Летом я часто поднимаюсь на этот утес, где на краю сохнет тополь. Отсюда хорошо виден город и дорога, вползающая в него. Этакая буколическая картина. Но в последнее время меня порой посещает мысль, что столбы, идущие вдоль дороги, столбы с изогнутыми железными руками, что именно столбы, так похожие на злые пугала, прогнали людей из города.
Да, люди теперь в городе не живут. И вообще...
Но конечно, это не столбы...
Я ставлю Игру на камень и некоторое время смотрю на позицию. Драконы отошли к Большой Меже, Черный Обелиск на севере окружен Айсбергами. Основные события сейчас разворачиваются на юго-востоке. Я подхожу к тополю, обнимаю ствол руками и, закрыв глаза, прижимаюсь лбом к бугристой коре. Почти высохшее дерево - но всегда дает хорошие советы.
Сегодня мой ход.
В тот день мы ничего не поняли. К нам пришла посылка, которую отправила бабушка накануне своей смерти. Уже состоялись похороны, уже помянули через девять дней. Помню, мама, читая вложенное в посылку письмо, не плакала. Она даже чуть улыбалась, словно опять разговаривала с бабушкой. А потом, конечно, заплакала.
Бабушка все время что-то забывала, отчего ей казалось, что другие забывают еще чаще. Вот она и подумала, что мы, погостив, оставили у нее какую-то восточную игру (папа обожал диковинные сувениры). Рассудив, что ни дома, ни в огороде безделушка пользы не принесет, бабушка тут же сходила на почту и отправила ее посылкой нам. Так я впервые увидел Игру.
Не только мы - тогда никто ничего не понимал... Люди, проснувшись, находили странный "подарок". Через несколько дней умирали. Словно черная метка... Потом кто-то все-таки догадался. Не сразу, но кто-то догадался, что надо делать ходы. Эту весть сообщил мне Рыба - Димка Рыбников из восемьдесят пятого дома - и я бежал со всех ног, чтобы сказать папе. Я успел, да и телевизор с радио уже наперебой передавали новость.
Когда облака, как сейчас, толпятся над городом, постепенно превращаясь из легких мазков в нечто единое, огромное и тяжелое, мне всегда кажется, что в небе кто-то есть. И тогда я снова и снова пытаюсь представить того, кто придумал Игру.
Не сделаешь вовремя ход - смерть.
Сделаешь неправильный ход - смерть.
Правила, по которым ходят фигуры, неизвестны.
Цель игры - неизвестна.
Думаю, он прежде всего безжалостен и труслив. Да, труслив! Иначе что же помешало ему сначала научить играть?
Может быть, кто-то скажет в его оправдание, что давалась возможность три раза сделать неверный ход? Скажет, что игрок, начавший партию, устанавливал некую связь с Игрой? Что якобы с помощью этой связи можно было почувствовать свойства фигур, понять куда ходить? Кто-то это скажет в оправдание? Уж, точно не я. А кроме меня некому...
Сначала умирает быстрое время: секунды, минуты, часы. Если не надо подстраиваться под ритм города, под окружающих... Видимо, по своей природе быстрое время наиболее чуждо человеку. Я избавился от него без всякого сожаления вместе с остановившимися папиными Patek Philippe.
Дольше всего я цеплялся за календарь: дни, недели, месяцы, годы. Это было как бы последним ритуалом, своего рода самообманом, позволяющим на миг представить, что старый мир еще не утерян навсегда. Вот же он - тут! До него всего-то ... года.
Календарь убило сомнение. Однажды, ставя очередной крестик в специально приспособленной тетрадке, я вдруг задумался - а не поставил ли я когда-нибудь два крестика в один день? Это казалось невозможным, нелогичным. Всякий раз я ругал себя за неуверенность, железной логикой не оставлял от подобных мыслей камня на камне. И всякий раз, снова открывая тетрадку-календарь, я испытывал все большее и большее сомнение. Даже страх.
Я сделал из листков календаря самолетики, которые отлично планировали. И время стало измеряться ходами.
Большинство партий завершилось, едва начавшись. Это так легко, когда плата за ошибку - смерть. Не прошло и года, как в городе я остался один. Но это еще не было одиночеством - через Игру я чувствовал других игроков.
Хотя, по правде говоря, у меня никогда не возникало желания встретиться, или как-то связаться с ними. Все время, вся энергия уходили на то, чтобы придумать ход. Это теперь, изрядно поднаторев в Игре, я получил время на размышления и воспоминания.
Только к чему это сейчас?..
Но уход каждого отзывался тоскливой ноткой... а нотки складывались в гимн безнадежности. И конечно, я хорошо помню, как долго смотрел в пустоту, когда в одно туманное утро стал единственным игроком.
Две тысячи триста восемнадцать ходов... и это только с моей стороны. По моим прикидкам - более пятидесяти лет. Я чувствую себя тополем, сохнущим на краю обрыва.
Делая ход, я не боюсь как раньше. Несколько раз я твердо решал не отвечать на ход противника. Один раз - почти сделал. Однако глядя в грозовую ночь, как молнии подобно фотовспышкам выхватывают из темноты снимки города, я понял, что не могу предавать тех, кто жил в нем; а капитуляция - это предательство.
Делая ход, я не боюсь - я боюсь, когда ход противника. Если он не ответит, если проклятая Игра не завершится - тогда все, что случилось... Но он ответит! Если начал Игру - доигрывай!
Я не знаю, что будет, если игра закончится. Но мне не страшно. И все чаще кажется, что страшно становится тому, кто заварил эту кашу; тому, кто разъезжает на облаках. Тому, у кого я уничтожил две Цитадели из трех. Недаром он стал так задумываться.
А еще мне кажется, что я играю не один. Тополь, утес, безлюдный город - сама Гея бьется на моей стороне.
Я подхожу к Игре и передвигаю Оборотня - сохнет тополь, а хрен сломишь!..