Это ласковый голос бабушки, она всегда заботится о нём. Особенно с тех пор, как деда расстреляли. Всё печётся о внуке, хлопочет.
Можно спать, всё тихо, ничто не мешает. Надо не сбиться с шага, но это не беда, дело привычки.
- Ну что ты, ба!
Тимофей сильно устаёт в последнее время. Ему кажется, что он знает причину, она простая и понятная, но сейчас он не может вспомнить, почему буквально валится с ног. В самые голодные годы такой усталости не было. Ляг и умирай... Но он мужчина. А она сухая старушка. Он сам уже должен заботиться о ней.
- Ну что вы, мама, - повторяет Тимофей. - Крышу починю. Жаль, дяди Вани нет, вдвоём-то побойчее получалось бы.
Надёжный человек рядом в трудный час - это спасение. Дядя Ваня на фронте, далеко. Бьёт фашистов. Но даже на расстоянии Тимофей чувствует, что дядя Ваня никогда не предаст его. Чувствует его руку на своём локте.
Прибежала Марьяна. Стучит в окно.
- Вставай, Тим, уже рассвело. Опоздаем!
Самый голодный, тридцать третий год, весна.
Тимофей вскакивает с ещё закрытыми глазами, досматривает, как морок, из которого не сразу выберешься, рассеивающийся сон о чапаевцах и беляках. Пока идёт к рукомойнику, дважды хватается за стену, чтобы не упасть. Только рассвело, часов пять утра, до школы можно успеть ведро лебеды набрать. Лишь бы их не опередили. Холодная вода из рукомойника не даёт свежести, только озноб по спине. Ноги ледяные, сапоги бы надеть, да дырявые, грязи наберёшь, пока вернёшься. Почему так замёрзли ноги, они ведь в кирзовых сапогах?
- Марьяна, ты знаешь, что будет война? - спрашивает Тимофей. - Говорят, Германия нападёт на нас.
- Ну что ты, - смеётся Марьяна, расплывается, меняется. - Броня крепка и танки наши быстры! - Потом становится серьёзной, будто не собой. - Подо Ржевом ты чудом уцелел, но самое трудное ещё впереди, Тим. Не расслабляйся. Сцепи зубы и иди. Иди и никогда не останавливайся, пока не придёшь, ладно?
Как будто Марьяна стала им самим, Тимофеем. Или Васькой, другом из второго взвода, который попал в плен ещё при отступлении у Витебска, но уже тогда знал, как будут выть мины, сбривая сухие заснеженные травы над окопами под Можайском, в ста километрах от Москвы.
Когда-то Тимофей читал, что все люди, которые тебе снятся, это на самом деле ты сам: твои мысли, твои чувства. Никого рядом нет, ты один, внутри себя. 'Проснуться', - думает Тимофей. Спать хочется, но спать нельзя, когда не чувствуешь на локте руку товарища. 'Но вот же она, здесь, - продолжает хитрить сон, - значит, можно спать'. Дядя Ваня ведёт Тимофея под локоть. Можно спать, пока тебя ведут.
Тимофей смотрит на картину Иеронима Босха, где слепые поводыри ведут слепых ведомых. Нет, это Брейгель. Или воображение Тимофея, когда мама тайком читает ему главу из Библии?
Горе тому, кого ведут незрячие.
- Ты дезертировал с фронта, - говорит лейтенант. Сухо, зло говорит. Это не фронтовой лейтенант. Те, кто был на передовой, фронтовика от тыловика с закрытыми глазами отличат. У фронтовика порода другая. СМЕРШ? Заградотряд? Кто бы ни был, ясно, что тыловая сволочь. Такой, не моргнув глазом, отправит солдата на смерть. Его только голыми руками задушить, пока за револьвер не успел схватиться. Контра белая, сумевшая притвориться своим.
- Я не дезертировал, - говорит Тимофей. - Это клевета. Я верой и правдой служил стране и народу. У меня медаль за Смоленск...
Тихо, ни звука. Тимофей пробуждается, его бьёт озноб. Минус сорок в воздухе, иней на воротнике и на опущенном козырьке шапки. Жуткая зима выдалась. Сорок километров впереди. За ночь, кровь из носа, надо успеть передислоцироваться.
Тонущие в темноте деревенские постройки не пугают - Тимофей давно уже разучился бояться, даже не помнит, когда и как это случилось - но они не дают ответа, где он. Он идёт между бревенчатыми избами, заметёнными снегом. Никого, ни души на улице. Какая-то неизвестная деревня, одна из тысяч на пути. Ночь. Проклятая куриная слепота. Вон она, кажется, луна, молодая, над горизонтом, в конце улицы. Или это только мерещится? Нет, похоже, она. Стало быть, запад там. Он на правильном пути, не сбился.
Пальцев на левой ноге Тимофей не чувствует, похоже, отморозил.
Это трибунал. Никто не поверит оправданиям. Ты солдат, должен заботиться, чтобы ноги ходили, а руки могли задушить в рукопашной врага, раньше, чем это сделает с тобой он. Отморозил пальцы, чтобы в госпитале поваляться? Штрафбат, если не расстреляют сразу, как деда в тридцать третьем.
Туда, на запад. Он не дезертировал и никого не предавал. Вероятно, напарник тоже задремал и выпустил локоть Тимофея из руки.
Отца убило снарядом. Так было написано в треугольном письме с фронта. Крышу надо починить. Но для этого нужно идти, идти вперёд, до конца. Тимофей не знает, где этот конец. Но надо дойти, где бы он ни был. С наступлением сумерек брать за руки тех, кто теряет зрение от нехватки витаминов. Спать по очереди: один дремлет, другой его ведёт под локоть. Потом наоборот. Это не самое трудное на войне: спать на ходу.
Марьяна не простит, если Тимофей не дойдёт. Бабушка будет плакать, если он не вернётся. Надо идти вперёд. Надо дойти.
- Слышите, мама, я дойду, я не сдамся. Я вернусь, я обязательно вернусь домой! - шепчет Тимофей обмороженными губами. Для себя шепчет, никто его всё равно не слышит. Полуслепыми глазами он высматривает следы солдатских сапог на снегу. Их не может не быть, надо только постараться, напрячь зрение.
Его часть не могла уйти далеко, он её догонит, обязательно догонит.