепость! -
  
  Затем что воздух был совсем не наш,
  А как подарок божий - так чудесен.
  И в этот час была мне отдана
  Последняя из всех безумных песен.
  
   Январь 1914
  
  
  
   Из заволоченных табачным дымом сводчатых комнат "Художественного общества интимного театра", из стен, расписанных Сергеем Судейкиным "Цветами зла", поэзия А. А. Ахматовой вышла, чтобы превратиться в манеру говорить, речь, образ мысли.
   "Я научила женщин говорить..." - хотя, в известной степени, не только женщин. "Ваши стихи можно удалить из моего мозга только хирургическим путём", - свидетельствовал о гипнотичности воздействия её поэтической речи О. Э. Мандельштам. Откликом на первую строфу стихотворения "Вечером" -"Звенела музыка в саду / Таким невыразимым горем. / Свежо и остро пахли морем / На блюде устрицы во льду" - звучит начало знаменитого романса Г. В. Иванова: "Над розовым морем вставала луна, / Во льду зеленела бутылка вина..." Легко узнаются приёмы, образный ряд и интонации, которые позже станут есенинскими, в её лирических обращениях к собеседнику: "Мне с тобою пьяным весело - / Смысла нет в твоих рассказах. / Осень ранняя развесила / Флаги жёлтые на вязах", 1911; "А к колосу прижатый тесно колос / С змеиным свистом срезывает серп", 1917; "Ты письмо моё, милый, не комкай. / До конца его, друг, прочти", 1912 (ср. с "Вот оно, глупое счастье / С белыми окнами в сад! / По пруду лебедем красным / Плавает тихий закат", 1918; "Режет сноп тяжёлые колосья, / Как под горло режут лебедей", 1921; "Ты прохладой меня не мучай / И не спрашивай, сколько мне лет", 1923, С. А. Есенина).
   "Анна Ахматова - даже ещё не подмастерье, а подросток-ученик, в ней чувствуется молодость", - писал в "Заметках любителя стихов" М. О. Цетлин-Амари (журнал "Заветы", 1912 год, ? 1). - "Она передаёт драму женской души в "Сероглазом короле". Она в небольшом стихотворении умеет дать почувствовать и прелесть царскосельской природы, и сладостное очарование Пушкина и его времени" (цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 75).
   В 1916 году Сергей Прокофьев (1891-1953) включил "Сероглазого короля" в музыкальный цикл "Пять стихотворений А. Ахматовой для голоса с фортепиано". "Слава тебе, безысходная боль!" - звучало со сценических площадок, на которых пел свои ариетты А. В. Вертинский. Тогда же отголоски "Сероглазого короля" стали слышны в пьесах-сказках Е. Л. Шварца (1896-1958) "Дракон" (1944) и "Обыкновенное чудо" (1956). Эстетика этого стихотворения, в нескольких строках воссоздающая атмосферу русского модерна начала ХХ столетия, запечатлена в детских фильмах-сказках 1950-70-х годов ("Новые похождения кота в сапогах", 1958; "Королевство кривых зеркал", 1963; "Город мастеров", 1965; "Тень", 1971; "Принцесса на горошине", 1976). И если советские режиссёры непосредственно не цитировали "декадентскую поэтессу", то разве художественным содержанием своих кинематографических работ не были обязаны и её лире?
  
  
  Сероглазый король
  
  Слава тебе, безысходная боль!
  Умер вчера сероглазый король.
  
  Вечер осенний был душен и ал,
  Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
  
  "Знаешь, с охоты его принесли,
  Тело у старого дуба нашли.
  
  Жаль королеву. Такой молодой!..
  За ночь одну она стала седой".
  
  Трубку свою на камине нашёл
  И на работу ночную ушёл.
  
  Дочку мою я сейчас разбужу,
  В серые глазки её погляжу.
  
  А за окном шелестят тополя:
  "Нет на земле твоего короля..."
  
   11 декабря 1910
   Царское Село
  
  
  
   Искусством стремительным и волевым считал всё искусство предреволюционной поры Фёдор Сологуб. В самоутверждении личности он находил начало стремления к лучшему будущему, чьим проповедником, с его точки зрения, был художник. Из постоянного стремления к новому, из неустанной смены направлений и стремления преобразовать мир усилием творческой воли автор "Мелкого беса" выводил религиозные отношения "искусства наших дней", хотя при этом ограничивал искусство именами Минского, Мережковского, Гиппиус, Блока, Чулкова, Вячеслава Иванова, Ремизова, то есть теми, кто был вхож в круг религиозно-философских ревнителей художественного слова.
   "Это искусство религиозно, потому что имеет трагические, волевые устремления. Трагедия всегда религиозна, и воля в мире только одна. Искусство наших дней религиозно и потому, что оно - искусство символическое, а символизм всегда даёт нам ощущение всеобщей связности: он относит всё являющееся к одному общему началу и, подобно религии, стремится проникнуть в смысл жизни. Искусство наших дней и потому религиозно, что оно хочет стремиться к искусству всенародному, т. е. уже и в земных формах осуществить живое ощущение вселенской связности и общности" (Ф. Сологуб. "Искусство наших дней").
   Однако не только символизм, но и возникшие из него и рядом с ним новые направления - акмеизм, кларизм, футуризм, эгофутуризм, будетлянство, имажинизм - так или иначе заявляли о своей религиозности или всенародности, понимаемой, скорее, как всеобщность и космизм. Декаденты, мирискусники, авангардисты с таким же правом, как символисты, претендовали на "живое ощущение вселенской связности", проникновение в самый смысл жизни и слова, на экспансию своих "цехов" во вселенских масштабах.
   "Акмеизм - это тоска по мировой культуре", - именно так в 1930-е годы определил то, чем занимались в 10-е, О. Э. Мандельштам.
  
  
  
  О Цехе поэтов
  
   Мандельштам довольно усердно посещал собрания "Цеха", но в зиму 1913-14 (после разгрома акмеизма) мы стали тяготиться "Цехом" и даже дали Городецкому и Гумилёву составленное Осипом и мной прошение о закрытии "Цеха". С. Городецкий наложил резолюцию: "Всех повесить, а Ахматову заточить". (Малая, 63.) Было это в редакции "Сев(ерных) зап(исок)".
   Собрания Цеха поэтов с ноября 1911 по апрель 1912 (т. е. наш отъезд в Италию): приблизительно 15 собраний (по три в месяц). С октября 1912 по апрель 1913 - приблизительно десять собраний (по два в месяц). (Неплохая пожива для "Трудов и дней", которыми, кстати сказать, кажется, никто не занимается). Повестки рассылала я (секретарь?!); Лозинский сделал для меня список адресов членов "Цеха". (Этот список я давала японцу Наруми в 30-х годах). На каждой повестке было изображение лиры. Она же на обложке моего "Вечера", "Дикой порфиры" Зенкевича и "Скифских черепков" Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой.
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 30)
  
  
  
  * * *
  
  У меня есть улыбка одна:
  Так, движенье чуть видное губ.
  Для тебя я её берегу -
  Ведь она мне любовью дана.
  
  Всё равно, что ты наглый и злой,
  Всё равно, что ты любишь других.
  Предо мной золотой аналой,
  И со мной серозлазый жених.
  
   1913
  
  
  
   - Прекрасные хрупкие и по-женски тонкие стихотворения Анны Ахматовой об утраченной любви, - поговаривали критики, - но при чём тут адамизм или акмеизм? Поэтическое дарование Ахматовой несомненно, но почему она - "акмеистка", почему "адамистка"?
   25 марта 1913 года Александр Блок отмечает в своём дневнике:
   "Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеисты. Последние - хилы, Гумилёва тяжелит "вкус", багаж у него тяжёлый (от Шекспира до... Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко.
   Футуристы прежде всего дали уже Игоря-Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это - более земное и живое, чем акмеизм" (А. Блок. Дневники. С. 232).
   С 4 апреля 1913 года А. А. Ахматова регулярно присутствует на заседаниях "Общества поэтов", основанного Н. В. Недоброво, по словам которого, она туда приглашена, а Гумилёв - нет. В этом же месяце она получает письмо, отправленное Н. С. Гумилёвым из Одессы по пути в этнографическую экспедицию в Абиссинию:
   "В книжном магазине просмотрел "Жатву". Твои стихи очень хорошо выглядят. <...> Я весь день вспоминаю твои строки о "приморской девчонке", они мало того что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много, и я совершенно убеждён, что из всей послесимволической поэзии ты, да пожалуй (по-своему) Нарбут окажетесь самыми значительными" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 82).
  
  
  
  Введение
  
   ...Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с лёгкостью перекочёвывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать...
  (А. Ахматова. "Pro domo sua". С. 172)
  
  
  
  * * *
  
  Я живу, как кукушка в часах,
  Не завидую птицам в лесах.
  Заведут - и кукую.
  Знаешь, долю такую
  Лишь врагу
  Пожелать я могу.
  
   7 марта 1911
   Царское Село
  
  
  
   А. А. Ахматова рассказывала, что Н. С. Гумилёв мальчиком ещё поверил в символизм, как люди верят в Бога. Это было то же самое детское видение, которое случилось с У. Блейком: "В то утро ко мне в окно заглянул Бог", - вспоминал английский поэт. Для раннего Н. С. Гумилёва символизм был неприкосновенной святыней, но по мере схождения с символистами на "Башне" у Вяч. Иванова он ощутил, что в нём что-то поругано, и вера его в символизм дрогнула.
   Утро акмеизма занималось в северной столице.
   В отличие от символистов, у акмеистов никогда не было меценатов: даже номера журнала "Гиперборей", издаваемого в 1912-13 годах, выкупали из типографии за свой счёт.
   А в 1914-м произошёл внутренний раскол "Цеха поэтов".
  
  
   "Гумилёв и Городецкий поссорились. Уцелели письма, которыми они обменялись, то есть я имею в виду письма Городецкого к Гумилёву, недавно кто-то приобрёл их у вдовы Рудакова, которой я дала их на сохранение, а она, как известно, торгует всем ей доверенным. Но сейчас не в этом дело. В 1915 году произошла попытка примирения, и мы были у Городецких на какой-то новой квартире (около мечети) и даже ночевали у них, но, очевидно, трещинка была слишком глубокой, и возвращение к прежнему было невозможно.
   Потом возникали цехи, куда-то меня приглашали, куда-то нет, но все они никакого значения для истории акмеизма не имели.
   Статья Мандельштама "Утро акмеизма" написана, вероятно, в 1913 г., а не тогда, когда напечатана в "Сирене" (1919). Самый термин "акмеизм" до следующих поколений донесли не мы и не друзья (их не было), а враги".
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 94-95)
  
  
  * * *
  
  Дал Ты мне молодость трудную.
  Столько печали в пути.
  Как же мне душу скудную
  Богатой Тебе принести?
  Долгую песню, льстивая,
  О славе поёт судьба.
  Господи! я нерадивая,
  Твоя скупая раба.
  Ни розою, ни былинкою
  Не буду в садах Отца.
  Я дрожу над каждой соринкою,
  Над каждъrм словом глупца.
  
   19 декабря 1912
  
  
  
   28 февраля 1914 года Александр Блок делает пометку в записной книжке: "Пахнет войной". 25 марта получен экземпляр "Чёток" с дарственной надписью: "Александру Блоку Анна Ахматова. "От тебя приходила ко мне тревога / И уменье писать стихи". Весна 1914 г. Петербург", и она дважды звонит ему в его отсутствие.
   В сборник включено и недавно написанное стихотворение "Я пришла к поэту в гости...", посвящённое А. А. Блоку после того, как она посетила его в одно из последних воскресений 13-го года: "я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: "Ахматовой - Блок". А на третьем томе поэт написал посвящённый мне мадригал: "Красота страшна, вам скажут..."" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 87).
  
  
  Анне Ахматовой
  
  "Красота страшна" - Вам скажут, -
  Вы накинете лениво
  Шаль испанскую на плечи,
  Красный розан - в волосах.
  
  "Красота проста" - Вам скажут, -
  Пёстрой шалью неумело
  Вы укроете ребёнка,
  Красный розан - на полу.
  
  Но, рассеянно внимая
  Всем словам, кругом звучащим,
  Вы задумаетесь грустно
  И твердите про себя:
  
  "Не страшна и не проста я;
  Я не так страшна, чтоб просто
  Убивать; не так проста я,
  Чтоб не знать, как жизнь страшна"
  
  (А. Блок)
  
  
   Знаменитой версией деконструкции этого мадригала станет реплика персонажа Фаины Раневской из кинофильма "Весна", когда она перед зеркалом, любуясь на себя в новой шляпке, скажет: "Красота - это страшная сила!"
   Обстоятельства рождения мадригала А. А. Ахматова описала следующим образом:
  
  
   "В начале июля я поехала к себе домой, в Слепнёво. Путь через Москву. <...>
   Cажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то у какой-то пустой платформы паровоз тормозит - бросают мешок с письмами. Перед моим изумлённым взором вырастает Блок. Я от неожиданности вскрикиваю: "Александр Александрович!" Он оглядывается и, так как он вообще был мастер тактичных вопросов, спрашивает: "С кем вы едете?" Я успеваю ответить: "Одна". И еду дальше.
   Сегодня, через 51 год, открываю "Записную книжку" Блока, которую мне подарил В. М. Жирмунский, и под 9 июля 1914 года читаю: "Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. - Меня бес дразнит. - Анна Ахматова в почтовом поезде". <...>
   На этом можно бы и кончить, но так как я, кажется, обещала доказать кому-то, что Блок считал меня по меньшей мере ведьмой, напомню, что в его мадригале мне (ц<итата>), среди черновых набросков находится такая строчка: "Кругом твердят - вы Демон, вы красивы..." (СПб., 1913, декабрь), да и самое предположение, что воспеваемая дама "Не так проста, чтоб просто убивать...", - комплимент весьма сомнительный. <...>
   ...Блок записывает, что я вместе с Дельмас и Лизой Кузьминой-Караваевой измучила его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания. Я позвонила. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: "Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас".
   Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то её день и спросила, что сказал Блок. Но Ариадна Владимировна была неумолима: "Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие"".
  
  (А. Ахматова. "Листки из дневника". С. 75-76, 79-80)
  
  
  * * *
  
   Александру Блоку
  
  Я пришла к поэту в гости.
  Ровно полдень. Воскресенье.
  Тихо в комнате просторной,
  А за окнами мороз
  
  И малиновое солнце
  Над лохматым сизым дымом...
  Как хозяин молчаливый
  Ясно смотрит на меня!
  
  У него глаза такие,
  Что запомнить каждый должен;
  Мне же лучше, осторожной,
  В них и вовсе не глядеть.
  
  Но запомнится беседа,
  Дымный полдень, воскресенье
  В доме сером и высоком
  У морских ворот Невы.
  
  7 января 1914
  
   17 июля 1914 года в последнем предвоенном письме А. А. Ахматова сообщает мужу:
  
   "Милый Коля, мама переслала мне сюда твоё письмо. Сегодня уже неделя, как я в Слепнёве. Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. Посылаю тебе одно сегодня, оно, кажется, имеет право существовать. Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С "Аполлона" получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с "Чёток" что-нибудь получим. Меня это всё очень тревожит. Пожалуйста, не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.
   Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С недобрым чувством жду июльскую "Русскую мысль". Вероятнее всего, там свершит надо мною страшную казнь Valere (Валерий Брюсов. - О.К.). Но думаю о горчайшем, уже перенесённом, и смиряюсь.
   Пиши, Коля, и стихи присылай. Будь здоров, милый!
   Целую!
   Твоя Анна.
   Лёвушка здоров и всё умеет говорить"
  
  (Переписка. Анна Ахматова - Н. С. Гумилёву)
  
  
   19 июля Германия объявила войну России, и приказом по Гвардейскому запасному кавалерийскому полку 14 августа 1914 года Н. С. Гумилёв был зачислен вольноопределяющимся (охотником) в 6-й запасной эскадрон.
   5 августа супруги Гумилёвы нежданно встретились на Царскосельском вокзале с А. А. Блоком. Гумилёв, уже в солдатской форме, сказал ей тогда:
   - Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьёв.
  
  
  Песня последней встречи
  
  Так беспомощно грудь холодела,
  Но шаги мои были легки.
  Я на правую руку надела
  Перчатку с левой руки.
  
  Показалось, что много ступеней,
  А я знала - их только три!
  Между клёнов шёпот осенний
  Попросил: "Со мною умри!
  
  Я обманут моей унылой,
  Переменчивой, злой судьбой".
  Я ответила: "Милый, милый!
  И я тоже. Умру с тобой..."
  
  Эта песня последней встречи.
  Я взглянула на тёмный дом.
  Только в спальне горели свечи
  Равнодушно-жёлтым огнём.
  
   29 сентября 1911
   Царское Село
  
   В начале марта 1915 года, вскоре после антивоенного выступления В. В. Маяковского: "Вам ли, любящим баб да блюда, / жизнь отдавать в угоду?!" - в подвале "Бродячей собаки" был произведён обыск, и обнаружены дюжины бутылок запрещённых спиртных напитков. По распоряжению градоначальника кабаре было закрыто.
   Издание журнала "Аполлон" в связи с финансовыми и материальными трудностями было прекращено позднее - последний номер за 1917 год вышел осенью 1918-го. В нём были статьи памяти Цезаря Кюи, Клода Дебюсси, Эдгара Дега, работа Джона Курно о смерти футуризма, художественная летопись театров и галерей, и - ни одной стихотворной строчки. В это же время завершило свою деятельность основанное акмеистами издательство "Гиперборей".
   В 1959 году А. А. Ахматова скажет:
  
  
   "Pro domo mea (в свою защиту. - О. К.) скажу, что я никогда не улетала или не уползала из Поэзии, хотя неоднократно сильными ударами вёсел по одеревеневшим и уцепившимся за борт лодки рукам приглашалась опуститься на дно. Сознаюсь, что временами воздух вокруг меня терял влажность и звукопроницаемость, ведро, опускаясь в колодец, рождало вместо отрадного всплеска сухой удар о камень, и вообще наступало удушье, которое длилось годами. "Знакомить слова", "сталкивать слова" - ныне это стало обычным. То, что было дерзанием, через 30 лет звучит как банальность. Есть другой путь - точность, и ещё важнее, чтобы каждое слово в строке стояло на своём месте, как будто оно там уже тысячу лет стоит, но читатель слышит его вообще первый раз в жизни. Это очень трудный путь, но, когда это удаётся, люди говорят: "Это про меня, это как будто мною написано". Сама я тоже (очень редко) испытываю это чувство при чтении или слушании чужих стихов. Это что-то вроде зависти, но поблагороднее".
  (А. Ахматова. "Автобиографическая проза")
  
  
  
  * * *
  
  Здесь всё то же, то же, что и прежде,
  Здесь напрасным кажется мечтать.
  В доме, у дороги непроезжей,
  Надо рано ставни запирать.
  
  Тихий дом мой пуст и неприветлив,
  Он на лес глядит одним окном,
  В нём кого-то вынули из петли
  И бранили мёртвого потом.
  
  Был он грустен или тайно-весел,
  Только смерть - большое торжество.
  На истёртом красном плюше кресел
  Изредка мелькает тень его.
  
  И часы с кукушкой ночи рады,
  Всё слышней их чёткий разговор.
  В щёлочку смотрю я: конокрады
  Зажигают за холмом костёр.
  
  И, пророча близкое ненастье,
  Низко, низко стелется дымок.
  Мне не страшно. Я ношу на счастье
  Тёмно-синий шёлковый шнурок.
  
   Май 1912
   Флоренция
  
  
  
   В "Фильме о Анне Ахматовой" Анатолий Найман, - поэт, переводчик, эссеист, литературный секретарь и соавтор А. А. Ахматовой по переводам Джакомо Леопарди, - поясняя свой замысел режиссёру фильма, использует простой образ её бытия:
   "Человек дует в печку на сырые дрова, и они у него не разжигаются. <...> Мы живём дачной жизнью не только потому, что мы сейчас находимся в деревне, а мы живём вообще так называемой "дачной жизнью", потому что есть реальная жизнь, и она у большинства людей продолжается один день, одну неделю, один месяц в жизни вообще, когда что-то становится вдруг реальным. И есть жизнь, как у Ахматовой, которая состоит годами из этой реальной жизни".
   А. Найман исходит из того, что стихотворение - это маленькое пространство, на территории которого язык становится законом: то, что сказано поэтом, не подлежит пересказу или перестановке, замене одного слова другим. Вот, собственно, и вся тайна стихов. Нельзя не согласиться, что когда мы понимаем это, то понимаем, что принадлежность к поэзии это принадлежность к некоему священнодействию, а, если происходит такая таинственная вещь, то, значит, бывают и жрецы. И, - это знает поэт, - жрецы не выдуманные, но настоящие, назначенные не другими людьми, а некоей божественной канцелярией, скажем, Олимпийскими богами.
   А. А. Ахматова назначена "канцелярией" христианских апостолов.
  
  
  * * *
  
  Подошла я к сосновому лесу.
  Жар велик, да и путь не короткий.
  Отодвинул дверную завесу,
  Вышел седенький, светлый и кроткий.
  
  Поглядел на меня прозорливец
  И промолвил: "Христова невеста!
  Не завидуй удаче счастливиц,
  Там тебе уготовано место.
  
  Позабудь о родительском доме,
  Уподобься небесному крину.
  Будешь, хворая, спать на соломе
  И блаженную примешь кончину".
  
  Верно, слышал святитель из кельи,
  Как я пела обратной дорогой
  О моём несказанном веселье,
  И дивяся, и радуясь много.
  
   1914
  
  
   Широкий блистающий купол, раскинутый искусством над бытом дореволюционной России, был тонок до эфемерности и слишком хрупок, чтобы осенять армии канатных плясунов, на свой страх и риск низринутых в жизнь с опасной экспериментальной программой. Дистанции между искусством, являющим образ истинного бытия, и жизнью, коснеющей в оковах быта, между праздником творческой работы и буднями заработка на физическое существование, между реальной и "дачной" жизнью были и остаются огромного масштаба.
   А в 1915 году классик русского модерна Фёдор Сологуб, казалось, не напрасно возлагал надежды на искусство и преображённую творческим становлением жизнь:
   "Поэт, - утверждал он в "Русской мысли", - опять становится жрецом и пророком, и в том храме, где он совершает своё служение, искусство должно стать куполом, должно стать широким и блистающим куполом над жизнью.
   Куполом над жизнью возвышается искусство наших дней, не потому, что оно служит целям жизни, - жизнь своих целей не имеет, - а потому искусство раскидывает свой купол над жизнью, что в нём жизнь получает своё достойное завершение. Высокое произведение - это и есть достигнутая цель, то, для чего жили люди, - цель, искусством достигнутая, жизни поставленная. Цель эта ставится перед жизнью потому, что и сама жизнь не хочет оставаться только бытом. Очарованная высокими внушениями искусства, жизнь стремится в те области, которые открыты перед нею и осенены высоким куполом искусства.
   Покрывая жизнь этим величавым куполом, хотя и не для жизни построенным, а для свойственных искусству заданий, искусство наших дней утверждает жизнь, как творческий процесс. Утверждает только жизнь, стремящуюся к творчеству, и не приемлет жизни, коснеющей в оковах быта. Искусство, являя образ истинного бытия, ведёт человека к утверждению наиболее высоких благ жизни, к самоутверждению и творчеству" (Ф. Сологуб. "Искусство наших дней").
  
  
  * * *
  
  Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
  О смерти Господа моля.
  Но всё мне памятна до боли
  Тверская скудная земля.
  
  Журавль у ветхого колодца,
  Над ним, как кипень, облака,
  В полях скрипучие воротца,
  И запах хлеба, и тоска.
  
  И те неяркие просторы,
  Где даже голос ветра слаб,
  И осуждающие взоры
  Спокойных загорелых баб.
  
   Осень 1913
   Слепнёво
  
  
  
  *** "Ты дышишь солнцем, я дышу луною"
  
  Золотой и серебряный век русской поэзии - два "века" истории российской словесности, которые могут быть названы культурным взрывом. Первый связан с именем А. С. Пушкина и плеядой царскосельских поэтов, второй - с еле слышным в начале ХХ столетия шелестом его шагов, сотней новых имён и дюжиной направлений. Ю. М. Лотман пишет:
   "...Момент взрыва создаёт непредсказуемую ситуацию. Далее происходит весьма любопытный процесс: совершившееся событие бросает ретроспективный отсвет. При этом характер произошедшего решительно трансформируется. Следует подчеркнуть, что взгляд из прошлого в будущее, с одной стороны, и из будущего в прошлое, с другой, решительно меняют наблюдаемый объект. Глядя из прошлого в будущее, мы видим настоящее как набор целого ряда равновероятных возможностей. Когда мы глядим в прошлое, реальное для нас обретает статус факта, и мы склонны видеть в нём нечто единственно возможное. Нереализованные возможности превращаются для нас в такие, какие фатально не могли быть реализованы. Они приобретают эфемерность" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 110).
   Когда мы глядим из нового тысячелетия в ХХ век, то видим неизбежность - статус факта, навсегда изменившего настоящее, обретает первая мировая война, и нереализованные возможности мирной жизни превращаются для нас в то, что фатально не могло быть осуществлено.
  
  
  
  Памяти 19 июля 1914
  
  Мы на сто лет состарились, и это
  Тогда случилось в час один:
  Короткое уже кончалось лето,
  Дымилось тело вспаханных равнин.
  
  Вдруг запестрела тихая дорога,
  Плач полетел, серебряно звеня...
  Закрыв лицо, я умоляла Бога
  До первой битвы умертвить меня.
  
  Из памяти, как груз отныне лишний,
  Исчезли тени песен и страстей.
  Ей - опустевшей - приказал Всевышний
  Стать страшной книгой грозовых вестей.
  
  Лето 1916
   Слепнёво
  
  
  
   "..."Чётки" вышли в марте 1914 и жизни им было дано два с половиной месяца. В то время литературный сезон кончался в конце мая. Когда мы вернулись из деревни, нас встретила - Война. Второе издание понадобилось примерно через год, при тираже одна тысяча экземпляров.
   С "Белой стаей" дело обстояло примерно так же. Она вышла в сентябре 1917 года и из-за отсутствия транспорта не была послана даже в Москву. Однако второе издание понадобилось через год, то есть ровно так же, как "Чётки". Третье напечатал Алянский в 1922 году. Тогда же появилось берлинское (четвёртое). Оно же последнее, потому что после моей поездки в Москву и Харьков в 1924 году по постановлению ЦК, не опубликованному в печати, меня перестали печатать. И это продолжалось до 1939 года, когда Сталин что-то лестное сказал обо мне. Ни одна моя строчка не была напечатана.
   Уже готовый двухтомник издательства Гессена ("Петроград") был уничтожен, брань из эпизодической стала планомерной и продуманной (Лелевич в журнале "На посту", Перцов в "Жизни искусства" и т. д.), достигая местами 12 баллов, то есть смертоносного шторма. Переводы (кроме писем Рубенса, 30-й год) мне не давали. Однако моя первая пушкинистская работа ("Последняя сказка Пушкина") была напечатана в "Звезде". Запрещение относилось только к стихам. Второй антракт (1946-1958), к счастью, можно не пояснять. Всё ясно само собой.
   Такова правда без прикрас. И вот что я узнаю теперь о себе из зарубежной печати. Оказывается, после революции я перестала писать стихи совсем и не писала их до сорокового года. Но отчего же не переиздавались мои книги и моё имя упоминалось только в окружении площадной брани? Очевидно, желание безвозвратно замуровать меня в 10-е годы имеет неотразимую силу и какой-то для меня непонятный соблазн".
  
  (А. Ахматова. "Автобиографическая проза")
  
  
  
  Уединение
  
  Так много камней брошено в меня,
  Что ни один из них уже не страшен,
  И стройной башней стала западня,
  Высокою среди высоких башен.
  Строителей её благодарю,
  Пусть их забота и печаль минует.
  Отсюда раньше вижу я зарю,
  Здесь солнца луч последний торжествует.
  И часто в окна комнаты моей
  Влетают ветры северных морей,
  И голубь ест из рук моих пшеницу...
  А не дописанную мной страницу,
  Божественно спокойна и легка,
  Допишет Музы смуглая рука.
  
   1914
   Слепнёво
  
  
  
   Не дописанную автором страницу допишет смуглая рука Музы... Метафора божественно спокойной и лёгкой руки Музы одновременно завершает и бросает стихотворение на полуслове. Кто она, живущая на Парнасе богиня, - воспоминание, будущее, настоящее, - или только прошлое, такое, что "страстно глядится в грядущее" (А. Блок)? По здравому размышлению не вызывает сомнения, что это рука самого автора, который не ставит точки и поручает себя новому порыву вдохновения. Но не только: по всей видимости, это и сам читатель, для которого "самое чтение поэта есть уже творчество" (И. Ф. Анненский). И в то же время это рука и того самого смуглого отрока, кто "бродил по аллеям". Ведь, так или иначе, в контексте созданного именно А. С. Пушкиным русского литературного языка мы вообще что-то способны понимать. Но и сам А. С. Пушкин, как феномен культуры, создан и непрерывно воссоздаётся этим языком; сам А. С. Пушкин - это тоже одно великолепное воспоминание, непременное в неизбежности настоящего, которое легко прочесть, увидеть в глазах лирической героини А. А. Ахматовой, стоит только стать близко.
   Так, исследования Ю. М. Лотмана непременно исходят из мысли о текстуальности мира, в котором живёт читатель и - шире - любой человек: "Внешние события, сколь бы активны они ни были во внекультурной сфере (например, в областях физики, физиологии, в материальной сфере и т. д.), не влияют на сознание человека до тех пор, пока не делаются сами "человеческими", то есть не получают семиотической осмысленности" ("Культура и взрыв". С. 117). Даже употребление вина поэзия превращает из физиохимического и физиологического факта в факт культуры, в эстетический факт. Происходит это в силу того, что для мысли человека существует лишь то, что может быть сказано, помыслено на одном из доступных человеку языков; остальное - семиотически неразличимый, преходящий шум.
  
  
  
  * * *
  
  Как белый камень в глубине колодца,
  Лежит во мне одно воспоминанье.
  Я не могу и не хочу бороться:
  Оно - веселье и оно - страданье.
  
  Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
  В мои глаза, его увидит сразу.
  Печальней и задумчивее станет
  Внимающего скорбному рассказу.
  
  Я ведаю, что боги превращали
  Людей в предметы, не убив сознанья,
  Чтоб вечно жили дивные печали.
  Ты превращён в моё воспоминанье.
  
   5 июня 1916
   Слепнёво
  
  
  
  Слово о Пушкине
  
   Мой предшественник П. Е. Щеголев кончает свой труд о дуэли и смерти Пушкина рядом соображений, почему высший свет, его представители ненавидели поэта и извергли его, как инородное тело, из своей среды. Теперь настало время вывернуть эту проблему наизнанку и громко сказать не о том, что они сделали с ним, а о том, что он сделал с ними.
   После этого океана грязи, измен, лжи, равнодушия друзей и просто глупости полетик и неполетик, родственничков Строгановых, идиотов-кавалергардов, сделавших из дантесовской истории une affaire de regiment (вопрос чести полка. - франц.), ханжеских салонов Нессельроде и пр., высочайшего двора, заглядывавшего во все замочные скважины, величавых тайных советников - членов Государственного совета, не постеснявшихся установить тайный полицейский надзор над гениальным поэтом, - после всего этого как торжественно и прекрасно увидеть, как этот чопорный, бессердечный ("свинский", как говаривал сам Александр Сергеевич) и уж, конечно, безграмотный Петербург стал свидетелем того, что, услышав роковую весть, тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там остались.
   "Il faut que j"arrange ma maison (Надо привести в порядок мой дом. - франц.)", - сказал умирающий Пушкин.
   Через два дня его дом стал святыней для его Родины, и более полной, более лучезарной победы свет не видел.
   Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских изданий. Он победил и время и пространство. Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин - или: здесь не бывал Пушкин. Всё остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово "Пушкин", и, что самое для них страшное, - они могли бы услышать от поэта:
  
  За меня не будете в ответе,
  Можете пока спокойно спать.
  Сила - право, только ваши дети
  За меня вас будут проклинать.
  
   И напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный aere perennius (крепче меди. - лат.).
  26 мая 1961
  Комарово
  
  
   В начале августа 1915-го с фронта в Царское Село возвращается Н. С. Гумилёв. Дом сдан дачникам на всё лето, супруги живут во флигеле, посещают благотворительный вечер, устроенный Фёдором Сологубом в пользу ссыльных большевиков. К Ф. Сологубу приходят все столичные богачи. А. А. Ахматова читает свои стихи.
  
  
  Июль 1914
  
  1
  
  Пахнет гарью. Четыре недели
  Торф сухой по болотам горит.
  Даже птицы сегодня не пели,
  И осина уже не дрожит.
  
  Стало солнце немилостью Божьей,
  Дождик с Пасхи полей не кропил.
  Приходил одноногий прохожий
  И один на дворе говорил:
  
  "Сроки страшные близятся. Скоро
  Станет тесно от свежих могил.
  Ждите глада, и труса, и мора,
  И затменья небесных светил.
  
  Только нашей земли не разделит
  На потеху себе супостат:
  Богородица белый расстелет
  Над скорбями великими плат".
  
  2
  
  Можжевельника запах сладкий
  От горящих лесов летит.
  Над ребятами стонут солдатки,
  Вдовий плач по деревне звенит.
  
  Не напрасно молебны служились,
  О дожде тосковала земля!
  Красной влагой тепло окропились
  Затоптанные поля.
  
  Низко, низко небо пустое,
  И голос молящего тих:
  "Ранят тело твоё пресвятое,
  Мечут жребий о ризах твоих".
  
   20 июля 1914
  Слепнёво
  
  
  
   - Ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт, - уверяет Н. С. Гумилёв.
   Муж снова уезжает на фронт, а доктора находят у неё туберкулёзный процесс и велят ехать в Крым, чтобы по 6 часов в день лежать на воздухе. "Я так и делала", - соглашалась она. Однако полученная телеграмма о болезни отца отзывает её обратно в Петербург, на Крестовский остров. 25 августа от грудной жабы умирает Андрей Антонович Горенко; прощаясь с дочерью он говорит: "Николай Степанович - воин, а ты - поэзия".
   Она воистину стала декадентской поэтессой.
  
  
  
  * * *
  
  Тяжела ты, любовная память!
  Мне в дыму твоём петь и гореть,
  А другим - это только пламя,
  Чтоб остывшую душу греть.
  
  Чтобы греть пресыщенное тело,
  Им надобны слёзы мои...
  Для того ль я, Господи, пела,
  Для того ль причастилась любви!
  
  Дай мне выпить такой отравы,
  Чтобы сделалась я немой,
  И мою бесславную славу
  Осиянным забвением смой.
  
   18 июля 1914
   Слепнёво
  
  
  
   После кончины отца А. А. Ахматова переезжает в Царское и заболевает на всю зиму: "по утрам вставала, совершала туалет, надевала шёлковый пенюар и ложилась спать" (П. Н. Лукницкий. "Acumania". С. 49). Туда присылают причитающийся ей и Н. С. Гумилёву гонорар на имя Анны Андреевны Ахматовой, который она не может получить по той причине, что для почты никакой Ахматовой не существует, а есть только Анна Андреевна Гумилёва. По настоянию доктора, её отправляют в санаторий в Финляндию, где она не ест, не спит и ей становится ещё хуже. Отозванному с фронта мужу, говорит:
   - Увези меня умирать-то хоть.
   В Петербурге ей становится лучше, и уже 13 декабря 1915 года на вечере у Ф. Сологуба в честь Вяч. Иванова О. Э. Мандельштам делится с ней впечатлением о великолепном ужине и необычайно парадном чествовании мэтра русского символизма:
   - Мне кажется, что один мэтр - это зрелище величественное, а два - немного смешное.
  
  
  Песня о песне
  
  Она сначала обожжёт,
  Как ветерок студёный,
  А после в сердце упадёт
  Одной слезой солёной.
  
  И злому сердцу станет жаль
  Чего-то. Грустно будет.
  Но эту лёгкую печаль
  Оно не позабудет.
  
  Я только сею. Собирать
  Придут другие. Что же!
  И жниц ликующую рать
  Благослови, о Боже!
  
  А чтоб Тебя благодарить
  Я смела совершенней,
  Позволь мне миру подарить
  То, что любви нетленней.
  
  1916
   Слепнёво
  
  
  
   Читаем у Ю. М. Лотмана:
   "Традиционное изучение представляет себе культуру как некое упорядоченное пространство. Реальная картина гораздо сложнее и беспорядочнее. Случайности отдельных человеческих судеб, переплетение исторических событий разных уровней населяют мир культуры непредсказуемыми столкновениями. Стройная картина, которая рисуется исследователю отдельного жанра или отдельной замкнутой исторической системы, - иллюзия. Это теоретическая модель, которая если и реализуется, то только как среднее между разными нереализациями, а чаще всего она не реализуется вообще.
   "Чистых" исторических процессов, которые бы представляли собой осуществление исследовательских схем, мы не встречаем. Более того, именно эта беспорядочность, непредсказуемость, "размазанность" истории, столь огорчающая исследователя, представляет ценность истории как таковой. Именно она наполняет историю непредсказуемостью, наборами вероятных случайностей, то есть информацией. Именно она превращает историческую науку из царства школьной скуки в мир художественного разнообразия" ("Культура и взрыв". С. 117).
   "В 1916 в день именин царицы (23 апреля по старому стилю), - отмечает А. А. Ахматова в записной книжке, - ехала в Царское Село в одном вагоне с Распутиным. Он сидел против меня, и я хорошо разглядела" (Записные книжки. С. 665).
   11 июля 1916-го деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывёт к устью Невы. Анна с ужасом глядит на "это невиданное зрелище".
  
  
  
  * * *
  
  Как ты можешь смотреть на Неву,
  Как ты можешь всходить на мосты?..
  Я недаром печальной слыву
  С той поры, как привиделся ты.
  Чёрных ангелов крылья остры,
  Скоро будет последний суд,
  И малиновые костры,
  Словно розы, в снегу растут.
  
   1914
  
  
  
   "Не было ни одной нашей разлуки, чтобы мы не переписывались", - говорила о своих отношениях с Н. С. Гумилёвым в 1964-м.
   1 октября 1916-го он сообщал:
  
  
   "Дорогая моя, Анечка, больше двух недель от тебя нет писем - забыла меня. Я скромно держу экзамены, со времени последнего письма выдержал ещё три; остаются ещё только четыре (из 15-ти), но среди них артиллерия - увы! Сейчас готовлю именно её. Какие-то шансы выдержать у меня всё-таки есть.
   Лозинский сбрил бороду, вчера я был с ним у Шилейки - пили чай и читали Гомера. Адамович с Г. Ивановым решили устроить новый цех, пригласили меня. Первое заседание провалилось, второе едва будет.
   Я ничего не пишу (если не считать двух рецензий для Биржи), после экзаменов буду писать (говорят, мы просидим ещё месяца два). Слонимская на зиму остаётся в Крыму, марионеток не будет. После экзаменов попрошусь в отпуск на неделю и, если пустят, приеду к тебе. Только пустят ли? Поблагодари Андрея за письмо. Он пишет, что у вас появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг.
   Целую тебя, моя Анечка, кланяйся всем.
   Твой Коля.
   Verte
   Вексель я протестовал, не знаю, что делать дальше.
   Адрес Е. И. неизвестен".
  (Письма Н.С. Гумилёва к А.А. Ахматовой)
  
  * * *
  
  А! Это снова ты. Не отроком влюблённым,
  Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным
  Ты в этот дом вошёл и на меня глядишь.
  Страшна моей душе предгрозовая тишь.
  Ты спрашиваешь, что я сделала с тобою,
  Вручённым мне навек любовью и судьбою.
  Я предала тебя. И это повторять -
  О, если бы ты мог когда-нибудь устать!
  Так мёртвый говорит, убийцы сон тревожа.
  Так Ангел смерти ждёт у рокового ложа.
  Прости меня теперь. Учил прощать Господь.
  В недуге горестном моя томится плоть,
  А вольный дух уже почиет безмятежно.
  Я помню только сад, сквозной, осенний, нежный,
  И крики журавлей, и чёрные поля...
  О, как была с тобой мне сладостна земля!
  
   Июль 1916
   Слепнёво
  
  
  
   7 октября 1916 года вместе с сестрой Ией на Графской пристани в Севастополе она наблюдает гибель линкора "Императрица "Мария"", морской крепости водоизмещением более 25 тысяч тонн и экипажем в 1220 матросов и офицеров. Флагман Черноморского флота был спущен со стапелей судостроительного завода в Николаеве в июне 1916 года и уже успел изгнать турецкий и германский флот из Чёрного моря. Командующий флотом адмирал Александр Колчак регулярно совершал походы к Босфору и берегам Турции.
   Первый взрыв на корабле произошёл в 6.20 утра. Сначала матросы услышали шипение горящего пороха, затем из амбразур башни носовой части вырвалось пламя и повалил дым. Подбашенное отделение начали заливать водой, но взрыв предотвратить не смогли, и столб пламени с дымом взметнулся на высоту 300 метров. По прибытию на борт Колчака к линкору с разбитой боевой рубкой, мостиком и дырой вместо носовой трубы и фок-мачты были подведены портовые суда. К 7 утра пожар начал стихать. Однако ещё один взрыв, более мощный, чем предыдущие, отправил "Императрицу "Марию"" на дно. Команда покинула тонущий линкор.
   При взрывах и пожаре погибли 225 матросов, два кондуктора и инженер-механик, 85 человек были тяжело ранены.
   Расследование к выявлению причин катастрофы не привело.
  
  
  
  Майский снег
  
   Пс. 6, ст. 7
  
  Прозрачная ложится пелена
  На свежий дёрн и незаметно тает.
  Жестокая, студёная весна
  Налившиеся почки убивает.
  И ранней смерти так ужасен вид,
  Что не могу на Божий мир глядеть я.
  Во мне печаль, которой царь Давид
  По-царски одарил тысячелетья.
  
  Май 1916
   Слепнёво
  
  
  
   "В определённом смысле можно себе представить культуру как структуру, которая погружена во внешний для неё мир, - обосновывал методы современного литературоведения Ю. М. Лотман, - втягивает этот мир в себя и выбрасывает его переработанным (организованным) согласно структуре своего языка. Однако этот внешний мир, на который культура глядит как на хаос, на самом деле тоже организован. Организация его совершается соответственно правилам какого-то неизвестного данной культуре языка. В момент, когда тексты этого внешнего языка оказываются втянутыми в пространство культуры, происходит взрыв.
   С этой точки зрения взрыв можно истолковать как момент столкновения чуждых друг другу языков: усваивающего и усвояемого. Возникает взрывное пространство - пучок непредсказуемых возможностей. Выбрасываемые им частицы первоначально движутся по столь близким траекториям, что их можно описывать как синонимические пути одного и того же языка. В области художественного творчества они ещё осознаются как одно и то же явление, окрашенное лишь незначительными вариантами. Но в дальнейшем движение по разнообразным радиусам разносит их всё дальше друг от друга, варианты одного превращаются в наборы разного" (Ю. М. Лотман. "Культура и взрыв". С. 117-118).
  
  
  
  * * *
  
  По твёрдому гребню сугроба
  В твой белый, таинственный дом,
  Такие притихшие оба,
  В молчании нежном идём.
  И слаще всех песен пропетых
  Мне этот исполненный сон,
  Качание веток задетых
  И шпор твоих лёгонький звон.
  
   Март 1917
   Петербург
  
  
  
   Революционный 1917-й год был хаосом, хотя и как-то организованным на языке, который А. А. Ахматовой пришлось усваивать на родном усваивающем русском, бродя, впитывая впечатления и ожидая больших перемен:
   - Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже.
   Павел Лукницкий (1900-1973), поэт и летописец Анны Ахматовой, документировал:
  
  
   "В эти дни Февральской революции А. А. бродила по городу одна ("убегала из дому"). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как кн. Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе; не обращая внимания на опасность (ибо была стрельба), бродила и впитывала в себя впечатления.
   На мосту встретила К[аннегисера] (уб[ийцу] Ур[ицкого]). Тот предложил её проводить до дому, она отказалась: "Что Вы, мне так хорошо быть одной"...
   Николай Степанович отнёсся к этим событиям в большой степени равнодушно...
   26 или 28 февраля он позвонил А. А. по телефону... Сказал: "Здесь цепи, пройти нельзя, а потому я сейчас поеду в Окуловку...". Он очень об этом спокойно сказал - безразлично..."
  
  (П. Н. Лукницкий. "Acumania. Встречи с Анной Ахматовой". С. 96-97)
  
  
  
  * * *
  
  Я улыбаться перестала,
  Морозный ветер губы студит,
  Одной надеждой меньше стало,
  Одною песней больше будет.
  И эту песню я невольно
  Отдам на смех и поруганье,
  Затем что нестерпимо больно
  Душе любовное молчанье.
  
   Апрель 1915
   Царское Село
  
  
  
   22 марта 1917 года Н. С. Гумилёв читает в рукописи одну из своих поэм "Дитя Аллаха", привлекая всеобщее внимание гостей Ф. Сологуба. Анна сидит подле него, всякий раз подсказывая нужную фразу. Слушатели уверены, что она помнит поэму наизусть.
   15 мая он снова уезжает - теперь из Петрограда через Швецию и Англию во Францию. На вокзале он особенно оживлён, взволнован и надеется, что, может быть, доберётся до Африки...
   В конце июня из Лондона приходит письмо:
  
  
   "Дорогая Анечка, привет из Лондона, мой, Анрепа, Вадима Гарднера и Бехгофера. Не правда ли букет имён. Расскажу о всех по порядку. Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного, веселюсь, пишу стихи [устраиваю], устанавливаю литературные связи. Кстати, Курнос просто безызвестный графоман, но есть другие хорошие переводчики, которые займутся русской поэзией. Анреп занимает видное место в комитете и очень много возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провёл день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп. Семья его в деревне, а он или на службе, или в кафе. Вадим Гарднер, который тоже в India House, проводит время исключительно в обществе третьеразрядных кокоток и презирает Лондон и всё английское - этакий Верлен. Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него. Он тоже в India, недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами. Но все в один голос говорят, что хороших сейчас нет и у большинства обострённые отношения. Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят - но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие. Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания печатались после войны в Лондоне, это будет много лучше и даже дешевле. Здесь книга прозы, 300 стр. 1000 экз. на плотной бумаге и в переплёте, стоила ещё совсем недавно 500 р. Ну, целую тебя и посылаю кучу стихов, если хочешь, дай их Маме, пусть печатает.
   Твой всегда Коля".
  (Письма Н.С. Гумилёва к А.А. Ахматовой)
  
  
  
  * * *
  
  Не будем пить из одного стакана
  Ни воду мы, ни сладкое вино,
  Не поцелуемся мы утром рано,
  А ввечеру не поглядим в окно.
  Ты дышишь солнцем, я дышу луною,
  Но живы мы любовию одною.
  
  Со мной всегда мой верный, нежный друг,
  С тобой твоя весёлая подруга,
  Но мне понятен серых глаз испуг,
  И ты виновник моего недуга.
  Коротких мы не учащаем встреч.
  Так наш покой нам суждено беречь.
  
  Лишь голос твой поёт в моих стихах,
  В твоих стихах моё дыханье веет.
  О, есть костёр, которого не смеет
  Коснуться ни забвение, ни страх...
  И если б знал ты, как сейчас мне любы
  Твои сухие розовые губы!
  
   Ноябрь 1913
  
  
  
   Лето 1917-го А. А. Ахматова проводит в Слепнёво, откуда 22 июля извещает М. Л. Лозинского:
  
  
   "Деревня - сущий рай. Мужики клянутся, что дом (наш) на их костях стоит, выкосили наш луг, а когда для разбора этого дела приехало начальство из города, они слёзно просили "матушка барыня, простите, уж это последний раз!" Тоже социалисты.
   Прибывающие дезертиры сообщают, что положение дел на войне отличное, и крестьяне им свято верят. О матросах кронштадтцах говорят: "Они за самодержавие!" и вообще тьма кромешная царит в умах".
  
  
   Из Петрограда ей пишут, что, кажется, "назрела резня".
   От таких новостей всё делается постылым:
  
  
   "Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах".
  (Цит. по: Р. Тименчик. "После всего")
  
  
  
  * * *
  
  Проплывают льдины, звеня,
  Небеса безнадежно бледны.
  Ах, за что ты караешь меня,
  Я не знаю моей вины.
  
  Если надо - меня убей,
  Но не будь со мною суров.
  От меня не хочешь детей
  И не любишь моих стихов.
  
  Всё по-твоему будет: пусть!
  Обету верна своему,
  Отдала тебе жизнь, но грусть
  Я в могилу с собой возьму.
  
  Апрель l918
  
  
  
   25 октября 1917 года, когда Анна возвращалась на Выборгскую сторону к Валерии Срезневской, в Петрограде развели мосты:
   "Я шла оттуда на Литейный, и в тот момент, когда я очутилась на мосту, случилось нечто беспримерное: среди бела дня развели мост. Остановились трамваи, ломовики, извозчики и пешеходы. Все недоумевали" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 125).
   Случилось нечто беспримерное.
   "Пространство собственных имён - пространство взрыва" (Ю. М. Лотман): это - в литературе.
   В истории - тьма кромешная царит в умах, потому - взрыв.
  
  
  
  * * *
  
   М. Лозинскому
  
  Они летят, они ещё в дороге,
  Слова освобожденья и любви,
  А я уже в предпесенной тревоге,
  И холоднее льда уста мои.
  
  Но скоро там, где дикие берёзы,
  Прильнувши к окнам, сухо шелестят, -
  Венцом червонным заплетутся розы
  И голоса незримых прозвучат.
  
  А дальше - свет невыносимо щедрый,
  Как красное горячее вино...
  Уже душистым раскалённым ветром
  Сознание моё опалено.
  
  Лето 1916
   Слепнёво
  
  
  
  
  *** "Я научилась просто, мудро жить"
  
  Откровенность поэта была беспримерной. В 1924 году в окружении А. А. Ахматовой появился молодой П. Н. Лукницкий, первый биограф Н. С. Гумилёва, автор работы "Труды и дни Николая Гумилёва" (1925). До своего отъезда на Памир в 1930 году он был её доверенным лицом и, как некогда Эккерман за Гёте, записывал всё, что она сказала, и даже то, что она умоляла не записывать, но о чём говорила, чтобы он "сам мог уяснить себе кое-что в творчестве". Однако П. Н. Лукницкий записывал - "не всё, конечно, далеко не всё - и совесть меня мучает. Но если бы этого всего я не записал - я бы и не запомнил ничего". Из его записей узнаём:
   "В 1918 году Николай Степанович вернулся, остановился в меблиров. комнатах "Ира". Была там до утра. Ушла к Срезневским. Потом, когда Николай Степанович пришёл к Срезневским, А.А. провела его в отдельную комнату и сказала: "Дай мне развод..." Он страшно побледнел и сказал: "Пожалуйста..." Не просил ни остаться, не расспрашивал даже. Спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты любишь?" А. А. ответила: "Да". - "Кто же он?" - "Шилейко". Николай Степанович не поверил: "Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко"" (П. Н. Лукницкий. "Acumania". С. 144).
  
  
  
  * * *
  
  И когда друг друга проклинали
  В страсти, раскалённой добела,
  Оба мы ещё не понимали,
  Как земля для двух людей мала,
  И, что память яростная мучит,
  Пытка сильных - огненный недуг! -
  И в ночи бездонной сердце учит
  Спрашивать: о, где ушедший друг?
  А когда, сквозь волны фимиама
  Хор гремит, ликуя и грозя,
  Смотрят в душу строго и упрямо
  Те же неизбежные глаза.
  
   1909
  
  
  
   Вольдемар Шилейко был специалистом по древней литературе, поэтом и переводчиком, соратником М. Лозинского и Н. Гумилёва по акмеистическим опытам в "Гиперборее". Они считали его гением, "учёным в духе гофмановских чудаков" (В. М. Жирмунский). С 1919 года В. К. Шилейко преподавал в Петроградском университете и, по словам О. Э. Мандельштама, был для акмеистов той же бездной, какой для футуристов Хлебников.
   Он звал её Аничка, она его Володя. Профессор запрещал ей выступать с чтением стихов и участвовать в литературных собраниях, заставлял уничтожать, не распечатывая, все получаемые ею письма. Часами под его диктовку она писала тут же переводимые им с листа баллады, работы по Древней Ассирии и Вавилону. Он запирал её дома, чтобы не могла никуда выходить, и она, будучи самой худой женщиной в Петрограде, пролезала под воротами и сбегала к Ольге Глебовой-Судейкиной и Артуру Лурье.
  
  
  * * *
  
  Широк и жёлт вечерний свет,
  Нежна апрельская прохлада.
  Ты опоздал на много лет,
  Но всё-таки тебе я рада.
  
  Сюда ко мне поближе сядь,
  Гляди весёлыми глазами:
  Вот эта синяя тетрадь -
  С моими детскими стихами.
  
  Прости, что я жила скорбя
  И солнцу радовалась мало.
  Прости, прости, что за тебя
  Я слишком многих принимала.
  
   Весна 1915
  Цаpскoe Село
  
  
  
   Вскоре после объяснения А. А. Ахматовой с Н. С. Гумилёвым они уехали в Бежецк. П. Н. Лукницкий записывает:
  
  
   "В Бежецке, по-видимому, уже догадывались, потому что перед первой ночью Анна Ивановна (мать Н. С. Гумилёва. - О. К.) спросила: "Можно вас в одной комнате положить?" Этот вопрос был странным: сколько раз до этого А. А. и Николай Степанович приезжали вместе, спали в одной комнате и никогда никто их не думал спрашивать...
   Анна Ивановна получила ответ: "Конечно, можно"...
   Я: "А после объяснения у Срезневских как держался с Вами Николай Степанович?"
   А. А.: "Всё это время он очень выдержан был... Иногда ничего не показывал, иногда сердился, но всегда это было в очень сдержанных формах. Расстроен, конечно, был очень".
   А. А. говорит, что только раз он заговорил об этом: когда они сидели в комнате, а Лёва разбирал перед ними игрушки, они смотрели на Лёву. Николай Степанович внезапно поцеловал руку А. А. и грустно сказал ей: "Зачем ты всё это выдумала?" (Эта фраза точно передана мной.)"
  (П. Н. Лукницкий. "Acumania". С. 145)
  
  
  * * *
  
  Стал мне реже сниться, слава Богу,
  Больше не мерещится везде.
  Лёг туман на белую дорогу,
  Тени побежали по воде.
  
  И весь день не замолкали звоны
  Над простором вспаханной земли,
  Здесь всего сильнее от Ионы
  Колокольни лаврские вдали.
  
  Подстригаю на кустах сирени
  Ветки те, что нынче отцвели;
  По валам старинных укреплений
  Два монаха медленно прошли.
  
  Мир родной, попятный и телесный
  Для меня, незрячей, оживи.
  Исцелил мне душу Царь Небесный
  Ледяным покоем нелюбви.
  
   17 мая 1912
   Киев
  
  
  
   23 (10) июня 1918 года она оставляет дарственную надпись на экземпляре "Белой стаи": "Моему дорогому другу Н. Гумилёву с любовью. Анна Ахматова".
   6 июля Яков Блюмкин убивает германского посла Мирбаха, вспыхивает мятеж левых эсеров. 17 июля большевики расправляются с царской фамилией в Екатеринбурге.
   С 5 августа (23 июля) Анна Андреевна и Николай Степанович состоят в официальном разводе:
   "Бедный мой разводник! Думал ли он, что через сорок лет он будет выглядеть как мировой скандальный процесс. А я даже никуда не ходила, ни с кем не говорила, абсолютно не знаю, как это происходило. Я просто получила бумажку, что разведена с таким-то. Был голод, был террор - все куда-то уезжали (многие навсегда), быта не было, все разводились. Нас так давно уже все привыкли видеть врозь, никто не интересовался чужими делами. До того ли было!" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 130).
   Буквально на следующий день Н. С. Гумилёв вступает в брак с Анной Николаевной Энгельгардт, шутливо прозванной Anne II, а ещё через неделю Анна Андреевна вместе с В. К. Шилейко, вооружённые мандатами отдела охраны памятников старины на право "осматривать различные предметы, имеющие художественную ценность, и накладывать на них печати", уезжает в Москву.
  
  
  * * *
  
  ...И на ступеньки встретить
  Не вышли с фонарём.
  В неровном лунном свете
  Вошла я в тихий дом.
  
  Под лампою зелёной,
  С улыбкой неживой,
  Друг шепчет: "Сандрильона!
  Как странен голос твой!"
  
  В камине гаснет пламя.
  Томя, трещит сверчок.
  Ах! кто-то взял на память
  Мой белый башмачок
  
  И дал мне три гвоздики,
  Не подымая глаз.
  О милые улики,
  Куда мне спрятать вас?
  
  И сердцу горько верить,
  Что близок, близок срок,
  Что всем он станет мерить
  Мой белый башмачок.
  
   1913
  
  
  
   30 августа 1918 года поэт Леонид Каннегисер смертельно ранил в голову председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого, чтобы искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками. Сразу после ареста он заявил: "Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он - отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев".
   В тот же день эсерка Фанни Каплан дважды выстрелила во Владимира Ульянова-Ленина. 3 сентября в 16 часов за аркой девятого корпуса Московского Кремля она была расстреляна без суда по устному указанию Председателя ВЦИК Якова Свердлова.
   В октябре был расстрелян и Леонид Каннегисер.
  
  
  На битву! - и бесы отпрянут,
  И сквозь потемневшую твердь
  Архангелы с завистью глянут
  На нашу весёлую смерть.
  
  (Л. Каннегисер. "Смотр")
  
  
   5 сентября Совет народных комиссаров принял Постановление о красном терроре - "устрашении, арестах и уничтожении врагов революции по принципу их классовой принадлежности" (Ф. Дзержинский). Большевики приступили к взятиям заложников из числа дворян, буржуазии, интеллигенции и расстрелам, расстрелам, расстрелам. Петроград, Москва, большие и малые города, местечки и сёла по всей советской России ответили на покушение сотнями убийств.
   Нижегородская Чрезвычайка сообщала: "Преступное покушение на жизнь нашего идейного вождя, тов. Ленина побуждает отказаться от сентиментальности и твёрдой рукой провести диктатуру пролетариата. <...> Довольно слов! <...> расстрелян 41 человек из вражеского лагеря".
   К сообщению прилагался список с именами казнённых офицеров, священников, чиновников, лесничего и редактора газеты. В тот же день в Нижнем Новгороде было взято до 700 заложников. "Рабоче-Крестьянский Нижегородский Лист" декларировал: "На каждое убийство коммуниста или на покушение на убийство мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии, ибо кровь наших товарищей убитых и раненых требует отомщения".
   Экстренный бюллетень ЧК в Моршанске извещал:
   "Товарищи! Нас бьют по одной щекe, мы это возвращаем сторицей и даём удар по всей физиономии. Произведена противозаразная прививка, т. е. красный террор... Прививка эта сдeлана по всей России, в частности в Моршанскe, гдe на убийство тов. Урицкаго и ранение т. Ленина отвeтили разстрeлом... (перечислено 4 человeка) и если ещё будет попытка покушения на наших вождей революции и вообще работников, стоящих на отвeтственных постах из коммунистов, то жестокость проявится в ещё худшем видe... Мы должны отвeтить на удар - ударом в десять раз сильнeе" (Цит. по: С. П. Мельгунов. "Красный террор...").
  
  
  * * *
  
  Высокие своды костёла
  Синей, чем небесная твердь...
  Прости меня, мальчик весёлый,
  Что я принесла тебе смерть -
  
  За розы с площадки круглой,
  За глупые письма твои,
  За то, что, дерзкий и смуглый,
  Мутно бледнел от любви.
  
  Я думала: ты нарочно -
  Как взрослые хочешь быть.
  Я думала: тёмно-порочных
  Нельзя, как невест, любить.
  
  Но всё оказалось напрасно.
  Когда пришли холода,
  Следил ты уже бесстрастно
  За мной везде и всегда,
  
  Как будто копил приметы
  Моей нелюбви. Прости!
  Зачем ты принял обеты
  Страдальческого пути?
  
  И смерть к тебе руки простёрла...
  Скажи, что было потом?
  Я не знала, как хрупко горло
  Под синим воротником.
  
  Прости меня, мальчик весёлый,
  Совёнок замученный мой!
  Сегодня мне из костёла
  Так трудно уйти домой.
  
   Ноябрь 1913
  
  
  
   1 ноября 1918 года в газете "Жизнь искусства" Н. С. Гумилёв объявляет: "Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через её творчество" ("Письма о русской поэзии". С. 208). В декабре "захватчица" переселяется в комнату В. К. Шилейко в Шереметевском дворце. А через год в декабре 1919-го, когда Анна Андреевна договор с издательством "Прометей" на переиздание "Белой стаи" подписала "Ахматова" вместо "Шилейко", Владимир Казимирович чуть её не убил... По свидетельству П. Н. Лукницкого:
  
  
   "А. А. избрала, казалось бы, наиболее благоприятное для Николая Степановича положение: она замкнулась и нигде не бывала, ни на литературных собраниях, где могли быть встречи с Николаем Степановичем, ни у общих знакомых... Казалось бы, Николаю Степановичу это могло быть только приятно, но оказалось наоборот - он её упрекал в такой замкнутости, в нежелании ничего делать, в отчуждённости. В одну из встреч в последние годы Николай Степанович сказал такую фразу: "Твой туберкулёз - от безделья"...
   А. А. говорит, что, конечно, и она отчасти - какими-нибудь неосторожными фразами, переданными Николаю Степановичу, - могла вызывать такое отношение. А больше всего виноваты в этом сплетни. Были люди, которые всячески домогались ссоры между Николаем Степановичем и А. А. и старались вызвать в них взаимную вражду. А. А. не хочет называть фамилий. Но был и Рождественский, да и без Корнея дело не обошлось. А я, получив от А. А. фразу, что фамилий она называть не хочет, не стал спрашивать, но некоторые мысли у меня возникли...
   А. А. рассказала о нескольких встречах в последние годы. Так, в январе 1920 года она пришла в Дом искусств получать какие-то деньги (думаю, что для Шилейко). Николай Степанович был на заседании. А. А. села на диван в первой комнате. Подошёл Эйхенбаум. Стали разговаривать. А. А. сказала, что "должна признаться в своём позоре - пришла за деньгами". Эйхенбаум ответил: "А я - в моём: я пришёл читать лекцию, и - вы видите - нет ни одного слушателя". Через несколько минут Николай Степанович вышел. А. А. обратилась к нему на "Вы". Это поразило Николая Степановича и он сказал ей: "Отойдём"... Они отошли, и Николай Степанович стал ей жаловаться: "Почему ты так враждебно ко мне относишься? Зачем ты назвала меня на "Вы", да ещё при Эйхенбауме! Может быть, тебе что-нибудь плохое передавали обо мне? Даю тебе слово, что на лекциях я если говорю о тебе, то только хорошо".
   А. А. добавила: "Видите, как он чутко относился ко мне, если обращение на "Вы" так его огорчило. Я была очень тронута тогда"".
  (П. Н. Лукницкий. "Acumania")
  
  
  
  * * *
  
  Бессмертник сух и розов. Облака
  На свежем небе вылеплены грубо.
  Единственного в этом парке дуба
  Листва ещё бесцветна и тонка.
  
  Лучи зари до полночи горят.
  Как хорошо в моём затворе тесном!
  О самом нежном, о всегда чудесном
  Со мною Божьи птицы говорят.
  
  Я счастлива. Но мне всего милей
  Лесная и пологая дорога,
  Убогий мост, скривившийся немного,
  И то, что ждать осталось мало дней.
  
   Лето 1916. Слепнёво
  
  
  
   Читатель и критик нередко находят в поэте то, что боятся обнаружить у себя самих. Так, работая над ""Каменным гостем" Пушкина", А. А. Ахматова была убеждена, что смогла "установить до сих пор не уловленные комплексы Пушкина: боязнь счастья, то есть потери его (то есть неслыханного жизнелюбия), и загробной ревности = загробной верности {примеры: Ленский, Командор, Ксения Годунова, Дона Анна)" (С. 127).
   Не этой ли загробной верностью=ревностью "пугал" её брак с Н. С. Гумилёвым? И не та же ли самая "боязнь счастья" ограждает её от того, чтобы быть счастливой в замужестве ли, в литературе или в быту?
   - Как странно, но стихотворения не делают стихотворца счастливым...
   - Le bonheur est si peu fait pour moi que je ne l"ai pas reconnu quand il etait devant moi (Счастье так мало создано для меня, что я не признал его, когда оно было передо мной). (А. С. Пушкин)
   - Думали: нищие мы, нету у нас ничего...
   В 1965-м она рассказала:
  
  
   "Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи "Чёток" и "Белой стаи". "Белая стая" вышла в сентябре 1917 года.
   К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успех, чем "Чётки". Этот сборник появился при ещё более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Чёток" у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днём. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.
   После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов "Подорожник", в 1922 году - книга "Anno Domini".
   Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об ""Адольфе" Бенжамена Констана" и о "Каменном госте". Все они в своё время были напечатаны.
   Работы "Александрина", "Пушкин и Невское взморье", "Пушкин в 1828 году", которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу "Гибель Пушкина".
   С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые - перепечатывать".
  (А. Ахматова. "Автобиографическая проза")
  
  
  
  * * *
  
  Я научилась просто, мудро жить,
  Смотреть на небо и молиться Богу,
  И долго перед вечером бродить,
  Чтоб утомить ненужную тревогу.
  
  Когда шуршат в овраге лопухи
  И никнет гроздь рябины жёлто-красной,
  Слагаю я весёлые стихи
  О жизни тленной, тленной и прекрасной.
  
  Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
  Пушистый кот, мурлыкает умильней,
  И яркий загорается огонь
  На башенке озёрной лесопильни.
  
  Лишь изредка прорезывает тишь
  Крик аиста, слетевшего на крышу.
  И если в дверь мою ты постучишь,
  Мне кажется, я даже не услышу.
  
   1912
  
  
  
   Сразу после выхода третьего сборника стихов лингвист и литературовед В. М. Жирмунский заключает, что в "Белой стае" "окончательно завершается поворот новейшей русской поэзии от романтической лирики символистов к классическим канонам высокого и строгого искусства Пушкина", а в январе 1920-го в статье "Два направления современной лирики" напоминает: "В лирике М. А. Кузмина мы впервые наблюдаем возвращение к классицизму. В "Белой стае" Анны Арматовой (Ахматовой. - О. К.) оно сказалось особенно отчётливо. Вот почему мы утверждаем, что в поэтическом вкусе и поэтическом творчестве этих последних лет намечается новое поэтическое искусство, глубоко отличное от лирики поэтов-символистов" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 127-128; 133).
   Темпоральная плоскость романтической лирики символистов в творчестве А. А. Ахматовой всякий раз непременно обращается к классическим канонам искусства пушкинской эпохи. Собственно говоря, эта линия пересечения и есть акмеизм, который порвал с заветами символистов и в котором отказывала А. Ахматовой критика начала прошлого века. Это - на "макроуровне" творчества "декадентской поэтессы". На "микроуровне" отдельных стихотворений нередки временные "прыжки" из настоящего в прошлое, которое с той же страстностью (по А. Блоку) и непременностью "глядится в грядущее". Эти "прыжки" во времени представляют собой не что иное, как "игру времён" на пути от эстетики к этике и особому, религиозному назначению и служению поэта.
  
  
  * * *
  
  Когда в тоске самоубийства
  Народ гостей немецких ждал
  И дух суровый византийства
  От русской Церкви отлетал,
  
  Когда приневская столица,
  Забыв величие своё,
  Как опьяневшая блудница,
  Не знала, кто берет её, -
  
  Мне голос был. Он звал утешно,
  Он говорил: "Иди сюда,
  Оставь свой край глухой и грешный,
  Оставь Россию навсегда.
  
  Я кровь от рук твоих отмою,
  Из сердца выну чёрный стыд,
  Я новым именем покрою
  Боль поражений и обид".
  
  Но равнодушно и спокойно
  Руками я замкнула слух,
  Чтоб этой речью недостойной
  Не осквернился скорбный дух.
  
  Осень1917
   Петроград
  
  
  
   В 1925 году молодой языковед-русист В. В. Виноградов (1894-1969), в будущем арестант по "делу славистов", "социально опасный элемент" и - глава советской лингвистической школы, директор Института русского языка АН СССР, отмечал:
   "Когда композиция стихотворений обусловлена приёмами неожиданных сцеплений и пересечений символов-предложений, то открыта возможность использовать в эстетических целях те эмоциональные эффекты, которые создаются помещённостью тесно связанных по смыслу предложений в разные временные плоскости. И у Ахматовой нередки временные "прыжки", которые делают неосуществимой проекцию её стихов в одну темпоральную плоскость. Вследствие этого образуются непривычно острые перебои интонаций и тембра; получается впечатление, что героиня как бы меняет обстановку и план рассказа в процессе течения речи, переходя неожиданно от одного тона к другому. А с другой стороны, символы-предложения, поставленные рядом, но проектируемые в разные временные плоскости, не двигают "действия" в собственном смысле, а лишь рисуют в причудливо сменяющемся эмоциональном освещении клочки разнородных движений, пересекшихся в одном фиксированном и, так сказать, остановленном миге. Ведь большинство стихотворений Ахматовой - это лирические повести о застывшем миге. И в это единство замкнутого мгновения включены эмоционально подобранные ряды воспринятых движений и ощущений, из которых одни представляются как осуществившиеся в промельке мига, а другие - как сопровождающие всё его течение. При этом сам этот миг, застывший одновременно, т. е. в целостной структуре стихотворения, рисуется и как воспроизводимый - в прошлом, и как "остановленный" в момент его течения. Происходит не "развёртывание" действия, а "наложение" одного восприятия на другое (с эмоциональными комментариями - обычно) из двух временных аспектов, которые переплетаются" (В. В. Виноградов. "О поэзии Анны Ахматовой". С. 629).
  
  
  
  * * *
  
  Под крышей промёрзшей пустого жилья
  Я мертвенных дней не считаю,
  Читаю посланья Апостолов я,
  Слова Псалмопевца читаю.
  Но звёзды синеют, но иней пушист,
  И каждая встреча чудесней, -
  А в Библии красный кленовый лист
  Заложен на Песни Песней.
  
   Зима 1915
  
  
  
   В Библии - красный кленовый лист, в открытой книге настоящего - неизбежность болезни, холода и террора.
   Летом 1920-го закрыли все рынки и магазины, цена на хлеб возросла с 300 до 1000 руб. за фунт. Начался голод. Профессорского жалованья хватало на половину дня, а за переводы для "Всемирной литературы" В. К. Шилейко ничего не получал, и если бы не мешок риса, привезённый комиссаршей Ларисой Рейснер из Баку и доставленный Надеждой Павлович к ним в Шереметевский дом, голод был бы фатальным. Рис Анна Андреевна раздала соседям, поголовно больным дизентерией, а себе пару раз сварила кашу. В. К. Шилейко, подкошенный ишиасом и туберкулёзом, плакался:
   - Неужели бросишь? Я бедный, больной...
   3 марта 1921 года в родном городе Н. С. Гумилёва Кронштадте в связи с восстанием моряков было объявлено военное положение. К 18 марта мятеж был подавлен.
   - Братцы, помогите, убьют ведь, - кричали увозимые на казнь матросы.
   Кто мог им помочь?
   "Гумилёв утверждал, что если сейчас, в революционное время, в России отдать власть поэтам, всё сразу придёт в порядок и Россия сразу станет первой в мире державой" (И. В. Одоевцева. "Так говорил Гумилёв". С. 153).
  
  
  
  * * *
  
  Пустых небес прозрачное стекло,
  Большой тюрьмы белёсое строенье
  И хода крестного торжественное пенье
  Над Волховом, синеющим светло.
  
  Сентябрьский вихрь, листы с берёзы свеяв,
  Кричит и мечется среди ветвей,
  А город помнит о судьбе своей:
  Здесь Марфа правила и правил Аракчеев.
  
   Сентябрь 1914
   Новгород
  
  
  
   Председатель Петроградского Союза поэтов говорил и совсем крамольные для советской власти вещи. Писатель и путешественник, старший брат знаменитого основателя Московского Художественного театра Василий Иванович Немирович-Данченко (1845-1936) рассказывал, как они "обдумывали планы бегства из советского рая". Писатель хотел уходить через Финляндию, поэт через Латвию - сошлись на эстонской границе.
  
  
   "И вот в таких именно беседах Николай Степанович не раз говорил мне:
   - На переворот в самой России - никакой надежды. Все усилия тех, кто любит её и болеет по ней разобьются о сплошную стену небывалого в мире шпионажа. Ведь он просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придёт. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда - бросают кость. Ведь награбленного не жалко. Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нём предупреждена. И готовиться к нему глупо. Всё это вода на их мельницу".
  (В. И. Немирович-Данченко. "Рыцарь на час". С. 228)
  
  
  
  * * *
  
  Вижу, вижу лунный лук
  Сквозь листву густых ракит,
  Слышу, слышу ровный стук
  Неподкованных копыт.
  
  Что? И ты не хочешь спать,
  В год не мог меня забыть,
  Не привык свою кровать
  Ты пустою находить?
  
  Не с тобой ли говорю
  В остром крике хищных птиц,
  Не в твои ль глаза смотрю
  С белых, матовых страниц?
  
  Что же кружишь, словно вор,
  У затихшего жилья?
  Или помнишь уговор
  И живую ждёшь меня?
  
  Засыпаю. В душный мрак
  Месяц бросил лезвиё.
  Снова стук. То бьётся так
  Сердце теплоё моё.
  
   1915
  
  
  
   В апреле 1921-го одной тысячей экземпляров вышел в свет четвёртый сборник стихов А. А. Ахматовой "Подорожник".
   "Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман, - писал в "Вестнике литературы Б. М. Эйхенбаум. - Образование такой сюжетной лирики - последнее слово современного лирического искусства. В этом смысле она - не менее революционное в искусстве явление, чем Маяковский" (Цит. по: В. А. Черных. "Летопись жизни...". С. 145).
   25 апреля на вечере в Большом Драматическом театре к ней подошёл А. А. Блок и спросил: "А где испанская шаль?" Это были последние слова, которые она слышала от него.
   В июне, когда уже был предрешён развод с В. К. Шилейко, Н. С. Гумилёв уехал в Крым. В Севастополе он встретился с Инной Эразмовной Горенко и сообщил ей, что Анна "вышла замуж за замечательного учёного и такого же замечательного человека и что вообще всё чудно"...
  
  
   "А. А. не отрицает, что была несправедлива иногда в разговорах с Николаем Степановичем, не была в "примирительном" настроении к нему, огрызалась на него и т. д.
   Помнит такой случай (кстати, он подтверждает и то, что, несмотря на вражду с Блоком, Николай Степанович вёл с ним иногда беседы, встречаясь во "Всемирной литературе"):
   Весной 21 года (в марте) А. А. пришла во "Всемирную литературу", чтобы получить членский билет Союза поэтов, который нужен ей был для представления не то управдому, не то куда-то в другое место. В. А. Сутугина написала билет и пошла за Николаем Степановичем. Вернулась и сказала, что он занят, сейчас придёт и просит его подождать. А. А. села на диван. Ждала 5, 10, 15 минут. Подходит Г. Иванов, подписал ей за секретаря. Через некоторое время открывается дверь кабинета А. Н. Тихонова и А. А. видит через комнату Николай Степановича и Блока, оживлённо о чём-то разговаривающих. Они идут вместе, останавливаются, продолжая разговаривать, потом опять идут. Блок расстаётся с Николаем Степановичем, и Николай Степанович входит в комнату, где его ждёт А. А., здоровается с ней и просит прощения за то, что заставил её ждать, объясняя, что его задержал разговор с Блоком. А. А. отвечает ему: "Ничего... Я привыкла ждать!" - "Меня?" - "Нет, в очередях!" Николай Степанович подписал билет, холодно поцеловал ей руку и отошёл в сторону".
  (П. Н. Лукницкий. "Acumania")
  
  
  
  * * *
  
  Приду туда, и отлетит томленье.
  Мне ранние приятны холода.
  Таинственные, тёмные селенья -
  Хранилища молитвы и труда.
  
  Спокойной и уверенной любови
  Не превозмочь мне к этой стороне:
  Ведь капелька новогородской крови
  Во мне - как льдинка в пенистом вине.
  
  И этого никак нельзя поправить,
  Не растопил её великий зной,
  И что бы я ни начинала славить -
  Ты, тихая, сияешь предо мной.
  
   1916
  
  
  
   По возвращении из Севастополя Николай Степанович вместе с Г. Ивановым последний раз навестил А. А. Ахматову. Он был очень сух и холоден, упрекал её, что она нигде не хочет выступать. Она обиделась, что он пришёл не один, и проводила их к тёмной, некогда потайной, винтовой лестнице, которая из квартиры вела прямиком на улицу. Когда Н. С. Гумилёв спускался по ней, она сказала: "По такой лестнице только на казнь ходить..."
   В ночь на 3 августа 1921 года его арестовали.
   7 августа умер А. Блок.
   8-го состоялась панихида.
   "В гробу лежал человек, которого я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок. Над ним стоял солдат - старик седой, лысый с безумными глазами. Я спросила: "Кто это?" - "Андрей Белый"" (Записные книжки. С. 683).
   Вся в чёрном, в креповой, густой вуали, Ахматова почувствовала себя дурно: ей пришлось выйти на деревянную лестницу и стоять прислонясь к поленнице мелко наколотых дров.
   10 августа поэта похоронили: всё происходило, как в его стихах. Это заметили все и потом часто вспоминали. Когда поклонилась над ним и крестилась, слёзы текли непрерывно.
   На Смоленском кладбище Анна узнала об аресте Н. С. Гумилёва.
   1 сентября ей сказали только: "Николай Степанович..." - и она сама уже всё поняла.
   Петроградский орган "Революционное Дело" сообщал в подробностях:
   "Разстрeл был произведён на одной из станций Ириновской ж. д. Арестованных привезли на разсвeтe и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обречённых была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба.
   На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землёй" (Цит. по: С. П. Мельгунов. "Красный террор...").
  
  
  
  Утешение
  
   Там Михаил Архистратиг
   Его зачислил в рать свою.
   Н. Гумилёв
  
  Вестей от него не получишь больше,
  Не услышишь ты про него.
  В объятой пожарами, скорбной Польше
  Не найдёшь могилы его.
  
  Пусть дух твой станет тих и покоен,
  Уже не будет потерь:
  Он Божьего воинства новый воин,
  О нем не грусти теперь.
  
  И плакать грешно, и грешно томиться
  В милом, родном дому.
  Подумай, ты можешь теперь молиться
  Заступнику своему.
  
   Сентябрь 1914
   Царское Село
  
  
  
   - Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний...
   - Бухты изрезали низкий берег, дымное солнце упало в море...
   - Не знаю, сколько пройдёт лет, - только в Каперне расцветёт одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнёт алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберётся народу, удивляясь и ахая: и ты будешь стоять там... (А. Грин. "Алые паруса").
  
  
  * * *
  
   Н. Г. Чулковой
  
  Перед весной бывают дни такие:
  Под плотным снегом отдыхает луг,
  Шумят деревья весело-сухие,
  И тёплый ветер нежен и упруг.
  И лёгкости своей дивится тело,
  И дома своего не узнаёшь,
  А песню ту, что прежде надоела,
  Как новую, с волнением поёшь.
  
   Весна 1915
   Слепнёво
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Анненский И. Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1979.
   2. Ахматова А. А. Pro domo sua // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. C. 161-242.
   3. Ахматова А. А. Автобиографическая проза.
  http://www.akhmatova.org/proza/bio_proza.htm
   4. Ахматова А. А. "Каменный гость" Пушкина // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак 2000, 2002. С. 97-118.
   5. Ахматова А. А. Листки из дневника // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. С. 7-146.
   6. Ахматова А. А. Слово о Пушкине // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак 2000, 2002. С. 274-276.
  http://www.akhmatova.org/proza/slovo_o_pyshkine.htm
   7. Блок А. А. Дневники 1901-1921 // Собрание сочинений. Т. 7. Проза. М.-Л.: Издательство "Художественная литература", 1963. С. 19-426.
   8. Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой (стилистические наброски) // Анна Ахматова: Pro et сontra. СПб.: РХГИ, 2001. С. 550-670.
   9. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: "Современник", 1990.
   10. Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). Москва - Torino, 1996.
   11. Иванов Г. Бродячая собака (отрывки из петербургских воспоминаний). http://www.philol.msu.ru/~rki/advance-guard/ivanov.html
   12. Кроче Б. Теория и история историографии. М.: Школа "Языки русской культуры", 1998. 192 с.
   13. Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Семиосфера. С.-Петербург: "Искусство-СПБ", 2004. С. 11-148.
   14. Лукницкий П. Н. Acumania. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924-1925 гг. Paris, 1991. http://lib.ru/PROZA/LOUKNITSKIY_P/a1_.txt_with-big-pictures.html
   15. Марченко А. Ахматова: жизнь. М.: АСТ; Астрель, 2009. 672 с.
   16. Мельгунов С. П. Красный террор в Россiи 1918-1923.
   http://www.lib.ru/POLITOLOG/MELGUNOW/terror.txt
   17. Немирович-Данченко В. И. Рыцарь на час // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М.: "Вся Москва", 1990. С. 228-236.
   18. Одоевцева И. В. Так говорил Гумилёв // Жизнь Николая Гумилёва (Воспоминания современников). Л.: Изд-во Междунар. фонда истории науки, 1991. С. 152-155.
   19. Переписка. Анна Ахматова - Н. С. Гумилёву.
  http://annaahmatova.beon.ru/23295-969-perepiska-anna-ahmatova-n-s-gumilevu.zhtml
   20. Письма Н. С. Гумилёва к А.А. Ахматовой.
  http://www.akhmatova.org/letters/akhmatova-gumilev.htm
   21. Сологуб Ф. Искусство наших дней.
  http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_1915_iskusstvo_nashih_dney.shtml
   22. Степанов Е. Неакадемические комментарии.
  https://gumilev.ru/biography/53/
   23. Тименчик Р. После всего. Неакадемические заметки.
  http://www.akhmatova.org/articles/timenchik.htm
   24. Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М.: Индрик, 2008. 768 с. http://www.akhmatova.org/bio/letopis.php
   25. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 1. 1938-1941. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151456
   26. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. 1952-1962. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151455
   27. Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа // О поэзии. Ленинград: Советский писатель, 1969. С. 75-147.
   28. Якобсон Р. О. Нулевой знак // Избранные работы. М., 1985. С. 222-230.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"