...обтянутая биэластичной фарфоровой кожицей, сквозь которую просвечивает кровушка с молочком'с, слегка затвердевшая впадинками-выпуклостями, составляющими гармонию линий тельца теплого и податливого... (ноздри трепещут, почти уловив её запах, который не в силах заглушить даже дым тоненькой сигаретки, которую она сейчас курит; вкусовые сосочки на языке твердеют, почти ощутив пастеризованное молоко с двумя граммами мёда - её букет, о мятная!)
...глазыньки, невинно-порочные, распахнутые в мир, обтекающие-гладящие ресничками росянки... (словно муха, попавшись на этот взгляд, пью стеклянную воду из этих зеленоватых, словно дымчатым туманом подернутых, искрящимся светом юности затягивающих "зерцал души", хотя в ее случае слова "глаза" вполне довольно)
...завитки мяконьких волос над тонкой лилейной шеинькой (хотелось запутаться в них, пропасть навсегда, как капельки растаявших снежинок, ай-яй-яй, какие темные-темненькие мыслишки, низзяааа...)
...щечки, разрумянившиеся от легкого морозца...
...губки, пухленькие и влажные... (не те прилагательные... снова) ...губки, которые потрясают своей мягкостью даже на ощупь взгляда, бархатные подушечки для остреньких беленьких зубок, а за ними - скользкий язычок, сейчас занятый жвачкой:
--
Как ты думаешь, кем мне лучше стать после школы, модельером или визажистом?
Какая разница, моя прелесть? Скорее всего, ты будешь экономистом, хорошей девочкой, умненькой и правильной, выйдешь замуж, родишь деток, будешь жить-поживать и радоваться жизни; а я, старая и беззубая, буду вспоминать тебя, плотоядное растеньице, какой ты была зимним днем на пересечении наших дорог, и чего меж нами не было.
Дама бальзаковского возраста
Свинец в крови, жидко-горяче-расплавленный огонь, тягуче-сладко-вязкая боль.
Она сидела напротив меня. Она смотрела на меня, не понимая, не видя. Всего лишь ещё один праздник её подруги, не мой, я тоже в гостях.
Глаза мои становятся черно-мазутными... "Заметить и, узнав, остановиться, смотреть в глаза, которые не ждут..."[1] Мне достаточно смотреть (ха-ха, больше-то всё равно ничего не обломится!) на её жемчужно-серую блузку, где между третьей и четвертой пуговицами ткань слегка разошлась... Кто бы мог подумать, что зрение-созерцание может принести столько удовольствия?!
Хорошо, что я не сидела рядом...
Под моим взглядом она заливается тонким румянцем - нежнейшее лицо в обрамлении роскошных каштановых волос... Вот откидывает прядь со лба... Мне неудобно. Я знаю, что можно прочитать в моих глазах.
У нее тоже два голоса: ласковый и издевательский - как и у меня...
Задыхаюсь от жара, в который меня то и дело кидает, пью неумеренно, напиваюсь... Главное, не допиться до отключения разума, чтобы я не стала говорить, то, что мне хочется сказать...
Ей говорят:
--
Ты похудела что ли?
Она говорит:
--
Нет, поправилась!
Ей говорят:
--
А нам кажется, похудела!
Она говорит:
--
Нет, я поправилась!
Я говорю:
--
Честная девушка! Как бы там ни было, Вам идёт!
Я хочу сказать:
--
Я вижу, что ты - на острие, поэтому сияние твоё проходит сквозь меня навылет, оставляя расплавленные раны. Ты голодна? Я здесь, чтобы утолить любую жажду твою, пить тебя и петь!
Она говорит:
--
Тюльпаны... я сажала тюльпаны...
О больные цветочки моего мозга, и я должна молчать, пока вы разрушаете меня изнутри! Я не могу позволить никому из окружающих публичный скандал, поэтому всё, что могу - сидеть, слушать ненормальные песни, подвывая от тоски... Это смешно, право же, смешно позволять себе расслабляться подобным образом: "I feel my luck could change... Kill me again... Pull me out of your crash... This call's for me... standing on the edge..."[2]
Черная ночь вокруг, она, бегущая к подъехавшей маршрутке, убегающая от меня, пообещавшая поехать в горы, не знающая, что я теперь должна буду, как всегда, забыть, выдернуть и эту рассаду из праллапса моего митрального клапана...