В духе нашего рода строить поместья в труднодоступных местах. Равнинам мы предпочитаем горы, а холмам - скалы. От своей родни я слышал разные толкования этой традиции, но ни одно из них не показалось мне достаточно веским для того, чтобы вот так, рискуя жизнью, селится на пиках в дали от мирской суеты. С сивой древности так поступали мои предки, а после моей смерти традицию будут блюсти другие из рода Фолл. Я же - отступник - большую часть жизни держусь подальше от высот в силу врожденной слабости и истории, которую хочу вам поведать.
В возрасте девятнадцати лет я осиротел. Возвращаясь из очередного путешествия, мои родители решили не дожидаться, пока погода улучшится, что настоятельно советовал им сделать кучер. Слишком крутой была дорога и слишком сильным ветер, случился обвал, и дилижанс разбился. Пропасть, в которую он упал, не была бездонной. Трупы достали, чтобы сжечь в печи.
Развеяв прах родителей с высочайшей горы в окрестностях, как они завещали, что доставило мне массу неудобств, я отправился собирать вещи. Меня ждал длинный путь в Холлбрук, где обитали мои дядя и тетя, любезно предложившие мне погостить у них какое-то время.
Впервые я увидел их замок из окна кареты. Он возвышался над окрестностями, построенный, несомненно, архитектурным гением. Никак иначе не объяснить того, как смог он продержаться столько времени на вершине острого пика при постоянном воздействии ветров и дождей. Казалось, некая сила хранит "Гнездо", а именно так зовется этот замок. И по сей день он нависает над местностью, только теперь пустой. На момент моей истории люди там еще обитали. Я говорю "обитали", потому что не жил из них по-настоящему никто. Дядя, тетя, их единственная дочь Асфодель, моя кузина, ее доктор и прислуга: угрюмый, молчаливый садовник, дворецкий, гувернантка, повар и несколько горничных.
На полустанке меня встретил садовник. Перед замком, как водится, был город. Впервые я узнал о курсе дел моих дяди и тети как раз в нем. Прежде чем отправиться на гору, мы объехали, должно быть, все магазины (практичные дядя и тетя решили совместить еженедельную закупку продуктов и встречу любимого племянника). Там, пока садовник сбивал цену, я имел возможность вдоволь наговориться с помощниками торговцев. Если бы языки могли молоть, достаточно было бы загрузить зерно в рот одному такому сплетнику, чтобы за час выполнить недельную норму средней мельницы. От их бескостных языков я узнал о том, что Асфодель больна, но неизвестно, каким именно недугом, и что никто из городских никогда не видел мою кузину. Из-за болезни за ней требуется постоянный уход, поэтому дядя и тетя, раньше довольно часто путешествовавшие, сейчас сидят безвылазно в замке. Их дочь прикована к "Гнезду", а они узами родства прикованы к ней.
Дорога, ведущая наверх, была ужасной. Колеса тарахтели так, что казалось, вот-вот отвалятся. Чем выше карета поднималась, тем сильнее они гарцевали и тем больше я бледнел. Но не столько состояние колес меня пугало, сколько нарастающая высота. Я, видите ли, с детства боюсь высот, не могу и близко находится рядом с пропастью, это врожденное и никак не лечится. Моя голова начинает кружиться, к горлу подступает ком, дыхание сбивается, я падаю на землю, цепляюсь за нее, и если долго так продолжается, то могу и сознание потерять, что пару раз даже случалось.
Для мальчика нашего рода такая боязнь недопустима. Мои родители поняли бы, родись я недоразвитым, без ног вообще или без рук, они могли бы понять любую фобию, но только не страх высоты. Для Фолл рождение такого сына - то же, что для других семейств рождение калеки. Родители умалчивали об этом, никогда на тех редких семейных собраниях, которые у нас происходили, это не афишировалось. Они хранили мой секрет, мою позорную тайну, даже друг с другом об этом не говорили. И, как я думаю, старались забыть. Вот почему я не сильно горевал, когда они погибли, куда больше меня волновало, что будет со мной.
Мы ужинали в зале, рассчитанном на полсотни человек, но за годы, что дядя и тетя владели "Гнездом", здесь полсотни гостей и в сумме бы не набралось. Ассортимент был скуден, пища, хоть и простой, но приготовленной с умением, десерта здесь не подавали. Проблема состояла не в деньгах отнюдь, а в бедности региона. Близились холода, вот-вот земля побелеет, в такое безрадостное время я приехал сюда, в, верно, худшее из возможных мест, чтобы переждать зиму.
Дядя и тетя были почти точной копией моей матери и отца. Те же бледные, утонченные лица, синие жилки, проступающие из-под кожи, волосы вороного крыла, стройное, если не сказать тощее, сложение, манера одеваться в моде прошлого века. В здешнем обществе они занимали то же положение, что и мой отец и мать у меня на родине, обладали всеми приметами Фолл и воспитывались так же, в общем ничего удивительного в этом сходстве не было. Оставалось радоваться, что они не знают о моей фобии, и постараться не показывать ее как можно дольше, а по возможности - никогда.
Замок заслуживает отдельного упоминания. Встречаются дома убежища, этот же полная противоположность им. Что с ним сейчас мне не ведомо, я знаю только - он еще стоит, в годы же нашей истории он выпивал все соки из земли, и так ими не богатой. Тамошний сад - насмешка над садами, его деревья напоминают экспонаты музея медицины: каждое выглядят так, словно кто-то вырвал из тела кровеносную систему и посадил ее в почву. Она, конечно же, умерла, но почему-то не упала, не рассыпалась прахом, а продолжила торчать из земли, мертвая, черная. Эти коряги, как древо рода Фолл, множество побочных ветвей, и все как одна пародия на жизнь.
После ужина меня провели по хитросплетению витиеватых коридоров, в которых потеряться было проще, чем в чаще леса, и показали комнату, приготовленную специально для меня в отдаленном уголке замка. Даже с растопленным камином здесь было ужасно холодно. Отходя ко сну, я рассматривал картины на стенах. Пейзажи и портреты, но будь моя воля, я бы все это отнес к натюрморту и бросил бы в топку, хоть так бы извлек тепло из этих "шедевров". Не потому бы сжег, что нарисовано плохо, а потому что в принципе нарисовано: есть темы и вещи, которые, как мне кажется, не стоит затрагивать ни в одном искусстве. Эти ужасные лица и страшные горы, какие сны могли мне сниться в таком окружении? Конечно же, кошмары.
Я просыпался по ночам в поту и обнаруживал себя дрожащим от холода, порой полночи проводил, кутаясь во все, что было под рукой, не в силах заснуть снова. Встречал рассвет с открытыми глазами.
Днем я бродил по замку, изучал его и поражался тому, как кто-то может называть это место своим домом: здесь черный цвет имел особенный оттенок, тени были длиннее солнечных лучей - никогда не желанных гостей в замке. Но эта чернота и эти тени лежали на поверхности, а глубже черных штор, в углах стрельчатых окон с витражами, внутри панельных стен и под высокими сводами арок таилось нечто, чему нет названия. И даже теперь, по прошествии десятилетий, я не вполне уверен в том, с чем там встретился. Во многих замках побывал с тех пор, но ни один из них не оставил в моей памяти такого же пагубного впечатления, как "Гнездо" рода Фолл.
Асфодель я впервые встретил неделю спустя. Совершенно неожиданно для меня, она сошла к ужину, и я, вместо того чтобы есть, всю трапезу ее изучал. Волосы Асфодели, в отличии от волос родителей, были цвета пепла. Глаза были красными, как рубины, а губы - бледными, почти бескровными, искусанными вдоль и поперек, глаза их оттеняли, - их и все лицо.
И хотя я был голоден, когда спускался в обеденный зал (В "Гнезде" голод стал моим постоянным спутником), стоило мне увидеть Асфодель, как тут же я забыл обо всем и утонул в ее прекрасных глазах. Чем дольше я смотрел, тем глубже погружался в них, и если бы не мой дядя, то я, быть может, там бы и умер, захлебнувшись в крови, алый цвет которой они излучали.
- Но что это, дочь моя? Что с тобой стало? - спросил вдруг отец Асфодели в притворном изумлении, впрочем, сыгранном с такой ленью, что никто из нас не усомнился в том, риторичен ли вопрос. - С твоего лица исчезла та неповторимая бледность, за которую люблю. Почему, позволь спросить, ты зарумянилась? Зачем добавила красок на полотно, совершенное в своей пустоте? Ведь лишние мазки лишь портят впечатление, свидетельствуя о низком мастерстве живописца. Неужто красная смерть пожаловала в нашу обитель?.. А если нет, то прошу, объяснись.
Девушка молчала, и эта тишина, наступившая после реплики дяди, была красноречивее тысячи слов.
Я по-новому взглянул на Асфодель и обратил внимание на ее щечки. За время, что я беспардонно разглядывал девушку, они зарделись. Тогда я понял, что стеснил ее своим неприкрытым интересом, и покраснел сам. "Право же, вот болван, - корил я себе, - ну разве так можно? Не в галерее ведь! И ты после этого еще смеешь звать себя джентльменом?! То же мне -Сomme il faut! А ее отец, должно быть, все заметил, не спроста ведь вмешался. И мать, она-то уж точно заметила, женщины на такое чутки..." И правда, дядя заметил, и тетя тоже. Они сделали все, чтобы разделить нас телесно, но мысленно мы были вместе с первой встречи и по сей день.
Шли дни. Каждое утро замок приветствовал меня, одинаково серый и угрюмый. Я ел еду, лишенную вкуса. Не то с моим языком было что-то не так, не то влияла гнетущая атмосфера, но что бы я не вкушал, спустя пять минут после трапезы, уже не помнил, что это было. Только мысли об Асфодель скрашали будни и еще книги. Их здесь было предостаточно, но никто, кроме меня и изредка дяди, в библиотеку не заглядывал, да и он только за тем, чтобы проверить, где я. Не рядом ли с Асфоделью, его дражайшим, непорочным цветком. Я же так часто в библиотеке бывал, что, от природы обладая превосходной памятью, вскоре запомнил место каждой книги и отложил в сторону тяжелый каталог. Я знал, где находятся даже те труды, которых не читал, и, возвратив на полку один фолиант, сразу же переходил к другому.
Моя тяга к знаниям не была бессистемной. В голове я составил список того, что должен изучить, и без спешки, но регулярно, выполнял его пункты один за другим. Недели, проведенные в "Гнезде", сумели сделать со мной то, что не смогли родители за всю жизнь, - они меня отрезвили, наставили на путь истинный. Я понял, что не хочу до кончины остаться здесь или в другом подобном месте, и не жилище вовсе, а тюрьме. Я готовился к экзаменам, намеревался поступить в университет с хорошей репутацией, стать медиком или адвокатом, овладеть одной из престижных профессий, устроить свою жизнь. Я вовремя понял, что только поставив четкие задачи и распланировав наперед свои действия, можно сохранить себя в этом месте, добровольным узником которого я стал. Но даже так иногда забывался, позволял себе на секунду поверить в то, что не несколько десятков лет есть у меня в запасе - но целая вечность лежит передо мной. К тому располагала обстановка.
И хозяева дома, кажется, забыли о том, что смерть ждет за порогом. Уже давно она стучится в окна и двери, и только манеры удерживают ее, обладательницу ключа ко всем замкам, от того, чтобы просунуть фалангу в замочную скважину, повернуть до щелчка и войти без приглашения. Но и терпение смерти, увы, не безгранично, однажды она посетила "Гнездо". Смерть "увела" моих дядю и тетю под руку в конце первого месяца, что я у них гостил.
В тот день разразилось ненастье, и пасмурное утро немногим отличалось от ночи, уж точно не светом, потерявшемся среди туч, ни единого лучика, ни проблеска надежды. Я встал со смутным предчувствием беды, хотя засыпал совершенно обычно, и ночь прошла на удивление тихо, ни разу меня не разбудил кошмар. Если мне и снилось что-то, то я это не помню. Разум сказал: "Ничего удивительного, это берет свое дождливая погода". Тогда я с ним согласился, но впоследствии пришел к выводу, что было что-то еще замешано. Во всяком случае, так говорит мне шестое чувство.
И, повинуясь внезапному порыву, я направился в библиотеку. А войдя в нее, тут же почувствовал неладное, но не сразу понял, что привлекло мое внимание. Мой взгляд пробежался по окнам, в которые стучались черные ветви деревьев, теперь, когда снаружи бесчинствовал ветер, в два раза чаще обыкновенного. Лавируя меж пыли, зависшей в воздухе, взгляд побежал по корешкам книг, как по ступеням, и на одном из пролетов этой лестницы споткнулся и упал. Даже к месту смерти родителей я не спешил так, как бежал до этой полки и до этого корешка, на треть выдвинутого из общего ряда.
Это был один из любовных романов, готический и, как и все они, тягучий, естественно, с печальным концом. Между последней страницей и твердым переплетом было оставлено, нет, вложено кем-то намеренно, перо, подобных которому не видел до того дня. Белое верхним концом, оно ближе к стволу чернело, но не естественно, а резко и неровно, от чернила, в которое кто-то его обмакнул. Чернильница нашлась здесь же, она лежала на полу, перевернутая. Внизу растеклась лужа, невидимая из-за черной породы дерева, которым был выстелен пол. Но прежде чем поднять ее, я прочитал строку, выведенную каллиграфичным почерком под последним абзацем романа, где говорилось о печальном конце влюбленных, умерших в объятиях друг друга от чумы: "И в смерти вновь они сошлись", гласила стока и подпись Асфодели.
И стоило мне прочитать ее, как где-то на верхних этажах замка раздался крик, как выяснилось, служанки. Прекрасная акустика донесла его до ушей жильцов, и к тому моменту, как я поспел, в коридоре перед спальней хозяев собралась вся прислуга. Одна из горничных скороговоркой объясняла что-то дворецкому, чередуя слова с плачем. Другая горничная ее утешала и изредка вмешивалась в разговор, уточняя важные детали. Я, вместо того чтобы слушать их сбивчивый лепет, приблизился к дверному проему и заглянул внутрь.
Адольф, так звали доктора, стоял у роскошной кровати с маленьким зеркалом в руке. На нем не было следов дыхания, скорбное лицо Адольфа дополняло картину. Он смотрел в спину Асфодели, стоявшей у окна, а когда я постучал, предупреждая о намерении войти, доктор бросился к двери и захлопнул ее. Я не увидел лица Асфодели, но точно знаю, что в тот день она не плакала, да и с чего бы? - смерть родителей была для нее избавлением.
Ни к завтраку, ни к обеду она не явилась, а вот к ужину снизошла. И это была другая Асфодель, разительно отличавшаяся своим поведением от той девушки, которую я полюбил с первого взгляда. Она одела роскошное черное платье, но не в знак траура, а потому, что ее мать носила только черные платья, а то, что она одела, было как раз из ее гардероба. Одно из любимых платей моей тети, его хвост был до того длинным, что тянулся из помещения в помещение, точно ковровая дорожка. Асфодель уже входила в новую комнату, а хвост платья только вползал за ней в предыдущую. Но это небольшое неудобство не помешало нам станцевать, когда с ужином было покончено.
Нам аккомпанировала Луиза, гувернантка и старая дева, вечно в шляпках, худая, как трость, на которую опиралась при ходьбе. Края ее рта однажды опустились на манер и ни разу с тех пор не поднялись вверх.
Асфодель и сама превосходно играла, в чем я убедился позже. Перед Луизой Асфодель имела несомненное преимущество - она допускала в игру чувства, но никогда не позволяла им брать над собой вверх, тогда как Луиза играла механически, не видя, или намеренно избегая, духовной стороны музыки. Для нее существовала только техника, я не могу себе представить эту женщину в компании мужчины, такая льдина скорее растает, чем позволит кому-то ее любить. Она между тем прекрасно понимала, к чему все идет между мной и ее воспитанницей, и хотя ни разу в слух не выразила своего недовольства, от ее нот сквозило, как от открытого окна в сорокаградусный мороз.
Мы с Асфодель кружились, и я, танцуя, был не я, а раб ее очей. В них появился странный блеск, их легкий алый цвет сменился более тяжелым темно-красным. Тогда я подумал, что мне попросту чудиться, что дело в свете или в горе, так внезапно обременившем ее скорбью. Асфодель, однако, совсем не выглядела грустной. Даже более того, в пылу танца она смеялась, и голос ее стелился бархатом под стать хвосту платья. В том смысле, что он длился долго, еще по меньшей мере несколько секунд после того как Асфодель смыкала губы, я слышал его у себя в голове. Она просила кружить ее еще и еще, в самый разгар она начала подпрыгивать, как будто хотела взлететь. В одно из таких порханий я поймал ее, как бабочку, приобнял за грациозный стан и привлек к себе, она вовсе не возражала. Мы поцеловались днем позже, а на следующий день после этого объявили о помолвке.
Я совсем позабыл о библиотеке и своих планах, всецело отдал себя зародившемуся чувству. Молодая любовь на заре ее требует всего или ничего, только крайности, в делах амурных нет места компромиссу. Малейший недосмотр и росток, обвивший наши сердца, подобно стеблям ядовитого плюща, угрожал зачахнуть, чего я допустить никак не мог. Для меня не существовало большего блага, чем быть рядом с ней и ловить каждый ее вздох, будь то вздох страсти или грусти - неважно, лишь бы вместе с Асфоделью. Взяв себе такую цель - не расставаться с возлюбленной ни на миг - я переехал сначала на один этаж с ней, а после, когда даже этот мизер расстояния, разделявший нас, сделался невыносимым, поселился в комнате рядом с ней. Между ними был тайных ход. Вечером мы заходили в комнаты порознь, но ближе к полночи одна из картин, висящих на стене, отъезжала в сторону, по холодному полу шлепали босые ноги, а под мое одеяло проскальзывало горячее молодое тело.
Дни мои были преисполнены неги и экстаза, я растворился в той эйфории, потерял себя-человека, вернее, распался на несколько частей. Тем балом, той оргией поверхностной, животной страсти, которой стала наша с Асфоделью жизнь, правил Я-влюбленный, но где-то в глубине души Я-циник и скептик стучал разбитым в кровь, упертым лбом о стальную решетку камеры, куда я его упек. Тот плющ, что душил мое сердце, понемногу насыщался и ослаблял хватку, прежде учащенное сердцебиение сердца заглушало голос разума. Теперь же этот стук разбитого лба, этот набат, перекричал сердцебиение и напомнил мне о строке, написанной в книге прямо перед тем, как родителей Асфодели обнаружили мертвыми. На поверхность вспылили непонятные моменты, а по мере того как в моем ослепленном любовью мозгу возникали вопросы о прошлом, сегодняшний день преподносил мне новые сюрпризы.
Переломный же момент наступил, когда я как-то раз взглянул в зеркало, и замер, не узнав себя. Мне было девятнадцать, но выглядел я на все пятьдесят, часть волос поседела, на затылке наметилась лысина. Я подбежал к кровати и увидел, что подушка почернела: мои волосы укрывали ее, как иголки землю в еловом лесу. Эти недели любви сказались на мне хуже недель в алкогольном угаре. Если бы я пил абсент с пяти лет, но никогда не приезжал сюда, то, уверен, и сейчас выглядел бы лучше, чем тогда.
По своему обыкновению, Асфодель убежала до того, как я проснулся. Ее приходила будить горничная, в этот момент она должна была лежать в постели, вяло потягиваясь. Мы, как могли, хранили в тайне то, что на практике зашли много дальше дозволенного помолвленным. Официально у нас это получалось, но за кулисами манер ни для кого происходившее между нами секретом не было. Общество требует от людей не замечать, и когда такое разворачивается на наших глазах, мы делаем вид, что ничего не видим, тогда как на самом деле видим, конечно же, и прекрасно все понимаем. В любви нет дураков, только неопытные и пылкие.
Больше всего от падения нашей добродетели страдала даже не Луиза, нет - эта старая горгулья, молча давила своей высоконравственностью, ее стиль - презирать свысока, не опускаясь до уровня объекта своего презрения, - больше всего страдал Адольф. Несчастный доктор пребывал в "Гнезде" на птичьих правах, да простят мне такой каламбур. Внезапно переменилась власть в замке, к чему он не был готов.
Мы встретились с ним в коридоре. Встревоженный своим состоянием, я прошел мимо него, не заметив, и только когда он позвал меня - обернулся. Все эти дни я его не замечал, хотя он ел вместе со всеми, теперь же, впервые за долгое время взглянув на него прямо, я увидел в нем, как недавно в себе в зеркале, все признаки тяжелого недуга.
Нужно сказать, каким был Адольф внешне при нашей первой встрече. Представьте себе пышного краснолицего человека, колченогого и коротконогого, с лихо закрученными усами и пенсне, которое он протирал по разу в минуту. Иными словами, он подходил к царящей в "Гнезде" атмосфере так же как органная музыка подходит к оргии в борделе. Был совсем не к месту, но очень кстати, учитывая таинственную болезнь Асфодели. Замечу, что я на тот момент не был свидетелем ни одного ее симптома. Вообще о ней забыл в этой любовной горячке, суматохе страсти. И только тогда, встретив Адольфа, вспомнил, зачем он здесь и задумался о том, чем больна моя возлюбленная и не связано ли это как-то с моей бедой.
- Я предупредить вас, вы в большой опасности, - начала тень от прежнего Адольфа, преградив мне путь к лестнице, куда я направлялся. Это был уже не тот зазнавшийся толстяк, что раньше, он по-прежнему был тучен, но как-то по-больному. Его лицо приобрело цвет могильной плиты, по лбу и рыхлым щекам стекали капли пота. Он тяжело дышал. Даже стоял с трудом. Одно из стеклышек пенсне было разбито, таким же разбитым выглядел и он.
- Вам следует немедленно объясниться, - ответил я, нахмурившись, но внутренне с трепетом и страхом ожидал развязки.
- В то, что я вам намерен рассказать, человеку, вроде вас, поверить будет сложно. Уже давно я хотел завести этот разговор, видя, как вы сблизились с Асфоделью, но только теперь, чувствуя, что силы мои на исходе, да и ваши явно дают слабину, решился на это. Видите ли... - он прервался и снял пенсне, начал протирать единственное целое стеклышко, но не рассчитал силы, отчего оно лопнуло, и несколько осколков застряло у него в пальце. Как ни в чем не бывало Адольф продолжил водить им в пустоте, разрезая кожу об осколки стекла, торчащие из ободка, он погрузился в свои мысли так глубоко, что даже боль не замечал. - Все эти годы с помощью гипноза и лекарств я сдерживал зло внутри Асфодели. Ее родители нашли меня однажды. Тогда я был лектором, не самым известным среди адептов месмеризма, но тем не менее кое-что знающим и умеющим. Ваши дядя и тетя выделялись породой, светили образованностью и сулили большие деньги, а главное, стабильность, которой мне так не хватало в жизни. Они к тому же обещали случай, способный изменить все, сделать меня признанным мастером в своей стезе. Я ухватился за возможность, понадеялся доказать широкой массе, что животный магнетизм - не шарлатанство, а проверенный опытом метод, позволяющий при должном знании и умении творить чудеса.
Сперва я подумал, что Асфодель одно из таких чудес, но чем больше я узнавал ее, тем больше убеждался в том, что она скорее кошмар на яву, чем ангел. С виду кажется, эта девушка - прекрасный цветок, но узнав ее поближе, узнав ее настоящую... в общем, не каждый сможет это вынести, не говоря уже о том, чтоб разделить с ней ее бремя.
Прискорбно то, что как ни старался я освободить ее светлую сторону от темной, мне кажется, что они так же неделимы, как ночь и день, или жизнь и смерть, что куда больше подходит к случаю. Видите ли, в Асфоделе как бы живут два существа, и одно из них то, которое вы любите, уверен, всем сердцем, а второе, что ж... Я затрудняюсь в дефинициях, но не от мира сего это уж точно. Не думаю, что в каком бы то ни было мире, этому есть место.
Я ждал, когда Адольф продолжит, и он явно намеревался это сделать, но тут вдруг он скривился от жуткой боли и схватился за сердце, его всего затрясло, из рта хлынула пена, сначала белая, потом кровавая, а затем он упал замертво. К стыду своему, я даже не попытался его поддержать или позвать на помощь. Весь этот разговор, его вид и неожиданная смерть - все это утро ввергло меня в шок.
Его закопали на городском кладбище. Я не был на похоронах, но знаю, что обе горничные там побывали. А через неделю одной из них пришлось прийти на кладбище еще раз, оплакивать смерть своей подруги: накануне покойница мне кокетливо улыбнулась.
Отношения между мной и Асфоделью охладились, раньше это были тропики в сезон дождей, теперь же вечная мерзлота. Все больше странностей я замечал в ней, все более тревожили меня перемены. Ее глаза из красных стали почти черными, как запекшаяся кровь. Черты лица обострились, нос удлинился и все тело, ноги и руки. Она не потеряла привлекательности, нет, даже напротив, приобрела ее, но это было отнюдь не прежнее влечение, а какое-то новое, животное и темное чувство, пришедшее ему на смену. Этой тяги я боялся, понимая, что не властен над силой, толкающей меня в ее объятия раз за разом, несмотря на страх перед ней. Наше ложе все больше походило на поле боя, соитие напоминало схватку, а в прикосновениях тел не осталось ничего человеческого. Взбираясь на нее, я ощущал себя не хозяином ситуации, но мошкой в объятиях паучихи.
Я не заметил, куда исчез дворецкий. Луиза и служанка тоже пропали. Иногда мне казалось, я слышу их голоса у себя за спиной, но обернувшись, никого не видел. Быть может, они все еще были рядом, ведь кто-то же должен был накрывать на стол... или нет... как давно я не ел? - словно сомнамбула я засыпал и просыпался по тридцать раз на дню, обнаруживал себя в разных частях замка и не помнил, что шел куда-то, что вообще где-то был, что просыпался. Но на краткий миг обретя разум, я получал возможность осмотреться, и с ужасом видел, во что превратилось "Гнездо".
Тот же замок, но в нем похолодало, тени удлинились, маятники часов ощутимо замедлились, минутные стрелки раз в час смещались на одно деление. Дул страшный ветер уже много дней, он бил во все окна, со свистом пробирался в щели.
Однажды подойдя к окну, я обомлел: при том, что ветер дул, деревья замерли, не шевелилась ни единая веточка. Они мало того, что остолбенели, все их ветки повернулись к усадьбе. Многие при этом сломались, из щелей в местах таких изломов бежала красная смола.
И та же смола текла из стен в библиотеке, где я проснулся однажды с книгой перед собой. Это был тот самый готический роман, но все чернила покраснели. Стоило мне провести по тексту пальцем, как кровь хлынула из букв, словно из ран. И с потолка закапал дождь, такой же кровавый. Вскочив, я бросился к выходу из библиотеки, но дверь была закрыта, тогда я обернулся и вдруг проснулся в другом месте.
Я ощутил нежные прикосновения к своим щекам. Открыл глаза и не увидел земли. Самый страшный момент моей жизни: я лежу на краю обрыва, мое лицо ласкает ветер, а внизу бездна. Сразу же дала о себе знать фобия, кишки скрутило, к горлу подступила тошнота, мир завертелся волчком. С трудом пересилив себя, я отполз от края и перевернулся на спину. Ладонь уткнулась во что-то мягкое и приятное на ощупь. Я поднял это что-то, то было перо, такое же как то, что служило книге закладкой.
Согнувшись в туловище, я приподнялся и осмотрелся кругом, точно лепестки роз вокруг были разбросаны перья. А на другом краю пика стояла Асфодель.
Я не сразу узнал ее. Горб вздулся на ее спине, сама она из-за него скрючилась в три погибели. Но когда я посмотрел на нее, она, словно почувствовав мой взгляд, оглянулась, ее лицо было слишком большим, чтобы принадлежать человеку, глаза - совершенно черные. Она открыла рот, но вместо привычного нежного голоса я услышал мерзкое карканье. И тут же горб на ее спине зашевелился, а после одежда, не выдержав, лопнула, и свету божьему предстали крылья, ангела отнюдь не павшего, но лишь намеренного взлететь. Каждое перышко было как кровь с молоком, бело и красное, запятнанное в чернила истории нашей любви. Она оттолкнулась ногами и прыгнула в пропасть, но не разбилась и не взлетела, а будто бы пропала без следа, растаяла в воздухе, словно снежинка под лучами солнца мира, которому не принадлежит.
Эту историю я пронес с собой через всю жизнь. На много лет наступило затишье, я не искал встречи, но все эти годы знал - она рядом. И теперь я старик на смертном одре, пишу это дрожащей рукой, используя поднос, как подставку. Возле меня сидят мои внуки, над ними стоят мои дети, в могиле ждет меня жена, а в самом темном углу комнаты стоит Она, моя Асфодель.