У них было намного больше общего, чем им обоим представлялось. Помимо кровного мотива их сообщали души. Родные люди, куда деваться! Одинаковые нахальные глаза непонятного цвета: то ли светло-зеленые, то ли светло-серые, то ли серо-зеленые, с темным зеленым ободком по радужке, в которых кроется неуверенная загадка превосходства их над другими. Неслыханная наглость, знаете ли. На самом деле, они и сами толком не осознавали откуда берется, из каких-таких внутренних глубин током крови кидается наружу властность повадок и насмешка на лицах. Не осознавали, но вовсю пользовались. Синхронно поднимали брови - находясь в разных концах земного шара, морщили носы и, отводя взгляд, одинаково матерились. Изумленно вскидывали подбородок, когда чье-то мнение шло в разрез с их собственным. Если жизнь все-таки сталкивала их на каких-то полузнакомых перекрестках, они предпочитали неловко шутить и порой ругаться, потому что, как ни поворачивай руль машины времени, оглядываясь назад: они были совсем с друг другом не знакомы.
Так уж вышло, что он не видел, как она растет. Появляясь дома гладковыбритым и веселым незнакомцем, он скидывал с плеча тяжелую большую черную сумку и устраивал внеочередной новый год, раздавая заморские подарки. Французские духи жене, магниты на холодильник, конфеты из далекой Турции, в которую пока не ездили никакие русские туристы и - разноцветные стеклянные испанские шарики старшей дочери. Младшая была совсем мала и благосклонно принимала огромных плюшевых зверей: льва, зайца, собаку. Старшая понимающе улыбалась. В каждый его приезд она казалась всё старше и старше, каким образом ему было невдомек. По докладам жены, он был в курсе того, что девочка умна, много читает и подает большие надежды. Она с восторгом принимала от него иностранные монеты и гордо говорила в классе, показывая его фотографии на фоне египетских пирамид: мой папа - моряк. Всё. Больше ничего конкретно сказать было нельзя.
Он её очень любил: как иначе? На ночь читали детскую библию. Когда он уезжал, она перечитывала её по-новой раз за разом. Больше всего нравился Ветхий завет - там было больше картинок. Привычка молиться перед сном осталась у неё на всю жизнь. Где-бы она не была, под каким небом не засыпала - Отче наш, да святится имя Твое.
Дочь становилась всё взрослее. Отец становился старше - каждый год отдалял его от двадцатилетнего мальчишки, который когда-то укачивал своего первого ребенка песней про крейсер Аврора. Он не отводил её ни в первый класс - Шесть лет! - качал головой в Болгарии, - рано! Делай, как хочешь, ни во второй, ни в одиннадцатый. Из Египта критиковал - какой медицинский? Да не надо это. Он будто умел видеть будущее. Но словно, порываясь опровергать всё его заявки, дочь раз за разом заявляла ему, что он ошибается. Рано? Что? А как тебе первое место там? А там? А вот здесь? А третье по городу, ну? Он в тайне ей сильно гордился, только никогда не думал такого сказать. Случилось то, что случилось. Как-то она не выдержала заданного себе темпа, а он оказался прав - как бы прав с самого начала. И всё у неё пошло кувырком, под эгидой матери и родственников, а его не было рядом, чтобы высказать свое мнение. Она выправлялась с трудом, постепенно и осторожно вставала, зло одергивая попытки помочь. В конце концов, получилось - да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.
- Твой папенька хорошо поет, - как сказала однажды мама. - Между прочим.
Рассказала про Аврору. Улыбалась, помешивая чай.
"Между прочим" было много. Между всеми годами.
- Между прочим, это папины кассеты.
- Между прочим, он хотел поступить в Питер.
- Между прочим, он очень начитан.
- Между прочим, он сбежал из дома в пятнадцать.
- Между прочим, с долларами мы тогда пролетели.
- Спроси у отца. Между прочим, он знает неплохо английский.
- Между прочим, у него твоя фотография в каюте на полке. Какая разница какая?
Разница была.
Находясь в одном пространстве, они походили на настороженных неприятелей. Злились, нервничали, вскидывались и хлопали дверьми в очередной раз не сумев сломать в другом упрямство. Теперь он читал молитву на ночь с младшей дочерью. Затаившись на своем диване, старшая не спала - слушала, молча повторяла. Она читала всё, что могла найти про корабли и по ним, агрономию и исторические романы, про летчиков, про войну, про революцию, про каких-то там гномов - последовательная сборная солянка на лето. Но им всё еще не находилось о чем говорить.
- Правильно, отец говорил, - с отчаянием повторяла мама. - Слишком много читает. Слишком. Много. Читает. Мы - здесь! Здесь, в реальности, ау! Ты - там! Спустись к нам уже, хватит. Не о том думаешь, надо ставить реальные цели.
- Конечно, - послушно соглашалась она, криво улыбаясь. - Нобелевская премия - чем не цель? А знаешь, что? - здесь не выдерживала, кричала, срываясь с места, со слезами на глазах. - Да просто верить в меня надо! Хоть раз! Верить! Что, сложно? А мне только этого от вас и надо.
И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
С каждым годом, все твердили, что она всё больше на него походит. Неторопливый серьезный голос, вдумчивость, ирония, многозначительность речи, сквозящий эгоизм. Больше всего на свете, им надо было, чтобы их слушались, им подчинялись. Без этого они пропадали.
Они стали чаще общаться. Он звонил ей из Сицилии, обещал привезти "диор" - да не было шанель, я говорю! Армани мать просила и вообще, разбирайтесь сами; теперь они спорили по Лукьяненко, понимали друг друга с полуслова, только по-прежнему не было у него на неё никакой управы.
Как он закидывал на правое плечо черную большую сумку с пометкой "nike" оставлял за собой право уходить в любое время суток в одиночку по дороге ведущей к вокзалу, чтобы отправиться в привычное свое плавание; так же и она теперь уходила по этой же дороге из дому, в котором теперь была только долгожданным и любимым - гостем. Так же, как и он. Как он.
Ибо Твое есть царство и сила и слава во веки. Аминь.