Я люблю заглядывать в чужие окна. Вернее, не заглядывать, а рассматривать их снаружи: какие на нем занавески, какая там, за ним, люстра, мебель, есть ли на окне цветы или же завалено оно книгами... Это вроде игры с собой, придуманной мною еще в детстве, когда мир был слишком огромным, чтобы быть понятным. А там, за чужими окнами, мир был мой, только мой, живущий по моим правилам, в нем все мне было ясно и привычно - еще бы, ведь главным лицом, почти Богом, там почитали меня! С годами, по мере узнавания новых людей и посещения чужих квартир, ощущение Демиурга ослабло, на смену ему пришло любопытство, почти болезненное желание представить себе, как выглядят хозяева этих окон (не окон, конечно же, квартир за окнами!), как они разговаривают, чем интересуются. В какой-то мере это все тот же самообман - ведь мне никогда не узнать правды...
ОКНО 1.
Окна в их квартире, лишенные занавесок и кое-как прикрытые от солнца и любопытных взглядов старыми тряпками и газетами, уже давно забыли, что значит выражение "сияют чистотой". Конечно, хозяйка - тетя Валя - раз в год все же протирала их, но был это сизифов труд: первый этаж с видом на улицу, по которой днем сплошным потоком летят машины, а по ночам частенько идут "дальнобои", обдавая окружающее пространство выхлопными газами, вовсе не помогает сохранению прозрачности стекла снаружи. А если добавить к этому курящее по всей квартире многочисленное семейство, то становится ясно: на мир тетя Валя смотрит сквозь пыль и грязь. Если же заглянуть сквозь серо-коричневое стекло кухни, то можно увидеть потемневшие от копоти, одинаковые серо-бурые потолок и стены, грязный пол, на котором зачем-то стоит ведро для мусора (назначение его именно здесь совершенно не понятно, так как мусор и хабарики, почему-либо не задержавшиеся на столе, падают прямо на пол, где и покоятся с миром неделями), усыпанный пеплом и объедками стол и одинокий расхлябанный табурет в окружении поставленных "на попа" ящиков. Довершают картину голая тусклая лампочка, болтающаяся на усиженном мухами проводе, и календарь с видом на решетку Летнего Сада за 1995 год, выцветший и покрытый чьими-то телефонами. И посреди всего этого великолепия обычно восседает тетя Валя, пытаясь из того, что другие зовут объедками и отбросами сотворить трапезу для мужа и сыновей. Ей почти пятьдесят, но выглядит она намного старше: давным-давно перестала следить за собой, растолстела, обрюзгла, одутловатое лицо покрылось морщинами, глаза помутнели и постоянно слезятся от "беломорного" дыма, наполняющего квартиру. На ней - неизменная полинявшая трикотажная кофта, купленная еще при советской власти, залатанная юбка и штопанные-перештопанные рейтузы. Зимой к описанному наряду добавляются не менее штопаные носки и замызганый пуховый платок, еще лет двадцать-двадцать пять назад подаренный ей свекровью.
Когда-то она была веселой, симпатичной девушкой, за которой одновременно ухаживали пятеро парней. Валечка же предпочла шестого. Как оказалось впоследствии - опрометчиво. Но тогда - тридцать лет назад, она не желала никого слушать: ее Володя был самым красивым, самым хорошим, самым отзывчивым, самым-самым... Когда кто-то из подруг пытался указать на его столь очевидные недостатки, Валечка лишь гордо фыркала: "А тебе-то что? Ревнуешь?" И подруги умолкали, зная, что при всей веселости и незлобивовости характера дерется как парень: с малолетства приучена братьями, срывавшими таким образом свою злость за что, что родители любили ее, единственную дочь, больше и нежнее.
Володя действительно в молодости был красив: высокий, темноглазый, с густыми каштановыми волосами, с ослепительной улыбкой... Он рано понял, что нравится девочкам, и беззастенчиво пользователся этим, принимая влюбленные вздохи за спиной и томные взгляды на уроках и танцах как должное. Правда, столь же рано Володя начал пить...
Для него, не обладающего ни умом, ни талантом, ни, хотя бы, честолюбием, алкоголь стал единственно возможным способом отдыха, другого он не мог представить. Танцы? Обязательно с вином. На дачу к другу? Тут уж можно и покрепче. В выходные выпить - сам бог велел, а утром-то как не похмелиться? Мать, растившая его одна, без отца, только вздыхала, когда он вновь являлся пьяным и начинал скандалить: "А что ж поделаешь? Мужик же..." - и сама с утра шла ему за пивом.
К моменту их, Валечки и Володи, знакомства, он, недавно вернувшийся из армии, успел уже поработать на одном из ведущих заводов, "вылететь" оттуда за прогулы и пьянство и перейти на завод не меньшего размера, но второплановый. Валечка работала там же, кладовщицей. Когда темноволосый пышноусый красавец впервые возник перед ней в тусклом свете лампочки ее пыльных "хором", она, не понятно от чего оробев, даже перепутала номера сверл, требуемых в заявке, - а такого с ней никогда не случалось. Засмущавшись еще больше, она невнятно пролепетала извинения, а после ухода незнакомца долго ругала себя последними словами за неуклюжесть и дурацкую, невесть откуда взявшуюся, застенчивость. Это же был воплощенный идеал ее мечты, а она... Эх ты, Валька, Валька, а ведь вроде не деревенская дурочка!..
И начались долгие недели Валиных страданий. Она узнала, как его зовут, и теперь, засыпая, шептала его имя - как молитву. Она старалась в столовой устроиться за соседним столиком, она пыталась попадаться ему на глаза как можно чаще - все впустую. Володя внимания на нее не обращал. Она ждала его в своей кладовочке, он же, если и заходил, обменивался лишь парой-тройкой ничего не значащих фраз. Даже когда она поздравила его с праздником (был день десантника, и Володя, служивший совсем недавно и именно в ВДВ, гордо пришел на работу в форме и целый день ходил, выпятив грудь и посматривая на окружающих свысока), он вяло сказал: "Спасибо", - забрал инструменты и поспешил скрыться. В своих страданиях Валечка, забыв про стыд и смущение, начала разведку: где живет, чем интересуется, куда ходит в выходные... "Да алкаш он, ничего более",- твердили ей со всех сторон. "Не верю!" - упрямилась Валечка. Лариска, ехидное и злобное создание, работавшая с ним в одном цеху, рассказала Вале, что есть у него "мымра какая-то" - то ли училка, то ли воспиталка, и что по субботам они ходят на танцы: то есть, она танцует, а он пьет водку. С тех пор и Валечка вдруг полюбила танцы именно в этом заштатном ДК, забыв и про любимый ДК Моряков, и про ДК Кирова, отвергнув и кино, и театр, коими иногда разбавляла свою легкомысленную жизнь. "Ахнув" почти всю месячную зарплату, она, через каких-то знакомых Лариски, раздобыла настоящие заграничные вещи, и теперь каждую субботу, потратив на взбивание прически и наведение косметики не менее двух-трех часов, нарядившись во французское сногсшибательное мини и безумно модные сапоги-чулки, она королевой вступала в ободранный танцзал. Эффект всегда был потрясающий - но вовсе не тот, на который она надеялась: Володя оставался единственным из завсегдатаев, ни разу не обратившим на Валечку внимания... Через пару месяцев Лариска съехидничала: "Это уже напоминает поединок: кто кого!" "Дура ты!" - огрызнулась Валечка, признавая в глубине души Ларискину правоту.
Решил все, как это и бывает, случай: завод проводил отчетно-массовый выезд комсомольцев в помощь подшефному совхозу. Ехали, несмотря на дурную погоду и приказной порядок мероприятия, весело, со смехом и песнями под гитару, подшучивая друг над другом. Валечка, каким-то звериным чутьем понявшая, что это - ее единственный шанс, превзошла сама себя: она была весела, остроумна, задорна - и все это в меру, так, чтобы не выглядеть вульгарной или совсем уж пустышкой. Ее звонкий голосок слышался почти постоянно, и это было первое, что поманило Володю: он любил таких девчонок, звал их "колокольчики". Со своей училкой-воспиталкой он уже расстался, и теперь подыскивал замену. "Дурень, - толкнул его в бок Саня, знавший от Лариски о Валиных страданиях. - Она ж по тебе сохнет! Пользуйся случаем". И Володя воспользовался: после совместного копания картошки они стали встречаться все чаще и чаще. Вале даже уговорила однажды его сходить в театр - без особого, правда, успеха: больше, чем происходящее на сцене, его интересовал буфет, и к концу спектакля Володя был изрядно пьян. В кино, впрочем, ходить ему нравилось, тем более что там Валя не отказывала в поцелуе. В зале гасили свет, и Володя нарочито грубо обнимал Валю за плечи, воображая себя при этом Гойко Митичем, или Жаном Марэ, - словом, поступал как любой пацан, запоздав, правда, с подобными фантазиями на добрый десяток лет. Валечка над этим посмеивалась, не подозревая, что это свидетельствует лишь об убогости его души, а вовсе не о сохраненном детском романтизме. Она была счастлива: молодая, красивая, впервые в жизни так полюбившая и добившаяся ответа на свое чувство... Через полгода после той памятной картошки, Володя сказал: "Выходи за меня замуж". Сказал буднично, без какого-либо душевного подъема - словно предложил сходить в булочную. Но для Валечки слова эти прозвучали райским пением, и она, с замершим сердцем (вдруг - шутит?) сказала: "Да!".
Свадьбу сыграли красиво, дорого и шумно: родители Валечки настояли на том, чтобы расписывались молодые на набережной Красного Флота. Отметить же событие решено было в ресторане: и чтобы много гостей, и чтобы лабухи, и море шампанского, и горы цветов... Мама Володи только вздохнула еще раз, когда сын назвал ей требуемую сумму, заложила в ломбард единственное свое украшение - золотое обручальное колечко, - продала кое-что из вещей - надо же держать марку! Хоть и безотцовщина, хоть и родни-то нет - одна лишь бабка в деревне, и та не приедет на свадьбу: тяжело ей, дорога слишком длинная, да и хозяйство бросить не на кого, - а все же не нищие. И невеста ей нравилась: для нее больше, чем для сына, старалась, бегала по магазинам, упрашивала, умоляла продавщиц, но нашла такой материал на платье, что Валечка от восторга захлопала в ладоши. Шили сами, не доверив никаким ателье, - и выглядела невеста среди себе подобных, оглаживающих нервно кружева юбок и поправляющих фату на тщательно уложенных волосах, ярчайшей звездой. И огромный букет белых лилий, подаренный женихом, был словно создан для этого платья, искрящегося люрексными нитями, бисером и стразами. Валечка была счастлива - вплоть до самого вечера. Подпортили-таки ей счастье Володины дружки, упившиеся сами и напоившие молодого до полного бесчувствия. И в первую свою брачную ночь вместо любовных наслаждений снимала Валечка с храпящего мужа запачканный закусками костюм, залитую вином белую рубашку, стягивала, глотая слезы, лакированные туфли, купленные специально для свадьбы и за один вечер покрывшиеся царапинами так, как у других не покрываются и за год. Потом же, раздев его до трусов (дальше - постеснялась, все же он был ее первым мужчиной; вернее, должен был стать), прильнула к его, такому желанному, телу и тихо-тихо заплакала. Но и тогда, во время испорченной первой ночи, не поняла - или не захотела понять, - что так будет часто. Слишком часто...
Первые годы Валечка еще пыталась бороться с пьянством мужа, даже встречала его с работы в день получки и аванса (после свадьбы Володя почти сразу ушел на другое предприятие, аргументировав это тем, что муж и жена вместе работать не могут). Ей было ужасно стыдно, когда, возвращаясь с работы, она слышала от сидящих во дворе бабок-сплетниц: "А твой-то сегодня!..", - и далее следовал цветистый рассказ, украшенный охами, ахами и притворным сочувствием, о том, как Володя шел пьяный, или подрался с кем-то по пьянке, или валялся на лестнице, не в силах преодолеть всего-то пять ступенек... Еще более стыдно было, когда она, беременная первым ребенком, на своих плечах тащила его домой из гостей, где Володя с друзьями "слегка перебрали. Она радовалась тому, что ее родные не видят всего этого: через полгода после свадьбы мать Володи уехала в деревню, оставив молодым свою квартиру. Но радость эта была слишком горькой, слишком болезненной. "Бросай ты его", - советовала Лариска. "Нет, - грустно улыбалась Валечка, - я же люблю его". Она не лгала, она действительно не переставала любить его, и все так же гордо посматривала по сторонам, когда шла по улице с ним рядом - особенно, если он бывал трезв. Вот только случалось это все реже и реже... Со слезами, только раздражавшими его, умоляла она его не пить - ничего не действовало. "Вовка, но у нас же дети!" - "И что? Мужик я или нет? Мужику все можно! Заткнись, шалава, не реви!". А детишек к тому времени было уже трое: старший - Саша, темноглазый трехлетний карапуз, очень сильно похожий на маму, и двое близняшек - Женечка и Мишенька, только-только начинающие садиться в кроватке. "О, бля, все в меня!" - грубо шутил Володя, когда трое братиков наотрез отказывались засыпать без бутылочки в руках... И в те годы Валя начала выпивать сама: сначала - винца, потом - портвейн, далее - водочку... Еще четверо ее детей были зачаты в пьяном угаре, последний из них родился совсем слабеньким, больным, слабоумным, и прожил, на его счастье, недолго. Володя так и не поверил, что и этот сын - его. "Нагуляла где-то, шлюха! Мои-то вон, все в меня, красавцы, как на подбор, а этот ублюдок - явно чужой!". И от невозможности пожаловаться хоть кому-нибудь на всю тяжесть жизни, такой жизни, навалившейся на ее, хоть и не хрупкие, но все же слабые, плечи, Валя пила все больше и чаще, пытаясь найти в алкоголе забвение, дающее иллюзию легкости бытия, иллюзию счастья.
Жаловаться действительно было некому. Когда ее уволили с завода "по статье", мама поставила условие: или - лечись, или забудь дорогу в наш дом. Лечиться Валечка пробовала - не столько ради себя, сколько ради детей, - но сорвалась-таки через пару месяцев и, поставив на себе крест, отказалась от встреч с родственниками. Мать Володи, терпеливо сносившая все выходки сына и невестки, тихо скончалась за год до рождения четвертого внука, оставив в наследство детям дом в деревне, ныне пустующий и гниющий. Лариска, дольше всех не оставлявшая Валечку, в конце концов, вышла замуж, сама стала матерью, и, один-единственный раз зайдя после родов в гости, больше приходить отказывалась. Валечке она говорила, что сильно занята с детьми, но мужу объяснила: "Я не думала, что Валька сможет так опуститься! Она же стала просто алкашка! С ней и говорить-то не о чем, только и думает, как напиться и похмелиться. Нет, я к ней больше ни ногой!".
Дети Валентины росли "дичками", учились кое-как, и, испытав все прелести улицы, рано начали присоединяться к родителям в их посиделках. Вырваться из этого удалось только старшему, смутно помнящему маму трезвую, плачущую возле его кроватки, умоляющую: "Сашенька, только ты не будь таким!" "Ну вас на х...", - беззлобно ругнулся пятнадцатилетний Саша, обнаружив в очередной раз дома пьяную компанию во главе с его родителями, собрал вещи и уехал в Москву - с тем, чтобы никогда более не вернуться. Остальные пятеро разъезжаться не спешили: никогда не знавшие семейного уюта, подобную жизнь они считали единственно возможной, правильной и прекрасной, на одноклассников в школе смотрели с презрением - "интеллигенция вшивая!" - а, окончив школу, совершенно не желали учиться дальше или, тем более работать. Зачем? На спирт денег и так хватает, а шмотки братья еще в детстве приспособились собирать по окрестным помойкам, да на Южной свалке...
Так и шли год за годом, и теперь семейство это было тягостным крестом всего дома. Соседи тихо надеялись, что какими-нибудь правдами или неправдами квартира отойдет к другим хозяевам, но надежды были пока тщетными. Все так же, просыпаясь по утрам, семеро обитателей грязного логова, почти лишенного мебели и посуды, дрожащими руками отсчитывали мелочь на опохмелку, с годами менялась только сумма, да еще название пойла. Теперь по утрам тетя Валя ходила за "Льдинкой". "Это я мужикам своим, - застенчиво оправдывалась она перед продавщицами в ларьке, обдавая их при этом густым перегаром. - А то ведь совсем не хотят работать без этой дряни. А так похмелятся - и поработают". И хоть и знают все, что никто из мужиков не работает, что это только ей предстоит идти и драить лестницы, подметать двор, чтобы заработать на "Льдинку", но она продолжает каждое утро привычный самообман: похмелятся мужички, а там пойдут работать, заработают много-много денег, и мы тогда... Что они тогда купят, она не знает - но уж точно не "Льдинку". Может, настоящей водки? Или даже коньяк? Там видно будет...
И только иногда снится тете Вале один и тот же сон: она, юная, красивая, одетая по последней моде, идет по Невскому под руку с таким же юным, красивым курсантом, а навстречу им - Володя. "Валя!" - окликает он ее, но она, делая вид, что не слышит, останавливается перед курсантом, привстает на цыпочки и долго-долго, нежно-нежно целует его в губы...