История с зашитой кандидатской диссертации, работа над которой завершилась к ноябрю 1995-го, растянулась на пятилетку и, хотя и завершилась выдачей диплома государственного образца, получила своё естественное продолжение в эпопее с докторской. Основными вехами здесь были следуюшие: теоретическая работа на аспирантских семинарах, встречи с С.С., так сказать, 'у домашнего камелька' по тому или иному жизненному поводу и с необходимостью требующие моего немедленного присутствия, а также 'творческие командировки'.
Общим впечатлением было 'дежа вю', поскольку как на семинарах в университете, так и на домашних посиделках из года в год и изо дня в день повторялись одни и те же истины теории социальных эстафет М.А.Розова, и это топтание на месте выдавалось за передовой рубеж социальной науки и философии. Даже если на семинаре собирались все те, кто уже многие годы, как покинул университетскую скамью, С.С. снова и снова находила повод обсудить положения вроде: 'Если А копирует действия В, он участвует в социальной эстафете воспроизводства деятельности В', 'Социальная эстафета это элементарный акт непосредственного копирования образцов деятельности', 'Галилей поставил эксперимент, а Ньютон открыл законы механики', 'Определение деятельности выводимо из первого тезиса Маркса о Фейербахе', 'Часть меньше целого' и т.д. и т.п.
Бывали, конечно, и откровения. В частности, когда Лиза Рузанкина рассказала о 'Логике смысла' Ж. Делёза, из которой мало кто что понял, но чей дурной постмодернистский характер получил заслуженное неодобрение. В течение 1993-95 гг. мне тоже пришлось неоднократно выступать на этих семинарах, и с каждым разом эти выступления всё менее были интересны для меня в силу того, что дальше двигаться не получалось, а нужно было в третий, пятый, двадцатый раз повторять одно и то же, а семинаристы задавали всё те же вопросы, ответы на которые, впрочем, совсем не имели желания уяснить. Так, 'за бортом' остались и неклассические идеалы рациональности, суть которых была сформулирована М.К.Мамардашвили в труде с одноимённым названием, и деятельностный подход Г.П.Щедровицкого, о котором говорили и толковали немало, но применение методов которого избегали, как сатана ладана. В общем, превратить это болото в заводь с чистой водой и свежей мыслью не представлялось возможным, и в ожидании некоего чуда с этим гуманиатрным заповедником советского режима я занялся решением вопросов самого что ни на есть насущного характера.
Спустя некоторое время из ближайшего окружения С.С. начали пропадать люди. Пропадать бесследно да так, что та не хотела ни говорить, ни слышать о них. Пропал Павел Гусев, преподаватель философии из геодезической академии, добросовестно и, пожалуй, что ни за грош, оформлявший отчёты по грантам, предоставленным С.С.Розовой Российским Гуманитарным Научным Фондом и РФФИ. Привлекали к этой работе и меня, но Павел был настоящим подвижником этого дела и в декабре (месяце отчёта по грантам) работал без выходных, с ночевой, за похлёбку и обещания скорой защиты. Однако стоило ему только выступить с докладом по содержанию диссертации, как лицо С.С. принимало отсутствующее выражение, весь её комсомольский задор, столь подбадривающий 'у предновогоднего камелька', куда-то исчезал, и она растягивала нечто неопределённое в духе: 'Здесь нет ещё предмета диссертационного исследования... Нужно доработать... Посмотреть у Малкея... У Миши социальные эстафеты... Может изменить тему...' И Павел, обретший точные указания, чего от него ждут, в который раз брался за работу едва ли не с нуля, что для человека за сорок вряд ли было легко. Его научный руководитель Людмила Сергеевна Сычёва в ту пору до корней волос была лояльна С.С. и могла разве что дать не менее расплывчатые указания насчёт того, что следует делать. Более десяти лет Павел Гусев безуспешно пытался 'добиться любви' академических дам, но они только 'флиртовали' с его метафизическими потугами и, по всей видимости, ждали чего-то более материального, чем одно только участие в семинарах и голый энтузиазм в привлечении грантов. Выслуга лет в расчёт не принималась - всё-таки ведь не на войне. И когда Павлу из-под его очков стало очевидно, что требуется от него вполне осязаемая вещь, он при своей неостепенённой должности в Академии и семье с дочерью на руках, тихо покинул это 'научное гнездо', где с той поры любое упоминание о нём, что называется, повисало в воздухе, окружённое гробовым молчанием. С.С. подозрительно щурила глаза: о покойниках либо хорошо, либо ничего, и поскольку ничего хорошего о Павле больше сказать не могла, молчала угрожающим образом.
Таким же угрожающим молчанием с некоторых пор стало окружено имя Олега Носкова, аспиранта самой С.С.Розовой. Аспирант позволил недвусмысленным образом отказаться от теории социальных эстафет, а ведь именно при помощи этой теории С.С. отладила процедуры дискурсивного подчинения, и вырваться на свободу. Гневу руководительницы не было предела: она перекрыла ему все возможности защиты в Новосибирске и окрестных городах. Однако не усмотрела один такой маленький учёный совет, если не ошибаюсь, в Кемерово, куда Олег и прорвался, став кандидатом культурологии.
Пропал и Валерий Петрович Демидов, соискатель В.М.Фигуровской, в то время заведующей кафедрой философии в нархозе. Попав в подобную 'академическую' среду, В.П. пропал по жизни. Это тем более было странным, что В.П. был вроде как 'тёртый калач' - прошёл школу высшей партийной подготовки, работал на барнаульском телевидении, прекрасно пел, играл на гитаре, был душой компании. Для дальнейшей работы в вузе в новые времена ему необходимо было защититься. В.П. представил выполненную работу на аспирантский семинар С.С.Розовой. Гладко выбритый, ухоженный, с несколько виноватыми глазами, он всем видом будто бы говорил:
- Поглядите, ведь я бывший партийный функционер. У меня нет иного выхода, кроме как податься в науку.
Доклад на семинаре он делал в апреле 1994-го. Его речь была переполнена оборотами эпохи 'дорогого Леонида Ильича': 'расширил учение Маркса', 'углубил Гегеля', 'решил диалектическую проблему'. Для молодых гуманитариев, наследников перестройки, его доклад, работа и весь он сам были воплощением недавнего социалистического прошлого с талонами на продовольственные товары, мыло, стиральный порошок и партийными 'столами заказов' с пачками кофе, колбасой и шампанским не только под Новый Год. Его встретили холодно, насмешливо и жестоко. Каждым своим вопросом мы давали ему понять, что с нас хватит таких, как он, что сами его интеллектуальные потуги не стоят и выеденного яйца. Мы были молоды, веселы, ригористичны и повели себя недобро и нехорошо, ведь обыкновенно университетской традицией было помогать друг другу в нелёгком деле остепенения. В.П. не был 'наш'. Он был человек из другого 'лагеря' - того, который 'Да здравствует то благодаря чему мы несмотря ни на что!' Поэтому его и 'забанили'. С.С. молча смотрела на это со светлой улыбкой снисходительности, как бы еле сдерживая с нами искренний смех. Она была 'своя'.
Впоследствии В.П. так ничего и не смог поделать со своим диссертационным исследованием. Не помогли ему ни С.С., ни его руководительница Фигуровская, которая, будучи завкафедрой, сочла достаточным то, что взяла его, неостепенённого, на работу, и привлекала В.П. исключительно для физических упражнений на даче или посиделок на кафедре, где В.П. пел, тостировал, накрывал на стол и разливал по стаканам. Новый завкафедрой О.А.Донских с 2004 г. отвалил В.П. такую нагрузку, что буквально с утра и до вечера В.П. вёл занятия в вузе, а по вечерам напивался в своей общежитской комнатушке, пока позволяло здоровье. Затем В.П. тяжело заболел, началась рожа, инфекционное заболевание, ему ампутировали ноги и перевезли в приют для инвалидов. Увы! Но всегда что-то мешает помочь человеку - когда это разделение на 'ваших' и 'наших', когда дурацкая щепетильность, когда помощь противопоказана, а когда бывает уже и поздно. В судьбе В.П., однако, так и случилось.
Именно тогда в апреле 1994-го, после доклада В.П.Демидова, С.С. велела мне остаться, потому что 'у неё был ко мне разговор'.
Буквально за пару дней до этого семинара мы с её мужем Яковом Моисеевичем Бужданом покупали компьютер. Покупали-покупали да так и не купили. Я.М. долго расспрашивал паренька, ответственного за предпродажную подготовку - сборку, установку программ, распечатку чеков и документов - и остался не удовлетворён. На мой взгляд, продавец вполне сносно всё объяснил, потратил на нас уйму времени, и мы просто не имели права отказаться. Да и цена была подходящей. Но хозяин - барин. Нам было поручено приобрести самый современный компьютер на деньги, которые поступили по гранту РФФИ на очередное исследование С.С.Розовой классификационной проблемы. Меня привлекли как подсобную силу: 'Одна голова хорошо, а две (или, в другой редакции, полторы) лучше', - и решение принимал Я.М.Буждан. После дотошной консультации у паренька из Вычислительного Центра, где находилась фирма, он просто кинул его - оповестил, что ещё раз всё обдумает. Это было равносильно отказу.
Персональные компьютеры в начале 1990-х были делом совершенно новым. Если учесть, что я неделю потратил на то, чтобы выяснить, где наиболее подходяшая сборка по наименее высокой цене, куда можно обратиться и за обслуживанием 'в случае чего', да чтобы ещё не очень далеко от места проживания С.С., обзвонил десяток контор и, наконец, по рекомендациям знакомых и собственным умозаключениям, остановил свой выбор на 'Кванте', мне было отчего вспылить. К тому же, в тот день я приехал из города в Академгородок специально, чтобы купить компьютер, и через час-другой сборки привезти его на квартиру неискушённого в этом деле профессора философии. Не тут-то было. Я.М., видимо, заподозрил меня в сговоре с этим самым пареньком. Заподозрил, как я теперь понимаю, с подачи С.С., мило улыбавшейся в глаза, но не забывающей бдить каждую мелочь, к тому же, такую дорогую, как 486-я модель IBM PC. Напрасно, друзья уверяли меня, что в качестве печатной машинки хватит и 386-й модели и даже 286-й. Персональной новинкой собирался пользоваться и Я.М.Буждан, а потому учёт и контроль были на высоте.
- Я узнаю цены в других местах, - сказал Я.М.
- Но ведь я узнавал! Именно это мне поручила Сталина Сергеевна! В других местах либо цены выше, либо конторы мутные: сборку обещают через месяц, когда поступят все необходимые детали, которые якобы на заказ, а деньги сейчас.
- Ну и что? - Я.М. умел быть упрямым. - Я сам позвоню и узнаю.
- Тогда зачем было озадачивать меня? - В отчаянии возмутился я. С таким недоверием, подозрительностью я сталкивался в своей жизни нечасто и, конечно же, посчитал, что исходит оно от одного только Я.М.
- Если не найду ничего лучшего, - продолжал Я.М., - вернёмся сюда и оплатим.
- Но я не могу ездить сюда дважды! Почему не купить сегодня, раз С.С. сказала, что всё решено.
Наивный, я, конечно же, не мог тогда полагать, что у высказываний С.С. всегда три этажа смысла, а у действий - четыре этажа намерений: для тебя, для нас всех, и для нас компанейских, и для себя. 'Для тебя', в данном случае, звучало следующим образом: 'Олег, мы ничего не понимаем в компьютерах. Ты более опытен в этом деле. Подбери подходящий вариант'. И потом: 'Нашёл? Когда сможешь приехать? Нужно, чтобы и Я.М. мог отлучитья в этот день с работы. А, это в Вычислительном Центре недалеко от его института? Хорошо. Тогда в четверг покупаем. Да-да, я понимаю, что ты нашел лучший вариант'. 'Для нас', скорее всего, выглядело так: 'Яша, есть время посмотреть, что там у него такое? А узнать сможешь? Смотри, он крутится в бизнесе, всё проверь, тебе потом работать...' и т.п. 'Для себя' звучало, не знаю как, но когда всё же IBM 486-й был приобретён, и именно в 'Кванте', но месяц спустя, первый год Я.М. к нему допускали только в порядке консультационной поддержки. Значит, 'для себя' было чем-то вроде: 'Хватит Яше и того, что есть у него в лаборатории, на работе. Жалуется на экран? Увидим'.
- Я не собираюсь приезжать сюда второй раз! - повторил я, и вдруг поразился сдержанной злобе, которую не мог скрыть этот в общем-то не злобивый по своей природе человек.
- Зато я могу! - как-то сквозь зубы процедил он. - Я не гордый! - и не прощаясь двинулся по коридору.
Я осёкся. Было очевидно, что Я.М. имеет ко мне какие-то невысказанные претензии, о которых я не догадывался. Какие? С чего? Когда и что я ему сделал плохого, чтобы вот так уличить меня в гордыне?
- Знаешь, что... - начала разговор С.С. - Ты нахамил моему мужу. Я.М. возмущён. Как ты мог говорить с ним в таком тоне? Ты немедленно должен извиниться.
- За что? - недоумённо спросил я.
- За своё ни чем не прикрытое хамство! - отрезала С.С.
- Да вы хоть знаете, что я ему сказал?
- Знаю! Я.М. мне всё рассказал.
- Да что же он такое рассказал, что счёл себя оскорблённым?
- Твоё поведение было оскорбительным!
- Что было оскорбительного в моём поведении, Сталина Сергеевна? - я пытался докопаться до истины, не сознавая, что уже одно это и было оскорбительным в моём поведении, ведь я позволил себе усомниться в правоте сэнсэя. Впрочем, тогда я ни за что не допустил бы такой мысли, что С.С. не права. Я сразу сообразил, что Я.М. по горячке что-то не так рассказал С.С., а она, как истинный защитник униженных и оскорблённых, поддала жару мне - здоровому лбу, не уважающему старика. Этого я тоже допустить никак не мог: я просто был обязан реабилитироваться в её глазах. Ведь я действительно испытывал по отношению к Я.М. самые тёплые чувства, и его детская обида в тот солнечный апрельский день казалась мне не больше чем недоразумением.
Какое страшное прозрение ждало старика, этого человека, который, несмотря ни на какие жизненные обстоятельства, не умел врать!
- Разве можно бомбить свои города?! - говорил он о первой чеченской кампании в январе 1995 года.
Засилие лжи и двусмысленности в доме, в котором он силою обстоятельств оказался главой, и какие он всей силой своего характера и натуры старался преодолеть, свело Я.М. с ума. Болезнь Альцгеймера окончательно превратила его в большого ребёнка, не способного на самостоятельные суждения и поступки. Это была его психологическая защита от С.С., к которой он, несомненно, не равнодушен, а именно - от её трёхуровневого способа мыслить и поступать, этот уход в себя, отгораживание от открывшейся в конце концов правды о женщине, которую он однажды в зимний морозный вечер попутал с какой-то другой, - это была его единственная возможность как-то существовать подле неё и не считать её сами судите кем.
- Ты забыл, что Яков Моисеич мой муж. И хамство ему равносильно хамству мне, - со строгостью судьи констатировала С.С. Куда делась беззащитная слабая женщина? Передо мной был человек, к которому и подступать-то страшно. - Ты потерял своё лицо.
- Лицо?
- Ты! Ты потерял лицо.
- Нет, это вы, Сталина Сергеевна, сейчас потеряли лицо!
- Я? - На мгновение мне показалось, что она изумлена. - Почему же это я потеряла лицо?
- Я всего лишь сказал Якову Моисеичу, что не собираюсь приезжать дважды. Он вполне может обойтись и без меня. Зачем вообще мне было поручать то, что, оказывается, не требует моего присутствия? Время было потеряно. Мне есть чем заняться помимо. Если же надо привезти собранный компьютер, то это всегда пожалуйста, только скажите когда.
- Яков Моисеич не может обойтись. Ты должен уважительно относиться ко мне и моей семье. Как ты со мной говоришь?!
- Нет! Это как вы со мной говорите?! - Тут я дал волю эмоциям. - Хотите остаться с такими, как Валерий Петрович? Вот тогда это и будет ваше лицо.
- Ты не думаешь извиняться?
- Что же, извините, если что получилось не так.
- Нет, ты должен извиниться перед Яковом Моисеичем.
- Хорошо! Передайте ему мои извинения.
- Лично, - наступала С.С. - Ты должен извиниться перед Яковом Моисеичем лично!
Увы, я не представлял себе, в каких прегрешениях я должен был покаяться перед Я.М. лично, однако становилось понятно, что С.С. затеяла некую хитроумно-унизительную процедуру покаяния. Корнем зла было моё свободомыслие и нежелание быть послушным хвостиком в её домашних и кафедральных играх. И его-то и надо было искоренить! Но я при всём своём желании и уважении к С.С. не мог стать этим хвостиком, потому как 'поэзия - мой единственный добрый бог', потому как этот дар вместе со свободомыслием получен мной не от С.С. и не ей его у меня отнимать.
- Извините, Сталина Сергеевна, но это уже чересчур. С меня потребовали провести работу, а это именно работа обзвонить, сравнить, удостовериться в надёжности, я её выполнил, потратив уйму личного времени. Мне сказали, что хорошо, пойдёт. Приезжаю из города и ничего - говорят, что обойдутся без меня. И я же ещё и виноват?
- Ты должен просить прощения у моего мужа, - как будто не слыша меня настаивала С.С. - Когда?
- Никогда! - отрезал я и вышел из кабинета общественных наук, достаточно громко затворив за собой дверь.
После 'встречи министров на яхте' дальнейшее общение не представлялось возможным. Летом 1994-го жизнь закрутила меня в делах денежных и семейных. Кафедра не подавала признаков жизни, и только в октябре у меня созрело решение забрать документы. Тогда я работал в брокерской компании на рынке межбанковского кредита. Работа была в основном на телефоне, по межгороду, и, помнится, пока Заводское отделение Сбербанка г. Орла принимало решение, выдать или нет кредит ТИСИ-банку из Тюмени, я нашёл пару минут осведомиться, насколько необходимо моё присутствие на кафедре теперь уже ненаучного коммунизма.
Трубку взяла секретарь кафедры, но, сообразив, что на другом конце 'тот самый аспирант', быстро передала её Владимиру Павловичу Фофанову. В.П. был извещён о возмутительном поведении аспиранта и, как заведующий кафедрой, был озадачен С.С. на принятие соответствующих мер.
- К вам есть несколько вопросов, - резонно начал В.П. - Во-первых, вы не прошли аттестацию и не можете числиться у нас в аспирантуре. Во-вторых, со стороны научного руководителя к вам имеются обоснованные претензии. Да, мы помним, что два года вы вели занятия и со стороны С.С. не было возражений. Наоборот, она всячески поощряла и способствовала вашей деятельности на образовательном поприще. Но затем у вас что-то там разладилось, и вам надо по-хорошему объясниться.
- Объясниться со Сталиной Сергеевной?
- Да! Но и это ещё не главное. - В.П. стало как будто весело. - Сталина Сергеевна, по-видимому, снимет свою жалобу, так что дело даже не в вашем научном руководителе. К нам на кафедру поступило заявление от некой гражданки Семенихиной по поводу ваших финансовых обязательств. Это, конечно, не совсем наше дело, и кафедра на вашей стороне, но всё-таки необходимо заслушать вас на заседании.
- Что же вы ожидаете от меня услышать?
- Вам нужно объяснить, что у вас с ней произошло. В противном случае тень падает на всю кафедру.
- Я не совсем понимаю, что и кому я должен объяснять! - безапелляционно заявил я и был предельно категоричен: ни авторитет профессора, ни должность заведующего кафедрой не могли поколебать моей уверенности в своей правоте. - Если у Семенихиной есть какие-то финансовые претензии ко мне, ей следует обратиться в милицию или прокуратуру. Какое отношение её претензии имеют к кафедре?
- Послушайте, вы наш аспирант, и если даже не прошли аттестацию, мы всё равно несём за вас ответственность.
- В этом вопросе вы, Владимир Павлович, не несёте никакой ответственности, потому что для этих вопросов есть суд и правоохранительные органы.
- Да я же не говорю о себе лично. Кафедра несёт коллективную ответственность за вашу деятельность. И если что-то не так, вы бросаете тень на всю кафедру.
- Нет, Владимир Павлыч. Это именно вы бросаете тень на кафедру, собираясь выслушивать мои объяснения по этому поводу. Почему вы вообще считаете возможным принимать подобные заявления? Разве это не...
Связь внезапнно прервалась. 'В.П. бросил трубку', - рассудил я. Брокеры, которым не в новинку были самые горячие объяснения по телефону, тем не менее, с любопытством поглядывали на меня. Я вздохнул: не в моём характере было вот так на полуслове прерывать принципиальный диалог. Поэтому я вновь и вновь набирал тягучий университетский номер, пока не услышал в трубке 'Алло!' секретарши Аллочки, хотя, скорее всего, у неё было другое имя, но я ныне уже и не вспомню какое. Зато хорошо помню обречённый голос В.П., когда Аллочка передала ему трубку.
- Слушаю вас!
- Владимир Павлович, это опять Соловьёв. Нас разъединили.
- Так! Что вы хотите мне сказать?
- Мы так и не решили, что мне делать. Какие мои дальнейшие действия?
- Ваши действия состоят в том, чтобы явиться на кафедру для прохождения годовой аттестации.
- И всё? - удивлённо переспросил я.
- Всё! - отчеканил В.П.
- Если ко мне нет других вопросов, то буду на ближайшем заседании, - вызвался я.
- Как вам угодно!
Весьма удовлетворённый итогом нашего с ним разговора, я отметил себе, что В.П. сумел-таки найти дипломатичный выход из ситуации, которую сам же и довёл до 'щекотливого' состояния, когда по настоянию 'некой гражданки Семенихиной' попытался примерить на себя роль то ли следователя, то ли прокурора. И сдалось же ему это бабье неравнодушие к сплетням!
Наль Александрович Хохлов, долгое время хранитель кафедры философии, объяснил В.П., что 'все эти писульки - дерьмо собачье', а значит, ни в коем случае нельзя с ними путаться. 'Всё это пахнет вымогательством', - заключил он. Мудрый Наль сделал это сразу, как только зашёл на кафедру и услышал наши с В.П. телефонные переговоры. А я-то было приписал себе заслугу перевоспитания старых партийных кадров...
- Послушайте меня, Олег, - убеждал он меня месяц спустя в приватной беседе на кафедре, - не заводите Владимира Павловича.
Как мог, я пытался объяснить, что у меня и в помыслах не было такой цели. Наль тихо улыбался и снова мягко повторял:
- Не заводите! Не стоит этого делать.
Мы быстро нашли общий язык, ибо всё, что предлагал Наль, было разумно, и от меня требовалось только соблюдать дистанцию с теми, с кем я был в разных весовых категориях.
- И потом не зацикливайтесь на теории Миши Розова, - по-отечески наставлял меня Наль. - Авторы имеют свойство переосмысливать свои достижения, и вы рискуете, едва вникнув, тут же оказаться на обочине, поскольку снова что-то будет добавлено, переделано, введено-выведено...
Такие люди не умирают.
Прошло десять лет. Розова лицемерно рыдала на его гробе, разыгрывая сцену показной любви и сострадания. После перенесённого инсульта Наль, казалось, уже поправился и готовился к выписке, когда второй удар добил его окончательно. Без него кафедра осиротела, и негатив, который Наль снимал прежде одним только своим присутствием, постепенно поглотил вотчину В.П. от корней волос до мозга костей. Хотя внешне всё оставалось неизменным: С.С. так же бодро встречала молодых аспирантов, щурилась, щерилась и с невообразимым для её лет комсомольским задором представлялась 'своей'; В.П. с тем же энтузиазмом продолжал борьбу за независимость кафедры от самодельного Философского факультета, который замутил бывший комсомольский секретарь Владимир Серафимович Диев; секратарша Аллочка так же наверняка отвечала в трубку 'Алло!' Борьба двух Владимиров - Павловича, с одной стороны, и Серафимовича, с другой, - завершилась победой последнего: видимо, здесь сказался задор группового организатора молодёжи, задор более молодой, но не менее искушённый в такого рода делах, плюс огромные светские связи в ещё вчера почти религиозной науке лица околопартийного, околофилософского, околоуправленческого, но обросшего этими связями, как паук паутиной. На смену Розовым и Фофанову постепенно пришли Диев и те, кто у него на подхвате, - деградация на глазах одного поколения существенная. Если учесть, что и изначальный-то уровень не был высок, хотя это и был некоторый уровень, то можно понять, 'из какой бездны приходится к Тебе взывать, Господи', как писал в пятом веке Августин Аврелий.
А всё почему?
На мой взгляд, потому что всему талантливому не давала взойти убогая социалистическая, а затем и демократическая серость. Ведь и демократия обусловливает власть усреднённого большинства над всем здоровым и высоким, что пытается 'приподнять' эту среду чуть выше её обывательского дна.
- Ну, это же Гачев! - восклицала С.С., когда я пытался рассказать аспирантам, какие замечательные философско-художественные портреты русских мыслителей получились у Гачева.
- Ну, это же Гачев! - вся светясь, прибавляла она, чтобы мог слышать каждый. И становилось ясно, что вряд ли стоит читать книгу, по всей видимости, бессодержательную и пустую, если С.С. с такой любовью и снисходительностью, как с больным дитём, обращается с именем автора. Уж она-то знает! Ей-то известно! Поди, вместе учились.
- Это мой аспирант, - с готовностью характеризовала меня С.С. - Прекрасно пишет стихи и прекрасно знает поэзию Серебряного века.
Могла сказать ещё что-нибудь насчёт моего базового не-философского образования, что, мол, пришёл к нам после окончания геологического факультета, по зову души, так сказать. Но главное: ни за что и никогда о том, что я делал в философской науке, что знал, помимо трудов М.А.Розова, и какими идеями делился с нею на семинарах. Как бы хваля и вроде бы одаривая комплиментами, С.С. разворачивала разговор так, что опять же становилось понятно, что вряд ли этот 'гачев' может быть интересен вне теории социальных эстафет, на базе которой выполнялась любая его работа, а поскольку он, в общем-то, и не физик, и не лирик, то и к выполнению работы он вряд ли имел отношение. Всё она, всё она, Сталечка, сделала, но по доброте душевной приветила паренька и пытается дать ему путёвку в жизнь, а он, неблагодарный, не понимает, насколько должен быть признателен ей - вот он сидит и глупо улыбается и даже пальто не успевает подать.
При первой после летнего перерыва беседы с С.С. выяснилось, что вся её обида и 'недоумение' были вызваны моим продолжительным молчанием: полгода ни весточки, ни звонка. Она уже было подумала, что я оставил аспирантуру, а это означало и сокращение её почасовой нагрузки, и заработной платы, и перспектив новых диссертантов под её руководством. Вот почему она сама нарисовала годовой отчёт аспиранта и мою подпись под ним, а у меня появилась возможность ещё семестр получать стипендию. Между тем я воспринял активность С.С. за интерес к собственной персоне, а В.П. тут же сообщил ей о нашем собеседовании по телефону и стоило мне появиться на кафедре, как она увлекла меня в тихий уголок, чтобы расставить точки над 'и'. Точек оказалось две.
Первое: вопрос с извинениями не был снят. Хотя теперь С.С. готова была принять мои извинения здесь же, без визита к Я.М. Надо сказать, что когда встреча с Я.М. состоялась, стало понятно, что никакие мои извинения Я.М. никогда и не требовались. Он вполне адекватно оценивал ситуацию и считал, что С.С. всего лишь перепоручила покупку компьютера ему, и мне пришлось устраниться. Процедура покаяния была необходима С.С., время шло, и в октябре 1994-го она согласилась принять мои формальные извинения без разборок у себя дома.
- Конечно, если Я.М. считает, что я чем-то его обидел или проявил неуважение, я извиняюсь. Но в таком случае извинения должны быть принесены и мне.
- Это почему же? - с тревогой спросила она.
- По причине неуважительного отношения ко мне.
- Хорошо. Прими мои извинения, - неожиданно быстро бросила С.С., и я опешил. - Я буду иметь это в виду.
О, я даже не предполагал, как долго и изысканно С.С. может 'иметь это в виду'!
Второе, что не меньше удивило меня: С.С. была кровно заинтересована в моей диссертации.
- Когда сможешь представить текст?
- Дайте мне месяц.
Текст действительно был почти готов и в ноябре 1994-го лёг на стол, распечатанным на матричном принтере. Лёг и пролежал без движения целый год. Всё это время мне приходилось участвовать в идейной борьбе за денежные знаки на рынке ценных бумаг, и я даже не заметил, как закончил аспирантуру - формально без представления текста диссертационной работы, о которой С.С. предпочитала не распространяться.
Отсутствие интереса к выполненной работе она объясняла постоянно всё возрастающей учебной нагрузкой на кафедре философии в НГУ и огромной организационной работой в Гуманитарном институте, где она заведовала кафедрой со дня основания. Ректором и учредителем НГИ был Евгений Алексеевич Соколков - человек строгий, военный, и, как объяснила мне одна из подруг С.С., в прошлом начальник гарнизона Сухуми, сдавший город грузинам, якобы откуда и все его капиталы. Вряд ли этому можно было верить, но недостаток времени для научного руководства С.С. мотивировала прежде всего строгостью и буйным темпераментом Е.А.
Наконец С.С. сообщила мне, что глава с методологией Г.П.Щедровицкого выглядит излишней и на деле не привносит ничего нового:
- Её необходимо изъять.
- Как изъять?
- Очень просто. Либо ты выполняешь исследование на основании теории социальных эстафет, либо меняешь кардинально, переписываешь полностью.
С.С. смотрела на меня счастливыми глазами, и её слова казались откровением: наконец она смогла прочесть и оценить!
- То есть идея, что естественный объект это, говоря языком Розова, социальный куматоид, не нуждается в методологической проверке средствами другой теории деятельности?
- Об этом не может быть и речи!
- Что, достаточно описать естественный объект как феномен научной деятельности, совокупность социальных эстафет?
- Да! Именно на описании социальных эстафет нужно остановиться.
Это 'да' было сказано почти с тем же задором, когда пару лет назад прямо на лестнице лабораторного корпуса НГУ я поделился с С.С. своим 'философским открытием': 'Естественный объект - это социальный куматоид!'. Наш научный энтузиазм в то время не вызывал сомнения. И с небольшой паузой, несколько удивлённая смелостью моих заключений, она подтвердила: 'Да!' Странно было бы прийти к какому-нибудь другому выводу, когда первые же попытки моего анализа противостояния сторонников естественного и модельно-целевого подхода в геолого-географическом цикле наук упирались на её неизменное: 'Ты не использовал аппарат теории социальных эстафет!' И все мои уверения, что реальность одна, а анализировать её можно при помощи разных средств, разбивались о необходимость использовать единственный и непогрешимый способ описания и объяснения - теорию М.А.Розова.
Не без некоторого внутреннего содрогания мне пришлось изъять треть диссертационной работы, в которой описание естественного объекта было построено исходя из категории мыследеятельности, введённой и разработанной Г.П.Щедровицким, а социальные эстафеты и волноподобные объекты социальной реальности, получившие, благодаря лёгкой руке М.А.Розова, загадочное имя куматоида, рассматривались как частный случай. Именно этот вариант урезанной кандидатской диссертации стал предметом обсуждения в беседе с М.А.Розовым в январе 1996 г. Впрочем, и в этом тексте, как выяснилось, было слишком много Г.П.Щедровицкого и М.К.Мамардашвили и слишком мало М.А.Розова, который на их фоне выглядел не самодостаточным.
Тем не менее я даже скорее примирился с купированной версией, чем С.С. Ещё три года работа лежала без дела, а у С.С., как всегда, не было на неё времени. То 'страшный и жуткий' Соколков требовал от неё какие-то обширные модульные курсы философии, и всё лето уходило на их составление, и мне поручались те направления современной философии, за которые не хотели браться ни она, ни её подруга Людмила Сергеевна Сычёва. То нужно было срочно помогать Л.С. с её аспирантами, что выходили на защиту 'без царя в голове', то есть без чёткой формулировки научной новизны и методологической базы исследования. То защищала докторскую О.Б.Шулепова, и С.С. было не до моих изысканий. Это была первая докторская, защищённая под руководством С.С. В работе изучалась проблема несогласия в науке - проблема несогласия, как остро подметил В.Н.Карпович, О.Б. Шулеповой со своим научным руководителем. 'Но' были всякие и в полном ассортименте, так что мне не приходилось сомневаться в искренности С.С., когда она, сетуя на усталость и недомогание, сообщала, что ложится в больницу. Больница эта была не просто ЦРБ, а созданная ещё в советское время клиника, предназначенная для лечения 'академиков, член-корреспондентов, докторов наук и членов их семей'. Врачебные услуги там были на доступной постсоветской медицине высоте и вместе с самим 'сусловским' способом использовать свои заболевания в рабочих целях заслуживают отдельного рассмотрения.
Предложение защититься поступило от С.С., стоило мне устроиться в брокерскую компанию, уже в то время лидирующую по объёму оборотов на биржевом фондовом рынке. Я занимался клиентским сервисом, несколько раз появился на телеэкране, хотя скорее предпочитал подготавливать выступления других, и после сравнительно безденежного периода, когда я работал над книгой о Серебряном веке, С.С. радостно сообщила, что 'Владимир Павлович ждёт'. Была назначена дата предзащиты на кафедре, однако у меня уже не было, что называется, ни времени, ни сил и, по большому счёту, желания участвовать во всех этих околонаучных играх, и я, как смог, объяснил, что моё количество выступлений на кафедре и аспирантских семинарах за прошедшие семь лет представляется вполне достаточным, чтобы очередная процедура могла обойтись без моего личного присутствия. Как не странно, обошлась. Дату защиты назначили первоначально на конец февраля 2000 г., затем перенесли на 10 марта.
Я встретился с В.П. После решения формальных вопросов завкафедрой с некоторым сожалением констатировал необходимость заплатить за защиту 15 тысяч рублей. Он был уверен, что процедура должна оставаться бесплатной для любого желающего, но 'некоторые члены совета', председателем которого он был, полагают, вздохнул В.П., что их труд должен оплачиваться дополнительно. Причём оплатить 'услуги' этих членов совета должен был не один только я, но также Ирина Быченкова, сильная женщина с педагогического института, которая защищалась в тот же день после меня.
Была промозглая осень 1999 г. Ирина Быченкова, по свидетельству Л.С.Сычёвой, плакала на новостях о репарации. При её окладе в 1200 руб. сумма, превышающая годовой доход, представлялась воистину неподъёмной, а рынок кредитования тогда ещё не был развит в той степени, как десятилетие спустя. Решение, выплачивать ли 'необходимые для соискания' 15 тысяч рублей налом в руки председателю или через кассу НГУ, В.П. оставил за нами. Ах, эти милые 90-е! Мне рассказывали, как ректор университета им. Ленинского комсомола В.Н.Врагов вызывал к себе председателя оргкомитета Интернедели Олега Матузова и простецки уведомлял его о сумме отката с бюджета проводимого мероприятия. Сумма, правда, зашкаливала сам бюджет, но Владимир Николаевич, мир праху его, надеялся, что Матузов соберёт недостающее со спонсоров. Нынешние чиновники могут только посмеяться над смешными цифирями 'сделок' и примитивными механизмами поборов 'лихих 90-х'.
Тем не менее, проработав некоторое время на фондовом рынке, я не мог не поторговаться с В.П. о сумме 'репарации', и мысли не допуская, что речь идёт об очень хорошо мне знакомых, а не каких-то абстрактных 'членах совета'. Мы сошлись на сумме что-то около 12 тысяч наличными, 'без НДС', какая и была отдана мной в течение ближайшей недели. Я не допытывался у В.П., кто именно из членов Учёного Совета такой ненасытный. В конце концов, как учил нас в то время незабвенный седьмой министр финансов РФ А.Я.Лившиц, 'делиться надо!', и дело было закрыто. 'Серым кардиналом' на кафедре В.П. была С.С.Розова, и я, конечно же, поведал ей о несправедливостях, которые творятся в Учёном Совете, состоящем наполовину из сотрудников кафедры. Она, как всегда, не подала и виду и даже выразила какое-то невразумительное сочувствие... Впрочем, мне этого было более чем достаточно, чтобы и дальше пребывать в неисповедимой уверенности в её истинно научном энтузиазме и безгреховности.
Мои оппоненты В.П.Тыщенко и В.М.Фигуровская производили самое приятное впечатление, претензий особых к диссертационному исследованию не предъявляли, и всё шло своим чередом: сорок минут позора, как ехидно заметил секретарь Совета В.Н. Акулинин, и ты кандидат наук. На защите новоиспечённый директор Института Философии СО РАН В.В.Целищев демонстративно просматривал газету с какими-то бульварными объявлениями, председательствовала Л.С.Сычёва, а В.П.Фофанов появился только к распитию конъяка. Не знаю, что больше не устраивало В.В.Целищева - моя диссертация, фамилия или теория социальных эстафет, но после резкого выпада на тему надуманности того типа учёного-натуралиста, позиция которого рассматривалась в работе, он несколько успокоился, и последующая процедура эксцессами не отличалась. Э.А.Еганов махнул ему рукой: 'много, много ещё таких учёных', - и Виталий Валентинович, как-то неожиданно осев 'ну, я не знаю', возражать больше не стал.
Весь месяц после защиты В.П. не мог найти время на подписание документов для отправки в ВАК. Что выжидал? В чутком сотрудничестве с С.С., по всей видимости, неких решительных действий соискателя. А тому было невдомёк, что за всё надо платить... Я верил в какую-то сказочную обособленность науки от чужеродного влияния рыночных отношений. Настал последний день отведённого на процедуру месяца, и В.П. согласился встретиться на кафедре, несмотря на свою неимоверную загруженность по работе, - объяснение, каким С.С. пользовалась, пока четыре года якобы изучала текст моей диссертации. Было три часа дня. В.П. критически осмотрел бумаги и велел поменять Л.С., председательствовавшую на защите, на своё имя. Пришлось тут же всё и организовать (благо, электронная копия была со мною), распечатав на кафедральном принтере. Для этого сказочного превращения нашлись и два экземпляра с подписями членов ВАК на пустом бланке, куда в качестве председателя было вписано имя В.П. Так всё просто... Можно было подумать - в сказку попал.
В ноябре из ВАКа прислали диплом, и мы с секретарём кафедры и учёным секретарём Совета отметили это замечательное событие шампанским в кабинете В.П., который, как всегда, был где-то неимоверно занят "философской работой".
![[]](/img/k/kustow_o/kumatoid02/kumatoid.02razsudxbymoejsprjadenanitx2.jpg)