Сейчас зазвенит будильник,
буду вставать с постели.
Блестят на окошке льдинки.
Тихо
после метели.
Стелется на пол рама.
Какая луна пытливая!
Поутру
рано-рано
сирена гудит крикливая.
Она, как трубач огромный,
призывно трубит рабочим.
Виснут
у нас над домнами
зори
и днем и ночью.
У горна и в стужу знойно...
Поглядываю на будильник.
А рядышком спит спокойно
дитя беспокойное,
его
и пушкой не разбудили б.
Сирена меня лишь будит,
мне одному на работу.
И у него все будет:
мечты свои и заботы;
будут в пути удачи,
удачи — не без отдачи.
А вот и сирена зычно
небо качнула горлом...
Тянутся к солнцу
трубы кирпичные —
силушка города.
У щита управления
Как полночное небо,
в своей красоте
управления щит,
щит электроключей.
Звезды-лампы горят, говорят
о машинах больших скоростей...
Электроны послушными стали.
Стоит ключ повернуть —
слышен гомон прокатных клетей
и бегут
раскаленные ленты металла.
Это полосы режутся, словно картон,
на угодные мне величины.
Повсеместно
стоит на посту электрон,
отключает, включает машины.
Человечьи умы!
Я приветствую вас!
Пусть в бокалах шампанское пенится
за народ,
за прокат,
за его электрический глаз,
за ключи управления!
* * *
Я знаю сызмальства усталость.
Война металлом грохотала,
нас, беспризорных, столько стало —
нам в детдомах
портянок не хватало,
нам не хватало отчих глаз.
И чтобы жить и быть учащимся,
я каждым зимним утром в чащи
один шагал снежком хрустящим
и в санки там себя впрягал.
И этот труд нехитрый, тяжкий,
как отчий глаз, меня оберегал,
чтоб я не влез к жулью в болото...
Отмыв следы смолы и пота
(к друзьям охота ль, не охота),
я — за уроки поскорей.
Детей
любая черная работа
выводит на площадку взлета
не хуже наших матерей!
Я у работы был сынком любимым,
она меня будила по утрам...
И вот в семнадцать,
грубый, нелюдимый,
электротехнику
грызу по вечерам.
Ночами в небе зори колыхались,
гудел металлургический завод...
Росою мытый, солнышком коханый,
я чту, как мать,
священный пот
любых работ!
* * *
Ни кола, ни коня —
только женщины.
В плуг впрягалось зараз по шесть их,
друг за дружкою, в два ряда...
Это горького времени шествие
в память врезалось навсегда.
Наши матери,
мамы России,
так работали — на износ,
чтобы гитлеровцев осилить,
чтобы нам по-людски жилось.
Как мужчина, я был за пахаря,
с ними рос на полях и креп,
и, казалось,
не солью,
а сахаром
посыпали они мне хлеб;
если кто-то сомлел в упряжке,
поднимали — и снова в плуг...
Вся Россия
в те годы тяжкие
ела хлеб с материнских рук!
И сегодня я в нашем счастье
вижу
жизни прошедший ключ.
Вспоминаю я часто-часто
женский говор, коптилки луч...
Лег на волос тех женщин иней
от забот, от работ полевых,
без наград фронтовых
эти женщины — героини!
Мы — люди рабочие
Небо — словно подкрашено купоросом.
Слышатся в листьях ветра всхлипы.
Развесив тугие косы,
цветут светло-желтые липы.
И тысячеваттные лампы лунами светят,
над черными домнами — дым багряный,
словно раскинул ветер
большое-большое знамя.
В цехе становится каждый подвижней.
У домны становится каждый умней.
...Сколько сгорело рабочих жизней
от домны Демидова
до моей?!
Нам
приручить электроны поручено.
Вечно железной лаве пениться.
Будут
у сталеваров подручными
кнопки щитов управления!
Хорошо! Зайдешь в кабинет:
пред тобою — заказы и планы,
выключатели, кнопки, неоновый свет
и бушует мартен
на телеэкране.
Радует сердце
моих механизмов работа.
Они всемогущи
содружеством с крепкой рукой,
но пока еще в робе, испятнанной потом,
стоит в коксохиме на вахте своей люковой.
И сыплется пот крупнокалиберным градом,
потом лицо прострочено...
Сквозь неудачные поиски
радость
нам улыбается, счастье пророча.
Верю в упорство людское, в стремление
избавить рабочих
от страшной работы в огне.
Нас, вечно несущих огонь поколениям,
поставят с героями битв наравне!
Мы
и реками правим,
не сохнем в жаре у горнов,
мы
вековые стираем грани
между ученым и дворником!
Мы,
от инженера до слесаря,
не ради насущного хлеба
держим за горло агрессора,
чтоб вечно дышало весеннее небо,
чтоб пели не пули, а пчелы в липовых косах,
чтоб дети сшибали свинцовые росы,
прыгали в воду с обрыва...
И если где-то зло пулемет захохочет,
сжимается сердце
до взрыва.
Мы — люди рабочие,
мы поднимаем кварталов стены,
как памятник жизни своей, на века.
Трижды за сутки
поют заводские сирены,
передаются пришедшим на смену,
как эстафета, ключи от верстака.
* * *
Ты говоришь:
«Приходят гости,
у нас даже вешалки нету».
Милая,
мы заколотим гвозди
и будут висеть пальто и жакеты.
Какая важность, что мне за ужином
на чемоданчик пришлось усесться!
В квартирах бывает хуже:
ходит
пустое, холодное сердце.
Стулья и мы поставим.
Видишь ты,
в наших комнатах
солнце ложится пластами
на лица
твоих и моих знакомых.
Сердца не вымерить
На глаз я с детства очень зоркий.
Чиню машины до сих пор.
Не лезу к сердцу я с отверткой,
хоть и зовут его: мотор.
В цехах моторов — тьма капризных
и непослушных на разгон!
У всех у них источник жизни
незримый хитрый электрон.
Но я чинил их.
Вон их сколько
стоят, гудят, как напоказ.
...Смогу ль вернуть я
сердцу стойкость?
Смогу ль изгнать тоску из глаз?
Мне открывалась враз причина,
что в смену к нам внесла простой,
но молотком, ключом не чинят
живое сердце-лепесток.
Как главный жизненный исток,
оно стучит, поет заветно,
не зря зовут его: мотор,
но я не лезу к сердцу с метром:
в сердцах космический простор!
* * *
Я нажимаю кнопку, вызываю ток —
несутся электроны по контактам,
как моряки на боцманский свисток,
сигналит лампочка:
«Включились все контакторы"...
Гудят моторы, шестерни в движении,
раскатывают клети сталь,
машины, люди в напряжении.
Нажму другую — цех прокатный стал.
Здесь все — моей работы отраженье:
прокатка слитков и моторный гул...
Веду за норму каждый день сражение...
С интеллигентскими ладонями за пульт
встает рабочий — повелитель напряжения.
Шаги
Мой город бетонный
многооконный...
Громады-здания,
стремления к знаниям
кудлатого, грубого
меня привели сюда.
Меня приголубили
в городе шумном
и многотрубном
и научили
электролиний
натягивать провода.
Работа, лекции,
завода железные лестницы,
трудно давались мне.
Юный, ядреный,
в нужде закаленный —
молекула мира,
жизнью простиранный,
часто я видел во сне
родную деревню,
лесную, древнюю,
где в избах лампы
стены лапают.
Не потому ли
мы потянули
в стужу и ливни
электролинии
через леса и болота
пролет за пролетом,
чтоб силоса тонны
дорожкой торной
носили
электромоторы,
чтоб и не знавшие
правил грамматики,
поклонники божьей матери
поверили в автоматику,
в силу мою человечью,
в мечту,
обновляющую извечное.
Крепкий, ядреный,
в нужде закаленный —
в промасленной кепке
несу семилетку я,
несу постоянно,
не зная стоянок.
Руки у нас крепки
и широки
шаги.
Раздумье
Пусть себе бормочет скептик в бороду:
«Коммунизм построить — не отгрохать город».
Я
сегодня заявляю гордо:
да,
предки зданье строили года —
мы
за год умеем ставить города,
лишь одна беда:
не подчиняются сады нам,
без аллей и парков стройки молодые:
здесь, действительно, нужны года.
Но вчера
я удивился:
кранами садили
тополя и клены в два ряда.
Быть проспекту лучше Пикадилли!
Все под силу нам: любые реки, космос,
тайники глубинных руд:
в покоренье рек, глубин и Космоса
каждый
прямо или косвенно
вкладывает повседневный труд.
Мы пройдем планетой не бесследно.
Коммунизм построить — верно,
не одеть в бетон всесильный Енисей.
Жадность,
ложь,
бюрократизм
остались нам в наследство,
как сорняки,
из-за которых
хоть не сей.
Только воля наша,
сила рук — сильней осота,
как желанья наши, силы нет сильней.
И ведут прополку с самолетов
хлеборобы Родины моей.
И шумят хлеба, вливая в сердце гордость:
кажется, что рядом коммунизм!
И скажу кому-то не в угоду:
коммунизм построить, точно город,
если всем схватить за горло
жадность!
ложь!
бюрократизм!
* * *
Я в мальчишестве часто
с героями сказок бывал.
Город мой,
и сейчас про себя начертал я,
будто это не я, а царевич Бова
ищет милую девушку в скверах кварталов.
Мне приятно идти по проспекту
в ночной тишине,
пусть плафоны вольют в мои волосы проседь
и мою беспогонную черную,
для меня дорогую, шинель
ветерок разутюжит без спроса.
Здесь шинели в училищах
носят ребята не зря
и пляшут чечетку, осилив последний экзамен...
Вот опять над рекой распласталась заря,
словно домна раскинула красное знамя.
Знамя домны зовет коммунистом неистовым быть,
неустанно шагать... и сгореть мне в дерзаниях,
чтобы вместо старинной крестьянской избы
по России вставали стоокие здания!
* * *
Надел шинель еще мальчишкой
и не снимаю до сих пор.
Колол, душил, стрелял фашистов
на расстояньи и в упор.
И бил за то, что враг затронул
мой дом, мой край, судьбу мою.
Меня лишь тронь,
так распатронюсь,
и если нет в стволе патрона —
я кулаком врага убью.
Навстречу смерти шел в атаку,
в бою до страшного зверел...
Друг попросил убить собаку,
пока, мол, пес не одурел.
Курок был к выстрелу готовым,
но сердце дрогнуло мое.
...Мне показалось стопудовым
его двухствольное ружье.
Каска
Свистели пули —
пела каска.
Она
дождями мыта,
ветром ласкана.
Исчеркана осколками фугаса
в боях испытанная каска.
И до сих пор качает каски
солдатский
очень строгий строй.
...На стройке домны
пахнет краской
и работяги ходят в касках
с короткой надписью:
«Минстрой».
И здесь людская жизнь в опаске.
Конструкций звон.
Моторный вой.
Здесь тоже — бой!
Над чертежом,
как бы над картой,
сидит прораб в заветной каске,
как генерал заправский,
как будто
на передовой.
...В России люди ценят каску
с гражданской надписью:
«Минстрой»!
Ключ управления
Он собран из шайб ребристых,
черная ручка с отливом —
ключ
электрощитов говорливых.
Контакты его серебристые
включают и отключают электролинии.
Тронуть не смеешь его величество:
он — ключ управления электричеством!
Но если приспичит
включить что-то нам,
ори хоть на всю страну,
ключ не включается сам,
надо его повернуть.
Проходит все через ключ управления.
Он начеку дни и ночи,
но каждое переключение
производит простой рабочий!
В пути
Июнь.
Жара.
Жара печет
и тянет в сон неодолимо.
Ведут колеса стыкам счет,
над лесом тает струйка дыма.
Лесная кончилась стена —
опять просторы. Села. Пашни.
И голубое поле льна.
Мелькают
воды рек опавших,
на карту мира не попавших...
Поет мне ровный стук колес:
— В дороге ты и креп, и рос,
и жизнь твоя, как паровоз,
мечта твоя, как паровоз,
и все б ты вез и вез, и вез!
И вдруг
знакомый мне откос,
и ветерок жужжит в листве берез...
Здесь все родное мне до слез.
Стучать колеса перестали,
я рад сойти,
но паровоз
везет в неведомые дали.
Громоотвод
Молнии бьются о мачты линий.
Ливень.
Охает небосвод.
Чернеет
под тучею говорливой
проверенный грозами громоотвод.
Молнии пляшут, и мрачен завод,
Но лампы в цехах и квартирах горят.
Громоотвод
вскинут до неба недаром.
Кончик его острия
гасит зигзаги ударов.
Стоит, укрощает небесные силы —
и солнце выходит и светит...
Люди,
люди моей России
громоотводом стоят на планете.
Испытаны все мы железом, походами,
накалом великих работ...
Тянется к солнцу в любую погоду,
проверенный грозами, громоотвод!
Стучат сердца...
Ежесекундно
в сверхвысоком напряжении
стучат сердца
по шестьдесят, по сто годов.
Удачи, взлеты, поражения
проносит через сердце кровь.
Его нетрудно
взглядом, словом ранить,
хотя оно вливает силы в жилы рук...
В многоэтажных стенах зданий
я слышу собственного сердца стук.
Для взлета в космос не хватает силы,
верчусь молекулой в круговороте дел,
но и в межзвездной невесомой сини
такой нагрузки не узнать машине,
какую терпит сердце каждый день!
Мечта зовет
Когда б поднялись дедов деды,
чтоб посмотреть на отчий край,
во что обуты мы, одеты,
они б решили:
«Божий рай!»
А мне еще так много надо:
громадны замыслы мои.
Я от Сибири принял клады,
но не без боя. Шли бои.
И шли они в труде, без звона
громкоголосых медных труб.
От лютой стужи и от зноя
ложились резче складки губ.
Не я один
под вьюжью пляску
в Сибири пролил сто потов
и был бойцом без звездной каски,
чтоб лучше всем жилось потом.
Шагают мачты, как новинка,
на Крайний Север в города,
и в этом есть моя кровинка
чистосердечного труда.
И пусть прольется в наших буднях
желанным счастьем соль труда,
мне снова что-то надо будет —
захватит новая мечта.
Человека легко обидеть
А. Кулеминой
Труднее сорвать былинку,
чем человека обидеть.
Скажи о нем небылицу,
скажи ему резкое слово
или не скажи ни слова,
будто бы и не виделись —
и человек обиделся.
Человека легко обидеть.
Стоит лишь не увидеть
мозолистых рук шершавых,
натруженных
рашпилем, шабером,
что вечно
в кладовых земного шара
шарят и шарят.
Стоит ему не поверить,
что в жизненной крутоверти
старался он
и отчаивался,
но
не выполнил обещания;
стоит вам глаз не заметить,
бессонницей воспаленных,
что после работы
из месяца в месяц
сидит за столом парнишка,
неважно,
что создает он:
машину или же книжку.
Не почувствовать только стоит,
что человеку тяжко —
на сердце
обида стойкая
слитком свинцовым ляжет.
Станут не те движения,
будет не та уверенность:
сердечное напряжение
обидою
прервано.
Человека легко порадовать
не только большой наградой,
человека легко порадовать
без комплиментов
и без парадности...
Он сразу ускорит бег,
стоит лишь вам заметить,
что в жизненной крутоверти
живет на земле человек!
Счастье
Счастье,
ты призывало людей к оружию,
из-за тебя
рабочие шли в остроги.
Мне ты, несказанное, голову кружишь!
И сердце штурмует
пороги, пороги...
Я не забуду,
да я и забыть не смею,
как ради счастья
мы голодали и мерзли,
как в Брянских лесах человек, от пули немея,
в бессмертие канул мертвым.
На подвиг его провожали друзья и милая,
и был поцелуй
короткий такой, со стоном.
Мы ради счастья громили
доты железобетонные.
Какое ты, счастье?
В тебе я души не чаю.
На трудные версты не кропаю жалоб.
Только та самая,
по которой скучаю,
меня никуда еще не провожала.
А хочется
встречного ветра упругого
и ласковой песни,
что раздувает сердца горение,
и хочется так задушевного друга,
который бы стал
стремлений моих продолжением,
чтобы меня провожала на смерть и на поиски,
как та партизанка,
что с нами в боях принимала участие,
и каждый бы день
приходила к прибытию поезда
и в том неспокойствии видела счастье.
Такую встречал я,
знакомила молодость,
но только подумал любимой назвать я,
она посмотрела
и всеми сиренами города
больно, бездушно
сказала мне: — Хватит.
Потукала к зданию в туфельках лаковых,
родная, желанная, легкая, бодрая...
Возможно, в ту ночь она
очень наплакалась,
жестоко себя проклиная за гордость.
Если и были,
то чисто весенние слезы.
Ты гордое, счастье,
ты с теми,
чье сердце не дремлет,
и, словно корни,
чем чаще душевные грозы,
тем гуще врастаешь в землю.
Знаю, увидимся.
Верю,
нас вынесут кони
навстречу и ветру, и ливню...
Наверно, я самый из всех неспокойный,
а значит,
и самый счастливый.
Косы
До остановки сердца
мне полюбились косы,
черные-черные косы,
длинные, аж до пояса.
Врезаться так не сможет
в сердце мое и память
временная прическа,
химическая прическа,
химическая улыбка,
химическая блондинка,
химическая шатенка:
все это — моды ветер,
мода, она, как листья,
лето — и отлетает.
Ты откромсала косы!
Утром твои кудряшки,
витые часто наспех, —
искусственная прическа, —
будто копна кудлатая,
растрепанная грозой.
Утром всегда все видно:
ночь умывает лица,
смывает помады, краски
и проявляет скрытое:
годы, любовь, замужество...
Ты в бигуди смешная,
вырасти снова косы,
выйдешь гулять по городу
милая, обновленная,
России моей стрекозка.
Пусть отрастают косы.
Тебя украшают косы.
Ты отрасти лишь косы,
и расцветешь, как девушка,
и не поверят даже,
что у тебя есть дети:
будешь опять такая,
как видел при первой встрече
в семнадцать твоих неполных.
Ах, разве я мог подумать,
что острижешь ты косы
длинные, аж до пояса,
черные и тугие...
Ну, отрасти же косы.
Я терпеливо жду их.
Хочется сердцу встречи,
как было у нас когда-то
в семнадцать твоих неполных.
Хочется сердцу очень
искренне быть влюбленным,
нежно сказать:
«Люблю».
* * *
Да,
бывает такое в жизни;
и любовь, и мечта умрет,
а потом,
словно солнце из тучи брызнет,
вновь любовь тебя позовет.
Ты готов,
что ни есть — все бросить
и в рубашке остаться одной,
только чтоб в июльские росы
видеть звездочку над собой;
быть довольным
простой удаче,
эту жизнь до конца любя,
без оглядки
и без чудачеств
по земле пронести себя;
чтоб душа была неба шире,
труд тяжелый был нипочем...
Ну скажи мне «люблю»,
скажи мне
и склонись на мое плечо,
чтоб, как в юности, шел и снова я
не желал ни на миг присесть...
Зорька ранняя,
зорька новая
засияла мне ярче всех!
* * *
Людмиле Л.
Нынче грели душу мою
во сне
глаза такие синие...
Искрился снег.
Деревья были в инее,
а я — в огне.
Мы шли и шуткой тешились
под лунами стеклянными.
На звезды парни вешали
всполохи-зори кранами.
Гуляли мы по городу,
по праздничному, зимнему,
кричала сердцу молодость:
— Возьми меня!
Возьми меня!
Дома толпились глыбами,
встречали нас улыбками.
Старик-мороз лицо калил,
и лопались у цоколей
шары электроламп,
о мостовую цокали
то там, то там...
И будет часто сниться мне
красивая, высокая,
с длиннющими ресницами,
родная, синеокая,
стройна, легка,
которую ни разу
не ласкал.
Крушина
Поспеет ягода-крушина,
крушины — тьма у нас в лесу,
ее совсем не беспричинно
домой в корзинах не несут.
Она сочней, черней черники,
но птица ягод не клюет.
К ней лишь за кожицу проникни,
там горечь-семя, горький плод.
Крушину в тяжкий год, кручинный,
для баловства лишь дети рвут.
Собачьей ягодой крушину
в народе попросту зовут.
Твои глаза черней крушины.
Гуляешь ты по скверу чинно,
всегда вся в праздничном, стройна...
Тобой любуются мужчины,
но ты совсем не беспричинно
домой всегда идешь одна.
Там, за дощатою оградой,
отяжелел добротный сад,
и пять блюстителей порядка:
отец и мать, и ты нарядная,
и два кавказских рыжих пса.
Пусть о любви тоскуешь часто,
и я хочу к тебе прийти —
в твоей душе открыто панствует
крушинья косточка — мещанство,
и это мне претит.
Великой волею мужчины
желанным встречам ставлю крест.
...Поспеет ягодка-крушина,
на ветках сохнет от кручины
бесследно,
будто пустоцвет.
* * *
Ах, ты любовь нескладная!
Не вижу ненаглядную.
...Под новый год загадано:
судьбу найду ль?
Года идут.
О ней всегда мечтается.
Резцом творю детали я.
Моя мечта металлится.
Ищу судьбу не в ряженой,
не знаю сам, когда же я
увижу ту,
свою мечту.
Пою, шучу
с другими я,
учу
и физику, и химию,
и слышу,
не по имени —
по отчеству
народ зовет.
И бегать стал потише я,
изжил
налипшее, все лишнее,
ну, а мечта мальчишечья
живет.
О чем всегда мечтается,
по ком душа все мается,
я верю,
все сбывается.
И вот оно:
луна сквозь окна щурится
и вижу я: снегурочка
стучит в мое окно.
Румяная, нарядная,
как та, что мной загадана,
стучится ненаглядная,
люба.
Эх, будь же ты неладная,
моя судьба!
* * *
Меня легко слезинкой ранить,
запой душевно —
я растрогаюсь,
а потому стихов огромный ранец
несу по жизненной дороге.
Я рвал стихи, поэмы в клочья,
топил стихами печь свою,
так нет,
они ко мне построчно
приходят в память и встают,
и каждый молча улыбается...
Мне от стола ни встать, ни лечь...
Чтоб от своих стихов избавиться,
на строчках душу надо сжечь.
Запой мне песню
Запой мне, синеокая,
да так,
чтоб песня-ласточка
крылом коснулась ласковым
до самого глубокого,
чтоб вмиг душа оттаяла...
Чтоб с песнею певучею
я мог пойти и кручею:
для сердца не хватает так
улыбки, слова путного
и ветерка попутного.
Запой мне песню русскую,
душевную и грустную,
как Русь моя, раздольную,
как синь небес, бездонную,
чтоб ни на что не сетуя,
шел с песней той по свету я.
Ну что ты смотришь тучею?
Молчанье сердце мучает.
Пусть нет совета путного
и пожеланья буднего.
Пускай весны забыла такт,
запой то, что запомнила...
Чего мне не хватает так,
хоть песнею заполнила б.
Жизнь приходит в сновидения
Приходит сон издалека непрошенно.
Гоняют щуки волны.
Мелюзга взъерошена.
Поет разноголосо молотилка на току.
И девушка
в цветастом платье, больно уж хорошая,
под вербами
вплетает в косу девичью тоску.
А луг! Ковром горит, ромашкою развышитый.
И вдруг...
Железный дикий визг — пылает улица моя.
Все чаще снятся мне бомбежки, мессершмиты,
и каждый раз со вскриком просыпаюсь я.
Во сне брожу бездомником, раздетый,
до седины продрогну в пушечном огне...
Войной украденное детство
приходит в сновидениях ко мне,
приходит в кованых ботинках, в каске,
с разлапистым эсэсовским крестом...
Я детворе о войнах даже сказки
рассказывать не стану ни за что.
Пусть снятся им цветы, улыбки милые,
пускай во сне смеются малыши всегда.
Я так хочу,
чтоб вой сирены, грохот минный
не снился людям никогда.
Готов работу каторжную делать,
готов не видеть отдыха-весны,
чтоб сны кошмарные не снились нашим детям —
я досмотрю за них все эти сны!
Над трубами — знамена
Поют на кранах башенных моторы,
и вычерчены улицы огнями.
Электровозы медным басом
свои дороги проверяют.
Бегут платформы, полные металла.
И машет сизыми чубами
колонна труб моих мартенов,
задымленных гудящих аглофабрик...
И в зорях плавок домны, подбоченясь,
стоят незыблемой шеренгой.
Симфония дымов над комбинатом.
И флагманом проходит проходную
творец, мыслитель, укротитель
летящих с гулом электронов,
командующий механизмами,
простой рабочий человек.
Он не за личным счастьем вышел
и не стремится к личной славе —
в своей суконной грубой робе,
как бог Антей,
в мартене
огнем печи и сталью правит,
и будет вечно самым первым
и всеми признанный, что первый:
он правит пламенем для счастья,
он всем нутром — за коммунизм!
Рабочий знает силу века,
его урановую тяжесть.
От плеч рабочего исходит
к Луне космическая трасса.
Его мозолистые руки
несут, как носит мать ребенка,
творенье разума и солнца —
всю красоту моей планеты
и кибернетику — в века!
Опять над городом в зените
померкли звезды от сполоха,
дымы окрасились багрянцем
и, кажется, над трубами — знамена!
Стоит, как страж труда и мира,
орденоносец-комбинат.
Шумно уходят годы
Т. П. Вороновой
Шумно уходят годы
и незаметно очень,
будто волны Волги.
И отцветают лица,
точно лилии.
Электромагнитные линии
лягут у глаз моих,
только мне будет помниться
первая клякса
первого класса,
преподаватель первый,
и будут помниться
светлые комнаты,
хозяйка маленьких комнат —
критик мой и редактор —
в мои девятнадцать лет.
Бойко входила в комнаты,
нагруженная тетрадками,
уставшая за день в школе,
здоровалась по-ребячьи
и целовала мужа
весело так, открыто,
ласково, нежно, звонко,
будто ребенка,
и при случайных встречных,
чаще при очень близких.
Звонко она смеялась,
пела, шутила звонко...
У подоконника
стояли в передней комнате
грустные-грустные,
как березы,
легкие-легкие,
как туманы,
будто морские травы,
сказочные цветы.
Здесь в человека верили.
Будущие поэты,
будущие художники
здесь открывали замыслы
под фирменные чаи.
Рыцарем и чекистом
в сказочном емком ритме
расхаживали по комнатам
стихи «Середины века»,
и проявлялась мудрость —
бессонница наших гениев —
лунная вся от древности,
мудрость
московской сказки,
мудрость
народной песни...
Были всегда открыты
лица хозяев, двери.
Часто мечтали громко
и говорили громко,
каждой улыбке верили.
Исподволь, терпеливо,
влюбленно меня учили
соль извлекать из сказки —
мудрость поступков жизни
мне открывали здесь.
Будто погода, годы.
Было у нас и солнце,
были у нас и тучи,
оттепель,
гололедица...
Помните, как мы падали,
очень неосторожные,
бесхитростные, как дети?
Головы были в шишках,
мы поднимались,
шли,
пели наивные песни,
пили горячие годы,
милые годы — молодость!
Шумно уходят годы
и незаметно очень,
точно волны Волги,
и выливается песня...
Песня с собой уносит
от каждого нерва клетки,
уносит их безвозвратно.
С вылетом новой песни
страшно слабеет сердце,
кажется мне ночами,
что промозолил мозг я,
что лопаются мозоли
под черепом у виска,
а песня идет за песней
и требует нервных клеток...
Каторжная работа,
печеночная работа
бессонницей отшлифовывать
высокого напряжения
вызванный жизнью стих.
Но что бы там ни случилось,
буду я вечно помнить
первую школу жизни,
первый источник песни —
светлые-светлые комнаты,
доброе-доброе сердце,
мудрость московской сказки,
ритм «Середины века»,
грустные-грустные,
как березы,
легкие-легкие,
как туманы,
будто морские травы,
сказочные цветы!
* * *
Собаки — слуги вековые,
на верность их не проверять,
но люди часто говорят:
— Топи кутят,
пока слепые...
Как их топить?
Сердца живые
стучат у немощных кутят.
Но если древо кормят корни,
кутенка хлебом, кашей кормят,
его лишь знай все поучай,
пускай он глуп,
но он покорный,
не можешь вырастить —
отдай.
Найдутся каждому у века
свои заботы и гужи...
Рожденное
для человека —
ему обязано служить!
Да что кутят —
мои творенья,
мне без чего не петь, не пить,
литпрокуроры без зазренья
не раз пытались утопить.
Ну что ж,
мой стих порою серый
и где-то штрих не тот лежит,
но в каждой строчке бьется сердце,
а сердце бьется, чтобы жить!
Я не отстаиваю песни,
что никогда не прозвучат,
но ведь извечно
псов чудесных
народ растит из собачат.
* * *
Твои улыбки —
радости мои,
твои морщинки —
слабости мои...
Сквозь все
улыбки наши
и седины
сердца
сливает время
воедино.
Звоночек
Часто мамам больно, трудно,
учащенный сердца стук:
плачут дети
звонко, трубно.
Просят ласки, просят рук.
Всяк ребенок,
как звоночек,
чуть затронь — уже звонит.
Среди шумов разных, прочих,
детский очень знаменит.
Слышу днем и слышу ночью,
будто мчится тройка влет,
заливается, хохочет,
заливается звоночек,
все зовет меня, зовет...
* * *
Я думал,
что моя судьба с твоей
связалась,
и был до чертиков, безумец, рад,
но жизнь твердит:
«Тебя, голубчик, взяли,
как вещь,
как «Волгу»,
напрокат».
Я видел сам, как девка-пламень
брала послушное такси,
трясла, как книжечкой, рублями:
«Ну, конь железный, выноси!
Хочу блеснуть перед народом,
что жить неплохо,
что сильна...
Мотор иль крылья поуродуем, —
я заплачу за них сполна».
И только пыль дорогой стелется.
Ей нынче с парнем петь и пить...
...Но вот за шрам,
оставленный на сердце,
она не сможет заплатить.
Фанфары юности поют
По всей истории —
страданья войн и ужасы.
Я знаю сам, как мать-земля горит,
уж сколько лет хожу по ней контуженным
и по слогам учусь, как в детстве, говорить.
Людское сердце рвется к звездной сини —
коснись — тебе я руку подаю.
Простая девочка России,
укрась мой сон, судьбу мою.
В твоих глазах — бодрящий дух озона,
небесной сини первозданная краса,
ты для меня — мадонна и в комбинезоне,
России девочка, шелковая коса.
Со мной всегда твоя романтика,
твоей улыбки ясный теплый луч...
Не потому ли с темпераментом фанатика
электролинии
натягиваю аж у самых туч?
Ты слышишь?
Дробным звоном каждой жилки
мои певучие электропровода
поют
и будут вечно петь, что жил я,
полям, озерам, рощам, городам.
Пусть упаду в пути,
не увидав, что снилось,
пускай другие счастье докуют,
мне быть в пути, пока есть в жилах сила.
Фанфары юности поют!
И я зову тебя, моя мадонна,
израненную землю обновлять.
Дай ощутить огонь твоих ладоней,
России девочка, любовь моя.
Ну, кто еще, как я, скажи на милость,
и просыпается,
и засыпает с думой о тебе,
кому еще ты каждой ночью снилась
и помогала набирать разбег?
И пусть не мной
к твоей душе открыта дверца,
не говори,
что я не мил тебе, что есть родней —
пусть мне поют до остановки сердца
фанфары юности моей!