Аннотация: Шесть эссе об Андрее Белом. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/RtwvaxV8UCc
Глава 2.
Андрей Белый. "В нить событий - вплетено небытие!"
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/RtwvaxV8UCc
Всё было как в дурном сне - действительность мировой войны, революции, террора и гражданской войны. "Ясность закона есть случай, ничтожнейший, - в общей системе неясностей", - констатировал он в трилогии своих романов-поэм: "Мир - протух в мерзи". Какие мысли одолевали его, мятущегося между Москвой и Берлином, символиста без отдохновения, наполовину мужа, наполовину гения и - сумасшедшего на все сто? "Его бред - переводы действительно бывшего на язык образов, очень болезненных; образами излечить надо образы; вправить фантазию в факт". Вперив взоры в гипотетический, в гиперболический космос, в "тысячелетия гибнущий город: Москва", он чувствовал, знал: "страшно, страшно: мы думаем, что мы живём, а уж нас изучают, как сфинксов ушедшей культуры, в пустыню вперяющих взгляды свои".
"Белый цвет, - разъяснял А. Блоку, - символ богочеловечества. Белый сверкнувший луч мистического солнца, условие необходимое для восприятия божественного "видения". Отсутствие "белого" - противоположное (чёрное). Цвет ужаса - чёрный. Ужас, воплощённый в бытие (в белое) = серое. Серая пыль - ужас; и тут чрезвычайно глубок Мережковский. Со времён грехопадения между белым лучом и нами - серая пыль, а белое сиянье, засеренное пылью, даёт подобие красного цвета. Огненно-красное - это обман, это - отношение серого к сверкающей белизне и обратно. Вот что открывает ряд видений. И это - так. Красное не безусловно, а феноменально, относительно" (А. Белый, А. Блок. Переписка. С. 43).
C конца 1917-го "засеренным" оказалось всё метафизическое пространство русского мира: Российская империя рухнула в одночасье, - а с победой в Гражданской войне феноменальное красное "засерело" страну физически от Минска до Владивостока. А он, знай, налегал на антропософию:
"Мы - начало координат, - уверял. - Вот почему отсчёт с нашей стороны по линиям глубины, ширины и длины произволен. Такая логика расплющивает всякую глубину. Всё срывает и уносит... но никуда не уносит, совсем как кантовский ноумен, ограничивающий призрачную действительность, но и сам не-сущий. Мир является ненужной картиной, где все бегут с искажёнными, позеленевшими лицами, занавешенные дымом фабричных труб, - бегут, в ненужном порыве вскакивают на конки - ну совсем как в городах. Казалось бы, единственное бегство - в себя. Но "Я" - это единственное спасение - оказывается только чёрной пропастью, куда вторично врываются пыльные вихри, слагаясь в безобразные, всем нам известные картины. И вот чувствуешь, как вечно проваливаешься - со всеми призраками, призрак со всеми нулями нуль. Но и не проваливаешься, потому что некуда провалиться, когда все равномерно летят, уменьшаясь равномерно. Так что мир приближается к нулю, и уже нуль, - а конки плетутся; за ним бегут эти повитые бледностью нули в шляпах и картузах. Хочется крикнуть: "Очнитесь!.. Что за нескладица?", но криком собираешь толпу зевак, а может быть и городового. Нелепость растёт, мстя за попытку проснуться. Вспоминаешь Ницше: "Пустыня растёт: горе тому, в ком таятся пустыни" - и что-то омерзительное охватывает сердце. Это и есть чёрт - серая пыль, оседающая на всём" (А. Белый. "Священные цвета". С. 92)
Казалось: "выдумал Гада себе; и его - любил нежно".
На деле - "и чудовищность выглядит нежно, когда перетлеет она".
Сумасшедший в своей гениальности, Андрей Белый сочинял прозу, больше похожую на стихи, а стихи переделывал сотни раз, как будто это была проза. Будучи уверенным, что его стихи сильно выиграют, он переписывал целые циклы, ничего не оставляя от ранних текстов и создавая несколько вариантов одного и того же стихотворения. Он будто стремился нагнать упущенное время, одним махом взлететь туда, где уже были А. Блок, Н. Гумилёв, В. Маяковский, и где мог быть и он, но - вот ведь судьба толстопятая! - почему-то не вышло, чего-то не достало, а ведь всё было, было... - талант, и силы, и воля, и окружение. Но, переписывая, он только портил ранее сочинённое и потому хорошо знакомое современникам. Куда девался его врождённый "большой вкус"! - удивлялись они и собирались учредить Общество Защиты Творений Андрея Белого от жестокого его с ними обращения.
10
Нам желтея,
В нас без мысли
Подымаясь, как вопрос, -
Эти проткнутые рёбра,
Перекрученные руки,
Препоясанные чресла -
В девятнадцатом столетии провисли:
- "Господи,
И это
Был -
Христос?"
Но это -
Воскресло...
(А. Белый. "Христос Воскрес")
Небытие разверзалось в нём самом, вплеталось в историю. И в его личных, житейских делах, в биографии, и в грандиозном шаге общественного переустройства - он везде узнавал прореху недомыслия и недосказанности, куда с воплем отчаяния и тревогой за будущее, безнадёжные, крушились лучшие проекты и упования.
Куда, - пугало, - канет творчество и его жизнь.
Куда, - не утешало, - канет Россия и мировая история.
11
Снова там -
Терновые
Венцы.
Снова нам -
Провисли
Мертвецы
Под двумя столбами с перекладиною,
Хриплыми глухими голосами,
Перепутанными волосами,
Остеклелой впадиною
Глаз -
Угрожая, мертвенные
Мысли
Остро, грозно, мертвенно
Прорезываются в нас.
Из умозрительных статей рубежа веков апокалипсис вырисовывался в ужасающем масштабе всей своей неизбежности - в стране, в языке, в русской поэзии.
"Вихрь, поднявшийся в современной России, взметнувший пыль, должен неминуемо создать призрак красного ужаса - облака дыма и огня, - потому что свет, пронизывая пыль, зажигает её. Следует помнить, что призрачен красный дракон, несущийся на нас с Востока: это туманные облака, а не действительность; и войны вовсе нет: она - порождение нашего больного воображения, внешний символ в борьбе вселенской души с мировым ужасом, символ борьбы наших душ с химерами и гидрами хаоса. Тщетна борьба с ужасной гидрой: сколько бы мы ни срубили змеиных голов, вырастут новые, пока мы не поймём, что самая гидра призрачна; она - Маска, наброшенная на действительность, за которой прячется Невидимая; пока мы не поймём, что Маска призрачна, она будет расти, слагая кровавые всемирно-исторические картины: извне налетающий дракон соединится с красным петухом, распластавшим крылья над старинными поместьями в глубине России; всё потонет в море огня. Призрак будет смеяться. И "красный смех" его подожжёт вселенную. Светопреставление для ослеплённых ужасом - ведь оно только мировой "красный смех" ужаса" (А. Белый. "Апокалипсис в русской поэзии". С. 480).
12
Разбойники
И насильники -
Мы.
Мы над телом Покойника
Посыпаем пеплом власы
И погашаем
Светильники.
В прежней бездне
Безверия
Мы, -
Не понимая,
Что именно в эти дни и часы -
Совершается
Мировая
Мистерия...
(А. Белый. "Христос Воскрес")
*** "Мы летим к невозможному рядом"
В 1902 году в студенческом обществе имени Сергея Трубецкого студент естественного отделения физико-математического факультета Московского императорского университета Борис Бугаев делал доклад. Несмотря на скромность изложения основного тезиса, доклад вызвал настоящий скандал: князь С. Н. Трубецкой отказался председательствовать, глава Московского психологического общества, профессор философии Л. М. Лопатин - тоже. Едва нашли приват-доцента, который согласился быть председателем. По впечатлению докладчика, его старались разорвать на части, ибо уже было известно, что студент Бугаев и есть наделавший в Москве шум декадент Андрей Белый, который "имел несчастие" быть сыном профессора Николая Васильевича Бугаева, одного из основателей "Психологического Общества".
"Искусство, - сказал докладчик, - не в состоянии передать полноту действительности, т. е. представления и смену их во времени. Оно разлагает действительность, изображая её то в формах пространственных, то в формах временных. Поэтому искусство останавливается или на представлении, или на смене представлений: в первом случае возникают пространственные формы искусства, во втором случае - временные". (А. Белый. "Формы искусства". С. 123).
Докладчику было 22 года.
Свой пробег из вековечных времён в вековечные времена он начал в семье математика, в квартире на Арбате, которую посещали учёные, преподаватели, композиторы, литераторы и - Лев Толстой.
Заброшенный дом
Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
"Ах, где вы - любезные предки?"
Из каменных трещин торчат
проросшие мхи, как полипы.
Дуплистые липы
над домом шумят.
И лист за листом,
тоскуя о неге вчерашней,
кружится под тусклым окном
разрушенной башни.
Как стёрся изогнутый серп
средь нежно белеющих лилий -
облупленный герб
дворянских фамилий.
Былое, как дым...
И жалко.
Охрипшая галка
глумится над горем моим.
Посмотришь в окно -
часы из фарфора с китайцем.
В углу полотно
с углём нарисованным зайцем.
Старинная мебель в пыли,
да люстры в чехлах, да гардины...
И вдаль отойдёшь... А вдали -
равнины, равнины.
Среди многоверстных равнин
скирды золотистого хлеба.
И небо...
Один.
Внимаешь с тоской
обвеянный жизнию давней,
как шепчется ветер с листвой,
как хлопает сорванной ставней.
Июнь 1903
Серебряный Колодезь
С доклада завязалась переписка молодых поэтов Андрея Белого и Александра Блока. Оба - ровесники, оба - студенты, сыновья профессоров. Один - москвич, другой - петербуржец. Один - сын декана университета на Моховой улице, другой - внук ректора столичного заведения.
"Петербург, Петербург!
Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты - мучитель жестокосердый: но ты - непокорный призрак: ты, бывало, года на меня нападал; бегал и я на твоих ужасных проспектах, чтоб с разбега влететь вот на этот блистающий мост...
О, большой, электричеством блещущий мост! О, зелёные, кишащие бациллами воды! Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои серые перила сентябрьскою ночью я перегнулся; и миг: тело моё пролетело б в туманы".
(А. Белый. "Петербург". С. 218)
Первые письма в их переписке были написаны по почину каждого из них с разницей в один день и потому едва не встретились в Бологом.
"Личное не оказалось индивидуальным, - писал Бугаев. - В то время когда каждый думал, что он один пробирается в темноте, без надежды, с чувством гибели, оказалось - и другие совершали тот же путь". (А. Белый, А. Блок. Переписка. С. 22).
На этом пути у обоих были французский символизм и философия Владимира Соловьёва (1853-1900). В 15 лет Борис Бугаев подружился с Серёжей Соловьёвым, внуком историка С. М. Соловьёва, ректора Московского университета, а через него с его отцом Михаилом Сергеевичем, который на свои деньги опубликовал рукопись его лирической ритмизованной прозы "Симфония (2-я, драматическая)", и дядей Владимиром Сергеевичем, известным религиозным мыслителем, философом и поэтом. Именно он вдохновил Ф. М. Достоевского на создание образа Алёши Карамазова в последнем его романе. Оба - Белый и Блок - находились под мощным духовным воздействием Владимира Соловьёва, оба почитали его русским провидцем, настоящим пророком.
Автопародия
Нескладных виршей полк за полком
Нам шлёт Владимир Соловьёв,
И зашибает тихомолком
Он гонорар набором слов.
Вотще! Не проживёшь стихами,
Хоть как свинья будь плодовит!
Торгуй, несчастный, сапогами
И не мечтай, что ты пиит.
Нам всё равно - зима иль лето, -
Но ты стыдись седых волос,
Не жди от старости расцвета
И петь не смей, коль безголос!
(В. Соловьёв)
По мнению В. С. Соловьева, философы никогда не постигали истины целиком, но всегда отрывали какой-либо отдельный её момент от целого и приписывали ему абсолютное бытие, тем самым гипостазируя его в виде самостоятельной сущности. Абстрактная методология средневековой метафизики абсолютизировала собственные односторонние абстракции, превратив их в нечто мёртвое и препоручив традицию гипостазирования новому времени. Картезианское учение о разуме, английское эмпирическое учение о примате чувственности, трансцендентальная теория Канта, шествие мирового разума в "Феноменологии Духа" Гегеля всего лишь абсолютизировали ту или иную односторонность, гипостазировали понятия. Истина же обретается в неразрывном целом слияния рационализма и эмпиризма, в котором нет никаких намёков на изолированный рационализм и эмпиризм. Она не может быть изолирована и от самого образа жизни, от служения высшим ценностям красоты и любви и не может быть обретена иначе как на пути христианского богочеловечества: "Спасающий спасётся. Вот тайна прогресса, - другой нет и не будет". (В. С. Соловьёв. "Тайна прогресса").
Совсем не сказочный смысл, который философ видел в священной старине предания, мог указать современному человеку правый путь жизни, утраченный последним в охоте за беглыми минутными благами и летучими фантазиями, при условии, что человек "потрудится перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории". Это вера особого рода. "Вместе с Достоевским, - полагал А. Ф. Лосев, - Вл. Соловьёв пророчествовал о какой-то новой религии, где на первом плане была Земля, хотя, что интереснее всего, здесь не было ни малейшего пантеизма. Христианское богочеловечество потому не имеет никакого отношения к пантеизму, что в нём две совершенно разные субстанции, божественная и человеческая, даны не только нераздельно, но, кроме того, и неслиянно" (А. Ф. Лосев. "Владимир Соловьёв и его время". С. 90).
В поисках вышнего Иерусалима В. С. Соловьёв совершал не одни только метафизические путешествия в историю и науку. Едва получив назначение на самостоятельное преподавание философии в Московском университете, В. С. Соловьёв подал прошение о заграничной командировке, которое было удовлетворено, и 29 июня 1875 г. прибыл в Лондон для изучения древних историко-философских текстов - памятников индийской, гностической и средневековой философии, находящихся на хранении в Британском музее. В это время молодой философ уже сознавал себя как hypopodion, подножие ног божественной Софии, и полагал личную душу только ипостасью или подставкой Божества. На редкость непрактичный, философ забывал обедать и был всецело погружён в свои мысли. В читальном зале библиотеки в море умопостигаемого света, который в дохристианскую эру вне какой-либо образности был явлен Платону, В. С. Соловьёв в уникальном эмоционально-умозрительном состоянии открыл ослепительные черты вечной женственности - Софии Премудрости Божией, безбрежной космической лазури с женским лицом. Таким образом, В. С. Соловьёв первый после Платона совершил новое громадное открытие в метафизике.
В работе "Гносеология В. С. Соловьёва" (1911) один из организаторов Религиозно-философского общества памяти философа, "белясый, дубовый и дылдистый" Владимир Францевич Эрн сумел чётко обозначить уникальность философствования мыслителя и поэта:
"Н. А. Бердяев в своей новой книге "Философия свободы" справедливо говорит: "Как ужасно, что философия перестала быть объяснением в любви, утеряла Эроса, превратилась в спор о словах". Соловьёв и есть тот почти единственный философ второй половины XIX века, во всяком случае, самый значительный и великий, философия которого есть явное или скрытое, но постоянное "объяснение в любви". Под диалектикой Соловьёва, под иногда безжизненной корой его отвлечённой и часто сухой мысли всегда трепещет великая радость любви к таинственной и благодатной основе мира, познанной в интимном опыте. И его гносеология, как она ни диалектична и ни строга в некоторых своих звеньях, в существе своём есть рассказ о том, что он видел и чему сподобился быть свидетелем".
(Цит. по: А. Ф. Лосев. "Владимир Соловьёв и его время". С. 172)
* * *
Бедный друг, истомил тебя путь,
Тёмен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идёшь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя моё назовёшь -
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле, -
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
18 сентября 1887
(В. Соловьёв)
Отца-математика огорчали исчезновения сына к Соловьёвым, жившим по соседству, но, будучи нежным, как шёлк, он не стеснял его свободы, лишь оговаривая "увлечение" Соловьёвыми:
- Они, Боренька, все - люди больные!
- Владимир Соловьев человек талантливый, но - больной: да-с, знаешь ли, - галлюцинации видит.
Смерть и Время царят на земле, -
Ты владыками их не зови...
Из письма Б. Бугаева - А. Блоку.
4 января 1903 года. Москва.
"Вот и Ваши стихи.
Они мне знакомы. Как-то лично заинтересован ими, пристально читаю - не потому ли что есть в них что-то общее - общее, неразрешённое? Точно мы стоим перед решением вечной задачи, неизменной... и чуть, чуть страшной";
"Ваши стихи мне чрезвычайно нравятся и с чисто-эстетической стороны. В них положительно видишь преемственность. Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьёвым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли. Необычайная современность, скажу даже преждевременность, тем не менее уживается с кровной преемственностью. <...> Ваша поэзия заслоняет от меня почти всю современно-русскую поэзию. Быть может, это и не так, но не я компетентен в критике".