А у меня тоже голос есть, я тоже петь хочу! В смысле, я тоже умею читать и писать, и подозреваю, что писать могу не хуже многих - тех, что за написанное денежку получают.
Так почему бы и не создать великое, грандиозное произведение? Жаль вот только - темы нет. Но, с другой стороны, тема - дело наживное, рано или поздно выплывет, ты только пиши... А начать можно, например, так: " Кофейня находилась за углом...".
Кофейня действительно находилась за углом. Вернее будет сказать - на углу: четыре из ее небольших, округлых по верху, окон смотрели, иногда прищуриваясь старомодными занавесками, на малооживленную улочку, а пятое - подмигивало сероватым волнам канала, лениво текущего к центральной реке Города и не менее лениво подмывающего здание с кофейней. Неведомому архитектору не пришло в голову обеспечить хоть малейший зазор между домами и каналом; видимо, слово "набережная" было ему не знакомо. Или же оно навевало негативные ассоциации? Как бы то ни было, но, сидя за крайним от входа столиком, можно было наблюдать за покачиванием волн, медленным проплыванием по ним пустых бутылок, а иногда, если очень повезет, полюбоваться играющей чахлой рыбкой, остающейся в грязных и мутных водах то ли от великой любви к памяти родителей (что вряд ли), то ли просто по глупости и лени не уходящей в более пригодные для жизни просторы. Все это можно было наблюдать, если, конечно, столик возле окна пустовал - то есть до четырех-пяти вечера. А потом сюда приходила девушка - невыразительной внешности и неопределенного возраста. Она приходила ежедневно, брала себе чашечку кофе - и сидела часами, устремив взгляд серых, слишком серьезных глаз в глубь воды. Иногда - очень редко - к ней за столик подсаживался кто-то, не нашедший себе другого места. Но никто, никогда не пытался нарушить ее одиночество.
* * *
Родители нарекли ее, долгожданную, София, надеясь на помощь Святой Софии, на то, что хоть этот ребенок останется жить. "Обозвали не подумавши!" - крикнула она матери, прибежав со школы в слезах: задразнили. София - Соня - Засоня... и так с детского сада, много-много дней, перетекающих в месяцы, а там и в годы. И так хотелось ей иметь другое имя: звучное, яркое, перекатывающееся на языке, словно горсть "морских камешков". Или загадочное, нежное, ласкающее словно шелк. С этим она росла, создавая в мечтах "свои" миры, где она была - красавица, где звали ее не "Соня"... И когда - вдруг - появился Он, София обезумела от счастья. Хотя, казалось бы, чего в нем хорошего? Заурядная внешность, немодно одет (правда, с претензией на стиль - вечные "семидесятые", вечные хиппи), подбородок порос темной щетиной, а давно не стриженые волосы безнадежно спутались - то ли от ветра, то ли из-за отсутствия расчески. Правда, были на его вполне обычном лице глаза, выделявшие его из толпы: большие, красивого "восточного" разреза, обрамленные густыми ресницами, они, казалось, жили своей жизнью, наблюдали за миром и делали свои выводы о хорошем и плохом, изменяя цвет от темно-карих, бархатистых, до льдисто-серых, колючих. И было в нем еще одно: он был первым, кто заговорил с ней, не обратив никакого внимания на привычно надетую гримаску "не подходи - убью!"
Теплый, дождливый, осенний вечер - пора, когда мутные воды канала переносят на своих горбиках опавшие листья, как дополнение к обычному грузу. София пришла: нелюдимая, как всегда чуточку настороженная, как всегда одинокая, как всегда надеясь на чудо. Любимый столик был свободен и чист, кофе - горяч и вкусен, а добавленный туда коньяк придавал ему совершенно дивный оттенок. Она сделала маленький глоточек, поставила чашку на блюдечко - и замерла, опустив подбородок на левую ладонь. Перед ее глазами лениво проплывали яркие пятна листьев и пакетиков, а ее мысли уже устремились в туманные дали фантастических приключений, где не было унылых, серых будней, а был праздник - без начала и конца. Вечное счастье на вечном балу. И в тот момент, когда Прекрасный Принц уже приглашал на вальс ее, Прекрасную Незнакомку, раздался голос, не лишенный приятных ноток, но слегка хрипловатый:
- У Вас, надеюсь, не занято?
- Не надейтесь...- с раздражением ответила она, злясь на незнакомца за то, что Прекрасный Принц уже никогда не познакомится с Прекрасной Незнакомкой (по опыту прошлых лет было известно, что прерванные грезы, как и прерванные сны, не возвращаются). - Не надейтесь. Но можете сесть.
Молодой человек поставил на стол чашечку кофе ("C коньяком, как мой", - определила София, принюхавшись) и устроился на шатком стульчике.
- Что Вы меня так разглядываете? - недовольно спросила девушка минут через пять. Действительно, незнакомец все это время не сводил с нее пристального взгляда - но не праздно-любопытного, а словно разглядывал бесценное произведение искусства.
- Вам никогда не говорили, что Вы...
- Необычайно красива? - раздражаясь все больше, прервала его София. - Вы не по адресу, сударь. Бордель - на Старо-Невском, натурщицы - в "Мухе", а я здесь просто кофе пью.
В ответ на ее гневный выпад незнакомец весело рассмеялся, пробормотал: "Чудо! Валькирия - в кофейне!" - и, совладав со смехом, встал, слегка поклонившись, представился:
- Леонид...
Она промолчала, однако протянула руку. Он галантно поцеловал кончики ее пальцев и добавил, усаживаясь обратно:
- Друзья зовут меня Лео.
- Не оригинально, - отозвалась она, ощущая в душе некоторый дискомфорт. Ей было не понять, чего же она хочет больше - чтобы он ушел, допив свой кофе как можно быстрее, оставил ее наедине с привычными грезами, или - чтобы остался и изменил ее жизнь, вырвал ее из цепких объятий одиночества - хотя бы один раз, хотя бы на этот, только этот вечер... Тем более что он... нет, не то, чтобы красив, но очень обаятелен, мужчины такого типа - высокие, темноволосые, темноглазые, с тонким профилем и нервными, нежными пальцами - ей всегда нравились. И то, что он предпочел всем напиткам, предлагаемым в кофейне, именно ее любимый, показалось ей символичным.
- И вот, Вы знаете мое имя, а я - не знаю Вашего, - задумчиво произнес Леонид, расценив ее оценивающий взгляд по-своему. - Попробую угадать. Валькирию должно звать как-то необычно.
- Не пробуйте, - неожиданно для себя сказала она. - Не угадаете...
- Хельга, - словно не слыша ее слов, продолжил он. - Вас непременно надо звать Хельга. Какое бы имя Вам не дали Ваши родители, я буду звать Вас Хельга...
... Он не приходил несколько недель, и София снова укутала себя тонкой аурой грез, вдоволь жестоко и грубо посмеявшись над собой по ночам и даже зафиксировав в своем дневнике, бережно хранимом от чужих глаз, это маленькое приключение - с финальными словами: "Хельга? Размечталась! Так тебе и надо, дура!.." И снова по вечерам - чашечка кофе, и лишь за окном не волны - лед. Ничего не изменилось - только лед и снег вместо воды и листьев; но и они покрыты все теми же бутылочками, фантиками, огрызками... И время идет, не считаясь ни с чьими просьбами, и скоро уже - Новый Год. Веселый праздник. Веселый?! Кому-то - веселье, кому-то - работа, а кому-то еще один вечер в одиночестве. Тяжелый, грустный вечер: за окном - смех, веселье, взрывы петард, на экране TV - счастливые лица, а родители, вполне довольные друг другом, тщетно пытаются тебя развеселить.
Будучи маленькой, София, как и все дети, верила в Деда Мороза и даже письма ему писала. И желание загадывала - под бой курантов. И - не сбывалось. " Дед Мороз" - не из фирмы "Невские Зори", а с маминой работы, ведь через профсоюз дешевле - исправно приносил требуемые игрушки (если, конечно, цена не превышала некоего предела - так, например, столь желанную немецкую "железную дорогу" так и не подарил). "Дед Мороз - жмот!" - пожаловалась София маме после очередного праздника. "Ну что ты, - возразила мама Просто детей очень-очень много..." А через год подарок оказался под елкой, сам "Дед" не появился, а на попытку пожаловаться мама молча погладила по голове, а папа сказал: " Не маленькая уже...". "Деда Мороза - НЕТ !" - написала Сонечка в своем дневнике (правда, впоследствии тщательно вымарала эту надпись - а вдруг все-таки есть? Еще прочтет, обидится...) на второй день Нового Года. "Деда Мороза - нет и никогда не было!" - написала она в конце декабря, случайно услышав разговор родителей о заказе "Деда" и покупке и распределении подарков. С "зимней сказкой" прощаться маленькой Сонечке было очень тяжело. С остальными - много легче.
Когда впервые она почувствовала себя взрослой? Нет, не взрослой даже - старухой. Тогда ли, когда вместо привычного "девушка" услышала в транспорте обращение "женщина"? Или тогда, когда любуясь юношеским лицом на улице поняла, что он лет на десять моложе? Или когда мельком прочла на карточке сидящей рядом, в очереди к одному и тому же врачу, девушки : "Год рождения 1985"? Нет. Все гораздо проще: в какой-то миг, на какой-то очередной вечеринке, она поняла, что ей скучно. Фальшиво улыбаясь, фальшиво произнося ритуальные шутки, с фальшивым интересом подпевая все тем же набившим оскомину песням - насквозь фальшивое веселье. "Итак, - сказала она себе Тебе остаются лишь воспоминания. Воспоминания о том, как было хорошо. А когда ничего, кроме воспоминаний нет - это старость...СТАРОСТЬ...Старость!" И неудивительно, что круг общения столь стремительно сузился до точки: встречаться только ради пьянки - уже здоровье не то, а иначе разговор не клеится, и бывшие друзья прячут виноватый взгляд: дом, мол, семья, дети, работа - короче, проблем и забот полон рот. " Да и Бог с ними со всеми, мне и одной хорошо!" А хорошо ли? Когда-то умный человек сказал: "К одиночеству привыкаешь. Но стоит нарушить его хоть на день - и придется привыкать заново". Много лет назад, в школе, она была одинока: "мамина дочка", гадкий утенок, тщательно оберегаемый от неприглядной стороны жизни, интересующаяся не теми книгами, не той музыкой, не тем кино. Как, откуда в ее жизни возникли люди, заполнившие собою последний десяток лет? И, главное, зачем? Привыкнув за первые пятнадцать лет жизни к одиночеству она, тянувшаяся к людям и боящаяся их, тяжело переживала это вторжение чужих в ее душу, ее быт, ее мысли перевернувшее все ее представление о мире. "А потом появляетесь Вы - в шлейфе новых знакомых", - писала ей девушка, долгое время считавшаяся подругой. (А как еще можно было считать? Ведь они часто-часто встречались: и в школьные годы и более десяти - после; до тех пор, пока девушка-подруга не познакомилась со своим будущим мужем). И каждый из этого "шлейфа" незаметно отщипывал от ее чистой, возвышенной души по кусочку. Каждому было что-то нужно: компания, возможность переночевать, отзывчивое сердце, хороший слушатель - да мало ли... "Ребята, я больше не могу, - пыталась жаловаться она. - Я же тоже человек! Мне тоже нужна компания, отзывчивое сердце, возможность выговориться!" Но от нее ждали не этого, и чем меньше сил у нее оставалось, тем больше забывали о ее существовании. И вот - настал момент, когда за вечер не раздалось ни одного телефонного звонка. По инерции она еще цеплялась за них - бывших друзей - но долго это продолжаться не могло. И вот, в разгар фальшиво-веселой вечеринки, она сказала себе : "Все. Хватит! Пора привыкать к одиночеству!"
Одиночество - это не обозначение пустой комнаты, - нет, не путайте! Одиночество - это состояние души (да простится мне высокий слог!). Можно всю жизнь прожить одному в доме, но быть при этом очень нужным, важным для кого-то. Можно же - наоборот - всегда быть с кем-то, всегда на виду, всегда в толпе - и одиноким... (Мысль не нова - зато правдива). Одиночество - в первую очередь - самодостаточность. По-настоящему одинокий не испытывает необходимости в ком-либо рядом, напротив, присутствие иного человеческого существа тяготит его. Потому-то и окружение Одиночек обычно того же племени, а если попадает туда кто-то иной, то бежит из такой компании сломя голову. Нет, это не значит, что Одиночка не пытается обзавестись семьей: отчаянная зависть к более общительным знакомым толкает его на этот шаг. И - обычно - зря. Любить Одиночка - каким бы "душой компании" он ни был - не умеет. Чужую же любовь поглощает без остатка. Он, конечно, пытается что-то дать взамен - но самоотверженность для человека, склонного к одиночеству, смерти подобна. Чем больше он дает - тем меньше становится похож на себя. Что не может не раздражать окружающих. Отравленным одиночеством возможен лишь один гармоничный союз - наедине с собой.
Ее детство целиком пришлось на тот период, который теперь принято называть пренебрежительно: "застой". Было ли в детстве все проще? Нет, конечно же нет - чего стоила одна только школа с ее пионерскими линейками, классными часами и ужасной, постоянно лоснящейся, по-старушечьи мрачной формой, которую не могли ни украсить, ни хотя бы немного оживить кружевные воротнички и кровавые пятна пионерских галстуков, утративших к тому времени свое мистическое значение и именуемых просто "селедка". "Школьные годы чудесные" София вспоминала как бесконечную цепь обязанностей (необходимо ежедневно делать уроки, раз в два-три дня гладить платье, менять на нем воротничок и манжеты, помогать маме по дому, а кроме уроков обязательно должна быть "внеклассная работа": стенгазеты, политинформации и т. д., и т.п.) - но вспоминались они без неприязни: было тогда спокойно. И дело не в том даже, что все важные решения либо были уже приняты (как-то само собой разумелось, что после пионеров надо вступить в комсомол, а после школы идти в институт), либо принимались за нее взрослыми (летом поедем на юг, к морю; собаку заводить не будем - гулять некому и на время отпуска одну не оставишь; это пальто тебе не идет, лучше взять шубку...). Дело не в этом. Спокойно было вокруг, спокойно и надежно. Это там, в мифической "загранице" (никак не укладывалось в головке маленькой Сонечки, что за пределами Родины много стран. Она безошибочно показывала их на карте, могла назвать большую часть столиц, но представляла их себе в виде одного огромного государства, занимающего весь свободный от СССР земной шар) были страшные катастрофы, проституция, безработица, голод, войны, - а здесь, на Родине, границы были крепки, милиция надежна, работа гарантирована. Были, конечно, и свои страхи: например, угроза атомной войны. Почему-то среди сверстников бытовало мнение, что если умрет ГенСек Брежнев, то на следующий же день на СССР коварные американцы сбросят атомную бомбу. И это было страшнее рассказов о шпионах, засланных все из той же Америки, о киборгах, обитающих в соседнем подвале, о привидениях, вызванных с помощью зеркал и свечи, и Пиковой Даме, появляющейся, если правильно сложить карты. Это было страшнее всего, ибо при атомной атаке, как объяснил Сонечке папа, погибнут все: сама Сонечка, мама, папа, одноклассник Санька и даже соседский пудель Льюис - предмет особой детской зависти. Но "черный день" настал, в стране объявили траур, детей отправили по домам - смотреть по телевизору "прощание с ГенСеком" (дети радостно воспользовались лишним выходным: можно поиграть, погулять вдоволь, почти как на празднике) - а никакой войны не случилось. Проходили дни, месяцы, нападения "подлых америкашек" все не было, и София задумалась о правильности чужих слов. Но первая же попытка поделиться своими сомнениями с отцом была обречена на провал: он просто не стал ее слушать, отнесшись к дочкиным сомнениям как к детскому лепету. Именно тогда Сонечка начала не просто читать книги - она представляла себя на месте героев, а по вечерам придумывала продолжение. Внешне ничего не изменилось: быть может, она стала чуть задумчивее, но для "переходного возраста" это абсолютно нормально. И никто из родителей не заметил легкого флера отчуждения, окутавшего их дочь. А потом в стране начались непонятные истории, подогреваемые жуткими слухами, начали сменяться и умирать один за другим ГенСеки, в оперных театрах стал пользоваться бешеной популярностью "Борис Годунов" за вопрос "Кто править будет нами?", а потом настала Перестройка и стало модно все хаять, во всем искать черные стороны, на все жаловаться, и исчезли спокойствие и надежность. И Сонечкины родители стали все меньше и меньше уделять внимание ее душе. Их нельзя было за это винить: сложно думать о чем-то, когда в кошельке - пусто, зарплата выдается в ноябре за часть прошедшего давным-давно января (а у матери и того лучше - товаром; и куда, спрашивается, девать катушки с нитками на сумму 320 рублей?!), в холодильнике лишь полки, покрытые инеем, на которых гордо возлежит две-три сосиски, рассчитанные на обед для семьи в течении недели, а кушать хочется всем. София их и не винила - только отдалялась все больше. К тому же жить вдруг стало так интересно!
* * *
Кофейню наполняла музыка. Она покачивалась на волнах табачного дыма, нежно обнимала сидящих за столиками, уговаривала забыть - хотя бы на время - о проблемах и заботах. София подошла к стойке, внутренне радуясь тому, что в этом кафе предпочитали слушать именно эту радиостанцию: на этой волне никогда не звучали модные мелодии - только старое, доброе диско, навевавшее огромное количество воспоминаний и так хорошо подходящее для погружения в сказку. Заказав кофе - простой, без коньяка, ибо день был не очень удачный, собой София была недовольна, а значит и награждать себя не за что - она подошла к любимому столику, уверенная в том, что он свободен.
- Здравствуй, Хельга, - Лео поднялся навстречу ей. - Я так боялся, что не застану тебя.
София кивнула, поставила чашку на стол, лихорадочно пытаясь сообразить, как вести себя дальше. С одной стороны, стоило обрадоваться - она же столько ждала этой встречи! - но, если посмотреть с другой стороны, на всех тех мечтах давно поставлен большой жирный крест, это зафиксировано на бумаге, а значит, необходимо сделать вид, что она и знать не знает, кто это с ней поздоровался только что. Впрочем, сделать подобный вид оказалось сложнее, чем принять решение, и потому София просто до предела невежливо пробурчала:
- О, какие люди! И года не прошло... - и тут же смутилась, отвела взгляд и почувствовала, что краснеет. В самом деле, какое право она имеет хамить этому человеку - почти что не знакомому и, в общем-то, очень симпатичному? Никаких обязательств у него перед ней нет, номер телефона она не давала, а отлавливать ее в кофейне - так откуда же он может знать, что она приходит сюда ежедневно? Чудо, что он вообще ее нашел!
- Валькирия сердится, - с улыбкой констатировал Лео. Похоже, что ее гневный выпад не только не обидел его, но скорее обрадовал, словно именно этого он и ждал, и, поведи она себя иначе - он был бы разочарован.
И София сама не заметила, как ее осторожные ответы перетекли в разговор, как ее нежелание остаться в одиночестве перестало быть тайной, как, поддавшись этому, она продиктовала ему свой номер телефона и даже разрешила себя поцеловать - а уж это было и вовсе из ряда вон выходящим событием. И только вечером, размышляя по давней привычке о событиях прошедшего дня, София смутилась, вспомнив свои слова и поступки, а смутившись, попыталась себя поругать - впрочем, абсолютно тщетно, ибо откуда-то выползала ехидненькая мыслишка: "Девочка моя, ты же давно-давно этого хотела!". Да, действительно, очень давно: с тех самых пор, когда нескладная девочка-подросток осознала свое полнейшее одиночество.
Счастливое - не смотря на все мелкие неприятности - детство закончилось на переломе времен: в стране происходила Перестройка. Никто толком не знал, что же это такое, но редко кто осмеливался сказать об этом вслух, предпочитая вплетать в разговор слова "Гласность", "Свобода", "судари и сударыни", "господа", а так же щедро пересыпать свои речи еще вчера запрещенными именами. София - в силу глупого стечения обстоятельств, обусловленного в первую очередь датой рождения, оказалась среди людей, назвавших себя позже "потерянное поколение". Вначале было интересно: новые (вернее, хорошо забытые старые) стихи, книги по оккультизму и философии, фантастика и фэнтези - все, что вчера еще было "нельзя". А какие имена! Ахматова, Цветаева, Бродский, Толкиен - все это звучало волшебной музыкой, и, собираясь вместе, София с друзьями вдохновенно пели их друг другу, хвастаясь новенькими книгами - на плохой бумаге, в ужасных тонких переплетах, с огромным количеством опечаток, но зато - легальных. Стало можно - сначала настороженно, ожидая подвоха и ранее неизбежного "винта", а потом все более громко и развязно - играть и слушать рок.
Софии нравилось быть "в тусовке", нравилась иллюзия занятости, собственной значимости, в чем-то даже незаменимости. Будучи от природы застенчивой и скромной, она, тем не менее, оказывалась всегда в центре событий - словно сбросила застенчивость вместе с опостылевшим именем: в первое же лето в лесу кто-то, глядя, как она плещется в темном торфяном озере, освещаемая ярким светом полной луны, как блестят капли воды на ее обнаженном теле, как волнами ложатся мокрые длинные волосы, украшенные кувшинками, сказал: "Ундина!" Впрочем, это имя не прижилось, вначале сократившись до мягкого "Дина", а со временем трансформировавшись в звучное "Динго". В те времена она действительно напоминала динго - рыжеватые волосы, длинные ноги, поджарая, с постоянным выражением настороженно-внимательного добродушия на лице. Она была молода, наивна и доверчива, она считала, что плохих людей нет, что весь мир создан для нее, что горе и одиночество остались в том, другом мире, где ее звали София. Даже не догадываясь о том, что повторяет историю десятков, если не сотен людей, веря в свой исключительный талант, она пыталась писать стихи и прозу, рисовать, играть на гитаре и петь. Что-то получалось лучше, что-то хуже, но свои произведения она демонстрировала многочисленным знакомым с огромным удовольствием - тем более, что знакомые, не сговариваясь, щадили ее самолюбие и хвалили даже откровенно неудавшиеся "шедевры". Несмотря на протесты родителей, София пыталась успеть все на свете - то ли предчувствуя скорое разочарование подобной жизнью, то ли просто убегая от себя. Среди ее знакомых считалось необходимым по два раза в год ездить на кладбища - сначала к Башлачеву (СашБашу, как любовно-фамильярно именовали его поклонники), потом прибавилась Богословка с могилой Цоя, смерть которого поразила тусовку до глубины души - столь нелепой и неправильной она выглядела (некоторые "знатоки" даже утверждали со знанием дела, что все было подстроено - не то ГБ, не то астральными силами, коим Витя "перешел дорогу"). И ничуть не смущало ни Софию, ни ее приятелей, что лично они не были знакомы ни с тем, ни с другим - ведь они знали ПЕСНИ, а это гораздо больше, ведь каждая песня - обнаженная часть души. Впрочем, чем больше становилось могил, тем менее необходимым считалось их посещение. Да и другие дела стали занимать Софию, плавно менялся круг знакомых: все больше появлялось в нем людей постарше, истрепанных жизнью, доведенных постоянными неудачами, безденежьем и усталостью до полнейшего цинизма, зачастую совмещенного с алкоголизмом или наркоманией. И, снова повторяя путь своих предшественников, но на этот раз отдавая себе в этом отчет, София избрала роль утешительницы - "системной жилетки", если попросту. Пользуясь тем, что комната у нее отдельная, а родители, взвесив все за и против, мудро решили не обращать внимания на постоянно меняющихся гостей, зачастую остающихся на неделю, а то и более, София находила очередного "страждущего", приводила его к себе, отогревала, поила чаем - и слушала. Слушателем София была благодарным: никогда не перебивала, никогда не давала советов и, самое главное, никогда никому не рассказывала доверенных ей тайн; лишь потом, оставшись наедине с собой, София брала дневник и, вспоминая рассказанные ей истории, пыталась понять, для чего ей это. Для чего она не спит ночами, выслушивая чужие - и не всегда талантливые - стихи, песни и "телеги", рассказанные сквозь слезы или зубовный скрежет исповеди, успокаивая пьяные истерики и предотвращая суициды. И чем больше она об этом думала, тем больше старалась убедить себя: незачем. Ей это не надо. У нее и своих забот полон рот. Суицид в этом мире модно: мало у кого нет шрамов на руках. Пьяные истерики не заслуживают внимания - на то они и пьяные. Исповеди похожи одна на другую. Зачем? Зачем тратить время на людей, которых, вполне возможно, она больше никогда не увидит? Именно тогда София и поняла, что одиночество никуда не делось, что никому до нее нет дела, что тогда, когда ей требуется чья-то помощь, у всех находятся неотложные дела. И София вновь начала замыкаться в себе; отгораживаясь от мира реального, она все чаще возвращалась в мир придуманный. Тогда-то и пригодились выслушанные "телеги": на их основе прекрасно "строились" миры. София населяла их знакомыми людьми, беззастенчиво пользуясь чужими рассказами. Стыдно ей не было: во-первых, никто все равно не знал о ее грезах, а во-вторых... что во-вторых, она и сама не знала, но четко понимала, что можно. Ей - можно. София вернула свое имя, полностью отказавшись от системного "Динго" к вящему удовольствию мамы, ворчащей каждый раз, подзывая дочь к телефону, что здесь не зоопарк и не клуб кинологов. Иногда кто-то из старых знакомых вспоминал о ней. Некоторым она радовалась (как, например, Маркизу де Классу с супругой, бывающим в родном Городе крайне редко, никогда не загружающим своими проблемами, но зато прекрасно поддерживающим любую беседу - от элементарной выпивки до основополагающих экзистенциализма), других - терпела, третьим объясняла, что занята ужасно, ни одной свободной минутки, а потому: "лучше уж как-нибудь потом, опосля, значить". Но каждый раз, оставшись наедине с собой, признавалась себе, что устала. Неважно, проговорила ли она весь вечер с доморощенным поэтом типа Облака, либо созерцала и восхищалась картинами старого своего приятеля Криса - одного из тех редких людей, что не отворачивались, бормоча невнятные оправдания, когда ей необходима была поддержка, - или же наслаждалась игрой Герца - замечательного музыканта и столь же замечательного пьяницы - любое общение вызывало в ней чувство эмоциональной перегруженности. Она вспоминала, как когда-то давно проводила почти все время с людьми - и ужасалась: неужели это была я? "Изменилась ли это я, или же это мир сошел с ума? - писала она. - Конечно, происходящее вокруг не наводит на радужные размышления, но ведь мир не погиб, народ все так же встречается, пьет и играет, песни и стихи не стали хуже. Почему же мне с ними скучно? Почему тогда, когда я прилежно открываю рот и пою вместе со всеми, мне так хочется домой? Это старость? Как грустно! Не хочу стареть! Но, увы и ах, не все в жизни получается так, как хочется. Можно даже сказать - все получается не так, как хочется. И можно встать в красивую позу и, театральным жестом вытянув вперед руку, трагично преломив бровь, с пафосом произнести: "Жизнь бьет ключом!" И добавить после небольшой паузы: "И все по голове". Можно. Но не нужно. Однако, как бы то ни было, занеся ногу над планкой с надписью "30 лет" невольно задумываешься, а как так получилось, что все мечты остались лишь мечтами, все друзья - просто приятелями, все знакомые разбрелись кто куда. И, начинаешь отдавать себе отчет в том, что виновен в этой ситуации сам, раз не желаешь подстраивать свою жизнь под интересы общества, отдаляешься от людей все дальше и дальше. И одиночество уже не тяготит - оно желанно".
* * *
После той, второй встречи Лео начал появляться почти ежедневно. Он поджидал ее в кафе, провожал до дома, звонил с самого утра - если по какой-либо причине не мог прийти.
- Ты приручаешь меня? - улыбалась София, обнаружив, что чашечка кофе с коньяком ее уже ждет.
- Нет, мне просто нравится, когда ты улыбаешься.
И так, постепенно, он стал нужен. Необходим. И вдруг возникло ощущение, что ей повезло - несказанно повезло, так, как везет один-единственный раз в жизни. Мама тихо радовалась, не говоря, впрочем, ни слова - боялась спугнуть дочкино счастье. А сама дочка не знала, что ей делать: то ли кричать о своей любви на каждом перекрестке, то ли спрятать ее, словно святыню, и никому-никому не рассказывать.
- Я хочу знать о тебе все, - говорил Лео, и София впервые рассказывала о своей жизни, рассказывала откровенно, не стараясь скрыть ничего. Да, София безгранично доверяла этому человеку, доверяла, толком ничего о нем не зная. О себе он упоминал вскользь, со своими друзьями не знакомил, но это было не важно: София доверяла своему сердцу.
Они часами бродили по городу, иногда скрываясь от непогоды в кафе или на выставках, и София все больше верила в то, что их сердца бьются в унисон. Оказалось, что им нравятся одни и те же места в городе, одни и те же музеи, одни и те же картины. И он никогда не сказал ни единого грубого слова, не устроил ни единой сцены ревности. Оставаясь одна по вечерам, София как и прежде доставала дневник и размышляла обо всем происходящем с ней, но все реже и реже, словно пугаясь того, что подобные размышления уничтожат ощущение счастья и защищенности. Рассказывая о себе и своем восприятии мира, София перестала писать - иногда только записывала "приходящие сами" стихи. Удручал ли ее разрыв с творчеством? Нет, отнюдь. Ей казалось, что если перестать писать по ночам, начать смотреть телевизор и читать дамские романы, то жизнь - ее жизнь - изменится к лучшему: у нее будет свой дом, самый обычный дом, своя семья, быть может - дети. И она будет готовить обед, ожидая усталого после работы мужа, печь ему пирожки, а по выходным они будут ходить в гости к родителям или друзьям, у которых будут такие же обычные дома. А что еще нужно для счастья?
- У меня к тебе серьезное предложение, - однажды сказал Лео, улыбаясь при этом так, что София засомневалась в серьезности оного.
- Какое? - спросила она.
- Я хочу жить с тобой вместе, - ответил он. - В том смысле, чтобы жить в одной квартире, спать в одной постели...
- Пользоваться одной ванной, - продолжила она. - И питаться одной пищей. Да?
- Ты опять насмехаешься надо мной, - погрустнел Лео. - Ты против?
- Нет-нет, глупый! Я не против, я только за. Но что скажет мама?
- Твоя? Я ее уговорю. Нас давно пора познакомить.
- Нет, твоя. Я же с ней тоже не знакома.
От Софии не ускользнуло ни секундное замешательство, ни проблеск отчаянья в его глазах, ни сдавленность в голосе, когда он ответил ей:
- Не получится, она живет не здесь.
- Так ты живешь один? - изумилась София. Ей стало слегка неприятно: столько времени (а уже давно закончилась зима, да и весна доживала последние свои дни) совершать ежедневные многочасовые переходы по улицам города, прятаться по парадным, чтобы поцеловать друг друга, вместо того, чтобы сидеть в тепле и уюте, пить кофе с плюшками, а после - любить друг друга - долго и страстно.
- Теперь один, - Лео взял ее руку, нежно погладил, улыбнулся - как-то смущенно, словно ребенок незнакомому взрослому. - Хельга, милая, я расскажу тебе все, правда-правда. Но позже, хорошо? Скажи только, ты согласна?
София задумалась. Конечно, предложение было заманчиво. И дело вовсе не в том, что ей так уж хотелось начать семейную жизнь - этого как раз она побаивалась, слишком уж привыкла жить одна. Постоянная мамина опека, настороженно-внимательное, какое-то слишком уж трепетное отношение к дочкиным чувствам, постоянная боязнь того, что мама - из лучших побуждений, конечно же, - найдет и прочтет дневник, хранящий так много сугубо личного, не предназначенного для чужих глаз... по крайней мере, пока автор жив. Да, этого вполне достаточно для согласия, но... София действительно слишком привыкла жить одна, в своей изученной до мелочей комнате, ложиться спать, руководствуясь только лишь своим желанием или не желанием, и, при отсутствии оного, читать стихи до самого утра. Огромное количество мелочей, привычек, от которых придется отказаться, если принять предложение. И не меньшее количество новых, с которыми придется сживаться. А в том, что это будет очень-очень тяжело, София убедилась на примере подруг - давно вышедших замуж, успевших нарожать детей... некоторые, не выдержав семейной жизни, успели развестись, и это вдохновляло менее всего. А что, если и она не сможет, сдастся, не выдержит? С каким лицом тогда прийти к маме? "Здравствуй, мама, прими меня обратно...". Мама, конечно, примет, но снова начнет сочувственно вздыхать, жалеть за спиной - прямой жалости София не переносила, - обсуждать по вечерам с папой несчастную судьбу их единственной дочери. Нет, для такого София была слишком горда. Значит? Значит надо... нет, не надо, а просто лучше будет сказать "нет". А если он после этого уйдет? Да и Бог с ним, уйдет - так и скатертью дорога!
- Так что же, Хельга?
София вздрогнула - так неожиданно ворвался в ее мысли голос Лео. Взяла чашечку с кофе, поняла, сделав глоток уже остывшего напитка, что раздумья действительно затянулись. "Решайся же", - подгоняла она себя мысленно, старательно оттягивая время: очень долго копалась в сумочке, отыскивая сигареты и зажигалку, хоть и лежала пачка ее любимого "Salem" на столике, не менее долго прикуривала, сделав столь глубокую затяжку, что чуть-чуть не закашлялась, аккуратно, тщательно стряхивала пепел, пытаясь при этом придумать повод еще немного, хоть самую малость помолчать. Наконец, поняв, что дальнейшее молчание Лео может принять за оскорбление, София подняла глаза, поймала его взгляд и, готовясь сказать "нет", вдруг, неожиданно для самой себя произнесла:
- И ты еще спрашиваешь?
- Так ты согласна? Да, Хельга? Ты согласна?
- Да, Лео, но... - она вдруг смутилась, поняв, что не сможет никогда произнести вслух: "Мы даже ни разу не спали вместе". Впрочем, говорить ничего и не пришлось - Лео все понял и так: по тому, как она, вновь опустив глаза, нервно затушила сигарету, и он встал, не говоря ни слова, обошел столик, обнял ее за плечи:
-Не бойся, маленькая, все будет хорошо. Ты мне веришь?
Она пожала плечами, но в его руках было так спокойно, и София решилась окончательно:
- Да...
* * *
Странно, как быстро проходит в этом городе лето... Еще вчера грело яркое солнышко, деревья - хоть и не сплошь уже зеленые - радовали глаз сияющей в его лучах разноцветной листвой, кошки грелись, развалившись во дворах на капотах машин, девушки носили вызывающее мини и коротенькие курточки, открывающие нежный изгиб поясницы, и, казалось, до зимы еще далеко-далеко. Утром же выпал самый настоящий снег, хотя и пролежавший лишь до обеда, но зато покрывший землю столь пушистым слоем, что стало сразу ясно: зима не за горами. А значит, необходимо срочно утеплять окна (затея почти что бесполезная, ибо дом строился советскими строителями, то есть не для себя и с перевыполнением плана, и оконные рамы просели за неполные двадцать лет его жизни настолько, что в щели спокойно влезает палец, а с отоплением беда не первую зиму: экономят, стервецы, на тепле, батареи едва-едва греют), вытаскивать на свет Божий из закромов теплые вещи и, прежде чем выйти на улицу, старательно рассчитывать, насколько же надо укутывать себя, не будет ли слишком холодно, не потеплеет ли к вечеру (пар, конечно, костей не ломит, но обливаться потом - занятие не из приятных). А еще и Новый Год с каждым днем все ближе, а с ним и все сопутствующие проблемы: поиски подарков для родственников, поиски продуктов повкуснее (странна человеческая психология - и знают ведь все, что шикарный стол не принесет никакого достатка в дом в году наступающем, но каждый старается потратить как можно более, закупить то, что в обычных условиях считает расточительством неразумным, удивить гостей деликатесами, и почти искренне верят: судьбу можно подкупить такой малостью, как бутерброд с красной икрой или ликер "Beilish"). А еще шампанское! Как же не сдвинуть бокалы под бой Курантов, лихорадочно загадывая желание (припасенное загодя, почему-то, не вспоминается ни в какую)?! И - елка. "Какой же Новый Год да без елочки?". А потом - утреннее похмелье, плавно перетекающее в отмечание первого дня Нового Года, второго дня, третьего - насколько финансов хватит. И - у многих - следующий post faktum полуголодный январь. Впрочем, все это - позже. А пока - на дворе лишь октябрь, отмеченный необычайно ранним снегом, и еще совсем не хочется думать о зиме, и еще так свежи воспоминания о недолгом, но жарком лете, даже фотографии не все отпечатаны. И все кажется: чего-то я не успел, что-то не доделал, куда-то опоздал - слишком уж быстро все кончилось. Не хочется даже думать о том, что впереди - восемь месяцев зимы. И вправду меняется климат? Или просто в детстве жизнь была насыщеннее, время летело незаметнее? Нет. Кажется, нет. Но почему-то не припоминаются столь долгие холода, как теперь. Кажется, на Ноябрьские ходили в легких курточках, шутили еще: "Зимы ждала-ждала природа, Снег выпал только в январе...". Вспоминается слякоть - до самого Нового Года (опять он влез! Жизненная веха - наравне с рождением и смертью), черные, мокрые аллеи парков, лужи, слегка по утрам тронутые ледком, оголенные, страшные ветви деревьев, томительное ожидание: а может, завтра будет снег? Предсказывали ученые еще в те годы смену климата - никто же им не верил. А вот и - оппаньки! Только радости все это не вызывает. Хочется, хочется человеку тепла! Пусть не вечного лета, но и не столь же быстротечным оно должно быть! И какая зависть просыпается, когда в сводках погоды слышишь: "В Батуми +24.".
Одно положительное качество у осени: наступающие холода стимулируют умственный процесс. Хочется читать серьезные книги, вести интересные, затрагивающие мировые проблемы, разговоры, писать стихи. Но это - такая малость по сравнению с отсутствием тепла. К тому же, вести умные разговоры не с кем. Теперь не с кем. Почему? Для того ли мы начинали жить вместе - чтобы меньше, чем через год стать друг другу чужими? А какие планы строились, Боже мой! В итоге же - Лео приходит, не обращая на меня никакого внимания, ложится на диван и мирно засыпает. Я пытаюсь выяснить, что же произошло, но все бесполезно: он молчит.
София закрыла тетрадь, замерла, подперев голову рукой. Она долго не решалась записать это, но теперь, записав и перечитав, сама испугалась: а что, если кто-то прочитает? Боже, как стыдно! Уже несколько недель у нее было такое ощущение, что ею поиграли - и хотят бросить. Но как же так может быть? Это же он настоял на всем, что произошло! Это же Лео приручил ее, так недавно никому не верившую! Ей казалось, что надо с ним поговорить - но вдруг разговор окончится скандалом? Вдруг он скажет: "Уходи!"? Как после этого жить? Как вернуться домой, под сочувствующие мамины взгляды? Это абсолютно невозможно. Но и жить так - невыносимо. И самое ужасное то, что за несколько месяцев счастья София разучилась грезить. Ей бы бежать сейчас в свой мир, привести там нервы в порядок, снова вернуться к полуреальному состоянию - не получается. И поговорить не с кем. Полный вакуум.
Все чаще, ложась спать, София думала о смерти. Как хорошо уйти - уйти в небытие. Чтобы больше не видеть отсутствующий взгляд Лео, не ездить в надоевшем транспорте на надоевшую работу, не стоять в опостылевших очередях, не делать вид в разговорах с мамой, что все хорошо, все замечательно, все так и должно быть. Просто уснуть - и не просыпаться никогда более. Что-то, похожее на внутренний голос - или здравый смысл - или ангела-хранителя, - нашептывало ей в таких случаях: "Подожди, все образуется. Ты еще будешь счастлива...". Верилось с трудом. Слишком тяжело было ощущать себя столь одинокой, не нужной, почти забытой. Она перечитывала свои дневники, думая с тоской о том, какая же веселая, насыщенная событиями была у нее жизнь. Пыталась разобраться, кто же виноват в теперешнем ее состоянии. Но чем дальше в воспоминания она углублялась, тем больше находила доказательств того, что "так на роду написано". Она вновь и вновь доказывала себе, что это - неправильно, и тут же бросалась в крайности: так суждено, этого не изменишь. И чем больше занималась она самокопательством, тем больше нужен был ей Лео - тот умный, обаятельный Лео, который встречал ее каждый вечер в кафе.
Так проходили дни. И ничего не менялось - до появления в их доме Рона, старого друга Лео. В тот, первый вечер его присутствия, Лео был непривычно - Боже, уже непривычно! - оживлен, снова звал ее Хельгой, шутил, смеялся, и даже не отвернулся к стене, ложась спать. София, почти отвыкшая от его внимания, с утра была счастлива, нежно смотрела на гостя, вернувшего, как ей хотелось верить, прежнего ее мужа.
- Ты просто ангел-спаситель, - пошутила она, оставшись с гостем наедине. Тот прищурил глаз, усмехнулся и молча пожал плечами, давая понять, что мнения ее не разделяет вовсе. Она с интересом разглядывала его лицо: привлекательный молодой человек, но вовсе не в ее вкусе. Недостает его чертам благородства, утонченности, которые так ценит София, хотя улыбка подкупает искренностью и обаянием, и взгляд столь нежен, можно даже сказать - вызывающе-нежен... Она сама не заметила, как ее ладонь оказалась в его руке, и остановила себя, когда губы уже тянулись к его губам...
- Нет-нет, - испуганно прошептала она. - Не надо. Я же люблю его...
Рон не настаивал, даже не вздохнул разочарованно, как ни в чем ни бывало продолжив какой-то отвлеченный рассказ о перипетиях собственной жизни. И его природное обаяние, в сочетании с веселым повествованием, настолько подчинили и увлекли Софию, что, когда пришел Лео, от былой смущенности не осталось и следа.
Рон стал приезжать все чаще и чаще. Софии это нравилось: теперь она не оставалась одна. Он был остроумен, внимателен и очень напоминал Лео - тех, первых месяцев их встреч. Как-то, не удержавшись, София сообщила это Рону, добавив, что Лео слишком сильно изменился, и ей кажется, что он уже не любит ее.
- Ты разве ничего не знаешь? - удивился Рон.
- Нет. А что я должна знать?
Но ответа она не получила: Рон упорно отговаривался тем, что сие не есть его тайна. И быстро сменил тему, вновь увлекая Софию приключениями своей бесшабашной юности. И только ложась спать, просматривая весь сегодняшний день, она снова задумалась над тем, что же это за тайна такая вселенская. Покопавшись в памяти, она вспомнила разговор в кофейне, когда Лео предложил ей свой дом. И утром, пока гость отсыпался после вечерних возлияний, как могла спокойно и аккуратно поинтересовалась, когда же он, супруг ее возлюбленный, познакомит ее со своей мамой.
- А то мне уже как-то странно становится: ты меня стесняешься, что ли?
Лео отставил в сторону недопитый кофе, с тоской посмотрел в окно. И Софии показалось, что сейчас он снова замкнется в себе, снова перестанет с ней разговаривать, и тогда ей не останется ничего, кроме как уехать отсюда. Или - завести себе любовника.
- Ты уверена, что хочешь этого, малыш? - тихо спросил Лео. Софию поразил, даже немного напугал его голос: так говорят о недавно умершем. Но упрямство, подстегиваемое утренним коньяком, неосторожно влитым в кофе, заставило ее сказать:
- Да.
Лео тихо вышел в комнату, и София вновь подумала испуганно: "Не вернется. Чем я обидела его?", - но он пришел почти сразу, протянул ей фотографию.
- Это - моя мать, - сказал он. - Такая, какой она стала теперь.
С фото смотрела измученная, исхудавшая женщина. Когда-то она была, вероятно, красива, но сейчас привлекательного в ее лице не было ничего. Свалявшиеся, потускневшие волосы, запавшие глаза, обведенные темными кругами, словно от постоянной бессонницы, и остановившийся, потухший, почти безумный взгляд...
- Она больна? - спросила София, чувствуя себя крайне неловко. Похоже, ей действительно не стоило настаивать на откровенности. Похоже, для него и вправду слишком все это больно. Но сделанного - не изменить.
- Да, Хельга. Она больна. Очень больна... - Лео смотрел в окно, и Софию неприятно поразило, насколько же он похож на свою мать. Он молчал долго, но она так и не решилась спросить, чем же больна ее свекровь. Ей было стыдно - стыдно за то, что она причинила любимому человеку боль. Пусть и не желая того - но причинила же! Она безумно хотела вернуться на полчаса назад, обратить все в шутку, не пытаться влезть в чужую тайну, в чужое горе.
Он, наконец, оторвался от созерцания двора, поднял голову - глаза в глаза, - и продолжил:
- Она - наркоманка. Боюсь, что я не смогу вас познакомить. Она абсолютно невменяема сейчас. Кроме наркотиков и ее собственных глюков ее не интересует ничего.
Когда-то его жизнь ничем не отличалась от жизни сверстников. У него, как и у всех, были папа, мама, любящие дедушки и бабушки. Во многом жилось ему даже лучше, чем некоторым одноклассникам: его папа не пил. Вместо этого по выходным он брал с собой сына - и они отправлялись гулять. Все равно куда: в парк, в лес, в музей, просто по городу, захватив с собой фотоаппарат. И это было - счастье. И особое счастье - когда фотографии, в тот же день проявленные и отпечатанные, на следующий день можно было принести в школу, чтобы похвастать ими перед теми, кого судьба не одарила таким замечательным отцом. Это именно отец научил его читать - не разбирать буквы, а думать о прочитанном. Это именно отец показал первые гитарные аккорды, и он же водил в первые классы музыкальной школы, когда Ленечке захотелось освоить нотную грамоту. С ним никогда не было скучно, а самое главное - его не надо было бояться или стесняться. И мама, глядя на них, радовалась, и даже немного ревновала, столь близки они были. Жизнь была безмятежной, только бабушка (папина мама) иногда вздыхала: "Слишком уж у вас все хорошо...". Дед тут же сплевывал через левое плечо, чем неимоверно веселил любимого внука, и желал бабушке "от-такой-от типунище на язык".
Отец обучал Леню не только чтению: он был мастер на все руки. Они никогда не покупали подарков на праздники, все делали своими руками. Другой жизни Леня не мог и представить: папа был всегда рядом, значит, он должен быть всегда, и, значит, ничего плохого с ними не случится. Папа - сильный, он защитит, отведет беду. Он сможет...
Первыми из жизни ушли обе бабушки. Они угасли обе в один год, как-то слишком быстро, словно оставшаяся (мамина мама) стремилась догнать уже ушедшую. Это было больно, обидно и неправильно - но папа, посуровевший, хотя и оставшийся с сыном таким же нежным и внимательным, объяснил, что так и должно быть. Лене в тот год исполнилось одиннадцать, он до того никогда не думал о смерти, однако принял удар стойко, и вместе с папой утешал маму: "Не плачь, родная. Родители всегда уходят первыми. Думай о том, что в том мире им будет лучше". Мама, всхлипывая, вытирая покрасневшие глаза, кивала головой, улыбалась, но согласиться никак не могла. "Там ничего не будет. Их просто больше нет".
Папин папа пережил жену ненамного: сердце не выдержало горя и одиночества, и всего через восемь месяцев они снова поехали в крематорий. Смерть деда Леня воспринял уже легче, мама - еще тяжелее. От природы очень наблюдательный, мальчик видел, что в отношениях между его родителями что-то произошло. Нет, отец все так же ходил с сыном в походы, мама все так же улыбалась, когда они возвращались, обеды были все так же вкусны, но что-то изменилось, какое-то напряжение повисло в самом воздухе, окружающем их. На прямые вопросы папа почему-то ответов не давал, пытаясь утешить сына тем, что скоро все поправится. Мама начала увлекаться оккультизмом, уверенная в том, что их кто-то проклял. Дом теперь был завален книгами по магии, мама усердно составляла гороскопы, вычерчивала непонятные знаки и, говоря с кем-то неизвестным по телефону, все чаще упоминала о каких-то странных вещах. Лене было любопытно, папа хмурился и - впервые в жизни сына - запретил ему пытаться вникнуть в мамины занятия. Впрочем, продолжалось это недолго, вскоре мама поняла, что никакой магией родителей не вернешь, и забросила свои "супер-умные книги". А еще к ним переехал жить оставшийся в живых дедушка. Потом Леня себя часто спрашивал: "Если бы родители знали, что будет - они забрали бы его?". И не находил ответа.
Сердце у маминого папы оказалось выносливым. Психика же - намного хуже. Но он не сошел с ума настолько, чтобы его признали больным. Он просто начал пить. Вот теперь Леня в полной мере узнал, что такое запах перегара во всей квартире, пропадающие в неизвестности вещи, пьяные скандалы по ночам... Отец все больше мрачнел, мама плакала, но они стойко сохраняли свою любовь. По крайней мере, Леня ни разу не слышал от них ни одного грубого слова по отношению друг к другу.
Дедушка умер зимой, прожив в наступившем году чуть более недели. Может быть, он прожил бы дольше, но путь домой был слишком тягостен пьяному старику, он присел на скамеечку - отдохнуть. Так на этой скамеечке его и нашел утром встревоженный отец. Это была первая смерть, после которой Леня вздохнул с облегчением: ему казалось, что беды их на этом закончатся.
Первые признаки болезни у мамы он начал замечать через пару месяцев, но списывал ее задумчивость и отрешенность на переживания из-за дедушки. Вот только папа почему-то беспокоился все более, и однажды, сам того не желая, Леня подслушал их разговор, настороживший его, но ничего не прояснивший. Речь шла о каких-то "черном", "белом", "винте" и прочих непонятных вещах. Единственное, что он понял: уставший, потухший голос отца: "Так давно? Значит, без врача не обойтись... Милая, родная, что же ты наделала?". Вопросы вертелись на языке, но Леня терпеливо ждал, привыкнув за свои почти пятнадцать лет к тому, что папа все объясняет сам. Но - зря надеялся. Ему просто сказали через пару недель, что мама немного приболела, ей надо лечь в больницу, а навещать нельзя - карантин.
"Отец, скажи мне правду, - подошел он вскоре с вопросом. - Моя мать - наркоманка?". Отец поднял на него бесконечно уставшие глаза, и Леня поразился: как же изменился этот человек, еще недавно полный сил, захлестывающий своей энергией всех окружающих, не имевший в черной гриве ни одной седой блестки, а на лице - ни одной морщинки. Сейчас перед ним сидел почти старик. "Кто тебе это сказал?" - поинтересовался он, и голос тоже был стариковский: тусклый, как запотевшее зеркало. "Мне просто рассказали, что такое "черный" и "белый". Я не хотел тогда подслушивать, вы сами не закрыли дверь!". Отец опустил голову на руки, глубоко вздохнул и попросил: "Не осуждай ее. Она не со зла. Просто ей было слишком тяжело...".
Чтобы не смущать мать, решено было сохранить в тайне осведомленность сына, и в больницу отец ездил всегда один. В одиночку же он привез мать домой. Она похудела за время болезни, но улыбалась и, казалось, была счастлива. К ее приезду готовились несколько дней, надеясь порадовать вкусным обедом, красивым букетом посередине стола, забавной зверюшкой, собственноручно сшитой сыном, и она, оценив их усилия, старалась веселиться, пела хором их любимые песенки, но во взгляде ее нет-нет, да и проскальзывала усталость и грусть. Волю чувствам она дала только ночью, укрывшись в своей комнате. Леня, сжавшись в комок под одеялом, с ужасом слушал ее рыдания, прерываемые покаянными словами, проклятиями и опасениями, что это - не надолго. После ее очередной ночной истерики, от выслушивания которой никак не спасали ни тоненькая дверь, ни стена меж комнатами, Леня позвал отца на лестницу - покурить. Это было впервые, чтобы он закурил в доме, но отец не удивился, словно знал уже давно. "Нам надо уехать отсюда, - твердо сказал сын. - Она не сможет здесь сдерживаться. Я все слышу, каждую ночь она плачет. Я много читал о наркоманах за это время, и везде пишут, что необходимо поменять обстановку. Ты согласен?". Отец посмотрел на него, прикурил вторую подряд сигарету, горько усмехнулся: "Ее нельзя волновать. Ты можешь сказать, не будет ли она волноваться из-за переезда?" - но информацию он принял. Вскоре речь о размене квартиры велась вслух, и мама с энтузиазмом листала газеты, выискивая наиболее интересные предложения. Переезд занял больше года, к новоселью ничто в ее характере не напоминало о пережитом, и Леня воспрял духом. Он поступил в университет на отделение журналистики, много читал, играл на гитаре, самостоятельно научился играть на саксофоне, и снова ощущал себя баловнем судьбы. Отец, казалось, помолодел, и они с мамой частенько принимали участие в студенческих вылазках за город, которые организовывал их сын. Его друзья никогда не были против присутствия "предков", а впервые попавшие в эту компанию не сразу понимали, кто это, и некоторые даже пытались ухаживать за мамой. Лене это льстило, он понимал, что раз так происходит - значит, мама поправилась и прекрасно выглядит. Даже в разговоре с отцом, Леня старался не вспоминать о недавней маминой болезни, суеверно боясь накликать возвращение, и отец не настаивал - хотя и тревожился до сих пор. Не догадываясь, что опасаться надо за него.
Когда впервые отец пожаловался на головную боль, никто не придал этому значения: посоветовали съесть таблетку, боль отпустила - и Бог бы с ней. Чего в жизни не бывает? Тем более что в разгаре сессия, маме предложили новую работу, а еще скоро каникулы и долгожданная поездка на Белое море... А еще наконец-то появилась Она, самая лучшая, самая красивая девушка на свете, и с ней так хорошо вечерами смотреть на закат, читать стихи и строить далеко идущие планы на жизнь! Но приступ мигрени повторился, потом еще раз, еще, еще, и никакие лекарства уже не действовали, и - "что сказал врач, папа?". Оказалось, врач просил прийти еще раз сдать анализы - что-то не получилось. Встревоженный Леня, после из рук вон плохо сданного экзамена - всю ночь просидел с отцом - пришел на прием сам. "Мужайтесь, - сказал ему врач. - У Вашего отца рак мозга. Жить ему осталось несколько месяцев". В тот день Леня впервые напился до полного бесчувствия.
Отец умер через полгода - почти безумный от непрекращающихся головных болей. Перед смертью он ненадолго пришел в себя. "Я прошу тебя, сын, что бы ни случилось - не оставляй маму. И никогда ее не вини. Не все могут быть сильными".
Чтобы ухаживать за матерью, с нервным срывом надолго слегшей в постель, Леня бросил университет. Необходимо было работать: лекарства оказались безумно дорогими. Лучшая в мире девушка ушла от него, решив, что получает слишком мало внимания. Ему было все равно. Единственной его целью стало - не дать матери сорваться, не допустить, чтобы она вновь начала принимать наркотики. Но быть дома постоянно - невозможно, и однажды он заметил пугающе расширенные зрачки, отсутствующий взгляд, замедленность движений. Пока она спала, украдкой обшарил квартиру, но ничего не нашел. Поругав себя за мнительность и недоверие, отправился спать - а утром застал ее "на месте преступления". "Я ничего не могу сделать, - сказал ему нарколог, - до тех пор, пока она сама не захочет бросить. Могу лишь посоветовать Вам положить ее на принудительное лечение. Но приведет ли это к положительному результату - не знаю". С тех пор прошло несколько лет, и каждый раз, выходя из больницы, она зарекалась: "Все, больше никогда!". Но - вновь срывалась: иногда раньше, иногда позже. Устав разрываться между домом и больницей, Лео снова занялся обменом квартиры: он мечтал теперь жить отдельно. К тому же, в его жизни появилась она, Хельга...
- Вот и вся история, милая. Теперь она живет за городом, но и там умудряется откуда-то раздобыть кайф. И ничего не помогает - ни просьбы, ни любовь, ни скандалы...
- Почему ты не говорил мне ничего раньше? - София подошла к нему сзади, обняла, пытаясь нежностью облегчить его боль.
- Это слишком... неприятная тема, - усмехнулся он. - Кому нравится признаваться в своих неудачах?
И она кивнула, соглашаясь, и вернулась на свой стул - допивать кофе - чувствуя, как он опять отдаляется от нее, замыкается в себе, словно боится чего-то. Чего? Может быть - сочувствия? А может, просто не хочет делиться с ней своей болью?
Наверное, если бы Лео не стал столь замкнут, ничего и не произошло бы. Но Софии было грустно и одиноко, Лео все больше уходил в себя, и даже то, что София теперь знала, чем вызвана его отчужденность, не облегчало их отношений. А рядом - почти всегда - был Рон. Он был вежлив, предупредителен и нежен. Он не старался заменить собой Лео, но в то же время как-то обмолвился: "Хочу быть тебе нужным". И София, сама не замечая того, все больше увлекалась им. Ей нравилось слушать его голос - не важно, что он рассказывал, речь его всегда струилась плавными волнами, придавая некоторую таинственность самым обыденным вещам. Ей нравилась его манера курить - взгляд его тогда становился затуманенным, задумчивым, словно за облаками дыма он видел неизведанные миры. Ей нравилось в нем почти все, и в какой-то момент она поняла, что могла бы влюбиться в него - не будь у нее Лео. Когда они - Лео и Рон - находились рядом, она невольно сравнивала их. Внешне перевес был всегда на стороне мужа, но только внешне. "Лео... Он такой красивый. И я же люблю его. Я все равно люблю его", - уговаривала себя София, понимая, что любовь уже не столь крепка, раз приходится себе о ней напоминать. От этого на душе становилось грустно, гнусно и гадко. Но - рядом оказывался Рон, протягивал бокал вина, шутил - и грусть отступала.
Они оба не поняли, как это произошло. "Сплетенье рук, сплетенье ног...". Это было рискованно - Лео спал в соседней комнате. Это было безрассудно - и Рон, и София понимали, что вся их нежность - не более чем мимолетное увлечение. Это было волшебно... И это было - страшно. Как теперь смотреть в глаза Лео? Делать вид, что ничего не случилось? Как совладать с собой, если уже сейчас, когда Рон еще рядом, их тела еще соприкасаются, а дыхание не успело восстановиться, если уже сейчас хочется снова ощущать его руки, ласкающие так нежно, его губы, целующие именно так и именно там, где особо приятно, и уже теперь ясно, что вряд ли кто-то еще когда-нибудь сможет любить так прекрасно: нежно и жестоко одновременно.
- Что же теперь делать? - прошептала София, касаясь губами его волос.
- Жить, - ответил Рон. - Не бойся, я тебя не выдам. Завтра я не буду даже смотреть на тебя.
Ей безумно хотелось остаться рядом до утра, но еще более она боялась огорчить Лео. Сигаретка, горячий душ - и попытаться сделать вид, что все как раньше. Но так сложно усмирить демона, толкнувшего их друг к другу... Сложно - но необходимо, а спасительный сон все не идет, и Лео так доверчиво положил голову на плечо, так нежно обнял... и так жаль его - хотя и не стоит жалеть людей, жалость расслабляет. И действительно, он красив, он очень красив, и она любит его, любит так, словно это первая любовь. И она готова отдать свою жизнь за его счастье, ибо нет на земле никого лучше... Он не умеет только одного - ласкать так, как хочется ей. Так, как Рон...
Ей так и не удалось уснуть этой ночью, и поутру под глазами были явные темные круги, а мысли разбегались, словно перепуганные мышата. И - мучительно хотелось повторить вчерашнее.
Рон сдержал свое слово: он не взглянул ни разу в ее сторону. Это было правильно, София знала это, но все же пыталась поймать его взгляд. В конце концов, не выдержав борьбы с собой, она скрылась в их с Лео комнате, сославшись на то, что плохо спала.
Вот и я уподобилась большинству. Боже, как же теперь быть? Остается лишь утешаться тем, что теперь у меня есть моя тайна... И, что странно и гадко, мне вовсе не стыдно. Наоборот, мне кажется, я возвращаюсь к жизни. Еще вчера утром моя душа была мертва - или почти мертва. Сегодня же - все иначе. Так хорошо я не чувствовала себя со времен тусовок. Мне хочется петь, танцевать, писать стихи - и все это сразу. Я опять вижу, что в мире огромное количество красок, а не только серое... Как мало надо человеку для счастья! Но ведь это скоро пройдет. Секс без любви не долго радует - я не раз в этом убеждалась.
Зачем? Зачем я это сделала? Лео любит меня, я люблю Лео - что мне еще надо было? Мало секса? Так не до того ему сейчас, и я это знаю. Еще неизвестно, как вела бы я себя в такой ситуации, как у него. Неужели я такая стерва? Впрочем, теперь уже ничего не изменишь. И, если начистоту, ведь мне было так хорошо, как никогда в жизни! И я повторю этот опыт - если будет возможность.
А будет ли? Нет, надо задать вопрос иначе - а стоит ли? Рон, конечно, безумно хорош, у него руки - что-то волшебное, но опыт, повторенный более одного раза, со временем теряет новизну, а, следовательно, привлекательность. Еще год назад я не могла уснуть рядом с Лео от дикого желания любить его. Сейчас же - спокойно, словно рядом не мой любимый, а абсолютно чужой и ненужный мне человек. Но ведь это неправда! Неправда! Неправда! И что же мне теперь делать? В первую очередь надо сделать вид, что ничего не произошло. У Рона это хорошо получается, а я так не могу. Хоть бы он сегодня уехал! Нет, пусть живет здесь долго-долго... Господи, как это все глупо! Хочу, чтобы все было иначе! Не хочу страдать, не хочу глупых надежд, не хочу пустых обещаний - а ведь сейчас все это начнется... И это - ужасно.
Это был самый странный роман в ее жизни. Они отчаянно ревновали - не любя. Они были искренне нежны - и ни разу не смогли сказать себе: "Я счастлив". Они наслаждались друг другом - без малейшего желания иметь общий дом. А иногда и вовсе без желания. Это был очень странный роман, так не похожий на другие, и потому приносящий столько тихой радости при встречах - и столько печали при расставаниях.
Чем чаще происходили их встречи, тем чаще София думала об их ненужности. "И так все зашло слишком далеко, - говорила она себе. - Надо все это прекращать..." Но прекращать так не хотелось! В первую очередь из-за того, что, благодаря Рону, София ожила. Она вновь начала писать стихи, читать не только беллетристику, размышлять на темы, не связанные с ценами и окладами. Вот только в Страну Грез попасть больше не удавалось - но это компенсировали беседы с Роном. Рассказчик он был великолепный, а кроме того, обладал прекрасной памятью. С одинаковой легкостью он мог рассуждать о религии, о литературе, цитировать огромные выдержки из разнообразных книг, а потом вдруг - абсолютно, кажется, не к месту сообщить о том, что любимый удав Элиса Купера умер от укуса крысы, данной ему на обед. Либо разразиться безумно неприличным анекдотом, звучавшим у него вовсе не пошло и очень-очень смешно. И, как часто уже бывало, старые знакомые Софии, словно почувствовав ее вернувшийся интерес к жизни, снова начали звонить, приглашать в гости. Большую часть предложений она отвергала сразу: во-первых, ей, понимавшей кратковременность текущего романа, хотелось насладиться до пресыщения обществом Рона; во-вторых, она была обижена. Где все ее друзья были тогда, когда она готова была наложить на себя руки от тоски и отчаяния? Почему ни один из них не позвонил ни разу - хотя бы с праздником бы поздравили! Теперь же, когда все и так хорошо, шли бы они лесом... Не все, впрочем. Например, Крис, старый приятель Крис, явно не заслужил "посыла".
Она приехала, когда на улице уже смеркалось. Все тот же слабо освещенный двор в центре города, все тот же якобы кодовый замок, сломанный с самого появления на двери, все тот же разрисованный пацификами лифт. Только на стенах парадной и между пацификами появились слегка режущие консервативный Софиин взгляд "КиШ" и "Ленинград". Зато дверь в квартиру была все такой же ободранной, из-за нее доносились все такие же, как и десять лет назад, звуки "творческой обстановки": "Led Zeppelin" на полную мощность, и к нему, словно подпевка, - такой отборный мат, что покраснел бы и поручик Ржевский. София нажала кнопочку звонка, уверенная на 99%, что ее не услышат. Ожидания не оправдались: звякнул замок, скрипнули давно не смазанные петли, и сразу же с радостным воплем: "Дык, сестренка!" - ее сгребли в объятия, пахнущие растворителем, масляной краской и табаком.
Он действительно совсем не менялся с годами. Все тот же длинный черный хайр, схваченный все таким же кожаным шнурком, все такие же драные джинсы и растянутая до полной бесформенности футболка. Казалось, время в этой квартире остановилось. И даже голос, раздавшийся из мастерской и вопрошающий: "Кто там?" - был до боли знаком.
- Облак! - София ринулась мимо улыбающегося Криса и очутилась в других объятиях, аналогично первым пахнущих краской, табаком и растворителем.
Творческий процесс, к приходу Софии шедший полным ходом, ради дорогой гостьи был прерван, из недр старого буфета появилась початая бутылка водки ("И как они умудряются не выпить все сразу?" - в какой уже раз спросила себя София. Впрочем, ответа на этот вопрос ей не суждено было получить никогда), на столе организовались соленые грибочки ("Со скал. Сам собирал, сам солил," - похвастал Крис), полузасохший кусочек сыра, остатки колбасы и несколько кусочков хлеба. Поиски рюмок не привели к желаемому результату - пить пришлось из чашек. Медленно хмелея, София наслаждалась разговором ни о чем. Словно и не было прошедших десяти лет, не допивался Крис до белой горячки, не мечтала умереть София, не пытался "кинуться" Облак, слегка перебравший наркоты... О прошедших годах напоминали лишь седые пряди в гриве Криса, да откровенная лысинка на макушке Облака. Все остальное было - как раньше. Оба приятеля наперебой хвастали своими картинами, написанными в последнее время, показывали буклеты с выставок, шутили по поводу своей растущей известности. София даже отважилась - в отместку за их хвастовство - почитать свои последние стихи, и была удостоена громогласной похвалы. Было все очень мило - но после откупоривания очередной бутылки (Облак, решивший, что "маловато будет", успел слетать в ближайший магазин и запастись арсеналом, достаточным для спаивания полка гусар. "Во сколько же я приеду домой?" - с тоской подумала София, но перечить не стала - слишком уж хотелось отдохнуть), Софии показалось, что с ней говорят слишком деликатно, словно с больным, которого надо жалеть. И вечер сразу же потерял все очарование, шутки показались плоскими, истины - банальными, а друзья - постаревшими.
- Ну, я пойду, пожалуй, что-то вдохновение накатило, - изрек Облак, предоставляющий всегда и везде роль утешителя Крису, безошибочно распознав признаки начинающейся пьяной депрессии.
- Иди, иди, - пожал плечами Крис. - И мы пойдем. Да, Динго?
София вздрогнула, услышав давно забытое свое прозвище, и тяжело вздохнула:
- Какая из меня теперь Динго? И куда мы пойдем?
- В мою комнату. Плакать друг другу в жилеточку.
Предложение было заманчиво, поплакаться хотелось все сильней, тем более что чем ближе поступала ночь, тем больше Софии хотелось видеть его - нет, не Лео. Это было не правильно, но она вспоминала голос Рона, его улыбку, его руки, и ей так хотелось, чтобы он сейчас был рядом, познакомить его с Крисом - они непременно должны понравиться друг другу... Это было словно наваждение, и Софии казалось, что если рассказать обо всем - морок исчезнет, жизнь снова станет легкой, как когда-то давно.
- Плакать? - улыбнулась она. - Боюсь, что разучилась.
- Почему бы не попробовать?
- Да мне бы домоиньки...
Крис пожал плечами, показывая всем своим видом, что никто ее не держит, что время действительно позднее, но если ей захочется остаться, то телефон - вон он, в коридоре, за столько лет никуда не исчез. И София решилась:
- Сейчас, только позвоню домой.
Наверное, если бы к телефону подошел сам Лео, София все же поехала бы домой. Но трубку снял Рон, и,
услышав его голос, она почувствовала, как подступают слезы, как необходимо прямо сейчас прижаться к чьему-нибудь плечу, и чтобы ее жалели, гладили по голове, словно маленькую девочку, шептали слова утешения, а ведь дома этого не будет, не будет, сколько не проси, как не надейся!
Она говорила с Лео, наверное, слишком сбивчиво, но недовольства в голосе Лео слышно не было.
- Конечно, родная, отдохни. Надеюсь, завтра ты не слишком поздно будешь?
- Нет-нет... Просто сейчас уже поздно... И я выпила немного... И мы так давно не виделись... А хочешь, я приеду? - снова повторяла София, не веря сама себе: как же ночевать вдали от него? Вдали от... Рона?
- Ну-ну, не переживай так. Я люблю тебя, милая.
- И я, - прошептала она, вешая трубку.
Когда долго никто тебя не хочет слушать, оказывается, можно разучиться говорить. Беседа с самим собой не требует четких формулировок, можно ограничиваться полунамеками, недоговоренностями: себя поймешь всегда. Совсем не так обстоит дело, если необходимо что-то рассказать человеку, сидящему напротив тебя. Вдруг оказывается, что твой словарный запас крайне мал, речь изобилует разнообразными "а-а-а", "э-э-э", "м-м-м", нужные слова и сравнения никак не желают приходить на ум, и хочется просто "спрятаться в угол, затихнуть и умереть". И это не смотря на то, что собеседник всем своим видом показывает, как же ему интересно все, что ты скажешь, подбадривает тебя восклицаниями типа "Да-а?", "Правда?", "Что ты говоришь?", поддерживает наводящими вопросами.
- Я слишком мало вижу людей, Крис, - грустно улыбалась София. - Когда-то их было слишком много, теперь слишком мало. Нет в жизни совершенства.
- Ты любишь его?
- Да, конечно... - она всхлипнула, утирая слезинку. - Как это страшно, Крис! Я еще год назад с трепетом произносила его имя, одна мысль о нем вызывала чувство эйфории, мне казалось, что если не будет его - жизнь будет кончена. А сейчас я так обыденно говорю: "Да, конечно"... Это со всеми так, или только я такая?
- Со всеми, Динго. Когда у меня была Оза, я так привык к ее присутствию, что часто не замечал ее. Наверное, слишком часто. Наверное, нужно было больше обращать на нее внимания... - вздохнув, Крис потянулся за сигаретой, задел нечаянно бутылку, подумал-подумал - и налил еще по одной: - Гулять - так гулять... О чем бишь я? Да, так вот... Она часто пыталась мне что-то сказать, но я был занят не ею. Работа, друзья, тусовка... Как она нужна мне, я понял только тогда, когда она ушла.
- А я ведь ему изменила, Крис... - София покраснела, опустила глаза. - Это очень плохо, да?
- Смотря откуда посмотреть...
- Нет, ты не понимаешь! Я ведь его люблю! Этого не должно было быть!
- Ах, Динго, как же мы мучаем сами себя...
Утреннее осознание окружающего мира и себя в этом мире не всегда приносит людям радость, а иногда таит в себе огромное количество загадок под общим вопросом: "Что же вчера было?".
- Тебе действительно хочется это знать? - процедил сквозь зубы Крис, безуспешно борящийся с головной болью.
- Не знаю. Наверное, нет.
За окном чирикали воробьи, какая-то женщина визгливым голосом звала дитятко домой, лаяли друг на друга псы. София старательно вслушивалась в этот гомон, отгоняя подальше мрачные мысли. Состояние одежды и Крисовой постели не оставляло сомнений в том, что вечер закончился просто замечательно. И теперь к похмелью примешивалось легкое чувство досады (проклятые провалы в памяти! Как же все было?), смущение и безумная злость на себя (мало тебе было Рона, еще и Криса подавай! Может, соберем коллекцию?).
- Пива бы... - простонал Крис, откидываясь обратно на подушку.
- Пиво - в ларьке, - глубокомысленно сообщила София.
- Ты предлагаешь мне сходить?
- Ну да. И меня проводишь.
- Ты уходишь?
- Меня ждут. Так будет лучше, Крис. Я очень рада, что поговорила с тобой, но все же я люблю его. И сейчас я поняла это гораздо сильнее. Наверное, все так и должно было произойти.
София одевалась, мысленно ругая себя за то количество банальностей, что вываливалось на бедную Крисову голову, но "Остапа несло". И тоненько мерцала гаденькая мыслишка: "Я столько чужих исповедей выслушала, столько раз утешала несчастных и обиженных, и Криса в том числе, что имею право на слабость. Имею право...".
Первая любовь, любовь последняя-
Непоседа остается непоседою,
Старой песнею, полночною беседою
Лечит боль, оставленную бедами.
Поднимается стакан с портвейном розовым
За пчелу над розою и закат над озером,
Расставаться жаль с младенческими грезами,
Но приходится - то рано, а то поздно. И
Поднимается стакан с вином иль водкою
За мечту ушедшую - такую робкую,
Угодившую опять в болото топкое,
Из которого не всплыть - ни так, ни лодкою.
Что-то в этом есть не то. Слишком по-детски, наверное. Я разучилась писать стихи, разучилась мечтать. Оказывается, не все в жизни так просто, как казалось, и попытки смотреть сериалы и читать дамские романы вовсе не приносят счастья. "Женское счастье - был бы милый рядом...". Ерунда! Кроме того, чтобы был милый рядом необходимо еще огромное количество всяких разностей: друзья, развлечения, работа в конце концов! Очень, очень мало одного только любимого, не получается так счастья. А быть может, все дело во мне? Я никогда не была женщиной - в том смысле слова, который вкладывается в него пресловутыми "дамскими романами", мне всегда было скучно от разговоров о шмотках, о косметике, от обычной женской болтовни. Даже в детстве я предпочитала играть с мальчиками, а не заплетать косички куколкам. Почему же я решила, что изменить себя, изменить себе - это залог счастья? Не я первая, не я последняя - слабое утешение. А расплата за эту глупость - одиночество более полное, чем раньше. Теперь мне закрыт мой мир. Почему? С Лео рано или поздно должно было наступить - не охлаждение, нет (ха-ха! Охлажденная любовь!) - перелом. Сказки не длятся вечно, и не зря все они заканчиваются свадьбой: далее - скучно. Но пока все было хорошо, я разучилась "прилюдно раздеваться". Я готова рыдать в жилеточку, рассказывать о своей горькой судьбе, страдать и плакать, но с глазу на глаз. Этого слишком мало, чтобы писать, тем более, чтобы писать стихи. Крис - умница, Облак - тоже: они сохранили себя. Я же оказалось всего лишь глупой, наивной девчонкой. А туда же: творческая личность! Не трожьте меня, у меня душа ранимая - я же поэт! Боже, как все глупо... А еще глупее то, что мне - при всей моей любви к Лео - так мало его одного. А все же странно: когда я никого не видела, только изредка общалась по телефону со старыми знакомыми, я могла писать. Впрочем, тогда я читала разные умные книги, не то что теперь... Что же нужно сделать, чтобы стать прежней?
София начала уходить из дома по вечерам: ее привлекали темные дворы, дышащие воздухом прошлых веков, темная вода грязных городских рек, тусклые фонари, слегка освещающие маленькие площадки рядом с собой. С некоторым оттенком зависти она провожала взглядом стайки студентов, шумно исчезающие в разнообразных клубах, но сама ни разу не решилась последовать за ними: тот грохот, что доносился сквозь двери и приоткрытые окна, не привлекал ее абсолютно. Ей хотелось другой музыки - музыки, поглощающей полностью, затягивающей, завораживающей, уводящей в ирреальные дали, где все не так, где все чуть-чуть иначе, где не приходится делить себя надвое, метаться между "хочу" и "надо", где не приходится выбирать, а можно просто жить, жить днем сегодняшним, не заглядывая в будущее, не согласуясь с прошлым. И она бродила по темным улочкам, изредка заходя согреться в маленькие кафе. Они были разными: были такие, что напоминали о временах советских, являясь почти точной копией "общепитовских забегаловок", иные -украшены в меру сил самими работниками кафешки, некоторые - явно оформлены хорошими дизайнерами. Объединяло их только одно: там варили кофе. Не высыпали небрежно содержимое пакетика "Neskafe" в мутноватый стакан или покрытую трещинами чашечку с отбитой ручкой, заливая кипятком из не блещущего чистотой чайника, а варили - по-восточному, на песке, в джезве с длинной ручкой, терпеливо дожидаясь, пока густая шапочка пенки не начнет подниматься, но не давая ей выскочить наружу, либо в кофеварке-автомате - не так уж важно. Важен был вкус: горьковатый, неуловимо-терпкий, словно несбыточные мечты. Важен был запах, наполняющий помещение, обнимающий каждого вошедшего, вступающий в противоборство с облачками дыма - и неизменно побеждающий. Софии нравились маленькие кафешки, на пять-шесть столиков, с притушенным светом и тихой, спокойной музыкой - там она могла сидеть часами. Она потягивала густой кофе, курила - одну за другой, - и пыталась убежать от себя. Иногда ей казалось, что надо все рассказать Лео, быть может вдвоем им удастся найти выход из этого тупика, но решимости хватало только до выхода из кафе. Нет, она не боялась ссоры. Если при Лео кто-то упоминал о скандале, связанном с адюльтером, он неизменно саркастически усмехался: "Мещанство! Нормальные люди давно на это не обращают внимания!". София же, хоть и любила Мариенгофа, либо не пропиталась еще до мозга костей здоровым цинизмом, либо все же в глубине души была презираемой мещанкой, но прийти домой и сообщить, как ни в чем не бывало поедая монпансье: "Да, Лео, чуть не забыла Вам сказать... Я сегодня Вам изменила..." - она не могла. Его и так слишком часто предавали - а что такое ее поступок, как не предательство? И, отгоняя подступавшие слезы, она пыталась думать о чем-нибудь другом. Но стихи, нежно любимые на протяжении многих лет, не вспоминались, новые - не писались, а мечтать не получалось уже слишком давно. Единственное, чего ей хотелось все больше - не возвращаться в этот дом. Можно просто уснуть и не проснуться, а можно - уйти. Уехать. В неизвестность. В дали дальние. Куда-нибудь за горизонт. И она представляла себе, как выходит утром из дома, но едет не на опостылевшую работу, а за город, выходит там на трассу - и ее подбирает огромный "дальнобой", за рулем которого сидит молодой, симпатичный шофер. Пахнет металлом, табаком, соляркой и чуть-чуть - дорогим лосьоном. Запах не отталкивающий - нет, скорее, привлекательный. И шофер рассказывает байки из своей кочевой жизни, у него открытая улыбка, хорошие, добрые глаза, и смеется он так весело, что София оттаивает, рассказывает ему - сначала несмело, потом же все больше увлекаясь - заведомо-неправдивые истории из жизни собственной и знакомых, восторженно вспоминает своего пса, которого у нее никогда не было, но которого так хотелось в детстве... И он привезет ее в чужой, незнакомый город, где люди, узнавая ее, будут ценить и любить такой, какая есть... И все было бы прекрасно, но представляя себе свою радужную жизнь, полную счастья и веселья, София вдруг отчетливо видела, как Лео, вернувшись вечером, не застает ее дома. Как он пытается звонить на ее отключенный "мобильник", как все больше и больше волнуется, как - под утро уже - звонит Рону: "Знаешь, Хельга пропала. Ты ничего не слышал о ней?". И это будет предательством еще большим, чем просто рассказать обо всем.
Наступил декабрь. София автоматически покупала подарки, продукты, перед сослуживицами изображала предпраздничную суету, но депрессия подчиняла ее все больше. Рон, не понимая причин этого, все так же практически жил в их квартире, Лео что-то чувствовал, но молчал, ожидая, пока она сама захочет поделиться с ним своей проблемой, а София, мучая себя обвинениями справедливыми и не справедливыми, избегала их обоих, все больше времени проводя с дневником, картами и книгой "И-цзин". Но предсказания, как всегда, были туманны, пасьянсы лишь слегка успокаивали расшатанные нервы, а дневник давно должен был покраснеть от всей гадости, что выливала на свою голову София. И в конце концов, поняв, что еще пара недель подобной жизни - и Новый Год она будет встречать "на Пряжке", София решилась. Вернее, почти решилась, ибо в дневнике появилась запись: " ...если через неделю ударят морозы - расскажу все Лео. Если все будет, как сейчас, сиречь снегу по колено и не холоднее минус пяти, расстанусь с Роном...".
К Новому Году, как всегда, на город упала оттепель.