Дед положил горящие угли в круглую жестянку дымокура. Сверху насыпал горсть сухого кизяка. Отряхнул ладонь о ладонь. Чуть покручивая, притирая, надел верхнюю часть с выступающим в сторону носиком. Несколько раз нажал на меха - из отверстия повалил сизый ароматный дым, с каждым разом всё гуще и белее.
Заботясь больше о пчёлах: "дурёха, жало воткнёт, а вытащить не может", дед надел защитную маску - шляпу с сеткой. Снял крышку с улья и прислонил её к стенке. Окурил дружно загудевших пчёл - раз, другой, третий - и потянул вверх первую в ряду рамку: почти все соты были залеплены воском. Пора ставить медогонку.
Зять, шофёр, до поздней осени в командировке, на целине. Хочешь, не хочешь, а придётся ехать в райцентр, звать сына.
На ночь зарубил петуха - чтоб не с пустыми руками. Дочка несколько раз окунула его в кипяток, ощипала, завернула в газету и отнесла до утра в погреб, остудить.
Любимого внука, (как не взять, просился), пришлось будить рано, потому, что первый поезд отходит без пятнадцати семь.
Всего два перегона, но - пока доехали, пока дошли - начало девятого, сыну бежать на работу. В спешке разговор не заладился. Ещё и невестка что-то сказала не так.
Дед замолчал. Развернулся к порогу: слева костыль и внук держится за мизинец; в правой руке палка и авоська с петухом.
- Пап, ну куда ты? До поезда два часа.
- Не переживай, не пропаду. Вот с ним - он указал на внука, тот, не выспавшийся, закивал головой - с ним не пропаду.
С тем и пошли - медленно, широко не шагнёшь, дедов палец то и дело вырывался из ручонки.
По дороге на вокзал - магазин, одноэтажная пристройка на высоком цоколе из красного кирпича с неширокой деревянной лестницей, длинной - ступени, ступени. Перила из струганных досок только на верхней площадке.
Внутри просторно. На полках хлеб, консервы, водка. В пустой холодильной витрине лоток с бисквитом. Для конца шестидесятых - дороговатое угощение, никто не берёт.
- На сколько потянет?
- Весь?
- Да.
Красивая дородная продавщица с пышной причёской под белой косынкой, в свежем белом переднике, зная себе цену, глядела строго, даже с укоризной. Но помалкивала - костыль, подвёрнутая штанина - ладно, пусть почудит мужик. Даже если не купит - его право.
- Два рубля пятьдесят одна копейка.
- Заверни. И бутылку "Столичной".
Вдоль лестницы торчал бурьян, валялись окурки и смятые пачки от "Примы" и "Беломора". Дед спустился, чертыхаясь, прыгая через две ступеньки. Потом сошёл с протоптанной пыльной дорожки на траву. Опёрся спиной о кирпичную стену, прислонил к ней палку. На палку повесил авоську.
Люди заходили и выходили.
Мальчик держал высохший пирог двумя руками и глядя на проходящих мимо, улыбался, пытаясь изобразить радость.
- Кусай, не бойся.
Бисквит припахивал машинным маслом и обёрточной бумагой. Вкуса не было, только во рту стало ещё суше. Он жевал, жвал, жевал...
С хрустом повернув крышку, дед поднёс бутылку к губам. От горлышка вверх побежали пузырьки.
Пил он долго, мелкими глотками, как пьют ледяную воду. Наконец оторвался, вытер губы тыльной стороной ладони. Поднял бутылку до уровня глаз - осталось чуть меньше половины, завинтил крышку и некоторое время молчал, о чём-то думая, изредка приговаривая: "Ешь, ешь, не бойся".
И вдруг:
- Разве так можно?
Из каких-то неведомых глубин, внезапно, будто обезумевшим роем, прорвалось что-то тяжёлое, жалящее и одновременно жалкое:
- Разве так можно? Ведь это всё для них, ты понимаешь - всё для них! Мне же столько мёда не нужно! Э-эх, ду-ра-ки. Дураками были, дураками и остались. Сколько я с ними не бился, умнее не становятся. Да... Ты думаешь мать твоя лучше? Тоже ничего не хочет соображать. Но она, правда, молчит. А эти - видно я и сам дурак, раз ещё не плюнул на них. Ладно. Всё! Посмотрим, как они проживут. Мы-то справимся. Я тебя в обиду не дам. Мы проживём. Проживём! Вот подрастёшь, мотоцикл тебе куплю. Хочешь мотоцикл? Куплю!
Услышав: "Разве так можно?", внук недоумённо поднял глаза и тут же застыл: никого рядом не было; любимый дед говорил с ним, говорил непонятно, зло, так, как будто он стал другим, чужим. Чужой город, незнакомые люди. Всё чужое. Стало обидно, захотелось домой. В груди защемило. Потекли слёзы. Малыш опустил голову, зашмыгал носом и, неожиданно для себя, заныл, скривив губы. Крошки сухого бисквита из набитого рта посыпались на рубашку, брюки, сандалики.
Дед несколько секунд молча смотрел на внука, затем вытащил край своей рубахи, наклонился и вытер ему мокрые щёки.
- Ладно, не плачь. Сейчас. Я сейчас. Не плачь.
Крышка улетела в сторону. Крупными глотками допив водку, дед бросил в траву бутылку, быстро заправил рубашку, завернул бисквит и положил его в авоську. Как только он опёрся на костыль, внук сразу схватил его за мизинец.
- Держишься? Ну, пошли. Пошли. Ничего. Мы сами справимся. Справимся?
- Да, справимся - шмыгая носом,
- Я умею крутить ручку медогонки - вытирая рот кулачком,
- Я уже пробовал - и, чуть наклонив голову, заглянул деду в глаза.
Тот улыбнулся:
- Ну, если ты будешь крутить, точно справимся!
Теперь у него было привычно доброе лицо. Малыш тоже улыбнулся. Дед шагнул. Мизинец выскользнул из ладошки, но через мгновение снова оказался в ней.