Чем глубже утопала Москва в зелёной трясине мая, тем жальче было смотреть на моего соседа Дениса. Переливами, которые можно увидеть лишь в самых редких, геометрически правильных и крупных изумрудах, зажигались берёзы, газоны расправляли свои затёкшие за зиму лапки, и беспрерывно то там, то здесь вспыхивала с лёгким хлопком на липовой ветке очередная свечка, охватываемая молодыми листками, будто зелёными язычками пламени. По утрам становилось всё темнее и темнее: это за окошком плечистые тополя покрывались свежей причёской, что смыкалась на уровне коньков крыш наших старых общежитских корпусов всё плотней и плотней, хуже и хуже пропуская солнце.
Просыпаясь, я старался уйти в институт пораньше, чтоб успеть пройтись пару витков вокруг общежитий по тополёвым джунглям, часто попутно освежаясь перед занятиями бутылочкой ледяного "Жигулёвского", а вечером, обязательно кого-нибудь прихватив с собою, пил уже в компании, наслаждаясь солнечным и беспечным предлетьем. А Дениса всё чаще и чаще можно было видеть на подоконнике комнаты с учебником в руках. Денис распахивал настежь все фрамуги, пил, в отличие от нас, крепкий чай, подливая кипяток из нашего засаленного эмалированного прогорелого чайника, наверно, последнего железного чайника во всей общаге. Мы часто пугали его, подкрадываясь под окно и крича оскорбительные неприличные двустишия в его адрес; Денис вздрагивал и хватался за раму (к моему разочарованию, впрочем, часто оборачивающемуся облегчением), но почему-то никогда не ругался, хотя мог и любил ответить и позабористее, и посочнее. Он лишь брался за сердце, покачивал, словно японец, принимающий гостей, кудлатой головой, и продолжал читать с таким самоотречением, с каким тот же японец вдохновенно бормочет молитвы пред ликом Будды.
Когда шёл дождь, что тем маем случалось редко, или темнело так, что буквы в книге сливались в единое серое сукно, Денис пересаживался в торец нашего длинного раздвижного стола и возобновлял чтение. Иногда он прерывался и задумчиво тыкал ножом в столешницу, а порой с безумным хохотом швырялся бумажными комками и не обижался, когда я заносил над его головой свёрнутую трубочкой газету. Мне тогда под блистающим его взглядом становилось страшно за его психическое здоровье, и рука моя разжималась, выбрасывая сымпровизированное оружие.
- Сыграй, что-нибудь, - просил он меня, отрешённо глядя в потолок. Свои любимые поп-песни он почему-то не ставил.
Я, отрываясь от Камю, брал гитару и пилил "свои коронные", типа битловской "Michelle" или ганзовской "Don't Cry", построенные на изощрённых переборах. Денис морщился и говорил:
- Нет, это я не люблю. Что-нибудь порезче.
Ему нравился примитивный долбёж аккордов, он кивал в такт, притопывал тапкой и стучал карандашом по чайнику.
- Всё, Дим, хорош! Я занимаюсь, - и вновь топился в учебнике, на рыжей обложке которого было вытиснено: "Ландау, Лифшиц. Квантовая механика".
Несколько раз я пытался добиться от него причины такого прямо-таки религиозного почитания нерелятивистской квантовой теории, но Денис только отмахивался.
- Андреев, - кратко говорил он и перечитывал замусоленный том по сороковому разу.
- Чего мучишься? - лениво говорил я. - Напиши шпаргалку.
Денис мотал головой:
- Не выйдет.
- Почему? Ты ж у нас мастер.
- Андреев, - кратко пояснял сосед.
"Андреев, Андреев..." - шелестела обычная русская фамилия по коридорам общаги среди тех третьекурсников, кто имел несчастье сдавать кванты в летнюю сессию. От моих вопросов об Андрееве каждый из них вздрагивал, затравленно глядя впавшими синими кругами, оставшимися от глаз, а потом злорадно ухмылялся: в своё время и ты, мол, вкусишь сполна.
А я и не алкал особо, философски рассуждая, что многие знания - многие печали, и, вместо того чтобы идти сдавать зачёт взятку по физкультуре, пьянствовал на крыше административного корпуса студгородка. Весенняя пора - и года, и жизни...
Когда начался июнь, Денис резко помрачнел. Он совсем перестал вылезать из красного продавленного кресла без подлокотников, лихорадочно листая учебник. Теперь он реагировал на подначки и вообще любые помехи агрессивно, крепко ругаясь; но такое бывало редко, поскольку сессия началась и у меня.
В ночь перед экзаменом Денис не спал, напряжённо шурша "Ландафшицем" под кривой настольной лампой. И когда пришло время "Ч", он отложил книгу и некоторое время сидел молча, как приговоренный, которого пригласили пройти на эшафот. Затем решительно выдохнул, перекрестился и шагнул за порог.
В общагу ночевать он не пришёл. А вернулся только под утро, в состоянии опьянения степени "Boris Yeltsin". После нескольких нелепых попыток он сумел-таки сорвать с себя одежду с ботинками, рухнул в койку и спал полтора дня, за которые я успел сдать какой-то из своих экзаменов. Вечером Денис полулежал в кресле и супился с жуткого похмелья, и мы пили с ним чай "Со слоном" и свежими бубликами.
- Ну? - не выдержал я. - Что?
- Три, - выдохнул он и вдруг истерически засмеялся от невероятного облегчения.
Я сморщил нос:
- И всё?.. И ради тройки стоило так рвать себе геморрой?
Денис серьёзно отвечал:
- Ничего, уже в сентябре ты узнаешь, что такое Андреев...
Денис ошибся на целых полгода.
В феврале, седьмого числа, когда по традиции возобновлялись после зимней сессии занятия, я посреди толпы студентов копировал себе на небрежно разлинованный лист бумаги с доски расписания лаконичное "Квантовая теория. Лекция. Д-р ф.-м. н. проф. Андреев С.П.".
- Да, попали вы, ребята, - сочувственно произнёс один мой старый приятель по общаге. - Андреев будет вам читать кванты.
- А в чём дело? - не понял я. - Мы уже не первокурсники какие-нибудь обсосанные, чтобы нас лекторами пугать. Горячева, в конце концов, успешно пережили.
- Э, не скажи! Горячев - просто натуральный агнец по сравнению с Андреевым. Из-за Андреева не один студент из института вылетел.
- Ну да? - туго соображал я, отказываясь верить в то, что человека можно выпереть с третьего курса за неуспеваемость. - А вам кто читал?
- Читает, - поправил приятель. На их кафедре квантовая механика была профильным предметом и началась, соответственно, семестром раньше. - Жижин. А вот вы попали...
С соболезнованиями он похлопал меня по плечу и пошёл по своим делам, а я с презрением к соседям - за их подзуживания, к себе - за излишнюю впечатлительность, и к Андрееву - за то, что заставил поднять вокруг своей персоны такой малоздоровый ажиотаж, подумал:
- А что это за Андреев ещё за такой? Какого лешего он ещё меня пугать будет? Вот возьму и не буду бояться!..
На кафедре теоретической физики, конечно, обитали личности весьма неординарные. Сергей Васильевич Попруженко, например, обладающий эталонной внешностью чёткого пацана, прекрасно отчитавший нам в прошедшем семестре курс теории поля и сумевший привить мне крепкую любовь к методам теорфизики. Или профессор Вадим Давидович Мур, весёлый худой старец на клюке, в недавнем прошлом - член сборной института по хоккею. Но мне действительно тогда было невдомёк, что на свете может существовать персонаж настолько страшный, что скорей напоминает Ктулху, нежели реальное человеческое существо.
Вот и посмотрим, кто кого, решил я. Но я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что для противодействия преподавателю в первую очередь необходимо знать и, что гораздо более важно в нашей профессии, понимать его предмет от и до. А с теоретической физикой дружил я надёжно и посему не слишком беспокоился в исходе грядущей схватки, первое действие которой наметилось на ближайший четверг.
Конечно, я долго размышлял над психологическим портретом Андреева уже заочно и допускал большую вероятность того, что я его не раз видел в коридорах учебных корпусов, даже не подозревая об окружающей этого человека ауре. И как это часто бывает, жизнь вчистую разгромила все мои предварительные догадки.
Студенты с семи или восьми кафедр собрались после обеда в лекционной аудитории; я, что называется, нюхом ощущал скопившееся в помещении напряжение и сам едва сдерживал волнение. Не знаю, не уверен, имелся ли тогда среди нас хоть один равнодушный к предстоящему, который не испытывал бы даже праздного любопытства.
Андреев появился просто, без громов и молний, без стай воронов и пара из ноздрей: он вошёл в открытую створку двери и, аккуратно прикрыв её за собой, встал лицом к аудитории, чуть опёршись спиной о лекторский стол. Студенты враз оборвали разговоры, загромыхали откидные сиденья, но Андреев, сделав неуловимый жест открытыми ладонями, сказал:
- Здравствуйте, - дождавшись, пока все опустятся обратно на места, он продолжил в гробовой тишине: - Вы должны чётко усвоить две команды: "сидеть!" - когда я вхожу в аудиторию, и "голос!" - когда я вас спрашиваю.
Меня покоробила эта довольно грубая шутка, но, с другой стороны, настроила на серьёзный деловой лад, и я сразу сообразил, что опоздания с заходом в аудиторию посреди лекции и некстати зуммерящий мобильник будут пресекаться Андреевым беспощадно. Легко проглотив его приветственную реплику, я и не заметил, насколько сильно оказался загипнотизирован начавшейся лекцией, на которой он гораздо изящнее и глубже, чем Ландау с Лифшицем, очертил причины возникновения квантовой механики как науки и построил всю её аксиоматику, и я очнулся только тогда, когда Андреев объявил перерыв. Обычно в течение перерыва Андреев, глубоко задумавшись, бродил взад-вперёд вдоль коридора, тяжело переваливаясь, как пингвин, с ноги на ногу, и после звонка терпеливо ждал, пока все студенты войдут в аудиторию, и иногда даже мог подождать пару минут опаздывающих, если те присутствовали на первой половине пары.
Андреев читал лекции виртуозно. Конечно-конечно, за сорок лет пиления одного и того же материала лектор заучивает его наизусть и отполировывает программу до совершенства. Но Андреев совершенно не был похож ни на чудаковатых профессоров, предпочитающих чтение студентам собственных мемуаров чтению лекций, ни на озверевших ранних маразматиков, вроде его коллеги по кафедре профессора Собакина. Своим резким и точнейшим, насколько возможно в физике, но отнюдь не сухим стилем изложения Андреев пытался вдолбить в наши головы квантовую механику на качественном уровне, раскладывая задачи по пальцам, приводя оригинальные аналогии из макромира. Андреев больше любил неторопливо и обстоятельно, выверенными словами пояснять, какой вид должна иметь то или иное уравнение, почему поворот координат отражает волновую функцию у этих систем, но не отражает у тех, а когда дело доходило до математических выкладок, он производил их хоть и строго, накладывая необходимые физические требования, но делал это с явным пренебрежением к царице наук. По форме такой стиль напоминал стиль учебника Ландау, но разительно отличался от него в сторону физичности, вычленения сущности вопроса, в то время как Ландау больше увлекался математическими фокусами, и поскольку я всегда неуважительно относился к математике, считая её не более чем вспомогательным инструментом разума, я легко безо всякой раскачки вошёл в ментальный ритм Андреева.
Андреев поражал и своим характерным обликом. К моменту нашего знакомства он уже разменял седьмой десяток, но седина напрочь отсутствовала в его коротко остриженной чёрной шевелюре. Злые языки поговаривали, что он красит волосы, но, во-первых, я знал человека, начавшего седеть только в семьдесят пять, и, во-вторых, проверить это предположение даже косвенно было невозможно, поскольку Андреев начисто выбривал лицо. А в-третьих, даже если и красил, то что ж такого? Суть не в пижонстве вовсе, а в опять же точном поддержании образа, нужном для такого деликатного дела, как преподавание не самой простой на свете науки. Андреев обладал очень крепкой коренастой фигурой борца с характерными, но не чересчур развитыми округлостями тяжелоатлета, и если бы не тяжёлые брыли и складки на лбу, на взгляд ему можно было бы дать лет сорок пять, не боле. Он был очень жив и подвижен для своего возраста и своей комплекции и, в отличие от Цоя, активно пользовался на лекциях мудростью глаз и умелыми жестами рук.
Андреев носил грубый шерстяной свитер без ворота, и его голая бычья шея, торчащая из свитера, овивалась довольно-таки толстенькой золотой цепочкой. Когда на улице было ни достаточно тепло, чтоб ходить без верхней одежды, ни достаточно холодно, чтоб ходить в шубе, Андреев не раздевался в гардеробе и приходил читать лекцию в потрёпанной кожаной куртке, аккуратно сбрасывая её на стол. Куртка эта ещё больше усиливала сходство Андреева с серьёзным бандитским авторитетом.
- А он и есть бандит, - говорил мне Кирилл, второй мой сосед. Ему повезло: Андреев вёл у его группы семинары. - В девяностые он сколотил себе бригаду, некоторое время бандитствовал, потом завязал и занялся бизнесом. У него сейчас по всей Москве сеть автозаправок.
Я не раз слышал о бригадах, как правило, очень крутых, состоящих сплошь из физиков и инженеров, сокращённых из "ящиков", поэтому верил Кириллу на слово. Подтверждал это и сам Андреев:
- Ребят, вы думаете, мне сейчас делать нечего? Да есть, конечно, я себе на жизнь другим зарабатываю. А наукой занимаюсь исключительно как хобби, я и докторскую защитил так, походя, развлечения ради...
Позёрство? Пожалуй. Но, думаю, ему всё же было позволительно, ибо как же должен человек себя ставить на протяжении многих лет, чтобы иметь такую репутацию!
Память у него была феноменальная. Он никогда не пользовался конспектами и никогда не забывал, на каком месте он остановился на предыдущей лекции. На третьей лекции он уже запомнил всех нас в лицо, и уже позже, в следующем семестре, когда экзамен показался на горизонтах, прочитал нам следующий монолог:
- А где же наш загорелый друг с задних рядов? - Андреев имел в виду весёлого толстого чернокожего Вову Переса, коренного мурманчанина, сына колумбийского моряка. - Поясняю. Если Вы: 1. слишком загорелый; 2. слишком бледный; 3. слишком умный; 4. слишком глупый; или ещё как-нибудь слишком заметный, Вам лучше ходить на мои лекции. Если Вы сидите рядом со: 1. слишком загорелым; 2. слишком бледным; 3. слишком умным; 4. слишком глупым; или ещё каким-нибудь слишком заметным, Вам также следует ходить на мои лекции. В противном случае я запомню, что вы не были на моих лекциях, что грозит вполне очевидными карами.
Андреев каждую лекцию поражал своей непредсказуемостью. Как-то раз он вошёл в аудиторию и неожиданно принялся цитировать Ахматову; продекламировав несколько строф, он обратился к публике:
- Кто-нибудь продолжит? Кто дочитает стихотворение до конца, "пять" тому ставлю сразу, тут же, если зачётка с собой. - Но в зрительном зале не оказалось любителей поэзии Серебряного века.
В другой раз Андреев заявил:
- Я вот тут подумал, если человек придёт ко мне на экзамен, ничего не зная, что ему ставить? А если он умеет что-нибудь делать хорошо? Ведь ежели он умеет хорошо что-нибудь делать, зачем ему квантовая механика? Или просто человек хороший, как я смогу ему "два" влепить?
Мне рассказывали, что он откалывал номера и покруче: например, предложил за оценку на экзамене побороться с ним на ковре. Не знаю, не знаю, все эти россказни о дурачках, пытавшихся завалить матёрого кандидата в мастера спорта, по-моему, - не более чем байки.
Систему оценок Андреев разработал следующую:
- Человек или знает квантовую механику, или нет, третье быть может лишь в том случае, когда я не могу определить достоверно уровень знаний студента. Тогда я ставлю "три". Девушкам я всегда ставлю на балл выше. Поэтому на экзамене не признавайтесь в том, что Вы не девушка.
Андреев очень не любил, когда студенты тупо записывают его слова, и, наоборот, любил, когда к нему обращаются с вопросами, пусть даже самыми глупыми - он всегда терпеливо разъяснял и мог разжёвывать вопрос до тех пор, пока не убеждался в абсолютном понимании вопрошающего. А если из зала следовала действительно остроумная реплика, это был для него просто праздник. Исходя из всего вышесказанного, могу с уверенностью резюмировать, что Андреев не терпел серую массу, он воспитывал из нас суровых индивидуалистов, жёстко встроенных в крепкую единую систему подобно фермионам, которые имеют строго определённый, но уникальный набор квантовых чисел. И с таким вот нескучным человеком мне предстояло крепко пободаться.
На третьей или на четвёртой по счёту встрече Андреев, едва войдя в аудиторию и по своему обыкновению опёршись спиной на лекторский стол, сказал нам тихим злым голосом, от которого, уверен, у каждого что-нибудь да оборвалось:
- Я провёл в своей группе контрольную. Результаты плачевны. Поэтому предупреждаю заранее: не хотите учить - будут проблемы.
Больше он ничего не сказал, возобновив прерванную недельным перерывом лекцию, но и этой короткой речи было достаточно, чтоб внутри всё захолодело; наверное, таким же тоном Андреев успокаивал не в меру настырных конкурентов и, по всей видимости, успех имел грандиозный.
Таким же тоном он попробовал однажды приструнить и меня. Случилось это также на одной из первых лекций, когда на задних рядах кто-то - я помню прекрасно, кто именно, - начал чихать и никак не мог остановиться; по аудитории поплыли улыбки и поскакали короткие смешки, а Андреев добродушно сказал:
- Да ладно вам, болеет человек, пусть уж чихает на здоровье.
И в тот момент я, ещё не остывший от страшилок старшекурсников, распалённый чувством юношеского бунта, выкинул глупую штуку, о чём впоследствии жалел не раз и не два. Я, с детства обладающий жутким хроническим насморком, изо всех сил сморкнулся в платок со звуком, представляющим собой смесь рёва слона с гудением изношенной водопроводной системы.
Мгновенно установилась полная тишина. Обычно моё сморкание сопровождалось дурацким смехом и тупыми замечаниями, но в тот раз почтеннейшая публика, затаив дыхание, сладострастно ожидала крови.
- А Вы, молодой человек, - фирменным своим тоном сказал мне Андреев, - сейчас выйдете отсюда и никогда больше сюда не придёте.
Он смотрел мне прямо в глаза, и я смотрел в ответ, как-то рефлекторно переключившись на прямой и честный взгляд; мне очень хотелось парировать фразой типа "Это будет моей чудовищной ошибкой", но почему-то ответить не смог. Не буду говорить о том, как я почуял, что в этот момент решается вся моя квантовомеханическая судьба, что те секунды показались мне вечностью, - ни хрена я не почуял...
Может, тогда инстинкт мой сыграл точно, не позволив мне, блеснув остроумием сомнительного качества, раздуть конфликт, и Андреев молча повернулся к доске и вновь заскрипел мелом, будто засопел сердито.
- Ага, - подумал я, - значит, не любим шутки за гранью фола?
Меня понесло.
Я каждую лекцию набрасывался на Андреева, принуждая фантазию изобретать новые и новые хохмы. Я вступал с ним в оживлённые дискуссии, прикидываясь, что я не верю ни единому его слову. Я перестал сдерживать рвущиеся наружу остатки подросткового максимализма и щеголял, как чучело, в наряде байкера и, пользуясь тем, что никак не мог купить резинок для волос, - с хвостом на затылке, перевязанным чёрным платком с рыжими "Харлеями"; такая форма одежды, естественно, означала лишь одно: "Вы все козлы. Мне на вас плевать. Я круче всех вас, вместе взятых".
Много позже я поинтересовался у одного очень серьёзного человека, специалиста по управлению в широком смысле слова, каково это смотрится со стороны, и получил ответ:
- Опытный и знающий своё дело руководитель, или преподаватель, если он сам - яркая личность, всегда обращает внимание на таких вот отщепенцев-ренегатов. Их поведение объясняется двояко: либо человек самовлюблён без меры, либо подсознательно ощущает недооценку себя со стороны. Чем ярче подобное попугайство - тем мощнее причина. Поверь мне: тот, о котором ты рассказал, легко отличит одно от другого.
А Андреев легко отбивал любые атаки, отшучиваясь фразами, за которые Бернард Шоу не пожалел бы отдать последнюю бороду, и эта дуэль - с кем? с двадцатилетним студентом! - явно доставляла ему удовольствие.
Он как-то, начиная лекцию, поставил на стол стул и вопросил:
- Скажите мне, друзья, что ЭТО такое?
- Стул! - дружно ответила аудитория.
- А почему ЭТО называется стулом?
- Потому что на нём так написано, - откликнулся я.
- Если Вы найдёте где, я Вам сразу же поставлю "пять". Не сейчас, на перерыве, - торопливо добавил Андреев.
На перерыве я и Антоша Леонтьев кинулись к стулу, и жестокое разочарование постигло нас. Вопреки ожиданиям, на нижней плоскости сиденья стандартной наклейки "Стул. Сидячий. Железный. ГОСТ нумер тыры-пыры" прилеплено не было.
- Но моя версия хотя бы была обоснована, - полувопросительно и мрачно сказал я Антоше.
- Да, - согласился тот. - Айда перекурим.
Помимо вопроса психологической борьбы самое серьёзное внимание я уделял собственно предмету лекций. Я всегда сидел не дальше третьего ряда, постоянно задавал вопросы - тупые и не очень, требовал более наглядных и более точных пояснений и, как папуас на бусы, постоянно покупался на умышленные ошибки в выкладках, поправляя Андреева. Андреев отвечал на все вопросы охотно, а я тщательно конспектировал; иногда я пытался забежать чуть вперёд, стремясь выявить узкие места в моём понимании квантовой механики, и Андрееву с лёгким укором ("Вы же здесь не один!") приходилось меня притормаживать.
Честно, не помню, чтобы кто-нибудь ещё активно вёл себя на Андреевских лекциях. Ну, Антоша Леонтьев, ну, Кирилл-сосед... ну, Влад иногда. Всё это случалось редко, по крайней мере, мне так казалось и кажется теперь, а я, когда хотел, легко прерывал Андреева, слегка подшучивал над ним и единственный на всём потоке фамильярно обращался к нему "Сергей Палыч" вместо "Павлович" (робость перед Андреевым была такой, что один студент, смешавшись, однажды назвал его Андреем Павловичем). Но я помнил первое столкновение и помнил о границе, которую лучше не переступать.
- Ну, кто мне скажет, чему должен быть пропорционален этот член, чтоб интеграл обращался в ноль при устремлении радиуса к нулю? - тряс отупевшую аудиторию Андреев. - На балл выше на экзамене поставлю. Кто хочет - тройку в зачётку прямо здесь!
Антоша Леонтьев опередил меня на несколько секунд:
- Радиусу в минус второй степени!
- Поясните.
- Интегрирование по объёму, по теореме о среднем, эквивалентно умножению функции на радиус в кубе. Таким образом, интеграл от этого члена будет стремиться...
- Хватит, давайте зачётку.
- Я не хочу "три"! - возмутился Антоша.
- Ваше право, - ответил Андреев спокойно, но глаза его хитро улыбались.
- А можно, я этот балл кому-нибудь подарю?
Андреев улыбнулся уже в открытую:
- Нет, у меня все баллы именные.
А я сидел и с досады сгрызал собственный язык. Что ж, не всё коту масленица.
Вот так и жили, не давая скучать друг другу. Я посетил все лекции Андреева, приходил на них даже больным, даже с повреждённой ногой, и лишь однажды позволил себе уйти со второй половины. Уходить совсем не хотелось, но пришлось, и я думаю, Андреев понял и извинил.
Близился конец семестра, и студенты несколько распустились. Дисциплина помаленьку ослабла, запуганный народ всё же сообразил, что не так уж и страшен наш дорогой Ктулху.
Андреев, казалось, также был слегка утомлён затянувшимся ожиданием экзамена. Он стал рассеян и чуточку романтичен, напомнив этим о профессорском стереотипе.
- Вот в начале сентября я думал, какая тёплая ясная светлая осень, - говорил Андреев, поглядывая в окно. - В начале октября я тоже смотрел на улицу и думал, какая же тёплая ясная светлая осень! И сейчас, в середине октября, осень такая же тёплая, ясная и светлая. Интересно, как будет в декабре?
Декабрь в том году выдался очень тёплым и бесснежным, странный московский декабрь. Андреев тогда немного расслабился и посетовал:
- Вот прозвенел звонок, иду сейчас в аудиторию, смотрю - студентов в коридоре нет. Я растерялся, думал, может, мел сейчас сам собой лекцию на доске пишет. Захожу в аудиторию - ни фига! Расстроился - надо лекцию читать.
Декабрьские дни всё ж таяли неумолимо, заставляя многих с замиранием сердца вспоминать об экзаменационной сессии, и на последнюю лекцию Андреев пришёл какой-то тихий и грустный.
- Вот и наша последняя лекция, - он говорил с едва уловимым сожалением. - Я люблю читать лекции, потому что каждый год - новые люди, новые лица. От каждого узнаёшь немножко нового, каждый - человек особенный, с каждым интересно. Особенно интересно с вами беседовать, если вы на экзамене начинаете тонуть, и, следовательно, я с радостью приглашу вас на пересдачу. Но вы всё равно уйдёте на следующий семестр, а ко мне придут другие люди, от которых я чего-нибудь наберусь, чего не набрался от вас...
Знаете, когда я понял, что я уже не ровня своим студентам? Там, в заборе у вон того корпуса, дырка была, и все лазили через эту дырку, чтоб срезать дорогу. И один раз я полез в дыру и застрял. А студенты шли мимо и смеялись: "Всё, Сергей Павлович, Вам теперь только как преподавателю - через проходную!".
Он помолчал немного, усмирил грусть и бодро сказал:
- Итак, вопросы к экзамену! Вопрос номер сорок семь. Борновское приближение рассеяния на потенциальной яме.
Я был готов к обратному порядку диктуемых вопросов и, быстро сориентировавшись (тетрадный лист - тридцать сантиметров, по сантиметру на вопрос плюс заголовок...), стал писать с середины оборотной стороны листа. Когда с вопросами было покончено, Андреев, сообщив, что его студенты постоянно просят набросать им план ответа на экзамене, набросал нам план для того, "чтоб уж всё строго было".
ПЛАН ОТВЕТА НА ЭКЗАМЕНЕ (по проф. Андрееву):
--
Что мы имеем (рыбку, птичку, квантовомеханическую систему).
--
Что мы хотим (пожарить рыбку, накормить птичку, найти собственные значения).
--
Математические выкладки (то есть всякая туфта, брезгливо пояснил Андреев).
--
Результат - что мы стали иметь (жареную рыбку, сытую птичку, найденные собственные значения).
--
С умным человеком приятно обсудить полученные результаты.
- Вот ещё что. Сейчас многие студенты пользуются различными техническими средствами для нечестной сдачи экзамена. Предупреждаю: даже не пытайтесь, равно как и с обычными шпаргалками! Больше двойки на пересдаче не получите! И напоминаю! - в заключение объявил Андреев, когда в коридоре уже раздавался трескучий звонок. - За каждого напуганного студента младшего курса - плюс один балл на экзамене!
- Ставьте "пять" прямо сейчас! - закричал я, подымая в воздух руку с зажатой зачёткой.
- Вы напугайте сперва, а потом уж я поставлю.
- Не извольте беспокоиться, Сергей Палыч, всё уже сделано!
Но Андреев уже отвлёкся; я же не один зарабатывал себе призовые очки к экзамену, хотя другие делали это как-то примитивно. На нашем потоке учился какой-то высокий лысоватый парень в очках с пятого или шестого курса; мне говорили, что он учится на двух кафедрах одновременно, и помимо квантов, парень этот ходил с нами ещё и на занятия по сопромату. Очевидно, он был наслышан о любви Андреева к дерзким студентам с первого ряда, не пропустившим ни одной его лекции, и сунул зачётку Андрееву прямо под нос:
- Сергей Павлович, поставьте оценку за экзамен.
- Какую Вы хотите оценку? - с укором во взоре поинтересовался Андреев.
Субъект переполнился наглостью и заявил:
- "Четыре"!
Андреев вздохнул так тяжело, что я бы искренне ему посочувствовал, если б не знал, что этот тяжкий вздох - всего-навсего игра, спектакль, лёгкое издевательство над студентом, и, расписываясь, разочарованно сказал:
- Что ж, как хотите... Я Вам хотел "пять" ставить...
В тот же день мы стояли в очереди к Прохоровичу - заместителю декана по новым общежитиям. Не сегодня-завтра предстояло Великое переселение студентов, и Прохорович вызывал всех, чтобы утрясти заковыристый административный вопрос: кого с кем селить. Тут же под дверью кабинета крутился и Миша Загвозкин, нервный и мерзкий тип, ожесточённо уткнувшись в учебник Ландафшица.
- Миш, - сказал я, - ты не рехнулся часом? До экзамена ещё целых две недели!
Миша не ответил, но за него ответила его подружка, стерва Верочка, о которой до сих пор я вспоминаю с неугасимой пламенностью в выражениях:
- А ты Андрееву сдавал?
- Нет.
Мог я ответить иначе?
- А я сдавала! - с апломбом отрапортовала Вера.
- Так то - ты, а то - я, - ответил я и желчно рассмеялся.
На самом деле я был не так уж уверен в исходе экзамена, как демонстрировал окружающим. Едва минул Новый год, я залёг за учебник; в тот год я впервые в жизни не встречал праздники с родителями и не поздравлял отца с днём рождения, отчего навлёк на себя справедливую, в общем-то, обиду. Да, экзамен назначен на восьмое, да, для подготовки останется много времени, но как объяснить сторонним людям, чего же такого страшного в очередном экзамене?
Целую неделю я долбил книгу. Лекции мне совершенно не помогали, поскольку я записывал лишь непонятные моменты, и целостностью материала в тетради и не пахло. Но и по учебнику я весьма успешно освежал память, и дело близилось к появлению на свете очередного блестящего знатока нерелятивистской квантовой теории.
Я пришёл на консультацию шестого числа по большей степени формально: мол, я здесь был, мёд-пиво пил, чего и вам желаю - для демонстрирования своего интереса к изучаемой дисциплине. Небольшая аудитория была набита народом, по три человека сидело за одной партой, и плюс к тому каждый приволок с собой все книги по квантовой механике, которые нашлись в институтской библиотеке. Я сидел, не раздеваясь, и с неприязнью слушал непрерывное просительное бормотание: "Сергей Павлович... Сергей Павлович...". Писали все и всё подряд, не обращая внимания на существо задаваемых вопросов; они что, решили за пару часов пройти по новой весь годовой курс?!
- Сергей Палыч! - перебивая очередного вопрошающего, крикнул я, подняв руку. - Разрешите, я получу ответ на свой вопрос и уйду, чтоб попусту не тратить время!
Аргумент был железный.
- Слушаю Вас.
- Почему в том-то уравнении второй член обращается на бесконечности в нуль, если под знаком градиента стоит неубывающая функция?
- Потому что градиент, с точки зрения предельного перехода, эквивалентен делению на радиус-вектор.
- И всё?
- Ну да.
- Спасибо, - ещё раз удивился я лёгкости этой замечательной науки. - До встречи на экзамене!
В ночь на восьмое января я спал как убитый, и снилась мне собака, бережно хватающая меня зубами за руку.
Надежды на присутствие Вдовина не оправдались: Андреев принимал один. Он рассадил нас поодиночке и безо всяких нарезанных бумажек, устно, роздал вопросы - по штуке на брата. Мне достался вопрос номер сорок семь. Я взял в руки ручку и вдруг с ужасом понял, что перегорел. Устройство моего мышления, эпизодически всё же дававшего повод им гордится, подвело меня, как подводило не раз до того: стоило мне основательно разобраться в каком-либо вопросе, как я моментально терял к нему интерес. Мало того, на детально проработанный вопрос у меня начисто отшибало (и отшибает) память, и никаким зазубриванием этот эффект не устраняется, единственный выход - справочник, который всегда с тобой.
Я обозлился и начал писать уравнения, подбадривая себя тем, что когда-то я сдал экзамен по физике, выведя из закона Ома ответ на билет, за что и заработал четвёрку; дотошному лектору тогда не понравилось моё незнание фундаментальных формул. Вот и теперь я усердно выводил выражение для сечения рассеяния, а мимо меня проходили сдающиеся. Они молча забирали зачётку и покидали помещение, а Андреев прохаживался меж рядов и выгонял списывающих.
Я мысленно выругался, видя, что у меня не получается ничего. Была не была, хрен с ней, с тройкой, меня-то уж Андреев не выгонит на пересдачу. Я встал и шагнул вперёд, словно прыгнул в пустоту; Андреев забрал у меня из рук исчёрканный лист и сказал:
- Я даже читать не буду. Вдруг у Вас там где ошибка? Неохота Вам "четыре" ставить, - и от этих слов я почувствовал, как меня раздавливает непреподъёмным стыдом.
Андреев замечательным мелким почерком заполнил зачётку, каллиграфически написал слово "отлично" и, выведя подпись, вернул мне документ.
- Всего доброго! - сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не протянуть Андрееву руку. - Очень приятно было с Вами работать.
- И с Вами, - чинно ответил Андреев. - Всего доброго!
На негнущихся ногах я вышел из аудитории, только теперь осознав мучения своего старшего соседа.
- Ну? - меня обступили Володя Белугин, Миша Корзинкин, другие ребята с нашей кафедры.
- "Пять", - только и сказал я. Меня хлопнули по плечу, дали закурить.
Поток двоечников кончился, потянулись троечники.
Ирка еле-еле выползла с "удовлетворительно", вырывая влипший в уши hands-free, тщательно замаскированный волосами. Андреев, вне всяких сомнений, просёкший тему с телефоном, драл её дополнительными вопросами, как сидорову козу, поразвлекавшись вволю. Забыла, забыла Ирка, что девушкам - на балл выше!..
Мы втроём напились шампанского на детской площадке, довольные закрытием Страшной триады "Сопромат - Инженерная Графика - Квантовая Механика". А потом я пришёл в общагу и уснул, и спал до следующего утра. Было мне чуть досадно, что Кирилл равнодушно отнёсся к моей пятёрке, будто знал всё наперёд. Сам он сдал тоже на "пять", но с ответом. На "пять" ещё сдал Антоша Леонтьев, тот вообще умел сдать что угодно без подготовки, а остальные немногочисленные пятёрки на потоке вышли нудно-трудовыми; при этом не менее половины потока было жестоко выломлено на пересдачу.
А летом того года я покинул alma mater и отправился в места, не столь от Москвы отдалённые, за колючую проволоку, и проблемы у меня начались уже серьёзные, взрослые. В круговороте решаемых вопросов и в свете выполняемых задач квантовая механика не то чтобы забылась, а ушла куда-то вглубь, затаилась, вжавшись в подкорковый слой. Тем не менее, сам язык квантовой механики оказался мне чрезвычайно полезным для построения многочисленных аналогий, требующихся уже не в профессиональной деятельности. Изредка бывая наездами в Москве, я всё собирался зайти на кафедру теоретической физики, чтобы увидеться с Андреевым, да так и не собрался. Один раз я встретил его в коридоре, беседующим со студентом; мы раскланялись, но я торопился и не стал ждать окончания разговора, побежал дальше, решив отложить встречу на попозже. Не сложилось...
19 февраля 2012 года Сергея Палыча не стало. Я узнал об этом на седьмой день, в совершенно неподобающем месте, в грязной, тесной и разнузданной забегаловке, где я спасался от холода и пил хреновуху пополам с разбавленным пивом, где было недопустимо вставать с обнажённой головой, пить без тоста и поминать кого-либо; а ведь надо было! Это можно запоздало сделать и сейчас.
Чему же меня научил-таки Андреев? Квантовой механике. Всё прочее уже имелось: он разбудил во мне дремлющего гения, демона, хоть чёрта водяного, - некое пупер-эго, сволочь, которой так понравилось бодрствовать, что она до сих пор успокоиться не может.
Андреев научил не бояться собственного индивидуализма. Для самого Андреева индикаторами этого были теоретическая физика, русская литература, спорт, бизнес, для меня станется что-нибудь совсем иное. Научил презирать эгоцентризм. Именно из-за отсутствия оного Андреев возился с нами, дебилами, пичкая нас не только наукой, но и личным примером ради нас самих же; жаль, многие этого не понимали, не поняли и поныне. А вообще, я считаю, настоящий индивидуалист никогда не бывает эгоцентричным, ибо он несравнимо лучше остальных понимает истинную ценность человеческой личности.
P. S. Стул называется стулом потому, что люди так договорились - а прочие причины давно уже размазаны по мгле веков.