Ланрети Мария : другие произведения.

Мертвый Бог

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Было время. Была мечта. А точнее предчувствие, слабая надежда на...а потом - все остановилось. Застыло, замерзло, забылось. Осталось лишь Имя, заметенное пылью бесконечных, пестрых дорог. Голос звучал в голове: "Ты не смог, ты не смог, ты не смог..."

Мертвый бог

Но разве это- смерть?

Эдгар По

  
   Было время. Была мечта. А точнее предчувствие, слабая надежда на...а потом - все остановилось. Застыло, замерзло, забылось. Осталось лишь Имя, заметенное пылью бесконечных, пестрых дорог. Голос звучал в голове: "Ты не смог, ты не смог, ты не смог..."
  
   Оледеневшими от холода пальцами он барабанил по стеклу. Должно быть, она забыла...наверно, так даже лучше...хорошо, что она не придет...так надо...А внутри все сворачивалось, скручивало его, разрывало на части. И он продолжал прислушиваться к опустошающей тишине, прерываемой лишь отчаянным дребезжанием продрогшего стекла.
   Что это?! Показалось? Нет...кто-то идет. Она! Мелькнуло в голове. Сердце не давало расслышать отчетливо стук ее каблуков, летящих по ступеням, но это была она. Он еще не знал, но оно знало.
   Звонок. Его как будто пронзил насквозь.
   Эх, ну откуда здесь стул! Зачем этот стол?!
   Перевести бы дыхание...Здравствуй!
   Привет! Что ты так долго не открывал? Я немного опоздала, дела.
   Долго...Немного..Дела...в голове-бардак
   Эх, ну да, прости, просто стул...споткнулся.
   Кажется, она улыбнулась. Ты сегодня какой-то нервный. Что-то случилось?
   Нет. Все хорошо. Пройдем в комнату.
   Она быстро взглянула на его длинные, нервно перебирающие кисточки его шарфа пальцы, и еще раз чуть заметно улыбнулась. У тебя здесь холоднее, чем на улице.
   Прости.
   В этот раз она пристально посмотрела ему в глаза. Я не буду снимать пальто. И наклонилась, что бы снять обувь. Он смотрел на нее, и от запаха ее духов у него кружилась голова.
   Вдруг она засмеялась. Я видела такую смешную тетеньку в автобусе. Ужас. Она напомнила мне этого, нашего, как его там... Владимира Петровича..
   Петра Владимировича, чуть слышно поправил он и, улыбнувшись, добавил, Что ты никак не можешь запомнить...
   Да помню я, просто так...смешнее.
   Ее смех заражал и его. Наконец, он сдался, подошел к ней совсем близко. Она быстро поднялась и повернулась к нему лицом. Она все еще смеялась.
   Снимай пальто, в студии жарко.
   Какой вы быстрый, господин Пикассо...
   Он обнял ее, а она спрятала лицо в воротник, мокрый от растаявшего снега. Он стал стягивать с нее пальто, она слабо сопротивлялась и хихикала.
   Ах вы - проказник, господин Пикассо!
   Прекрати меня так называть!
   А что, господин стесняется своего имени. Как же мне вас называть, о, мой мастер!
   Он уже не мог разобрать, что она говорила. Ее голос вливался теплым потоком, затуманивал рассудок. Пальцы дрожали, дышать было больно.
   Стянув пальто, он взял ее на руки и понес в студию. Она уткнулась лицом ему в шею. Ноги подкашивались. Он нежно положил ее на кушетку. Мокрые от снега волосы завивались. Щеки были красные от снега и смеха. Она томно закатила глаза и чуть заметно улыбнулась, сверкнули белые зубы. Мастер, а, помниться, вы мне говорили, что сначала работа...а уже потом...
   О, как он ее ненавидел. Нет, точнее, как он ненавидел себя! Ничтожество! Но сейчас весь мир потерял для него всякий смысл. Нет, он бы не отказался от нее, ни за что! Она была такой горячей, а мир кругом - такой ледяной.
  
   Он чувствовал ее спокойное дыхание рядом - уснула. А он не мог. Глаза окончательно привыкли к темноте, и он пытался разгадать причудливые узоры своей маленькой студии, которая, казалась, размеренно дышала в унисон с ней. Так больше не пойдет. Хотелось курить, но тогда надо вставать, вдруг я ее разбужу. Как приятно пахнут ее волосы. Нет, все бессмысленно. Ему очень хотелось плакать. Какой стыд! Он придвинулся к ней еще ближе, обнял. Слезы подступили к горлу, еле слышно он простонал. Она слабо вздрогнула и повернулась к нему. Он почувствовал, как ее рука стала нежно перебирать его волосы. Воспоминания нахлынули волной горьких слез, он не мог больше их удержать. Уткнувшись головой в ее грудь, он плакал, тихо, едва вздрагивая, как плакал когда-то давно, в детстве.
   Слабо пробивающийся сквозь плотные шторы свет напомнил о наступлении утра. Он слышал, как она встала, практически бесшумно оделась, вышла, пришла обратно, присела на кровать. Он чувствовал на себе пристальный взгляд ее светлых глаз, он мог его отчетливо видеть, помнил каждую маленькую морщинку вокруг ее глаз, когда она смеялась. Но сейчас она не смеялась. Он не открыл глаз, не повернулся к ней. Он лежал, притворяясь спящим, и безмолвно молил небеса, чтобы она поскорее ушла. Наконец, она встала, подошла к нему, наклонилась (он задержал дыхание), но она лишь слабо вздохнула и тихо вышла из студии. Только услышав стук закрывающейся двери, он открыл глаза. Больше она не придет.
  
  
   День, должно быть, замерз. Он застыл, остекленел. Внутри художник слышал слабый перезвон, как будто маленькие кусочки льда переговаривались друг с другом. Ляляляля,- тянули они свою тоненькую песенку. Они так чисты, наивны и прозрачны. И так несчастны. Они так боятся его. Еще совсем немного и оно ослепит их, беспощадно пронзит своими острыми огненными стрелами, но оно не сломит их. Они смиряться и будут тихо плакать, принимая свою судьбу, и мерным стуком своих слез они начнут мерить свой долгий путь к возрождению, которое, они знают, непременно наступит. Они верят, и они счастливы в своей смерти, как, может, никогда не были в своей жизни.
   Ледяной ветер больше не причиняет боли. Он его просто не чувствует. Всякое физическое воздействие потеряло какую-либо силу. Я знал, что так будет. Больше всего, я боялся, что так будет...Но так должно быть.
   Он не видел, как деревья, услужливо расступившись, склонились перед ним под тяжестью своих белоснежных одежд. Он не видел, как солнце, убивая одно, пытается пробудить к жизни другое, более великое и загадочное, быть может. Весь мир, казалось, оцепенел, затаив дыхание, готовясь к решающему броску, от которого будет зависеть все его будущее существование.
   Он шел и не видел когда-то столь пронзительную для его глаза хватку живого за жизнь, бесконечное стремление продлить свою муку в непрекращающемся потоке, круговороте своего эфемерного бытия, которое, через долю секунды, станет "седой стариной", а, быть может, сказкой, в которую никто не верит, хотя порой так хочется.
   Он видел только ее, его проклятие. А может, благословение. Одной своей улыбкой она лишила этот мир права на обладание его самым сокровенным даром, быть может, единственной причиной, способной оправдать его ничтожность по сравнению с безграничностью того, что дало ему жизнь.
  
   Ее не было три дня. Эти три дня могли сравняться с тремя тысячелетиями.
   Ну что ж, значит так надо. Беззвучно, одними губами он повторял и повторял это снова и снова. Но воспаленный рассудок не хотел, не мог ни осознать, ни принять эту мысль. Как заколдованный, он ходил по комнате, слабо покачиваясь, не в силах успокоиться, присесть, подумать. Какая-то сила гнала его из дома, скорей отсюда. Где каждая малейшая деталь, ну вот хотя бы чуть приоткрытая дверца шкафа напоминают о ней. Вот сейчас он откроет дверцу, а там ее красное платье. То, которое он подарил ей на 21 день рождения. Она надела его всего раз. Боже, это было так недавно! Как же счастливы они были. Хотя нет, это он был счастлив. Это он сходил с ума от страстной нежности, переполнявшей все его существо, к этому маленькому голубоглазому созданию, перевернувшему всю его жизнь.
   Но ведь она его не любила. Нет, не любила. И даже тогда, в редкие минуты протрезвления от сладкого дурмана своего томления он понимал это. Он всего лишь мужчина на ее пути. Далеко не первый. И уж, конечно, не последний. Ах, от этой мысли все существо его сжималось, скручивалось в один маленький извилистый комок боли. В такие секунды ему не хотелось жить. Как же она жестока! Юна и жестока. Быть может, она даже никогда не поймет всю силу, мощь, всю бездонность и безысходность его любви. Нет, он не хотел ее любить, но любил.
   Как-то раз, сидя у него на коленях, беззаботно улыбаясь, сверкая своими белоснежными острыми зубками, она сказала "Знаешь, это так странно. Все, все меня любят! Понимаешь, стоит мне только захотеть какого-либо мужчину, я томно опускаю глаза и мило улыбаюсь. Ни один не устоял!" Она рассмеялась. "Видишь, какая женщина тебе досталась - береги меня. А то сбегу к другому!" О, она сказала это так просто, между делом, как будто говорила о новой помаде, которую приглядела для себя в магазине. Он сидел молча и смотрел в ее стеклянные большие небесного цвета глаза и ненавидел ее. Пустое, бесплодное создание! Любима всеми, она так никогда и никого не полюбит. Проклятое существо. Проклято им и для него.
   Когда впервые ему пришла в голову эта мысль, он не помнил. Хотя нет. Все же помнил. Он увидел ее во сне. Многие свои картины он видел во сне. Просыпаясь, часто в поту, посреди ночи, он нервно вскакивал, зажигал свет, хватался за карандаш и бумагу и чертил, штриховал, рвал бумагу, рвал волосы на голове, грыз карандаш, сходил с ума, но рисовал. Пытаясь буквально руками вытащить из недр своего сознания тревожащие его образы. Закончив работу, он валился на постель и засыпал мертвым сном. Просыпаясь иногда только к вечеру, он находил свои зарисовки и доводил их "до ума". И однажды, проснувшись, когда уже смеркалось, взяв в руки истерзанный листок, он застыл. Окаменел. Господи! Язык ему не подчинялся. С зарисовки на него смотрела она, смотрела ледяным невидящим взглядом бездонных глаз. Одна на белоснежных простынях, на смятой, еще теплой, постели. А в груди - нож. Сталь пронзила плоть. Тонкой струйкой жизнь вытекает, и вот - уже вытекла. Белоснежная прекрасная статуя, богиня. Мертвая богиня.
   Он долго не мог понять, откуда "это" появилось на его столе. Отупевшим, непонимающим взглядом он смотрел и смотрел на рисунок, и что-то мучительное шевелилось на дне его сознания, что-то ледяное и жуткое. Первым его желанием, пронзившим насквозь как молния, было порвать этот "ужас". Но руки не хотели слушаться. Дрожа, забыв про то, где он находится, художник сел на кровать и стал медленно, размеренно покачиваться, что-то бормоча себе под нос. На улице уже зажгли фонари, доносились голоса ребят, чей-то звонкий смех, шум трамвая, шелест листьев, шорохи, шепоты; они сливались и уносили художника из его комнаты, топили его в водовороте его же воспаленного воображения, мучили его, лишая последней надежды хоть напоследок увидеть кусочек ясного светлого неба там высоко, над головой.
   Но у него над головой был лишь низкий потолок, который теперь давил его, казалось даже, что стены комнатки стали уже. Бежать, бежать отсюда. Скорей, на улицу! Он вскочил с кровати, скомкал листок и бросился прочь из квартиры.
   Он забыл ту ночь как страшный сон. Он запретил себе думать о ней. Он сказал: "Этого не было".
   Он сжег рисунок и выжег у себя из памяти малейшее воспоминание о нем.
  
   Спустя три дня она пришла. Кажется, он что-то рисовал. Она присела на кровать рядом с ним. Тихо сказала: "Прости, у меня были дела на работе, я не могла прийти. Когда я уходила, я хотела тебе кое-что сказать, но ты так мило спал, и я..." Она осеклась. "Боже, что-то случилось? Ты сердишься? Ты даже не смотришь на меня..."
   Он и правда на нее не смотрел. Не отрывал глаз от полотна. Он боялся на нее смотреть. "Я думал, ты больше не придешь". От неожиданности он вздрогнул, когда она засмеялась.
   "Ну, вот опять твои бредовые мысли! Ну почему ты каждый раз думаешь, что я не приду? Почему?" Как птичка, она легонько вспорхнула с кровати и присела ему на колени, нежно клюнула в нос.
   "Боже, да ты себя в зеркало видел? Я не удивлюсь, если эти три дня ты даже куска хлеба в рот не взял! Нет, ты, конечно, художник, а хороший художник должен быть голодным, но нельзя же с голоду помирать, в самом деле! Ты так скоро исчезнешь и вообще рисовать не сможешь! Она взъерошила ему волосы и рассмеялась. "Когда ты так на меня смотришь, ты напоминаешь мне обиженного мальчишку, к тому же проказника такого! Весь в краске умазался!" Она ласково потрепала его за щеку "Господин Ван Гог, умойтесь!"
   Она щебетала и щебетала, а звук ее тоненького голоска оглушал его, пронзал насквозь. Он смотрел на нее, как быстро и легко она порхает по комнате, улыбается ему, смеется, как появляются ямочки у нее на щеках, как быстро она потом становится серьезной, грозит ему пальцем, потом опять смеется, обнажая свои белоснежные острые зубки, и не слышал, что она говорила. Он видел ее, как она, сорокалетняя женщина, грузная и усталая, после утомительной и бесполезной работы с трудом поднимается по лестнице, входит в маленькую темную квартирку, равнодушно целует мужа, отчитывает детей за плохое поведение в школе, плывет на кухню. Вечером звонит подруге и хриплым голосом, криво улыбаясь, трещит и трещит, перемывая косточки своим сослуживцам, начальникам, мужу...
   "Господи, что ты так на меня смотришь?!" Она склонилась к нему совсем близко, ее дыхание обжигало ему кожу. Она вдруг стала совсем серьезной. "Я вижу, с тобой что-то происходит. Что- то тебя мучает. Раньше ты таким не был. Скажи, что случилось? Ты болен? Тогда...ты заплакал...я не хотела тебя тревожить, надеялась, ты сам расскажешь...ну...любимой мой, что такое? Только не молчи, ради Бога!!!" Она нежно обвила его своими белоснежными лебедиными руками.
   Опять этот ком внутри. Он растет, давит, не дает дышать. Я больше не могу!!! Это вырвалось само собой. Он даже не сразу осознал, сказал ли он это вслух или про себя.
   Испуганно она отпрянула от него. "Что это значит?" Голос дрожал. Глаза блестели.
   Художник опомнился, нежно обнял ее. Я тебя люблю. Слишком люблю. И поцеловал в лоб.
  
   Он опять проснулся посреди ночи. Ее ровное мягкое дыхание рядом. Все будет хорошо. Все наладится.
  
   Утром он проснулся оттого, что кто-то легонько щекотал его пятки. Что такое? Она сидела на кровати, хитро улыбаясь, молодая, свежая, прекрасная. Белоснежная атласная сорочка, струясь, спадала с ее нежных покатых плеч. Она сказала: "Знаешь, а ведь ты меня никогда не рисовал! Сегодня ровно год как мы с тобой познакомились. У меня для тебя подарок...но..сначала я хочу, чтобы ты меня нарисовал!" Звонко рассмеявшись, она нырнула к нему под одеяло.
   За завтраком она была необычайно весела. Подошла к окну, исписанному морозными узорами, приложила свою тоненькую ладошку. "Как ты думаешь, ему холодно?" Кому? Сначала не понял он. "Стекло окоченело. Я его согрею..." Он внимательно смотрел на нее. Что-то изменилось. Что-то неуловимое. Какая-то тайна. Да. Это она и не совсем она. Но по-прежнему прекрасна. Она повернулась к нему и едва заметно улыбнулась. Он даже не увидел это, а скорее почувствовал. Где-то внутри. В душе что-то щемило. Вот, стой так! Идеальное освещение! Он вскочил из-за стола, пораженный ее внезапным преображением.
   Он рисовал с такой неистовой силой, так ясно виделась теперь она ему, ее образ, греческая статуя, сильная белая птица, ореол черных вороных волос, губы- лепестки алых роз. Наконец-то. Вот оно, это чувство. Образ, разум, руки- все подвластно ему. Он рисовал и видел, как с каждым штрихом она оживает на бумаге. Богиня, сорвалось с губ. Его богиня...Он поднял глаза. Она смотрела куда-то вдаль, взгляд ее мягкой прозрачной волной проходил сквозь него и уносился вдаль. Нет, не его. Мелькнуло в голове. Теперь только он осознал то, что раньше предчувствовал. Есть еще кто-то. Это странная внезапная убежденность настолько поразила его, что на мгновение его сердце сжалось, и ему показалось, оно исчезло вовсе. Испарилось, растаяло. Как восковая свечка под пламенем его отчаянной страсти.
   Он не понимал, что делает. Не помнил, как схватил со стола нож и бросился, как дикий зверь, на нее.
   Он не слышал полный смертельного ужаса крик, который вырвался из ее груди. Нет, люди так не кричат. Но она увернулась. С поистине нечеловеческой силой она оттолкнула его и бросилась прочь из квартиры. Он выбежал за ней. Стой! В своей белоснежной сорочке, босиком она летела вниз по лестнице. Он ринулся за ней.
   Потом что-то произошло. Она легонько вскрикнула, согнулась и покатилась вниз. Как подстреленная птичка. В голове что-то замкнуло. Он стоял на ступеньке, не в силах сдвинуться с места. Двумя пролетами ниже лежал белый комок. Она не дышала. Он слышал.
  
   Что было потом...а что было потом? Ужас. Тьма. Пустота.
   Какие-то люди, голоса. Она просто вышла. Вопросы. Что случилось? Как? С кем? Где? О, господи. Просто вышла...она просто вышла... Пронзительный вой этой жуткой машины.
   Врач подошел к нему, навис над ним как скала, и голос его, словно приглушенный рокот моря. "Я вам соболезную. Но помочь мы не в силах. Перелом шейных позвонков. Она скончалась на месте". Казалось, воздуха больше нет. Силуэт врача высох и завял. Он в вакууме. Нет, он на дне океана. Миллионы тон воды придавили его, распяли. Нет, небо он больше не увидит.
   "И...,- голос врача расплывается, рассеивается, потом становится каким-то трубным, громогласным, - к сожалению, ребенка спасти не удалось". Кого?!...
   Жуткое громадное чудище, морская тварь пожирает его. Вода отравлена. Его кровью. Оглушающий звон. Голова разрывается. Сквозь толщу воды до него доносится звонкий детский смех. Большие белые птицы парят там высоко над водой, под ясным небом и светлым солнцем. Он их не видит. Зловонное чудище разевает пасть и проглатывает его целиком. Здесь мрак, отчаянье и пустота. И тишина. Здесь он бог. Мертвый бог.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"